В. В. Розанов
править«Демон» Лермонтова в окружении древних мифов
правитьI. Мечта золотого века
править«Демон» Лермонтова представляет собою литературную загадку. Известно, как рано начал поэт трудиться над ним, как упорно трудился потом. С «демоном» он слил часть своей души, отдал ему некоторое поклонение. Но что такое «демон»? Поэт дает обширное, сложное и подробное его изображение, рассказывает о нем не то быль, не то сказку, для которых мы не найдем материала в тех кратких словах, в каких описывается существо с этим именем («сатана», «диавол») в книге Бытия и в книге Иова. Лермонтов вовсе не то рисует, что там сказано, даже приблизительно. Но что же он рисует? В поэме вложено столько любви к сюжету и увлечения, что мы вправе видеть в ней зародыш отдаленного культа. К чему? К кому? Никогда на это не было отвечено. После многих лет размышления над этим вопросом, а также вследствие некоторых исторических находок и догадок, на какие нам пришлось натолкнуться при своих занятиях, мы пришли к выводам касательно этого сюжета, небезынтересным как с литературной точки зрения, так и историко-культурной. Если внимательно разобраться в теме, окажется, что сюжет Лермонтова стоит как бы в точке водораздела разных религиозных рек, причем как текущих, так истекших и еще могущих вновь потечь. К сожалению, сжато это нельзя объяснить. Выйдет неубедительно. Поэтому, извинившись перед читателем и попросив у него терпения, мы начнем речь несколько издалека.
В одном мало обратившем на себя внимание романе Достоевского, «Подростке», есть замечательный разговор. Говорит Версилов, старый барин нашей реформационной эпохи, проведший большую часть жизни за границей и под старость вернувшийся в Россию. Говорит он со своим побочным сыном, «подростком», которого в первый раз встречает, замечает его даровитость, видит, что и сам горячо любим им, — и вот в случайном разговоре раскрывает ему свою душу. Разговор глубоко автобиографичен для Достоевского, потому что в сохранившихся его письмах (том I, изд. 1882 г., стр. 295) сохранились подробности, вошедшие в этот диалог. Именно там упоминается, что, живя в 1867 году в Дрездене, он особенно был увлечен картиною «Abendlandschaft» [«Вечер» (нем.)] Клода Лоррена. Но мы переходим к диалогу. Версилов говорит своему сыну, как однажды в своих заграничных странствованиях он сел в вагон не того поезда, приехал в маленький немецкий городок, ему вовсе не нужный, занял номер, тоже в ненужной гостинице, и, усталый, заснул.
"И вот, — продолжает он, — мне приснился сон. В Дрезденской галерее я уже заметил картину Клода Лоррена, значащуюся в каталоге под именем «Ассиз и Галатея», но которую я всегда называл про себя «Золотым Веком». Но она, однако, приснилась ему не как картина, а как действительность, трепещущая и еще льющаяся в его жилах.
«Не знаю в точности, что мне снилось. Точно так, как и в картине, — уголок греческого Архипелага, причем и время как будто перешло за три тысячи лет назад; голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее, зовущее солнце — словами не передашь. Тут заполнило свою колыбель европейское человечество, и мысль о том как бы наполнила и мою душу родною любовью. Здесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми… О, тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливыми и невинными, луга и рощи наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало их теплом и светом, радуясь на своих прекрасных детей… Чудный сон, высокое заблуждение человечества! Золотой век — мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть! И все это ощущение я как будто прожил в этом сне; скалы и море, и косые лучи заходящего солнца — все это я как будто еще видел, когда проснулся и открыл глаза, буквально омоченные слезами» («Подросток», изд. 1882 г., стр. 449—450).
Как я заметил, сон этот автобиографичен. Тут проходит и как будто воспоминание о древности, история; но история вдруг оживляется, исторгает слезы у современного почти нам человека. Ниже Версилов и говорит, т. е. собственно отрицает перед своим сыном дошедший до того слух, что он «носил за границею вериги и проповедовал или принадлежал к какой-то секте или обществу». «Вериги мои оставь», — говорит он, и, поправляя слух, в сущности, подтверждает его, рассказывая о своем «сне». «Вот что такое было, а не секта, не общество». Но что же, однако, было? Видение золотого века, мечта его, тоска о нем, тоска как о вечном и возможном, без чего не были бы и не нужны пророки. Мы — временное; каждое поколение людское — поток. Но куда они льются все? Неужели в бытии этом, скорбном и больном, конец, венец?! О, нет, это было бы ужасно и это невозможно, потому что это ужасно. В Библии, священной книге, тоже указано, что был рай, были бессмертие и вечность, была безгрешность. Значит, это не только мечта живописцев, фантазия романиста, но и догмат позволительной веры. Вот за эту-то «веру», для этой-то «веры» Версилов надевает вериги. Это — было; но и это — будет. Опять это позволительно думать, потому что в «Апокалипсисе» открыто людям, что «отерта будет всякая слеза», «возвращено будет человеку бессмертие», «открыто будет ему древо жизни», о котором при падении человека сказал Бог: «Дабы не вкусил человек от древа жизни и не стал яко один из нас». Можно заметить, что, воспоминая историю, рисуя древний Архипелаг, Достоевский вместе с тем рисует человека «яко уже бога», безгрешного, какого-то нового, преображенного. Продолжая диалог с сыном, Версилов вдруг свой сон-припоминание сливает с отдаленными будущими судьбами европейского человечества, сливает с ожиданиями, что выйдет из Европы: «Выйдет то же, что было; опять — Греция, опять юность, вторая юность, второе и какое-то лучшее возрождение!» Это-то и исторгает у него слезы, это побудило его надеть вериги. В сущности, мечта эта позволительна. Первая глава Бытия (Эдем) сливается с последнею главою Апокалипсиса (Небесный, сходящий на землю Иерусалим). Есть всеобщее убеждение у человечества, что где-то «там» и «потом» настанет «рай», сливающийся красотою и счастьем именно с бытием еще не согрешившего человека. «Прочь от греха! вон из греха!» — на этом зиждутся религии.
Но мы заговорили о будущем. Не станем углубляться в него и особенно не станем углубляться в болезненную и скорбную метаморфозу человека-куколки в человека-бабочку, окрыленную, новую, по-новому чувствующую, новое все совершающую. Но ведь в самом деле «горилле-человеку» Дарвина почему не быть «куколкою», «хризолидою», уже шесть тысяч лет лежащею в земле или на земле, но не вечною, не окончательною, не хризолидою «к смерти», а хризолидою «к воскресению»?! Ничего даже для науки невозможного тут нет, а для религии это совершенно возможно, да и прямо нам обещано! Бабочка все не так увидит, как кажется червячку. Она подымется. Увидит сверху леса, полетит над ними, увидит голубое небо, звезды, солнце: это — возможно! Между тем как червячок видит только черное дупло, в котором лежит он.
Но оставим зори будущего, оглянемся на зори прошедшего. «Боги сходили на землю и роднились с людьми…» Психология античного мира, этого, напр., Архипелага или знойной Сирии, — умерла для нас. Сказания тех народов для нас представляются не органическими мифами, а какими-то медными мифами, так же мало говорящими нашему сердцу, как дельфины-девы в решетке Литейного моста. Что такое эти дельфины-девы? Кусок меди. Но ведь есть подлинные дельфины и подлинные девы, живые, горячие, прекрасные. Так древние мифы. Они были горячи, и прекрасны, и живы. А откуда они, из какого духа родились — это вдруг дал нам почувствовать Достоевский в «Золотом сне» своем. Мы уже сказали, что он автобиографичен. В «Сне смешного человека», эпизодическом рассказе в «Дневнике писателя» (апрельский номер за 1877 г.), он снова возвращается к этому настроению. Нигилист и самоубийца, отравленный всею психологиею современных нам дней, разбивает свой лик, «подобие и образ Божий», и — как бы в упрек ему, в наставление ему — ангел несет его душу… в иные миры. «Куда ты несешь меня? — спрашивает нигилист. — „Увидишь все“, — говорит ему несущий дух. „Страх нарастал в моем сердце. Что-то немое, но с мучением сообщалось мне от моего спутника и как бы проницало меня. Мы неслись в темных и неведомых пространствах. Я уже давно перестал видеть знакомые глазу созвездия. Я знал, что есть такие звезды в небесных пространствах, от которых лучи доходят на землю в тысячи и миллионы лет. Может быть, мы уже пролетали эти пространства. Я ждал чего-то в страшной, измучившей мое сердце тоске. И вдруг какое-то знакомое и в высшей степени зовущее чувство сотрясло меня: я увидел вдруг наше солнце! Я знал, что это не могло быть наше солнце, породившее нашу землю, и что мы от нашего солнца на бесконечном расстоянии, но я узнал почему-то всем существом моим, что это совершенно такое же солнце, как и наше, повторение его и двойник его. Сладкое, зовущее чувство зазвучало восторгом в душе моей: родная сила света, того же, который родил меня, отозвалась в моем сердце и воскресила его, и я ощутил жизнь, прежнюю жизнь, в первый раз после моей могилы“.
— Но если это — солнце, если это совершенно такое же солнце, как наше, — вскричал я, — то где же земля?! И мой спутник указал мне на звездочку, сверкавшую в темноте изумрудным блеском. Мы неслись прямо к ней».
Звездочка раздвигается в шар, в огромное тело. С изумлением он различает океан и очертание Европы. Тут Достоевский вкладывает в сердце человека, этого умершего нигилиста, удивительное чувство ревности к своей земле, родной земле, его отвращение и ужас, что есть еще такая земля. «Я не хочу другой, я хочу на прежнюю». Но спутник его уже оставил. «Я вдруг и совсем как бы для меня незаметно стал на этой другой земле в ярком свете солнечного, прелестного, как рай, дня. Я стал, кажется, на одном из тех островов, которые составляют на нашей земле Греческий Архипелаг, или где-нибудь на прибрежье материка, прилегающего к этому Архипелагу. О, все было точно так же, как у нас, но, казалось, всюду сияло каким-то праздником и великим, святым и достигнутым наконец торжеством. Ласковое изумрудное море тихо плескало о берега и лобызало их с любовью явной, видимой, почти сознательной. Высокие, прекрасные деревья стояли во всей роскоши своего цвета, а бесчисленные листочки их, я убежден в том, приветствовали меня тихим, ласковым своим шумом и как бы выговаривали слова любви. Мурава горела яркими ароматными цветами. Птички стадами перелетали в воздухе и, не боясь меня, садились мне на плечи и на руки и радостно били меня своими милыми, трепетными крылышками. И наконец я увидел и узнал людей счастливой земли этой. Они пришли ко мне сами, они окружили меня, целовали меня. Дети солнца, дети своего солнца, — о, как они были прекрасны! Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты человека. Разве лишь в детях наших, в самые первые годы их возраста, можно было бы найти отдаленный, хотя и слабый, отблеск красоты этой. Глаза этих счастливых людей сверкали ясным блеском. Лица их сияли разумом и каким-то восполнившимся уже до спокойствия сознанием, но лица эти были веселы; в словах и голосах этих людей звучала детская радость. О, я тотчас же, при первом взгляде на их лица, понял все, все! Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди несогрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем. Эти люди, радостно смеясь, теснились ко мне и ласкали меня; они увели меня к себе, и всякому из них хотелось успокоить меня. О, они не расспрашивали меня ни о чем, но как бы все уже знали, так мне казалось, и им хотелось согнать поскорее страдание с лица моего».
Речь Достоевского становится здесь сбивчивой. Он начинает новую главу рассказа. Главное, он хочет объяснить знание этих людей и их особую психологию. «Мне казалось неразрешимым, например, что, зная столь много, они не имеют, однако, нашей науки. Но я скоро понял, что знание их восполнялось и питалось иными проникновениями, чем у нас на земле, и что стремления их были тоже совсем иные. Они не желали ничего и были спокойны, они не стремились к познанию жизни так, как мы стремимся сознать ее, потому что жизнь их была восполнена. Но знание их было глубже и высшее, чем у нашей науки, ибо наука наша ищет объяснить, что такое жизнь, т. е. сама стремится сознать ее, чтобы научить других жить; они же и без науки знали, как им жить, и это я понял, но я не мог понять их знания. Они указывали мне на деревья свои, и я не мог понять той степени любви, с которою они смотрели на них, и точно они как бы говорили с ними будто себе подобными существами. И знаете, может быть, я не ошибусь, если скажу, что они говорили с ними! Да, они нашли их язык, и я убежден, что те понимали их. Так смотрели они и на всю природу, — на животных, которые жили с ними мирно, не нападали на них и любили их, побежденные их же любовью. Они указывали мне на звезды и говорили о них со мною о чем-то, чего я не мог понять, но я убежден, что они как бы чем-то соприкасались с небесными звездами, не мыслию только, а каким-то живым путем. О, эти люди не добивались, чтоб я понимал их, они любили меня и без того, но зато я знал, что и они никогда не поймут меня, а потому почти и не говорил им о нашей земле. Я лишь целовал при них ту землю, на которой они жили, и без слов обожал их самих, и они видели это и давали себя обожать, не стыдясь, что я их обожаю, потому что много любили сами. Они не страдали за меня, когда я порою в слезах целовал их ноги, радостно, зная в сердце своем, какою силой любви они мне ответят. Порою я спрашивал себя в удивлении: как могли они все время не оскорбить такого, как я, и ни разу не возбудить в таком, как я, чувства ревности и зависти? Много раз я спрашивал себя, как мог я, хвастун и лжец, не говорить им о моих познаниях, о которых, конечно, они не имели понятия? Они были резвы и веселы, как дети. Они блуждали по своим прекрасным рощам и лесам, они пели свои прекрасные песни, они питались легкою пищей, плодами своих деревьев, медом лесов своих и молоком их любивших животных. Для пищи и для одежды своей они трудились лишь немного и слегка. У них была любовь и рождались дети, но никогда я не замечал в них порывов того жестокого (курсив — Д-го) сладострастия, которое постигает почти всех на нашей земле, всех и всякого, и служит единственным почти источником всех грехов нашего человечества. Они радовались являвшимся у них детям как новым участникам в их блаженстве. Между ними не было ссор и не было ревности, и они не понимали даже, что это значит. Их дети были детьми всех, потому что все составляли одну семью. У них почти совсем не было болезней, хоть и была смерть; но старики их умирали тихо, как бы засыпая, окруженные прощавшимися с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им и сами напутствуемые их светлыми улыбками. Скорби, слез при этом я не видал, а была лишь умножавшаяся как бы до восторга любовь, но до восторга спокойного, восполнившегося, созерцательного. Подумать можно было, что они еще соприкасались с умершими своими даже и после их смерти и что земное единение их не прерывалось даже и смертью. Они почти не понимали их, когда я спрашивал их про вечную жизнь, но, видимо, были в ней до того убеждены безотчетно, что это не составляло для них вопроса. У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым (у Д-го с большой буквы) вселенной; у них не было веры, но зато было твердое знание, что, когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной. Они ждали этого мгновения с радостью, но не торопясь, не страдая по нем, а как бы уже имея его в предчувствиях сердца своего, о которых они сообщали друг другу. По вечерам, отходя ко сну, они любили составлять согласные и стройные хоры. В этих песнях они передавали все ощущения, которые доставил им отходящий день, славили его и прощались с ним. Они славили природу, землю, море, леса. Они любили слагать песни друг о друге и хвалили друг друга, как дети; это были самые простые песни, но они выливались из сердца и проницали сердца. Да и не в песнях одних, а, казалось, и всю жизнь свою они проводили лишь в том, что любовались друг другом. Это была какая-то влюбленность друг в друга, всецелая, всеобщая. Иных же их песен, торжественных и восторженных, я почти не понимал вовсе. Понимая слова, я никогда не мог проникнуть во все их значение. Оно оставалось как бы недоступно моему уму, зато сердце мое как бы проникалось им безотчетно и все более и более. Я часто говорил им, что я все это давно уже прежде предчувствовал, что вся эта радость и слава сказывалась мне еще на нашей земле зовущею тоскою, доходившею подчас до нестерпимой скорби; что я предчувствовал всех их и славу их в снах моего сердца и в мечтах ума моего, что я часто не мог смотреть на земле нашей на заходящее солнце без слез…»
Здесь мы можем прервать удивительный рассказ. Читатель видит, что это тот же «Сон», который Версилов рассказывает своему сыну. И, как там, — опять Архипелаг, Средиземное море. Греция. Но они ли одни? Достоевский извлек из своего сердца новое чувство и, чтобы объяснить его, чтобы что-нибудь дать в нем почувствовать читателю, указал на Грецию. В родном нам мире, в европейском современном мире, он ничего не мог указать аналогичного. «Мы уже лживы и завистливы», — оговаривается он в одном месте. «Они — невинны, а мы пропитаны грехом и чувством греха». У Хрисанфа, в «Истории религий древнего мира», в рубрике «Греция» (т. III), я прочел, что особенностью греческого религиозного сознания было отсутствие чувства греха. Слова так важны, что следовало бы цитировать, но сейчас я не имею под рукой книгу, а мысль запомнил. Хрисанф объясняет, что вся психика греков была от этого какая-то прозрачная и легкая, что у них не было пут души, тех пут, которые, увы, так знакомы нам! Без сомнения, по картинам новых художников, как «Ассиз и Галатея» Клода Лоррена, да и по чтению кой-каких переводов, по общему сложению мифов Достоевский отгадал главную тайну Эллады, и, когда в сердце его, больном, усталом, померещился вещий сон, он указал: «Вот! вот! как в Элладе — безгрешные, как и они».
Мифы — тупы нам; то же, что чугунная решетка в Летнем саду. Но ведь они были живы, они были тело с кровью, с дыханием. Оставим их. Важны не мифы, а дух, из которого родились мифы. Достоевский в изумительных своих снах и дает эту психологию, это чувство, совершенно умершее, каменное для нас, но для него, нашего великого романиста, ставшее на минуту — однако только на минуту — живым. «У них не было храмов». Откуда это он узнал, когда Греция была полна храмами? Но вот в одной записи Варрона, сохранившейся у бл. Августина, в самом деле сказано, что Рим в течение 170 лет начального существования вовсе не имел никаких изображений божеств, т. е. уж конечно тоже не имел и храмов. Вера была, было чувство к Богу, но не было его имени и не было его образа. В сущности, мы знаем только декадентскую фазу язычества, когда Апеллесы и Мироны, не веря в богов, начали изгонять из воображения разные фигуры и сказали грекам бедственное: «Вот — ваши боги». Тогда религия исчезла. Настало искусство, началась история, но история и искусство именно и родились тогда, когда умер «золотой сон человечества, когда боги еще сходили на землю и роднились с людьми…» «Век Сатурнов, век золотой» — это почти слова Достоевского, которыми римляне называли неясную полоску бытия, скрывавшуюся за Ромулом и Ремом. «Об этом и мы помним, о чем помнит ваш Достоевский», — могли бы сказать они нам. «Простое воткнутое в землю копье служило первоначальным изображением Марса, а Юпитера боготворили вначале под видом просто камня», — пишет один историк. Т. е. что же такое было??! Да вот — земля; тут был человек, стоял, воткнул копье — и я целую землю, на которой стояли его прекрасные ноги. Чувство Достоевского, и ничего более. Очень хорошо известно, что Jupiter, как и Dios греков, обозначал вначале просто блестящий небесный свод: т. е., опять как у Достоевского, «они поднимали руки к небу и, составляя торжественные хоры, пели простые и прекрасные песни». Теперь троньте иглою какую-нибудь точку вещего «Сна» Достоевского: в уколе покажется кровь, обозначится имя, выскочит статуйка. В сущности, уже весь «Сон» статуеобразен, богообразен: нет еще имен, знаков, формул; язык немотствует, а сердце полно любовью и… религией! Еще минута, еще час мировой зрелости для этих «невинных, милых людей» — и боги посыплются как из рога изобилия и засыплют человека и его бытие именами, формами, мифами. «Италия до того полна богами, — говорит поэт-скептик про сельскую религию своего времени, — что в ней легче встретить бога, чем человека». «Людей много, а богов — больше», — говорили египтяне. Уж если воткнутое в землю копье есть deus mars (пишу с маленькой буквы), то, конечно, — богов слишком много. «Каждое-то деревцо, каждый-то камешек», — это пишет и Достоевский. «Деревья понимали их, о, я уверен — они нашли язык птиц». Это — дриады, или вещие птицы «Гамаюны», наших славян. О, и славяне имели свой золотой сон, свою мифологию — брусничку, как италийцы имели мифологию — пинию и сирийцы мифологию — пальму. «Золотой сон — всюду был»."Они указывали на звезды и не знали их, но имели какое-то тайное внутреннее общение с ними". В Ватикане египетская коллекция помещена в залах, двери и потолок которых имитируют египетские храмы. Нельзя было не почувствовать восторга, уже издали подходя к ним: голубое, темно-голубое небо и золотые в нем звезды сплошь — без перерыва — во всех залах! Это так хорошо, это такая иллюзия, так прекрасен был человек, когда, задумав первый храм, он усеял его звездами, стащил к себе небо, понизил небо до своего строительства, ввел в свое строительство! Из искусственного человеческого жилья, с мраморной лестницы папского дворца вы входите… просто в звездную ночь, просто в прогулку по знойным пустыням под южными звездами! «Вот наш храм — другого не имамы». «Дети солнца, дети своего египетского солнца — как они были прекрасны!» В поздние, очень поздние века они пришли к мысли: «Нет, есть имя у этого прекрасного Целого» (с большой буквы у Достоевского), мы хотим Его назвать, Его благодарить — за прекрасное бытие наше! «Они стали собираться». Нужно же «место» для «согласных торжественных хоров» — вот первая идея храма, первая потребность храма. Но как его сотворить?! Да, сотворить — солнце, сотворить — луну; и голубое небо, и звезды — и петь! Пифагорейцы, — а Пифагор посетил Египет и научился там «золотому сну человечества», — всходили рано утром на высокую гору, когда она одна еще золотится, а остальная земля лежит в сумраке, и, дожидаясь, дождавшись секунды, когда мокрое в свежести светило отделяется от вод моря, «пели ему торжественные», непонятные уже развращенным эллинам «гимны»! «У эллинов теперь Апеллесы; они все забыли, они — лжецы и хвастуны, но мы воскресим древнюю веру!» — сказал Пифагор, образовав свой союз-орден, а современники развращенные, «цивилизованные» дивились на него и говорили: «Это и не бог и не человек, это — Пифагор» («oедЅ ©Ѕoб oедЅ ЂҐЈаиюoб Ђ»"Ђ"). Пифагор решился практически, житейски водворить «опять золотой сон», надел для этого «вериги», как Версилов, и был распят, как автор «Золотого сна» у Достоевского (бунт против пифагорейцев и избиение их в Кротоне)… «Так кончаются попытки пророков». «Они дружились с животными, животные не терзали их, проникнутые их великою любовью». Кто же не знает, что везде был «животный эпос», когда животные говорили людям, а люди — животным, и взаимно понимали друг друга, и превращались друг в друга. Олег (наш) «рыскал волком по полям» (оборотнем); сейчас для нас это — злая сказка; волк — лют; но при Олеге он не был еще лют, и обмен шкур происходил вовсе не так, как представляется нам, христианам; волхвам Новгорода он представлялся… как «золотой сон» Руси, когда еще «люди говорили с деревьями, и деревья понимали их, и понимали каждый листик, и изумрудную звездочку». Все было согласно. Великое «Целое» еще не разрушилось. Но я говорю о минуте, когда оно начало рассыпаться: тогда посыпались боги, ибо все стало богом, ибо уже ранее каждая вещь была богом, «пальчиком», «ножкою», «волоском» великого Целого. «Золотые персты Эос» — это заря у греков. «Удивительно, как много богов», — восклицают все историки. «Варрон начинает исчисление богов, — пишет блаж. Августин, — от зачатия человека… затем он указывает на других богов, заботящихся не о самом человеке, а о его нуждах, каковы, напр., пища, одежда и все, что необходимо для сей жизни» («De civitate Dei», VI, 9). Да что такое?! Да то, что, где ни тронь иглою, — тронешь божеское место, «святое», и уж только найди имя, догадайся о лучшем ему образе — а бог есть. «У римлян мы, напр., находим такого бога, который заставляет ребенка издать первый звук — Vaticanus; и другого, который заставляет его произнести первое слово — Fabulinus; каждый из них имеет только это назначение и призывается только в этом случае. Имя подобных богов просто выражает собою их обязанности, что доказывает, что вне того акта, для которого их призывают, они не имеют действительного существования. Значение их чрезвычайно ограниченно; самый ничтожный случай порождает иногда несколько божеств. После того как ребенок отнят от груди, одна богиня, Educa, научает его есть; другая, Potina, — пить; третья, Cuba, — спокойно лежать в своей маленькой постельке. Когда он выучится ходить, четыре богини обязаны наблюдать за его первыми шагами: две из них сопровождают его, когда он выходит из дому, а две другие — когда он возвращается домой: Abeona и Adeona, Iterduca и Domiduca». Человек, малютка, можно сказать, ступает по «богам», как мы по мураве в поле; повернулся — и «божок»; но это он направо повернулся, а если налево — другой «божок». Да где же нет «бога»? Как где?! Конечно, нигде, везде — «бог», и «былинка», и «звездочка». "Отцы церкви, — кончает историк, которого мы цитируем, — немало смеются над этою «толпою божков, принужденных исполнять самые низкие обязанности» (Гастон Буасье. «Римская религия от Августа до Антонинов»). «Самые низкие обязанности!» Но «золотой сон» и самая сущность его в том именно и заключается, что люди еще не научились «различать доброго от лукавого» и для них не было «зла» «низкого», а только одно высокое и святое. И сколько было «святого», столько было «богов», «божков». А как было все свято, «из рук божиих», еще цело и не рассыпалось, то, очевидно, и «имен божиих» было почти столько, как песку на берегах их прекрасных речек. «Это — самые настоящие римские боги; в то время как жрецы вносили их имена в Indigetnamenta [молитвенные формулы (лат.)], Рим еще не находился под влиянием Греции», — заключает описание Гастон Буасье. «Жрецы…» В согласных и непонятных «хорах» были предводители: «Пойдемте на вершину холма и воспоем гимн заходящему солнцу: оно уже клонится к морю». Да что запеть? «А вот — слова песни простой и прекрасной». Всех трогает солнце; все мы его чувствуем, «но не все умеем выразить, а ты — сумел. Хвала тебе и благодарность, чистейший из нас». Песню «богу» поет тот, кто чист, а чист тот, кто глубже, страстнее чувствует солнце и чей «лик прекрасный наиболее похож на лицо ребенка в самые первые его годы». Но мы прервем. И так ясно, что в самом деле Достоевскому приснилась былая истина, нечто бывшее, и что-то и грядущее возможное, за что стоит надеть «вериги».
Впервые опубликовано: Новое время. 1901. 21 августа. № 9146; Русский вестник. 1902. Сентябрь (№ 9). С. 45—56.