Эта повесть г. Ауэрбаха отличается необыкновенною грациозностью формы и тонким анализом внутренних движений человеческой души. В ней прослежено параллельное развитие двух характеров, которые, развиваясь при одинаково неблагоприятных обстоятельствах, доходят до совершенно противоположных результатов. Брат и сестра, Дами и Амрея, дети бедного немецкого крестьянина, в младенчестве теряют своих родителей и, оставшись круглыми сиротами, растут на попечении общественного совета деревни, который, заботясь о их пропитании, посылая их в школу, конечно, не может следить шаг за шагом за их умственным развитием и таким образом заменить им родительский надзор. Предоставленные собственным наклонностям, лишенные необходимого присмотра, дети развиваются независимо от постороннего влияния, свободно следуя каждый своему внутреннему побуждению. Различие их характеров, заметное в самом нежном возрасте, с годами усиливается и принимает более определенные формы. Одно и то же несчастие, поразившее обоих детей, действует на них совершенно различно: Амрея глубоко чувствует свою потерю, свое одиночество, питает благоговейное уважение к памяти родителей, но затаивает в глубине души свою печаль и в самой горести находит новые силы, чтобы учиться, работать и поддерживать брата. Дами плачет громче сестры, часто жалуется на свое сиротство, но утешается всякою безделицею и, лишь бы ему было хорошо, готов забыть невозвратимую потерю. Амрея грустит о своих родителях, боится за будущность брата; Дами жалеет об удобствах жизни, которыми пользовался в отцовском доме, и думает только о себе. Бедность и зависимое положение, в которое поставлены сироты, также производит на них различное влияние. Амрея сосредоточивает в себе свои силы, приучается заботиться о самой себе, вдумывается в собственное положение и в поступки окружающих ее людей; в ней просыпается чувство собственного достоинства, и она, по инстинктивному побуждению благородной природы, старается оградить себя от обид и подарков, от оскорбительных насмешек и оскорбительного участия людей посторонних. Дами не умеет стать выше своего положения и постоянными жалобами на свое сиротство возбуждает в сверстниках и знакомых отвращение или презрительную жалость; оскорбления не возмущают его, а заставляют страдать настолько, насколько нарушают его спокойствие или материальное благосостояние. Он не размышляет, не вдумывается в жизнь, а живет как живется, чуть улыбнется счастье, начинает строить воздушные замки, при малейшей неудаче падает духом, жалуется на сиротство и во всем обвиняет сестру, которая, несмотря на свою молодость, с предусмотрительною нежностью матери заботится о его будущности. В повести Ауэрбаха стоит на первом плане превосходно обработанный характер Амреи. Мы поговорим о нем подробнее. Автор следит за ее внутренним развитием, за постепенным пробуждением различных сил ее души, за процессом мысли, которая с каждым годом сильнее и сильнее работает в голове девочки. Способность вдумываться в предмет и быстро схватывать его характеристические свойства проявляется в ребенке в уменье сочинять и отгадывать загадки: самостоятельность характера выражается в какой-то угловатой, безыскусственной оригинальности, которая с летами до некоторой степени сглаживается, но оставляет на Амрее легкий отпечаток чего-то особенного, недюжинного. В бессознательном влечении ребенка к цветам, к зелени, к родной липе видны зародыши глубокого, поэтического сочувствия к природе; в нежной, ребячески-грациозной заботливости 17-летней девочки о бедном Дами заметна мягкая женственность; ее уменье обращаться с неразвитым, своенравным и в то же время бесхарактерным мальчиком показывает задатки редкого благоразумия. Эти отдельные черты, прекрасно сгруппированные автором, слагаются в нежный, прелестный образ; ребенок делается девушкою, свойства характера обозначаются определеннее и круглее, из инстинктивного стремления к истине и прекрасному возникают сознательные убеждения, выработанные самостоятельным размышлением и проведенные в жизнь. Сочувствие к природе, следствие чистого уединения и простой деревенской жизни, принимает оттенок мечтательности, которая не вредит, однако, чисто практической стороне жизни. Девушка поэтизирует явления природы и случаи вседневной жизни, отыскивает в них идею и значение, видит в них скрытый, таинственный смысл, сливает их с собственными радужными грезами и фантазиями и, несмотря на то, строго выполняет свои обязанности, здраво и светло смотрит на жизнь и на свое назначение. «В самом деле, — говорит Ауэрбах, — в Амрее образовались отшельнические мечты, редко освещаемые жизненным расчетом; но при всех мечтах и размышлениях своих она тщательно вязала и не спускала ни одной петли». В заключение приведем несколько сцен между братом и сестрою: эти сцены, выбранные из различных возрастов, покажут постепенное развитие обоих характеров, постепенное осмысление их взаимных отношений. Вот сцена в самом начале повести:
«Дорогой девочка сказала:
— Я тебе задам загадку: „какое дерево греет, хотя им и не топят печки?“
— Линейка учителя, когда бьют ею по рукам, — отвечал мальчик.
— Нет, не то; дерево, которое колют, греет без огня.
И, остановившись у куста, она спросила:
— А это что? сидит на палочке, в красной рубашечке, брюшко сыто, камнями набито?
Мальчик серьезно задумался и воскликнул:
— Постой, не говори мне, что это такое… Ах! это шишка шиповника.
Девочка одобрительно кивнула головой и сделала вид, как будто задала ему эту загадку в первый раз, между тем как это случалось очень часто, и она повторила загадку, чтобы потешить братишку».
Тут видно только доброе чувство, желание развеселить брата, чувство инстинктивное, но уже показывающее огромное превосходство Амреи над Дами. Девочка смутно понимает, что она старшая, что она обязана уступить ребенку, и в ее обращении проглядывает сознание своего превосходства. Через несколько времени происходит сцена в том же роде, но уже с другим оттенком. Вот она:
«Всего больше доставляла Амрея удовольствия Дами, когда „дарила ему свои загадки“. Дети все еще сиживали у дома своего богатого опекуна, то у телеги, то у хлебной печки за домом, греясь около нее, особенно осенью. Амрея спрашивала:
— А что всего лучше в хлебной печке?
— Ты ведь знаешь, я не умею отгадывать, — жалобно отвечал Дами.
— Ну, так я тебе скажу: лучше всего в хлебной печке то, что она не съедает сама хлеба.
И, указывая на телегу, стоящую перед домом, Амрея спрашивала:
— Ну, а это что: все в дырах, а уж как крепко, просто страх?
И, не дожидая долго ответа, она прибавляла:
— Это цепь.
— Эту загадку подари мне, — говорил Дами, а Амрея отвечала:
— Да, можешь задавать ее кому хочешь. А видишь там овец? Теперь я еще загадку выдумала.
— Нет, — восклицал Дами, — нет, трех мне не запомнить; мне довольно и двух.
— Нет, слушай, а то и те отниму.
И Дами с беспокойством шептал, чтобы не позабыть: „цепь, печка“, а между тем как Амрея спрашивала: „С какой стороны у овец больше шерсти? Мя! мя! с наружной!“ — добавляла она шутливо, напевая; а Дами после этого бежал загадать свои новые загадки товарищам».
Угроза отнять подаренные загадки составляет важную черту. Амрея смотрит на дело серьезнее, и игра в загадки перестает быть пустою забавою: она видит в ней средство упражнять память брата и для этого пользуется тем влиянием, которое успела приобрести на него. К доброму желанию потешить ребенка присоединяется разумное желание принести ему пользу. Спустя лет шесть Амрея делается гусятницею и случайно узнает, что звание это в ее деревне считается унизительным.
«Для самой себя она и не желала ничего лучшего, но она не стала больше позволять Дами стеречь с нею гусей. Он мужчина, из него должен выйти человек, и ему повредило бы, если б его можно было упрекнуть, что он прежде пас гусей. Но, при всем желании, Амрея не могла разъяснить ему этого, и он спорил и ссорился с сестрой».
Тут уже является такое благоразумие, которое может даже показаться неестественным в 14-летней девушке; но надо вспомнить, что эта девушка рано развилась, что она с шести лет росла на свободе, обдумывала свои поступки и вглядывалась в природу. Ранняя самостоятельность или испортит характер, или придаст ему особенную силу: с Амреей случилось последнее… Еще одна сцена тоже лет через шесть после предыдущей. Дами уходит в другую деревню на место, и Амрея, прозванная Босоножкою, дает ему последние наставления.
« — Кабы ты мне сказал это, — сказала Босоножка, — я нашла бы тебе место получше. Я дала бы тебе письмо к Ландфридше в Альгей, и там бы тебя приняли, как сына.
— Лучше не говори об ней, — сердито сказал Дами, — вот уж скоро тринадцать лет, как она должна мне пару кожаных панталон, что обещала. Помнишь? Тогда мы были еще маленькие и думали, что если будем стучаться у своего дома, то нам отворят батюшка с матушкой. Молчи лучше об Ландфридше. Бог знает, помнит ли она об нас и жива ли еще.
— Да, жива; ведь она родня нашим, и дома об ней часто говорят; она переженила всех своих детей, кроме одного сына, которому передаст свое хозяйство.
— Ты только отвратишь меня от моей новой службы, — жалобно сказал Дами. — Вот ты говоришь, что я мог бы достать место получше. Хорошо ли это?
Голос у него задрожал.
— Не будь же таким неженкой, — сказала Босоножка. — Разве я отнимаю у тебя что-нибудь? Ты делаешь всегда такой вид, как будто тебя гуси щиплют. Вот что скажу я тебе: теперь оставайся при том, что есть у тебя, постарайся остаться на этом месте. Не дело, как кукушка, переходить всякую ночь ночевать на новое дерево. Я бы также могла достать другое место, но не хочу; я вот сделала, что мне и тут хорошо. Кто каждую минуту переходит с места на место, на того смотрят как на чужого; знают, что завтра его не будет уж в доме, и потому и сегодня там, как не дома.
— Мне не надо твоих нравоучений, — сказал Дами и, рассердившись, хотел уйти. — Ты всегда стараешься задеть меня, а со всеми другими ты уступчива.
— Да, потому что ты брат мой, — смеясь сказала Босоножка, лаская недовольного».
Можно подумать, что мать говорит с сыном: такая разумная нежность, такая серьезность и твердость убеждений видны в словах Босоножки. Жалкая личность Дами прекрасно выразилась в этой сцене. Он то сердится, то плачется на судьбу, то тяготится благотворным влиянием сестры и между тем не в силах его сбросить. Есть в повести места довольно бледные, особенно во второй части: первая любовь Амреи объяснена довольно бесцветно и недостаточно, местами в повести отражается немецкая туманная сентиментальность, когда говорится о симпатии, о сочувствии душ, о бессознательных предчувствиях двух любящих сердец. Эти мелкие недостатки, впрочем, вполне выкупаются достоинством целого и превосходно выдержанным характером Амреи.
Джордж Борро, член Лондонского библейского общества, в 1835 году путешествовал по Испании с целью распространить в народе чтение Священного Писания, напечатать Новый Завет на испанском языке и таким образом содействовать духовному развитию нации. С первого взгляда может показаться странным, что английский миссионер едет в христианскую землю проповедовать христианскую религию, едет распространять образование в государстве, которое считается образованным; но ежели ближе взглянуть на состояние Испании, то легко заметить, что масса населения, по своему умственному развитию, стоит немного выше тех полудиких народов, среди которых проповедуют английские миссионеры в других частях света. Испанцы, ревностные католики, большею частью не имеют понятия о догматах своей религии; слепой фанатизм, возбужденный католическим духовенством, выражается бессознательной ненавистью народа к иностранцам, которых они почти без разбора называют еретиками; школ почти нет и народное образование находится в руках монахов, которые, по своему невежеству, не могут принести никакой пользы; закон и правительство не пользуются уважением массы; насилия и господство личного произвола составляют явления обыкновенные; пути сообщения находятся в жалком положении, и проезжему приходится вооруженною силою защищать себя и свою собственность; словом, все общество находится в состоянии какого-то распадения, напоминающего собою бурные времена средних веков. При таком положении дел предприятие Борро представляло множество затруднений и даже серьезных опасностей; правительство и духовенство недоверчиво смотрели на его намерение издать Новый Завет на испанском языке; много времени и хлопот нужно было миссионеру, чтобы добыть разрешение, еще труднее было убедить массу народонаселения в необходимости читать Священное Писание на отечественном языке. Борро изъездил Испанию из конца в конец, останавливаясь и в больших городах, и в мелких деревушках, прислушиваясь к разговорам толпы, вглядываясь в физиономию народа, стараясь примениться к их образу мыслей и, где можно, пробудить в них духовные силы и стремление к образованию; кое-где встречал он сочувствие, большею частью его не понимали, многие смотрели на него с неприязненною недоверчивостью; междоусобия, которые в то время происходили в Испании между карлистами, державшими сторону Карла V, и христиносами, приверженцами королевы Христины, волнуя умы народа, еще более затрудняли успех мирного дела Борро. В своих путевых записках миссионер подробно описывает свое путешествие, приводит любопытные наблюдения над низшим классом испанского населения и рассказывает весь ход своего дела, сношения с испанским правительством и постепенное распространение книг Священного Писания в народе. Нося на себе характер простого дневника, путевые записки Борро не представляют замечательных литературных достоинств: в них нет ни роскошных картин природы, ни собственных выводов автора насчет положения страны и характера жителей; в них записано только то, что видел и слышал путешественник, записано просто, подробно, но без всяких прикрас. При этом приведено много лишнего, много такого, что не характеризует страны, не может быть интересно для читателя, а вошло в дневник случайно, потому что поразило автора и на несколько мгновений обратило на себя его внимание. Рядом с замечательною народною сценою встречается нередко простой дорожный случай. Эта неразборчивость, эта безыскусственность в выборе фактов вредят местами литературномиу достоинству путешествия, но зато служат лучшим доказательством добросовестности рассказчика и достоверности его описаний; видно, что он передал только то, что сам видел, в чем убедился личным опытом. Его народные сцены списаны с натуры, оригинальны и типичны; взятые порознь, каждая отдельно, они не имеют особенного значения, но все вместе, в совокупности, дают довольно полное понятие об испанской национальности. В записках Борро встречаются целые эпизоды и некоторые из них прекрасно выражают отдельные черты народного характера: к числу таких эпизодов принадлежит история Бенедикта Моля, нищего мечтателя, искавшего в продолжение целой жизни какого-то клада. Всего замечательнее то, что суеверные испанцы слепо верили его мечтам и что даже правительство приняло участие в его розысках, совершавшихся по какому-то давнишнему предсказанию. Вообще говоря, занимательность сюжета и безыскусственная верность рассказа составляют главные достоинства путевых записок Борро.
Мемуары, или исторические записки частных лиц, составляют драгоценный материал для истории и имеют важное значение в глазах каждого любознательного читателя. Современники, бывшие свидетелями описываемых событий, принимавшие в них более или менее деятельное участие, могут представить живую картину своей эпохи, могут бросить яркий свет на исторические личности и подметить такие тонкие, неуловимые черты, которые ускользают от историка, но, несмотря на то, имеют важное значение в правильном пониманьи духа времени и событий. Современники часто бывают пристрастны и, увлекаясь личными побуждениями, личною ненавистью или приязнью, выставляют исторические происшествия в неправильном свете. Принадлежа к какой-либо партии, имея собственные убеждения, они часто невольно стараются оправдать своих единомышленников и бросить тень на противную сторону; но такое пристрастие распознать нетрудно: оно проглядывает в тоне рассказа, отражается на том увлечении, с которым автор записок говорит об интересующих его событиях. Кроме того, самое увлечение, самое пристрастие современника имеют свою цену для потомства: они показывают тем, насколько предки наши умели быть справедливы, насколько уважали они чужие убеждения, как смотрели на события и каким образом выражали свои мысли и чувства. Известная эпоха в частных мемуарах невольно является пред нашими глазами с мельчайшими подробностями, с дурными и хорошими сторонами.
Андрей Тимофеевич Болотов, автор рассматриваемых нами мемуаров, был сын русского дворянина, родился в 1738 году и по обычаю того времени с детства был зачислен в военную службу; уже с десяти лет он вместе с отцом находился при своем полку и всюду следовал за ним в его переходах. В 1757 году началась война с Пруссиею, известная под названием Семилетней войны, и молодой Болотов вместе с полком отправился к месту военных действий[1]. Походная жизнь и боевые тревоги не нравились будущему автору записок и утомляли его, не оставляя ему времени для мирных научных занятий, к которым он был расположен смолоду. К величайшему своему удовольствию, Болотов, как человек знающий немецкий язык, был прикомандирован к канцелярии барона Корфа и остался в Кенигсберге, который в то время был занят русскими войсками. Описание жизни в Кенигсберге составляет седьмую часть записок Болотова. Первые шесть частей, в которых Болотов описывает свою первую молодость и поход в Пруссию, были напечатаны в «Отечественных записках» 1850 и 1851 годов. Жизнь в Кенигсберге в то время представляла множество разнообразных развлечений. У генерал-поручика часто происходили танцевальные вечера, о которых Болотов вспоминает с большим удовольствием. В Кенигсбергском театре давались маскарады, привлекавшие в ложи многочисленную и блестящую толпу зрителей. Общество русских офицеров собиралось даже устроить благородный спектакль, и роли были уже розданы и разучены; но какие-то непредвиденные обстоятельства помешали делу. Приводим для примера место из мемуаров, в котором автор жалуется даже на излишество увеселений: этот отрывок может дать нашим читательницам понятие о языке Болотова, устарелом, но живом и понятном.
«Балы, маскарады и танцы происходили у нас и до того не редко, а тут, когда уже было где потанцевать и поразгуляться, количество их усугубилось, и танцевание мне так наскучило, что иногда нарочно сказывался я больным, чтобы не идти на бал и не истощать сил своих до изнурения в танцах и прыганий. Сие действительно было более оттого, что дам и девиц съезжалось к нам всякий раз превеликое множество и все они были ужасные охотницы танцевать, а мужчин, и особенно молодых и могущих танцевать, как говорится, во все тяжкие, было очень мало; а как я находился уже тогда в числе немногих первейших и лучших танцовщиков, то судите, каково было нам без отдыха по нескольку часов пропрыгивать и кругом вертеться, танцуя разные контрадансы, из которых и один всегда кровавого пота стоил протанцевать; ибо мы их тут, в новой и пространной галерее, танцевали не менее как пар в тридцать; а другая и такая же или еще большая половина молодых госпож и девиц, поджав руки, стояла и с нетерпением ожидала окончания того, дабы начать им самим другой контраданс, и жадность их к тому и в приискании себе кавалеров была так велика, что не мы их, а они сами уже нас отыскивали и не поднимали, а просьбою просили, чтобы с ними потанцевать, и спешили всякий раз друг перед другом захватить себе лучшего танцовщика; так что в половине еще танцуемого контраданса к нам сзади подхаживали и обещания рук наших себе прашивали. Сперва, и покуда было нам сие в диковинку, ставили себе то в особенную честь; но после, когда длина контрадансов, а особливо самых бешеных и резвых, так нам надоела, что ждешь не дождешься, покуда и один кончится; мы начали прибегать к разным хитростям и обманам и, отделавшись от всех подбегавших сзади и требовавших обещания танцевать, уверением, что мы уже заняты и дали слово свое уже другим, хотя ничего того не бывало, тотчас, по окончании танца, уходили в самые отдаленнейшие и такие покои, где никого не было, и там сколько-нибудь отдыхали. Но нередко отыскивали нас и там госпожи, и мы не знали уже, куда от них, искавших нас шайками и хороводами, деваться».
Развлечения и дела службы не мешали Болотову заниматься серьезными научными предметами: пребывание в Кенигсберге принесло огромную пользу его умственному развитию. Любознательность его везде искала себе удовлетворения, а Кенигсберг представлял все удобства для научных занятий. Болотов сблизился с многими учеными специалистами, старался учиться, где только было возможно, много читал, покупал книги на последние деньги и в своих записках говорит с особенным одушевлением обо всем, что относится к области знаний, обо всем, что содействует умственному развитию. Занимаясь нравственною философиею, Болотов старался провести ее идеи в жизнь, старался размышлением исправиться от своих недостатков. Он приводит из собственной жизни два любопытные примера самообладания, два случая, в которых он, не поддаваясь первому влечению гнева, поступил благоразумно и хладнокровно. Эта часть записок Болотова, в которой он говорит о своих занятиях и о своем образе жизни, внушает невольное уважение и вызывает сочувствие к его личности; его трудолюбие, светлый ум, благородная любознательность, кроткий нрав и добродушие, с которым он отзывается об окружавших его личностях, — все это располагает в его пользу и заставляет нас признать в нем одного из лучших людей своего времени. В его записках поражают искренний тон рассказа и добродушная веселость, которою проникнуто повествование: ни о ком из своих сослуживцев или знакомых не говорит он дурного, ни на кого не бросает тени; о тех, с кем он не сошелся во вкусах и убеждениях, он упоминает коротко и в самых умеренных выражениях, о людях, любивших науку, помогавших ему своими советами, оказавших ему какое-нибудь одолжение или изъявивших ему ласковое участие, Болотов говорит гораздо подробнее, с теплым чувством и трогательною благодарностью. Между тем, пока автор записок проводил время среди ученых занятий и мирных увлечений, военные действия шли своим чередом, и известия из действующей армии сильно интересовали кенигсбергских жителей. В записках Болотова находится рассказ о всей кампании 1759 года и прекрасное описание знаменитого сражения при Кунерсдорфе, описание, составленное по самым свежим известиям. Не ограничиваясь сухим перечнем разных военных маневров, Болотов в живом повествовании изображает положение дел в обоих враждебных лагерях и потом ясно и последовательно излагает план действий обоих военачальников: Фридриха Великого и Салтыкова. Описание кунерсдорфской битвы проникнуто чисто драматическим интересом. Не увлекаясь неуместным патриотизмом, Болотов отдает полную справедливость храбрости прусских войск и военному искусству великого короля, радуясь блестящим победам, одержанным русскими войсками при Мюльрозене и Кунерсдорфе, он приписывает первую явному превосходству сил, а вторую объясняет случайною оплошностью Фридриха, увлекшегося в пылу сражения и не умевшего вовремя остановить натиска своих войск. Нигде нет видимого пристрастия к военной славе России; с теплым чувством патриота Болотов соединяет холодную справедливость историка; говоря о действиях союзных австрийских войск, он нисколько не уменьшает их заслуг, приписывает им честь кунерсдорфской победы и в то же время прямо и откровенно говорит об ошибках, которые делали австрийские генералы во время всей кампании. Вообще, простой, безыскусственный рассказ Болотова об этом интересном эпизоде Семилетней войны имеет в себе особенную прелесть. Личность Фридриха, его надежды перед кунерсдорфскою битвой, геройская храбрость его во время сражения, его бегство и отчаяние, роковая ночь, проведенная им в бедной деревушке с несколькими солдатами, безвыходное положение великого короля — все это представлено Болотовым так сильно и верно и в то же время так просто и естественно, как мог представить только современник, писавший под свежим впечатлением событий. Занимательность сюжета и повествовательный талант автора почти везде выкупают недостатки устарелого языка и странной расстановки слов.
Религиозное общество рыцарей св. Иоанна Крестителя, или орден Иоаннитов, был основан в Иерусалиме в конце XV столетия, после первого крестового похода, и первоначальною обязанностию его членов было ухаживать за больными и ранеными христианами и охранять от сарацинов богомольцев, которые толпами стекались ко Гробу Господню. Движимые религиозным энтузиазмом, в орден поступали люди всех наций и сословий, готовые посвятить всю жизнь служению кресту и борьбе с исламизмом. Орден возвышался, увеличивался притоком новых членов и быстро богател, потому что имущество рыцарей, принимавших его обеты, делалось общим достоянием братства и употреблялось как средство к его усилению. Мы не будем следить за политическою жизнию ордена Иоаннитов и заметим только, что независимое его существование прекратилось в 1801 году, когда англичане овладели островом Мальтою; последним гроссмейстером ордена был император Павел I. Замечательно, что орден Иоаннитов долее всех других подобных учреждений остался верен своему первоначальному направлению и, несмотря на богатство и силу, сохранил прежнюю чистоту и строгость правил, не увлекаясь честолюбивыми замыслами и не поддаваясь ослабляющему влиянию роскоши. Когда идея, вызвавшая его появление, идея борьбы с неверными и защиты креста, устарела и отжила, тогда орден спокойно и величественно сошел в могилу, не положив пятна на свое знаменитое имя, не уклонившись ни разу от своего высокого назначения. В XVI веке, сто лет спустя после покорения турками Константинополя, Оттоманская империя была страшна для христианского мира, и орден Иоаннитов, явившийся защитником Европы, имел тогда полное значение и достиг высшей степени могущества и славы. После завоевания Иерусалима сарацинами, рыцари заняли остров Родос и стали опустошать берега Малой Азии; изгнанные с острова Родоса, они переселились на Мальту, которую уступил им король испанский Карл V, и здесь, на небольшом скалистом острове, собственными силами отразили упорные, ожесточенные нападения лучших войск грозного султана Солимана I. К этой блестящей эпохе политической жизни ордена относится рассматриваемая нами статья Прескотта, отрывок из его книги «История царствования Филиппа II». Прескотт изображает сначала состояние Оттоманской империи в конце XVI столетия, объясняет причины ее могущества, говорит несколько слов об образе правления и знакомит читателя с происхождением янычаров, того страшного войска, которое не раз наводило ужас на тогдашнюю Европу; далее автор описывает кровопролитные столкновения, происшедшие в это время между испанцами и африканскими мусульманами, которые, опустошая берега Средиземного моря и захватывая купеческие корабли, держали в постоянном страхе торговые государства Южной Европы. Затем, определив таким образом общее положение дела, Прескотт обращается к ордену Иоаннитов, исчисляет его военные силы, показывает отношения его к другим державам и, наконец, рассказывает упорную борьбу его с мусульманским миром и делает прекрасное одушевленное описание знаменитой осады Мальты. Неравны были силы обоих противников; мало было рыцарей и защитников креста; но зато религиозный энтузиазм их не уступал в силе пламенному фанатизму магометан. Борьба должна была быть жестокая, беспощадная и продолжительная, потому что религиозные войны, в которых сталкиваются два противоположные убеждения, в которых каждый солдат отстаивает то, что дорого его сердцу, бывают обыкновенно самые разрушительные и кровопролитные. Прескотт понял дух того времени, и под его пером, в его могучих картинах осады, оживают и являются перед читателями неумолимая вражда, дикое ожесточение и восторженный энтузиазм, руководившие действиями рыцарей и мусульман. Примеры геройского мужества и бесчеловечной жестокости быстро следуют один за другим, характеризуя и тогдашнее настроение умов, и тогдашний способ ведения войны.
Приводим небольшое описание одного приступа, замечательное силою красок и увлекательным изложением:
«К счастию, несколько дезертиров известили ла-Валетта о предположениях турецких начальников, так что он успел сделать некоторые приготовления. Утром 2-го августа, по данному сигналу, войска Пиали быстро двинулись на штурм. Они без большого труда прошли ров, до половины засыпанный развалинами стен, и под дождем мушкетного огня вскарабкались на вершину бреши. Но здесь уже несколько расстроенные ряды турок встретили ретраншаменты, из-за которых осажденные подняли такой густой ружейный огонь, что передовая часть неприятельской колонны в смятении попятилась назад. Задние ряды потеснили их вперед; последовало общее замешательство. Заметив это, ободренный гарнизон еще усилил ружейный огонь, и вместе с тем на головы неприятелей посыпались ручные гранаты, повалились тяжелые бревна, полились потоки кипящей смолы. В одно мгновение турецкая колонна превратилась в беспорядочную толпу; многие из них лишились зрения и, как пьяные, не владея собою, метались в разные стороны, не зная, где искать спасения. Мало того: по всей покатости, ведущей к вершине бреши, были густо вбиты острые железные рожны, скрытые под тонким слоем земли, которые пронзали ноги солдат. Падавшие уже не поднимались более и погибали в страшных мучениях. Тщетно силился Пиали восстановить порядок в своем расстроенном войске. Голос его замирал среди крика, воплей и стонов. Воспользовавшись этой минутой, рыцари бросились в брешь и оттеснили неприятеля к траншеям».
В следующих строках выражено воодушевление христиан и выставлена замечательная личность магистра ордена, ла-Валетта, знаменитого защитника Мальты.
«Подведенная под кастильский бастион мина вырвала огромную часть вала. Турки, приготовленные к этому взрыву, бросились на дымящиеся развалины, образовавшие широкую брешь, защищенную горстью смелых христиан, захваченных врасплох. На валу появился оттоманский штандарт, и неприятель готов был проникнуть в центр города. Устрашенный этим зрелищем, один монах по имени Вильгельм бросился к магистру, занимавшему в то время свой обыкновенный пост на площади, лежавшей в центре города. Он стал умолять ла-Валетта бежать в Ст.-Анджело, пока еще есть время. Но через несколько минут бесстрашный магистр, вооруженный копьем, с железным шлемом на голове, был уже на месте битвы. Собрав свое немногочисленное войско, с криком: „Теперь пора, умрем все вместе!“ — ринулся он на неприятеля. Завязался неистовый бой. Не один рыцарь пал возле неустрашимого вождя; наконец осколок ручной гранаты ранил его в ногу. В городе раздался колокольный звон. Со всех сторон слышались крики, что магистр в опасности. Рыцари, солдаты, граждане бросились к бреши; даже больные вскочили с своих постелей и, превозмогая страдания, спешили на помощь к товарищам. Мусульмане не выдержали решительного напора христиан и, теснимые со всех сторон, попятились назад».
Та же живость рассказа, та же сила красок проходит чрез все описание осады; исторические личности, которых выводит Прескотт, являются живыми людьми с резко обозначенными характерами, с человеческими страстями, слабостями и недостатками; сохраняя свои личные особенности, они в то же время служат представителями своей эпохи, которая отражается в их понятиях и взгляде на вещи. Вместе с XVI столетием прошли идеи и чувства, воодушевлявшие защитников Мальты; изменились побудительные причины, двигающие действиями человечества; религиозный энтузиазм охладел; ненависть к неверным исчезла, явились чувства, более достойные просвещенного христианина, явились любовь к человеку, уважение к его личности без различия вероисповедания и национальности; явилось горячее стремление к благотворным истинам науки и быстро, неудержимо идет человечество вперед и вперед. «Времена рыцарства прошли, — говорит Прескотт. — Цель, для которой впервые собралось братство Иоаннитов, давно уже не существует, и самое общество стало не нужно и прошло вместе с нею. Рыцари, пережившие падение своего ордена, разбрелись в разные стороны; их остров перешел в сильнейшие руки, и теперь на тех самых валах, где некогда развевалось знамя св. Иоанна, развевается флаг великобританский».
В предыдущей книжке мы указали нашим читательницам на статью г. Ковалевского «Картины Италии. Рим». Указывая на нее, мы заметили, что г. Ковалевский, наблюдая римскую национальность, сообщая любопытные и остроумные заметки о физиономии теперешнего Рима, почти ни слова не говорит об историческом Риме, об его достопримечательностях, об остатках отдаленной древности и о произведениях древнего и нового искусства. Этот пробел в статье г. Ковалевского, пробел очень чувствительный для того, кто хочет составить себе полное понятие о Риме, совершенно пополняется статьею г. Яковлева, который, упоминая в немногих словах о жителях и об общей физиономии города, сосредоточивает все свое внимание на исторических памятниках, на бессмертных творениях зодчества, скульптуры и живописи. Описав свой въезд в Рим, представив картину города как он постепенно представляется взору путешественника, г. Яковлев прямо приступает к описанию собора св. Петра. Описание это, проникнутое живым художественным чувством, дает возможно полное понятие о подавляющей громадности и величественной красоте знаменитого храма. Огромные статуи, колоссальный балдахин над престолом св. Петра, разные украшения, поражающие вблизи громадностию размеров, — все это почти теряется и исчезает в необъятном пространстве всего здания.
«Громадность базилики, — говорит г. Яковлев, — постигается не столько чувствами, сколько соображениями ума. Ничего подобного не представляет ни древнее, ни новое зодчество. Античные храмы, при несравненно меньших размерах, казались колоссальными. Готические соборы ограниченнейшими средствами представляются уносящимися в небо, выражают идею бесконечности. В ватиканском храме самые могущественные средства употреблены на достижение посредственного эффекта. Все здесь страшно колоссально, но все представляется глазу в естественных размерах».
Не останавливаясь на этом общем взгляде, г. Яковлев входит в подробности и говорит о замечательных статуях, украшающих многочисленные гробницы пап, похороненных под сводом базилики; но общее впечатление, произведенное описанием собора, так сильно охватывает душу каким-то благоговейным ужасом, так сильно действует на воображение, что отдельные подробности не в состоянии развлечь внимания читателя и исчезают в общей картине, как исчезают самые статуи в громадном пространстве собора. Автор не дробится при исчислении подробностей, не теряет из виду целого; каждая частность дает новую черту для общей, гармонически-величественной картины. Понимая значение архитектуры, чувствуя ее красоты, г. Яковлев умеет выразить, передать в художественной форме, заставить читателя перечувствовать испытанное им впечатление. Холодные, каменные громады проникнуты мыслью и чувством; каждая из них говорит человечеству свое слово, отражает свою эпоху, высказывает ту идею, которую вложил в нее творческий гений художника. «Под грандиозным куполом, — говорит г. Яковлев, — чувствуется присутствие гения Микеланджело». Изобразив внутренность собора св. Петра, г. Яковлев описывает свое восхождение в купол, в фонарь над куполом и, наконец, в шар, на котором воздвигнут крест. Из фонаря г. Яковлев смотрит вниз в собор: под ногами его лежит бездна, в которой все смутно и темно; он выходит на наружный балкон, и перед его глазами расстилается роскошная беспредельная панорама Рима со всеми его окрестностями, панорама, облитая горячими лучами южного солнца, осененная густою синевою итальянского неба. Заметки об этом восхождении, писанные, по словам автора, в шаре под крестом, отличаются силою красок и сильно действуют на воображение читателя. В них вылилось, под свежим впечатлением минуты, горячее воодушевление художника, стоящего лицом к лицу с природою и искусством; в них отразилось в неуловимых чертах то неизъяснимое чувство довольства и робости, гордости и боязни, которое должен испытывать человек, стоя на страшной высоте и зная, что эта громада воздвигнута трудом и искусством человека. Чтобы дать понятие о громадности собора и о высоте купола, заметим, что на крыше поселена, в каменных домиках, целая колония работников, поддерживающих здание и исправляющих малейшие его повреждения. Эти работники San Pietrini живут здесь с семействами, с домашними животными и с полным хозяйством; они родятся, живут и умирают на крыше базилики, а между тем это селение незаметно ни с площади, ни с окрестных зданий. Затем следует описание Колизея и Пантеона, в котором похоронен Рафаэль, и Ватикана, дворца пап, богатого музея древностей и художественных произведений. Говоря о всех этих памятниках, г. Яковлев в общих чертах рассказывает их историческую судьбу, обрисовывает личности их строителей и припоминает те обстоятельства, при которых они возникли. Колизей, построенный при императоре Веспасиане, служивший в Древнем Риме театром, местом для гладиаторских боев, в средние века был разорен варварами и папами и теперь лежит в развалинах, которые до сих пор изумляют путешественников и археологов колоссальностью размеров и дикою красотою разрушенья.
«Громадность Колизея, — говорит г. Яковлев, — особенно поразительна, когда глядите на него сверху. Этот хаос полуразрушенных аркад, галерей, уступов потрясает душу трагически. Понятно, что Микеланджело приходил сюда за вдохновением, когда воздвигал свой гигантский купол».
Другой величественный остаток древности, Пантеон, храм всех богов, сохранился гораздо полнее и служит лучшим образцом древней архитектуры. Построенный во времена Августа, перестроенный при папе Бонифатии IV в христианскую церковь, лишенный своих богатых украшений, Пантеон до сих пор не изменил своего языческого характера.
«Изображения святых в нишах, где были мифологические божества, католические престолы на месте жертвенников паганизма — вот все, что изменено в языческом капище для превращения его в христианскую церковь. Изящная форма античного храма пощажена вполне; даже не покушались закрыть величавое отверстие в куполе, имеющее 26 метров в окружности, хотя оно всего разительнее напоминает об языческом богослужении, о жертвах, сожигаемых в храме».
Трудно, при объеме нашего обзора, останавливаться на всех замечательных местах статьи г. Яковлева; скажем вообще, что он, говоря о созданиях искусств, дает одушевленное описание своего предмета, следит за мыслью, выраженною художником, и заставляет читателя прочувствовать красоты изящного произведения. При этом он знакомит с жизнью и деятельностью гениальных художников. Великие личности Браманте, Микеланджело и Рафаэля обрисованы меткими чертами; приведены некоторые замечательные эпизоды из их творческой деятельности, эпизоды, в которых выразился дух исторической эпохи и характер самих художников. Все эти заметки отличаются глубоким знанием дела, тонким и верным художественным чувством и увлекательною живостию изложения.
Эта статья составляет второй эпизод из записок А. Т. Болотова и содержит в себе описание двух последних годов Семилетней войны. Говоря об описании Кенигсберга во время Семилетней войны, мы уже познакомили наших читательниц с общим значением мемуаров Болотова и с личным характером их автора; скажем теперь несколько слов о предмете рассматриваемой нами статьи и о ходе событий, как их описывает Болотов.
Приближалась развязка кровопролитной и продолжительной войны. Силы Фридриха были истощены, и уже большая часть его владений была занята неприятельскими войсками; собственная Пруссия уже давно находилась под властию России, присягнула императрице Елисавете и управлялась как русская область; западные, прирейнские владения прусского королевства были заняты французами; южным областям грозили австрийцы. Армия Фридриха, разбитая при Кунерсдорфе, была малочисленна, дурно одета, дурно вооружена; земли, находившиеся еще во власти короля, были истощены и едва могли доставлять войску съестные припасы; старые генералы и опытные офицеры были перебиты или изранены; народ утомился тягостями войны и сильно желал мира. Мира желали и все воевавшие державы, его желал и король Фридрих; но никто не решался сделать ни малейшей уступки, и открылась кампания 1760 года. Почти вся Европа была заинтересована ходом военных действий: французы, австрийцы, русские и шведы соединенными силами с разных сторон двинулись на прусские владения. В Кенигсберге все с напряженным вниманием следили за событиями: для русских шло дело о военной славе отечества и о плодах всей кровопролитной войны, для пруссаков решался вопрос — кому им принадлежать, Пруссии или России. Между тем военные действия шли вяло и нерешительно. Болотов, который, несмотря на свои миролюбивые наклонности и философский взгляд на вещи, дорожил славою русского оружия, дает подробный отчет о кампании 1760 года и явно выражает свое неудовольствие: не было никакого единства в действиях, никакого общего плана. Австрийцы, или, как он их называет, цесарцы, часто несли на себе всю тяжесть войны и не получали помощи от наших генералов; союзники действовали врозь, ходили взад и вперед и, не терпя значительных неудач, не рискуя ничем, не вступая в генеральное сражение, тратили свои силы в мелких стычках и не приобретали никаких существенных выгод. В 1760 году Берлин был занят русским отрядом графа Чернышева. Взятие столицы и резиденции короля может показаться событием важным, имеющим решительное влияние на ход войны, но надо вспомнить, что в то время нетрудно было взять Берлин: он не был защищен ни природным своим положением, ни сильнейшими укреплениями, в нем не было многочисленного гарнизона, и столица прусского королевства сдалась почти без сопротивления; сверх того, Берлин не был важным военным пунктом. Фридриху горько было видеть свою столицу в руках неприятеля, его самолюбие и национальная гордость страдали, но силы его не уменьшились, и взятие Берлина не отнимало у него средств продолжать войну. Болотов не считает этого события важным и, кончая описание кампании, говорит решительно, что не произошло ничего замечательного и что «все труды, убытки и люди потеряны были попустому». Замечательно, что во время своего пребывания в Берлине русские войска вели себя с редкою умеренностию, не производили никаких беспорядков, не грабили и щадили жизнь и собственность частных лиц. Но явились австрийцы, и все переменилось. Берлин, Потсдам, Шарлоттенбург испытали все ужасы войны: их обложили тяжелою контрибуциею, частные дома были ограблены, королевские замки разорены и обезображены, произошли убийства и возмутительные жестокости. Болотов с негодованием рассказывает об этих поступках, которые, впрочем, в то время считались явлениями обыкновенными и почти всегда сопровождали взятие города. Особенно славилась своим своеволием и дикою жестокостию легкая кавалерия австрийцев, состоявшая из кроатов и венгерцев, которые еще во времена Тридцатилетней войны, под начальством Тилли и Валленштейна, наводили ужас на мирных жителей Германии. Дальнейший ход военных действий не представляет ничего замечательного. Салтыков был сменен, и главнокомандующим наших войск назначен Бутурлин, о котором Болотов отзывается довольно резко, называя его прямо совершенно неспособным «к командованию не только армиею, но и двумя или тремя полками». Кампания 1761 года была ведена слабо и бессвязно. Между тем частная жизнь Болотова в Кенигсберге шла по-прежнему тихо и безмятежно. Вместо Корфа губернатором назначен Суворов, отец знаменитого рымникского победителя, который в то время был неизвестным армейским подполковником. Балы и маскарады почти прекратились, но ученые занятия Болотова шли живо и удачно. В своих записках он очерчивает характер своего нового начальника, приводя почти дословно некоторые разговоры, в которых выразилась его личность. Суворов был человек простой, без претензий, не любивший россказней, даже немного скупой, строгий в исполнении своих обязанностей, но добрый и ласковый в отношении к подчиненным. Он принял участие в Болотове, полюбил его за склонность к научным занятиям, оценил его светлый ум и счастливые способности и часто давал ему разные поручения, требовавшие скорого и точного исполнения. Однажды ему было поручено арестовать графа Гревена, прусского помещика, обвиненного в неосторожных выражениях о нашем правительстве. Описание этого ареста составляет интересный эпизод в записках Болотова: испуг графа, не понимавшего своей вины, горесть жены, слезы детей, общая картина страха и печали, неприятное положение самого Болотова, исполнявшего по обязанности поручение, которому не мог сочувствовать. Все это представлено в самых верных и ярких красках. В этом эпизоде обрисованы отношения нашего правительства к покоренному населению Пруссии, понятия немцев о России, их чувства к русскому правительству, и, наконец, среди всей этой обстановки, в самом тоне рассказа, проглядывает добрая и мягкая личность самого автора. Эта часть записок оканчивается новым назначением Болотова. Он получает место флигель-адъютанта при бывшем своем начальнике генерале Корфе и переезжает в Петербург. Начинаются новая жизнь и новые обязанности.
Роман польского писателя Крашевского «Остап Бондарчук» отличается разнообразием положений, занимательностью содержания и живостью действия. В нем представлено столкновение двух поколений, которые смотрят совершенно различно на предметы самые важные: на личность человека, на его отношения к обществу, на его обязанности в отношении к самому себе и к ближним.
С одной стороны является старый граф, обломок польской аристократии и представитель старых идей и отживших предрассудков. Он различает людей по их происхождению, уважает только знатность рода или богатство и не обращает никакого внимания ни на образование, ни на личные достоинства; с другой стороны стоят дочь и племянник графа, воспитанные под влиянием живых идей, проникнутые теплою любовью к человечеству, с искренним уважением ко всему истинному, благородному и прекрасному, где бы оно ни встретилось, в какой бы низкой сфере общества оно ни находилось. Племянник, Альфред, представляет тип молодого аристократа, умного, развитого, сознающего необходимость труда и образования, но сохранившего какую-то врожденную наследственную лень, склонность к бездействию, которая мало-помалу берет верх над желанием трудиться и приносить пользу, над сознанием собственных обязанностей в отношении к обществу. Дочь графа Михалина по своим понятиям представляет совершенную противоположность с старым графом: открыто высказывает свои идеи, спорит с отцом и старается по возможности изменить его неправильные убеждения; она держит себя независимо как в своих рассуждениях, так и в поступках, любит все новое и оригинальное и часто является прелестным, избалованным ребенком в своих желаниях и требованиях. Среди такой обстановки помещен герой романа, Остап Бондарчук, крепостной человек графа, получивший, по особенному стеченью обстоятельств, прекрасное образование. Он поставлен в самое затруднительное и тяжелое положение: образование выдвинуло его из прежнего состояния, приблизило его к другой сфере, в которую не пускают его общественные предрассудки, олицетворенные в особе старого графа. Граф, не обращая внимания на образование и личные достоинства человека, не придавая им никакого значения, по-прежнему считает Остапа своею собственностью, не щадит его самолюбия и хочет по своему произволу располагать его судьбою. Альфред, товарищ Остапа по берлинскому университету, считает его лучшим и единственным своим другом и, зная его прекрасные качества, питает к нему глубокое уважение. Михалина, заинтересованная его оригинальным положением, вглядывается в него пристальнее, оценивает его достоинства и, несмотря на различие общественного положения, чувствует к нему непреодолимое влечение. Вот на чем основана завязка романа. Действие происходит на Волыни, в поместье графа, и начинается приездом из-за границы молодых людей, Остапа и Альфреда, окончивших курс в берлинском университете. С этой минуты, собственно говоря, начинается действие. В предыдущих главах заключается вступление, в котором автор выводит свои действующие лица и знакомит читателя с их характером и убеждениями. Роман Крашевского состоит из двух частей, но в одной первой части заключается весь интерес романа: в ней уже оканчивается начатое действие, решается судьба главных действующих лиц; Остапа, Михалины и Альфреда. События первой части прямо вытекают из характера и положения действующих лиц. Они вполне естественны, находятся в тесной связи между собой и проникнуты живым интересом. Во второй части события придуманы искусственно и основаны на разных случайностях, которые не обусловливаются характером выведенных лиц, плохо вяжутся между собою и не составляют никакого стройного целого, несмотря на усилия автора оживить действие разными вводными лицами, несмотря на несколько прекрасных и типичных сцен; интерес во второй части слаб, действие вяло и натянуто. Заметим еще один недостаток в романе Крашевского: у него нет анализа внутренних движений души, он описывает очень верно и художественно внешнее действие, но не вникает во внутренние причины этого действия, не следит за развитием характеров. Действующие лица его можно назвать типами, олицетворениями известных убеждений, но трудно определить их личный характер. Граф — старый аристократ, Альфред — молодой аристократ, но ни у того, ни у другого нет своей собственной личности: они действуют под влиянием внешних обстоятельств, поступают по убеждениям, которые вложило в них воспитание, выражают известные идеи, не высказывая нигде — ни в словах, ни в поступках — своего характера, внутренних свойств своей души. Душевные движения не разобраны автором. Например, любовь Михалины к Остапу, любовь очень естественная, которой можно было ожидать от положения молодых людей, является как-то внезапно. Как личность Остапа обратила на себя внимание Михалины, как подействовали его возвышенный образ мыслей, его благородные убеждения на восприимчивую, глубокую душу умной и развитой девушки, как совершился переход от сожаления и снисходительного участия к уважению, от уважения — к более нежному чувству, как поняла дочь графа свой первый, едва заметный проблеск любви, — все эти вопросы, существенно важные для объяснения личности Михалины, остаются без ответа. Остап является героем романа, он действует тоже сообразуясь с обстоятельствами, поступает везде хорошо и благородно, но читатель нигде не видит побудительной причины, не может проследить внутренней борьбы, совершавшейся в его душе, не видит он, как мысль сменялась мыслью, как чувства одно за другим овладевали душою, как действовали внешние обстоятельства и как под их влиянием возникал и слагался характер. Словом, Крашевский представляет результаты, выводы, не анализируя причин. Недостаток анализа выкупается до некоторой степени художественною полнотою, роскошною свежестью описаний. Где Крашевский рисует с натуры, где он является живописцем, там он поражает верностью и силою своих картин. В самом начале своего романа он рисует картину разрушения, которую представляла волынская деревня графа вскоре после нашествия французов в 1812 году. Для своего описания он не берет никаких смелых образов, не позволяет себе ни малейших прикрас, не дает воли воображению: он рисует просто, осязательно, останавливаясь на мельчайших подробностях, картину опустелого села и разоренного панского дома. Простота эта глубоко западает в душу и производит сильное и продолжительное впечатление. Приводим слова Крашевского:
«После двенадцатого года избранная нами деревенька представляла самую грустную картину. Несколько хижин были совершенно разобраны, торчали только оставленные столбы и развалившиеся черные печи. Плетни заборов лежали на земле, огороды покрыты были хворостом и крапивой. Кое-где виднелись следы недавнего пожара. Истоптанная земля свидетельствовала о недавно стоявших тут лошадях. Груды костей валялись по дороге, вороны клевали остатки падали. Гробовая тишина прерывалась только их карканьем. Крестьян возвратилось еще мало. Оттого редкая изба топилась, и редко человеческая фигура показывалась на широкой улице, частию поросшей уже травою. На конце селения был старый панский замок. Звали его замком потому, что тот, кто жил в нем, назывался графом. Это было жалкое одноэтажное строение, с четырьмя колоннами спереди, с двумя флигелями по бокам, с решеткой, разделенной кирпичными столбами, и с высокими каменными воротами, украшенными двумя глиняными сосудами. После войны решетка была выломана, штукатурка со столбов осыпалась, и одна часть ворот обрушилась. Замок представлял не очень красивый вид. В большей части окон не было стекол и даже рам, иные были затворены ставнями, иные забиты досками, а другие сделались приютом воробьев и ласточек. Один из флигелей служил, по-видимому, конюшней, в другом же одна половина была пустая, а другая занята управляющим. В переднем фасаде замка, не знаю, каким образом, пушечное ядро пробило дыру над самым стертым гербом владельца. Ласточки тут же прилепили себе гнездышко: разрушение послужило им в пользу. Грустно было войти вовнутрь здания. Поврежденная крыша пропускала снег и дождь, грязные струи которых лили на выбитый и выломанный пол, на алебастровые статуи и на расписанные мозаические стены. Замок сам повествовал о своем бедствии. В сенях простреленные стены, обвалившийся потолок, разбитые двери. В комнатах были кучи пепла и угля, креслы и столы без ножек, вместо печей одни кирпичи. В столовой висело в беспорядке несколько фамильных портретов, разрубленных, ободранных и простреленных. Большой бильярд, без сукна, закрыт был соломою; к зеленому снурку, на котором висел паук, привязана была веревка, служившая вроде виселицы; под ней была черная запекшаяся лужа. Везде валялись кости, клочки бумаги, пыжи, обломки мебели и лохмотья одежды. Стены исписаны были разными неприличными словами. В кабинете стояло разрубленное сабельными ударами фортепьяно, а на полу валялись белые клавиши; разбитая арфа висела на кольце; пустые рамы картин затянуты были трудолюбивым пауком. В библиотеке все шкафы были пусты, только несколько растрепанных книг валялось в беспорядке, и вырванные листы белелись по углам».
Другого рода картина разрушения представляет художественное описание бедной хижины волынского крестьянина, описание простое и трогательное, проникнутое глубоким сочувствием к тяжкой доле несчастных тружеников:
«Несколько кривых дубовых или осиновых столбов подпирают ее по сторонам. Березовые или осиновые, полусгнившие, кривые балки служат подпорками крыши. О тесе и говорить нечего: он состоит из ободранных осиновых прутьев, безобразно прицепленных один к другому, так что когда солома облежится, то вся крыша или поднимается, или образует ямы, через которые дождь ручьями проходит в мазанку и ускоряет ее разрушение. Стены, заваленные бревнами, служат целой семье защитой от зимней непогоды и страшных вьюг. Внутри и снаружи хата каждогодно обмазывается и огораживается валом из земли или навоза. Над прорубленным маленьким окошком висит кусок свернутой соломы. В таком виде она существует многие годы; зато старость ее очень печальна. Нескоро поселянин подумает о новой хате. Для него это невозможно. Крыша развалится, порастет мхом, травою и житом. Стены уйдут в землю, так что и окно придется на завалинке, сруб разойдется вкось, а все зовут ее хатой, все живут в ней люди. Нередко и крыша слезет, стены вывалятся, но и это не беда; их подопрут и все-таки живут в них. Трудно выстроить жилье в безлесной стороне. Гумно огораживается из плетня и из экономии одной стороной примыкает к хате; хлев и сарай тоже прижаты к ней. Зато, когда искра попадет на крышу, нет спасения: все горит! Тут уж поневоле придется думать о постройке нового жилья».
Далее замечательна картина селения графа во время холеры. Крашевский выбирает обыкновенно сюжеты мрачные и грустные и прекрасно разработывает взятый предмет. Не менее замечательны в романе разговоры между действующими лицами, оживленные, естественные и прямо вытекающие из их положения. Вообще говоря, роман Крашевского, несмотря на недостаток анализа, несмотря на растянутость и неестественность второй части, представляет замечательные литературные достоинства и заслуживает внимания наших читательниц.
Рекомендуем нашим читательницам небольшой исторический рассказ г. Данилевского, описывающий эпизод из путешествия Екатерины II по южной полосе России. Путешествие это происходило в 1787 году, вскоре после присоединения Крыма. Крым был присоединен без войны, потому что ни Турция, устрашенная победами Румянцева и Орлова, ни татары, занятые внутренними раздорами, не могли сопротивляться действиям русского правительства, которое в продолжение нескольких лет назначало и сменяло по своему произволу крымских ханов. По мирному договору, заключенному при Кучук-Кайнарджи в 1774 году, Турция объявила свободными прежних данников своих, татар крымских, буджакских и кубанских, живших на Таврическом полуострове и по всему северному берегу Черного моря. Независимость татар продолжалась недолго, и уже в 1783 году крымские и ногайские мурзы принуждены были присягнуть на вечное подданство императрице Екатерине. Границы России раздвинулись на юг до Черного моря и устья Дуная, но вновь приобретенные земли, покрытые луговыми и песчаными степями, необработанные и слабо населенные, не имели в то время большого значения и не могли принести государству почти никакого дохода. Князю Потемкину поручено было управление всеми присоединенными землями, на него возложена была трудная задача заселить и разработать богатый, но нетронутый край, воспользоваться его роскошною природой, провести пути сообщения, создать промышленность и дать движение торговле. Потемкин взялся за дело ревностно, со свойственною ему неутомимою энергией, и императрица, отправившаяся в 1787 году осматривать свои новые владения, была изумлена благоденствием и цветущим положением страны. Правда, для проезда Екатерины были сделаны приготовления в самых обширных размерах. Все силы края, все, что в нем было лучшего, самого блестящего, — все было сдвинуто по обе стороны дороги, по которой ехала Екатерина; все было выставлено напоказ. Где недоставало действительных средств, там помогали театральные декорации, представлявшие домы, деревни, целые пейзажи, раскинутые в отдалении. С Государынею ехали представители иностранных держав, послы французский, австрийский и английский; в Каневе, на Днепре, ждал и король польский Станислав-Август; к ней навстречу ехал Иосиф II, император австрийский. Нужен был блеск, нужна была великолепная обстановка: того требовал XVIII век, пышный, блестящий и часто суетный и пустой; того требовали обстоятельства и положение Екатерины. Выставляя напоказ свое дело, прибегая к оптическим обманам, Потемкин заботился не об одних своих личных интересах: тут шло дело о славе его Государыни, которой он был искренне предан; тут могли руководствовать им политические рассчеты. В рассказе г. Данилевского описывается самый интересный момент путешествия — встреча Екатерины с Иосифом, встреча, происшедшая самым оригинальным образом, в бедной корчме. Зная исторические личности, разыгрывавшие эту комическую интермедию, можно себе представить общую картину любопытной сцены, в которой выразилась та эпоха, любившая блеск и оригинальность, французскую философию и французские мадригалы, решавшая шутя государственные вопросы и часто обращавшая в государственные вопросы свои шутки и забавы. Всего забавнее в этой сцене комическая досада светлейшего, приготовлявшего и выдумывавшего самые разнообразные и роскошные эффекты, и вдруг вместо торжественной встречи происходит свидание двух венценосцев в глуши, где даже нельзя достать приличного завтрака; вместо идиллических поселян, пастухов и пастушек является полупьяный старик, выживший из ума, и, не узнавая гостей, начинает откровенный рассказ о своих домашних неприятностях. Светлейший сердится и про себя проклинает всякие дорожные случайности и импровизированные встречи. «И что это за корчма? и черт бы ее побрал! — думал светлейший, между тем не зная сам, куда идет и куда ведут двух венценосных странников. — Ну, ожидал ли я, что они тут встретятся? Строил города, завоевывал царства, крестил татар, чтоб прославить Екатерину, и совершил чудеса, чтобы в безлюдном крае она царственно проехала и увидела многолюдство; короля польского заставил выехать ей навстречу в Канев, а австрийского императора — в Херсон. Все устроилось отлично, — и вдруг они встретятся в гнилой корчме, где попадется какой-нибудь жид, или хохол, или пьяный шляхтич. Наговорят, наврут, беспорядок…»
В этом комическом отчаянии виден и придворный и человек XVIII века, виден, наконец, князь Потемкин, соединявший в своей личности и того и другого, вмещавший в себе, кроме того, ненасытное честолюбие и беспредельную преданность к облагодетельствовавшей его государыне.
Статья г. Березина составляет эпизод из его путешествия по Малой Азии, по самым отдаленным ее областям, в которых кочуют целые племена полудиких курдов и бедуинов. Эти жители пустыни, едва признавая над собой господство отдаленного султана, не обращают внимания на его фирманы, или охранные грамоты, и, пользуясь правом сильного, беспощадно грабят караваны и убивают путешественников. Оседлое население, состоящее также большею частью из курдов, живет в мелких деревушках, помещается в грязных, бедных мазанках, занимается преимущественно скотоводством и по умственному развитию стоит почти на одной степени с своими кочующими соплеменниками. Эти сельские жители часто нападают друг на друга, уводят скот из соседних деревень и вооруженною рукою отражают набеги кочующих хищников. Путешествие по такой стране сопряжено с серьезными опасностями: несмотря на султанские фирманы, в которых повелевается оказывать путешественнику всякое уважение и вспомоществование, проезжающий не может достать себе конвой, который мог бы охранить его от разбойников; он принужден нанимать проводников за большие деньги, по необходимости, и ограничиваться малочисленною свитою, которая, в случае опасности, не может принести никакой пользы. И фирманы султана, и предписания магометанской религии теряют свою силу в этом захолустье азиятской Турции. Бедуины без зазрения совести разбивают священные караваны, отправляющиеся в Мекку на поклонение магометанской святыне, и безнаказанно убивают солдат султана, когда они заглядывают в их отдаленные земли. По такой стране путешествовал г. Березин. Действие его рассказа происходит в Альджезире, древней Месопотамии, на пути из Моссуля в Алеппо, в окрестностях города Орфы, или Иорф, близ которого жил когда-то Авраам. Печальные, скалистые, пустынные окрестности этого города наводят тоску на путешественника и поневоле заставляют его верить тем странным рассказам о бедуинах и курдах, которые слышит он на каждой станции. Г. Березин описывает ночь, проведенную им в курдской деревне, и путь по опасным ущельям, совершенный им на другой день. В своем рассказе он представляет внутренность хижины и домашний быт курдского семейства, наблюдает физиономии и разговоры своих хозяев и старается при передаче сохранить, по возможности, их грубую и выразительную речь. Тут же сообщает он общие результаты своих наблюдений над курдскою национальностью и по слышанным им рассказам рисует довольно полную характеристику азиятских «харами», или хищников. Здесь поражает одно замечательное свойство этих разбойников, свойство, которое с небольшими изменениями встречается у всех почти полудиких народов земного шара. Люди эти не знают тех законов чести и нравственности, которые составляют необходимую принадлежность всякого более развитого общества: они не уважают ни личности, ни собственности; воровство считается удальством; разбои и убийства составляют их гордость. Между тем, несмотря на эту первобытную грубость нравов и понятий, полудикие кочевники создали себе свои идеи о чести и нравственности; у них есть свой point d’honneur[2], свои законы, которым обязаны подчиняться воровство и грабеж и за нарушение которых грозит своим судом общественное мнение. Харами, у которого нет на свете ничего святого, который не боится ни Аллаха, ни султана, не решится оскорбить своего гостя, пощадит жизнь и собственность женщины и даже сочтет постыдным сделать ночное нападение на враждебный аул. Уважение бедуинов к женщине, которая находится на Востоке в таком унижении, в такой полной зависимости от мужчины, это факт, заслуживающий полного внимания. Вот что говорит об этом г. Березин:
«Арабы, при общем разграблении „газу“, какого-нибудь аула или даже племени, находят спасение в женщинах. Это может показаться странным, а между тем такое явление совершенно справедливо, и, познакомясь с характеристикой арабского рыцаря-наездника „фарис“, перестаешь удивляться этой странности, потому что в нравах бедуинов на многие антигуманные пороки их есть довольно и великодушных свойств. Из них уважение к женщине, существу слабому, из какого бы источника ни происходило оно, стоит не на последнем месте; в силу этого-то уважения женщина и может остановить разъяренного победителя и спасти погибающего побежденного. К этому средству прибегают арабы только в крайнем случае, и победитель, если он не хочет подвергнуться общему порицанию степи, должен подчиняться вековому обычаю, состоящему в том, что в минуты крайней беды и общего погрома все женщины аула, под предводительством жены старшины, вычернив лицо, кидаются к ногам неприятельского шейха и просят „яман“ — пощады. Обыкновенно враг вступает после такого торжественного унижения в переговоры с побежденным и дело как-нибудь улаживают. Уважение к прекрасному полу налагается равно на мелкого вора и на хищника: в степи считается чрезвычайно постыдным украсть платье женщины, и, равным образом, ограбившие аул обязаны дать женщине лошадь, на которой она могла бы возвратиться к своим».
Если мы сравним все эти черты нравов с характеристикою североамериканских индейцев, как их изображает Ф. Купер, то мы найдем между ними поразительное сходство: и те, и другие стоят на одной степени развития, одинаково смотрят на воровство и убийство и, допуская эти преступления, подчиняют их известным законам; и те и другие свято соблюдают гостеприимство и великодушно щадят слабых, тех, кто не может сопротивляться. Последняя черта характера у североамериканских дикарей выражается в их трогательном, почтительном участии к идиотам и сумасшедшим: они считают этих людей, обиженных дарами природы, под особенным покровительством божества. Интересные материалы для наблюдений доставляли г. Березину его постоянные спутники, представители трех национальностей: грек, армянин и житель города Алеппо. Он подмечает их наклонности и типические привычки, передает их разговоры, шутки и остроты и довольно удачно обрисовывает личность грека, болтливого, тщеславного, но хитрого и смышленого.
Медицинские сведения мало распространены в массе нашего общества: мы имеем самое смутное понятие об устройстве нашего организма, об его обыкновенных отправлениях, о тех условиях, которые необходимы для поддержания его существования, о тех физиологических законах, по которым он живет и развивается. Процесс пищеварения и тесно связанная с этим процессом потребность пищи и питья бесспорно принадлежат к важнейшим физиологическим явлениям, к существенным отправлениям нашего организма. Неудовлетворенная потребность пищи производит, как известно, голод; потребность питья при тех же условиях порождает жажду. Эти неудовлетворенные потребности производят общее расслабление организма, приводят его в болезненное состояние и, наконец, разрушают его жизненные отправления. Факты эти известны каждому: каждый в большей или меньшей степени испытал то неприятное чувство, которое оказывает присутствие голода или жажды, каждый знает, какие страшные последствия ведет за собою долгое неудовлетворение этих первых насущных потребностей нашего организма. Несмотря на то, в этих знакомых, вседневных явлениях есть много интересного, много поневоле известного, много такого, в чем мы без помощи научных данных не можем дать себе отчета. Немногие имеют ясное понятие о тех причинах, которые вызывают в нашем организме потребность подкрепления; немногие знают, по каким законам действуют голод и жажда, отчего происходит мучительное ощущение, и как, вследствие его развития, разрушается организм. Все эти вопросы разрешены с точки зрения современной медицинской науки в статье, на которую мы указываем нашим читательницам. Автор излагает эти научные результаты понятным и живым языком, не употребляя медицинских терминов и подкрепляя свои положения многими любопытными примерами. Он обращает особенное внимание на голод и сначала определяет его значение в общей жизни человечества. Голод, как самая настоятельная потребность человека, служит первою и главною побудительною причиною, заставляющею его трудиться; голод приводит в движения физические силы человека и производит сначала материальный, телесный труд. Для облегчения этого труда человек старается усовершенствовать свои первобытные орудия, заменяет их другими, более удобными, и, таким образом, рядом с физическим трудом является работа мысли. Взгляд автора на участие голода в развитии человечества подтверждается ходом исторических событий. В тех странах, где богатая природа дает человеку готовую пищу, там дремлют и физические силы и силы ума; человек проводит жизнь в сонном бездействии и, довольный своею судьбою, не чувствуя существенных лишений, не трудится и не развивается. Показав таким образом важность и необходимость этой потребности как двигателя просвещения, автор переходит к определению голода как физиологического явления. Каждый организм ежеминутно разрушается: частицы нашего тела испаряются и выделяются, назначение пищи состоит в том, чтобы пополнять эту постоянную убыль и давать нашему телу новый материал. Не получая пищи, тело уменьшается в весе, человек или животное быстро худеют и по прошествии известного времени умирают от истощения сил. Затем автор определяет влияние голода на организм различных животных, решает вопрос, сколько времени человек может пробыть без пищи, и опровергает некоторые преувеличенные рассказы о воздержании, продолжавшемся несколько месяцев и даже несколько лет. Рассказы эти, весьма невероятные, сообщенные, впрочем, некоторыми медиками-специалистами, по словам автора, совершенно противоречат всем основным законам физиологии и не могут быть приняты за достоверные факты. Потом автор описывает симптомы голода и постепенное развитие мучительного ощущения. Он пользуется при этом краткими заметками одного человека, решившегося умереть голодною смертью, и рассказами моряков, потерпевших кораблекрушение и долго страдавших от голода. Статья о голоде кончается тем, что автор объясняет причины мучительного ощущения голода и при этом разбирает и опровергает различные предположения других ученых. Другая статья, «о жажде», короче первой. В ней описывается влияние жажды на организм и приводится замечательный рассказ одного англичанина, который, вместе с 146 товарищами, томился жаждою в душной и тесной тюрьме в продолжение полутора суток.
Назначенный адъютантом к барону Корфу, Болотов приезжает как мы уже заметили, в Петербург, и для него начинаются новая жизнь и новые обязанности. Та часть его записок, в которых он рассказывает о своей адъютантской службе и о пребывании своем в столице, представляет один из замечательнейших и любопытнейших эпизодов его мемуаров. В Кенигсберге Болотов жил тихо и спокойно, занимался канцелярскими работами, учился да изредка танцевал на вечерах у барона Корфа. В Петербурге было не то: в качестве адъютанта он должен был ездить с своим генералом и во дворец, и к тогдашним вельможам. Он видел вблизи все блестящее общество того времени и мог собрать самые любопытные подробности об отдельных личностях, мог составить в своих записках самую полную картину нравов и обычаев своей эпохи. Незадолго до прибытия Болотова в Петербург скончалась императрица Елисавета, на престол вступил император Петр III Федорович, и во всех действиях правительства произошел переворот. Петр III, горячо любивший и уважавший короля прусского, тотчас по вступлении своем на престол заключил с ним мир, отказался от всех завоеваний, отдал назад Кенигсберг и собственную Пруссию, уже присягнувшую Елисавете, очистил Померанию, занятую русскими войсками, и приказал корпусу графа Чернышева присоединиться к войскам Фридриха. Семилетняя война дорого стоила России, жертвовавшей для военных действий деньгами и людьми, и император Петр III, отказываясь от плодов победы, купленной русскою кровью, возбудил всеобщее неудовольствие, которое живо отразилось в записках Болотова, человека миролюбивого, но горячо преданного интересам своего отечества.
Внутренние распоряжения нового правительства отличались кротостью и гуманностью. Дворянство получило новые права: закон Петра Великого, по которому каждый дворянин обязан был служить до старости, закон, смягченный при Анне Иоанновне, был отменен Петром III; дворянину позволено было беспрепятственно ездить за границу и выходить в отставку, когда заблагорассудится. Тайная канцелярия, учрежденная Бироном, была уничтожена; роковое слово и дело, которым, часто по личной ненависти, обвиняли невинных, было отменено. Старый фельдмаршал Миних, сосланный в Сибирь Елисаветою, был возвращен. Желая привести в порядок законодательство, запутанное множеством указов, часто противоречивших друг другу, император приказал перевести и издать уложение Фридриха И, отличавшееся сжатостью и определенностью. Болотов упоминает обо всех этих распоряжениях, одобряет их, но по тону его рассказа заметно, что он не вполне сочувствует новому правительству и не может забыть уступок, сделанных королю прусскому, и недоброжелательно смотрит на излишнее пристрастие императора к личности Фридриха II. Пристрастие это выразилось в слепом подражании всему прусскому: войска были одеты в прусские мундиры и подчинены прусскому военному уставу; была введена строгая дисциплина и приказано было ежедневно, несмотря ни на какую погоду, производить военные упражнения. Нововведения эти не нравились ни солдатам, ни офицерам, и неудовольствие против правительства мало-помалу распространялось во всех слоях столичного общества. Болотов был также недоволен и правительством, и своею должностью. Он имел на то достаточные причины. Служба его была самая тяжелая. Не имея никаких определенных обязанностей, он вполне зависел от своего генерала, находился в полном его распоряжении, должен был исполнять малейшие его прихоти. В своих записках он самым трогательным и в то же время комическим образом выражает свое негодование и изливает горькие жалобы на тягости адъютантской должности.
«Скоро почувствовал я всю тягость такой беспокойной и прямо почти собачьей жизни, и не только разъезды свои с генералом и беспрерывные рассыланья меня то в тот, то в другой край Петербурга до крайности возненавидел и проклинал, но и самый дворец, со всеми пышностями и веселостями его, которые в первый раз так были для меня занимательны и забавны, наконец так мне надоел, что мне о нем и вспоминать не хотелось».
Странные отношения тогдашних адъютантов к своим генералам, рассылавшим их по своим надобностям в разные концы города и считавшим их чем-то вроде камердинера, характеризуют то время и до мельчайших подробностей представлены в записках Болотова. Громадный повествовательный талант во все своей полноте развертывается в этой части записок, наполненной рассказом разных мелких случаев из вседневной жизни самого автора. Эти случаи сами по себе очень незначительны, но в них с поразительною ясностью представлен быт тогдашнего общества, в них выражается личность Болотова, и потому они в наших глазах должны иметь свою цену; сверх того, они рассказаны с такою увлекательною простотою, автор так хорошо умеет расположить читателя в пользу своей добродушной личности, что невольно интересуешься мельчайшими подробностями его жизни, невольно принимаешь искреннее участие в его надеждах, в его радостях и печалях. Особенно хороши в этой части записок разговоры Болотова с разными сослуживцами и начальственными лицами: они написаны таким живым, естественным, чисто разговорным языком, в них так метко схвачены личности людей, окружавших Болотова, в них местами так много неподдельного комизма, что почти трудно поверить, что они написаны в прошлом столетии, когда на нашей письменности еще лежала тяжелая печать риторики.
- ↑ При этом считаем нелишним заметить для наших читательниц опечатку или описку, которая встречается в предисловии к запискам Болотова и может подать повод к недоразумениям (март, стр. 4): «Императрица Екатерина II, недовольная медленностью действии главнокомандующего нашею армиею графа Апраксина и его непонятным отступлением в Польшу после этой победы, отозвала его из Пруссии». Но императрица Екатерина вступила на престол в 1762 году и тотчас по вступлении на престол отклонилась от участия в Семилетней войне. Описываемые события происходили в 1757—1758 годах и относятся к царствованию Елисаветы Петровны (Примеч. автора).
- ↑ кодекс чести (фр.).