«Беппо», небольшая, шаловливо-граціозная поэма, которой самъ поэтъ не придавалъ серьезнаго значенія, занимаетъ тѣмъ не менѣе почетное мѣсто въ исторіи байроновскаго творчества.
Эта поэма была поворотнымъ пунктомъ къ тому направленію, которое Эльце окрестилъ названіемъ «сатирико-нигилистическаго». Когда 28 февраля 1818 года[1] «венеціанская повѣсть», написанная еще въ октябрѣ 1817 г. (12 октября 1817 года Байронъ упоминаетъ[2] о написанной имъ юмористической поэмѣ изъ 84 стансовъ, очевидно остальныя 15 строфъ были прибавлены позднѣе[3]) появилась въ печати, для всѣхъ, кто внимательно слѣдилъ за развитіемъ поэта, стало ясно, что «міровая скорбь», необузданная романтическая фантазія восточныхъ поэмъ и таинственный «демонизмъ» далеко не исчерпываютъ со-держанія байроновской поэзіи. Замѣчательно, что «Беппо» былъ написанъ между «Манфредомъ» и IV пѣснью Чайльдъ-Гарольда: среди стиховъ, звучавшихъ похоронной пѣснью земнымъ радостямъ и тревогамъ, писались строфы, полныя смѣха и заразительнаго веселья, среди героевъ, звавшихъ къ отреченію отъ земли, тоскующихъ и грезящихъ о несбыточныхъ идеалахъ, появились причудливыя фигуры въ «маскахъ клоуновъ и арлекиновъ», въ нарядахъ «всѣхъ временъ и народовъ», кружащіяся подъ веселые звуки гитары, этой традиціонной спутницы венеціанскаго карнавала! Одинъ нѣмецкій критикъ (К. Bleibtreu: «Byron der Uebermench») назвалъ «Беппо» подготовкой къ «Донъ-Жуану» и замѣтилъ, что каждое произведеніе Байрона какъ-бы выростало изъ предыдущаго съ удивительной послѣдовательностью. И дѣйствительно, въ то время какъ въ «Манфредѣ» и въ заключительной пѣснѣ «Чайльдъ-Гарольда» грустные мотивы, звучавшіе тихо въ восточныхъ поэмахъ, слились въ могучую скорбную мелодію, — въ это время «Беппо» отразилъ въ себѣ проблески новыхъ интересовъ и стремленій поэта, нашедшихъ вскорѣ такое полное и геніальное выраженіе въ «Донъ-Жуанѣ».
Нѣтъ сомнѣнія, что Байронъ, такъ легко проникавшійся каждымъ твореніемъ поэтическаго генія и съ такимъ интересомъ изучавшій итальянскую литературу, въ ея богатой комической поэзіи нашелъ краски и образы для своего перваго крупнаго юмористическаго произведенія. Изъ итальянскихъ писателей наибольшее вліяніе на Байрона оказалъ, вѣроятно, Пульчи; какъ извѣстно, Байронъ даже перевелъ часть его Morgante Maggiore. Даже y себя на родинѣ Байронъ не былъ первымъ творцомъ того комическаго жанра, образцомъ котораго является «Беппо». Въ коварныхъ продѣлкахъ, жертвой которыхъ становится Фальстафъ, или въ шуткахъ, которыя устраиваютъ слуги Оливіи надъ одураченнымъ гордецомъ Мальволіо, можно усмотрѣть отраженіе того же своеобразнаго легкомыслія, той же скрытой ненависти къ лицемѣрному англійскому пуризму, которыя водили и перомъ автора «Беппо». Поэтъ чувствовалъ эту связь, соединявшую его первое произведеніе въ новомъ жанрѣ съ бытовыми, сатирическими и комически-любовными сценами шекспировскихъ комедій, и эпиграфомъ къ «Беппо» выбралъ слова изъ комедіи «As you like it». Приступая къ изображенію Лауры, Байронъ вспоминаетъ, что Шекспиръ уже нарисовалъ подобный типъ въ Дездемонѣ. Наконецъ, Байронъ самъ назвалъ одинъ изъ литературныхъ источниковъ, который вдохновилъ его при созданіи поэмы. Его соотечественникъ Джонъ Фриръ (John Hookham Frеre) подъ псевдонимомъ Whistlecraft’a напечаталъ остроумную пародію на легенды о королѣ Артурѣ[4]. Она появилась не задолго до «Беппо» и такъ понравилась Байрону, что онъ взялъ ее за образецъ[5].
Великіе подражатели всегда затмевали оригиналы, которыми они пользовались. Трагедіи Шекспира стали достояніемъ всего міра; хроники, изъ которыхъ онъ черпалъ сюжеты, извѣстны только спеціалистамъ. Имя Уистлькрафта давно забыто, «Беппо» переведенъ на всѣ языки. Несомнѣнно, что литературные источники не могли послужить единственнымъ матеріаломъ для этой драгоцѣнной бездѣлки. Жизнь, живая дѣйствительность была главнымъ источникомъ поэта. Извѣстно, что Италія расширила кругозоръ поэта. Здѣсь его опьяненіе радостями и наслажденіями жизни достигло апогея, но здѣсь же началось и серьезное увлеченіе поэта политическими и соціальными вопросами, здѣсь онъ вступилъ въ сношенія съ карбонаріями. — «Венеція и я подошли другъ къ другу какъ нельзя лучше», пишетъ Байронъ[6] вскорѣ по пріѣздѣ въ этотъ городъ, пребываніе въ которомъ ненавистники Байрона считаютъ особенно печальнымъ періодомъ въ жизни его: періодомъ распущенности и нравственнаго паденія" поэта. Какіе нравы нашелъ Байронъ въ Венеціи, видно изъ слѣдующихъ строкъ: "женщина, по здѣшнимъ правиламъ, считается добродѣтельной, если y нея кромѣ мужа только одинъ любовникъ; если ихъ два, три и больше, то женщину находятъ немного своевольной (a little wild)[7].
Поэтъ отдался венеціанскому веселью со всѣмъ свойственнымъ ему увлеченіемъ. Но стоитъ внимательно перечесть письма, относящіяся къ венеціанскому періоду, и не трудно убѣдиться, что среди кутежей, которые принято изображать въ преувеличенно мрачномъ свѣтѣ, Байронъ не переставалъ быть тонкимъ наблюдателемъ и оригинальнымъ мыслителемъ. Никогда онъ не работалъ и не думалъ такъ много. Его письма къ издателю (1816—1818 гг.)[8] наполнены сообщеніями о новыхъ литературныхъ планахъ и замыслахъ, объ оканчиваемыхъ работахъ, о сомнѣніяхъ поэта по поводу законченныхъ произведеній.
«Беппо» самый характерный продуктъ венеціанскаго періода жизни поэта. И неподдѣльное увлеченіе жизнью, и болѣе глубокій интересъ къ ней, начало вдумчиваго отношенія къ вопросамъ, занимавшимъ передовое общество Европы, словомъ, все, что дала поэту Италія, нашло здѣсь свое отраженіе.
Самъ Байронъ, какъ мы уже замѣтили, не придавалъ особенно серьезнаго значенія своему произведенію. Однако, посылая поэму своему издателю и увѣдомляя его, что эта юмористическая повѣсть основана на венеціанскомъ анекдотѣ, онъ замѣтилъ, что въ ней есть «политика и драма». И въ этихъ двухъ словахъ поэтъ прекрасно опредѣлилъ отличительныя черты своей поэмы. Она полна драматическаго движенія; въ ней бьется пульсъ современной жизни и среди шутокъ не разъ слышенъ голосъ серьезной соціальной и политической сатиры.
Сюжетъ поэмы чрезвычайно несложенъ. Купецъ Джузеппе, или просто Беппо, ведшій морскую торговлю, часто отлучался изъ дому и однажды совсѣмъ исчезъ; долго горевала его одинокая жена и наконецъ рѣшила прибѣгнуть къ помощи «вице-мужа» (vice-husband), котораго завела «главнымъ образомъ для защиты». Лаура и графъ, щедрый кутила и изящный законодатель модъ, прожили много лѣтъ, счастливые и довольные другъ другомъ. Но вотъ во время блестящаго карнавала, гдѣ появленіе красивой и нарядной Лауры было встрѣчено восторженнымъ шопотомъ мужчинъ и завистливыми взглядами женщинъ, графъ и его возлюбленная обратили вниманіе на незнакомца, одѣтаго туркомъ и не спускавшаго глазъ съ Лауры. Незнакомецъ оказывается мужемъ Лауры. Онъ попалъ въ плѣнъ къ туркамъ, затѣмъ сталъ пиратомъ, разбогатѣлъ и вернулся домой. Въ Венеціи, странѣ счастья и веселья, въ странѣ легкихъ нравовъ и чудной природы, нѣтъ мѣста трагедіи и кровавой развязкѣ. Измѣнница-жена встрѣчаетъ мужа какъ ни въ чемъ не бывало, разспрашиваетъ его о приключеніяхъ; графъ ссужаетъ его на первое время своимъ платьемъ, такъ какъ не удобно же ему появляться въ костюмѣ турка; графъ и Беппо становятся навсегда друзьями, и въ домѣ водворяется миръ и согласіе.
На этой простой канвѣ геній поэта вышилъ роскошные, причудливо-яркіе узоры.
Реализмъ и протестъ противъ соціальной и нравственной неправды шли въ началѣ XIX вѣка часто рука объ руку. Переходя отъ романтическихъ грезъ и разочарованія къ изображенію дѣйствительности, литература серьезнѣе всматривалась въ жизнь, и правдивое изображеніе послѣдней стало могучимъ орудіемъ бичеванія соціальныхъ непорядковъ и политическаго гнета. Реализмъ и сатира — главныя достоинства «Беппо».
Вспомнимъ Чайльдъ-Гарольда или Лару. Это — романтическіе герои; они внѣ времени и пространства; ихъ прошлое окутано мракомъ; они почти не соприкасаются съ дѣйствительностью; прикосновеніе жизни уничтожило бы ихъ обаяніе, величіе ихъ демоническихъ образовъ, свело бы ихъ съ пьедесталовъ; они возвышаются надъ пошлостью житейской прозы, надъ людскими дрязгами; мы не видимъ ихъ въ семьѣ, среди близкихъ, среди обыденныхъ заботъ. Взгляните теперь на героевъ венеціанской повѣсти. Они прикрѣплены къ мѣсту и времени; они являются передъ нами не на снѣжныхъ вершинахъ Альпъ, какъ Манфредъ, не на безконечной глади океана, какъ Чайльдъ-Гарольдъ. Мы видимъ Беппо скучающимъ въ карантинѣ, гдѣ возвращающихся издалека моряковъ держатъ по сорока дней; авторъ сообщаетъ даже названіе города, съ которымъ велъ торговлю Беппо. Вмѣсто таинственнаго Чайльдъ-Гарольда, о которомъ извѣстно только, что онъ принадлежалъ къ знатному роду, предъ нами въ лицѣ любовника Лауры, этого vice-husband’a Беппо, типичная и яркая фигура великосвѣтскаго франта. Онъ прекрасно говоритъ по-французски и тоскански; онъ завсегдатай театровъ; къ его мнѣнію прислушиваются; фальшивая нота не могла ускользнуть отъ его слуха; сердце примадонны трепетало отъ страха, когда она замѣчала неодобреніе на его лицѣ. Его образованіе было свѣтскимъ и дилетантскимъ. Трудно, взирая на портретъ графа, не вспомнить безсмертный перечень познаній Онѣгина:
Онъ по французски совершенно
Могъ изъясняться и писалъ,
Легко мазурку танцовалъ
И кланялся непринужденно…
Имѣлъ онъ счастливый талантъ
Безъ принужденья въ разговорѣ
Коснуться до всего слегка,
Съ ученымъ видомъ знатока
Хранить молчанье въ важномъ спорѣ.
И возбуждать улыбку дамъ
Огнемъ нежданныхъ эпиграммъ.
Развѣ не его прототипъ воскресаетъ передъ нами въ строфахъ XXXI—XXXIII?
Пространство, отдѣляющее Венецію отъ Петербурга, не мѣшало свѣтскому обществу той и другого выработать почти тождественную образовательную программу для модныхъ франтовъ. Объ Онѣгинѣ и «свѣтъ рѣшилъ, что онъ уменъ и очень милъ». Графъ тоже считался въ своемъ кругу «perfect cavaliero».
Лаура по яркости одинъ изъ очаровательнѣйшихъ женскихъ образовъ, созданныхъ Байрономъ. Туманный образъ Астарты, контуры котораго едва выступали изъ окутывавшей его романтической дымки, героини восточныхъ поэмъ, обаятельныя, но далекія и чуждыя европейскому обществу, даже Гаиде и Мирра, обрисованныя болѣе реальными, но все же неожиданными красками, — какой контрастъ представляютъ онѣ съ Лаурой, чувства которой такъ просты и понятны. Это — истая итальянка, отдающаяся во власть настроеній, быстро переходящая отъ впечатлѣнія къ впечатлѣнію. Грустная, томимая тревожными предчувствіями, разстается она съ мужемъ; но ея сердце не выноситъ одиночества и ожиданія, и она со всей страстью отдается новому возлюбленному. Она не молода, но время щадитъ ее и ея красота остается все такой же привлекательной; она умѣетъ вознаграждать недостатокъ юности: какъ эффектно ея появленіе на карнавалѣ, какъ умѣетъ она разливать счастье вокругъ одной своей сіяющей улыбкой, сколько вкуса въ ея нарядѣ, сколько чарующей силы въ нѣжныхъ лукавыхъ взглядахъ, сколько презрѣнія въ ея взорѣ, когда она замѣчаетъ безвкусное платье какой-нибудь дамы! Она владѣетъ собою и умѣетъ быть коварной, какъ истинная куртизанка.
Смущеніе овладѣваетъ ею при видѣ вернувшагося мужа; но мгновенье — и она уже овладѣла собою, и слышится такой естественный, такой милый наивный лепетъ:
Въ чужой странѣ ты не женился ль снова?
Ужель тамъ дамы пальцами ѣдятъ?
Какъ шаль твоя красива! мнѣ обновой
Ты дай ее. Вамъ правда ль не велятъ
Свинины ѣсть? Съ страной сроднившись новой,
Какъ могъ, ты пропадать въ ней столько лѣтъ?
Ахъ, какъ ты желтъ! Болѣзни ль это слѣдъ?
Сбрей бороду (мнѣ этого подарка
Не откажи). Тебѣ она нейдетъ,
Къ чему она? y насъ вѣдь климатъ жаркій…
Какъ вынесла я времени полетъ и т. д
Говоря о Пушкинѣ, какъ о подражателѣ Байрона, мы всегда имѣемъ въ виду, главнымъ образомъ, раннія поэмы нашего поэта. Но развѣ добродушныя насмѣшки надъ женской добродѣтелью въ «Нулинѣ» не напоминаютъ разсужденія о венеціанскихъ дамахъ въ «Беппо»? Развѣ Нулинъ съ «запасомъ фраковъ и жилетовъ», завсегдатай театровъ, знатокъ дамскихъ модъ и модныхъ поэтовъ, не двойникъ возлюбленнаго Лауры? Развѣ смѣхъ Лидина и дружба Беппо съ графомъ не представляютъ собою однород-ной развязки? Развѣ остроумная болтовня отъ лица поэта въ отступленіяхъ «Евгенія Онѣгина» и «Домика въ Коломнѣ» не походятъ по тону и настроенію на таковую же въ «Беппо» и «Донъ-Жуанѣ» и развѣ въ этихъ отступленіяхъ y обоихъ поэтовъ не скрыты за легкомысленной формой самыя серьезныя и глубокія мысли?
Эти послѣднія составляютъ вторую важную черту интересующаго насъ произведенія. Байронъ не только превращался изъ романтика въ реалиста по формѣ; и по содержанію его поэзія начинала принимать другое направленіе; Байронъ спускался съ неба на землю; вмѣсто неопредѣленной титанической скорби о мірѣ и міровомъ непорядкѣ, — онъ ищетъ въ жизни и бичуетъ тѣ темныя ея стороны, которыя прикрываютъ гнетъ и несправедливость. Его поэма полна сатирическихъ выходокъ: здѣсь мы встрѣтимъ ѣдкія насмѣшки надъ корыстолюбіемъ духовенства, злую каррикатуру на лицемѣрный англійскій пуризмъ, нападки на злоупотребленіе парламентской свободой, на тяжесть налоговъ. Изображая пестрые костюмы карнавала, поэтъ не забываетъ прибавить, что лишь одинъ костюмъ, костюмъ капуцина не допускался сюда подъ страхомъ адскаго огня, отъ котораго ничто не можетъ спасти, кромѣ внушительнаго денежнаго взноса. Рисуя въ граціозныхъ стихахъ красоту итальянокъ, свободу венеціанскихъ нравовъ, искренность и увлекательность южнаго веселья, онъ пользуется случаемъ, чтобы противопоставить этой простотѣ и искренности чопорность англійскихъ миссъ, не смѣющихъ говорить и чувствовать безъ разрѣшенія мамашъ. Закатъ южнаго солнца заставляетъ его вспомнить о жалкомъ вечернемъ освѣщеніи Лондона, музыкальный итальянскій языкъ — о свистящихъ, шипящихъ и плюющихся во время разговора англичанахъ. Онъ любитъ англійское «правительство (когда оно дѣйствительно правительство), свободу печати и пасквилей, Habeas Corpus (когда мы не лишены его), парламентскія пренія, когда они не затягиваются слишкомъ поздно, налоги, когда они не слишкомъ тяжелы» и т. д. Трудно, конечно, искать въ Беппо слѣдовъ положительнаго политическаго или соціальнаго міросозерцанія поэта. Но несомнѣнно, что всѣ оскорбленія и обиды, накипѣвшія въ душѣ Байрона и выбросившія его навсегда за предѣлы неблагодарной родины, школьная рутина, печатные пасквили, клеветы и обвиненія въ развратѣ, картины нищеты и эксплоатаціи, противъ которой онъ выступилъ еще въ палатѣ лордовъ въ своихъ рѣчахъ, — все это постепенно выступало въ болѣе ясныхъ очертаніяхъ изъ хаоса фантазіи и «міровой скорби», и въ Байронѣ вырабатывался общественный реформаторъ. «Беппо» — одинъ изъ первыхъ симптомовъ этого новаго направленія байроновской поэзіи. Старая тема венеціанскаго карнавала, которую Байронъ, какъ второй Паганини, поднялъ, по выраженію Брандеса, «концомъ своего божественнаго смычка, разукрасилъ безчисленнымъ множествомъ смѣлыхъ и геніальныхъ варіацій, осыпалъ жемчугомъ и расшилъ золотыми арабесками», этотъ «венеціанскій анекдотъ» останется навсегда свидѣтельствомъ разнообразія байроновскаго генія, воплотившаго не только мечты и скорбныя думы своего вѣка, но и съумѣвшаго подслушать біеніе новаго времени, подойти къ новымъ жизненнымъ и соціальнымъ проблемамъ, выдвинутымъ эпохой.
П. Коганъ.
- ↑ Letters and Journals Vol. IV, стр. 173, прим. 2. Lond. 1900.
- ↑ То John Murrey 12 okt. 1817. Lettors and Journals. Vol. IV. Lond. 1900, стр 173.
- ↑ Въ письмѣ отъ 23 окт. 1817 г. Байронъ уже говоритъ о Беппо, какъ о «story in 89 stanzas» Let. and Jour. Vol. IV. стр. 176.
- ↑ Prospectus and Specimrn of an intended National Work, by W. and. R. W., of Stomarkot, in Suffolk, Harness and Dollar Makers. Canto I and II, Lon., 1817. III and IV 1818. Cp. Lord Byron von Richard Ackermann, стр. 106.
- ↑ «У мистера Уистлькрафта нѣтъ болѣе ревностнаго поклонника. чѣмъ я». То John Murray. Venic. October 23. 1817.
- ↑ To John Murrev. Jan. 2. 1817.
- ↑ Letters and Jour. Vol. IV, стр. 40.
- ↑ Lett. and Journals. Vol. IV. стр. 42. 52, 53, 85 и т. д.