В. В. Розанов
править«Без цели и смысла…»
(О самоубийствах)
править
«Смысла в жизни не нахожу — и потому умираю» — это не только стоит в записке трех девушек, отравившихся цианистым кали после мирной беседы и за музыкой, но и в бесчисленных записках, оставленных русскими самоубийцами, еще начиная с памятной полосы самоубийств в 70-х годах прошлого века.
Эти самоубийства без определенного одного мотива выделяются в особую группу… Их не смешаешь с самоубийством от нужды, унижения, семейного расстройства, от определенной неудачи в жизни, от неудачи в определенном стремлении и проч. По характеру мотива их можно назвать «беспредельными» самоубийствами, а по среде, по личности — можно назвать «культурными самоубийствами».
Самоубийцы — всегда образованные люди.
«Предела», т. е. вот одного мотива, — нет. Но «не бывает следствия без причины»: и, очевидно, в данном случае мотив самоубийства — беспределен, неуловим, неотчетлив, неясен.
Мы должны вполне верить искренности записок: «смысла в жизни не нахожу…». Только это — не мотив, а описание… Описание состояния самоубийц перед смертью и, уверенно можно сказать, — задолго до смерти. «Искал, искал смысла жизни… не нашел, и умер». Это Колумбы без Америки… Колумб, если бы ему не поехать в Америку «открывать ее», — наверное, умер бы, написав: «Не знаю, зачем живу»; «Умираю, потому что нечем жить…» Или, так как этого обычая еще не повелось тогда, — умер бы молча и немо, «непонятно» для окружающих. «Без определенного мотива…»
Все, конечно, давно заметили возраст этих «беспредельных» самоубийц: никогда позднее 28-27 лет. Большею частью эти самоубийства падают на возраст между 17-23 годами у девушек и между 22-26 годами у мужчин. Отступления к более ранним годам объясняются легко преждевременным «развитием»… Но оставим эти ненормальные случаи 14-летних самоубийц и перейдем к норме.
Возраст самоубийства падает на промежуток между законченным или заканчивающимся образованием, которое, как понятно всем и понятно самоубийцам, — «готовит человека» к чему-то, и между определением пути жизни, выбором жизни, выбором цели и «смысла» жизни… «Меня готовили, готовили… а куда приготовили — я не знаю и не вижу. Умираю». Момент самоубийства в биографии самоубийцы всегда занимает то положение, какое в «плавании корабля» занимает момент отхода: от «пристани» (старый быт, старая семья) отстал, «отвалил», а «маршрута» не получил или не нашел. «Умираю». Мы должны поверить запискам. Они вполне точны, да и предсмертно вообще не лгут, не притворяются. Но эти «иероглифы» юных мы обязаны дешифрировать.
Что же это такое?
Тянутся, тянутся годы… серые, тусклые… бесцельные… Талант бьется внутри, — но еще не «выклюнулся из яичка», и он мучит, как непроросшее зерно, как энергия и сила «без приложения»… Самоубийцами являются не «бездарные» и «безвольные», — как пишут по понятным педагогическим мотивам публицисты (чтобы удержать от самоубийства, чтобы внушить презрение к самоубийству), а скорее в этот несчастный итог попадают даровитые… Талант всегда мучит, и именно тоскливою мукою… Талант всегда требователен, взыскующ, полон «недоверия к себе», «недоумения о себе»; талант всегда есть строгий судья поступков и мыслей, жизни и сердца и всего сокровенного в сердце у своего носителя… Насколько талант, раскрывшись потом, принес бы счастья, радости и даже восторга своему носителю, наполнил бы «смыслом», и большим «смыслом», его жизнь — настолько же до раскрытия, в «зерне», он всегда тягостен и закрывает тучами, облаками душу своего носителя, стоя упреком перед ним («ничего не делаешь»), судьею («и ни к чему не способен»), вообще неумолимым и часто торопящим требованием… Вот в этом торопящем характере его и беда… «Уже 22 года, а еще ничего не сделал и даже ничего не задумал…» «Как ты презренен: тебе нужно умереть…»
Талант — и конь, и скелет смерти. Или «мчись», или «умри». И умирают, не успев «вскочить на коня».
Пишу по некоторому опыту…
В Москве, с первого и до последнего курса университета, года полтора после университета и года тоже полтора до университета, в старших классах гимназии (я кончил ее поздно, два раза оставшись «в том же классе»), желание умереть было сильнейшим… И именно от сознания: «не для чего жить», «я ни к чему не годен», «из меня ничего не выйдет»… Еще: «я ничего неумею», «я только отягощаю собою других», — «без способности когда-нибудь вознаградить их». Даже это и не «сознание», а просто «так есть», уверенность всей натуры, не ума одного, не мысли… Точно сгнили все кости, вся душа: «ничего не умею. Лежу. Не для чего жить…». Еще: «хоть бы меня кто убил, у самого (убить себя) энергии не хватит… Или умереть бы случайно, непредвиденно» (без боли и предварительного испуга). Ощущение «самоничтожества» до того продолжительно, до того тягостно, что собственно останавливает только или больше всего болезненность известных способов умирания (утопиться, повеситься, застрелиться), — и — «эврика» безболезненного умирания от веществ вроде морфия, угара, цианистого кали не могла и не может не увеличить чрезвычайно числа этих «беспредельных» самоубийств. Но договорю: в университете товарищи прозвали меня за отражавшийся, вероятно, в лице дух мой — «кладбищенским». «А вот и В. (всегда звали по имени, ласкательно), кладбищенский идет…» Почему? Вероятно, по сближению самого лица, всего вида, всего habitus’a (медицинский термин) моего с мыслью о кладбище, о могиле. «Кладбищенский» могло означать только: «предсмертный», «кому скоро умереть». Но в смысле — «хочется»: потому что я никогда не хворал, и болезни ни одной у меня в университете не было, и товарищи это знали.
Тут проходит нечто органическое, нечто биологическое. Цели, и такие общие, как «цель жизни», — не вне нас, а внутри нас. И эти «цели» зреют, прорастают, бывают в маковое зернышко, в картофелину, в голову величиною, в гору (цель всей жизни). «Цели» растут буквально, как органы, и именно из нас. Колумб «в себе» нашел Америку, — как ни странно сказать: ибо он собственно «нашел» желание во что бы то ни стало «поехать на запад и что-то открыть, увидеть» невиданное и неслыханное. «Суть Колумба» в желании поехать, совпавшем со «встретившимся материком», — но последнее для психики его биографии — уже случайность. Нужно заметить, что самое задание вопроса о щели жизни", или органическая настойчивость найти «в жизни своей смысл», — свидетельствует именно и непременно о врожденном призвании: на каковое «призвание», в неопределенной и незрелой его фазе, — и отвечает вопрос. Ибо обычно люди живут вовсе не для «цели» и не по «смыслу», а идут или «пробираются» по бахроме житейских обстоятельств, нужд, потребностей, самолюбия, желания обогатиться, «устроиться», найти занятия, жениться, выйти замуж, обзавестись семьею; немного общее — «стать музыкантом», «ученым», «членом Г. Думы», «знаменитым адвокатом», врачом или «генералом». Об общей цели жизни, о цели жизни «человека вообще», под каковым вопросом, однако, подспудно всегда лежит другой вопрос: «зачем я живу», «для какой цели мне жить», — эти вопросы или мелькают очень издали, ни к чему не нудя, не составляя позыва к самоубийству, оставаясь только философскою темою, или чаще — не представляются и в этом виде, ни в каком. Вообще самый вопрос этот и тоска: «я не вижу своего призвания» — и есть показатель наличности «призвания», еще не выяснившегося, не сформировавшегося.
Отчего так, по этому мотиву («не вижу смысла в жизни») и умирают только до 30 лет, чаще даже не достигнув 27 лет. По этому мотиву также не бывает 30-летних самоубийц, как зеленых страусов. Вне «природы вещей».
Помню, вопрос о смысле жизни, точивший каждый день меня, точнее, стоявший на душе, как туман, как какая-то сырость души, бессилие, изнеможение, — перестал даже когда-нибудь являться на ум, как только я сел (на много лет) за книгу «О понимании»… Тут совсем другие вопросы: «успею ли», «кончу ли», «доживу ли». Все наполнилось конкретным, ярким, оживляющим: «выходит», «дошел до такой-то рубрики», «кажется, кончу», «отложил на издание столько-то» (денег). И никакого вопроса: «зачем я живу?». Само собою, вопрос — «для чего я живу» не разрешился у меня в ответ: "для написания книги «О понимании»… Это было бы пошло и глупо. А просто все само собою переменилось, и вдруг стало интересно жить…
Возраст. Годы. Так береза покрывается не сразу «десятью слоями коры», — а по одному слою в год.
Горе с самоубийствами так велико, что позволительно по поводу их и говорить воспоминаниями, — и говорить, что «слышал и видел». «Кто как понял или испытал». Ибо оставшиеся в живых близкие самоубийцам люди, без сомнения, изнывают в муках и недоумении.
Еще: самоубийства естественно сокращаются, когда огромный и уверенный в себе поток исторической жизни естественно помогает личным поискам «цели жизни». «Цель жизни» лежит на улице: вышел из дому и нашел. В Западной Европе в эпоху великих географических открытий, в эпоху реформации и революции, в эпоху первого ознакомления с античным миром — вероятно, или не было, или было очень немного самоубийц. Каждый знал, «зачем он живет»: чтобы помогать реформации, чтобы работать для гуманизма. Лицо человека сливалось с огромным лицом общества. «Оседланный конь» стоял во дворе каждого, и не показывалась бледная смерть. Но она показывается, когда «коня» приходится искать, иногда долго, тоскливо, годами: «где мое призвание?» «Моему» не помогает «всеобщее»… Но следует сказать, что в этом случае «нахождения коня», — будучи труднее, зато и плодотворнее: скачет не конница, скачет не ряд, а — один. Жизнь в общем интереснее, будучи глубоко личною и оригинальною.
Мне хочется сказать в заключение юношам и девушкам, вот еще сейчас, сегодня задумывающимся о самоубийстве назавтра.
— Подождите! Не спешите! Отложите на неделю… Знаем, трудно вам брести «без цели и смысла»… Ноги тонут, как в песке пустыни, и не хочется вытащить отставшую ногу, чтобы переставить вперед…
Но подождите!
Кора нарастает, а пустыня — не без конца. И именно ваша жизнь озарится более ярким смыслом, чем многих и многих…
Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 5 марта. № 12205.