М. Н. Катков
править«Анализ исторических корней», предлагаемый г. Пыпиным для решения польского вопроса
правитьВ февральской книжке «Вестника Европы» г. Пыпин находит, что «общераспространенное в нашей литературе представление об отношениях Польши к России как о вечной злостной интриге и коварстве заключает в себе грубую ошибку». В чем же грубая ошибка? В том, что в нашей литературе будто бы упущен из виду такой простой факт, «что целые народы не могут быть коварными и заниматься интригой». Г. Пыпин очень хорошо знает, что никто никогда не обвинял всего польского народа в интриге и коварстве и что, напротив, крестьянское население, составляющее массу народа, всегда отделялось в общем мнении от шляхты и духовенства, которые потому-то именно и вдвойне преступны, что идут наперекор не только Русскому государству, но и мирному польскому народу. Г. Пыпин все это знает, но тщательно об этом умалчивает, делая вид, как будто ему в самом деле приходится защищать целый народ от обвинения в поголовном коварстве и интриге. Между тем несколькими строчками ниже он сам приписывает «целым общественным массам» идеи польской справы, в действительности чуждые народным массам польского народа и губительные для него.
В чем же заключаются эти «идеи»?
Польша, — говорит он, — в течение многих веков владела южнорусскими[1] землями, с одной стороны по самый западный край Галиции, с другой — далеко на левом берегу Днепра. Со времени разделов постоянною мечтою польских патриотов было восстановление Польши «от моря до моря» и в границах 1772 года. Эту мечту у нас карают всегда как нелепую невозможность или как злостное стремление к захвату; но забывают объяснить, что польское патриотическое чувство развивалось до чрезвычайной, наконец, болезненной степени под влиянием совершенно исключительных политических испытаний и бедствий. Преувеличение есть всегда черта горячего патриотизма, страстное чувство к родине всегда закрывает ее слабые стороны и окружает фантастическим блеском и ее прошедшее, и если нельзя заблуждаться о настоящем) ее будущее.
И вот г. Пыпин приглашает русское общество спокойно относиться к этим фантасмагориям, так как-де они имеют свое историческое основание.
Эта спокойная мысль, — продолжает г. Пыпин, — должна бы в особенности обращаться к анализу далеких исторических корней, какие имеет всякая обширная общественная идея. Наблюдение исторического процесса, с одной стороны, может объяснить источник современного явления, указывать в нем органические элементы, а не один произвол; с другой — может открыть явления иного порядка, столь же органические и законные, которые требуют себе места в политической и социальной жизни; в результате для разумных руководителей общества является необходимость в беспрестанном уравновешении общественных элементов, имеющих за собой жизненное право.
Когда мы, таким образом, вместо того чтобы принимать целебные меры против болезненных фантасмагорий, «обратимся к анализу исторических корней», то и «польский народ», в свою очередь, по неложному обещанию г. Пыпина, согласится на «взаимное уразумение» и перестанет отождествлять Россию «с наездом, совершившимся по одному насилию для насилия».
Итак, все польско-русское недоразумение заключается в том, что Польша и г. Пыпин помнят историю, а Россия ее забыла. Нет, она не забыла, что русские земли, на которые претендует давно отшедшая из мipa живых Польша, были искони русскими, что оне видели начало Русского государства и православной веры в русском народе, что в этих землях родилась и впервые объединилась русская народность. Нам предлагают забыть весь Киевский период нашей истории, чтобы в угоду сумасбродам признать исторические основания за их мечтой о Польше от моря до моря. Если петербургский историк чувствует в себе потребность напоминать кому-либо об исторических корнях, то пусть он с этим напоминанием обратится к своим друзьям, польским патриотам, и объяснит им, что их мечты неисполнимы и исторически нелепы.
«Анализ исторических корней», который нам рекомендует г. Пыпин, весьма поучителен, однако, и в другом отношении. Мы по горькому историческому опыту отлично помним, чем отвечают «мечтатели» на спокойное, примирительное и уступчивое к ним отношение. Г. Пыпин очень хорошо знает, что таково именно было наше отношение к полякам как раз пред 1830 и 1863 годами; стараясь всячески оправдать польских патриотов в их «заблуждении», он проговаривается и сознается, что
вплоть до освобождения крестьян и последнего польского восстания само русское владычество убеждало поляков в основательности их племенных притязаний. Осуждать их теперь задним числом очень легко; но справедливость требует признать, что мы сами поддерживали заблуждение, потому что в свое время сами не понимали положения вещей.
Итак, что же нам теперь делать, когда мы наконец «поняли положение вещей»? Повторять наши прежние ошибки, снова делать сумасбродным мечтателям примирительные уступки и признавать историческое основание за их мечтаниями, восстановлять их власть над народными массами не только польскими, но и русскими в западном крае, снова поддерживать их «заблуждения» и «племенные притязания», чтоб еще раз вызвать преступный самонадеянный мятеж и кровопролитие? И это будет «гуманно»?
Не гуманнее ли поступает прусское правительство, устраняя решительною мерой мечты польской справы? Князя Бисмарка нельзя будет обвинять в том, что он «сам поддерживал заблуждения и племенные притязания поляков» и тем губил их. Польские мечтатели видят теперь сами, что песня их в Познани спета, что там и думать нечего о восстановлении Польши. Безо всякого «анализа исторических корней» князь Бисмарк в короткое время довел польских «патриотов» до полного и ясного сознания несбыточности их мечты по отношению к прусским восточным провинциям и сразу достиг того «взаимного мирного уразумения», о котором так многоречиво и тщетно хлопочут наши доктринеры.
Мера, принятая прусским правительством против наплыва польского элемента в восточные провинции Пруссии, нашла себе горячее сочувствие в Германии, и прусский сейм не только одобрил высылку поляков, не состоявших в прусском подданстве, но и сам предложил обсудить способы противодействия ополячиванию восточных областей, причем указал на школу и земледельческую гуманную колонизацию. Что касается имперского парламента, то друзья г. Пыпина сами находят, что и рейхстаг также высказался вовсе не против германизации польских земель.
Оппозиция не отрицала ни права высылать неудобных иностранцев, ни необходимости ограничить влияние полонизма в восточной Пруссии. Таким образом, между решениями германского и прусского сеймов нет, в сущности, принципиального противоречия («Вестник Европы». Февраль. «Иностранное обозрение», стр. 915).
Итак, мера князя Бисмарка вызвана интересами народа и встречена с сочувствием; к тому же она ясна и практична и никого в «заблуждении» не поддерживает. Она и по форме безукоризненна даже с конституционной точки зрения. Как же относятся к ней наши доктринеры? Они считают ее верхом беззакония. Петербургские публицисты «Вестника Европы» и единомышленники их в московских редакциях «Русской Мысли» и «Русских Ведомостей» не находят достаточно сильных слов, чтобы выставить «прямолинейные», как они выражаются, меры прусского правительства «вопиющим нарушением основных начал международного права, усвоенных всеми европейскими народами».
Зато г. Греви превозносят наши доктринеры. Его они называют «Вашингтоном Франции» и восхваляют его за то, что он «вполне отрешился» от прежних «приемов управления», точнее, вовсе от управления, ограничивая все обязанности своего звания только получением своего президентского содержания. Г. Гладстона они тоже выделяют, не понимая смысла того радикализма, которому он должен по ходу дел следовать и который, в сущности, есть только слабое приближение к тому, что давно совершено было в России освободительным актом 19 февраля, а спустя затем несколько лет, также актом 19 февраля, в Царстве Польском на пользу польского народа и в освобождение его от губительной власти польского дворянства, одержимого бесом старой Польши.
«Вестник Европы» называет г. Гладстона «наиболее чутким и дальновидным из государственных людей Англии в делах внутренних», а «Русская Мысль» прямо величает его, в пику Бисмарку, «величайшим из современных государственных людей». Эти похвалы расточаются английскому премьеру за то, что он «прямо включил в свою политическую программу многие из существенных требований радикальной партии», и за те «глубокие (?) социальные преобразования, которые он отчасти провел, отчасти твердо наметил», и, наконец, за «новый избирательный закон, приблизивший английскую избирательную систему ко всеобщей подаче голосов» («Русская Мысль»). С радостью приветствуется «будущая роль талантливого радикала в кабинете Гладстона, Чамберлена»; при этом поясняется, что английский радикалы и даже социалисты мирно уживаются с носителями громких аристократических имен.
Оттого реформаторское движение в Англии совершается мирно, без опасных взрывов и скачков, хотя и весьма медленно и туго. При сохранившемся сословном устройстве (каково!) не заметно того коренного антагонизма, который мешал бы совместной работе на пользу общую; политический дух, воспитанный веками, поддерживается живым общением между классами, публичными митингами, свободною печатью и парламентом. Очень часто высказываются с шумом такие взгляды, которые могут быть названы революционными; нередко их проповедуют люди солидные и популярные, — и публика рукоплещет и мирно расходится по домам («Вестник Европы», февраль, стр. 921).
Мы уже знаем теперь, как «мирно разошлась по домам» публика, рукоплескавшая 2 февраля революционным речам в митинге на Трафалгар-Сквер, и какие мирные сцены происходят по сие время в целой Англии. Газеты переполнены описаниями подробностей безобразного уличного бунта, доселе еще не встречавшегося в летописях Англии, по замечанию «Times».
Как же объясняют это небывалое явление наши доктринеры? Из приведенных выше слов «Вестника Европы» можно было ожидать, что они поймут истинную причину анархического движения в Англии. Если петербургские публицисты так восторгаются тем, что до сих пор реформы Англии совершались «без опасных взрывов и скачков» благодаря «сохранившемуся сословному устройству» (вот видите, в этом случае и сословному устройству поклон) и «политическому духу, воспитанному веками», то, казалось, они должны были бы порицать всякую попытку подорвать это сословное устройство и изменить этот вековой политический дух Англии, а следовательно, предвидеть, что если г. Гладстон своими реформами раскачал вековые устои древней Англии, о «мирном революционном движении» в английском государстве и речи не может быть. Но до такого откровенного признания наши доктринеры дойти не в состоянии. Они стараются только как-нибудь умалить значение неприятных им событий ссылкой на то, что «лондонские социалисты составляют лишь небольшую часть лондонского рабочего населения» и что «слабость их обнаружилась на последних парламентских выборах, когда их кандидаты собрали едва несколько тысяч голосов» («Русские Ведомости», № 35). Ввиду этого московские политики не одобряют газету «Times», которая настаивала на немедленном арестовании агитаторов Гайдмана и Бёрнса, и порицают «раздражение главного органа лондонской буржуазии (?) консервативного „Standard“'a», советовавшего «принять меры вообще против произнесения речей в больших собраниях в том случае, если эти речи способны вызвать беспорядки». Но с особым негодованием они набрасываются на немецкую печать, осмелившуюся сказать, что в лондонском погроме виновато прежде всего министерство, потакавшее ирландским беспорядками возбудившее своею радикальною программой в бедных классах Англии надежду устрашить правительство шумными демонстрациями. Очень не по сердцу пришлись московским профессорам доводы консервативных берлинских газет, «уже предсказывающих Англии неизбежную социальную революцию, если правительство не примет немедленно энергических мер к подавлению социализма». Привилегию энергических мер наши доктринеры признают только за мятежом и революцией…
Впервые опубликовано: «Московские Ведомости». 11 февраля. 1886. № 42.
- ↑ Г. Пыпин постоянно строго различает «южнорусские земли», или «Украину», от русских земель.