Вот он высыпал перед нами «последний» (?) свой короб этих литературных «летучек», листков, афоризмов…
Нынешняя книжка становится, как номер третий, в ряд с «Уединенным» и первым томом «Опавших листьев». Это все «интимная», более нежели домашняя, более нежели откровенная, совсем и всецело «розановская» литература, — в своем типе, несомненно, единственная в нашей «словесности» (да и в какой литературе есть еще такая?).
Если хотите, это «литературный элемент» in ipso[1], чистая стихия «слова», возведенная в свой абсолют. Sic volo — sic scribo[2]… И недаром автор книги опять говорит о себе, с тем же «нестеснением»:
«У меня никакого нет стеснения в литературе, потому что литературы есть просто мои штаны. Что есть „еще литературы“, и вообще что она объективно существует, — до этого мне никакого дела».
Эти книги — осуществление протагоровского: «Человек есть мера всех вещей»… Осуществление именно в протагоровском смысле — «достоверности частных впечатлений». Так как речь идет о философе, то мы можем позволить себе это «метафизическое» определение. Сократовская стихия — стихия «достоверности общего» — вот что совершенно чуждо Розанову.
И странным контрастом с этой верой в убегающее «частное» стоит розановская преданность началу государственности. Государственный принцип он всегда готов защищать против личного, и этим «консерватизмом» объясняется половина его «пыхтящей» ненависти ко всему, где ему мерцает огонек «левизны»… Клейнмихель, которого он вдруг собрался защищать в этой книжке, пожалуй, в самом деле ему ближе Герцена.
Из литературных отголосков в книге всего интереснее афоризмы о Гоголе. О Гоголе у Розанова всегда выходит как-то «необыкновенно», и тут есть какое-то тайное «сродство душ». Без гоголевской «абсолютности» Розанов дышит, однако, по-видимому, тем же воздухом «небытия».
См. также править
- Рецензию на 1-й короб, 1913