Прочтя этот сенсационный заголовок и твёрдо помня, какие мысли развивал г. Страхов ранее (наприм., в IV и в конце XI главы и т. д.), я был убеждён, что под словом слепая скрывается тонкая ирония. Но каково же было моё изумление, когда я узнал, что этот эпитет нужно понимать в прямом, серьёзном смысле и что он выражает будто бы воззрения самого г. Страхова. Что за мистификация! Читал я и перечитывал эту главу, но так и не выяснил себе, что же такое природа — слепая, целесообразно предопределяющая разумность[1] или целесообразно предопределяющая, разумная слепота? Как ни кинь, всё клин. И, наконец, если г. Страхов допускает, что природа (со включением органического мира) слепа, т. е., выражаясь менее фигуральным, более обычным для учёного языком, если она управляется неизменными механическими законами, то где же корень разногласия с дарвинизмом? Постараемся разобраться в этом хаосе противоречий. Речь в этой главе вертится, главным образом, вокруг того коренного противоречия, на которое я указывал в книге Данилевского и которое приводит основную его аргументацию к абсурду. Коренное философское различие между дарвинистами и антидарвинистами того толка, к которому принадлежат Данилевский и г. Страхов, сводится, главным образом, к следующему. Чтобы сохранить более полное беспристрастие, буду говорить словами антидарвиниста, правда, антидарвиниста учёного, именно Катрфажа. «Попытка Дарвина, — говорит он, — заключалась в том, чтобы объяснить действием одних вторичных причин то чудесное целое, которое изучают ботаники и зоологи; он захотел нам объяснить его происхождение и развитие таким же образом, каким астрономы и геологи объясняют нам, как возникла наша планета и как произошло то, что мы теперь на ней видим. В этой грандиозной попытке великого ума нет ничего незаконного» и т. д. Объяснение происхождения и современного строя органического мира такими же «вторичными причинами», какими объясняет подлежащие явления астроном и геолог, вот, следовательно, задача дарвинизма. Задача Данилевского и г. Страхова прямо противоположная: доказать, что процесс происхождения организмов — процесс загадочный, таинственный, необъяснимый без непосредственного вмешательства целесообразно предопределяющего разумного начала, что объяснения вторичными причинами в биологии не применимы, что биолог в своих объяснениях, или вместо объяснений, вынужден непосредственно восходить к первичной причине — к «интеллектуальному началу».
Особенность организмов, отличающая их от неорганизованного и нуждающаяся в объяснении «вторичными причинами», заключается в той их черте, которая (худо ли или хорошо) издавна обозначается словом «целесообразность». Происхождение этой (кажущейся) целесообразности дарвинизм объясняет, как известно, следующею «вторичною причиной»: в природе существует процесс, устраняющий все бесполезные и вредные организации и сохраняющий и накопляющий все полезные, разумея под полезными такие, которые обеспечивают существование обладающих ими организмов. Польза, каждый раз проявляющаяся, может быть ничтожна, но зато и процесс её накопления обнимает несметные периоды времени. Сегодня — польза, завтра — польза, всегда польза, в итоге, большая, громадная, изумительная польза, т. е. та именно целесообразность, которая нас поражает в окончательном результате.
Данилевский вообразил, что нашёл могучий довод против дарвинизма в следующем соображении. Дарвинизм, — рассуждает он, — сохраняет и накопляет в организмах только полезное и таким образом направляет их к совершенству. Значит, — заключает он, — все существа всегда должны быть совершенны (всё тот же знакомый способ аргументации), и вслед за тем посвящает значительную часть книги набору примеров, доказывающих несовершенства организмов, доходя при этом порою до глумления, приговаривая: вот это так бесполезный орган и т. д. Но всякий, рассуждающий хладнокровно, поймёт, кого же поражает эта аргументация, — дарвинизм ли, допускающий в природе только существование процесса, направляющего организмы к совершенству, а не абсолютное их совершенство, Или сторонников непосредственного вмешательства в «таинственный морфологический процесс» целесообразно предопределяющего «интеллектуального начала». Присутствие несовершенства, неразумности в природе можно ещё, пожалуй, рассматривать как аргумент в пользу того, что совершенство достигается путём медленного, слепого, механического процесса, каков естественный отбор. Но неразумная деятельность разумного начала, воля ваша — как будто contradictio in adjecto. Возможность такого грубого, режущего слух противоречия только тем и объясняется, что оно распределено на двух противоположных концах толстой книги, и свести эти концы предоставляется читателю. А этот читатель, — г. Страхов, за деревьями не видел леса: услаждаясь диалектическою шумихой отдельных фраз, он не заметил логического противоречия целых глав. Но как же было выпутаться, раз противоречие было мною выставлено на показ? Отчаянной попытке выбраться из этого промаха и посвящена настоящая глава.
В бесконечно-запутанном изложении, извивающемся и ускользающем из рук, как уж, г. Страхов пытается даже в одном месте совершенно извратить роли, выставить меня защитником непосредственного вмешательства в процесс образования организмов Мирового Разума, а себя с Данилевским — строгими сторонниками закономерных процессов слепой природы[2]. Но это ему не удастся.
Вооружимся терпением и проследим шаг за шагом эту, мечущуюся из стороны в сторону, аргументацию. Прежде всего г. Страхов обвиняет Дарвинизм в том, что он весь построен на неопределённом будто бы понятии о пользе. Весьма глубокомысленно (но довольно непонятно в устах бывшего зоолога) он сравнивает трудность отвечать на вопрос: «для чего служит такой-то орган?» с трудностью отвечать на вопрос: «для чего существует этот мир? — и вслед затем храбро утверждает, что «телеологические рассуждения Дарвина и его последователей производят обыкновенно впечатление смутного брожения мысли, не имеющей никакого руководящего правила», и далее, что «на вопрос о пользе дарвинисты отвечают просто произвольным придумыванием каких-нибудь подходящих условий». Скажи ещё г. Страхов — некоторые из дарвинистов или хоть огульно дарвинисты, он имел бы хоть тень основания: в семье не без урода; хотя не совсем-то благовидно, говоря о семье, иметь в виду только уродов. Но он осмеливается обвинять в том самого Дарвина, рассчитывая при этом, конечно, на полное невежество своих поклонников в современном естествознании. Как ставят и разрешают вопрос о полезности «Дарвин и его последователи», читатели г. Страхова, желающие быть сознательно введёнными в заблуждение, могут узнать хоть из моего краткого очерка: Чарльз Дарвин и его учение[3]. Приведу один пример. Требуется доказать, что все особенности цветка — окраска, форма и т. д., — словом, все признаки, казавшиеся только эстетическими, полезны растению. Дарвин останавливается на объяснении, что всё это полезно в смысле привлечения насекомых для перекрёстного опыления. И вот, в целом томе, посвящённом семейству орхидных, он доказывает, что формы этих цветов, очевидно, приспособлены к посещению насекомых. В другом томе он указывает на присутствие таких же приспособлений у целого ряда растений. Эти две работы породили обширную литературу, показали широкую распространённость подобных приспособлений. Но Дарвину этого было недостаточно. Самый факт полезности перекрёстного оплодотворения казался ему недостаточно обоснованным, и вот является третий том, заключающий более чем десятилетние экспериментальные исследования, подтверждающие это положение. Следовательно, разрешению вопроса о пользе одного органа-цветка посвящается три тома; это ли «смутное брожение мысли» и «произвольное придумывание?» Такого же метода держался Дарвин в вопросе о насекомоядных растениях и в других специальных своих исследованиях. Вот как учил ставить и разрешать вопросы о пользе органов Дарвин. Ставил он их на основании многочисленных наблюдений, а разрешал на основании прямых, очевидных опытов. «Смутное же брожение мысли» было всегда излюбленным уделом философов-метафизиков, чему мы вскоре и увидим пример.
Желая ещё более затемнить понятие о пользе, лежащее в основе дарвинизма, г. Страхов старается уверить, что понятие это дарвинисты выводят из понятия о борьбе, которое в свою очередь ему будто бы удалось подорвать. Стоит ли пояснять читателю, что пользу дарвинисты понимают так же, как и всякий бесхитростный, здравомыслящий человек? Польза, это — приспособленность органа к его отправлению, организма — к его среде. Польза, это — зубы, которыми можно жевать, это — мех, который может защитить от непогоды. Pas plus malin que ca, г. Страхов! Никакие ухищрения не убедят здорового человека, что на вопрос: для чего служат зубы, так же трудно ответить, как и на вопрос: «для чего существует этот мир». Наконец, чтобы окончательно сбить с толку читателя, г. Страхов предъявляет и ту мою фразу, которую так тщательно утаивал от него в предшествовавшей главе, куда она прямо относилась. Доказывая, как ничтожны (а не громадны, что так тщетно усиливался там доказать г. Страхов) могут быть признаки, определяющие победу в борьбе, я говорю: «И как можем мы определить степень полезности признака в природе?» — причём ссылаюсь на такие эмпирически-дознанные, но ближе необъяснённые факты, как перевес в борьбе, доставляемый колером цветов душистого горошка и т. д. «Итак, — подхватывает г. Страхов, — судить о том, что полезно и вредно, очень трудно. Дарвинисты и пользуются этою трудностью, чтобы иметь полную свободу в своих предположениях». Но всякий, не утративший способности здраво рассуждать, понимает, что вывод, сделанный г. Страховым, вовсе не вытекает из посылок. Из них следует только то, что, подобно Дарвину, в трёх томах своих исследований объяснившему пользу частей цветка вообще, какой нибудь дарвинист, на тридцати, а может быть, и на трёх страницах, должен объяснить, в чём заключается специальная польза известной окраски цветов душистого горошка; — следует только то, что заниматься наукой труднее, чем писать пасквили на неё, а этим, в свою очередь, объясняется и то уважение, которое образованные люди питают вообще к науке и к её деятелям, и совершенно обратное чувство, которое они питают к людям, пробавляющимся столь же дешёвым, как и безуспешным глумлением над этою наукой.
Подозревая безуспешность этой попытки уверить читателя, что польза — какое-то тёмное, неуловимое понятие, и не надеясь, что все читатели поверят, будто дарвинисты только выдумывают эту пользу, г. Страхов изменяет тактику и, допустив возможность понимать пользу органов, старается только доказать, что возникнуть эта польза не могла тем путём, как учат дарвинисты. При этом, вероятно, на основании знакомой нам теории, что тот, кто сам мыслит, не различает своих мыслей от чужих, он ни одним словом не обмолвливается, что возражение его принадлежит не ему, а почти так же старо, как самый дарвинизм.
Возражение это следующее. Если вполне развитый орган даже и очень полезен, то, может быть, того же нельзя сказать о низших стадиях его развития; тогда полезность его могла быть ничтожна, он мог быть вовсе бесполезен, и, следовательно, естественный отбор, действующий только в силу полезности, не может нам объяснить первоначального возникновения и сохранения этого органа.
Возражение это старое; ему посвятил не один десяток страниц в своей книге сам Дарвин, отвечая, несомненно, самому сведущему и изобретательному своему противнику — Майварту. По существу дела понятно, что спор этот может вестись только на почве строго определённых частных случаев, — в общей диалектической форме он не имеет смысла. Дарвину и были, действительно, предъявлены примеры более сложные и замысловатые, чем пример крыла, упоминаемый г. Страховым, и были им успешно устранены. Поясним дело на одном примере. Глаз высших животных представляется органом изумительно полезным, но можно ли сказать то же о промежуточных стадиях образования этого органа? Опускаясь по лестнице существ до самого простейшего появления этого органа, встречаем простое цветное пятно, которое, поглощая свет, всё же может приблизительно указывать направление его источника. Совсем недавно один медик предлагал новый аппарат для слепых, прикрепляющийся ко лбу и, вследствие нагревания и вызываемого им термоэлектрического тока, возвещающий о направлении и близости источника света. Конечно, это не глаз, но, по мнению изобретателя, уже и это ощущение может принести пользу, облегчить тяжёлое положение страдальцев. Следовательно, относительно глаза мы вправе сказать, что с самой низшей стадии своей организации он мог быть полезен. Повторяю, высказанные г. Страховым соображения очень стары. Они могут обсуждаться только детально на строго определённых случаях. Много таких случаев предъявлено и устранено. Появятся, конечно, и новые; для их разъяснения могут потребоваться годы исследований — в том и польза дарвинизма, в том одна из причин необычайного оживления, которое это учение внесло в науку. Рассуждения же на эту тему в общей отвлечённой форме относятся именно к области «смутного брожения мысли». К этой же категории принадлежит и следующее общее соображение, развиваемое г. Страховым по тому же поводу. Говоря о необходимости соотношения и гармонии частей, он ставит общее положение: «Полезное устройство, ведь, одно, а отступлений от него бесчисленное множество, и все они будут бесполезны и вредны». Сильно и уверенно сказано; но я полагаю, что с ещё большим успехом можно защищать прямо противоположный тезис: задача одна, а разрешений её несметное множество. В самом деле: задача неделимого — расти, чтоб питаться, и питаться, чтоб расти; задача вида существовать, чтобы размножаться, и размножаться, чтобы существовать. Всё бесконечное разнообразие форм и явлений, представляемых органическим миром, только вариации на эту простую тему. Значит, задача допускает несметное число разрешений, а если припомним, что число удачных разрешений совершенно ничтожно в сравнении с числом неудачных (в силу геометрической прогрессии размножения), то убедимся, что результат процесса далеко не так загадочен. Я хочу этим только показать всю бесполезность тех общих диалектических соображений, до которых такой охотник г. Страхов, несмотря на то, решающийся упрекать дарвинизм в неопределённости, в уклонении от конкретных случаев, в «смутном брожении мысли», между тем как всякий, кто хоть несколько часов подержал в руках книгу Дарвина, знает, что чтение её потому именно и затруднительно для неопытного читателя, что Дарвин аргументирует исключительно фактами; нигде почти не встретится у него голый остов отвлечённого рассуждения, всегда он облечён в плоть и кровь конкретного факта[4].
Но нам предстоит окунуться в ещё более отвлечённые сферы. Это самая любопытная часть статьи, так как представляет единственное её положительное место. До сих пор мы встречали только критику, осуждение чужих воззрений на природу; здесь мы встречаемся с попыткой г. Страхова предложить своё собственное целостное мировоззрение. Понимая, конечно, что все рассуждения о неуловимости идеи пользы, о том, что пользу дарвинисты только выдумывают, о том, что полезному неизбежно предшествует бесполезное и вредное, не разрешают вопроса, поставленного мною ребром, — именно, вопроса, как совместить это вредное и неразумное с защищаемым Данилевским и г. Страховым прямым вмешательством «интеллектуального начала», г. Страхов, на этот раз, против обыкновения, смело принимает бой. Он берётся доказать, что это бесполезное и вредное «должно считать бесполезным и вредным» только «с точки зрения дарвинистов», с точки же зрения его, страховской философии, «мы должны, конечно, признать их прекрасными и полезными». Вот уж подлинно философский фокус: посмотрите на тот же предмет справа — и оказывается, что вредное вредно, зайдите слева — и окажется, что вредное — прекрасно и полезно.
Но попытаемся, читатель, сохранить на время надлежащую серьёзность и вникнем в таинственный смысл этой глубокой философии. «Она (т. е. природа) может создавать и сохранять черты строения бесполезные или вредные для сколько-нибудь напряжённой борьбы, может давать своим существам и больше того, что требуется для борьбы, даже в высшей степени её напряжения[5]. Таким образом, все эти существа, не подходящие под формулу Дарвиновой пользы, для нас важны и, можно сказать, все прекрасны, потому что это живые свидетельства некоторого высшего закона, действующего в организмах. Как грех и зло в человеческом мире есть обнаружение свободы воли, отличающей человека, а потому человек не только есть прекраснейшее существо, но бывает и самым гнусным и негодным из всех существ, так и природа в своих созданиях показывает нам, что она имеет силу подыматься выше или опускаться ниже уровня простой надобности». Постараемся привести этот витиеватый аргумент к его простейшему выражению. Существа бесполезные и вредные, тем не менее, прекрасны, потому что доказывают, что природа свободна быть или не быть на высоте своего положения. Мы примиряемся со злом в природе, как выражением её свободной воли? Таков философский компромисс, изобретённый г. Страховым. Но ни что не ново под луною. Так и основная мысль философии г. Страхова, в её благоразумной форме, высказана уже давно. Высказывал её, например (и, вероятно, не он первый), ненавистный г. Страхову англичанин, и даже из англичан англичанин, Джонсон. Его биограф Босвель передаёт, что Джонсон однажды выразился так: «Нравственное зло происходит от свободной воли, предполагающей выбор между добром и злом. При всём зле, которое существует, где же тот человек, который не предпочёл бы лучше быть свободным деятелем, чем неспособною ко злу машиной, а что представляется лучшим для неделимого, должно быть хорошо и для целого. Если бы и нашёлся человек, который предпочёл бы участь машины, то не я, во всяком случае, с ним согласился бы». Таким образом, как истый британец, он готов примириться со злом, видя в нём неизбежное следствие высшего блага — свободы. Мысль несколько парадоксальная и, во всяком случае, допустимая только в применении к существу ограниченному, несовершенному, каков человек. Но во что же превращается она у г. Страхова? Он распространяет её на всю природу. Альфонс Декандоль, в очень остроумном этюде, посвящённом слову «природа», жалуется на злоупотребление этим словом и насчитывает несколько различных смыслов, в которых оно употребляется. Первый смысл — тот, когда слово природа просто заменяет слово «Божество». Очевидно, в этом, и ни в каком ином, смысле применяет его в настоящем случае г. Страхов. Природа, целесообразно предопределяющая и созидающая, разумная и свободная, — словом, то, что Данилевский обозначал выражением «интеллектуальное начало», — что же это такое, как не Божество? В своём Полном опровержении дарвинизма г. Страхов сам заменяет выражение «интеллектуальное начало» словом «духовное, божественное начало». Но, в таком случае, если относительно Данилевского, на противоположных концах книги, то, дразня дарвинистов, глумящегося над несовершенством природы, то признающего это несовершенство делом «интеллектуального начала», я имел право выразиться, что он или «цинически кощунствует», или обнаруживает «запальчивое недомыслие», то что же сказать о г. Страхове, который смело сводит эти концы в одном риторическом периоде, предлагает для логического промаха Данилевского своё философское объяснение, сводящееся к самому грубому антропоморфизму?
Г. Страхов поясняет далее, на примере, как природа пользуется своею свободой. Веря на слово Данилевскому, он ссылается на плавательный пузырь рыб, как на пример совершенно бесполезного органа. В нём, по своеобразной философии г. Страхова, мы должны усматривать проявление этого «некоторого высшего закона», в силу которого природа, «опускаясь ниже уровня простой надобности», обременила чуть не целый класс несчастных существ «прекрасным» (читайте: совершенно безполезным, а, следовательно, и вредным) органом потому только, что имела намерение «в будущем» обратить его в полезный орган — в лёгкие. Что бы сказал г. Страхов, например, о своём обойщике, если бы последний, «опускаясь ниже уровня простой надобности», натыкал гвоздей в сидение его кресла для того, чтобы «в будущем» воспользоваться ими для вторичной обивки! Нашёл ли бы г. Страхов такую деятельность «прекрасною» и целесообразно-разумною? Мы только что видели, с какою развязностью и неосновательностью г. Страхов обвинял дарвинистов в том, что они будто бы выдумывают свою пользу, но какою дозой легкомыслия нужно обладать, чтобы голословно утверждать о совершенной бесполезности органа, распространённого чуть не у целого класса животных? Неужели г. Страхов забыл, как осмотрительно натуралист должен относиться ко всякому отрицательному свидетельству? Если один положительный результат разрешает вопрос в положительном смысле, то тысячи отрицательных результатов могут не разрешать его в отрицательном. Одного опыта было бы, наприм., достаточно, чтобы доказать существование самозарождения организмов, а все бесчисленные опыты, не обнаруживавшие его там, где его искали, не доказывают его невозможности. И на каком основании полагает г. Страхов, что бесполезность плавательного пузыря доказана? Доказано только, что то простое объяснение, которое давал ему на основании «морфологических» соображений Кювье, не подтвердилось экспериментальным, физиологическим путём. Оказалось, что функция (а, следовательно, можно ожидать, и польза) этого органа гораздо сложнее, чем предполагал Кювье, на деятельности которого г. Страхов и Данилевский желали бы покончить науку, — вот и всё. От этого ещё далеко до признания бесполезности этого органа и до ликования, что в этой бесполезности выражается «свобода» «интеллектуального начала» творить бесполезное наравне с полезным.
Выясним ещё раз положение сторон. Весь гнев Данилевского и г. Страхова на дарвинизм вскипает оттого, что это учение своею попыткой объяснить происхождение организмов «вторичными причинами» будто бы грубо оскорбляет их философское мировоззрение, выражаясь определённее — их религиозное чувство. Как, говорят они, вся эта стройность, гармоничность органического мира объясняется так просто и грубо — возникновением бесчисленных, безразличных изменений, под влиянием известных механических сил, и механическою их сортировкой на полезные и бесполезные, сохранением полезных и уничтожением вредных? Нет, это слишком просто и грубо! Вероятно, такие же возгласы, и из таких же источников, раздавались и тогда, когда стройность небесных сфер попытались объяснить сравнением с таким грубым фактом, как падение камня на землю. Но что же Данилевский и г. Страхов предлагают своему напрасно встревоженному религиозному чувству взамен дарвинизма? Они говорят, много и темно, о загадочных морфологических процессах, о том, что органический мир направляется в своём развитии целесообразно предопределяющим разумным началом, и затем вдруг, думая подорвать представление дарвинистов о пользе, начинают утверждать, что органический мир полон бесполезного и вредного. А когда их спрашивают, как же это «интеллектуальное начало» натворило бесполезного и вредного? — они, т. е. на этот раз один г. Страхов, — Данилевский, должно отдать ему справедливость, до этого не договорился, — г. Страхов не смущаясь отвечает: а человек же творит и хорошое и дурное, и умное и глупое, — предоставьте же эту свободу и «интеллектуальному началу».
Не знаю, найдут ли современем те религиозные люди, которые были искренно смущены дарвинизмом, какую-нибудь почву для примирения с ним. Думаю, найдутъ, потому что и теперь можно указать тому примеры между английскими богословами, и, наконец, история учит нас, что тот конфликт, который переживает биология, — астрономия и геология уже успели пережить. Но я пологаю, ни один человек, обладающий религиозным чувством, возвысившимся над уровнем грубейшего антропоморфизма, не найдёт удовлетворения в философии г. Страхова.
Да, логика, — на этот раз я, кажется, вправе прибавить, и философия, и религиозное чувство, — мстят за себя жестоко.
- ↑ Как в главе XI.
- ↑ В одном месте своей статьи выражение Данилевского «интеллектуальное начало» я перевожу по-русски выражением «Мировой Разум». Г. Страхов делает вид, будто не понимает, что речь идёт о воззрениях Данилевского (хотя в моём изложении нет места для недоразумения) и разыгрывает какое-то водевильное quiproquo.
- ↑ Вся глава VI, представляющая примеры специальных исследований Дарвина и разъясняющая общий метод, которым он руководился в разрешении частных вопросов.
- ↑ Вот маленькое числовое соображение. В указателе, сопровождающем книгу Дарвина, находится до 1,200 ссылок почти исключительно фактического содержания, — круглым числом приходится по три факта на страницу. На восьмидесяти страницах у г. Страхова не наберётся пяти фактических примеров, — всё общие соображения.
- ↑ Не стоит пояснять, что эти утверждения совершенно голословны.