Казалось бы, что в предшествующей главе, судя по её заголовку, задача г. Страхова исчерпана, но он вдруг спохватывается и говорить; постойте, постойте, — забыл ещё одно обстоятельство, — и, как оказывается, обстоятельство не маловажное. Мы видели выше, что г. Страхов не одобряет моего способа изложения и очень гордится своим; у него всё — «в связи, в порядке и даже под цифрами». Цифры-то есть несомненно и замысловатые заголовки совсем как в старинных романах (теперь и в романах их что-то не встречается), но, воля ваша, порядок странный: постоянно возвращаться к точке отправления, успокоить читателя, что доканал противника, совсем покончил с ним, и опять начинать сначала. По счастью, на этот раз, дело так просто, что терпению читателя не грозит слишком долгое испытание. Мы опять возвращаемся к старой аргументации. Каждая вновь появившаяся изменённая форма будет иметь против себя большее число неизменённых, следовательно, по словам Данилевского, может сохраниться в борьбе только под условием, чтобы превосходство было во столько раз более, во сколько меньше численность. Г. Страхов называет это теоремой и усматривает в ней, по-видимому, второе «истинное открытие» Данилевского. Доказывает свою «теорему» Данилевский, главным образом, военными притчами, так как для всякого очевидно, что десять солдат могут успешно дать отпор ста солдатам только в таком случае, если могут выпускать в десять раз более зарядов. Но на это я отвечаю: «Уже из одного постоянного сравнения с армиями видно, что Данилевский, в самом существенном месте своей книги, понимает под борьбой только борьбу прямую, зубами, когтями, кулаками, где, очевидно, сила должна быть в обратном отношении к числу. Но всякому, кто прочёл хоть самую жиденькую статейку о дарвинизме, известно, что не таково действительное понятие о борьбе за существование. Борьба за существование слагается из прямой борьбы с врагами, из борьбы с условиями и из конкуренции, как результате соответственности между безграничным размножением и ограниченностью земной поверхности». Г. Страхов, очевидно, ничего не в состоянии мне возразить. Что же он делает? Он прибегает к приёму, которым уже пользовался не раз и который, судя по тому, что я узнал из статьи г. В. Соловьёва в Вестнике Европы, грозит войти у него в привычку. Он предъявляет читателю приведённую только что мою фразу, обрубив её внезапно на запятой, между словами известно и что, и вслед затем, ничем не смущаясь, вразумляет своих читателей следующим резким суждением: «мы желаем только обратить внимание читателей на то, что в борьбе за существование, по мнению г. Тимирязева, «численное превосходство не имеет почти никакого значения» (стр. 164). К сожалению, он не приводит совершенно никаких соображений, из которых можно бы было понять, почему численность не должна играть роли в процессе борьбы». Кажется, ясно, и вносные знаки, и ссылка на страницу, — всё в исправности. Очевидно, я сказал какую-то невозможную нелепость. Но так ли оно на деле? Если всякий сообразительный читатель поймёт, что первая цитата г. Страхова оборвана перед словом что, то, конечно, никто не в состоянии догадаться, что вторая начинается даже не с запятой. Если у первой отрезан неудобный г. Страхову конец, то у второй обрублено ещё менее удобное начало. Прошу позволения у читателя повторить этот конец, прямо переходящий в начало следующей, искалеченной г. Страховым, фразы: «Борьба за существование слагается из прямой борьбы с врагами, из борьбы с условием и из конкуренции, как результате несоответственности между безграничным размножением и ограниченностью земной поверхности. Из этих трёх сторон одного явления, борьбе с условиями и конкуренции должна быть приписана главная роль, а именно в этих двух случаях численное превосходство не имеет почти никакого значения». Эту мысль, очевидную в себе самой, я вслед затем поясняю примерами.
Теперь, полагаю, читателю ясно, для чего г. Страхову понадобилось оборвать фразу на запятой, а вторую начать даже не с запятой; этим разом достигались две цели: от читателя тщательно скрывалась сущность вопроса, а мне приписывалась нелепая мысль, будто я отрицаю значение численности в борьбе вообще, т. е. и в борьбе прямой, чего я никогда не высказывал и не мог высказывать. Я возражаю против «теоремы» Данилевского, что она применима только к частному и сравнительно не важному (в растительном царстве, наприм., не существующему) случаю прямой борьбы[1]. Гораздо большее (а в растительном царстве исключительное) значение играет борьба с условиями и конкуренция, а в этих случаях «численное превосходство не имеет почти никакого значения».
Но для достижения своей цели г. Страхов не остановился на одном калечении моих фраз, — он изобрёл ещё новый диалектический приём, и это его «истинное открытие», надеюсь, никто не станет у него оспаривать. В начале следующей же страницы ему пришлось привести ещё цитату, в которой встречается та же мысль, которую он так старательно обрубил в начале и в конце предшествующих двух цитат, но здесь, как на зло, оно занимает средину фразы. Как тут быть? Как скрыть её? А скрыть необходимо, иначе разоблачится вся проделка. Для благой цели все средства хороши; и вот г. Страхов вычёркивает мои слова, заменяет их своими, да ещё курсивом! Я говорю: «значит, в борьбе с условиями, которая гораздо важнее прямой борьбы с врагами, численное отношение не причём». А г. Страхов заставляет меня говорить: «Значит, в борьбе за существование, которая гораздо важнее прямой борьбы с врагами, численное отношение не причём» (стр. 164). Таким образом, г. Страхов ухитряется заставить меня в трёх строках сказать три нелепости: 1) утверждать, что в борьбе за существование вообще (следовательно, со включением прямой борьбы с врагами) численность не причём; 2) противопоставить целое (борьбу за существование) его части (борьбе с врагами); 3) высказать бессмысленный трюизм, что целое (борьба за существование) важнее своей части (борьбы с врагами). Но что до того г. Страхову? Его цель достигнута: от читателя утаён настоящий смысл вопроса, мне приписана нелепость и «теорема» Данилевского спасена[2].
Предоставляю судить беспристрастному читателю, какою дозой терпения и отвращения к полемике нужно было обладать для того, чтобы спокойно сносить, как это я делал до сих пор, такие неслыханные проделки над своими мыслями.
Рекомендую ценителям критического таланта г. Страхова (например, его биографу, признавшему Всегдашнюю ошибку перлом его научно-литературной деятельности) этот новый диалектический приём. Вот его рецепт: обрежь конец одной фразы; обруби начало другой; выкинь, что тебе не нравится, в третьей и замести нелепостью; напиши эту нелепость курсивом… да не забудь сослаться на страницу. А затем посмеивайся втихомолку над доверчивым читателем. Как я уже сказал, само в себе очевидное положение, — независимость борьбы с условиями существования от относительного числа состязающихся, — я ещё поясняю примерами. Я говорю: если какой-нибудь организм может вынести такую высокую температуру, какой не вынесут его соседи, то, в случае повышения температуры до этого предела, для него будет безразлично, окажется ли он один, или в сообществе миллионов менее счастливых соперников. Рассуждение это очевидно и в такой отвлечённой форме, но, как натуралист, я предпочитаю сослаться на конкретный факт, на наблюдение одного микроскописта. Для всякого ясно, что подробности обстановки опыта тут не причём, так как, повторяю, аргумент очевиден и в его отвлечённой форме. Что же делает г. Страхов? Обвиняя меня в том, что я аргументирую примерами, сам, вместо того, чтоб возражать на логическую сущность примера, чего, конечно, не в состоянии сделать, он отвлекает внимание читателя совершенно в сторону, на подробности опыта, и с тонкою, по его мнению, иронией изображает учёного, сидящего за микроскопом и нагревающего свои бактерии, т. е., по мнению г. Страхова, исследующего явление, будто бы невозможное «в природе». Этот приём г. Страхова мне невольно напоминает старый анекдот из чиновничьего мира. Начальник спрашивает чиновника: «Понимаете ли вы, что нам пишут из такого-то ведомства?» — а догадливый подчинённый отвечает прямо на мысль своего начальника: «Понимать, ваше превосходительство, не понимаю, а отвечать могу». Г. Страхов пошёл ещё далее этого чиновника: понимать-то он понимает в чём дело, но может отвечать так, как будто и не понял. Г. Страхов не может не понять, что дело не в микроскопе, не в нагревательном столике или равномерной температуре, а в общем логическом положении, что если в данном случае какой-нибудь организм погибает или сохраняется, в зависимости от какого-нибудь внешнего влияния, то он умирает или сохраняется в живых независимо от того, много ли, мало ли умирает или сохраняется живых существ вокруг. В том только и дело, что можно быть живым или мёртвым, но нельзя быть во сто раз живее или в тысячу раз мертвее, или быть живым пропорционально числу мёртвых.
Впрочем, чтобы читатель и в самом деле не поверил, что в природе ничего подобного приведённому мною примеру невозможно, приведу пример совершенно сходный. Целый ряд наблюдений заставляет предполагать, что солнечный свет (это уже природа, г. Страхов?) убивает некоторые бактериальные организмы. Что же, если между ними найдутся такие, которых свет не будет убивать, — их сохранение в живых будет ли зависеть от числа убиваемых?
Для того, чтобы ещё более запутать дело, г. Страхов рассуждает так: пусть на первый раз уцелеют те организмы, которые выносят высокую температуру, что же потом? Оригинальный способ рассуждать не о том случае, о котором идёт речь, а о том, что будет после этого случая. Почём я знаю, г. Страхов, что будет после. Может быть, в другой раз отбор будет зависеть от мороза и сохранятся, наоборот, формы самые сносливые к холоду, а в результате получится форма вдвойне совершенная, способная существовать в самых широких пределах температуры и в силу этого она получит и широкое распространение. Но г. Страхов может спросить: а после этого что будет? — и так до бесконечности отвлекать внимание от настоящего вопроса.
Не удовольствовавшись тем, что при помощи разговора о совершенно к делу не относящихся побочных обстоятельствах, он увильнул от сущности вопроса, т. е. общего положения, что влияние среды не зависит от числа существ, на которые она действует, г. Страхов укоряет меня, зачем я не проникся каким-то сравнением Данилевского с игрою в банк. Должен покаяться, что всё, касающееся карт, для меня тараборская грамота, да и между знакомыми не нашлось сведущих людей по этой части; к тому же ещё Данилевский сопровождает свой пример оговоркой: «допустим случай, обратный бывающему в действительности». При всём том, полагаю, что игра в банк также относится к случаям прямой борьбы, а не к «действию условий существования», так как каждый из играющих посягает на карман противника и выигрыш одного неизбежно сопровождается соответственным проигрышем другого. При действии же условий (наприм., температуры), судьба различных существ, им подвергающихся, ничем между собою не связана, — ведь, одному не становится теплее потому, что другому стало соответственно холоднее?[3]. Следовательно, сравнение с игрой в банк, в основе, так же неудачно, как и военные притчи Данилевского.
Показав, что численность не причём в борьбе с условиями существования, я привожу примеры в подтверждение того, что она не играет почти никакой роли и в конкуренции. Я указываю, что торговец, продающий по дешёвой цене, продаёт свой товар независимо от того, много или мало товару предлагают рядом по дорогой цене. Я указываю, что призовой рысак возьмёт приз, всё равно будет ли с ним бежать одна или десять извозчичьих лошадёнок. Указываю, наконец, что если в учебном заведении была одна вакансия и тысяча конкурентов, то попавший на вакансию не будет в тысячу раз умнее своих конкурентов. Наконец, предвидя (слишком я хорошо знаю своих противников) возражение, что всё это не относится к природе, я привожу примеры, где ничтожные признаки дают перевес в борьбе (окраска цветов душистого горошка и клубней картофеля). Что же делает г. Страхов? Он минует первые два примера, как такие, в которых неудобно прицепиться к подробностям, и совершенно умалчивает о примерах, взятых из природы, так как одно упоминание о них, как увидим, расстроило бы всю последующую его аргументацию. Аргументацию эту он сосредоточивает на примере об училище, как таком, по поводу которого можно опять наболтать к делу не относящегося и отвлечь внимание читателя от сущности дела. Он глубокомысленно замечает, что пример училища есть пример отбора искусственного. Знаем и без объяснения г. Страхова, что школа — творение человеческое, а не произведение природы; но, спрашивается, почему же это соображение, эта отговорка понадобилась г. Страхову, чтобы отделаться от моих сравнений, идущих к делу, и не мешала ему, ещё за несколько строк, восхищаться сравнениями Данилевского, к делу не идущими? Или его игра в банк, армии, козацкие отряды, манежи и конюшни, — всё это произведения природы? Но г. Страхов, изрёкши глубокую истину, что экзамен в школе пример искусственного отбора, полагает, что сделал всё, что требовалось, и торжественно восклицает: «Но, ведь, весь вопрос в том, бывает ли что-нибудь подобное в природе?» Ещё бы не явиться вопросу, замечу я, когда г. Страхов тщательно утаил от своих читателей то, что̀ я говорю о природе! «Кто же в природе играет роль директора? — победоносно продолжает он. — Кто тщательно высчитывает баллы, сохраняет под своим кровом имеющего наибольший балл, а остальных беспощадно гонит от дверей?»
Что заменяет в природе искусственный отбор? — спрашивает г. Страхов. «Кто исполняет в природе роль директора?» В свою очередь так и хочется спросить г. Страхова, шутит ли он, или говорит это совершенно серьёзно? Если он серьёзно воображает, что первый придумал такое ядовитое возражение, то пусть разуверится: этому аргументу без малого тридцать лет и уже при первом появлении он был оценен по достоинству. Если же г. Страхов действительно не понимает, что заменяет в природе искусственный отбор, то на это может быть только один ответ — совет прочесть книгу: On the origin of species by means of natural selection; издана она в Лондоне, в 1859 году, а автора её зовут Чарльзом Дарвином.
Затем, поговорив ещё на неопределённую тему — о погибели от случайностей, — тему, не имеющую ничего общего с вполне определённым вопросом, находится ли борьба со средой и конкуренция в прямой зависимости от отношения между числом сохраняющихся и погибающих существ, он голословно и ещё курсивом утверждает, что для того, чтоб сохраниться в живых, организм должен обладать огромным превосходством над другими. При этом г. Страхов, очевидно, забыл или ещё не знал (в том и беда, когда распределяешь свои мысли по клеткам «под цифрами»), что в следующей главе, через страницу, напишет такие строки: «в организмах жизнь от смерти отделяется одною чертой, следовательно, и то, что полезно, может одною чертой отделяться от того, что вредно; таким образом, огромное различие вреда и пользы, может происходить от бесконечно малого различия в самых организмах или в обстоятельствах, среди которых они живут». Но, ведь, именно это, и ничто иное, утверждаю я — и именно это, и ничто иное, упорно отрицает Данилевский, которого всеми правдами и неправдами защищает г. Страхов. Данилевский утверждает, что малое различие бесполезно, а большое различие (пропорциональное числу конкурентов?) не может возникнуть вдруг и не успеет сложиться исподоволь. Я же говорю, что ничтожное различие (1/20 балла в моём школьном сравнении) определяет судьбу существа.
Всё это не мешает г. Страхову заключить и эту главу голословным, бездоказательным повторением положения, которое требовалось и оказалось невозможным доказать, т. е. пресловутой «теоремы» Данилевского: «Превосходство должно быть во столько больше, во сколько меньше численность и наоборот». А из этой теоремы следует, поясняет, ничем не смущаясь, г. Страхов, «что теория Дарвина невозможна». На этот раз, для усиления своего petitio principii, г. Страхов, как видим, пишет его курсивом. Но курсив — не довод. По этому поводу припоминается мне сходный случай с одним немецким учёным (Саксом). Высказал он также «теорему», которая никого не убедила. Что ж сделал он? Во втором издании своей книги, велел набрать «теорему» даже не курсивом, а сплошь прописью. Представьте себе, и этим не убедил. Да, впрочем, г. Страхов, ведь и сам говорит, что знает нравы учёных, никакими типографскими украшениями их не убедишь, твердят себе одно: предъявите нам факты и логические доводы.
А что г. Страхову нечего предъявить, ясно до очевидности; стал ли бы человек, располагающий доводами, прибегать к таким постыдным приёмам, как те, с которыми нам пришлось познакомиться в этой главе?
Жестоко, жестоко мстит за себя логика!
- ↑ Т. е. прямая борьба в растительном царстве не бывает обоюдная.
- ↑ На той же странице г. Страхов позволяет себе следующую шутку. Обвиняя меня в презрении к Данилевскому, он говорит в особой выноске: «Нельзя ли употребить известную поговорку в таком виде: Скажи мне, кого ты презираешь, и я скажу тебе, кто ты такой?» Нельзя ли мне теперь пародировать эту шутку в такой форме: «Скажи, как назвать твой поступок, и всякий тебе скажет, кто ты такой»!
- ↑ Ведь, если игра в банк не прямая борьба, а пример действия условий существования, то и драка с завязанными глазами (есть, ведь, и такое препровождение времени), — не драка, а действие внешних условий; в неё также входит элемент случайности.