Una Nina (Салиас)/ДО

Una Nina
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1901. Источникъ: az.lib.ru

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ XXVI. Изданіе А. А. Карцева МОСКВА. Типо-Литогр. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст. 1901

UNA NINA.

РАЗСКАЗЪ.

Cosas de Espana!
(Испанская поговорка).

Съ десятокъ гостей поздно засидѣлись у общаго друга — человѣка съ большими средствами, старожила-москвича. Уже нѣсколько лѣтъ подъ-рядъ у него собирались по четвергамъ; въ карты не играли, проводили вечера въ болтовнѣ, садились ужинать около полуночи и расходились не ранѣе трехъ часовъ.

Иногда вечеръ проходилъ вяло и скучно, иногда случайно завязывался интересный разговоръ или отчаянный споръ. Толковали и спорили обо всемъ на свѣтѣ.

Однажды разговоръ зашелъ на избитую тему, что самые хитросплетенные романы и драмы, сочиняемые писателями, не могутъ сравниться съ романами и драмами дѣйствительности. Въ жизни бываютъ такіе странные и страшные случаи, которые не могутъ и не должны служить сюжетомъ для произведенія; вслѣдствіе ихъ неправдоподобія.

Одинъ изъ присутствующихъ, когда-то много путешествовавшій, замѣтилъ:

— Да, въ жизни бываютъ такіе инциденты, выражаясь новымъ словомъ, которые уразумѣть мудрено, а разскажешь — съ трудомъ повѣрятъ. Былъ у меня одинъ случай въ жизни, не страшный романъ, но тѣмъ не менѣе все-таки замысловатое драматическое приключеніе. Такъ оно и осталось въ моей памяти ребусомъ.

И на просьбы присутствующихъ разсказать «ребусъ», онъ подумалъ, какъ бы собираясь съ мыслями, и заговорилъ:

I.

Было это уже довольно давно, было въ Испаніи и при томъ въ самой, извините за выраженіе, «испанистой» — въ Андалузіи и вдобавокъ на самомъ югѣ ея.

Если бы влѣзть на гору, у подножія которой расположился маленькій, бѣленькій, граціозный городокъ, утопающій въ пальмахъ и померанцевыхъ деревьяхъ, то можно было бы при ясной погодѣ различить на горизонтѣ синюю, гладкую, блестящую, какъ зеркало, поверхность, а за нею тонкую розовую полоску. Зеркало это, вправо суживающееся, а влѣво расширяющееся и расходящееся на необозримое пространство, былъ Гибралтарскій проливъ. Полоска, розовая днемъ и нѣжно-фіолетовая при закатѣ солнца — африканскій берегъ, Марокко.

Попалъ я въ этотъ городокъ случайно на недѣлю, Богъ вѣсть зачѣмъ, по пустому дѣлу, а пробылъ мѣсяца два. Достигъ я городка, конечно, въ громадномъ дилижансѣ, запряженномъ ни болѣе, ни менѣе, какъ шестнадцатью мулами, а не въ вагонѣ поѣзда. Въ тѣ времена въ Испаніи были лишь двѣ желѣзныя дороги, одна отъ границы Франціи чрезъ Мадридъ до Кордовы, не вполнѣ оконченная, а вторая отъ границы же до Барселоны.

Я остановился въ очень плохой, но лучшей гостиницѣ съ банальнымъ, страшно распространеннымъ названіемъ «Fonda de la Alameda». Кажется, нѣтъ города въ Испаніи, гдѣ бы не было такой «Фонды», а «Аламеда», или гулянье, есть во всякомъ городѣ.

Фонда былъ не очень большой домъ, двухъэтажный, съ десяткомъ нумеровъ. Аламеда было нѣчто въ родѣ самаго обыкновеннаго бульвара, только липы или березы здѣсь замѣнялись пальмами, алоэ и какими-то большими деревьями съ чудными, большими розовыми цвѣтами. Деревья, покрытыя большими цвѣтами, для жителя сѣвера, видящаго въ цвѣту только липу или черемуху, конечно, особенно привлекательны.

Въ гостиницѣ всѣ нумера напоминали мнѣ отечественныя захолустья. Родная обстановка… Деревянная кровать съ рванымъ матрацомъ, комодъ съ вырванными замками и, конечно, безъ ключей, замѣняемыхъ продѣтыми веревочками, столъ, неизмѣнно, прилежно и упрямо танцующій, пока подъ него не подложишь что-нибудь, затѣмъ полдюжины простыхъ грошевыхъ стульевъ, изъ которыхъ можно было безопасно сѣсть только на три. У одного на сидѣньѣ торчалъ гвоздь и рвалъ платье, у другого спинка изображала капканъ — разъѣзжалась, а потомъ прищемляла, а у третьяго передняя ножка, державшаяся, казалось, крѣпко, изрѣдка, невѣдомо почему сразу подъѣзжала подъ сидѣнье. И стулъ, вдругъ сдѣлавъ граціозный реверансъ, не хуже любой свѣтской барышни, избавлялся отъ сидѣвшаго…

На первыхъ порахъ типичный городокъ, уютный, мертво-тихій и очень живописно разсыпавшійся по скату горы, меня очаровалъ. Въ особенности его забавно-узкія улицы, почти коридорчики, въ которыхъ справа и слѣва топырятся безконечные балконы, днемъ укрытые занавѣсами, а вечеромъ усѣянные «Розинами», чистенькія и миніатюрныя площадки съ каменными Распятіями или съ фонтанами, окруженными пальмами. Но все это, конечно, вскорѣ же надоѣло и уже не казалось ни оригинальнымъ, ни граціознымъ.

У меня завелось въ гостиницѣ человѣкъ пять знакомыхъ, изъ коихъ одинъ былъ Французъ, разумѣется, путешествующій приказчикъ, сначала тщательно это скрывавшій, а другой — красноватый волосами и лицомъ Англичанинъ, неговорившій ни слова по-испански, но знавшій сотню-другую французскихъ словъ. Впрочемъ, разговаривать съ нимъ было довольно мудрено. Все, что онъ говорилъ, уподоблялось чириканію и щебетанію. Самую простую фразу надо было мысленно вертѣть на всѣ лады, чтобы, наконецъ, понять, что онъ хочетъ.

Французъ, по имени Прансакъ, былъ, какъ и быть слѣдуетъ, добрый и веселый малый, уроженецъ Каркасоны, привирающій въ качествѣ гасконца, боготворящій свое отечество, обожающій Наполеоновъ I и III и ихъ сыновей, короля Римскаго и принца «Loulou», который, къ слову сказать, былъ въ это время наслѣдникомъ престола и еще не былъ убитъ Зулусами. Вмѣстѣ съ тѣмъ Французъ — конечно изъ принципа — глубоко презиралъ Испанію. Испанцы были, по его мнѣнію, отбросомъ рода человѣческаго. Климатъ вреднѣйшій, такъ какъ нельзя же человѣку существовать на свѣтѣ, вѣчно изображая изъ себя жаркое, уже готовое къ подачѣ на столъ. Женщины, конечно, недурны, попадаются красавицы… Но гасконецъ клялся, давалъ свое честное слово, что Испанки никогда не умываются и что во всѣхъ грошевыхъ магазинахъ Испаніи, гдѣ продаются массами апельсины, шеколатъ и ваниль, врядъ-ли продадутъ въ мѣсяцъ десятокъ кусковъ мыла.

Наконецъ, всякая Испанка, къ какой бы средѣ ни принадлежала, была, по его мнѣнію, далеко не безупречнаго поведенія, да и мужья относятся къ этому легко. Невѣдомо почему Испанцы считаются ревнивцами, а на дѣлѣ они смотрятъ сквозь пальцы на то, за что Французъ расправится круто. Однимъ словомъ, нація — peu de chose.

И все, что говорилъ Прансакъ про Испанію вообще, онъ подтверждалъ честнымъ словомъ.

— Помилуйте! — воскликнулъ онъ. — У самой королевы Изабеллы фавориты смѣняются каждую недѣлю! Je vous en donne ma parole d’honneur!

Болтовня и вранье Француза сначала не надоѣдали мнѣ, напротивъ, явились на счастье, такъ какъ скука была убійственная, дѣлать было нечего, а онъ всякій день послѣ обѣда въ четыре часа дня болталъ до шести и семи, — до того мгновенія, когда, благодаря заходящему солнцу, можно было выглянуть на свѣтъ Божій.

Видя мое угрюмое расположеніе духа и узнавъ, что мнѣ страшно скучно отъ ничегонедѣланія, а необходимо все-таки сидѣть въ городишкѣ, онъ заявилъ:

— Я отлично понимаю ваше положеніе, и я на вашемъ мѣстѣ поскорѣй постарался бы обзавестись предметомъ. Une petite aventure n’est jamais de trop! А это здѣсь, въ глуши Андалузіи, легче чѣмъ гдѣ-либо. Только предупреждаю васъ, въ самомъ началѣ вашего романа подарите своему предмету мыло, зубочистку, полотенце и разные тому подобные предметы, которыхъ она никогда не видала; объясните ей, какъ это все употреблять, и заставьте поклясться, что она послушается.

Разумѣется, я только смѣялся въ отвѣтъ, не расчитывая послѣдовать совѣту.

II.

Этотъ Французъ, Жакъ Прансакъ, былъ типомъ. Онъ былъ не глупъ, бывалъ забавенъ, ибо бывалъ остроуменъ. Иногда болтовня его бывала особенно интересна, такъ какъ онъ зналъ

Испанію лучше и ближе своего собственнаго отечества. За пятнадцать лѣтъ онъ въ качествѣ торговаго агента исколесилъ всѣ провинціи отъ сѣверныхъ — Овіедо и Леона — до южныхъ и Андалузіи, а равно отъ границъ Португаліи до Каталоніи и Арагона. Главные города Испаніи онъ зналъ «какъ свой карманъ». Выше всѣхъ провинцій онъ ставилъ двѣ Кастиліи, такъ какъ въ нихъ le commerce уже начинаетъ прививаться… Ниже всѣхъ была для него Андалузія, гдѣ ходко идетъ одинъ только товаръ: апельсины и кастаньеты! Выше всѣхъ городовъ были Валенсія и особенно «маленькій Парижъ» — Барселона, гдѣ и дома, и бульвары, и, отчасти, нравы — не испанскіе, а французскіе. Къ тому же барселонки — умываются!

Двѣ типическія черты личности моего Француза меня забавляли больше всего. Во-первыхъ, это искреннее и глубокое презрѣніе его къ Испаніи.

— Ce sont des sauvages! Совсѣмъ дикіе! — восклицалъ онъ постоянно. — Уже одинъ костюмъ женщинъ чего стоитъ! Всегда всѣ въ черномъ и всегда съ уродливою мантильей, скрывающею талію и голову. Мавры никогда изгнаны не были… Они приняли христіанство и остались подъ именемъ Испанцевъ.

Разумѣется, на многое, что говорилъ каркасонецъ, я отвѣчалъ: «тѣмъ лучше!» Онъ смѣялся, убѣжденный, что я высказываю мое мнѣніе объ Испаніи и Испанцахъ только par esprit de contradiction, изъ упрямства спорщика. Онъ очень уважалъ меня, а вмѣстѣ съ тѣмъ былъ убѣжденъ, что всякій «порядочный человѣкъ» долженъ относиться съ презрѣніемъ къ неразвитому, лѣнивому и фанатически религіозному народу, вдобавокъ грубому, злому, мстительному до кровожадности.

— Всякій Испанецъ полуоселъ, полутигръ! — кратко рѣшилъ однажды Прансакъ.

На этотъ разъ я возмутился и, чтобы лучше уязвить его, сталъ доказывать, что эпитеты, которыми онъ награждаетъ Испанію, болѣе приложимы къ южной Франціи.

— Чѣмъ извѣстны, — отвѣчалъ я вопросомъ, — даже во всемъ образованномъ мірѣ, Гасконцы? Что значитъ слово, отчасти вошедшее и имѣющее войти во всѣ европейскіе языки, незамѣнимое слово, ставшее терминомъ: «гасконада»?

Вторая особенность моего каркасонца было его глубокое убѣжденіе, что онъ красавецъ собой и неотразимъ, что всѣ женщины должны отъ него съ ума сходить. Разумѣется, онъ вынесъ это наивное и искреннее убѣжденіе изъ того, что повсюду, гдѣ застревалъ по дѣламъ, онъ занимался дешевымъ донъ-жуанствомъ.

— Прежде мнѣ эти petites aventures были интереснѣе, потому что я боялся ревнивцевъ Испанцевъ и ихъ ножей, при которыхъ они всегда разгуливаютъ — заявлялъ онъ, какъ настоящій Гасконецъ. — Но теперь я убѣдился, что они всѣ — мужья, братья, отцы и женихи — подлые трусы. А этотъ обычай носить ножи или «навахи» на-показъ — фатовство. Боже мой! Сколькихъ Испанцевъ я украсилъ рогами.

Разумѣется, я часто ловилъ моего болтуна въ противорѣчіи самому себѣ и своимъ филиппиуамъ по отношенію къ бѣдной Испаніи.

— Какъ же объясняете вы, — спрашивалъ я, — крайнюю трусость Испанцевъ при ихъ мстительности и кровожадности? Я никогда не слыхалъ о трусливыхъ и робкихъ тиграхъ.

Или я удивлялся его рѣшимости заводить романы съ женщинами, никогда не слыхавшими о существованіи на свѣтѣ мыла, зубочистокъ и гребней.

Прансакъ отдѣлывался шуткой, а иногда и каламбуромъ.

Иногда я его сердилъ и выводилъ изъ себя моимъ восхищеніемъ ото всего испанскаго, которое я умышленно преувеличивалъ.

— Всему міру извѣстно, что нѣтъ страны прекраснѣе Испаніи, — говорилъ я. — Вспомните древнюю легенду, замѣчательно умную и вѣрную. Когда сатана искушалъ Христа въ пустынѣ и, показывая съ неземной высоты всѣ царства земныя, сказалъ: «Поклонись мнѣ, и я дамъ тебѣ все это»… Христосъ отвѣтилъ: «Отойди отъ меня, сатана!» А почему не искусился Христосъ? Испанецъ искренно и съ твердою вѣрой говоритъ: «Потому что въ числѣ всѣхъ этихъ царствъ земныхъ не было Испаніи!»

— Да, вѣдь, это они сами, негодяи, сочинили эту сказку! — ревѣлъ каркасонецъ. — За такое лганье повѣсить мало…

— А знаете ли вы извѣстную пословицу, — продолжалъ я: — «Si Dios no fuese Dios, séria rey de Espana, y el de Francia — su cosinero» (если бы Господь Богъ не былъ Богомъ, то онъ былъ бы королемъ Испаніи, а французскій король — его поваромъ).

— Да, вѣдь, это опять же ихъ поговорка! — оралъ Прансакъ внѣ себя. — Ихъ! Испанская! Вотъ она настоящая, какъ вы выражаетесь, гасконада. Настоящее самохвальство и лганье о себѣ надо называть espaniada.

— Да… А вотъ слова «испаніада» нѣтъ, а терминъ «гасконада» существуетъ уже столѣтія три или четыре! — возражалъ я.

Наши споры и препирательства несказанно забавляли хладнокровнаго сына Альбіона, и, приходя въ радостное настроеніе, онъ иногда даже рычалъ на насъ.

Смѣяться Англичанинъ не умѣлъ или не могъ, а, развеселясь, начиналъ рычать не хуже любого водолаза, — басисто и добродушно.

Помимо гасконца и щебетавшаго «просвѣщеннаго мореплавателя» были не менѣе интересны хозяева гостиницы, обѣдавшіе вмѣстѣ съ нами за общимъ столомъ. Это была оригинальная парочка.

Онъ, сеньоръ Кризостомо Фуэгосъ, былъ маленькій, чистенькій и скромный человѣчекъ, лѣтъ подъ шестьдесятъ, уже съ сильною просѣдью въ волосахъ и съ блестящими какъ-то робко, красивыми, черными глазами. Вся его фигура была олицетвореніемъ уступчиваго благодушія и степенной разсудительности. Фамилія Фуэгосъ (fuego — огонь) была по отношенію къ ея обладателю — ироніей.

Зато она, сеньора Санча Фуэгосъ, съ честью могла носить фамилію мужа и равно имѣла нѣчто общее, помимо имени, съ наперсникомъ и оруженосцемъ «рыцаря печальнаго образа».

Взоръ доньи Санчи то пылко, то грозно вспыхивалъ и горѣлъ. Выдержать ея упорный и побѣдоносный взглядъ было нельзя. Я сужу по себѣ… Каждый разъ, какъ хозяйка пристально упиралась глазами мнѣ въ лицо, я робко, а иногда даже стыдливо, опускалъ очи свои долу… Мой каркасонецъ — на что былъ человѣкъ храбрый и испытанный въ бояхъ житейской суеты, — но и онъ отворачивался отъ доньи Санчи и бормоталъ:

— Oh! Sapristi, quelle femme! Si èa en est une!

Это сужденіе было вѣрно. Я до сихъ поръ не рѣшилъ — была ли сеньора Фуэгосъ женщиною или чѣмъ-либо инымъ, существомъ, коихъ въ родѣ людскомъ не бываетъ, но которыя могли бы быть… Въ энтомологіи и ботаникѣ, кажется, подобное явленіе учеными найдено. Если это была, дѣйствительно, женщина, то все-таки причислять ее къ прекрасному полу, къ простымъ, обыкновеннымъ женщинамъ было бы несправедливо, даже наивно и безсмысленно.

Это было существо особое…

Извѣстно всякому грамотному человѣку, какимъ былъ физически милый и добрый Санчо Панса. Если глобусообразнаго спутника Донъ-Кихота мысленно увидать въ увеличительное стекло, то получится донья Санча.

При страшной тучности она была и огромнаго роста… Даже рука ея, вѣрнѣе — длань, привела бы, если не къ смущенію, то къ зависти самого Илью Муромца. Черты лица отсутствовали. Было что-то круглое, мясистое, содрогавшееся на ходу, красноватое и глянцевитое… Только большіе глаза, заплывшіе жиромъ, все-таки были велики и сверкали, какъ у военачальника.

Особенно сердита и строга была хозяйка съ прислугой въ гостиницѣ, въ числѣ которой была миловидная дѣвушка, служившая намъ за столомъ, по имени Mariquitta. Мы всѣ баловали ее, часто давали на чай и вмѣстѣ, случалось, заступались за нее предъ хозяйкой, которая положительно преслѣдовала ее, невѣдомо за что…

— Зависть пугала къ хорошенькой дѣвушкѣ! объяснялъ Прансакъ.

III.

«Въ одинъ прекрасный день» я собрался на прогулку, но не по городу, который мнѣ надоѣлъ, а за городъ, въ окрестности… Я прошелъ около версты полями, исключительно виноградными, и, поднявъ глаза на небо, къ величайшему своему удивленію увидѣлъ рѣдкое небесное явленіе. Съ горизонта наплывала туча, и собирался дождикъ. Разумѣется, это явленіе въ этомъ вѣчно поджариваемомъ уголкѣ міра могло почесться праздникомъ. Дождь на югѣ Испаніи, это — манна небесная. Ощущаешь неодолимое желаніе не укрываться отъ него, а, напротивъ, измокнуть, если возможно, до костей. Поневолѣ вспоминаешь и понимаешь, что дѣти любятъ бѣгать по дождю.

Однако, по привычкѣ, вѣрнѣе сказать, по глупой привычкѣ, я ускорилъ шагъ, чтобы добраться до моей Фонды, прежде чѣмъ пойдетъ дождь. Но это, однако, не удалось. Едва я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ крупныя, даже прямо — огромныя капли стали падать на меня. Особенно забавно шлепали эти капли на шляпу, точно кто давалъ по ней здоровые щелчки. Одна капля, попавшая по носу, заставила меня даже разсмѣяться…

"Вотъ ужъ, можно сказать, " подумалось мнѣ, — «рѣдко да мѣтко! Нѣтъ дождя по мѣсяцу, по два, а ужь пойдетъ дождикъ, такъ тоже не европейскій, а какой-то, Богъ его знаетъ, атлантическій или африканскій.»

При входѣ въ улицы городка пришлось спрятаться подъ большой сводъ или ворота перваго попавшагося дома. Дождь полилъ какъ изъ ведра… Это былъ ливень. Вдобавокъ небо сплошь покрылось такимъ свинцомъ, тяжело повисшимъ надъ всею окрестностью, что трудно было даже сказать, когда можно будетъ двинуться домой.

Подъ ворота, въ которыя я спасся, одновременно со мною явился благообразный старичокъ, прибѣжалъ мальчикъ, затѣмъ пришла, пыхтя, пожилая, очень тучная барыня лѣтъ пятидесяти на видъ. Ей, конечно, было не болѣе тридцати пяти, но андалузянки въ двадцать лѣтъ кажутся часто за тридцать, въ тринадцать же, случается, похожи на восемнадцатилѣтнихъ. И не мудрено повѣрить, поэтому, что якобы какой-то путешественникъ въ землѣ фараоновъ видѣлъ вдову двѣнадцати лѣтъ съ двумя дѣтьми.

Затѣмъ, тотчасъ же послѣ барыни примчались, весело прыгая, двѣ дѣвочки съ какими-то корзиночками. За ними вошли двѣ женщины. Наконецъ, вслѣдъ за всѣми, бѣгомъ и смѣясь, внеслась, а не вбѣжала, женская фигура, закутанная въ мантилью. Ее уже порядочно измочило. Она тотчасъ сняла мантилью съ головы, чтобы встряхнуть ее. И какъ характерно вѣрны, художественно близки къ истинѣ показались мнѣ, придя на умъ, слова геніальнаго поэта:

Скинь мантилью, ангелъ милый,

И явись какъ яркій день!..

Это опредѣленіе поэта показалось мнѣ здѣсь поразительно образнымъ и точнымъ… При этомъ сыромъ небѣ, сырости, ливнѣ, среди полумрака молодая женщина или дѣвушка какъ-будто освѣтила насъ всѣхъ своимъ прелестнымъ лицомъ, своею улыбкой, своими андалузскими глазами, въ которыхъ есть что-то не европейское. Во всякомъ случаѣ другой поэтъ правъ, говоря:

Эти очи — свѣтъ со тьмою!

Очи, полные зарницъ,

Окаймленные густою

Ночью темною рѣсницъ…

И, право, казалось, что среди бури и ливня сверкала молнія въ двухъ мѣстахъ: большая и маленькая. Большая — тамъ, гдѣ грохотало небо, и маленькая молнія, вродѣ зарницы, по временамъ сверкала здѣсь, подъ сводомъ, и озаряла насъ.

Разумѣется, нечего объяснять, что это была «она», — та, про которую я и собрался разсказывать. Героиня и виновница драматическаго… ребуса.

Около четверти часа мы стояли, какъ-то тупо оглядывая другъ друга. Между нами была одно общее, а именно: мы всѣ спасались равно отъ одной и той же бѣды — нежеланія быть вымоченными; но затѣмъ уже не было ничего общаго.

Барыня была крайне сумрачна, на видъ какъ-будто спѣсива. Можетъ быть, она была супругою какого нибудь важнаго члена айюнтамьенто или думы. Старичокъ — бѣлокурый, добродушный, сутуловатый, столь же похожій на Испанца, какимъ его воображаютъ въ Европѣ, сколько на Афганца, — скорѣе смахивалъ на Нѣмца-профессора изъ Бонна или Гейдельберга; онъ поглядывалъ на всѣхъ чрезъ очки, улыбаясь привѣтливо и кротко.

Молодая дѣвушка, подвижная и нервная, казалось, съ трудомъ претерпѣвала пытку стоянія и выжиданія. Казалось, что она была именно изъ тѣхъ натуръ, которымъ не мыслимо спокойно устоять на мѣстѣ хотя бы пять минутъ.

Двѣ дѣвочки, обнявшись, все перешептывались и хихикали. Наконецъ, была еще одна фигура, самая интересная, а именно я, «зстранхеро», иностранецъ или «инглесъ», какъ въ глуши Испаніи называютъ всѣхъ иностранцевъ. Если кто — не Испанецъ, то онъ — Инглесъ.

Нѣтъ сомнѣнія, что я началъ заглядываться на красавицу, которая, съ своей стороны, обводя всѣхъ глазами, пристально взглядывала на меня. Очевидно, она интересовалась мною по той единственной причинѣ, что я «Инглесъ». Я началъ, однако, подумывать тоже и о томъ, какъ мнѣ быть. Дождь уже не лилъ какъ изъ ведра, перешелъ въ обыкновенный и сталъ таковъ, что могъ итти еще цѣлые часа два, если не больше. Небо продолжало оставаться совершенно свинцовымъ, низко нависшимъ… Казалось, въ немъ хватитъ воды хоть на три дня.

Я рѣшился на самое простое — заговорилъ съ мальчуганомъ и предложилъ сбѣгать въ Фонду спросить у горничной Марикиты мой зонтикъ и, принеся, получить песету, нашихъ копѣекъ тридцать.

Мальчикъ или сконфузился, или дичился меня, какъ иностранца, и молча кобенился. Я предложилъ двѣ песеты, что было почти уже суммой. Онъ заговорилъ, сказалъ: «гдѣ, какой зонтикъ?» и прибавилъ, что его не дадутъ. А затѣмъ на мои увѣщанія и объясненія отвѣчалъ снова молчаніемъ.

Разумѣется, всѣ — и спѣсивая барыня, и красавица, и старичокъ — прислушивались къ нашему разговору. Барыня важно и презрительно мѣрила меня съ головы до пятъ, старичокъ улыбался, глядя на меня и на мальчика. Красавица не смотрѣла, а взглядывала выразительно и упорно, но опускала глаза или отводила ихъ въ сторону каждый разъ, что я смотрѣлъ на нее. Но чрезъ мгновеніе ея взоръ снова сверкалъ, устремленный на меня зорко и вызывающе.

Эта игра глазами, у которой есть въ Испаніи свое названіе ojeadas, совершенно не то, что во Франціи называется faire de l’oeu. Послѣднее есть, такъ сказать, серія взглядовъ, веселыхъ, двусмысленныхъ и, во всякомъ случаѣ, неблагоприличныхъ. «Охеадасъ» есть серія взглядовъ гордыхъ, иногда величественныхъ, съ высоты величія своей красоты, но… милостивыхъ.

Старичокъ, понявъ упорство мальчугана, не выдержалъ и вступился. Но не успѣлъ онъ произнести трехъ словъ: «сеньору нуженъ зонтикъ», какъ этотъ отвѣчалъ:

— Я знаю! Я понялъ! Я сейчасъ сбѣгаю!

Ему былъ только нуженъ авторитетный совѣтъ соотечественника въ дѣлѣ съ иностранцемъ.

И онъ, выскочивъ изъ-подъ свода, пустился бѣжать по улицѣ и исчезъ.

Но старикъ, услужившій мнѣ, счелъ долгомъ продолжать бесѣду съ иностранцемъ и, разумѣется, бесѣду особую, подобающую въ такомъ случаѣ. Эти бесѣды надоѣдали мнѣ своимъ ежедневнымъ и трафаретнымъ повтореніемъ съ тѣхъ поръ, что я въѣхалъ въ Испанію. Онѣ походили на допросъ:

— Кто вы? Что вы? Откуда? Ваше имя? Сколько вамъ лѣтъ? Что вы дѣлаете? Много ли снѣга въ вашемъ отечествѣ? Большими ли стаями ходятъ волки на улицахъ въ вашихъ городахъ? Имѣетъ ли русскій императоръ ту же власть, что римскій папа. Служить ли онъ литургію? Давно ли умеръ Петръ Великій? Въ какомъ мѣстѣ Россіи находится самая страшная ея провинція — Сибирь? Выстроили ли снова Петербургъ послѣ того, что его сжегъ Бонапартъ? Неужели священники носятъ бороды? Ай-яй-яй!!.

На этотъ разъ, однако, предвидя впередъ безконечную и дикую серію вопросовъ, я рѣшилъ отвѣчать охотно и подробно, чтобъ объяснить, что я Русскій, изъ Москвы, путешествую для своего удовольствія и зажился въ его городкѣ.

Мою словоохотливость понять не трудно. Здѣсь была личность, которая прислушивалась и слушала внимательно, не упуская ни единаго слова. И чѣмъ болѣе слушала, тѣмъ менѣе становились горды и строги ея «охеадасъ». Не прошло трехъ минутъ, какъ выраженіе лица моей красавицы было уже не только не гордое, а совсѣмъ привѣтливое… Въ лицѣ ея было даже нѣчто большее, чѣмъ привѣтливость, — нѣчто такое, что было уже нѣсколько непріятно. Таковы мужчины… Женщина, поразившая своей красотой или просто нравящаяся, вдругъ менѣе нравится потому, что оказалась черезчуръ податливою!.. Впрочемъ, на этотъ разъ я рѣшилъ, что если явится сама собой une petite aventure, какъ говорилъ мой Французъ, то нечего философствовать и анализировать, а надо спасаться отъ удручающей скуки въ этой трущобѣ.

Изъ разспросовъ старика и моихъ отвѣтовъ внимательно слушавшая незнакомка узнала обо мнѣ всю подноготную, и, разумѣется, я сталъ сразу интереснымъ субъектомъ.

Да и какъ же иначе?

Въ этомъ захолустьѣ, гдѣ почетнымъ званіемъ иностранца пользуется даже гренадинецъ или севильянецъ, вдругъ оказывается на лицо диво дивное — Русскій, уроженецъ такой страны, про которую красавица только разъ съ десятокъ въ жизни слыхала, страны, которая находится тамъ, гдѣ-то далеко, такъ далеко, что даже неизвѣстно — прежде Америки или послѣ.

И я вскорѣ же замѣтилъ, что незнакомка смотритъ на меня уже болѣе чѣмъ милостиво.

Меня же занялъ вопросъ, замужняя ли она или дѣвушка? Познакомимся ли мы тотчасъ? Пожелаетъ ли она избѣгнуть этого знакомства или, напротивъ, облегчитъ его? Познакомиться съ диковиннымъ Русскимъ ей можно было немедленно. Стоило только переждать всѣхъ, т. е. остаться подъ сводомъ, когда всѣ разойдутся.

— «И начнется романъ…» думалось мнѣ, — «дешевенькій, грошевый, который не только разсказывать, но и вспоминать никогда не придется — изъ стыда».

И я ошибся… не только вспомнить, но и разсказать стоитъ.

IV.

Внезапное появленіе мальчугана съ зонтикомъ или, вѣрнѣе, самый зонтикъ, очутившійся у меня въ рукахъ, подѣйствовалъ сразу на погоду. Я замѣчалъ всегда, что лучшее средство предупредить дождь — имѣть зонтикъ съ собой.

Толстая и важная барыня подала примѣръ. Окинувъ насъ презрительно глазами, она двинулась изъ-подъ свода. Взглядъ ея сказалъ намъ:

— Довольно я простояла тутъ со всякою шушерой, пора избавиться…

За барыней, добродушно и любезно распрощавшись со мной, поклонясь и всѣмъ остальнымъ, вышелъ старичокъ. Затѣмъ и всѣ другіе. Незнакомка моя приблизилась къ самому краю воротъ или свода, стала и начала снова дергаться на мѣстѣ, то тянулась впередъ, глядѣла на улицу, выглядывала вправо и влѣво, то оборачивалась.

Я сталъ около нея и колебался въ моемъ рѣшеніи заговорить тотчасъ же, конечно, о погодѣ, о дождѣ… А отъ дождя перейти къ ея прекраснымъ глазамъ и, вообще, комплиментамъ, которые дѣйствуютъ на всѣхъ южанокъ неотразимо.

Потому ли, что я ближе сталъ около нея, или потому, что дождь окончательно прекратился, она вдругъ рѣшительнымъ шагомъ, вѣрнѣе — легкимъ прыжкомъ дикой козы, перескочила черезъ небольшой ручей мутной воды, бурлившей передъ нею, и медленно, даже степенно зашагала по улицѣ.

Разумѣется, я тѣмъ же степеннымъ шагомъ двинулся вслѣдъ за нею. Не заговоривъ подъ сводомъ, теперь заговорить было уже невозможно.

"Что же дальше? " — спрашивалъ я себя. — « Увы, ничего!..»

Пройдя одну улицу, мы повернули вправо, какъ разъ въ противоположную сторону отъ моей Фонды. Незнакомка быстро обернулась на меня, и почему-то мнѣ представлялось, что она усмѣхается, зная, что я, идя за нею, удаляюсь уже отъ дома.

«И иду совершенно напрасно…» думалось мнѣ.

И съ нѣкоторою досадой я воскликнулъ мысленно:

— Хоть бы дождь опять пошелъ, пріударилъ бы хорошенько!

Не знаю, какими тайными чарами, средствами или наговорами обладали и дѣйствовали всякіе маги и кудесники среднихъ вѣковъ. Можетъ быть, я случайно овладѣлъ такимъ средствомъ, потому что едва только успѣлъ я мысленно пожелать дождя, какъ тотчасъ же, будто по мановенію жезла волшебника, полыхнула ослѣпительная молнія, и разразился рѣзко краткій, но оглушительный ударъ грома; казалось, все небо разорвалось пополамъ, собираясь обрушиться на землю, а изъ отверстія разорванныхъ небесъ хлынулъ дождь, угрожавшій перейти въ наводненіе.

Незнакомка ускорила шагъ и стала оглядываться, но тамъ, гдѣ мы шли, спрятаться было негдѣ, развѣ прямо попроситься къ кому-нибудь въ домъ. Впрочемъ, домики, изъ суевѣрной боязни грозы, были всѣ на-глухо заперты. Не теряя ни мгновенія, я ускорилъ шагъ, поровнялся съ красавицей и вымолвилъ:

— Сеньорита, позвольте вамъ предложить мой зонтикъ!

Она не отвѣтила ничего, какъ бы не слыша, и продолжала итти.

— Сдѣлайте мнѣ одолженіе, возьмите зонтикъ! — повторилъ я.

И снова молчаніе…

— Вы измокнете совершенно!

И послѣ новаго молчанія я прибавилъ съ особою интонаціей:

— Въ моемъ отечествѣ, mi pays, отказъ въ подобномъ случаѣ почитается незаслуженною обидой!

Я даже готовъ былъ прибавить, что въ Россіи существуетъ драконовскій законъ, обязывающій мужчинъ спасать отъ дождя своими зонтиками всѣхъ встрѣчныхъ женщинъ, иначе они ссылаются на каторгу. Можетъ быть, я и сказалъ бы это, но незнакомка обернулась ко мнѣ и улыбнулась. Глотая дождевыя капли, которыя текли по ея лицу, такъ что казалось, что она плачетъ, она выговорила нѣсколько жеманно:

— Защититесь сами вашимъ зонтикомъ!

— Никогда!.. — театрально воскликнулъ я, подражая лицедѣямъ трагедій вродѣ «Рука Всевышняго отечество спасла».

Я былъ въ эту минуту несравненный Мочаловъ или хоть Каратыгинъ. И трагическій голосъ долженъ былъ подѣйствовать. Незнакомка, казалось, колебалась мгновеніе, но такъ какъ ея мантилья на головѣ все болѣе оттягивалась съ головы на плечи, намокая, а кружево уже прилипало къ мокрому лбу, то приходилось спѣшить согласіемъ.

— Но, вѣдь, вы сами будете тогда совершенно измочены! — выговорила она… сдаваясь.

— А если я и посылалъ за зонтикомъ именно для васъ? — воскликнулъ я снова по-Мочаловски.

Между тѣмъ я уже давно развернулъ зонтикъ, поднялъ его надъ незнакомкой и несъ. Такъ какъ итти было неловко, и мы, конечно, стукались плечами, несмотря на всѣ мои старанія этого избѣжать, то я повторилъ:

— Возьмите зонтикъ!

Она взяла зонтикъ въ руку, выговорила кокетливо «gracias» и шла молча, какъ бы не зная, что сказать. Я началъ самъ, конечно, съ пошлыхъ комплиментовъ, и моя красавица начала улыбаться, но, снова проглотивъ немножко воды, достала платокъ и вытерла свое мокрое лицо.

Разговоръ наладился, хотя отъ гула дождя трудно было разслышать все, что отвѣчала она. Но дождикъ былъ слишкомъ силенъ, чтобы продолжаться долго. И какъ сразу хлынулъ онъ, точно такъ же сразу стихъ.

На этотъ разъ уже проглянуло и солнце.

Незнакомка, передавая мнѣ зонтикъ, смѣрила меня съ головы до пятъ, и если не губы, то глаза ея засмѣялись. Это заставило меня посмотрѣть на самого себя, и я въ свой чередъ уже безъ церемоніи разсмѣялся. Видъ мой былъ плачевный. Легкое лѣтнее платье было въ такомъ видѣ, какъ если бы я упалъ въ рѣку одѣтымъ и вылѣзъ снова на берегъ.

— Теперь я уже около дома, — произнесла красавица, останавливаясь.

Я не зналъ, что сказать на это заявленіе, но вдругъ догадался.

— Вы не желаете, чтобъ я провожалъ васъ далѣе.

— Зачѣмъ? — улыбнулась она. — Увидятъ сосѣди. Что подумаютъ?

— Однако, могу ли я надѣяться снова встрѣтиться съ вами?

— Зачѣмъ?

— Какъ зачѣмъ? Вы произвели на меня такое впечатлѣніе… Вы такъ восхитительно хороши.

И я принялся горячо увѣрять красавицу, что я вполнѣ уже очарованъ ею и, конечно, не смогу примириться съ мыслью не видаться и не говорить съ ней.

— Завтра я буду въ церкви San Pedro ради «rosario» — какъ-то нерѣшительно произнесла она.

И кокетливо глянувъ мнѣ въ лицо, она тотчасъ опустила глаза, какъ бы смутясь.

Я зналъ, что у rosario, по нашему вечерня, бываетъ обыкновенно немного народа, иногда же, наоборотъ, всѣ церкви переполнены, если это канунъ праздника.

— Я буду непремѣнно, — сказалъ я, — но если будетъ куча народа, я васъ не найду въ толпѣ…

— И не надо! — улыбнулась она. — Станьте въ дверяхъ, а при моемъ выходѣ…

И, завидя вдругъ невдалекѣ какого-то прохожаго, она смолкла и быстро двинулась, едва кивнувъ головой.

V.

Почти черезъ сутки я былъ въ церкви у вечерни… Народа было мало… Но узнать женщину, хотя бы и въ маленькой толпѣ, когда всѣ онѣ одѣты одинаково въ черное, съ одинакими мантильями на головахъ, нѣтъ никакой возможности. Я, конечно, сталъ почти у самыхъ дверей. Вечерня еще не кончилась, когда у выхода показалась моя новая знакомая. Она вышла на паперть, и я послѣдовалъ за нею. Отойдя немного отъ церкви, она обернулась, и я приблизился. Завязавшійся разгоръ тотчасъ оживился.

Она заговорила со мной просто, естественно, лишь немного кокетничая. Разумѣется, я началъ ее тотчасъ разспрашивать, кто и что она.

Прежде всего я узналъ, что она сеньорита (а не сеньора), т. е. дѣвушка, уроженка городка, и съ дѣтства живетъ на Plaza de Hercules, въ собственномъ домѣ вмѣстѣ съ братомъ. Отца и матери она лишилась давно, а тетка, очень богатая, отъ которой они съ братомъ надѣются наслѣдовать, живетъ въ Альмеріи.

Я узналъ, что ея имя Инкарнасіонъ и что брата зовутъ Фернаномъ, а фамилія ихъ Лопэсъ. Если по нашему Фернанъ есть Фердинандъ, то объяснить женское имя Incarnation двумя словами немыслимо, и я объясню это дальше.

Я проводилъ незнакомку до самой площади, лучше сказать, маленькой площадки, невѣдомо почему окрещенной въ честь Геркулеса, когда ее слѣдовало назвать въ честь лилипута. Незнакомка остановилась, указала мнѣ въ уголъ площадки, гдѣ было нѣсколько красивыхъ деревьевъ съ крупными розовыми цвѣтами, а за ними виднѣлся небольшой домъ въ два этажа.

Особенность дома заключалась въ томъ, что прямо съ улицы поднималась ко второму этажу каменная лѣстница, переходившая въ терассу, шедшую вдоль всего дома, а на нее выходило нѣсколько дверей и оконъ.

— Вотъ гдѣ я живу! — сказала мнѣ Инкарнасіонъ. — Прошу васъ далѣе меня не провожать.

Я поклонился и спросилъ, когда я могу надѣяться встрѣтить ее, и снова прибавилъ нѣсколько фразъ, которыя всѣ показались бы въ иной странѣ, чѣмъ Андалузія, великолѣпно-глупыми. Я объяснилъ, между прочимъ, что всѣ мученія ада не сравнятся съ тѣмъ чувствомъ, съ какимъ я буду ожидать встрѣчи съ ней. Она подумала мгновеніе и вымолвила:

— Знаете ли вы Аламеду?

— Какъ же не знать, когда я живу тамъ!

— Знаете ли вы въ концѣ Аламеды кальехонъ Ильдефонсо?

Этого я, разумѣется, не зналъ, потому что «кальехонъ» не значитъ улица, не значитъ даже переулокъ, а скорѣй долженъ обозначать по-русски проходъ, если не «тупикъ». Однако, я отвѣтилъ, что, если не знаю, то могу тотчасъ же узнать.

— Ну, вотъ, завтра тоже послѣ rosario, если будетъ можно, я буду тамъ!

Я раскланялся, снявъ шляпу. Красавица граціозно кивнула головкой, на-половину присѣла, но руки не подала.

Вернувшись домой и запершись отъ Француза въ своемъ нумеръ, я уже, какъ настоящій влюбленный, началъ мечтать о моей новой знакомой сеньоритѣ Инкарнасіонъ.

Но что же это за имя, длинное и уродливое? Очень мудреное и очень простое. По-русски оно значитъ «воплощеніе». Странныя женскія имена Испанокъ кратко не объяснишь.

Любимое имя въ Испаніи есть имя Пресвятой Богородицы. Поэтому не только въ каждомъ городѣ, но, я думаю, въ каждомъ кварталѣ города, даже и на одной улицѣ наберется по крайней мѣрѣ дюжина или двѣ женщинъ, которыя всѣ — Маріи. Очевидно, что неудобство этого имени, заставляющее откликаться десять Марій, когда зовутъ одну изъ нихъ, привело къ другому особому обычаю. Какъ у насъ есть иконы Божіей Матери разныхъ именованій — Иверской, Казанской, Всѣхъ Скорбящихъ, Трехъ Радостей и т. д., точно такъ же въ Испаніи всякая Santa Maria носитъ при этомъ еще другое названіе, прилагательное, опредѣляющее. Такимъ образомъ есть Santa Maria de las Maravillas — Св. Марія чудесъ, Santa Maria de las Angustias — neчалей, del Pilar — столба, del Rosario — четокъ или вечерни del Carmen — дачи, загороднаго дома.

И вотъ, ради удобства, всѣхъ этихъ безчисленныхъ Марій зовутъ не ихъ именами, а зовутъ: чудеса, печаль, вечерня, столбъ, дача. Дико, конечно, но что дѣлать! Что городъ, — то норовъ!

Конечно, обидно, что знаменитая, обворожительная Карменъ, героиня оперы Бизе, носитъ такое банальное имя, зовется «дача»…

Наконецъ, есть и Santa Maria de la Incarnacion — воплощенія.

Но дѣло, однако, не въ этихъ странныхъ именахъ, а въ прелестномъ «воплощеніи» Андалузіи, которое занимало меня настолько, что я не зналъ, какъ дождусь завтрашняго дня.

Разумѣется, въ тотъ же день послѣ обѣда я откровенно разсказалъ про свою petite aventure моему пріятелю Французу.

Выслушавъ все, онъ поздравилъ меня и прибавилъ, что моя красавица — личность далеко не двусмысленнаго характера и поведенія, а вполнѣ понятнаго. И по своему обыкновенію, Прансакъ подтвердилъ это честнымъ словомъ;

— C’est une cocotte! — сказалъ онъ непререкаемо. — Je vous en donne ma parole d’honneur!

Понятно, что я не соглашался съ мнѣніемъ моего гасконца и заявилъ, что, во-первыхъ, по внѣшности и манерамъ, а во-вторыхъ, и по годамъ своимъ моя новая знакомая «порядочная» и молоденькая дѣвушка, не сразу рѣшившаяся заговорить и познакомиться съ неизвѣстнымъ прохожимъ.

— Она крайне скромная, даже конфузливая, — сказалъ я. — При томъ ей не болѣе семнадцати лѣтъ.

— Ну да… Una nina! Конечно, — разсмѣялся Прансакъ. — Или una chica.

— Ну да, конечно! — отозвался я, не понимая, что именно хочетъ сказать мой самодовольный, все знающій и все рѣшающій гасконецъ.

Въ Испаніи обыкновеніе называть молодыхъ дѣвушекъ и очень юныхъ подростковъ, а равно и очень зрѣлыхъ дѣвицъ не словомъ «joven», или молодая, а словами nina и chica… По нашему будетъ: ребенокъ, дитя, малютка, крошка. Выговаривается: нинья и чика.

Эти оригинальные эпитеты становятся еще оригинальнѣе въ примѣненіи… Иногда при взглядѣ на шестнадцатилѣтнюю андалузянку, небольшого роста, не худую, но и не полную (каковы Испанки сѣвера), граціозную, съ дѣтски милымъ и кроткимъ лицомъ, съ печатью неразвитости и недомыслія въ лицѣ, но всегда съ чуднымъ огнемъ въ большихъ арабскихъ глазахъ — сознаешься, что это, дѣйствительно, еще ребенокъ и малютка, а не дѣвушка, какихъ встрѣчаешь въ другихъ странахъ. Но она никогда дѣвушкой и не будетъ, и прямо изъ малютки превратится въ матрону, въ дуэнью… Станетъ очень полною, даже тучною женщиной, лѣнивою, несообразительною, съ опухшимъ лицомъ, съ тѣми же глазами, но суровыми или сонными, смотря по ея характеру… И увы! Тамъ, гдѣ прежде скользила очаровательная улыбка, являются усики, которыми удовольствовался бы любой корнетъ.

Между тѣмъ Прансакъ продолжалъ:

— Испанцы, говорю вамъ, если не дураки всѣ, то, согласитесь, всѣ дикіе чудаки… Сколько нелѣпаго, безсмысленнаго въ ихъ жизни, въ обычаяхъ и въ привычкахъ… Хотя бы это дикое обыкновеніе отъ зари до зари se bourrer de chocolat… Нагружаться имъ… Что это за манера называть 15 ты лѣтнюю и 35-ти-лѣтнюю дѣвушку крошкой или дитятей?.. Вдобавокъ, не сморгнувъ, нахально называть красивою любую вѣдьму. Замѣчали ли вы, что у нихъ нѣтъ выраженія: une jeune fille. Мы говоримъ иногда une enfant или une charmante enfant. И всякій заглазно понимаетъ, что увидитъ дѣвушку лѣтъ 16-ти или 17-ти, смахивающую личикомъ или сложеніемъ на дѣвочку. А здѣсь вамъ скажутъ всегда: una chica lindissima. А эта «прелестнѣйшая малютка» часто оказывается перезрѣлою дѣвицей, лѣтъ за тридцать. Что это? Ложь и хвастовство? Увѣренность, что всякая Испанка красавица, потому что она Испанка?

И на этотъ разъ я долженъ былъ по-неволѣ мысленно согласиться съ Французомъ… Онъ былъ совершенно правъ. Я самъ часто замѣчалъ, особенно въ Андалузіи, то странное явленіе, что мужчины отзывались о крайне некрасивыхъ женщинахъ эпитетами: muy boni ta, muy linda, muy bella… И разумѣется, совершенно искренно. Объяснить это невозможно. Это было и осталось для меня загадкой. Остается думать, что у всякаго Испанца при оцѣнкѣ женской красоты или слѣпота, или какая-то національная идіосинкразія, или, наконецъ… четвертое измѣреніе!

VI.

Разумѣется, на другой день въ назначенный часъ, когда народъ началъ выходить изъ большой церкви, вродѣ собора, послѣ вечерни, я былъ въ условленномъ кальехонѣ Ильдефонсо.

Кальехонъ въ концѣ городка оказался несовсѣмъ тупикомъ, а глухимъ проулкомъ, вѣрнѣе, корридорчикомъ, гдѣ, конечно, никакой экипажъ не проѣдетъ. Начинаясь около гулянья, онъ другимъ концомъ упирался въ какое-то большое зданіе, а затѣмъ начинались уже огороды и поля.

Я прошелъ два раза взадъ и впередъ весь кальехонъ, а донья Инкарнасіонъ не появлялась. Я прогулялся тихимъ шагомъ еще два раза, посидѣлъ на низкомъ каменномъ заборѣ послѣдняго дома города съ садикомъ, переполненнымъ цвѣтами, и снова двинулся тихо по кальехону къ Аламедѣ. Меня начинало уже брать смущеніе. Послѣ окончанія вечерни прошло уже болѣе получаса.

Свиданіе могло не состояться, быть можетъ, даже помимо воли и желанія моей красавицы, а между тѣмъ, что въ подобномъ случаѣ предпринять — я не зналъ. Нельзя же итти къ ней въ домъ справляться. Встрѣтиться случайно было мудрено, такъ какъ до этихъ поръ, часто бродя по улицамъ маленькаго городка, я все-таки, однако, ни единаго раза не встрѣчалъ ее нигдѣ.

Ждать записки и объясненія было невозможно, такъ какъ врядъ ли моя новая знакомая могла владѣть перомъ или карандашомъ. Я уже имѣлъ доказательства, что въ Испаніи женщина или дѣвушка, принадлежащая иногда къ аристократіи, пишетъ записки, подобно горничнымъ: «Милай друкъ очинъ я сажалею, что вчерась не могла»… и т. д.

Выйдя снова на Аламеду, я, смущенный и озадаченный, собирался уже итти домой, какъ вдругъ увидѣлъ женскую фигуру, быстро движущуюся ко мнѣ навстрѣчу. Разумѣется, я сразу призналъ донью Инкарнасіонъ, хотя мантилья ея была болѣе обыкновеннаго скрещена на лицѣ.

Мы поздоровались, т. е. раскланялись и двинулись вмѣстѣ снова по кальехону. Я тотчасъ же объяснилъ, что уже волновался, думая, что она не сдержитъ обѣщанія.

— Какъ можно, я дала слово! — отвѣтила она. — Но я не могла раньше: братъ былъ дома точно нарочно. Онъ никогда не остается дома въ эту пору, а тутъ вдругъ запоздалъ.

— Но развѣ вы не можете выйти изъ дома при немъ? — спросилъ я?

— Конечно, нѣтъ! Онъ спросилъ бы: куда и зачѣмъ? Онъ знаетъ, гдѣ и когда я могу бывать. Все знаетъ!

— Выдумали бы что-нибудь, какой-нибудь предлогъ.

— Никогда! Солгать ему нельзя…

— Почему?

— Онъ тотчасъ узнаетъ, что это ложь, и тогда еще хуже.

— Стало быть, вы въ полной зависимости отъ вашего брата?

— Конечно! — отвѣтила она, какъ бы удивляясь нелѣпому вопросу.

— Но почему же такъ? — допрашивалъ я.

— Всегда такъ было. Онъ былъ мнѣ какъ отецъ, вѣдь, онъ гораздо старше меня. Мнѣ — семнадцать, а ему больше тридцати. Когда мы остались одни на свѣтѣ, я была крошкой, а онъ уже большимъ, уже работалъ, получалъ жалованіе. Онъ меня и воспиталъ…

— И, конечно, очень любитъ? — прибавилъ я.

— Обожаетъ! Говоритъ, что никогда не женится, пока я не выйду замужъ, потому что боится, чтобъ его жена не стала надо мною умничать.

Я сталъ разспрашивать подробнѣе донью Инкарнасіонъ и узналъ, что ея братъ не что иное, какъ майораль (такъ называются въ Испаніи кондукторы дилижансовъ), и что онъ ѣздитъ три раза въ недѣлю за пятьдесятъ верстъ въ сосѣдній городъ. Это заставляетъ его отсутствовать по цѣлымъ днямъ. А изрѣдка, когда на обратный путь домой не накоплялось достаточно пассажировъ, и было невыгодно возвращаться, онъ ночевалъ и возвращался только на утро.

Со словъ Инкарнасіонъ я узналъ, что братъ ея — человѣкъ необщительный, угрюмый, друзей у него никакихъ въ городѣ нѣтъ, никто въ гостяхъ у нихъ не бываетъ и что вообще его не любятъ за его рѣзкость. Сама она, очевидно, брата боялась, какъ огня.

Вообще изъ словъ ея я могъ заключить, что донъ-Фернанъ не очень-то симпатичная личность. Мнѣ чудилось даже, что и я въ городокъ пріѣхалъ въ дилижансѣ, которымъ онъ командовалъ, потому что мнѣ помнилась высокая фигура хмураго человѣка, глядящаго изподлобья, отвѣчающаго пассажирамъ очень сухо и вообще производящаго непріятное впечатлѣніе.

Затѣмъ я узналъ, что донья Инкарнасіонъ — невѣста, женихъ ея въ солдатахъ, но чрезъ годъ и три мѣсяца кончитъ службу, вернется на родину, и тогда состоится бракосочетаніе.

Разумѣется, подобнаго рода объясненіе должно было бы подѣйствовать на меня извѣстнымъ образомъ — нѣсколько охладить пылъ всякихъ мечтаній. Но я зналъ хорошо Испанію и ея нравы. Если все было и правдой, то все-таки не имѣло никакого значенія, абсолютнаго и рѣшающаго…

Однако, прогулявшись внѣ города болѣе часа и разставшись съ доньей Инкарнасіонъ въ томъ же кальехонѣ, я вернулся домой, нѣсколько разочарованный. Сестра нелюдима-майораля и невѣста солдата была далеко не похожа на то, чѣмъ предположилъ ее мой каркасонецъ, давшій даже честное слово въ подтвержденіе своего предположенія.

Его слово имѣло для меня, конечно, особаго рода значеніе. Онъ увѣрялъ меня однажды, что королева Изабелла недавно отравила одного изъ своихъ фаворитовъ и что, хотя это совсѣмъ неизвѣстно въ Испаніи, но онъ знаетъ это навѣрное. И на выраженное мною сомнѣніе онъ отвѣчалъ горячо:

— Je vous en donne ma parole d’honneur!

На слѣдующій день донья Инкарнасіонъ назначила мнѣ свиданіе въ томъ же кальехонѣ, но на третій день мы свидѣлись уже поздно вечеромъ на самомъ гуляньѣ, гдѣ было, помимо прохожихъ, нѣсколько паръ, явившихся сюда по тѣмъ же мотивамъ, что и я съ Инкарнасіонъ. Всѣ женщины были тщательно укутаны въ свои мантильи, а моя красавица, сидя со мной на скамьѣ, особенно внимательно приглядывалась къ прохожимъ и затѣмъ скрещивала мантилью на лицѣ такъ тщательно, что виднѣлись только одни глаза. Въ эту ночь было настолько свѣтло, что легко можно было признать всякаго знакомаго.

Надо прибавить, что бесѣды наши становились однообразны и скучны. Она все разспрашивала меня о Россіи, нравахъ и обычаяхъ mi pays, а говоря о себѣ, повторяла все то же самое — объ обожающемъ ее и строгомъ братѣ и о женихѣ-солдатѣ. Я говорилъ и выслушивалъ терпѣливо то же самое въ десятый, въ двадцатый разъ. Но одновременно на всѣ мои вопросы, касающіеся того, что меня наиболѣе интересовало, она отзывалась двусмысленно или молча трясла головою. Только разъ звонко разсмѣялась она, когда я нѣсколько рѣзко предложилъ ей денегъ взаймы съ уплатою… на томъ свѣтѣ угольками. Она говорила о томъ, что желала бы поѣхать погостить къ своей теткѣ, какъ дѣлала раза три въ годъ.

— Такъ что же, поѣзжайте. И я поѣду за вами. Остановлюсь въ гостиницѣ поближе къ вамъ, и мы будемъ видѣться еще чаще. Поѣзжайте.

— Денегъ нѣтъ.

— Возьмите у меня…

— Взять не трудно. А какъ отдать…

— Отдавать не надо…

Инкарнасіонъ отвѣтила на это звонко веселымъ смѣхомъ, въ которомъ былъ оттѣнокъ ребяческаго простодушія. Но этотъ смѣхъ мнѣ тоже ничего не сказалъ, ничего не объяснилъ и не подалъ никакой надежды.

На вопросъ: чему она смѣется, она пожала плечами и вымолвила тихо, какъ бы себѣ самой:

— Russo.

Должно быть «Русскій» объясняло все… но ей, а не мнѣ. Затѣмъ мы разстались, и она назначила мнѣ свиданіе на послѣзавтра, въ тотъ же поздній часъ и на той же Аламедѣ. Несмотря на мои просьбы видѣться на другой же день, она не согласилась.

Я, возвращаясь домой, думалъ:

«Ничего изъ этого не выйдетъ. Я, какъ „эстранхеро“, не умѣю взяться. Или же просто ошибаюсь… и грубо… Ея поведеніе просто и ясно… А мое — еще яснѣе… „Нинья“ — кокетка и забавляется невинно, а эстранхеро „возмечталъ“, мѣряя ее на свой банальный аршинъ подъ вліяніемъ вранья гасконца, для котораго и двѣнадцатилѣтнія дѣвочки, и шестидесятилѣтнія старухи — всѣ сомнительнаго поведенія.»

VII.

На слѣдующее утро въ Фондѣ былъ пріятный сюрпризъ для всѣхъ обывателей, а для меня въ особенности. Къ намъ явился новый сожитель и также иностранецъ.

Это былъ Швейцарецъ изъ Цюриха, стало быть, Нѣмецъ, отлично говорящій по-французски, не приказчикъ или торговый агентъ, а туристъ. Имя его было Фридрихъ Принцъ.

Очень молодой еще человѣкъ, лѣтъ двадцати двухъ, а на видъ даже и восемнадцати, онъ дѣлалъ честь своей родинѣ и не даромъ былъ изъ университетскаго города.

Этотъ юный Фридрихъ, котораго я тотчасъ же — но, конечно, мысленно — окрестилъ Фрицемъ, былъ сравнительно очень образованнымъ человѣкомъ изъ семьи стариннаго рода богатыхъ буржуа только потому, что дворянства въ Гельвеціи не полагается.

Принцъ не сталъ предлагать мнѣ дикихъ вопросовъ о Россіи. Исторія и географія не были для него астрологіей, какъ для Испанцевъ, да и для гасконца.

Въ первый же день его пріѣзда и нашихъ бесѣдъ я въ первый разъ за полгода пребыванія въ Испаніи могъ произнесть имена Гёте, Шиллера, Лессинга, не встрѣчая недоумѣнія на лицѣ или въ глазахъ моего собесѣдника. Даже болѣе того… Въ чемоданѣ Принца оказались двѣ маленькія книжки: стихотворенія Гейне и иллюстрированный красивый томикъ «Германъ и Доротея».

Чѣмъ-то инымъ, новымъ и свѣжимъ повѣяло на меня отъ юнаго Швейцарца послѣ затхлости Англичанина и банальности Француза. За обѣдомъ мы уже спорили о характерѣ «Отиліи» и смѣялись вопросу каркасонца.

— Вы договорились до общихъ знакомыхъ. Кто это mademoiselle Отилія?

Я отвѣтилъ, что она чадо господина Гёте…

— Это вашъ общій знакомый?

— О, да! — весело воскликнулъ Принцъ, смѣясь отъ души. — Онъ всеобщій знакомый. Кто же его не знаетъ?

— Она дѣвушка или замужняя женщина?

— Замужняя, — сказалъ я тоже весело и хотѣлъ прибавить фамилію, но запнулся, позабывъ ее. Такъ какъ молодой малый тоже не могъ вспомнить сразу, то я обратился къ Прансаку и выпалилъ:

— Фамилія госпожи Отиліи для васъ, Француза, покажется странною и даже неудобопроизносимою.

— Ну, вотъ! Почему же это? — свысока произнесъ Прансакъ.

— Извольте. Вальфервандшафтъ (Wahlverwandtschaft).

— Да, если эдакая… то вы правы! — разразился мой гаскопецъ насмѣшливымъ смѣхомъ. — Quel baragouin!

Долженъ сказать, что я этотъ день провелъ такъ, какъ давно не случалось. Я отдохнулъ съ моимъ Фрицемъ отъ глупыхъ разсказовъ гасконца о себѣ самомъ и отъ полупонятныхъ разговоровъ, вѣрнѣе, отъ чириканья Англичанина, который принималъ близко къ сердцу только то, что касалось или было of Birmingham.

Надо прибавить, что молодой Принцъ имѣлъ чрезвычайно подходящую фамилію. Онъ, право, могъ бы быть членомъ королевской или хоть великогерцогской семьи. Онъ былъ очень красивъ, чрезвычайно изященъ манерами и даже элегантенъ костюмомъ.

Выше средняго роста, стройный, пропорціонально сложенный, съ правильными чертами лица, съ прелестными голубыми глазами и съ вьющимися бѣлокурыми волосами — онъ могъ быть прямо причисленъ къ красавцамъ. А въ особенности на югѣ Андалузіи, среди черныхъ и смуглыхъ лицъ.

Вдобавокъ, въ лицѣ почти юнаго красавца была еще одна особенность: чрезвычайно симпатичная улыбка. Въ чемъ заключалась прелесть этой улыбки, — я объяснить себѣ или уловить не могъ.

Онъ улыбался любезно, кротко, мило и скажу даже… какъ-то поэтично. Такою улыбкой при его чудныхъ, небеснаго цвѣта глазахъ онъ, разумѣется, долженъ былъ съ ума сводить прекрасный полъ. Мягкія и степенныя движенія, звонкій, но не громкій и не рѣзкій, а пѣвучій, гармоничный голосъ, даже легкая поступь — все въ этомъ Принцѣ, истомъ «принцѣ», было изящно и привлекательно.

Мой каркасонецъ, находившій всѣхъ мужчинъ дурными, считавшій чуть не идеаломъ красоты только самого себя, все-таки послѣ обѣда сказалъ мнѣ покровительственно.

— Il n’est pas mal, ce garèon… Mais pas mal du tout. Онъ, пожалуй, можетъ сильно нравиться здѣшнимъ неумытымъ дурамъ… Во Франціи его, разумѣется, наши женщины и не замѣтили бы. Il passerait inaperèu… Здѣсь же всѣ эти черномазые мужчины и женщины служатъ ему comme un repoussoir.

Я, конечно, и на этотъ разъ спорить съ гасконцемъ не сталъ… Онъ былъ столько же упрямъ, насколько былъ враль и хвастунъ… Хотя, прибавлю, добродушный враль и безсознательный хвастунъ… Онъ, какъ нашъ Иванъ Александровичъ, хочетъ сказать: «послали тридцать… курьеровъ!..» но послѣ слова «тридцать» и предъ словомъ «курьеровъ», какъ-то само собой, невѣдомо почему и уже, конечно, не по его волѣ, проскочило слово: «тысячъ». Вы ахнули, а онъ и не замѣтилъ, что, собственно, сорвалось съ языка.

Въ этотъ же день Прансакъ отрекомендовалъ себя Принцу на свой своеобразный ладъ. Мы замѣтили на нѣжно-розовой щекѣ молодого человѣка легкій рубецъ. Я полюбопытствовалъ узнать, неужели это сувениръ отъ нелѣпыхъ студенческихъ дуэлей.

Принцъ, улыбаясь, отвѣтилъ утвердительно, что это слѣдъ его временнаго пребыванія въ Гейдельбергѣ и въ корпораціи, и самъ тотчасъ призналъ, что, дѣйствительно, поединки эти въ германскихъ университетахъ большая несообразность.

Гасконецъ, узнавъ въ чемъ дѣло, заявилъ, что поединки — благородное изобрѣтеніе Франціи. И кто же въ жизни не дрался? У него самого былъ поединокъ въ молодости съ однимъ депутатомъ орлеанистомъ.

И разсказавъ намъ всю исторію дуэли въ подробностяхъ, онъ въ пылу увлеченія при описаніи удара противника, лихой и мастерской botte, показалъ намъ мѣсто полученной имъ глубокой раны.

— Здѣсь сердце! — замѣтилъ Принцъ, скромно недоумѣвая.

— Да, да. Именно.

— Если бы противникъ пронзилъ васъ здѣсь шпагой… — началъ онъ совѣстливо объяснять невозможность подобной «глубокой» раны.

Прансакъ не слушалъ и стоялъ на своемъ… Шпага вонзилась прямо въ сердце. А что онъ остался живъ, конечно, странно. Чудо!

— C’est singulier! Mais c’est ainsi. Je vous en donne ma parole d’honneur! — воскликнулъ онъ.

Я, разумѣется, въ свой чередъ доказывалъ, что онъ «ошибается», и сталъ просто негодовать. Принцъ, не знавшій еще, откуда родомъ Французъ, только изумлялся.

— Eh bien, chèr ami… — вдругъ добродушно сдался гасконецъ. — Вы правы… Я теперь вспомнилъ… Это было вотъ сюда.

И онъ показалъ пальцемъ на правую сторону груди.

— Но какъ же вы забыли это? — вымолвилъ Принцъ.

— Забылъ, забылъ! Это было давно, вѣдь. Очень давно.

— А слѣдъ шпаги. Рана… Рубецъ?!

— Слѣда никакого… Pas l’ombre!

— Однако, позвольте!.. — невѣдомо съ чего вдругъ возмутился я. — Слѣдъ глубокой раны въ грудь на всю жизнь остается.

— Вы опять не вѣрите! C’est trop fort! Tenez!

Онъ живо разстегнулъ жилетъ, затѣмъ раскрылъ рубашку и показалъ намъ грудь на-голо…

Разумѣется, онъ торжествовалъ, потому что оказался правъ: слѣда раны не было! Не было тѣни слѣда!

Я не усмѣхнулся, а разсердился, но спорить пересталъ и мысленно рукой махнулъ. Мой Фрицъ глядѣлъ на меня, какъ бы спрашивая: «Да что же это такое?» Я мысленно отвѣтилъ Швейцарцу: «Погоди, братецъ, то ли услышишь! Это еще цвѣточки!»

Предположеніе, что Принцъ долженъ сильно нравиться въ Испаніи, оправдалось въ тотъ же день на нашихъ глазахъ. Молодой человѣкъ съ минуты пріѣзда еще не успѣлъ выйти на улицу, успѣлъ только два часа отдохнуть отъ ночи, проведенной въ дилижансѣ, и успѣлъ съ нами пообѣдать за table d’hôte съ хозяевами… А уже были двѣ жертвы его очаровательной фигуры.

Хорошенькая горничная Марикита, служа за столомъ, не спускала съ него глазъ и глядѣла какъ-то особенно забавно. Она таращила глазки, раскрывъ улыбающійся ротъ, и не только восхищалась имъ, но, казалось, изумлялась. И по первому его слову и даже взгляду она кидалась служить ему, срываясь съ мѣста и съ такими жестами, съ такими взглядами, которые прямо говорили:

— Я не только хлѣбъ, или вилку, или котлету подамъ тебѣ… Потребуй, и я свою жизнь подамъ на тарелкѣ.

Мы всѣ это замѣтили тотчасъ по-неволѣ и не удивились. Принцъ былъ не мы, простые люди-человѣки.

Но одновременно мы были оригинально смущены, каждый на свой ладъ. Англичанинъ таращилъ нещадно глаза, Французъ давился ѣдой, сдерживая смѣхъ, который его душилъ, а я просто конфузливо потупился или старался глядѣть въ стѣну и даже въ потолокъ. Причина была исключительно рѣдкостная.

Глазъ не спускала съ Принца, впиваясь въ него, пожирая его взглядомъ, пылкимъ, огненнымъ, съ нѣжнымъ и страстнымъ волненіемъ въ голосѣ… сама сеньора Санча Фуэгосъ…

Сомнѣнія быть не могло… Наша хозяйка, существо средняго рода или гиппопотамъ въ женскомъ платьѣ, была повержена къ ногамъ и во прахъ предъ Швейцарцемъ.

Она не владѣла собою… Ей было не до свѣтскихъ приличій и осторожности предъ нами. Она потеряла голову или сразу сошла съ ума отъ бѣлокураго и синеокаго красавца… И нельзя винить это страшилище. Если мы имъ любовались, то каково же было ей, нашей усатой амфитріоншѣ?.. При ея врожденной слабости къ непрекрасному полу выдержать такой искусъ, появленіе и близость такого именно Париса, — было, конечно, не подъ силу…

И на нашихъ глазахъ гиппопотамъ млѣлъ, даже робѣлъ и будто смущался, тяжело дышалъ и, конечно, потѣлъ, какъ никогда. Къ жарѣ на дворѣ прибавился жаръ души.

А милый и наивный Принцъ только удивленно посматривалъ на это страшилище, и ему положительно на умъ не приходило, что донья Санча, годная лишь быть огороднымъ пугаломъ, все-таки ощущала въ себѣ:

— Mulier sum et nihil mulieri proprium a me alienum puto.

Да и кто бы догадался, что сеньора Фуэгосъ вдобавокъ считала себя не только женщиной, но и особенно, исключительно интересною, благодаря своимъ монументально могучимъ размѣрамъ?

Къ концу обѣда я тоже заразился весельемъ Француза, который все время тяжко охалъ и вздыхалъ, какъ отъ боли. А когда донья Санча особенно пронзительно и пламенно взглядывала на Принца, Прансакъ шепталъ мнѣ на ухо жалостливо.

— Seigneur, mon, Dieu! Elle va havaler.

Донъ Кризостомо, конечно, все видѣлъ и понималъ, но такъ давно привыкъ къ темпераменту, независимости супруги и своему убогому рабству, что только поглядывалъ на насъ съ удивленіемъ, и лицо его говорило:

— И какъ это они не боятся подсмѣиваться… Безстрашные! Помилуй Богъ!

VIII.

Эпизоды всякаго рода съ появленіемъ Швейцарца, обворожительнаго, симпатичнаго юноши, заставили меня только въ сумерки вспомнить о той, которая за послѣдніе дни не выходила у меня изъ ума.

«Что-то дѣлаетъ моя прелестная Инкарнасіонъ!» подумалъ я.

И мнѣ стало досадно, что я не увижу ея въ этотъ вечеръ. Хотя разговоры наши были убійственно монотонны, успѣха я никакого не достигалъ и не достигъ, ухаживанье мое не вело, очевидно, ни къ чему, но скука въ нумерѣ гостиницы по вечерамъ бывала еще нестерпимѣе. Конечно, я безповоротно рѣшилъ:

— Лучше болтать и гулять съ красавицей, хотя и безъ всякой цѣли, чѣмъ сидѣть дома или бродить одному по улицамъ небольшого городка.

Человѣкъ, въ особенности молодой, легко способенъ увлечься женщиной отъ праздности и со скуки. И я чувствовалъ, что увлеченъ довольно сильно и тѣмъ паче, что моя «нинья» все болѣе казалась мнѣ не тѣмъ, что выдумалъ и доказывалъ мой гаскопецъ. Думая о ней, вспоминая и критикуя многое, я окончательно доказалъ себѣ, что донья Инкарнасіонъ — дѣвочка-кокетка и шалунья.

Сидя и бродя одинъ въ сумерки у себя въ нумеръ, я до того замечтался о красавицѣ, что сѣлъ на стулъ, дѣлающій реверансъ, и едва не очутился на полу.

Это было косвеннымъ доказательствомъ, что я положительно влюбленъ. Думая о «предметѣ», я вспомнилъ, чѣмъ именно она объяснила мнѣ, что на другой день мы не увидимся: она якобы не можетъ выйти ко мнѣ изъ дома ни днемъ, ни вечеромъ, потому что днемъ братъ будетъ дома, а вечеромъ она должна итти около восьми часовъ по дѣлу къ знакомымъ и вернется не ранѣе полуночи.

Не знаю почему, но теперь это послѣднее заявленіе показалось мнѣ лишь выдумкой. Какое дѣло могло быть у нея вечеромъ, да еще важное, на которое надо было употребить четыре часа времени? Если-бъ она мнѣ сказала, что просто отправится въ гости, тогда я скорѣе повѣрилъ бы… «Можетъ быть, и правда!» говорилъ я самъ себѣ; «но почему-то не вѣрится. Да, не вѣрится и конецъ!» Это было во мнѣ и говорило громко — ясновидѣніе влюбленныхъ. Наука еще игнорируетъ это явленіе. «Право, повидать на минуту? поймать на дорогѣ?» рѣшилъ я вдругъ. Въ восемь часовъ ровно я былъ уже около площадки Геркулеса, пристроился за угломъ крайняго дома, на какомъ-то выступѣ, и усѣлся, порѣшивъ терпѣливо дожидаться ея выхода. Вскорѣ послѣ моего появленія стало сразу темнѣть, и въ одномъ окнѣ, выходящемъ на терассу, появился свѣтъ. Я зналъ, что это окно комнаты Инкарнасіонъ.

Прошло полчаса. Прохожіе двигались часто, но не обращали на меня никакого вниманія, какъ и я на нихъ. Только одного прохожаго замѣтилъ я съ «монтерой» или андалузскою шапочкой, надѣтой набекрень, и въ широкомъ красномъ кушакѣ. Но особенно замѣтилъ я его потому, что онъ, пройдя разъ и два, появился снова въ третій разъ и, шагая медленно, какъ бы внимательно приглядывался ко мнѣ. Когда же онъ появился въ пятый разъ, шелъ еще тише и какъ-будто въ самомъ дѣлѣ пристально и настойчиво разглядывалъ меня, то я, конечно, особенно внимательно отнесся къ нему. Мое присутствіе ему будто не нравилось, и поэтому его присутствіе меня заинтересовало.

Прошло еще около получаса. Я часто выглядывалъ изъ-за угла на домъ и терассу. Все было по-прежнему. Я началъ думать, что пришелъ слишкомъ поздно и что Инкарнасіонъ уже вышла изъ дома.

Какъ-то снова выглянувъ изъ-за угла, я увидѣлъ на наружной лѣстницѣ дома уже спускающагося высокаго мужчину. Медленно сойдя по ступенямъ, онъ двинулся въ мою сторону и прошелъ мимо меня. Огромная шляпа «сомбреро» и плащъ, густыми складками перекинутый черезъ плечо, помѣшали мнѣ разсмотрѣть его лицо. Я узналъ только, что онъ высокаго роста и очень широкъ въ плечахъ, по всему судя — человѣкъ крѣпкаго сложенія.

Не знаю самъ почему именно обратилъ я на это вниманіе. Какъ-будто это мнѣ не понравилось. Разумѣется, я догадался или почувствовалъ, что этотъ силачъ, прошедшій мимо меня особенно твердою и самоувѣренною походкой, именно извѣстный мнѣ и одновременно невѣдомый сеньоръ Фернанъ Лопэсъ.

«Если это онъ», — подумалъ я, — «то, вѣроятно, она пережидала его ухода, выйдетъ сейчасъ и отправится къ своимъ знакомымъ. Слѣдовательно, надо еще потерпѣть, посидѣть минутъ пять.»

Едва только предполагаемый мною донъ Фернанъ прошелъ и исчезъ въ концѣ улицы, какъ снова появился прогуливающійся молодой малый въ красивой монтерѣ и красномъ кушакѣ. На этотъ разъ онъ повернулъ на площадку. Быстрыми шагами пройдя ее, онъ еще быстрѣе поднялся по ступенямъ и вошелъ въ первую дверь, около того самаго окна, гдѣ сіялъ свѣтъ. Но свѣтъ былъ уже не въ правомъ, а въ лѣвомъ отъ дверей окнѣ…

Я понялъ уже вполнѣ ясно, что прошедшій мимо меня высокій незнакомецъ непремѣнно самъ майораль Лопэсъ и что свѣтъ, вдругъ послѣ его ухода перемѣстившійся на другое окошко, есть ни болѣе, ни менѣе, какъ условленный знакъ.

«Ну, вотъ, стало быть я и не даромъ пришелъ!» — подумалось мнѣ. «Мой маленькій грошевый романъ въ самомъ своемъ началѣ сталкивается съ другимъ, большимъ, вѣроятно, давнишнимъ и, стало быть, настоящимъ романомъ».

«Очевидно, что донья Инкарнасіонъ ни къ какимъ знакомымъ не пойдетъ, такъ какъ у нея у самой гость!» — кисло, а не досадливо соображалъ я.

Объяснять мое настроеніе не нужно. Всякій, кто попадалъ въ подобное положеніе, знаетъ все по себѣ. А съ кѣмъ же не случалось подобное? Однако, я все-таки просидѣлъ еще съ четверть часа и отправился домой, иронизируя и подшучивая надъ собою чрезвычайно ехидно.

Разумѣется, я тотчасъ же спросилъ: дома ли Прансакъ и, узнавъ, что онъ у себя въ нумеръ, пошелъ къ нему. У меня было неотразимое желаніе мщенія. Мнѣ надо было поговорить съ нимъ о моей красавицѣ и непремѣнно яростно позлословить и поклеветать. Это было, конечно, съ моей стороны законно.

Отомстить Инкарнасіонъ!… За что? А за то, что я, недавно пріѣхавшій въ этотъ городокъ, пробывшій въ немъ безъ года недѣлю, не догадался, что у моей красавицы непремѣнно долженъ быть или ухаживатель, или любовникъ. А если она назначаетъ мнѣ свиданія и тянетъ и назначитъ еще десять свиданій, какъ заѣзжему иностранцу, то это съ ея стороны или простая шалость, или расчетъ практическій. Во второмъ случаѣ она желаетъ выждать, чтобы лучше обморочить глупаго иностранца, а вмѣстѣ съ тѣмъ se faire désirer.

Разумѣется, считая себя оскорбленнымъ, обманутымъ, какъ самый настоящій глупый эстранхеро, я гордо и важно заявилъ тотчасъ же Французу, что я вполнѣ разочарованъ, но красавица меня на удочку не поймаетъ. Ей не удастся выдать себя за барышню, дочь «бѣдныхъ, но благородныхъ родителей».

Я былъ, какъ и слѣдовало, нѣсколько раздраженъ. Да и какъ же иначе! Такое разочарованіе. Я уже началъ искренно воображать, что попалъ въ настоящіе Ромео, а она — сама Юлія. И вдругъ такая проза!

— Конечно, — заявилъ я Французу, — я ничего ей не скажу про то, что видѣлъ сегодня вечеромъ. Она все равно не сознается. Я ограничусь только тѣмъ, что не пойду завтра на свиданіе и забуду объ ея существованіи.

Прансакъ весело посмѣивался и совѣтовалъ мнѣ совершенно другое.

— Такъ какъ вы свободны совсѣмъ и вамъ скучно, — объяснялъ онъ, — то я вамъ совѣтовалъ бы не прерывать сношеній съ хорошенькою coureuse, но одновременно каждый вечеръ, когда донья Инкарнасіонъ не назначитъ вамъ свиданія, отправляться на ваше сегодняшнее мѣсто и садиться.

— Зачѣмъ? — удивился я.

— А затѣмъ, что вы увидите нѣчто еще болѣе назидательное… Вы увидите, что послѣ перемѣщенія свѣта будетъ подниматься по лѣстницѣ всякій разъ не тотъ же самый молодой человѣкъ, а каждый разъ новый — другой.

И онъ хохоталъ, какъ если бъ это предположеніе доставляло ему особенное удовольствіе.

Но мнѣ это предположеніе показалось совершенно нелѣпымъ. Я почему-то разсердился на самоувѣренность гасконца-всезнайки. Онъ попросилъ сказать ему адресъ Инкарнасіонъ, вызываясь помочь мнѣ въ наблюденіяхъ, но я заявилъ, что адреса никогда не скажу. Я боялся, что Прансакъ изъ-за самоувѣренности сдѣлаетъ какой-нибудь скандалъ.

Разумѣется, я остался при искреннемъ убѣжденіи, что у доньи Инкарнасіонъ настоящій романъ, и что еслибъ у меня хватило терпѣнія сидѣть по вечерамъ на своемъ мѣстѣ въ продолженіе хотя бы мѣсяца, то я, конечно, видѣлъ бы каждый разъ одно и то же, т. е. одного и того же молодого человѣка, тайно приходящаго къ ней въ отсутствіе брата.

IX.

— Бросить! Забыть и думать о своемъ романѣ! Лучше скучать, нежели имѣть дѣло съ милою, но ловкою кокеткой. Пожалуй, увлечешься серьезно.

Такъ рѣшилъ я на утро… Рѣшилъ твердо и безповоротно. А въ вечеру былъ на условленномъ свиданіи на Аламедѣ и нетерпѣливо ждалъ «коварную»…

Инкарнасіонъ явилась чрезвычайно веселая, довольная, какъ если бы съ нею приключилось что-нибудь особенно пріятное. Къ полному моему изумленію, она начала тотчасъ же сама намекать мнѣ на то, что удобнѣе видѣться у нея въ домѣ, нежели на гуляньѣ.

Не прошло и получаса въ бесѣдѣ, какъ мы быстро договорились, условились и обсуждали подробности моего визита къ ней.

Я слушалъ, не вѣрилъ своимъ ушамъ и самъ себѣ не вѣрилъ, то-есть тому, что говорилъ. Мгновеніями мнѣ вспоминалось мнѣніе Француза, что всякій вечеръ у Инкарнасіонъ является новый гость. Но приглядываясь къ ней, прислушиваясь къ ея голосу, я убѣждался, что Французъ клевещетъ. Что-то милое, дѣтское, наивное и правдивое въ этой дѣвушкѣ исключало возможность подозрѣвать ее.

Она назначила мнѣ свиданіе у себя на слѣдующій вечеръ, но болѣе всего настаивала при этомъ на одномъ условіи: внимательно приглядываться къ освѣщенному окну и отнюдь не являться прежде, чѣмъ свѣтъ не перемѣстится съ праваго окна на лѣвое.

— Иначе вы можете встрѣтиться съ братомъ на лѣстницѣ или на терассѣ. А то и хуже — найти его у меня въ комнатѣ, — объясняла она.

— Ну, и что же? — замѣтилъ я. — Я скажу, что я ошибся домомъ. Что-нибудь сочиню ему.

— Нѣтъ, нѣтъ! Какъ можно!.. Его не обманешь. Онъ вдвое умнѣе насъ съ вами! — просто, но съ глубокимъ убѣжденіемъ въ голосѣ заявила молодая дѣвушка.

Разумѣется, я соглашался на все, поклялся ничего не забыть и все въ точности исполнить. И на слѣдующій вечеръ, около десяти часовъ, я, волнуясь, собрался въ гости замѣстителемъ вчерашняго малаго въ «монтерѣ» и красномъ кушакѣ. Я отправился на свиданіе ранѣе условленнаго времени и нашелъ освѣщеннымъ правое окно. Пришлось переждать… Я, конечно, не сталъ прогуливаться по улицѣ и площадкѣ Hercules, какъ вчера дѣлалъ мой невѣдомый предшественникъ. Будучи неизвѣстенъ лично суровому Лопэсу, я могъ безопасно встрѣчаться съ нимъ. Я усѣлся на углу площадки.

Не прошло минутъ десяти, какъ дверь комнаты Инкарнасіонъ отворилась, на порогѣ появилась уже знакомая мнѣ фигура мужская, высокая, а за нею еще болѣе знакомая, стройная и граціозная, женская…

Они разговаривали громко и весело… Инкарнасіонъ звонко разсмѣялась чему-то… А затѣмъ, двинувшись къ лѣстницѣ, майораль обернулся снова къ сестрѣ и сдѣлалъ жестъ, совершенно понятный мнѣ. Онъ показалъ рукою на одно окно, а затѣмъ на другое, которыя были по бокамъ двери…. «Не забудь переставить свѣчу!» сказалъ мнѣ этотъ жестъ.

Дѣвушка отвѣтила снова смѣхомъ… А я недоумѣвалъ нѣсколько мгновеній…

«Что же это такое?» спросилъ я себя. «Очень просто: комедія… И даже не съ одними лишь этранхэрами, но и съ аборигенами».

И мнѣ стало непріятно, какъ всякому всегда непріятно бываетъ сознаніе, что онъ игрушка въ чьихъ-либо рукахъ. И даже болѣе чѣмъ игрушка. Французы говорятъ: être la dupe…

Майораль прошелъ снова мимо меня бодрою, твердою походкой, шагисто и еще болѣе самоувѣренно. Ото всей его фигуры вѣяло мощью, энергіей и самомнѣніемъ.

Едва успѣлъ донъ Фернанъ Лопэсъ пройти, какъ я уже поднимался по лѣстницѣ на терассу. Свѣтъ еще не перешелъ на лѣвое окно…

Поступилъ я такъ изъ чувства досады… «Милые братецъ съ сестрицею», ворчалъ я себѣ подъ носъ, «кого другого дурачьте и въ шуты рядите, а я не дамся. Я понялъ въ чемъ тутъ вся суть и, конечно, не удивлюсь, если сегодня у насъ съ Инкарнасіонъ бесѣда будетъ не чужда математикѣ вообще и четыремъ правиламъ ариѳметики въ частности. До меня всего болѣе коснется второе правило, до нея — третье, а до нея вмѣстѣ съ братцемъ — четвертое. Да, грозный господинъ майораль. Неизвѣстно еще, кто тебѣ даетъ больше. Компанія дилижансовъ или комерція сестрицы?»

Признаюсь, я поднимался на терассу съ какимъ-то особымъ чувствомъ, которое возникло во мнѣ вдругъ и было ведромъ дегтя въ бочкѣ меда. И все надѣлалъ жестъ донъ-Фернана, который я объяснилъ по-своему. А правъ ли я былъ?

Уже болѣе двухъ тысячъ лѣтъ говорятъ, что «мужчины глупы». Говорятъ это, конечно, женщины, а мужчины повторяютъ это за ними какъ-те безпомощно: «правда, молъ, истинная. Да что же подѣлаешь?»

И я, очутившись въ комнатѣ Инкарнасіонъ, доказалъ немедленно, что «мужчины глупы», а затѣмъ въ продолженіе болѣе трехъ недѣль продолжалъ доказывать это на самомъ себѣ, самымъ нагляднымъ образомъ.

Впрочемъ, спѣшу оговориться… Въ разсказываемомъ мною случаѣ или происшествіи всякій разыгралъ бы роль «глупаго мужчины», такъ какъ и теперь, спустя много-много лѣтъ, я все-таки повторяю, что «исторія» на plaza de Hercules такова, въ которой чортъ ногу совсѣмъ сломалъ… Cosas de Espana!

А если не отвѣчать такъ, то совсѣмъ отвѣчать нельзя, а останется только развести руками. Жестъ, какъ извѣстно, объясняющій ясно, что объяснить нѣтъ никакой возможности.

Итакъ я вошелъ на терассу и взялся за ручку двери Инкарнасіонъ, когда ея братъ едва успѣлъ скрыться за угломъ площадки, а свѣча еще стояла на правомъ окнѣ.

Мое появленіе заставило Инкарнасіонъ непритворно ахнуть.

Она стояла спиной ко мнѣ у столика и обернулась, тихо произнося:

— Ты забылъ что-нибудь?

Но тотчасъ же ахнула… И нѣсколько мгновеній длилась пауза… Я улыбался насмѣшливо, а дѣвушка глядѣла на меня, слегка раскрывъ ротъ и положительно очень сильно озадаченная, если не перепуганная… Но продолжалась эта нѣмая сцена пять-шесть секундъ.

Инкарнасіонъ бросилась ко мнѣ и, отстранивъ меня рукой, выскочила въ дверь на терассу и стала озираться и прислушиваться. Затѣмъ, успокоившись, она вошла, заперла дверь на ключъ и обратилась ко мнѣ взволнованно:

— Что вы дѣлаете? Если такъ, то вы въ первый и въ послѣдній разъ здѣсь.

— Почему жъ это?

— Изо всѣхъ иностранцевъ вы самый-то, ну, самый глупый или самый testarudo (упрямый). Я съ такими не желаю имѣть дѣла.

Инкарнасіонъ отошла и сѣла у столика, не глядя на меня и, какъ я думалъ, играя роль негодующей и возмущенной моимъ поведеніемъ.

Я сталъ оправдываться, но затѣмъ сталъ прямо просить прощенія и божиться, что впредь болѣе никогда не позволю себѣ ни малѣйшей неосторожности.

— Я всегда ставлю свѣчу на лѣвое окно по крайней мѣрѣ четверть часа спустя послѣ ухода брата… Вдругъ вернется, забывъ что-нибудь…

И воскликнувъ это въ минуту волненія, дѣвушка тотчасъ спохватилась.

— Я у васъ первый разъ, — замѣтилъ я, улыбаясь, — и я не могъ знать, какъ и что вы дѣлали для другихъ.

Инкарнасіонъ разсердилась.

— Послушайте, господинъ иностранецъ, senor estranjero. Я не знаю, что вы обо мнѣ думаете… Но что бы именно вы ни думали, знайте, что мнѣ это все равно… Во всякомъ случаѣ, будьте столь любезны, hace usted el favor, сдѣлайте одолженіе, ваша милость… Уйдите. Мауа.

Я возражалъ хладнокровно, потомъ горячо и убѣдительно, потомъ сталъ молить меня простить.

Инкарнасіонъ на все мое краснорѣчіе долго отзывалась однимъ и тѣмъ же словомъ:

— Vaya usted! Мауа!

Разумѣется, я добился своего, хотя и съ трудомъ.

Я остался…

Незадолго до полуночи Инкарнасіонъ, смѣнившая гнѣвъ на милость, и нѣжно, мило, хотя отчасти кокетливо, проболтавшая со мной около двухъ часовъ, заявила твердо, что я долженъ немедленно уходить.

— Тотчасъ послѣ полуночи братъ возвращается изъ кафе домой, — сказала она. — И если у меня въ комнатѣ свѣтъ, то онъ заговариваетъ чрезъ дверь, а иногда и проситъ отпереть и заходитъ поболтать…

— Такъ потушите огонь, — сказалъ я.

Инкарнасіонъ улыбнулась прелестною улыбкой, и добродушною, и лукавою вмѣстѣ…

— Завтра, — тихо произнесла она.

— Почему же не сегодня?

— Завтра. Фернанъ выѣдетъ въ сумерки, а вернется въ полдень…

Помню хорошо, что я въ этотъ вечеръ вернулся въ мою Фонду сдавшійся, и плѣненный, т. е. увлеченный болѣе чѣмъ когда-либо… Я уже окрестилъ красавицу именемъ Manon Lescaut, разумѣется, чтобъ оправдать свое «незаконное» увлеченіе.

На слѣдующій вечеръ я былъ снова на Plaza de Hercules и нашелъ огонь на лѣвомъ окнѣ. Но при этомъ сама Инкарнасіонъ стояла на терассѣ, ярко освѣщенная луной. Завидя меня, она вошла въ дверь своей комнаты, и когда я былъ уже около нея, она взяла меня за руку, потянула къ себѣ черезъ порогъ, заперла дверь и проговорила тихонько, будто боясь, что кто-либо ее услышитъ:

— Ну, теперь можете…

— Что? — глупо удивился я.

— Что?! — воскликнула она громко. — Estranjero. Вотъ и видно, что иностранецъ!

И на мое недоумѣніе она кокетливо наклонилась ко мнѣ, подставляя свое прелестное смуглое личико.

— Вы что просили сто разъ? А я отказывала.

— Поцѣлуй.

— Славу Богу. Догадался иностранецъ. Ну, дайте три. Одинъ сюда. И два сюда…

Она показала пальчикомъ своей крошечной, во истину дѣтской, руки на губы, а потомъ на оба глаза.

Когда я съ юношескимъ увлеченіемъ исполнилъ просьбу и хотѣлъ помножить три на десять и болѣе, Инкарнасіонъ остановила меня и отшатнулась.

— Я сказала — три… Меня надо слушаться… Помните: слушаться во всемъ. Особенно слушаться по отношенію къ брату. Быть осторожнѣе. Вы и не воображаете, что это за человѣкъ. Онъ меня обожаетъ и за меня самого сатану испугаетъ.

Вернувшись домой, я весь день сидѣлъ, запершись на замокъ въ своемъ нумеръ, и думалъ исключительно объ Инкарнасіонъ. Я былъ подъ властью полнаго очарованія и путался въ своихъ соображеніяхъ на ея счетъ.

Болѣе всего меня озадачивалъ ея рѣшительный отказъ и даже отчасти негодованіе на предложеніе взять денегъ, чтобы купить себѣ что-нибудь въ качествѣ подарка отъ меня.

Мужчины глупы.

X.

Такъ прошло недѣли три. Я почти черезъ день по вечерамъ бывалъ у Инкарнасіонъ и по ея требованію исполнялъ всѣ предосторожности, надъ которыми смѣялся Прансакъ. Однако, раза три или четыре, несмотря на запрещеніе быть вечеромъ, такъ какъ я могъ легко прямо налетѣть на пресловутаго брата, я все-таки отправлялся. Разумѣется, никакого свѣта въ лѣвомъ окнѣ я не находилъ, и, стало быть, запрещеніе прійти было дано не въ пользу молодого малаго въ «монтерѣ» и красномъ кушакѣ.

Каждый разъ, что я являлся такимъ сюрпризомъ, Инкарнасіонъ упрекала въ неосторожности, которая можетъ жестоко отозваться на мнѣ же самомъ, и умоляла пылко въ другой разъ подобнаго не дѣлать. Убѣжденный вполнѣ въ томъ, что это какая-то, если не комедія, то просто манія, я пересталъ дѣлать ей сюрпризы лишь въ виду ея угрозы, что она прерветъ со мной всякія сношенія.

Я замѣтилъ, однако, что, когда я являлся къ ней въ отсутствіе майораля изъ города, Инкарнасіонъ бывала спокойнѣе и веселѣе… Когда же донъ Фернанъ бывалъ не въ отъѣздѣ со своимъ дилижансомъ, то мы, запираясь на ключъ, тушили свѣчи на весь вечеръ. Въ тѣ мгновенія, когда раздавались шаги брата на терассѣ, иногда очень поздно возвращавшагося домой, Инкарнасіонъ притихала, какъ бы насторожившись. Но едва братъ минуетъ нашу дверь, войдетъ къ себѣ, и щелкнетъ у него дверной замокъ, дѣвушка оживлялась, иногда даже зажигала снова свѣчу.

Она увѣряла меня, что только ея огромная любовь, grandissime amor, заставляетъ ее рисковать собой и мной, такъ какъ эти ночныя свиданія у нея — безуміе.

— Que Dios nos guarde! — постоянно повторяла она съ чувствомъ, прижимая руку къ груди и поднимая глаза вверхъ, на небо или въ потолокъ.

Однажды мнѣ пришелъ на умъ проектъ, какъ воспользоваться большею свободой. Я предложилъ Инкарнасіонъ сдѣлать путешествіе, поѣхать вмѣстѣ недѣли на двѣ въ Кадиксъ, а то и въ Севилью.

Инкарнасіонъ обрадовалъ этотъ планъ. Онъ былъ совершенно исполнимымъ, такъ какъ она могла объяснить брату, что отправится погостить къ своей теткѣ, какъ бывало всегда раза два и три въ году. Для этого необходимо нужно было, однако, заѣхать все-таки въ городъ, гдѣ жила тетка, и по-неволѣ пробыть тамъ по крайней мѣрѣ сутокъ трое, чтобы привезти брату извѣстіе и гостинцы отъ старухи.

Признаюсь, это возня заглазная и, по моему мнѣнію, нелѣпая съ этимъ братомъ, его строгостью и деспотизмомъ мнѣ надоѣдала. Я уже часто начиналъ отвѣчать сердито:

— Чортъ съ нимъ! Все глупости! Онъ тебѣ не отецъ и не мужъ.

Инкарнасіонъ отвѣчала на это каждый разъ, или волнуясь, или негодуя на меня:

— Какъ можно! Хороши глупости! Вотъ, видно иностранца! Какъ судить то, чего не знаешь?

— А если это все комедія, притворство? — заявилъ я однажды и объяснилъ мои подозрѣнія, что братъ ея знаетъ про мои посѣщенія.

Инкарнасіонъ вытаращила на меня свои красивые, большіе глаза, но тотчасъ отвернулась и какъ-будто разсердилась. Но отвѣта я никакого отъ нея не добился и не зналъ, правъ ли я или нѣтъ.

Иногда я убѣждался, что она таится и страшно боится брата… А затѣмъ я снова думалъ, что все — комедія.

За это время у насъ въ Фондѣ было кой-что новое. Уѣхалъ Англичанинъ и, прощаясь, просилъ побывать у него въ гостяхъ въ Бирмингамѣ. Отсутствіе его было не замѣтно… На его мѣсто, по волѣ судьбы, тотчасъ же явился другой Британецъ, но совершенно иного типа: темноволосый, съ голубыми глазами, говорившій по-испански, веселый и нѣсколько нервный. Около него его, уѣхавшій соотечественникъ показался бы совсѣмъ куклой или чучелой.

Даже Прансакъ тотчасъ рѣшилъ, что новый сынъ Альбіона лжетъ.

— Онъ не Англичанинъ, а Бельгіецъ или Швейцарецъ. А то Португалецъ. Это фантазія выдавать себя за Англичанина. Il n’а pas l’air d’un empallé… Donc — il n’est pas Anglais.

Французъ оказался отчасти правъ, потому что Англичанинъ былъ Ирландцемъ.

Одновременно въ Фондѣ происходило нѣчто крайне забавное. Если у меня былъ одинъ романъ, то у красавца Принца ихъ было по одному каждый день. Но одинъ изъ таковыхъ былъ своего рода рѣдкостный.

Сеньора Санча Фуэгосъ оправдывала свою фамилію. Влюбившись въ прелестнаго Принца съ перваго дня его появленія, огненная, монументальная и усатая донья Санча пылала Везувіемъ по отношенію къ красавцу Швейцарцу. Сначала долго она ограничивалась усерднымъ ухаживаніемъ за нимъ и дошла до того, что готовила ему сама отдѣльныя блюда, и мясныя, и сладкія, но въ такомъ размѣрѣ, чтобы хватало на него одного и чтобы мы не могли пользоваться ея трудами. Когда Фрицъ (какъ я мысленно продолжать звать его) насъ угощалъ и съ нами дѣлился, донья Санча становилась угрюма, а иногда и озлоблялась. И Фрицу приходилось самому съѣдать все… чтобы не раздражать хозяйку.

Ухаживаніе Везувія въ юбкѣ сначала забавляло и смѣшило Швейцарца, такъ же какъ и насъ, но вскорѣ ему, бѣдному, пока мы продолжали все хохотать, стало совсѣмъ не подъ силу и не до смѣха.

Сеньора Фуэгосъ начала дѣйствовать относительно Принца, какъ дѣйствуетъ сорокалѣтній опытный и дерзкій ловеласъ по отношенію къ робкой шестнадцатилѣтней дѣвушкѣ-подростку, которая способна сдаться одного страха ради.

Этого подростка Принцъ изображалъ вполнѣ успѣшно, такъ какъ, дѣйствительно, гиппопотамъ становился страшенъ своимъ увлеченіемъ. Молодой человѣкъ смущался, стыдился, но и боялся отчасти, предвидя бурное объясненіе или нѣчто вродѣ эпизода, напоминающаго библейскую исторію о прекрасномъ Іосифѣ и женѣ Пентефрія.

Нѣчто подобное однажды и разыгралось. Но мой Фрицъ все утаилъ изъ стыда, и мы узнали о бурной бесѣдѣ его, почти поединкѣ съ доньей Санчей, три дня спустя, когда замѣтили ему, что хозяйка уже не нѣжно, а грозно поглядываетъ на него.

— Я выдержалъ одну хитрую и грозную атаку, — признался Принцъ, — но отразилъ ее.

Затѣмъ среди разнообразія и скуки нашей сѣренькой жизни въ Фондѣ de la Alameda произошло простое, но комическое событіе.

Сеньора Санча Фуэгосъ, «отраженная», начала еще пуще преслѣдовать нашу хорошенькую и вертлявую Марикитту. И кончила она тѣмъ, что подралась съ дѣвушкой. Почуяла ли вдругъ она или пронюхала что-либо, или дѣйствительно поймала Фрица и Марикитту на мѣстѣ преступленія, но однажды дѣвушка начала плакать и завывать на всю гостиницу, получивъ такую полновѣсную и грубую пощечину отъ хозяйки, которая свалила ее съ ногъ.

Мы всѣ возмутились и заступились за нашу любимицу. Даже донъ Кризостомо заволновался и все взвизгивалъ: о-о! О-о-о! Съ его стороны это было почти анархизмомъ, колебаніемъ основъ его семейнаго очага. Юный нѣмецъ конфузился и оправдывался предъ хозяйкой и предъ нами, что онъ ни въ чемъ не повиненъ, кромѣ простого ласковаго отношенія къ служанкѣ.

Донья Санча ораторствовала съ жестами, повелительно и торжественно объясняя, что Fonda de la Alameda имѣетъ тридцатилѣтнюю репутацію, ничѣмъ не запятнанную, что въ Фондѣ останавливался самъ Эспартеро, что ея дѣдъ могъ бы быть грандомъ Испаніи, а тутъ вдругъ… о, ужасъ!.. Служанка! Дѣвчонка! Существо, похожее скорѣе на щенка, чѣмъ на дѣвушку… подрываетъ основы нравственности вообще и процвѣтаніе торговаго предпріятія въ частности.

Мы всѣ, слушая матрону, отлично понимали, однако, что бѣдная Марикитта виновна была лишь въ томъ, что якобы помѣшала чарамъ доньи Санчи воздѣйствовать на красавца Принца.

Донъ Кризостомо попробовалъ было урезонить супругу и заявилъ, что, по его личному убѣжденію, для всякаго осужденія человѣка въ чемъ-либо, крайне необходимо имѣть улики и доказательства виновности. Можетъ быть, это и не вѣрно, но онъ такъ думаетъ.

Сеньора Санча въ отвѣтъ на сей мудрый совѣтъ степеннаго благовѣрнаго взяла его или сцапала за отворотъ его куртки и, не стѣсняясь нашимъ присутствіемъ, воскликнула:

— Que bicho! (Что за животное!)

И держа супруга чуть не за шиворотъ, она могучею рукою повела его въ свои апартаменты.

И что тамъ приключилось съ кроткимъ Кризостомо, я не знаю… На утро онъ имѣлъ крайне жалкій и печальный видъ и какъ то часто мигалъ лѣвымъ глазомъ. Французъ увѣрялъ, что глазъ подбитъ, а синякъ подкрашенъ. Въ это же утро вмѣсто Марикитты появилась другая горничная служить въ гостиницѣ. Старая, плотная, сердитая, лысая, съ огромными усами. Ну, просто запорожецъ, Тарасъ Бульба!

XI.

Вскорѣ послѣ того, что бѣдная Марикитта была ради Швейцарца изгнана изъ гостиницы, хотя нашъ Фрицъ, вѣроятно, былъ неповиненъ ни въ чемъ, со мною случилось нѣчто простое, бывалое со многими въ молодости.

Помянувъ снова Марикитту, посмѣявшись снова надъ юнымъ Фрицемъ, снова подивясь на новую служанку въ видѣ настоящаго казака-запорожца, я отправился, по обыкновенію, въ десять часовъ вечера къ Инкарнасіонъ.

Мы провели вечеръ такъ же, какъ и всегда… Только разговоръ нашъ на этотъ разъ вертѣлся исключительно около предполагаемаго путешествія. Мы рѣшили, что поѣдемъ въ Севилью…

Такъ какъ майораль былъ не въ отсутствіи изъ города, то около полуночи Инкарнасіонъ потушила огонь въ ожиданіи прихода брата, а говорить мы начали вполголоса.

Прошло около получаса въ ожиданіи, и послышались твердые шаги на лѣстницѣ, а затѣмъ на терассѣ.

Но тотчасъ я невольно вздрогнулъ не отъ страха, конечно, а отъ неожиданности.

Майораль остановился у нашей двери и началъ стучать пальцемъ.

— Queriditta? Nina? Миленькая? Дѣвочка? Ты спишь? — раздался голосъ.

Инкарнасіонъ молчала, но я услыхалъ въ темнотѣ около себя тяжелое, прерывистое дыханіе… Такое дыханіе бываетъ у человѣка, пробѣжавшаго опрометью цѣлую версту или же перепуганнаго на-смерть.

Я невольно улыбнулся.

— «Однако, моя „нинья“ умѣетъ представлять, лицедѣйствовать», — подумалъ я.

Я не могъ повѣрить въ искренность такого перепуга «насмерть».

— Nina, спишь? Проснись. Пусти меня. Дѣло есть. На одну минуту…

Инкарнасіонъ отозвалась, наконецъ, но даже я, будучи около нея, не могъ понять, что она говоритъ. Языкъ ея заплетался.

— Экъ ты заспалась!.. Встань, впусти меня! — крикнулъ донъ Фернанъ.

— Luego! Сейчасъ! — откликнулась, наконецъ, дѣвушка, но все-таки нетвердымъ голосомъ.

И она, ощупавъ, схватила меня за руку и потащила… Я повиновался, ничего не понимая. Однако, тотчасъ все стало понятно. Инкарнасіонъ довела меня до угла, гдѣ на вѣшалкѣ былъ ея необширный гардеробъ, висѣли разныя юбки и лифы подъ простыней. Я очутился подъ платьями и простыней, а чрезъ мгновенье чувствовалъ, что она въ темнотѣ стряпаетъ что-то около меня на полу, очевидно, закрываетъ мнѣ чѣмъ-то ноги.

Затѣмъ звякнулъ замокъ. Братъ вошелъ… Стало свѣтло, и я увидалъ… что я ничего не вижу, кромѣ бѣлаго полотна почти на лицѣ.

Майораль не сѣлъ, а заговорилъ, стоя недалеко отъ дверей. Онъ объявилъ сестрѣ, чтобъ она рано утромъ сходила къ какой-то теткѣ tia Francisca и попросила у этой тетки сто реаловъ взаймы, такъ какъ tio или дядя Pablo наотрѣзъ отказался уплатить.

Инкарнасіонъ ахнула, удивилась и обѣщала непремѣнно дойти рано утромъ къ Павлу. (Тетка и дядя не означали родныхъ, а просто пожилыхъ людей).

Затѣмъ донъ Фернанъ заговорилъ о чемъ-то, чего я понять не могъ. Дѣло шло о говядинѣ и о хлѣбѣ. Инкарнасіонъ не отвѣчала.

— Что ты стоишь и молчишь, какъ истуканъ! — вдругъ вскрикнулъ майораль раздражительно. — Спать хочешь?

— Да, — кратко отозвалась дѣвушка.

— Ну, такъ ложись… Но, смотри, уговори Павла. А то бѣда. Понимаешь?

— Понимаю. Конечно. Все сдѣлаю прежде, чѣмъ ты встанешь, — заговорила Инкарнасіонъ живѣе и бодрѣе.

Донъ Фернанъ вышелъ, и снова звякнулъ замокъ. Я самъ по лѣзъ изъ-подъ юбокъ и простыни и, увидя свѣтъ Божій и дѣвушку, началъ смѣяться. Но она не смѣялась, а черезчуръ серьезная сѣла около стола и молчала.

Наконецъ, она вымолвила глухо какъ бы себѣ самой:

— Madré Santissima! Какъ я испугалась.

Я молчалъ и глядѣлъ.

«Лицедѣйствовать ты умѣешь!» соображалъ я снова. Я былъ глубоко убѣжденъ, что дѣвушкѣ было нечего пугаться до такой степени. Могла произойти драка, и была бы, конечно, болѣе непріятна для меня, а не для нея. Что за важность ей получить отъ брата пощечину или колотушку? Да, наконецъ, и это сомнительно. Не вѣрнѣе ли нѣчто болѣе простое. Комедія. Подстроенное появленіе въ комнату и условленное объясненіе о деньгахъ, которыя очень нужны завтра же.

Пока я стоялъ подъ юбками, во мнѣ было только чувство стыда, что братъ и сестра со мною шалятъ и заставляютъ меня играть въ ихъ комедіи третью и глупую роль.

— Что бы случилось, если бы онъ васъ замѣтилъ? — вдругъ произнесла Инкарнасіонъ. — Что бы было? Что бы было?

— Ничего! — отозвался я досадливо. — Полно вздоръ выдумывать. Tonteria! Глупости.

Инкарнасіонъ поглядѣла сурово и пристально мнѣ въ лицо, потомъ покачала головою, но, по обыкновенію, не сказала ни слова. Это угрюмое молчаніе меня озадачивало, однако. А встревоженный видъ былъ черезчуръ правдивъ или артистически разыгранъ. Разобраться было по-истинѣ трудно.

Согласиться, что она, дѣйствительно, имѣла основаніе быть перепуганною на-смерть, я положительно не могъ. Вѣдь я же, вѣроятно, не первый застигнутъ у нея ночью. Вѣроятно, и съ моимъ предшественникомъ было то же… Даже, вѣрнѣе, съ моими предшественниками. И всѣхъ она прятала отъ брата подъ свой гардеробъ. Пора привыкнуть.

Еще стоя подъ юбками и слушая разговоръ брата съ сестрой, я рѣшилъ, что Инкарнасіонъ непремѣнно заговоритъ со мною о дѣлѣ брата, необходимости достать взаймы сто реаловъ (около десяти рублей) и понудитъ меня предложить ей эту «сумму».

Но я ошибся вполнѣ. Она не говорила о порученіи брата. Когда же я, наконецъ, самъ предложилъ ей спокойно почивать на утро и не ходить къ теткѣ Францискѣ, а взять деньги у меня, — Инкарнасіонъ отказала и объяснилась откровенно, съ удивительною простотой, ребяческою…

— Hombre! (человѣче). Это невозможно при нашихъ отношеніяхъ. Я сейчасъ попаду въ положеніе уплаченной вещи. Cosa pagada.

Однако, я упорно стоялъ на своемъ и кончилъ тѣмъ, что положилъ деньги на столъ.

— Ну, хорошо, — сказала Инкарнасіонъ сурово. — Подайте мнѣ честное слово, что вы дурно обо мнѣ не думаете теперь.

Разумѣется, я затруднился дать слово, такъ какъ ея согласіе будто подтвердило мои подозрѣнія. Я поклялся ей своею любовью и блескомъ ея прекрасныхъ глазъ. И Испанка удовольствовалась такой клятвой.

Вернувшись домой среди ночи, я легъ, но заснуть не могъ. Меня преслѣдовалъ вопросъ: комедія все, или нѣтъ?

XII.

Еще два-три дня сподрядъ мы обсуждали вопросъ о путешествіи или partie de plaisir въ Севилью. Инкарнасіонъ заявила брату о желаніи побывать у тетушки, и майораль согласился охотно. Все ладилось, но…

Но никуда мы не поѣхали! Все вдругъ перевернулось вверхъ дномъ. И какъ быстро, какъ просто перевернулось. И несказанно счастливо для меня… въ концѣ-концовъ.

Кажется, на третій день послѣ моего прятанья подъ юбками отъ майораля мы прогуливались среди дня съ Инкарнасіонъ какъ разъ тамъ же, гдѣ мнѣ было ею назначено первое свиданіе, среди садиковъ и огородовъ въ концѣ кальехона Ильдефонсо.

Не знаю, какимъ образомъ попалъ туда мой Фрицъ. Встрѣтивъ насъ, онъ обрадовался, раскланялся и подошелъ разговаривать. Замѣтивъ, что это скорѣй пріятно Инкарнасіонъ, нежели озадачило ее, и что она очень милостиво смотритъ на прелестнаго Швейцарца, я представилъ его.

Моему Фрицу, очевидно, крайне понравилась Инкарнасіонъ, о которой онъ уже зналъ и слыхалъ отъ меня. Ей же положительно сразу сильно понравился красавецъ, потому что она смотрѣла на него, кокетничала и жеманилась много больше и старательнѣе, чѣмъ когда-то со мною въ день встрѣчи, до и послѣ дождя.

Мы уже съ нею собрались было возвращаться въ городъ, такъ какъ она меня увѣряла, что спѣшитъ домой. Но послѣ встрѣчи съ Принцемъ она объявила, что можетъ вернуться домой немножко позднѣе и что готова еще прогуляться. Очевидное дѣло, что я съ мѣста сталъ уже ревновать и сознаваться, что поступилъ глупо, представивъ соперника. Да еще какого? Самаго опаснаго.

Затѣмъ я раскаялся еще больше, такъ какъ мы гуляли и гуляли безъ конца. По крайней мѣрѣ полтора часа, если не два, пробродили мы внѣ города, потому что Инкарнасіонъ повторяла, что погода (читай: Фрицъ) диво дивное, а домой еще успѣется. Вмѣстѣ съ тѣмъ она нисколько не стѣснялась, отчаянно любезничала и кокетничала съ красавцемъ.

Откровеннѣе и безцеремоннѣе дѣйствовать было трудно. Она обращала на меня столько же вниманія, какъ если-бъ я былъ ея новымъ знакомымъ, который сейчасъ былъ ей представленъ Швейцарцемъ. Когда мы вернулись въ кальехонъ, чтобы, наконецъ, разстаться и не итти вмѣстѣ городомъ, Инкарнасіонъ заявила, и не одинъ разъ, а повторила три раза, что завтра въ сумерки она будетъ на Аламедѣ. Я прочиталъ ясно на ея лицѣ вопросъ: понимаетъ ли Принцъ или не понимаетъ?

— Неужели ты не понялъ, что тебя хотятъ встрѣтить опять? — говорили ея смѣющіеся глаза.

Вмѣстѣ съ тѣмъ я убѣдился по лицу моего херувима, что, давно онъ отлично понялъ, но смущается своею ролью по отношенію ко мнѣ. Онъ сознавалъ, что мое положеніе крайне глупое и тѣмъ глупѣе, чѣмъ быстрѣе произошла вся эта метаморфоза. И хотя бѣдный малый былъ нисколько не виноватъ, а виноваты были его золотистая голова и прелестные глаза, тѣмъ не менѣе онъ смущенно поглядывалъ на меня.

Едва мы простились съ Инкарнасіонъ и двинулись вдвоемъ по Аламедѣ въ гостиницу, какъ я понялъ, что мой Фрицъ не знаетъ, что ему дѣлать: заговорить ли о томъ, о чемъ мы оба думаемъ, или молчать и ждать какого-либо заявленія съ моей стороны?

Я тоже не зналъ, что дѣлать. Сказать ли ему прямо, что онъ, очевидно, сразу прельстилъ Инкарнасіонъ, какъ прельщалъ всѣхъ сеньоръ и сеньоритъ городка, или молчать? Лучше молчать! «Будь что будетъ», рѣшилъ я. А что будетъ, я, конечно, уже не сомнѣвался. Ясновидѣніе влюбленныхъ опять помогло.

«Вотъ тебѣ и Севилья!» думалось мнѣ. — «Вотъ тебѣ и grandissime amor!»

Признаться, сильнѣйшая досада сказывалась во мнѣ на собственную свою наивность. Другой, болѣе практическій и осторожный человѣкъ раскланялся бы съ этимъ сердцеѣдомъ и пожирателемъ андалузскихъ красавицъ и, конечно, не представилъ бы его своей дамѣ.

Мы дошли до гостиницы молча. Несмотря на все мое стараніе нѣсколько овладѣть собою, принять безпечный видъ или начать даже шутить, — я не могъ. Вѣдь, я все-таки былъ основательно влюбленъ въ эту «нинью». Впрочемъ, долженъ сказать, что къ вечеру я думалъ и размышлялъ уже нѣсколько спокойнѣе и благоразумнѣе.

Главнымъ моимъ доводомъ къ благоразумію было то соображеніе, что вскорѣ послѣ предполагаемой поѣздки въ Севилью все равно пришлось бы намъ разстаться, чтобы болѣе никогда въ жизни не встрѣчаться. И, очевидно, что съ моимъ отъѣздомъ вакантное мѣсто было бы тотчасъ же занято. Стало быть, не все ли равно, если это случится теперь, хотя и гораздо болѣе рѣзкимъ образомъ и на моихъ глазахъ?

Такъ какъ вечернее мое посѣщеніе было еще во время прогулки назначено не на этотъ день, а лишь на слѣдующій, то я просидѣлъ вечеръ дома. Я не зналъ равно, отправлюсь ли я къ ней завтра, или же отомщу измѣнницѣ, разыграю роль оскорбленнаго. Я даже не рѣшилъ вопроса, пойду ли я въ сумерки на Аламеду помѣшать свиданію. Я разсуждалъ, что если я и помѣшаю «коварной» очутиться на-единѣ съ Фрицемъ, то она условится съ нимъ на слѣдующій день.

— А то просто, безъ церемоній, прямо пригласитъ его воспользоваться сигналомъ, перестановкой свѣчи съ праваго окна на лѣвое! — ворчалъ я, ревнуя.

Впрочемъ, на другой день еще утромъ все рѣшилось! Ко мнѣ явился самъ Фрицъ, смущенный еще болѣе, чѣмъ вчера; поговоривъ о погодѣ, о всякомъ вздорѣ, онъ видимо мялся, даже ногами возилъ и топоталъ по полу.

Степенный Швейцарецъ былъ нервенъ.

И по его лицу я догадался, что онъ имѣетъ нѣчто на умѣ, но не рѣшается сказать мнѣ. Я подумалъ и вымолвилъ à bout portant.

— Ну, что же говорите, — хватилъ я наповалъ, — вы имѣете какое-нибудь извѣстіе отъ вашей вчерашней новой знакомой?

И я попалъ настолько вѣрно и мѣтко въ цѣль, что онъ удивился, слегка открылъ ротъ, помолчалъ мгновеніе и выговорилъ, смущаясь:

— Да… Вотъ я и хотѣлъ…

При этомъ юный красавецъ вспыхнулъ, какъ молодая дѣвушка. Его лицо загорѣлось румянцемъ, и, признаюсь, онъ мнѣ показался еще красивѣе, такъ такъ при румянцѣ глаза его блестѣли чудною синевой.

— Что вы хотите? Скажите! — произнесъ я сухо, хотя всячески старался придать голосу равнодушный оттѣнокъ.

— Да вотъ… спросить у васъ… Такъ я не могу… Если вы разрѣшите… Это, по моему убѣжденію, было бы не хорошо… Такъ принято на моей родинѣ… Было бы нечестно, и я не могу… Если вы не разрѣшите, то я даю слово, что не сдѣлаю ни шага…

И много такихъ фразъ, темныхъ, отрывочныхъ, произнесъ Фрицъ, если не смущаясь, то уже волнуясь. Я довольно долго молчалъ, и онъ продолжалъ объяснять мнѣ, что якобы въ Германіи существуютъ особыя правила чести, въ особенности въ подобнаго рода щекотливыхъ дѣлахъ, гдѣ замѣшана женщина.

Разумѣется, все, что говорилъ Фрицъ, было чистѣйшимъ вздоромъ и только доказало его прямодушную натуру.

— Все это прекрасно, — выговорилъ я, наконецъ, — но вы мнѣ не сказали, въ чемъ дѣло.

— Вотъ!… Вы поймете!..

И, вынувъ изъ кармана, онъ протянулъ мнѣ листокъ почтовой бумаги. Я развернулъ и прочелъ:

«Manana, por la manana, di diez basta las once en el callejon Ildefonzo. Nina del Russo».

Это значило: «Завтра утромъ отъ десяти до одиннадцати въ Кальехонѣ Ильдефонсо. Малютка Русскаго».

Назвать самое себя «малюткой» — было соблюденіемъ обычая, но опредѣлять себя мною, назначая свиданіе другому, было настолько характерно, что, кажется, только Испанка на подобное способна.

Я понялъ эту записку по-своему и оцѣнилъ ее лучше, чѣмъ Фрицъ. Чтобы личность, подобная Инкарнасіонъ, рѣшилась на величайшій подвигъ — на написаніе перомъ и чернилами цѣлыхъ двухъ строчекъ, нужно было предположить съ ея стороны особое, дѣйствительно, сильное увлеченіе. Эти, ею написанныя строчки имѣли то же значеніе, что для русской молодой дѣвушки сразу рѣшиться пройти верстъ сто пѣшкомъ.

Я, конечно, далъ моему Фрицу разрѣшеніе отправляться на свиданіе, а самъ болѣе или менѣе благоразумно и спокойно примирился со своимъ положеніемъ. Положеніе это было нѣчто вродѣ чиновника, уволеннаго со службы по прошенію, коего онъ не подавалъ, при этомъ, вдобавокъ, безъ мундира и пенсіона и безъ всякихъ другихъ околичностей, sans dorer la pilule.

Однако, я думаю, что былъ все-таки оскорбленъ и пристыженъ, потому что не рѣшился слова пикнуть моему Французу, боясь его раскатистаго гомерическаго хохота. Вѣдь, я же все увѣрялъ, что у меня маленькій романъ, а онъ увѣрялъ, что это пошлый водевиль.

И теперь оказывалось, что Французъ правъ, а мнѣ оставалось одно утѣшеніе — объяснять и опредѣлять поведеніе Инкарнасіонъ, называя ее Manon Lescaut.

Въ слѣдущіе дни мое положеніе показалось мнѣ еще глупѣе. На Аламеду я въ тотъ день не пошелъ, вечеромъ, конечно, тоже не пошелъ въ гости къ моей измѣнницѣ, а между тѣмъ на моихъ глазахъ за обѣдомъ не сидѣлъ, а ежился мой Фрицъ. Какъ ни старался онъ придать себѣ обыкновенный видъ, это ему не удавалось. Онъ былъ слишкомъ счастливъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и смущался этому счастію, какъ бы чувствуя, что я догадываюсь о результатѣ его свиданія въ кальехонѣ.

Должно ему отдать честь, что дня черезъ три онъ совсѣмъ пропалъ, и я его не видалъ. Очевидно, онъ старался избѣгать меня. Я былъ очень благодаренъ ему. Другой бы церемониться не сталъ и, смѣясь, разсказалъ бы все и Французу.

Прошло еще дня четыре, и я по малодушію собрался отправиться вечеромъ… Уже не въ гости, а подглядывать, чтобы вполнѣ убѣдиться… Убѣдиться, что Швейцарецъ дежуритъ на plaza de Hercules, чтобы при перемѣщеніи свѣта съ одного окошка на другое подниматься по ступенькамъ терассы. Но, однако, благоразуміе взяло верхъ. «За какимъ чортомъ, — рѣшилъ я, — отправляться убѣждаться въ томъ, въ чемъ и безъ того убѣжденъ!»

XIII.

Вотъ, казалось бы, и конецъ маленькому роману!

Да, при условіи, чтобы онъ происходилъ въ Россіи, во Франціи или гдѣ угодно въ Европѣ, только не тамъ, гдѣ бываетъ сплошь и рядомъ нѣчто, чего объяснить нельзя и что именуется терминомъ «Cosas de Espana». И иначе, какъ этимъ, ничего не говорящимъ, терминомъ и отвѣчать нельзя. Если хорошо перевести «Косасъ де Эспанья» по-русски, то надо сказать: «А чортъ его знаетъ, что это такое!..» Это будетъ вольный, но вѣрный переводъ.

Однажды, сидя въ своемъ нумеръ уже часовъ въ одиннадцать вечера, я разсѣянно читалъ какую-то книгу и одновременно размышлялъ о превратности судьбы въ мірѣ семъ вообще и о странностяхъ человѣческой природы въ особенности. Давно ли я не придавалъ никакой особой цѣны моему маленькому роману и возможности проводить вечера съ красавицей Инкарнасіонъ, подумывалъ даже, что не слѣдъ затягивать глупую исторію и слѣдъ собираться уѣзжать, — и вдругъ теперь я сижу съ кислою физіономіей и сожалѣю, досадую, ревную, пожалуй, даже отчасти грустенъ.

Что имѣемъ — не хранимъ, потерявши — плачемъ! Есть такая глупая поговорка, но вмѣстѣ съ тѣмъ она изумительно вѣрна.

Итакъ, среди тишины, царствовавшей въ гостиницѣ и кругомъ нея, такъ какъ городъ, за исключеніемъ влюбленныхъ или novios, уже давно спалъ, вдругъ раздались въ корридорѣ голоса, какой-то шумъ, даже бѣготня… Въ головѣ моей по неволѣ мелькнула мысль: «не пожаръ ли?»

Говоръ все усиливался, количество голосовъ прибавлялось… Наконецъ, раздался громкій голосъ моего гасконца, говорящаго по-испански:

— Правда ли?.. Это невозможно! Не можетъ быть!

Затѣмъ, въ ту минуту, когда я собирался уже выйти въ корридоръ и на лѣстницу и спуститься въ нижній этажъ, чтобы узнать, въ чемъ дѣло, за моею дверью раздались быстрые шаги. Дверь распахнулась, такъ что чуть-чуть не попала мнѣ въ голову, а Прансакъ, влетѣвшій ко мнѣ, какъ вихрь, чуть не сбилъ меня съ ногъ.

— Представьте… Это ужасно! Нашъ Принцъ зарѣзанъ! Egorgé! Entendez-vous! Egorgé comme un chien!

— Гдѣ?.. Что?!. Какъ!.. — закричалъ я, какъ предполагаю теперь, потому что былъ настолько перепуганъ, что не помню, что кричалъ.

Мнѣ кажется, что, случись подобное въ Швейцаріи, я бы меньше взволновался, такъ какъ мой Фрицъ былъ бы у себя на родинѣ. А здѣсь мы всѣ были какъ бы соотечественники, были какъ-то солидарны, ибо были равно «estranjeros» и равно чужды окружающему.

Вполнѣ придя въ себя, я снова спросилъ:

— Какимъ образомъ? на улицѣ? грабителемъ?

— Нѣтъ! отвѣчалъ Прансакъ. — Въ какомъ-то домѣ! Ничего еще неизвѣстно… Прибѣжали сюда сказать хозяевамъ… Онъ самъ послалъ… Стало быть, еще живъ. Но что же это? Неужели это новое любовное приключеніе? Соперникъ? Не можетъ быть! Не вѣрю я… Или раненъ слегка, а не зарѣзанъ…

И затѣмъ, какъ самую простую подробность, Прансакъ прибавилъ:

— Въ домѣ какомъ-то… На маленькой этой plaza de Hercules! Знаете ее?..

— De Hercules!.. — заоралъ я такъ, что Французъ остолбенѣлъ и стоялъ истуканомъ, глядя на меня.

— Что же? — изумившись, произнесъ онъ.

— Площадка Геркулеса? — повторилъ я еще раза три себѣ самому, затѣмъ отошелъ и сѣлъ.

Ноги у меня буквально подкашивались. Я закрылъ лицо руками и былъ въ состояніи такого ужаса, который передать нельзя.

Мнѣ сразу все стало ясно… И стало ясно нѣчто самое мудреное, запутанное и необъяснимое, нѣчто такое, чему именно имя: Cosas de Espana…

Ничего еще не зная, я зналъ навѣрное, что бѣдный Принцъ зарѣзанъ этимъ братомъ… Этимъ майоралемъ… И стало быть?.. Что?!.

— Стало быть я-то… Я-то!.. — испуганно произносилъ я вслухъ, конечно, по-русски.

— Qu’avez-vous? — повторялъ Прансакъ.

И, сѣвъ около меня, онъ дергалъ меня за руку, удивляясь, что я настолько пораженъ извѣстіемъ.

— Я понимаю… Этотъ бѣдный малый! Ce pauvre garèon! Но все-таки онъ намъ чужой. Что же вы это? Однако, какое у васъ доброе сердце!

Очнувшись, я выговорилъ:

— Пойдемте туда сейчасъ. Къ нему! Быть можетъ, рана не опасна. Мы можемъ помочь. Вѣдь, здѣшніе доктора — коновалы, и мы, не будучи врачами, можемъ быть полезны.

— Конечно! Отличная мысль! Сейчасъ! Двигаемся! En route, en route!

Французъ поднялся и быстро пошелъ къ себѣ. Я тоже, надѣвъ шляпу, вышелъ на лѣстницу, но былъ настолько взволнованъ, что ничего, казалось, не видѣлъ и не понималъ. Я спустился внизъ, не дожидаясь Прансака, но онъ догналъ меня, и мы быстрыми шагами направились къ площадкѣ Геркулеса. Но вдругъ навстрѣчу намъ изъ-за угла появилась цѣлая кучка людей. Впереди несли фонарь невѣдомо зачѣмъ, такъ какъ ночь была ясная, даже яркая отъ полной луны.

Эта кучка людей, перекликающихся, будто спорящихъ, какъ-то толкущихся и пихающихся на ходу, врѣзалась у меня въ памяти своею мрачно-дикой, уродливо-ужасною обстановкой.

Сойдясь, мы разглядѣли пять человѣкъ, которые несли тѣло. Остальные шли около. Слышались тихіе, но ужасные стоны. И стоналъ знакомый голосъ…

У меня не хватило храбрости глянуть въ лицо бѣднаго юноши. Когда, пропустивъ кучку, я двинулся вслѣдъ за всѣми, Прансакъ появился, нагнулся ко мнѣ и шепнулъ:

— C’est fini… Конецъ!.. Вы видѣли?

Я молча мотнулъ головой.

XIV.

Доскажу кратко…

Бѣдный молодой человѣкъ, почти юноша, умеръ на другой день утромъ, послѣ ужасныхъ мученій. Рана его была страшная и безобразная. Испанская! Онъ былъ раненъ навахой въ животъ.

Этотъ способъ убійства, говорятъ, существуетъ въ Испаніи съ первыхъ дней ея существованія и, по всей вѣроятности, это тоже наслѣдіе Мавровъ. Подобныя раны навахами отличаются отъ другихъ тѣмъ, что на десятокъ — девять смертельныхъ. Ножъ, широкій съ узкимъ концомъ, кривой, всегда острый какъ бритва, распарываетъ животъ и кромсаетъ внутренности.

Разумѣется, майораль Лопэсъ тотчасъ былъ арестованъ, и всѣ, единогласно и наивно рѣшивъ, что онъ будетъ судимъ, рѣшили, что врядъ ли онъ будетъ строго осужденъ. Это не убійство. Это месть за сестру. Вдобавокъ, онъ нашелъ его въ собственномъ домѣ. Иностранецъ обезчестилъ его жилище.

Поэтому онъ можетъ быть осужденъ въ тюрьму на годъ или года на три при строгости суда, но уже на каторгу никакъ не попадетъ.

— А «нинья» Инкарнасіонъ? Она что?.. — является вопросъ.

Не знаю… У меня не хватило духа повидаться съ нею. Я даже забылъ о ней, думая о несчастномъ красавцѣ Швейцарцѣ, который пришелъ гулять въ кальехонъ Ильдефонсо и былъ представленъ красавицѣ…

Не приди, былъ бы живъ.

Но тогда Русскій — что же? Русскій, сердившійся на комедію и лицедѣевъ — брата съ сестрой — и обижавшійся, что его хотятъ морочить?..

Русскій поѣхалъ бы въ Севилью, потомъ вернулся бы, застрялъ въ городкѣ и непремѣнно какъ-нибудь собрался бы доказать майоралю и ниньѣ, что его не проведешь… И доказалъ бы, что въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не ходи.

Впрочемъ, какъ часто въ жизни видишь, что тамъ, гдѣ пахнетъ драмой — одна комедія, а гдѣ чудится глупый водевиль — близится роковая развязка и катастрофа.