Ultima
Альфонса Додэ.
править
Для друзей Эдмона де-Гонкура, и только для нихъ однихъ, ибо другимъ эти страницы показались бы ребяческими, какъ и вообще все, что нѣжно, разсказываю я здѣсь о послѣднемъ пребываніи въ Шанрозе знаменитаго писателя, вѣрнѣе сказать, о его послѣднихъ мгновеніяхъ. Пребываніе это было до того кратковременно, съ вечера субботы до ранняго утра въ четвергъ, что мнѣ удалось, провѣривши свои воспоминанія воспоминаніями окружавшихъ меня людей, придать моему разсказу ту форму дневника, живую и интимную, которую онъ любилъ болѣе всѣхъ другихъ формъ, за ея теплую задушевность, за ея гибкость, за то, что она всего ближе къ правдѣ, почти неразрывна съ нею. Онъ самъ употребилъ эту же самую форму, когда онъ написалъ для насъ разсказъ о смерти своего брата, этотъ нетлѣнный шедевръ состраданія и проницательности. Я ничуть не имѣю претензіи написать что-либо столь же поразительное и глубокое, какъ эти листки Дневника Гонкуровъ, іюнь 1870 года, но, какъ нѣжный другъ и свидѣтель, я хочу попытаться сдѣлать для него то, что онъ сдѣлалъ для своего брата Жюля.
Эдмонъ де-Гонкуръ пріѣхалъ сегодня въ шесть часовъ вечера. Я выѣхалъ къ нему на встрѣчу на станцію Рисъ-Оранжиса, въ десяти минутахъ отъ Шанрозе, по ту сторону Сены, въ ландо, запряженномъ двумя лошадьми, которыхъ я держу на дачѣ все лѣто съ тѣхъ поръ, какъ ноги мои стали лѣниться. Празднества 14 іюля, переполненіе вагоновъ и вокзаловъ задержали поѣздъ, запоздавшій на полчаса… Наконецъ, рѣшетка открывается, народъ валитъ валомъ, безъ конца, а моего Большого все не видать… Что случилось? Я начинаю тревожиться, зная, что у него имѣются непріятности, крупныя непріятности, недавно причиненныя ему его проклятымъ «Дневникомъ». Лишь бы только онъ не захворалъ; въ своемъ послѣднемъ письмѣ онъ писалъ намъ, что ему грозитъ припадокъ печени. Но нѣтъ. Кучеръ весело обернулся ко мнѣ на своихъ козлахъ и говоритъ: «А вотъ и господинъ де-Гонкуръ!» Онъ привѣтливъ и щедръ и всѣ мои домашніе обожаютъ его.
Первымъ показывается мой сынъ Люсьенъ, встрѣтившійся съ нимъ на Ліонскомъ вокзалѣ; онъ несетъ мѣшокъ изъ красной кожи, хорошо мнѣ знакомый и заставляющій меня любовно засмѣяться. Помимо человѣческаго лица, рядомъ съ нимъ, и, быть можетъ, гораздо значительнѣе его, каждый изъ насъ обладаетъ тѣмъ, что я назову нашими маленькими обликами, тѣмъ отпечаткомъ насъ самихъ, нашихъ жестовъ и манеръ, что мы оставляемъ на всѣхъ предметахъ, постоянно намъ служащихъ. Когда кто-нибудь, кого мы сильно любимъ, исчезаетъ, покидаетъ насъ на всегда, часто бываетъ, что видъ садовой шляпы на вѣшалкѣ, или сломанныхъ очковъ, случайно найденныхъ въ глубинѣ ящика, вызываетъ его передъ нами яснѣе портрета и, главное, гораздо болѣе трогаетъ насъ. Для меня вотъ этотъ маленькій красный мѣшокъ, такъ часто видѣнный мною на дорогѣ въ Шанрозе, это весь Гонкуръ въ пути, Гонкуръ, растерянный на желѣзнодорожныхъ станціяхъ, это его отвращеніе къ толпѣ и къ толкотнѣ, лихорадочно-тревожныя движенія его рукъ, его длинныхъ гибкихъ рукъ прирожденнаго артиста. Въ эту минуту я вижу, какъ эти его бѣдныя, милыя руки, свободныя отъ ноши и трепещущія, нетерпѣливо волнуются тамъ, вдали.
— Да что съ вами случилось, мой Гонкуръ?
Онъ кричитъ мнѣ издали:
— Mon petit, они затеряли мой чемоданъ… Бываютъ же такіе мѣсяцы, когда вамъ не везетъ.
И пока онъ продолжаетъ объясняться съ желѣзнодорожными служащими, я любуюсь его отважной крѣпостью, гибкостью его фигуры, такъ что, несмотря на его 74 года, ему нельзя дать и пятидесяти. Твердый на ногахъ и прямой, въ сѣромъ костюмѣ и въ маленькой шляпѣ изъ коричневой соломы, никогда не казался онъ мнѣ моложе, чѣмъ сегодня.
Къ счастью, чемоданъ не пропалъ, а только прибудетъ съ вечернимъ поѣздомъ; кучеръ съѣздитъ за нимъ. Успокоенный Гонкуръ садится въ экипажъ, мы цѣлуемся и ландо отъѣзжаетъ. Вблизи у нашего друга видъ не такъ ужь хорошъ. Я нахожу его взоръ возбужденнымъ, тревожнымъ, а кожу горячей. Онъ нервно заговариваетъ:
— Ахъ! да, тьма непріятностей, и какихъ еще… Жеффруа говорилъ, вѣдь, вамъ, да?.. Пропустили строчку въ моемъ текстѣ, а какая изъ-за этого чепуха вышла… Сколько я разобидѣлъ честныхъ людей, самъ того не желая. И пошли угрозы процессовъ, сколько пришлось изъять томовъ изъ обращенія; да еще этотъ Фаскелль съ своимъ спокойнымъ видомъ… А я провелъ двѣ безсонныя ночи, переворачиваясь съ боку на бокъ до того, что всю рубашку въ веревку свилъ… Такъ ужь и думалъ, что быть со мной припадку. Но нѣтъ… Какъ будто бы обойдется и такъ.
Уже свѣжесть рѣки, черезъ которую мы переѣзжаемъ, обвѣвающая насъ точно вѣеромъ, аллея тополей, вся эта мирная атмосфера успокоиваетъ и смягчаетъ его.
— А вы, mon petit, какъ вы всѣ здѣсь поживаете? Леонъ все еще на морскомъ берегу, Люсьенъ говорилъ мнѣ… онъ сообщилъ мнѣ также о смерти вашего стараго Тима; вы, должно быть, были очень огорчены.
— Да, очень; мы были связаны сердечной дружбой цѣлыхъ тридцать пять лѣтъ. Теперь на югѣ у меня остался только одинъ другъ, Мистраль, а на сѣверѣ — только вы.
Экипажъ остановился, мы пріѣхали.
Десятилѣтняя Эдмея, тоненькая и высокая въ своей англійской блузѣ, съ разбросанными по плечамъ прядями розово-золотистыхъ волосъ, кидается на шею къ своему крестному отцу.
— Здравствуй, крестный! Какъ твое здоровье?.. Знаешь, у кошки садовницы теперь котенокъ… О! такой хорошенькій, съ такими голубенькими глазками… А двухъ маленькихъ осликовъ остригли, а потомъ у васъ новая корова, она даетъ хорошее молоко, но она злая-презлая…
Несмотря на весь свой интересъ къ этой мѣстной хроникѣ, Гонкуръ принужденъ прервать ее, чтобы раскланяться съ хозяйкой дома и ея матерью, г-жей А…. идущими къ нему на встрѣчу. Прежде чѣмъ подняться въ свою комнату, онъ посматриваетъ съ вожделѣніемъ изъ моего рабочаго кабинета на весь этотъ фонъ зелени, спускающійся къ Сенѣ.
— Послушайте, madame Додэ, — Господи, мнѣ кажется, что я слышу его! — не пройтись-ли намъ по саду… ну-ка, хозяинъ, берите меня подъ ручку…
И вотъ мы бродимъ втроемъ по свѣтлымъ еще дорожкамъ, останавливаясь передъ клумбами, запахъ которыхъ испаряется въ жаркомъ воздухѣ кончающагося дня. Г-жа Додэ показываетъ ему свои розы, онъ разсказываетъ намъ о своихъ розахъ, о своихъ шпалерахъ, о рѣшетчатыхъ портикахъ его дома въ Отейлѣ, гдѣ у него въ настоящую минуту рабочіе починяютъ крышу. Къ счастію, у него тамъ осталась Пелагея, которая сторожитъ и смотритъ за всѣмъ и которой запрещено отлучаться подъ какимъ бы то ни было предлогомъ. И вдругъ, точно тревога о своемъ домѣ, не защищенномъ крышей, напоминаетъ ему о другихъ заботахъ, онъ возвращается къ непріятной исторіи, о которой онъ мнѣ только что говорилъ. Я чувствую, что ему неловко говорить намъ о новыхъ невзгодахъ, навлеченныхъ на него его Дневникомъ. Онъ несомнѣнно предвидитъ одинъ изъ тѣхъ дружескихъ споровъ, что не разъ происходили между нами на тотъ же самый сюжетъ, и которые могутъ всѣ резюмироваться слѣдующимъ образомъ:
Я. — Вы не достаточно провѣряете, мой Гонкуръ… вы принимаете за чистую монету все, что вамъ передаютъ.
Гонкуръ. — О! васъ-то послушать, такъ ничему и никогда не слѣдуетъ вѣрить…
А затѣмъ, послѣ извѣстнаго обмѣна возраженій, онъ выпаливаетъ мнѣ прямо въ лицо, чтобы покончить съ этимъ:
— Во-первыхъ, mon petit, это чья вина?.. Не вы-ли заставили меня напечатать мой Дневникъ?
— Да, но я предполагалъ такъ, что вамъ не слѣдуетъ идти далѣе 71-го года, смерти Жюля, осады, коммуны… Въ этомъ мѣстѣ современной исторіи въ нѣкоторомъ родѣ переломъ, большая кладбищенская стѣна, усѣянная пулями, у которой все останавливается. Другая сторона за этой стѣной удалена отъ насъ на сто миль; эта же сторона совсѣмъ подъ рукой, безъ перспективы и отступленія назадъ, Я такъ и чувствовалъ, что, начиная съ этого пункта, васъ станутъ обвинять въ современномъ хроникерствѣ и сплетничаньи.
— А развѣ нельзя сказать того же самаго о Сенъ-Симонѣ?
Этого спора, почти всегда одинаковаго, сегодня не будетъ. Другъ нашъ слишкомъ, очевидно, несчастливъ, особенно смущаютъ его ненависть и гнѣвъ, вызываемые противъ него его Дневникомъ; нѣкоторые доходятъ до того, что грозятъ ему процессомъ за диффамацію.
— А между тѣмъ я говорю одну лишь правду, или то, что я считаю правдой… я говорю ее о самыхъ дорогихъ мнѣ людяхъ, говорю ее о самомъ себѣ, какъ и о другихъ.
И убѣжденный, даже простодушный тонъ этихъ словъ, а также сопровождающій ихъ прямой взглядъ честнаго человѣка непремѣнно оправдали бы его въ глазахъ его самыхъ ярыхъ враговъ.
Но давно уже гонгъ подалъ сигналъ къ обѣду.
— Вотъ счастье, что мы одни!.. говоритъ Гонкуръ, садясь за столъ.
А когда онъ узнаетъ, что намъ вздумалось пригласить двухъ или трехъ друзей литераторовъ для того, чтобы ему было у насъ веселѣе, онъ протестуетъ, предпочитая семейный кружокъ; довольно и того, что въ четвергъ будутъ гости.
А между тѣмъ никто не любилъ такъ, какъ онъ, литературную бесѣду, эту умственную игру въ мячъ, когда улыбка слушателей разжигаетъ игроковъ, и мысли, и словечки перекрещиваются, точно подбрасываемыя воланами. Должно быть, сильно измѣнила, сильно омрачила его эта послѣдняя исторія съ его Дневникомъ, для того, чтобы внушить ему этотъ вкусъ къ одиночеству и къ тѣсному кружку за столомъ. Онъ — такой утонченный артистъ, такой изъисканный цивилизованный человѣкъ, что меня удивило бы, если бы этотъ припадокъ нелюдимости продлился. Да вотъ ужь обѣдъ развеселилъ его, онъ ѣстъ съ аппетитомъ, чего съ нимъ давно не случалось: «всѣ эти дни, по его словамъ, его мучила только жажда, языкъ былъ сухой, во рту было горько и онъ питался въ ресторанѣ ломтемъ дыни и тарелкой супа изъ раковъ; а потомъ рюмочку тонкаго коньяку»…
— О! monsieur де-Гонкуръ… — прерываетъ бабушка въ негодованіи. — Для человѣка съ припадками печени!..
— Тѣмъ хуже, сударыня… Всѣ эти доктора насмѣшники. Стоитъ вамъ только захворать, какъ они выпытываютъ у васъ подъ секретомъ, что вы всего болѣе любите, и сейчасъ-же подло запрещаютъ вамъ именно ваши любимыя вещи. Это называется у нихъ слѣдовать извѣстному режиму.
Споръ разгорается, переходитъ на другіе предметы. Передъ нами снова Гонкуръ хорошихъ минутъ, котораго знали только самые близкіе друзья, наивный и нѣжный, безъ угрюмости и подозрительности, но поразительно тонкой проницательности, отличающійся одному ему свойственной вооруженной чистосердечностью. Хроника событій Отейля и его виллы, банкетъ издателя Фаскелля, полъ-дня, проведенные имъ на дачѣ у его возлюбленнаго Мирбо въ обществѣ поэта Роберта де-Монтескью, его встрѣча за столомъ Жана Лоррэна съ ученѣйшимъ авторомъ, Афродиты", всѣ эти различные сюжеты дали пищу его уму вплоть до самаго конца обѣда, показавшагося намъ очень короткимъ. Ночь уже наступила, когда мы перешли на террасу, гдѣ остались очень недолго. Въ воздухѣ было душно. Безшумныя молніи прорѣзывали небо насквозь. Близь береговъ бассейновъ слышались хрустальныя ноты жабъ. Не знаю какъ, по поводу одного дружественнаго литератора, характеръ, нравственность и талантъ котораго вдругъ престранно измѣнились, мы заговорили объ этихъ превращеніяхъ, навязываемыхъ жизнью нѣкоторымъ людямъ посредствомъ различныхъ соприкосновеній и превратностей судьбы, и Гонкуръ вскричалъ, высовывая голову изъ «дачи», куда онъ зябко забился, несмотря на густоту воздуха:
— Эй! вы тамъ, mon petit, куда же вы дѣваете свою теорію, гласящую, что всѣ мы люди конченные, потому что начали очень рано печатать, и что послѣ тридцати лѣтъ наши жизненныя впечатлѣнія не болѣе, какъ повторныя изданія.
Г-жа Додэ. — Его теорія гибельна и омерзительна; надо видѣть, какъ я ее исчиркала ногтемъ въ его тетрадкѣ!
Гонкуръ. — И совершенно справедливо поступили, ибо она невѣрна. Я думаю, напротивъ, что человѣкъ измѣняется безпрестанно до самаго конца своего существованія и что мы мѣняемъ кожу безчисленное количество разъ, какъ змѣи.
Я. — Вы, вѣроятно, правы, Гонкуръ, и это доказываетъ, какъ опасно употреблять вообще какую бы то ни было формулу. Лучшія наши мысли гибнутъ изъ-за своей формулы, увядающей ранѣе ихъ самихъ. Сами по себѣ, оппортунизмъ и натурализмъ вещи не дурныя, но ярлыкъ ихъ никуда больше не годится. Помните, какъ мы сказали это разъ вечеромъ Зола?
Гонкуръ. — За обѣдомъ съ Флоберомъ, на площади Комической Оперы… Охъ, какъ это давно было!
Молніи слѣдовали одна за другой, крупныя капли дождя стучали по верандѣ. Мы вернулись въ гостиную пить чай, который разливала mademoiselle Эдмея; — большая дачная гостиная, обтянутая генуэзской холстинкой, гдѣ Гонкуръ нашелъ свое кресло на томъ же мѣстѣ, какъ и въ прошлые годы, между каминомъ и диваномъ. Минутами, подъ впечатлѣніемъ какой-нибудь мысли, онъ встаетъ, обходитъ два или три раза гостиную, кидаетъ намъ фразу, или молча обдумываетъ ее, потомъ снова садится въ тотъ же самый уголъ. Въ тотъ вечеръ, хотя онъ и очень разговорчивъ, ему не приходится разгорячиться, потому что споры не завязываются. На столѣ виднѣется пестрая обложка недавно появившейся книжки стиховъ. Гонкуръ, завидя ее, морщится. Мы знаемъ, что онъ ненавидитъ стихи почти такъ же, какъ музыку. Въ наказаніе жена заставляетъ его прослушать нѣсколько стихотвореній, выбранныхъ на удачу; они вызываютъ единогласное восхищеніе.
— Это было бы гораздо красивѣе въ прозѣ, — говоритъ намъ другъ, въ глазахъ котораго самое чудное стихотвореніе на свѣтѣ не стоитъ одной странички Замогильныхъ Записокъ, Choses vues Виктора Гюго, десяти строкъ Жубера, Лабрюйера, Вёльо, Валлеса.
За этимъ именемъ Валлеса, промелькнувшимъ въ разговорѣ, слѣдуетъ имя одного сотрудника «Улицы», давно исчезнувшаго бѣднаго малаго, отъ котораго я получилъ не далѣе, какъ въ это утро, такое грустное письмо, что надъ нимъ разрыдался бы самъ сыщикъ Жаверъ.
— Мой братъ и я познакомились съ нимъ въ Вити, въ концѣ имперіи, — припоминаетъ вслухъ Гонкуръ… — Намъ представилъ его Валлесъ… Позднѣе я собирался написать предисловіе къ одной его книгѣ, которую собирался издать Шарпантье, какъ вдругъ до нашего свѣдѣнія дошло, какимъ милымъ ремесломъ онъ занимался, помимо литературы.
Послѣ нѣкотораго молчанія онъ добавляетъ:
— А все-таки это была далеко не бездарная скотина! Если вы намѣрены придти ему на помощь, я присоединяюсь къ вамъ.
Когда такіе старые друзья, какъ мы, принимаются ворошить свои воспоминанія, этому конца нѣтъ. Въ сосѣднемъ маленькомъ приходѣ бьетъ десять часовъ. Mademoiselle Эдмея давно уже покинула гостиную, теперь наступаетъ очередь бабушки, а затѣмъ Люсьена, который уѣзжаетъ каждое утро съ первымъ поѣздомъ, чтобы не опоздать въ свою мастерскую. Цѣлуя этого высокаго юношу, родившагося на его глазахъ, Гонкуръ спрашиваетъ его, что они подѣлываютъ въ мастерской, есть-ли у нихъ теперь модель.
— Да, у насъ женская модель до конца недѣли.
Мы переглядываемся, смѣясь. Кажется, не дальше какъ вчера, чтобы доставить удовольствіе крошечному пятилѣтнему мальчугану, уже помѣшанному на краскахъ и мазнѣ, Гонкуръ смастерилъ, какъ во времена возлюбленнаго короля Людовика XV, дипломъ на пергаментѣ, съ большими красными печатями, скрѣпленный подписью Бланшъ Дени, дочери Пелагеи Дени, славной служанки Отёйльской виллы, дипломъ, дающій Люсьену, званіе его маленькаго пастеллиста?.. А теперь вотъ женская модель!.. какой это волшебный фонарь, жизнь!.. Мы остаемся въ гостиной только втроемъ. Проходитъ еще часъ дружеской бесѣды, воспоминаній. Мы говоримъ о визитѣ Георга Брандеса въ Шанрозе, о его живыхъ замѣчаніяхъ объ Ибсенѣ, Толстомъ, Тургеневѣ.
Я. — Вы знаете, Брандесъ утверждаетъ, что дурные отзывы о насъ двоихъ, приписанные Тургеневу, чистѣйшая выдумка?
Гонкуръ. — Mon petit, онъ насъ не любилъ, я всегда, былъ въ этомъ убѣжденъ, несмотря на его славянскія подлещиванья…
Г-жа Додэ. — Мнѣ тоже не вѣрилось.
Я. — Я думаю, что онъ злился на меня за то, что я не бывалъ на четвергахъ madame Віардо.
Гонкуръ. — Антипатія Тургенева происходила отъ того, что онъ никогда не могъ ничего понять въ вашей ироніи, также какъ и въ ироніи брата. Вы сбивали его съ толку. Всѣ иностранцы на одинъ ладъ. Французская иронія пугаетъ ихъ, они воображаютъ, что надъ ними смѣются…
Я. — Да, какъ рабочіе, женщины и дѣти… Однако, съ чего это вздумалось этому Гонкуру держать насъ сегодня такъ поздно въ гостиной? Спать, значитъ, не полагается?…
Внизу лѣстницы насъ ждутъ зажженные подсвѣчники. Происходятъ пожатія рукъ, цѣлованіе руки хозяйки и каждый отправляется наверхъ, въ свою спальню. Спальня Гонкура какъ разъ надъ нашей и составляетъ ея точное повтореніе, одно окно выходитъ въ фруктовый садъ и на маленькую церковь, другое въ паркъ, а два окна большой уборной выходятъ во дворъ. Когда онъ ходитъ, я слышу шумъ его шаговъ; его походка — единственное, что въ немъ вполнѣ соотвѣтствуетъ его годамъ, потому что она не знаетъ, что за нею наблюдаютъ. Я сказалъ ему, что внизу ничего не слышно. И вотъ раздаются тяжелые, усталые шаги, такъ ходятъ люди въ концѣ утомительнаго трудоваго дня.
Вотъ ужь часъ, какъ я сижу за своимъ рабочимъ столомъ, когда Гонкуръ, спустившійся изъ своей комнаты, является за мной, чтобы пройтись по саду. Спалъ онъ довольно хорошо для первой ночи, но онъ жалуется на жару, на безпрестанную жажду, приписывая ее грозовой погодѣ, этому дьявольскому іюлю мѣсяцу, вѣчно влекущему за собой припадки печени. Ароматъ двухъ большихъ серебристыхъ липъ близь птичьяго двора причиняетъ ему мигрень. Мы переходимъ въ другую аллею, разговаривая о той книгѣ, надъ которой я работаю и которая какъ будто интересуетъ его.
— Ахъ! mon petit, какъ вы счастливы, что можете еще предаваться вымыслу.
— Кто же вамъ мѣшаетъ дѣлать то же самое, Гонкуръ?
— Годы, — говоритъ онъ мнѣ серьезно… — Въ мои годы ничего ужь болѣе не измышляютъ.
Я припоминаю ему словечко Ройе-Коллара: «Г. де-Талейранъ болѣе не вымышляетъ, а разсказываетъ самъ себя!».. Но онъ точно не слышитъ меня, онъ озабоченно осматривается.
— Что вы ищете, Гонкуръ?
— Скамейку, знаете, ту скамейку, на которую мы садились слушать стихи вашего друга Мистраля… Я замѣтилъ, что въ самыя подавляющія жары тамъ всегда бываетъ струйка прохлады.
Я веду его къ этой скамейкѣ, гдѣ мы дѣйствительно находимъ легкій вѣтерокъ, поднимающійся съ рѣчки и шелестящій листьями молодыхъ чинаръ, насаженныхъ на откосѣ передъ нами. Тѣ два или три раза, что Мистраль пріѣзжалъ въ Шанрозе, мы всегда садились тутъ послушать его, и я узнаю гладкій, какъ мачта, стволъ дерева, къ которому онъ прислонялся во весь свой высокій ростъ, передавая намъ пѣсню гребцовъ-невольниковъ королевы Іоанны:
Lan lire lan laire
Et vogue la galère!
Я не думаю, чтобы Гонкуру чудилось, какъ мнѣ, въ прохладномъ вѣтеркѣ отзвукъ прелестнаго провансальскаго напѣва, но тѣмъ не менѣе онъ наслаждается этой прохладой, онъ впиваетъ ее съ какой-то радостью, весьма странной въ такомъ зябкомъ человѣкѣ, кутающемся и берегущемся въ разгарѣ іюля точно зимой; черезъ минуту онъ вздыхаетъ.
— Да, г. де-Талейранъ разсказываетъ самъ себя и мнѣ очень хотѣлось бы подражать ему, продолжать разсказывать себя въ моемъ Дневникѣ; но, право, меня ужь черезчуръ закидали соромъ. Однихъ анонимныхъ писемъ сколько я получаю, не говоря уже о другихъ. Получаю даже… да, какъ вы, mon petit, при появленіи вашего романа «L’Evangéliste». Мнѣ случается раскрывать любовныя записочки, замазанныя… Что я сдѣлалъ, чтобы навлечь на себя столько ненависти?.. Я попытался освѣтить нѣкоторой правдой всемірную ложь. За это меня объявляютъ диффаматоромъ, обвиняютъ меня въ нарушеніи свѣтскаго и соціальнаго договора, грозятъ мнѣ исправительной полиціей… Нѣтъ, положительно довольно съ меня этого Дневника, я останавливаюсь.
Г-жа Додэ подходитъ, садится подлѣ насъ и бросаетъ Гонкуру, входя въ аллею:
— Очень рада за васъ. Я перестала его любить, вашъ Дневникъ; онъ надѣлалъ вамъ черезчуръ много враговъ.
Мнѣ не приходится критиковать Дневникъ Гонкуровъ; сколькихъ разозлили мои романы, писанные всѣ съ натуры! Однако, я признаюсь нашему другу, что за послѣдніе годы я чувствую себя съ нимъ не такъ свободно, какъ прежде. Я разучился высказываться, распространяться, какъ бывало раньше. Мысль, что всѣ мои слова будутъ занесены въ Дневникъ, стѣсняла меня, дѣлала меня неловкимъ; я говорилъ теперь предъ лицомъ публики. Онъ могъ подумать, что я отрекаюсь, а вотъ въ чемъ было дѣло.
Гонкуръ кладетъ тихонько свою руку на мою и говоритъ:
— Mon petit, станьте вновь самимъ собой; Дневникъ Гонкуровъ оконченъ.
Долго просидѣли мы неподвижно на нашей скамейкѣ, среди обширной тишины деревенскаго воскресенья. Вдали прозвонилъ колоколъ; въ воздухѣ пронесся звукъ рожка велосипедиста, птичій крикъ. Я поднимаюсь къ себѣ, чтобы еще поработать; онъ идетъ еще побродить по нижней аллеи, которую онъ называетъ аллеей священника, или поиграть наединѣ на билліардѣ. Онъ любилъ играть со мной, но вотъ ужь два года, какъ я больше не могу.
За завтракомъ всѣ снова сошлись. Первоначальный хорошій аппетитъ пропалъ у Гонкура; у него черезчуръ сильная жажда. Пылающія ладони рукъ и жаръ въ желудкѣ предупреждаютъ о приближеніи его припадка. Въ этихъ случаяхъ докторомъ Барье ему предписанъ стаканъ Виши Готривъ утромъ. Послѣ полудня ему предписывается прогулка; мы отправимся за тѣмъ и за другимъ всей семьей въ Корбейль и вернемся по нивамъ Тижри, великолѣпнымъ въ данную минуту. Особенно хорошо одно поле картофеля въ цвѣту, цѣлая миля волнующихся свѣтло-лиловыхъ цвѣтовъ, настоящее чудо. Въ концѣ завтрака и въ гостиной за кофе только и разговору, что о фестивалѣ, который устраиваетъ Монтескью въ честь Марселины Дебордъ-Вальморъ и который состоится завтра въ Дуэ. Люсьену хотѣлось бы увлечь туда мать, но ту ужасаетъ утомительное путешествіе, банкетъ, эстрада, выставка на показъ. Но Марселина старинный другъ семьи; моя жена помнитъ, что бывала у нея совсѣмъ ребенкомъ съ своей матерью. Хотя онъ и не очень восхищается поэтессой «Цвѣтовъ и Слезъ» и зачастую смѣшиваетъ Дебордъ-Вальморъ съ Мелани Вальдоръ, Гонкуръ вступается за Люсьена; и вотъ мать рѣшается выѣхать съ сыномъ завтра утромъ въ шесть часовъ, чтобы вернуться только съ ночнымъ поѣздомъ. Зато корбейльская экспедиція должна обойтись безъ ея присутствія, и когда Эдмонъ спускается послѣ своего полуденнаго отдыха, то въ поджидающемъ его у воротъ ландо онъ находитъ только свою крестницу и меня.
И вотъ мы катимъ полчаса по этой дорогѣ карнизомъ, между Сенарскимъ лѣсомъ и рѣкой, по этой дорогѣ, встрѣчающейся въ большинствѣ моихъ произведеній. На одномъ изъ лѣсныхъ поворотовъ между нами завязывается старый, престарый споръ и длится почти до Корбейля. Гонкуръ твердо вѣритъ въ потомство, всю свою жизнь онъ проработалъ для него; я же никогда о немъ не думаю, совсѣмъ его даже себѣ не представляю и, право, не знаю, что это такое.
Гонкуръ. — Но, наконецъ, для чего же вы пишете? Я васъ знаю, деньги не могутъ быть для васъ побудительной причиной…
Я. — И слава тоже не причемъ… Конечно, успѣхъ доставлялъ мнѣ удовольствіе, хотя всегда за него приходилось платиться слишкомъ дорого. Но ни въ одну эпоху моей жизни меня не прельщали зеленые лавры. Быть учителемъ, главой школы, академикомъ, предсѣдателемъ чего бы то ни было, всѣ эти вещи не имѣютъ въ моихъ глазахъ никакого значенія…. Я пишу единственно для удовольствія, потому что мнѣ необходимо высказаться, потому что я отзывчивъ и болтливъ.
Гонкуръ — Жюль былъ немного въ этомъ родѣ.
Я. — Помните-ли вы, какъ разъ на вечерѣ у Шарпантье, въ маленькой гостиной… помните споръ объ этомъ между Флоберомъ и Зола? Я одинъ оставался при своемъ мнѣніи противъ васъ троихъ, хотя, въ глубинѣ души, старый Флоберъ…
Гонкуръ. — Впрочемъ, это очень старинная тема артистическаго спора. Существуетъ цѣлая переписка на этотъ сюжетъ между скульпторомъ Фальконне и Дидро.
Пока мы болтаемъ, mademoiselle Эдмея, сидящая напротивъ насъ въ бѣлой шляпкѣ-бабочкой, въ бѣломъ платьѣ и съ бѣлымъ же зонтикомъ, ссорится съ солнцемъ, желающимъ испортить ея нѣжный цвѣтъ лица. При всякомъ поворотѣ дороги солнце мѣняетъ мѣсто, и какъ бы дѣвочка ни устраивалась, непремѣнно оказывается, что лучъ солнца свѣтитъ ей прямо въ глаза или попадаетъ на кончикъ ея носика. Хотя у него имѣется вдвое большій зонтикъ, который онъ ежеминутно перебрасываетъ нетерпѣливымъ жестомъ съ плеча на плечо, Гонкуръ не лучше умѣетъ укрыться отъ солнца, чѣмъ его крестница, ему въ такой же мѣрѣ, какъ дѣвочкѣ, не хватаетъ умѣнья оріентироваться, и я думаю о томъ, какъ много наивности и невинности кроется въ этомъ великомъ обозрѣвателѣ, людей и вещей, въ этомъ тонкомъ наблюдателѣ, столькими людьми обвиняемымъ въ сухости и безчеловѣчности. Ахъ, какъ мало похожъ онъ на воображаемаго людьми Гонкура, этотъ добрякъ, шарящій въ своихъ карманахъ, чтобы подать нищимъ Корбейля, входящій въ кондитерскую и въ базаръ улицы СенъСпира купить кошелекъ и корзиночку, которые mademoiselle Эдмея желаетъ подарить своей боннѣ. По булыжнику маленькихъ улицъ, кажущихся по воскресеньямъ шире и меланхоличнѣе, нашъ экипажъ подскакиваетъ съ такимъ грохотомъ, что въ окнахъ и на порогахъ появляются люди. Мы останавливаемся у аптеки, чтобы купить воды Виши, а потомъ на площади у кафе, потому что Гонкуръ умираетъ отъ жажды. И пока намъ подаютъ напиться въ экипажъ, онъ съ ужасомъ осматриваетъ вокругъ себя эти спящіе дома, эту пустынную площадь и говоритъ:
— Можете-ли вы представить себѣ насъ, обреченными жить здѣсь?.. Да это вѣрная смерть.
Я. — Для васъ, очень можетъ быть, потому что вы парижанинъ; я же родился въ провинціи. Былъ бы у меня очагъ, да любящіе люди за моимъ столомъ, я отлично ужился бы и тутъ.
Гонкуръ. — А гдѣ же взять мужества писать?
Я. — Такія произведенія, какъ ваши, да это было бы невозможно; не хватало бы черезчуръ существенныхъ инструментовъ. Но Кантъ и Декартъ преспокойно написали бы свои книги и въ Корбейлѣ.
Снова переѣзжаемъ мостъ и пылающую Сену; поднимаемся по правой сторонѣ къ равнинамъ Тижри, мягкая волнообразная поверхность которыхъ спускается къ лѣсу подъ алыми лучами заката. Волшебное зрѣлище еще прекраснѣе, чѣмъ я его описывалъ, но я чувствую, что Гонкуръ любуется неубѣжденно, только для того, чтобы быть мнѣ пріятнымъ. Этотъ утонченный послѣдователь всякой цивилизаціи предпочитаетъ сады открытому полю; и онъ признается мнѣ въ этомъ на Этіальскомъ спускѣ, пока передъ нами развертывается этотъ прелестный пейзажъ, среди котораго жила дорогая его сердцу г-жа деНомпадуръ, передъ этими нѣжно-зелеными виноградниками, покрывающими склоны, и старой колокольней, поднимающейся среди нихъ.
Мы возвращаемся въ сумерки, какъ разъ во-время, чтобы услыхать второй призывъ къ обѣду. За столомъ царитъ большое оживленіе. Люсьенъ торжествуетъ при мысли о завтрашней поѣздкѣ и открытіи. Ужасъ его матери все увеличивается и ей очень хотѣлось бы взять свое слово назадъ; но обѣщаніе дано, это рѣшено и подписано, она поѣдетъ открывать.
— Ага! вы любите стихи, madame Додэ, — язвитъ Гонкуръ съ добрымъ смѣхомъ, — ну, что же, вотъ вы ихъ и наслушаетесь…
На это она не жалуется, но ее огорчаетъ мысль, что она разстанется на цѣлый денъ съ своимъ гостемъ.
— Не бойся, я буду заботиться о немъ, какъ и объ Эдмеѣ… — говоритъ бабушка.
Я посвящаю ему весь свой завтрашній день. То-то мы позлословимъ насчетъ бѣдныхъ женщинъ! Гонкуръ заранѣе радуется этому. А пока что, я замѣчаю, что онъ ничего не ѣстъ, чуть-чуть супу, да земляники. Не избѣжать намъ припадка. Впрочемъ, съ тѣхъ поръ, какъ появилась у него болѣзнь печени, каждое лѣто она повторяется приблизительно одинаково. Вечеромъ побесѣдовали въ гостиной, какъ обыкновенно, только не такъ поздно изъ-за утренняго отъѣзда. Гонкуръ проситъ у меня книги, чтобы унести ее къ себѣ наверхъ. Я предлагаю ему «Горящую Москву», русскій романъ, довольно посредственный, но полный типичныхъ подробностей и дополняющій, вмѣстѣ съ «Войной и миромъ», «Письмами Стендаля» и «Дневникомъ Кастеллана», характеръ этого необычайнаго эпизода императорской эпопеи, изъ котораго я мечтаю сдѣлать пьесу для Шатле.
— Можно-ли интересоваться такими отдаленными странами! — говоритъ хозяйка дома съ своимъ видомъ революціонерки въ спокойной формѣ… — Мнѣ кажется, что все это происходило двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ.
— Madame Додэ смѣшиваетъ долговременность и разстояніе. Охъ! эти поэты, — говоритъ Гонкуръ.
А мужъ добавляетъ;
— Оно справедливо относительно завтрашняго открытія. Это очень далеко и будетъ долговременно…
На этомъ ѣдкомъ словечкѣ мы встали и оставили гостиную.
Сегодня утромъ, спустившись внизъ, я узнаю, что Гонкуръ плохо спалъ; онъ выпилъ свой стаканъ Виши и проситъ, чтобы къ нему не входили. Онъ придетъ внизъ только къ завтраку.
Такъ какъ онъ не серьезно боленъ, то я подумалъ только о себѣ и о своемъ небольшомъ разочарованіи. Я заранѣе радовался мысли учинить настоящій дебошъ шатанья и болтовни подъ руку съ моимъ Большимъ. Погода прекрасная. Съ террасъ и лужаекъ поднимается теплая, розовая дымка. Какъ было бы хорошо пойти въ рощу. Къ счастію, приходятъ газеты, эти пожирательницы, эти убійцы времени; вмѣсто того, чтобы оттолкнуть ихъ отъ себя, какъ въ дни работы, я цѣликомъ погружаюсь въ нихъ; ихъ сѣрая пыль наполняетъ мнѣ глаза и мозгъ. Вдругъ отворяется дверь и въ ней появляется Гонкуръ во весь свой высокій ростъ, доходящій до притолки. Онъ не можетъ заснуть, а потому предпочелъ встать и сойти внизъ. Я смотрю на него, пока онъ читаетъ газеты, усѣвшись на диванѣ по ту сторону моего стола; черты его лица осунулись, вокругъ глазъ желтизна. Обыкновенно, прочтя газету, выметя ее глазомъ, какъ онъ выражается, онъ бросаетъ ее раскрытой на полъ или на диванъ, подлѣ себя. Сегодня меня поражаетъ старательность, съ которой онъ складываетъ каждую газету и кладетъ ее на столъ. Я сообщаю ему свое замѣчаніе.
— Я замѣтилъ, что это васъ раздражаетъ, mon petit, — говоритъ онъ мнѣ съ доброй улыбкой, отъ которой я совсѣмъ конфужусь.
Ахъ! Какъ мы ничтожны, какъ глупость хитра, какъ она умѣетъ прокрасться въ самыя тѣсныя, самыя нѣжныя отношенія! Это правда, что всѣ эти разбросанныя вокругъ моего стола на коврѣ бумаги раздражали мои нервы; но чтобы я не смогъ скрыть своего нетерпѣнія отъ него!..
— Пойдемте пройтись, хотите?.. Сегодня въ газетахъ ровно ничего нѣтъ.
Онъ всталъ, взялъ меня подъ руку и сейчасъ же, по его походкѣ, по звуку его голоса, я понялъ, что напротивъ, въ газетахъ что-то есть. Какая-нибудь строчка, вѣроятно, нѣсколько словъ по поводу Академіи.
Гонкуръ. — Знаете-ли вы, когда состоятся выборы на кресло Дюма.
— Мнѣ говорили, что въ октябрѣ или ноябрѣ… Даже и еще позже.
Сдѣлавши нѣсколько шаговъ, онъ снова заговариваетъ съ усиліемъ:
— Послушайте… выступаете вы кандидатомъ, mon petit?
— Выступи я кандидатомъ, Гонкуръ, вы первый узнали бы объ этомъ.
— Какъ вы меня радуете! — говоритъ онъ, сжимая мою руку.
Мы подходимъ къ его скамейкѣ, къ той, которую онъ предпочитаетъ остальнымъ въ нынѣшнемъ году, и, садясь на нее, онъ продолжаетъ:
— Что прикажете… Въ концѣ концовъ всѣ эти газетныя росказни производятъ свое впечатлѣніе. Какъ ни остерегайся… Они утверждали мнѣ, что вы послали уже свое письмо въ Академію, прося только, чтобы держали въ секретѣ до выборовъ.
— И вы на меня за это не сердились?
Гонкуръ, старающійся найти струю воздуха, чтобы освѣжить свои пылающія руки, любовно оборачивается ко мнѣ:
— Вспомните, что я вамъ сказалъ тому назадъ лѣтъ десять или двѣнадцать, когда былъ поднятъ вопросъ о вашемъ поступленіи туда. Вы уже были членомъ моей Академіи въ то время; однако же, я предложилъ вамъ, и вполнѣ искренно, поступить, какъ вамъ будетъ пріятнѣе, Я и теперь остаюсь при томъ же мнѣніи… Когда меня увѣрили, что вы ставите кандидатуру на кресло Дюма, я сильно огорчился, но остался вашимъ другомъ, и даже я тутъ еще лучше понялъ, до какой степени я вашъ другъ.
— Полагаю, однако, что, назначивши меня своимъ душеприкащикомъ и поручивши мнѣ основать вашу Академію, вы не подумали же, что я покину свой постъ, не предупредивши васъ?
Въ самомъ дѣлѣ Гонкуръ, почувствовавши себя разъ больнымъ, четыре или пять лѣтъ тому назадъ, вызвалъ меня въ Отёйль къ своей постели и заставилъ меня пережить жестокое волненіе; онъ прочелъ мнѣ вслухъ свое завѣщаніе, назначавшее меня его душеприказчикомъ вмѣстѣ съ Анри Сеаромъ. Позднѣе какая-то репортерская неловкость повела къ разрыву съ Сеаромъ и мой сынъ Леонъ сдѣлался его замѣстителемъ по исполненію послѣдней воли нашего друга. Только изъ этого завѣщанія, извѣстнаго лишь нотаріусу да мнѣ, узналъ я впервые объ уставѣ и правилѣ Академіи Гонкуровъ. Виноваты-ли въ томъ сдѣланныя мною возраженія насчетъ этой Академіи, самое имя которой кажется мнѣ крупной ошибкой, но только онъ не очень любитъ говорить со мной о ней. Самъ я нимало не стремлюсь говорить объ этомъ, вполнѣ увѣренный, что мнѣ не придется заниматься ею и что я умру гораздо раньше Гонкура. Должно быть, это также и его убѣжденіе, разъ онъ назначилъ моимъ сотрудникомъ сначала Анри Сеара, потомъ моего сына Леона, а недавно, — какъ мнѣ говорили, — Леона Энника вмѣсто моего сына. Что вызвало эту перемѣну? Не знѣ,ю. Онъ всегда выказывалъ живѣйшее расположеніе къ Леону, а послѣдній томъ его Дневника доказываетъ, какъ онъ цѣнитъ его талантъ. Уже два года тому назадъ онъ говорилъ мнѣ, что Леонъ принадлежитъ къ его десяти. Отчего произошла эта перемѣна? Когда-нибудь я это узнаю. Вотъ въ точности то, что онъ сказалъ мнѣ сегедня по поводу своей Академіи. Когда я спросилъ его, оставляетъ-ли онъ при ней то же названіе, Гонкуръ живо отвѣтилъ мнѣ:
— Да, mon petit… я согласенъ, что слово это черезчуръ торжественно для насъ и вовсе не подходитъ къ писателямъ независимымъ, причемъ иные изъ нихъ даже солдаты авангарда, и выбираютъ себѣ сами оружіе и мундиръ. Я думалъ о перемѣнѣ нашего наименованія, какъ вы того желали, въ духѣ простоты и добродушія; я думалъ назвать ее Столомъ Гонкуровъ или Преміей Гонкуровъ, но меня всегда удерживало одно щекотливое обстоятельство. Мысль эта пришла намъ обоимъ, брату и мнѣ; мы вмѣстѣ работали надъ основаніемъ Академіи Гонкуровъ, и вотъ я не считаю себя въ правѣ измѣнять какое бы то ни было рѣшеніе, принятое нами сообща… Будь Жюль еще въ живыхъ, намъ пришлось бы передѣлать не мало статей. За послѣдніе годы манеры той Академіи стали не тѣ; она стала чаще обращаться къ молодымъ, къ литературѣ, какъ выражался Флоберъ; это доказывается тѣмъ, что Бурже, Лоти и многіе другіе фигурировали въ кадрахъ нашего учрежденія до поступленія въ то, иные даже безъ своего вѣдома. Тѣмъ не менѣе, большинство премій, раздающихся во дворцѣ Мазарини, выдаются неосновательно. Ихъ Академія не умѣетъ открывать таланты или не даетъ себѣ этого труда, а частенько она этого и не можетъ, и наша премія въ пять тысячъ франковъ окажетъ немаловажныя услуги. Вотъ и все!.. А теперь, знаете что? походимте.
Мы спустились въ аллею священника, поднялись обратно черезъ рощу и онъ все время говорилъ мнѣ о своемъ братѣ:
— Странная вещь, Жюль умеръ въ 1870 году; представьте себѣ, что пятнадцать лѣтъ подрядъ, до 1885 г. я, который часто вижу сны, никогда не видалъ ни одного сна безъ него. И вдругъ онъ исчезъ изъ моихъ сновъ. Днемъ я продолжалъ думать о немъ, воспоминаніе о немъ посѣщало меня такъ же часто, какъ прежде, но во снѣ, въ ночной моей жизни, онъ пересталъ существовать. Это длилось десять лѣтъ… Въ прошломъ году, разъ ночью, братъ вернулся. Что мнѣ именно снилось, не помню, какой-то вздоръ; но Жюль былъ тутъ и съ тѣхъ поръ онъ не отступно тутъ. Еще сегодня ночью онъ участвовалъ въ моемъ снѣ.
Гонкуръ замолчалъ. Горячій полдневный песокъ скрипѣлъ подъ нашими шагами. Передъ домомъ, въ высокой смоковницѣ, возвышающейся надъ крышей со стороны его и моей спальныхъ, слышалось тихое, сонное пѣніе зяблика или малиновки.
— Какая это птица? — спросилъ онъ у меня. — Утромъ я слышу ее у самаго моего окна. Она-то и будитъ меня звуками своего горлышка, точно наполненнаго свѣжей водой.
— Да, утромъ, въ четыре часа… Я тоже слышу ее за моими занавѣсками…
И я разсказываю ему исторію о томъ кузнецѣ казармы Белыпахъ, котораго мой сосѣдъ, докторъ Шарко, и я слышали каждое утро, каждый изъ своего рабочаго кабинета, и наковальный молотъ котораго, передаточный ремень для нашихъ двухъ мозговъ, мѣрно пристукивалъ подъ нашу работу, заставляя насъ думать другъ о другѣ. «Кто-то изъ насъ двухъ будетъ дольше слышать молотъ кузнеца?» говаривалъ мнѣ часто Шарко съ своимъ жесткимъ взоромъ и своей нѣжной улыбкой.
— Онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что это выпадетъ на его долю… — говоритъ Гонкуръ, которому я, навѣрное, не разъ передавалъ эту маленькую исторію, но который и виду не подаетъ, что слыхалъ ее.
Когда видишься такъ часто и съ такихъ давнихъ поръ, подобныя повторенія неизбѣжна. Зато же онъ, милый старикъ, всегда начинаетъ свои исторіи словами: «Вы скажете, что я вѣчно твержу одно и то же»…
Сегодня утромъ за завтракомъ никто не повторялъ старыхъ исторій. За столомъ немногочисленное общество, но очень оживленное. Заговорили о путешественникахъ, уѣхавшихъ изъ Шанрозе на разсвѣтѣ. Гдѣ-то они теперь? Утоляютъ свой голодъ въ какомъ-нибудь мелкомъ мѣстечкѣ, подъ звуки мѣстнаго оркестра. Отъ имени г-жи Дебордъ-Вальморъ мы перешли къ Верлэну и къ вліянію, которое духъ нѣжной Марселины имѣлъ на этого изящно сатанинскаго поэта, г-жа А…. знавшая ихъ обоихъ въ разное время, вызываетъ передъ нами силуэтъ бѣднаго Лиміана, тогда совсѣмъ еще юноши, декламировавшаго въ гостиной генеральши де-Рикаръ свои красивые печальные стихи:
И не будетъ у насъ никогда Беатриче…
Она давно ужь умерла, та, что должна была быть его посмертной Беатриче.
Я, внезапно. — Гонкуръ, что съ вами? Вы ничего не ѣдите!
Гонкуръ. — Mon petit, я не голодедъ… Не могу-ли я съ большой протекціей, конечно, получить немного молока отъ той коровы, что такъ зла, по словамъ моей крестницы?.. Не кипяченаго, а только подогрѣтаго.
Ему приносятъ большую чашку молока, но онъ находитъ его черезчуръ теплымъ, въ концѣ концовъ не выпиваетъ его и выходитъ изъ-за стола, спрашивая себя, чего бы ему такого выпить. Соснувши, онъ спускается съ меньшей желтизной вокругъ глазъ, хорошо отдохнувшій. Я предлагаю ему велѣть заложить экипажъ и совершить большую прогулку по лѣсу или по равнинѣ. Мы могли бы заѣхать на минутку къ Könne по Мандрскимъ полямъ розъ, или, проѣхавши равнины Лиссъ и Куркуроннъ, купить вкусныхъ бисквитовъ Меннеси; ни одно изъ моихъ предложеній не соблазняетъ его. Слишкомъ долго придется просидѣть въ экипажѣ; онъ не можетъ больше переносить эти четырехъ или пяти-часовыя катанья, какъ въ тотъ день, напримѣръ, когда г-жа Додэ, съ экземпляромъ «Замогильныхъ Записокъ» подъ мышкой, возила насъ по улицамъ Савиньи, отъискивая дорогу Генриха IV и домъ г-жи де-Бомонъ, пріятельницы Шатобріана.
— А не пойти-ли намъ просто посидѣть на берегу рѣки?.. Что вы объ этомъ скажете, хозяинъ?
Въ Шанрозе онъ частенько называетъ меня «хозяиномъ», а во всякомъ другомъ мѣстѣ «Додэ» или «mon petit»; иногда же, но только въ томъ случаѣ, если онъ говоритъ обо мнѣ, онъ называетъ меня Альфонсомъ!
— А къ рѣкѣ, такъ къ рѣкѣ…
Но мы забываемъ взять съ собой ключъ отъ калитки, что мѣшаетъ намъ добраться до Сены, и мы остаемся въ аллеѣ священника, которую заходящее солнце, пробиваясь сквозь густыя липы, пестритъ свѣтлыми пятнами.
Я. — Значитъ, это правда, что вы больше не будете работать, Гонкуръ?.. И вы считаете это для себя возможнымъ?
Гонкуръ. — Я намѣреваюсь докончить исторію Камарго, а затѣмъ составить очень подробный каталогъ коллекцій, не заключающихся въ Домѣ артиста… Если Антуанъ поставитъ мнѣ «La Faustin», я пересмотрю въ ней нѣкоторыя сцены. Потомъ… а потомъ и все. Работать съ интересомъ я могъ бы только надъ своимъ Дневникомъ. Эти жизненныя отмѣтки, такія разнообразныя и простыя, интересуютъ меня гораздо болѣе, чѣмъ романъ. Я знаю, что это не вашъ вкусъ…
Я. — Я черезчуръ педантиченъ, я люблю вещи болѣе точно построенныя. Я, напримѣръ, едва могъ дочитать до конца большинство произведеній Достоевскаго, даже «Братьевъ Карамазовыхъ* и»3аписки изъ мертваго дома", потому что въ нихъ не хгатаетъ послѣдовательности… Я въ этомъ не виноватъ, мой другъ. Совсѣмъ еще мальчуганомъ я прыгалъ на одной ножкѣ подъ воротами Августа и игралъ въ бабки на аренахъ или на ступенькахъ храма Діаны.
Въ эту минуту по дорогѣ, отдѣляющей аллею, гдѣ мы гуляемъ, отъ второго парка, проѣзжаетъ возъ сѣна. Мнѣ кланяется старый крестьянинъ съ непокрытой, сѣдой и совсѣмъ круглой головой, управляющій этимъ возомъ, и я кричу ему изъ-за рѣшетки:
— Здорово, дѣдушка Иванъ!
Когда Евгеній Делакруа жилъ въ Шанрозе, человѣкъ этотъ былъ у него въ услуженіи. Надо слышать, съ какой гордостью онъ говоритъ: «Я готовилъ палитру господину Лакруа». И вотъ Гонкуръ начинаетъ говорить мнѣ объ этой палитрѣ Евгенія Делакруа съ такимъ значеніемъ, съ такимъ жаромъ… На какой оригинальной и рѣдкой конференціи о романтическомъ искусствѣ присутствую я! Какъ я благословляю эту встрѣчу съ дѣдушкой Иваномъ, благодаря которой мнѣ выпала такая удача!.. Мы долго просидѣли тутъ въ глубинѣ, задушевно разговаривая о колоритѣ и освѣщеніи, пока не послышался звукъ гонга; а потомъ поднялись обратно черезъ рощу и огородъ, гдѣ цвѣты млѣютъ съ ароматныхъ и жаркихъ сумеркахъ.
Обѣдъ проходитъ довольно меланхолично. Mademoiselle Эдмея не привыкла проводить цѣлый день безъ матери. Я самъ думаю про себя, что три пустыхъ мѣста за столомъ ужь очень много. Мы проводимъ нѣсколько времени подъ верандой. Небо черно; лишь песокъ аллей еще немного свѣтлѣетъ. Съ стороны Версаля, черезъ то, что называютъ просѣкой Савиньи, доносятся порывистыя дуновенія, предвѣстники грозы, и глухіе раскаты грома. На меня нападаетъ такая тоска…
— Знаете mon petit! — говоритъ мнѣ Гонкуръ, усаживаясь на свое мѣсто въ углу камина, — я частенько чувствовалъ, гуляя въ своемъ Отёйльскомъ саду, то самое, что вы чувствуете сегодня вечеромъ. Да еще вы-то тутъ не одинъ, и ваши уѣхали всего на одинъ вечеръ, тогда какъ у меня круглый годъ нѣтъ другой компаніи, кромѣ моихъ коллекцій. Отъ нихъ, знаете, вѣетъ холодомъ, и говорятъ онѣ съ вами далеко не каждый вечеръ.
Искренній и скорбный тонъ, которымъ онъ довѣряетъ мнѣ свою тоску стараго холостяка, сильно огорчаетъ меня. Мнѣ досадно на самого себя за то, что я поддался этому приступу меланхоліи, и я потомъ заставляю его говорить цѣлый вечеръ о его братѣ, о подснѣжникахъ Жандёра, о прежнихъ вечерахъ въ Сенъ-Гратіенѣ съ Теофилемъ Готье и съ Жиро, а также и о нашихъ сумасшедше-веселыхъ экскурсіяхъ въ Провансъ, къ Парроселямъ. Когда мы уходимъ въ десять часовъ изъ гостиной, ни онъ, ни я ужь болѣе не печальны, я отогрѣлся, растирая его.
Прежде чѣмъ уйти наверхъ, Гонкуръ, съ своимъ подсвѣчникомъ въ рукѣ, подошелъ на минутку къ моему столу, гдѣ я усаживался за работу въ ожиданіи ночного пріѣзда нашихъ путешественниковъ, и сказалъ съ своей улыбкой старшаго брата:
— Мнѣ непріятно оставлять васъ одного… Хотѣлось бы посидѣть съ вами, но я чувствую себя до того утомленнымъ…
Онъ ушелъ, волоча ноги, и я слышалъ, какъ медленно поднимался онъ по лѣстницѣ…
— Послушайте-ка, mon petit…
Это онъ зоветъ меня вполголоса, когда я выхожу изъ своей комнаты; онъ говоритъ со мной, перегнувшись сверху черезъ перила этой страшной лѣстницы во второй этажъ, по которой я поднимаюсь теперь не иначе, какъ съ большимъ трудомъ.
--…Mon petit, я плохо спалъ. Я пролежу весь день въ постели и буду лечиться молокомъ. Завтра утромъ сдѣлайте мнѣ ванну и я буду опять совсѣмъ на ногахъ, я убѣжденъ въ этомъ…
Я не раздѣляю его убѣжденія. Пей онъ молоко долго и аккуратно, оно было бы ему полезно; но что насъ особенно тревожитъ, жену и меня, такъ это желаемая имъ завтра утромъ ванна. У себя дома, въ Отёйлѣ, Гонкуръ не имѣетъ ванной комнаты, или, вѣрнѣе, она, какъ и весь остальной домъ, загромождена японщиной, витринами. Ему ставятъ ванну въ кухнѣ, ведра выливаютъ въ окно, выходитъ хлопотливо и утомительно для всей его прислуги. А при мысли, что его прислугѣ придется повозиться, чего только не готовъ лишить себя этотъ Гонкуръ съ его высокомѣрнымъ видомъ, который слыветъ за эгоиста и который зимой, по утрамъ, спускается, едва одѣтый, самъ взять газеты изъ ящика, въ свои 74 года, лишь для того, чтобы никого не будить!..
Въ каждый его пріѣздъ лѣтомъ въ Шанрозе ванная комната бываетъ для него настоящимъ наслажденіемъ. Все въ ней восхищаетъ его: паровая баня, душъ. Къ несчастію, какъ-то разъ, года два или три тому назадъ, онъ тамъ простудился, схватилъ лихорадку, и съ тѣхъ поръ мы очень за него боимся. Какъ же, однако, быть? Уже въ прошломъ году мы огорчили его, отложивши эту несчастную ванну… Впрочемъ, кто знаетъ? Быть можетъ, онъ и передумаетъ до завтра, почувствуетъ себя лучше. Моя жена и Люсьенъ сходили къ нему и нашли его въ отличномъ расположеніи духа; онъ заставилъ ихъ разсказать ему всю церемонію открытія Дуэ, прекрасныя рѣчи Монтескью и Анатолія Франса. Въ теченіе дня онъ присылалъ мнѣ нѣсколько разъ извѣстія о своемъ здоровьѣ.
За обѣдомъ у насъ былъ въ гостяхъ одинъ парижанинъ, сбѣжавшій отъ національнаго праздника. Вечеръ проводимъ на террасѣ. Погода душная и вѣтреная. Со всѣхъ сторонъ горизонта доносятся отдаленные звуки музыки, трескъ фейерверковъ. Тамъ наверху, въ своей постели, Гонкуръ долженъ слышать ихъ; ихъ доноситъ къ нему этотъ передгрозовый вѣтеръ, который онъ такъ ненавидитъ.
Эбнеръ, мой секретарь, очень занятый въ своей редакціи и могущій посвящать мнѣ всего одинъ день въ недѣлю, пріѣхалъ заниматься. Мы рано засѣли за дѣло. Впрочемъ, и погода самая для того подходящая: небо нависло низко, быть грозѣ, листья крутятся вихремъ, точно осенью… Дурная погода для ванны Гонкура. Меня внезапно пронизываетъ эта мысль. Я спрашиваю объ этомъ лакея, который утверждаетъ мнѣ, что все приготовлено самымъ старательнымъ образомъ подъ наблюденіемъ барыни, температура средняя, бѣлье тщательно грѣется въ печкѣ. Господинъ де-Гонкуръ спустился минутъ двадцать тому назадъ, ночь онъ провелъ довольно хорошо. Онъ разсчитываетъ просидѣть часъ въ водѣ. Часъ, это слишкомъ. Я отправляюсь въ ванную комнату.
— Это вы, mon petit?
Онъ отвѣчаетъ мнѣ за дверью, изъ глубины своей ванны:
— Какъ ваше здоровье? Я намѣренъ навѣстить васъ, когда выйду изъ воды.
— Нѣтъ, мой Гонкуръ, не приходите. Вы рискуете простудиться въ корридорахъ… Слышите, какой вѣтеръ?.. Лучше идите къ себѣ да лягьте ненадолго въ постель. Я скоро приду васъ навѣстить… Сегодня я не боюсь больше лѣстницы, потому что могу опереться на руку Эбнера.
— По правдѣ говоря, я самъ очень радъ вернуться на нѣсколько минутъ въ свою постель. Я чувствую себя до того слабымъ… не могу даже рѣшиться взглянуть на свои часы, а они лежатъ тутъ на стулѣ подлѣ меня. Который часъ, Эбнеръ?.. Я посижу еще четверть часика.: Вы находите, что это слишкомъ долго?.. Хорошо. Пожалуй, вы правы. Пришлите мнѣ лакея, я отправлюсь наверхъ.
Спустя полъ-часа, я постучался въ дверь его комнаты.
— Войдите! — произнесъ его голосъ, совсѣмъ измѣнившійся, точно онъ говорилъ издали.
Мы нашли его лежащимъ, скорѣе распростертымъ поперекъ кровати, полу-одѣтымъ, точно онъ, вернувшись къ себѣ послѣ ванны, оказался не въ силахъ лечь, какъ слѣдуетъ. На обоихъ его окнахъ занавѣски подняты и въ комнату лился рѣзкій дневной свѣтъ, а онъ ненавидитъ этотъ свѣтъ. Онъ жалуется на боль въ правомъ боку, сопровождаемую сильной дрожью, на холодъ въ ногахъ. Это его припадокъ печени. О! онъ хорошо узнаетъ его… А чтобы я не тревожился, онъ усиливается улыбнуться, стуча зубами. Эбнеръ помогаетъ ему улечься подъ одѣяло. Онъ попросилъ налить ему стаканъ Виши и два или три раза спутался въ словахъ, сказалъ: «Фаскелль» вмѣсто бутылки… но онъ сейчасъ же это замѣчалъ и первый смѣялся надъ своими ошибками. Мы съ нимъ замѣтили даже, что въ словѣ «фаскелль» есть фіаско, фіаскетта, соломенная бутылка юга. Улегшись въ постель, прикрывшись пуховикомъ, съ плотно опущенными занавѣсками на окнахъ, онъ почувствовалъ себя лучше; дрожь стала меньше, руки не такія горячія.
— А ваша боль въ боку, Гонкуръ?
— Весьма сносная. Если она увеличится, я попрошу васъ сдѣлать мнѣ вспрыскиваніе.
Два года тому назадъ, во время одного очень мучительнаго припадка печени, нѣсколько вспрыскиваній морфія принесли ему большое облегченіе, но съ тѣхъ поръ онъ ихъ себѣ болѣе не дѣлалъ и никогда не дѣлалъ ихъ самъ.
— Вотъ незадача, mon petit, — сказалъ онъ, беря меня нѣжно за руку, — что за наказаніе привозить вамъ вѣчно съ собой болѣзнь, точно вамъ недостаточно своихъ собственныхъ страданій… Ну, что дѣлать, приходится вамъ брать меня со всѣми моими пороками, разъ только вы у меня и есть, разъ вы моя семья, моя настоящая семья.
— Дорогой другъ!..
Мы разговариваемъ съ минутку у его постели; затѣмъ онъ попросилъ насъ дать ему уснуть. Онъ не думаетъ, что будетъ въ состояніи спуститься завтракать, но навѣрное пообѣдаетъ съ нами.
Около часа или половины второго, только что сѣлъ я за работу, какъ Гонкуръ прислалъ за мной, приказавъ сказать мнѣ, что я ему нуженъ. Когда я вошелъ къ нему, онъ засмѣялся.
— Передняя дантиста… Какъ только пришла минута вырвать мнѣ зубъ, такъ онъ сейчасъ и пришелъ. Я думалъ, что мнѣ понадобится вспрыскиванье, а стоило вамъ только показаться…
— Я подожду, другъ мой, у меня не горитъ.
Я усаживаюсь на диванѣ, напротивъ его постели, и въ свѣтломъ полумракѣ, наполняющемъ его комнату, какъ въ часы его дневного сна, мы говоримъ съ нимъ о праздникѣ въ Дуэ, о которомъ Люсьенъ разсказалъ ему во всѣхъ его подробностяхъ, а также и о нашемъ завтрашнемъ, четверговомъ обѣдѣ. Эти четверги въ Шанрозе, когда всякій можетъ пріѣхать, эти обѣды, за которыми иногда оказывается двадцать пять человѣкъ передъ окорокомъ баранины и блюдомъ рыбы, непредвидѣнность гостей, растерянность прислуги въ противоположность хладнокровію и изобрѣтательности хозяйки дома, чрезвычайно забавляютъ его. Онъ особенно любитъ засиживаться потомъ вечеромъ въ гостиной, когда всѣ наши парижане разъѣхались, распивая рюмочку крѣпкаго коньяку и припоминая разныя словечки, мины, кривыя усмѣшки, все замѣтки для его Дневника.
— Жаль, что вашъ Дневникъ конченъ, мой Гонкуръ. Завтра насъ будетъ цѣлая толпа, вамъ было бы что записать…
— Во всякомъ случаѣ, хозяинъ, я обѣщаю вамъ присутствовать при этомъ и сдѣлать вамъ честь. Я чувствую себя получше, мнѣ даже не понадобятся вспрыскиванія. Это были послѣднія слова, сказанныя имъ мнѣ.
Черезъ часъ послѣ этого г-жа Додэ постучалась въ его" дверь. Встревоженная его молчаніемъ, она входитъ. Казалось, онъ дремлетъ, но руки его шевелились, всѣ пальцы двигались, какъ это случается съ нимъ обыкновенно во время оживленнаго разговора или художественнаго спора.
Она обращается къ нему:
— Какъ вы чувствуете себя, monsieur де-Гонкуръ?
— Лучше, лучше.
Онъ отвѣчаетъ отрывисто, взглядъ его блуждаетъ. Въ ужасѣ жена моя бѣжитъ за своей матерью, возвращается опять съ нею наверхъ къ нашему другу, у котораго теперь глаза закрыты, лицо горитъ, дыханіе тяжелое и громкое.
Чтобы это было что-либо очень серьезное, я долго не хотѣлъ этому вѣрить.
Да это же его припадокъ… Онъ хорошо знаетъ, въ чемъ дѣло, онъ только-что самъ намъ это сказалъ.
Эбнеръ, котораго я опять попросилъ подняться къ нему, поддерживаетъ во мнѣ мою иллюзію:
— Дамы ошибаются, увѣряю васъ. Г. де-Гонкуръ все въ томъ же положеніи, въ какомъ мы только что его видѣли, ему не хуже.
Но жена моя настаиваетъ, разгорячается:
— Я тебѣ говорю, что другъ твой очень плохъ. Ты не видалъ его такимъ, какимъ а сейчасъ его видѣла, а то ты испугался бы не меньше насъ… Прошу васъ, Эбнеръ, телеграфируйте скорѣе доктору Барье.
Изъ всѣхъ многочисленныхъ докторовъ, лечившихъ Эдмона де-Гонкуръ за эти послѣдніе годы, какъ-то: Мильяръ, Рандю, Мартовъ, Вакезъ, Барье, онъ всегда довѣрялъ всего болѣе послѣднему изъ нихъ; не разъ онъ намъ это говорилъ, онъ внесъ это и въ свой Дневникъ. А потому, когда около шести часовъ экипажъ привезъ Люсьена съ докторомъ, мы почувствовали истинное облегченіе.
— Ну, что скажете, докторъ?
— Легочное кровоизліяніе… Въ его годы это дѣло весьма серьезное.
Даже и передъ этимъ заявленіемъ, передъ этой увѣренностью, я все-таки не испугался. Это мнѣ кажется невозможнымъ. Вѣдь, онъ же узнаетъ самъ эту дрожь…
--…Это лихорадочная дрожь… сто двадцать ударовъ пульса въ минуту. Но лихорадка эта не отъ печени, тутъ захвачено легкое.
— Значитъ, онъ простудился, выходя изъ ванны?
— Да, можетъ быть, и ванна… а можетъ быть, болѣзнь эта давно ужь крылась въ немъ. Вотъ вы сказали мнѣ, что всѣ эти дни онъ былъ въ лихорадочномъ состояніи. Въ прошломъ мѣсяцѣ онъ кашлялъ, жаловался, смѣясь, что на груди у него лежитъ цѣлый шкапъ, а въ бронхахъ мяукаетъ куча котятъ… Должно быть, онъ давно ужь расхварывался.
Тѣмъ не менѣе опасность эта до такой степени стремительно развилась, что я совсѣмъ сбитъ съ толку. Да вѣдь онъ только что разговаривалъ, смѣялся со мной… Теперь его глаза смотрятъ передъ собой, но ничего не видятъ, онъ никого не узнаетъ, а когда, съ помощью горчичниковъ по всему тѣлу, вспрыскиваній эѳиромъ и кофеиномъ, съ помощью всевозможныхъ сильныхъ реактивныхъ средствъ, въ немъ вызываютъ, наконецъ, немного жизни, голосъ его не болѣе, какъ отдаленное лепетанье, которое мучительно слышать. Была минута, когда Барье приподнялъ его и усадилъ въ постели.
— Ну-ка, monsieur де-Гонкуръ, — говоритъ ему милѣйшій докторъ, тихонько его встряхивая, — поговорите-ка съ нами. Вы, конечно, знаете, гдѣ вы? Въ Шанрозе, у вашихъ друзей Додэ, вы ихъ узнаете, а?
Бѣдный другъ улыбнулся въ послѣдній разъ, качнувши головой, какъ бы говоря: «Еще бы мнѣ ихъ не узнать». Почти въ ту же минуту онъ снова упалъ, выбившись изъ силъ, на подушку, лепеча:
— Очень усталъ… Очень усталъ.
Что было дальше? Тутъ у меня въ памяти какая-то черная пропасть, тотъ заунывный мракъ, что вторгается въ домъ одновременно съ несчастіемъ и котораго не разгоняетъ никакой свѣтъ. Въ такіе вечера лампы не освѣщаютъ. Люди говорятъ и дѣйствуютъ ощупью… Вызвать-ли Пелагею, которая привыкла ухаживать за нимъ? Но нѣтъ. Онъ крѣпко на-крѣпко запретилъ ей отлучаться изъ дому, ей одной довѣряетъ онъ охрану своихъ бумагъ и коллекцій. Особенно въ эту минуту, когда крыша разломана и домъ полонъ рабочихъКакъ его взволнуетъ ея видъ, когда онъ придетъ въ себя; ибо ни одинъ изъ насъ, не исключая и доктора, не подумаетъ о возможности катастрофы. Барье, видя наше огорченіе, успокоиваетъ насъ:
— Мы его спасемъ… особенно если онъ не преподнесетъ намъ прилива крови къ мозгу.
Но жена права, предосторожность требуетъ извѣстить его родныхъ.
А гдѣ они, эти родные? Мы ихъ не знаемъ, онъ такъ мало говорилъ намъ о нихъ. Единственные, оставшіеся у насъ въ памяти имена и адреса его кузеновъ Ратье, въ замкѣ Жандеръ, да Лефевра де-Бегонъ, деверя нашего друга, Фредерика Массонъ. Имъ посылаютъ депеши; затѣмъ отправляютъ нарочнаго къ доктору Фору, Дравейльскому доктору, превосходному человѣку ь прекрасному практиканту, который долженъ замѣнить Барье до завтрашняго утра и исполнять его предписанія.
Въ тишинѣ деревенской ночи поднимается ѣзда взадъ впередъ, стучитъ ландо, какъ въ самые оживленные четверги въ Шанрозе. Въ одиннадцать часовъ парижскій докторъ уѣзжаетъ, обѣщаясь вернуться завтра, сейчасъ послѣ своего больничнаго обхода. Наверху онъ водворилъ своего коллегу при больномъ, котораго сейчасъ только что видѣла жена и который все лихорадочно дремлетъ, но довольно снокоенъ. Онъ два раза просилъ пить, все пытаясь улыбнуться, чтобы успокоить насъ, и продолжая лепетать, что ему лучше, гораздо лучше. Намъ ничего больше не остается, какъ лечь спать, пока тамъ наверху сидитъ докторъ, готовый предупредить насъ при малѣйшей тревожной перемѣнѣ… Я выхожу на минуту на террасу. Дуетъ вѣтеръ, разнося по грозовому небу тяжелыя тучи. Деревья парка выступаютъ бархатистой тѣнью, какъ на офортахъ этого Сеймура Гадена, котораго я полюбилъ, благодаря Гонкуру… Бѣдный другъ! Не начинается-ли у него долгая болѣзнь? Только что мы успѣли выйти изъ трзвоги за нашего ребенка, и неужели намъ опять предстоятъ недѣли ожиданія и страха? Какой годъ, сколько испытаній!.. Ну, что дѣлать, не будемъ протестовать и жаловаться, главное, не надо заявлять о своемъ существованіи. Это лучшее средство обмануть злой рокъ.
На маленькой колокольнѣ Шанрозе пробила полночь. Въ домѣ всѣ спятъ, за исключеніемъ дежурнаго доктора и меня. Подобно Макбету, я убилъ свой сонъ вотъ ужь много лѣтъ тому назадъ и каждый вечеръ я принимаю питье съ хлораломъ. Сегодня ночью я еще медлю выпить свою дозу, не потому, чтобы у меня были дурныя предчувствія, а потому что меня развлекаютъ шаги доктора надъ моей головой, я слѣжу за нимъ, я вижу, какъ онъ подходитъ къ постели, наклоняется къ больному, возвращается къ дивану, ложится на него и внезапно опять встаетъ… Что случилось?.. Нѣтъ, ничего… нѣтъ, случилось. Кто-то спускается съ лѣстницы. О! сколько муки въ этихъ осторожныхъ, приближающихся шагахъ… Стукъ въ дверь и тихій голосъ:
— Докторъ проситъ барыню поскорѣе наверхъ.
И еще тише голосъ шепчетъ:
— Пусть придетъ и баринъ… Господину де-Гонкуру совсѣмъ плохо…
Какая тайная нервная сила подняла меня на ноги, одѣла въ одну минуту и внесла до верху этой лѣстницы, подъемъ на которую въ обыкновенное время почти невозможенъ для меня? Дверь его комнаты пріотворена, и еще въ корридорѣ до меня доносится хрипъ, сильный, ужасный хрипъ, уже слышанный мною, увы! въ другія ночи… Возможно-ли? его-ли я слышу?.. Да, его… Онъ хрипѣлъ, черты лица были неподвижны, лицо багровое и раздувшееся, его прекрасные бѣлые волосы разметаны по подушкѣ, точно мокрый шелкъ… Минута смятенія и ужаса, я разспрашиваю доктора. Что же такое случилось?.. Ничего, ночь сначала не предвѣщала ничего дурного, а потомъ вдругъ пульсъ участился, жаръ увеличился, лицо еще болѣе разгорѣлось… До тѣхъ поръ ему можно было давать пить, а теперь немыслимо, ничто не проходитъ. Это конецъ… Докторъ пробуетъ вспрыснуть еще разъ эѳиру, въ угоду намъ. Нѣтъ, всякое леченіе стало теперь безполезно, почти кощунственно; агонія началась. Вокругъ насъ, въ его комнатѣ, гдѣ все обыкновенно такъ чисто и на своемъ мѣстѣ, уже чувствуется безпорядокъ смерти. Этотъ докторъ, невольно говорящій во весь голосъ, эти открытые ящики, эти стклянки, эти чашки на томъ самомъ столѣ, гдѣ лежатъ еще листки бумаги, исписанные его прекраснымъ, ровнымъ почеркомъ… И все этотъ сильный хрипъ, минутами прерывающійся, потомъ опять начинающійся, но дѣлающійся съ каждымъ разомъ все короче и отдаленнѣе, по мѣрѣ того какъ этотъ благородный умъ, эта свѣтлая душа погружается во мракъ… Моя жена молится и плачетъ на колѣняхъ у подножія постели; я же, не знающій ни одной молитвы, взялъ его руку въ свою, — эта бѣдная рука вся въ поту и въ огнѣ, — и, наклонившись къ нему, примѣшивая свои слезы къ его предсмертному поту, я говорю съ нимъ тихо-тихо, близко-близко къ нему:
— Гонкуръ, другъ мой, это я… Я тутъ, совсѣмъ подлѣ васъ…
Я не знаю, можетъ-ли онъ слышать меня, минутами у меня является эта иллюзія, особенно, когда хрипъ прекращается, и когда его прекрасное лицо съ отяжелѣвшими вѣками точно слушаетъ то, что я говорю ему о его братѣ, о его братѣ Жюлѣ, котораго онъ любилъ болѣе всего на свѣтѣ. Вдругъ его рука, жаръ которой понемногу уменьшался, вырвалась изъ моихъ рукъ поспѣшно, почти грубо. Говорятъ, при агоніи бываютъ такія спазмотическія движенія. На меня это произвело впечатлѣніе поспѣшнаго отъѣзда торопящагося друга, внезапно вырывающагося изъ вашихъ объятій. Ахъ! Гонкуръ, честный и вѣрный товарищъ!..
Сколько времени пробыли мы у этого смертнаго одра? Который былъ часъ, когда, зажегши свѣчи, жена моя обернула четками его прекрасныя безжизненныя руки и мы съ нею спустились обратно внизъ, удрученные изумленіемъ и горемъ, не умѣю сказать. Знаю только, что въ окнахъ чуть брезжился свѣтъ, что я малодушно бросился на свой хлоралъ и что, засыпая, я слышалъ тихія рыданія Люсьена въ его комнатѣ. Спустя два часа меня разбудила маленькая птичка на деревѣ за окномъ, птичка Гонкура съ горлышкомъ, наполненнымъ свѣжей водой, невинныя рулады которой весело поднимались на солнцѣ. Съ минутку я пролежалъ, не думая, не понимая; сознаніе случившагося вернулось ко мнѣ вмѣстѣ съ воспоминаніемъ, раздирающимъ душу воспоминаніемъ, только тогда, когда я услыхалъ голосъ моей жены, приказывающей среди слезъ садовнику нарѣзать зеленыхъ пальмовыхъ листьевъ и розъ, охабки розъ, срѣзать всѣ розы сада.