Turris Aeburnea (Мартинес-Сьерра; Жихарева)/ДО

Turris Aeburnea : Башня изъ слоновой кости
авторъ Грегорио Мартинес-Сьерра, пер. Ксения Михайловна Жихарева

Оригинал: испанскій, опубл.: 1913. — Перевод опубл.: 1913. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Современникъ», кн. 7, 1913

Turris Aeburnea *).

Повѣсть Мартинеса Сьерры. Съ испанскаго. *) Башня изъ слоновой кости.

I.

Лѣто прощалось съ землею съ грустью нѣжнаго любовника, и дни второй половины сентября были, какъ слова разлуки, то тихіе и чарующе-мягкіе, то бурные и удушливо-знойные.

Воскресенье выдалось жаркое, и подъ вечеръ огненно-красный закатъ окуталъ городъ тусклой пеленой. Люди брели по улицамъ, задыхаясь отъ жары и пыли, тщетно ища прохлады въ кондитерскихъ и кофейняхъ. Пропыленныя аллеи Монклоа, дорога Пардо, сады Бомбильи кишѣли гуляющими; вечеромъ усталыя вереницы ихъ возвращались домой. Разряженныя мѣщанки и чиновницы съ напудренными лацими, изборожденными струйками пота; ихъ мужья, съ размокшими воротничками и манишками, злобные на всѣхъ и вся изъ-за перспективы душной квартиры на узкой улицѣ; хнычущія отъ усталости и отъ сотни другихъ невѣдомыхъ причинъ дѣтишки; пыль, слѣпящая глаза; новыя ботинки, жмущія ноги; засохшій на пальцахъ апельсинный сокъ; оторванныя и болтающіяся резинки на шляпахъ…

Гора Санъ-Висенте сразу приняла скорбный видъ отъ восхожденія этой толпы, одновременно и шумной и безмолвной, какъ будто вышедшей исполнить какой-то горестный обѣтъ. Нѣкоторые, или совсѣмъ молодые, или подвыпившіе, пытаются пѣть, но нестройная пѣсня не разгоняетъ неизбѣжной грусти всякаго возвращенія съ загородной прогулки.

Счастливы тѣ, кто можетъ дождаться ночи подъ деревьями. Лѣтнія ночи и апрѣльскія утра — самое лучшее въ жизни: и тѣ и другія проникнуты дивной благоухающей интимностью, даже больные, чѣмъ интимностью — братствомъ; душа чувствуетъ себя болѣе близкой тѣлу, а тѣло — болѣе слитымъ съ землею; въ утренніе часы эта пантеистическая интимность есть разлитіе дупга надъ вселенной, а въ вечерніе она есть взаимное проникновеніе вселенной, тѣла и души. Я хоту оказать, что въ ясныя утра человѣкъ отрѣшается отъ себя и паритъ надъ внѣшнимъ міромъ, вибрируетъ въ яркомъ свѣтѣ и какъ бы растворяется въ бодрящемъ воздухѣ; а въ романтическія ночи онъ углубляется въ себя подъ крыльями мрака, упивается тепломъ и тишиной и дрожитъ, какъ арфа, подъ трепетной лаской звѣздъ. Мы живемъ утрами, а ночи живутъ въ насъ.

Въ эту ночь нѣсколько счастливцевъ рѣшили часа на два-три забыть жизнь въ болѣе или менѣе идиллической обстановкѣ мадридскаго сада. Они подумали было о «Ларизіанѣ», но, хотя кошельки ихъ и были довольно туго набиты, дамы ихъ не принадлежали къ «дамамъ въ шляпкахъ», и потому этотъ ультра-шикарный проектъ былъ отвергнутъ. Притомъ же, «на томъ берегу» хорошо кормятъ, а если вмѣсто скрипки и будетъ играть оркестріонъ, то всякая музыка кажется веселой въ безъ малаго или съ небольшимъ двадцать лѣтъ. Кромѣ того, въ Бомбильѣ можно протанцовать польку вмѣсто закуски, и шотландку на дессертъ, а это тоже не лишено пріятности. Итакъ, въ Бомбилью?

Нужно ли говорить, что кавалеры — студенты, а дамы — швейки?

Ихъ три, три дщери Елены. Три дщери Мадрида, — самыя веселыя изъ всѣхъ, когда-либо смѣявшихся на его скверно вымощенныхъ улицахъ. Маріана, Инеса, Кончита; ни блондинки, ни брюнетки, ни высокія, ни низенькія, ни чрезмѣрно полныя, ни изможденныя. Ни воронова крыла, ни зрѣлыхъ колосьевъ, ни фіалковыхъ глазъ, ни лилейныхъ вѣкъ. Просто — молоденькія дѣвушки, не вызывающія никакихъ метафоръ, съ каштановыми волосами и безъ особой начитанности, радующіяся собственной жизни, потому что сегодня воскресенье, и день вышелъ пріятный, жадныя, естественной и здоровой жадностью, до любви и апельсиновъ, до танцевъ и разговоровъ, со смѣхомъ, звонкимъ и пробуждающимъ романическое эхо, но безъ всякаго таинственнаго значенія, что бы ни говорили высокопарные и глубокомысленные поэты.

Кавалеры, какъ я сказалъ уже — студенты. Дѣвушки смѣются: по забавной случайности они носятъ имена трехъ архангеловъ. Рафаэль — кордованецъ, блондинъ, съ розовымъ, дѣвическимъ лицомъ и сѣрыми, грустными и томными глазами. Кончита дразнитъ его и совершенно серьезно увѣряетъ, что у нея усы гораздо больше, чѣмъ у него — гораздо больше! И дѣйствительно, нѣжный пушокъ у юноши едва выдѣляется золотистой тѣнью надъ чувственнымъ румянцемъ губъ.

Мигель — левантинецъ, худощавый, смуглый, съ совсѣмъ черными волосами, заполонившими чуть ни весь лобъ, съ маленькими, живыми глазками и проворными, гибкими, какъ у яшерицы, движеніями.

«Жучокъ мой!» — говоритъ ему Инеса, расшалившаяся, хотя и пила пока только воду.

Габріель — горецъ и благороднаго происхожденія: пріятели зовутъ его «Маркизикомъ». Онъ высокъ и сутуловатъ. Глаза сѣрые и большіе, щеки впалыя, блѣдныя, волосы русые, рѣдкіе и очень блестящіе. Вялыя движенія, мечтательный взглядъ, который, по временамъ, оживляется и сверкаетъ, когда онъ заражается общей веселостью. Маріана, его пара, смотритъ на него съ плохо скрываемымъ любопытствомъ: угрюмый и словно усталый въ цвѣтѣ молодости юноша кажется ей чѣмъ-то невѣроятнымъ и непостижимымъ. А она такъ любитъ жизнь, такъ страстно хочетъ жить, и такъ увѣрена въ своей силѣ! — Должно быть, такъ всегда бываетъ съ богачами и маркизами, — думаетъ она, покусывая губы, — пожалуй, они и родятся-то усталыми. И чего только не бываетъ на свѣтѣ! Положимъ, имъ не приходится трудиться, чтобы заработать на жизнь…

— Какая ты стала серьезная, Маріана, — говорить Инеса.

— Она устала, — говоритъ Рафаэль.

— Или, можетъ быть, проголодалась, какъ я, — вставляетъ Кончита.

— Нѣтъ, нѣтъ, просто, я думаю.

— О чемъ?

— О своихъ дѣлахъ.

— Только о своихъ? — съ упрекомъ говоритъ Рафаэль. — Это ужасно эгоистично!

— О своихъ и о всякихъ.

— Интересно, можетъ ли хоть одна ваша мысль залетѣть сюда, — вздыхаетъ Маркизикъ съ самымъ томнымъ выраженіемъ.

— А я какъ разъ и думала о васъ.

Общій смѣхъ и возгласы «браво».

— Не смѣйтесь, въ этомъ нѣтъ ничего особеннаго.

— Ну, да, конечно, ничего особеннаго!

— И никакого грѣха тутъ нѣтъ.

— А вотъ это жаль!

— Скажите, пожалуйста, какъ мило!

— А вы не пожелали бы согрѣшить со мной?

— Нѣтъ, сеньоръ!

— Почему же?

— Потому.

— Какъ потому?

— Такъ, потому, что я думала.

— А можно узнать, что именно?

— Конечно.

— Ну, ну!

— Что вамъ, должно быть, ничто въ мірѣ не нравится.

— Мнѣ нравитесь вы, и самымъ непозволительнымъ образомъ.

Новый взрывъ смѣха и рукоплесканій. Маріаіна смущается и не желаетъ продолжать прерваннаго объясненія. По счастью, они подходятъ къ саду и, хотя народу очень много, занимаютъ отдѣльный столикъ въ бесѣдкѣ. Въ призрачной тайнѣ, сотканной ночью и тѣнью, сердца быстро настраиваются на романтическій ладъ. Составляется меню: дѣвушки заказываютъ только поэтическія блюда: креветокъ, майонезъ изъ дичи, тортъ съ кремомъ… какъ жаль, что въ сентябрѣ нѣтъ земляники! Но зато есть шампанское, шампанское! которое бѣдняжкамъ кажется уже не поэзіей, а чистой легендой; онѣ широко раскрываютъ глаза, и даже губы слегка вздрагиваютъ, какъ отъ любовнаго волненія, когда Габріель важно требуетъ шипучее заморское вино въ самомъ началѣ ужина. Какой восторгъ, когда съ трескомъ вылетаетъ пробка! Съ какой поспѣшностью поглощается сладкая пѣна!

— Послушайте, да вѣдь оно похоже на сидръ! — наивно восклицаетъ Инеса.

И всѣ устраиваютъ ей цѣлую овацію.

— Да, да, можете смѣяться… Какъ будто сами-то вы очень къ нему привыкли? — Готова что угодно прозакладывать, что вы не пробовали его до сегодняшняго дня, какъ и я!

Раздаются протесты. Кончита пила шампанское по крайней мѣрѣ четыре раза въ жизни; въ послѣдній разъ, меньше года назадъ, въ день свадьбы «хозяйки»; тотда завтракали въ кафе Форносъ, въ отдѣльномъ кабинетѣ наверху, и была индѣйка съ трюфелями, глазированная ветчина, галантинъ и мороженое. И какая же свадьба! У разсказчицы при воспоминаніи объ этомъ великолѣпіи сверкаютъ глазки.

Инеса, разумѣется, не хочетъ отставать. Ужъ если говорить о свадьбахъ, такъ она можетъ разсказать о свадьбѣ своей двоюродной сестры, дочери колбасника съ самой площади Карменъ. Ее справляли въ Виверосъ; больше восьмидесяти персонъ за столомъ; весь цвѣтъ мадридской коммерціи; и былъ хересъ, и пироіги, и музыка, и танцы; съ одиннадцати часовъ утра и далеко за полночь, а на другой день было воскресенье, и опятъ началось все сначала, а конецъ отпраздновали на Фуэнте де ла Теха.

— А вы, Маріана, не можете разсказать ни о какой свадьбѣ?

— Ну, какъ же! О своей.

— О твоей?

— О вашей?

— Ну, да.

— Ты вышла замужъ? Ха-ха-ха!

— Я не вышла замужъ, но выйду, и ужъ если пошло на сказки, такъ не все ли равно, что шесть мѣсяцевъ тому назадъ, что черезъ три года? Да, я разскажу вамъ о своей свадьбѣ. Фантазіи у меня сколько угодно! Придется раскошелиться посаженому папашѣ! Я буду вѣнчаться ночью, и мы снимемъ всю Монклоа, повѣсимъ венеціанскіе фонарики на всѣхъ деревьяхъ, поставимъ по органу на всѣхъ перекресткахъ, а у Большого Фонтана — духовой оркестръ; ужинать будемъ въ соісновой рощѣ, и въ полночь взойдетъ луна, какъ въ «Венгерцахъ», и всѣ мы будемъ немножко на-веселѣ и будемъ танцовать до упаду. А когда устанемъ танцовать, займется заря, какъ въ «Богемѣ», и мы пойдемъ домой, пока еще не взошло солнце, и не поднялась пыль, и будемъ дорогой нѣтъ красивую арію изъ «Моряка»: «куда бѣжишь ты отъ мечты?» — Ну, что же: какъ вамъ нравится моя свадьба?

Всѣ заапплодировали; Габріель пристально смотрѣлъ на эту горожанку, которая, чтобы вызвать въ своемъ воображеніи представленіе о разсвѣтѣ и лунномъ сіяніи, совершенно естественно и просто прибѣгала къ театральнымъ эффектамъ. — Должно быть, она никогда не видала, какъ рождается день надъ настоящимъ полемъ? — подумалъ онъ съ тревожнымъ удивленіемъ натуралиста, открывшаго новый, дотолѣ не подозрѣваемый видъ. Настоящее поле! Возможно ли, чтобы лугъ или маисовое поле, посеребренные луной, пылающая въ огнѣ заката дубовая роща, или садъ съ звенящими на зарѣ ручейками рисовались человѣческому мозгу въ такой же туманной дали, какъ любовныя страданія какого-нибудь опернаго героя? И чтобы природа отождествлялась съ отвратительной мазней занавѣсовъ и кулисъ?

И онъ, барчукъ, выросшій въ замкѣ, среди полей, въ тѣсной близости съ землею, на минуту испугался этой городской дѣвушки; потомъ въ немъ поднялась громадная волна нѣжности, и онъ сразу понялъ глубокое значеніе клѣтки съ кузнечикомъ, висящей на балконахъ въ узкихъ улицахъ бѣдныхъ кварталовъ Мадрида, понялъ, что меланхолическое стрекотаніе маленькаго узника представляетъ цѣлую поэму, а зелень салатнаго листка, которымъ мадридская работница затѣняетъ крошечную клѣтку — чуть ли не волшебный покровъ, замѣняющій ей никогда не виданныя поля…

— О чемъ вы такъ серьезно задумались?

— О томъ, что я хотѣлъ бы увезти васъ на мою родину, чтобы вы увидѣли настоящую красоту.

— А вотъ кстати идетъ поѣздъ. Сдѣлайте одолженіе!

И, дѣйствительно, по мосту надъ садомъ со свистомъ и шумомъ проходитъ поѣздъ.

— Ахъ, счастливые богатые люди, они могутъ путешествовать!

— Вы никогда не выѣзжали изъ Мадрида, Маріана?

— Никогда.

— А я, — говоритъ Кончита, — одинъ годъ ѣздила въ Аликанте, на товарномъ поѣздѣ. Милыя вы мои, что за чудесная штука море!

— Море! У Маріаны отъ зависти загораются глаза.

— Вѣрно, — подтверждаетъ Габріель, — вы должны поѣхать на мою родину, чтобы увидѣть горы и деревья, и луга, и настоящее море, Кантабриское море, огромное, не аликантское, которое ничего не стоить…

Ваденсіанецъ вспыхиваетъ, какъ ракета.

— Средиземное море ничего не стоитъ! Латинское море! Лазурное море! — и произноситъ страстный панегирикъ не только своему морю, но и своей родинѣ. — А окрестности Валенсіи, развѣ этого мало! Дѣвочки, до тѣхъ поръ, пока вы не побываете въ Валенсіи, вы не будете знать, что такое зелень, лазурь, гвоздика и небесный ароматъ…

— Стой! — кричитъ андалузецъ. — Небесный ароматъ, и гвоздика, и розы, и жасминъ, да еще мансанилья имѣются только въ моемъ краю, который поэтому называется краемъ Маріи Пречистой.

Шампанское разжигаетъ патріотическій пылъ молодыхъ людей.

— Да здравствуетъ Севилья!

— Да здравствуетъ Валенсія!

— Да здравствуетъ Мадридъ! — въ одинъ голосъ кричатъ три дѣвушки.

— Да здравствуетъ Мадридъ! — галантно подхватываютъ кавалеры.

— Потому что въ Мадридѣ, — лепечетъ уже немного захмелѣвшая Кончита, — нѣтъ моря… ни апельсиновъ… ни… этихъ, какъ ихъ… маисовыхъ полей… но зато…

— Но зато есть такія хорошенькія дѣвушки, какъ ты, — заканчиваетъ Рафаэль нетвердую рѣчь своей подруги. Она смотритъ на него нѣжными затуманенными глазами.

Ужинъ конченъ, раздаются звуки оркестріона.

— Танцовать! Танцовать!

Кончита и Рафаэль, Мигель и Инеса — «обрученные» вотъ уже нѣсколько воскресеній — пускаются въ плясъ безъ всякихъ церемоній, и въ бесѣдкѣ остаются только Маріана и Габріэль.

Они только что познакомились, сегодня видѣлись въ первый разъ. Шумъ, ужинъ, дружеская бесѣда остальныхъ поддерживали въ нихъ иллюзію нѣкоторой близости; но, оставшись одни, они чувствуютъ, что совершенно чужды другъ другу, и не знаютъ, о чемъ говорить. Онъ смотритъ на нее, она улыбается, потомъ становится серьезной, сама не зная, почему; онъ, начавъ улыбаться при ея улыбкѣ, тоже становится серьезнымъ при ея внезапной серьезности. Она стоитъ спиной къ столу, опираясь обѣими руками на доску стола; онъ думаетъ, что, пожалуй, слѣдовало бы изъ любезности завладѣть одной изъ этихъ маленькихъ, чуть-чуть красныхъ на бѣлой скатерти ручекъ, но не рѣшается; потомъ приходитъ къ заключенію, что его застѣнчивость — глупый провинціализмъ, и внезапно, какъ человѣкъ, бросающійся въ воду, обнимаетъ ее за талію; она отодвигается, не на шутку оскорбленная, и онъ, красный, какъ томатъ, пытается оправдать свою дерзость удивленнымъ вопросомъ:

— Вы не хотите танцевать?

Она смѣется, лукаво окидываетъ его взглядомъ и, при видѣ несомнѣннаго смущенія любезника, великодушно и весело отвѣчаетъ:

— Хорошо, будемъ танцевать.

Они берутся за руки и направляются къ труппѣ танцующихъ, но, сдѣлавъ четыре шага, онъ чувствуетъ угрызенія совѣсти и робко признается:

— Предупреждаю васъ, я не умѣю танцовать.

Она громко смѣется. Настолько громко, что онъ спрашиваетъ, окончательно смущенный:

— Чему вы смѣетесь, Маріана?

— Ничему. Не дѣлайте же такое похоронное лицо. Этому танцу легко выучиться, я васъ сейчасъ научу. Ну! Разъ… два… Да подождите же, надо въ тактъ. Ну, вотъ! Ха-ха-ха, Боже милостивый, неужто же вы никогда не танцовали?

— Никогда, — горестно отвѣчаетъ онъ.

— Ну, ничего… попробуемъ еще… потихоньку… Разъ…

— Послушайте, Маріана, скажите откровенно, можетъ быть, лучше оставить танцы до другого раза?

— Мнѣ все равно.

— Дѣло въ томъ, что мнѣ не хочется, чтобы у васъ оставалось дурное воспоминаніе о нашей первой встрѣчѣ. Простите меня.

— Не умѣть танцовать не преступленье.

— Но это смѣшно.

Тонъ бѣднаго юноши такъ печаленъ, что дѣвушка пристально взглядываетъ на него; и чувствуетъ при этомъ взглядѣ, какъ въ душѣ ея просыпается странная материнская нѣжность, словно жалость и любовь одновременно. Маркизикъ кажется ей заброшеннымъ ребенкомъ, новорожденнымъ звѣркомъ, чѣмъ-то маленькимъ, хрупкимъ, нуждающимся въ ласкѣ и защитѣ.

И такъ оно и есть: Габріель, прожившій двадцать два года въ провинціальномъ замкѣ, безъ отца, подъ охраной властной и фанатичной матери, почти не знаетъ, что значитъ жить, и совершенно не вѣдаетъ, что такое воля. Маріана видитъ зеленоватую блѣдность его лица, лихорадочный блескъ глазъ, нерѣшительность и угловатость движеній, какъ у человѣка, привыкшаго бояться чего-то, не то наказанія, не то призрака…

— Господи, что за несчастное существо! — думаетъ она чуть не со слезами.

А онъ, словно зачарованный, не спускаетъ къ нея глазъ, потому что чувствуетъ, не отдавая себѣ яснаго отчета, проявленіе силы — она кажется ему сверхъестественной — въ ясномъ взглядѣ, въ здоровомъ лицѣ, въ тонкой фигурѣ и въ рѣшительныхъ жестахъ молоденькой швеи; и ему хочется прижалъ ее къ себѣ и сказать: «Полюби меня, полюби меня и пойдемъ вмѣстѣ, куда захочешь».

— Что это, какъ мы стали молчаливы?

— Да, правда. Не хотите ли погулять, пока они танцуютъ?

— Какъ хотите.

Они выходятъ на дорогу; небо ясно, звѣздно и безлунно.

— А ночь свѣжая.

— Это отъ воздуха съ рѣки.

— О чемъ вы думаете?

— О томъ, что странно, что вы сегодня въ первый разъ попробовали танцовать.

— Странно — нѣтъ…

— Да, — потому что если вы бываете съ женщинами…

— Дѣло въ томъ, что вы первая женщина, съ которой я говорю — онъ хотѣлъ закончить: «въ своей жизни», но мысленно поправился и закончилъ: съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхалъ въ Мадридъ.

— Правда?

— Правда.

— Вотъ такъ такъ! А я-то думала, что вы покоритель сердецъI

— Почему же?

— Потому что вы маркизъ и бываете съ тѣми… Вы очень съ ними дружны?

— Не могу сказать. Просто, мы живемъ въ одной квартирѣ, но они меня любятъ, и я ихъ тоже. Такъ какъ я здѣсь одинъ, безъ родныхъ, они сказали: — Пойдемъ, повеселимся немножко. — Я я пошелъ.

— Значитъ, такъ же, какъ и я.

— А вы тоже одна?

— Хуже.

— Хуже?

— Да, потому что у меня есть семья, съ которой я не въ ладахъ. Отецъ… ну, онъ мой отецъ, и что же я могу сказать про него? Достаточно горя, что онъ такъ любитъ вино… Мачиха — чистая змѣя, и четверо дѣтей отъ нея, четыре волченка, особенно старшій. Если я вамъ скажу, что восемь мѣсяцевъ тому назадъ мнѣ пришлось бѣжать изъ дому и поселиться съ Неесой, то этимъ все будетъ сказано. Ну, да положимъ, могло быть и еще хуже, въ концѣ-концовъ, я сама зарабатываю себѣ на жизнь, а это все, чего можно желать въ мірѣ… когда не родишься маркизой.

Маріана заканчиваетъ фразу звонкимъ смѣхомъ. Габріель слушалъ ее чуть не съ благоговѣніемъ. Зарабатывать себѣ на жизнь! Можетъ ли онъ заработать себѣ на жизнь? Конечно, нѣтъ. Міръ для наго — огромный лѣсъ, гдѣ каждая тѣнь скрываетъ пропасть, и каждая тропинка — западаю. Чтобы побѣдить страхъ, нужно закрыть глазка и итти, куда влечетъ высшая воля. Всѣ божескіе и человѣческіе законы кажутся ему ненадежными противъ опасностей и искушеній, — ему, мужчинѣ! А тутъ бѣдная дѣвушка безмятежно смѣется въ лицо жизни, не думая ни о законахъ, ни о безднахъ.

— Вы портниха?

— Теперь, да; но я была всемъ: парикмахершей, гладильщицей, телефонисткой, закройщицей, горничной въ кофейной… даже хористкой, и все приходилось бросать изъ-за одного и того же; прямо несчастье повсюду наталкиваться на мужчинъ, которые заправляютъ дѣломъ и тянутся за тѣмъ, чего имъ не хотятъ дать. А я такъ разсуждаю, что если полюблю кого-нибудь, то полюблю по своей доброй волѣ, но до сихъ поръ, хотя мнѣ ужъ двадцать лѣтъ, мнѣ еще никто не нравился. Видите, какая я требовательная!

— Правда, никто?

— Я же вамъ говорю. Потому-то я я рада, что живу самостоятельно и могу не связываться противъ желанія ни съ какимъ мужчиной, ради того только, чтобы онъ содержалъ меня. Что это вы такъ вздыхаете?

— Я вамъ завидую.

— Вы мнѣ? Вотъ это интересно!

— Можете мнѣ повѣрить.

— Чтобы мужчина завидовалъ женщинѣ! Да еще маркизъ и богачъ, такой бѣдной дѣвушкѣ, какъ я! Вы смѣетесь надо мной!

— Я чувствую зависть, Маріана, восхищеніе, уваженіе, все, что хотите, потому что вы обладаете всѣми достоинствами, которыхъ мнѣ не достаетъ.

— Ахъ, если бы я была мужчиной!

— Что же бы; вы сдѣлали?

— Лучше объ этомъ не думать, потому что всего не пересказать. Во-первыхъ, я пустилась бы странствовать по свѣту и доѣхала бы, пожалуй, даже до Китая, почемъ я знаю! Подумайте, земля такая большая, а видишь только одинъ этотъ маленькій клочокъ! Но куда пойдешь въ этихъ юбкахъ? Вы не повѣрите, иной розъ у меня является искушеніе остричь волосы, одѣться по-мужски и уйти отсюда, хоть съ бродячими музыкантами. Но я ничего не говорю, потому что хочу работать! Мужчина можетъ сдѣлаться министромъ, хотя бы онъ вышелъ изъ Воспитательного дома, а женщина можетъ быть либо учительницей и проводить жизнь, вдалбливая грамоту ребятишкамъ, или актрисой, и умереть съ голода, когда состарится, или падшей и преждевременно погибнуть въ больницѣ. Вы не можете себѣ представить, чего только со мной не случалось, поневолѣ задумаешься. Я сумасшедшая, правда?

— Вы необыкновенная дѣвушка!

— Ха-ха-ха, необыкновенная?

— Не смѣйтесь.

— Что же мнѣ дѣлать, если не смѣяться, пока хочется? Еще будетъ время плакать… какъ и всѣмъ.

— Кто знаетъ! Почему же?

— Потому что я знаю. Родившаяся женщина — вѣрныя слезы. Таковъ міръ, и ничего тутъ не подѣлаешь! Ни вы, ни я ничего не можемъ измѣнить, хотя, еслибъ я была вы, я, можетъ быть, кое-что и исправила бы. Но такъ какъ я — я, то всѣ мои фантазіи все равно, что лысому гребенка. Пойдемте-ка, поищемъ остальныхъ, а то ужъ поздно, а эта Инеса, какъ примется танцовать, такъ и позабудетъ, что завтра понедѣльникъ, и въ восемь часовъ надо быть въ мастерской.

— Пойдемте, куда хотите.

— Да гдѣ же мы? Мы прошли, по крайней мѣрѣ, съ версту. Какая прелестная ночь, и какъ чудесно пахнетъ поле!

Да, пахнетъ чудесно: тимьяномъ, началомъ осени, агоніей листьевъ, готовыхъ упасть съ деревьевъ. Воздухъ точно дрожитъ отъ свѣжаго вѣтерка, слышенъ отдаленный бой перепела. Габріэль чувствуетъ въ груди такое сильное безпокойство, что не можетъ разобрать, радость онъ испытываетъ или горе; ему кажется, что онъ весь переполненъ этимъ чувствомъ, и оно рвется наружу. И ему вспоминается строчка изъ какихъ-то стиховъ:

«Сердце мое, какъ переполненный сосудъ…»

— Маріана! — говоритъ онъ жалобнымъ голосомъ.

— Что? — отвѣчаетъ она, слегка вздрогнувъ. Какъ будто въ ея имени, произнесенномъ этимъ тономъ, заключается вся тайна ночи.

— Нѣтъ… ничего… я хотѣлъ сказать вамъ много, но вы будете смѣяться надо мной.

— Я? Почему? Нѣтъ… Ахъ, Боже мой!

— Почему, вы говорите: Ахъ, Боже мой!

— Не знаю… не знаю… Пойдемте скорѣе.

— Габріель, Маріана!

Далекіе голоса разбиваютъ хрустальную тишину ночи и чары рождающейся любви. Маріана вздыхаетъ, точно очнувшись:

— Насъ ищутъ.

— Маріана, Габріэль!

— Идемъ, идемъ!

— Куда, къ чорту, вы запропастились?

— Мы здѣсь.

— Очень хорошо, вы сбѣжали!

— Мы гуляли… Габріель не умѣетъ танцовать.

Всѣ смѣются.

— Ну, домой, домой, скорѣе! Уже поздно.

И въ эту ночь ничего больше не случилось.

II.

Чистенькая комнатка, замѣняющая столовую, залу и кабинетъ; плетеная цыновка съ ковровымъ рисункомъ; квадратный столъ подъ джутовой скатертью; стулья изъ выжженнаго дерева, подъ кожу; буфетъ для посуды съ неизбѣжными колонками и матовыми стеклами, съ большимъ запасомъ посуды — хрустальной и никкелевой — скажемъ, стеклянной и оловянной, чтобы быть правдивыми; диванъ и два кресла, обитые веселенькимъ кретономъ; каминный приборъ изъ позолоченой мѣди. Все новенькое, смѣющееся, блестящее и горделиво счастливое. Балконъ — чуть-чуть высоко — надъ аллеей Гаванны, солнце, самое ясное, январьское, потоками вливается черезъ балконъ; клѣтка съ канарейкой; на столѣ большой букетъ розъ, еще завернутыхъ въ бумагу, въ которой ихъ принесли изъ магазина. Габріель, вытянувшись въ креслѣ, курить, и мысли его блуждаютъ. Будильникъ въ спальнѣ бьетъ двѣнадцать. Габріель улыбается. Проходитъ нѣсколько минутъ; торопливое постукиванье каблучковъ на лѣстницѣ; звонъ ключа въ замкѣ; дверь отворяется; мягкій шелестъ платья въ прихожей. Габріэль встаетъ и откладываетъ сигару; маленькая ручка приподнимаетъ портьеру; хорошенькое личико улыбается и сіяетъ. Безконечное объятіе.

— Какое у тебя холодное лицо!

— Да, денекъ на совѣсть! Ночью былъ морозъ. Но какое солнце! Что ты на меня такъ смотришь?

— Чтобы насмотрѣться!

— Ну, поцѣлуй меня еще разъ.

— Ахъ, Маріана, Маріана, какъ я люблю тебя!

— Правда, правда, правда?

— Больше, чѣмъ жизнь, больше, чѣмъ душу.

— Однако, надо обѣдать, ужъ поздно, а въ мастерской у насъ страшная спѣшка… Я думаю, ты могъ бы хоть накрыть на столъ. Ахъ, розы! Что за прелесть! Но какой ты сумасшедшій! Накупать розы въ такое время! Онѣ стоютъ безумныхъ денегъ, а держатся такъ недолго. Я ужасно люблю розы… а эти, отъ тебя, въ особенности! Спасибо! Ты ангелъ. Постели скатерть, пока я раздѣнусь и принесу супъ.

Она выходитъ. Габріэль дрожитъ отъ волненія и прижимаетъ руки къ груди, потому что почти задыхается; ему хочется кричать, плакать, сказать что-то глубокое, огромное, важное. Радостная любовь этой дѣвушки, словно потокъ живой воды, крови, свѣта проникаетъ въ самое его сердце и затопляетъ его счастьемъ. Ахъ, какъ больно и сладко любовное волненіе, и какъ мало тѣла и души, чтобы любить, когда любится. Я люблю ее, люблю, люблю, хочу любить еще больше и уже не могу! Ахъ, какъ болитъ сердце, и какъ хорошо оно знаетъ, отчего болитъ.

— Что ты тутъ дѣлаешь? И не постелилъ скатерть, ахъ, ты большущій лѣнтяй? Отчего ты такъ поблѣднѣлъ? Сядь скорѣй, говори же, что съ тобой.

— Ничего… дорогая… ничего… когда-нибудь я умру отъ счастья, что люблю тебя…

Она слегка хмуритъ брови, а онъ падаетъ въ кресло.

— Поди, поцѣлуй меня…

— Не хочу…

Она быстро накрываетъ на столъ, не говоря ни слова; онъ смотрите на нее и постепенно успокаивается.

— Не сердись на меня.

— Я не сержусь… но мнѣ обидно за тебя, только за тебя. (Она очаровательна съ полными слезъ глазами!). Ты былъ на лекціи? Нѣтъ! Навѣрное, сидѣлъ все утро дома и курилъ турецкія папиросы… Сейчасъ посмотримъ. Ну, развѣ я не говорила: двѣнадцать окурковъ въ пепельницѣ; я еще на лѣстницѣ почувствовала запахъ. И пилъ крѣпкій чай. Посмотримъ и это: въ сахарницѣ не хватаетъ восьми кусковъ, значитъ, четыре чашки! Ты отравляешь себя, знаешь? Отравляешься, и отъ этого у тебя болитъ сердце, и дѣлаются припадки, а вовсе не отъ любви ко мнѣ, потому что я тебя люблю больше, чѣмъ ты меня, и все-таки у меня ничего не болитъ.

— Прости меня, Маріана… ну, посмотри на меня, засмѣйся! И давай обѣдать, а то ужъ поздно…

— Хорошо ты пообѣдаешь съ такимъ лицомъ!

— Я буду ѣсть все, что ты захочешь!

— Честное слово?

— Честное слово… только поцѣлуй меня

— Да, да, на притворныя ласки у тебя есть время!

— Какъ къ тебѣ не идетъ, когда ты хмуришься,

— Тѣмъ лучше! Такъ ты будешь любить меня меньше, я у тебя перестанетъ болѣть сердце… Супу?

— Ради тебя, согласенъ и на супъ… только не такъ много.

— Кто здѣсь распоряжается?

— Ты, ты, всегда и вездѣ ты!

— Ну, значитъ, ѣшь и молчи!

Не долго держатся слезы и гнѣвъ въ глазахъ женщины, когда она убѣждена, что ее любятъ, и какого безумства не проститъ она мужчинѣ, который безъ ума отъ нея? А Маркизикъ, дѣйствительно, совсѣмъ обезумѣлъ отъ любви къ ней. Онъ до такой степени живетъ только ею, что у него не хватаетъ жизни на остальное… даже на самую жизнь; такъ, по крайней мѣрѣ, объясняетъ онъ нѣжно и страстно, пока она быстро и съ аппетитомъ ѣстъ.

— Я понимаю, что ты права, совершенно права, и можешь сердиться на меня. Но не сердись, потому что это будетъ очень нехорошо.

— Такъ что же мнѣ дѣлать?

— Ты хочешь, чтобы я каждый день ходилъ на лекціи, училъ то и друтое. Ну, скажи, зачѣмъ?

— Какъ, зачѣмъ? Для того, чтобы быть ученымъ, знаменитымъ, чтобы весь міръ говорилъ о тебѣ, восхищался тобою…

— Лишь бы меня любила ты и мнѣ довольно…

— Но если бы ты любилъ меня, ты бы дѣлалъ все, о чемъ я прошу, и даже больше, чтобы доставить мнѣ удовольствіе… Потому что любовь доказывается тѣмъ, что человѣкъ исполняетъ желанія того, кого онъ любитъ.

— Любовь доказывается любовью и больше ничѣмъ.

— Любить, любить… это очень удобно.

— Но если я ничего больше не умѣю? Ты со мной, и что же ты хочешь, чтобы я дѣлалъ, пока ты здѣсь? Я не могу ни о чемъ думать, забываю, что существую на свѣтѣ, хочу только смотрѣть на тебя и радоваться, что Богъ создалъ тебя такой прекрасной… и такой доброй, и такой моей!

— Болтунъ!

— Ты уходишь, и что же мнѣ дѣлать, какъ не вспоминать о тебѣ?

— Ну, да, вспоминать для того, чтобы дѣлать то, что я хочу.

— Нѣтъ, дорогая, нѣтъ. Вспоминать, чтобы думать о тебѣ, видѣть тебя, чтобы говорить себѣ: такъ она вошла сегодня утромъ, здѣсь сидѣла вчера вечеромъ, такъ повернула лицо, когда уходила, такъ смѣялась третьяго дня, когда мы возвращались съ прогулки, такой у нея былъ голосъ, когда она говорила мнѣ то то, такъ у нея дрожали дубы, когда я сказалъ ей это… такъ она хмуритъ брови, когда сердится, потому что вспоминать даже о томъ, какъ ты на меня сердишься, для меня счастье.

— Нечего сказать, недурно! — говоритъ она, стараясь быть серьезной, но закусывая губы и опуская глаза, чтобы лицо не выдало ея внутренняго восторга.

— Вотъ видишь, какое преступленіе: я сажусь здѣсь, въ это кресло, откидываю голову, закрываю глаза, и мечтаю о тебѣ!

— Куришь и пьешь чай.

— Потому что это помогаетъ мнѣ мечтать.

— Значитъ, выходитъ, что тебѣ нуженъ ядъ. чтобы полнить обо мнѣ. Очень хорошо! Только этого недоставало!

— Да нѣтъ же…

— Ахъ, нѣтъ?!

— Ты для меня все, все, клянусь тебѣ! Но поэтому ты нужна мнѣ всегда, всегда, постоянно! Для тебя это не такъ; ты сильна, здорова тѣломъ и душой; у тебя хватитъ воли и на себя, и на меня, и на весь міръ. Сколько разъ ты велишь мнѣ сдѣлать что-нибудь, а дѣлаешь это сама, еще не договоривъ. Ты меня любишь такъ. Да, ты меня любишь, я знаю.

— Больше жизни!

— Ты меня любишь, но можешь разставаться со мной, уходить въ мастерскую и работать, и голова у тебя настолько свѣжа, что ты можешь думать о любви въ то время, какъ руки твои шьютъ, а ротъ поетъ… А я… я, вѣдь, родился отъ больного отца, который умеръ за полгода до моего рожденья. Моя мать… Пусть Богъ простить ей то зло, которое она мнѣ причинила, желая мнѣ добра? Она говорить, что воспитала, меня для будущей жизни, и я не гожусь для этой. Она столько страдала въ этомъ мірѣ, что желаетъ для меня только неба; но для того, чтобы лопасть на небо, воля не нужна, и она отняла у меня волю, и знаешь, какъ? Страхомъ. Если бы та знала, какое у меня было дѣтство! Какъ я боялся яда! Даже дышать казалось мнѣ смертнымъ грѣхомъ. Какія ночи, какія ужасныя, кошмарныя ночи! Я просыпался въ холодномъ поту и не смѣлъ крикнуть! Съ тѣхъ поръ у меня начались эти сердцебіенія У меня не было товарищей изъ боязни дурныхъ примѣровъ, не было честолюбія, изъ боязни гордости, не было увлеченій изъ боязни чувственности; но у меня были мечты, одинокія, молчаливыя, безконечныя мечта, въ этомъ замкѣ, когда лѣтомъ и зимою я сидѣлъ по вечерамъ съ матерью, которая шила или молилась. Я читалъ только житія святыхъ или стихи. Понимаешь, какая странность, моя мать ненавидитъ романы, но стихамъ не придаетъ значенія, они кажутся ей игрушкой, цвѣтами безобиднаго фразерства. А сколько я зналъ на память стиховъ. Господи Боже! Въ пятнадцать лѣтъ мнѣ дали лошадь и ружье, и я продолжалъ мечтать подъ деревьями, стрѣляя птицъ. И, подумай, какой ужасъ: мнѣ нравилось убивать бѣдныхъ птицъ, только чтобы сдѣлать зло, которое не считалось грѣхомъ. Въ восемнадцать лѣтъ мать позволила мнѣ курить, но только турецкія папиросы, потому что она не выноситъ запаха другого табаку, и вотъ такъ и шло, стихи и куренье, стихи и прогулки, поля и охота, страхъ и одиночество, и стихи, и опять сначала… и мечты… мечты. Такъ я жилъ всегда; теперь я живу тобою, чтобы мечтать Съ тобою. Ну, отчего же ты стала такъ грустна?

— Нѣтъ, нѣтъ…

— Не говоря уже о томъ, что груститъ не о чемъ, я замѣчаю, что начинаю измѣняться.

— Правда?

— И изъ-за тебя! Твоя жизненная сила заразительна; я сталъ гораздо веселѣе, немного погодя я стану работать, и, пожалуй, сдѣлаюсь даже честолюбцемъ, если ты захочешь. Клянусь тебѣ, что съ завтрашняго дня я буду ходить на лекціи и брошу курить.

— Съ сегодняшняго; выйдемъ вмѣстѣ, и я дойду съ тобой до университета.

— Нѣтъ, я пойду съ тобой и вмѣстѣ погуляемъ.

— Вотъ такъ — такъ! А мастерская?

— Счастливая мастерская! Не знаю, какая тебѣ надобность работать? Ты такая экономная, неужели тебѣ не хватило бы того, что имѣю я?

— Хватило бы, но… я вѣдь тебѣ уже говорила…

— Пожалуйста, не повторяй; я ужъ знаю твой конекъ: «меня никто не будетъ содержать». Все гордость, гордость!

— Ну, такъ что-жъ?

— Ничего, ничего; ты имѣешь право на всякую гордость.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да.

— Однако, пойдемъ.

— Ты ужъ уходишь?

— А ты идешь со мной?

— Гулять?

— На лекцію!

— Завтра, клянусь тебѣ, завтра. Но оставь мнѣ этотъ день, только этотъ, послѣдній, безусловно послѣдній, чтобы проститься съ моими мечтаніями… Поцѣлуй меня… обними еще разъ! Благословенъ университетъ, который привелъ меня въ Мадридъ, и благословенъ часъ, когда ты встрѣтилась на моемъ пути! Одѣвайся хорошенько и возвращайся скорѣе… Прощай, прощай… Засмѣйся же, ты вѣдь перестала сердиться, правда? Вспоминай меня, сколько бы ни было волановъ на той юбкѣ, которую ты будешь шить. Прощай… чего ты смѣешься?

— Этому коридору конца не будетъ. Видалъ ли кто такого невоспитаннаго мальчишку! Ну, довольно. Смотри же, ты совсѣмъ растрепалъ меня! До-свиданья, противный. Пойди простись со мной съ балкона.

На балконѣ. — Какой чудесный день! — Онъ смотритъ, какъ она удаляется, быстро-быстро, наверстывая потерянное въ коридорѣ время. Какая у нея походка! Легкая и твердая, какъ будто она увѣрена, что міръ принадлежитъ ей. Вотъ она смотрится украдкой въ зеркало на витринѣ, навѣрное, засмѣялась и подумала о немъ, увидавъ, что такая хорошенькая. Вотъ, остановилась поднять упавшаго ребенка. Какъ осторожно она его поднимаетъ; стряхиваетъ съ него пыль и вытираетъ лицо платкомъ. Поцѣлуетъ она его или нѣтъ? Нѣтъ, не поцѣловала, идетъ дальше. Вотъ дошла до угла и обернулась, чтобы проститься съ нимъ жестомъ. Какіе у нея жесты, и материнскіе, и какъ у балованнаго ребенка. Вотъ ея уже не видно… Да. материнскіе: охраняющіе, убаюкивающіе, умиротворяющіе. Съ тѣхъ поръ, какъ она съ нимъ, кончились всѣ ночные ужасы, мучительныя пробужденія, ощущеніе, что воздухъ точно затвердѣлъ или что кто-то сбрасываетъ его съ вершины въ пропасть, на днѣ которой находится неизбѣжный адъ. Она поцѣлуемъ закрываетъ ему глаза, и послѣ этихъ двухъ поцѣлуевъ онъ не хочетъ раскрывать ихъ до утра, до двухъ другихъ поцѣлуевъ; но иногда онъ просыпается, и тогда что же ему дѣлать, какъ не смотрѣть на нее, спящую? Она не просыпается никогда, и спитъ такъ спокойно, что едва, замѣтно ея дыханіе; иногда она улыбается во снѣ, а коса у нея большая и длинная, и на бѣлой простынѣ кажется совсѣмъ черной. Сколько разъ цѣловалъ онъ эту косу, такую мягкую и пахнущую фіалками!

Уже вечерѣетъ — въ январѣ дни короткіе — и на балконѣ становится холодно. Внутри, въ комнатѣ, послѣдній лучъ солнца играетъ на стеклахъ буфета; розы пахнутъ сильно, кресло манитъ мечтателя мягкимъ пособничествомъ своихъ ручекъ. Что-жъ, помечтаемъ! Что то она дѣлаетъ сейчасъ? Можетъ быть, болтаетъ съ товарками, или смѣется… Ахъ, поцѣловать бы ее въ губы, когда она смѣется. Потому что сорвать съ губъ женщины смѣхъ вмѣстѣ съ поцѣлуемъ все равно, что напиться воды прямо изъ ключа, припавъ къ землѣ въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ, играя, выбивается изъ-подъ омытыхъ и холодныхъ камней; у нея губы холодныя, хотя и очень яркія; а зубы еще холоднѣе; вотъ именно, холодные и бѣлые, какъ камешки въ водѣ…

Да, благословенъ университетъ, и тысячу разъ благословенъ законодатель, признавшій, что только мадридскій университетъ можетъ создавать докторовъ философіи и словесности! И благословенъ капризъ матери, рѣшившей во что бы то ни стало сдѣлать изъ него доктора. Боже мой, что за скучные годы ученія въ деревнѣ со старымъ гувернеромъ, и путешествія въ Валльядолидъ для сдачи экзаменовъ, и хорошія отмѣтки, которыя ставились изъ уваженія къ сеньорѣ маркизѣ; а потомъ жестокая борьба старухи между ея пристрастіемъ къ голубой докторской кисточкѣ и отвращеніемъ къ столицѣ, когда гувернеръ заявилъ, что не можетъ направлять дальнѣйшія занятія своего питомца! Поѣхать ей въ Мадридъ? Вы за что! Отпустить сына одного? Потому что нельзя же было въ двадцать два года отправить его съ гувернеромъ… Габріель самъ удивляется, услышавъ свой смѣхъ. Еще бы! Этотъ смѣхъ — первая и рѣшительная побѣда любви Маріаны, Маріана! Какое нѣжное имя, и какое звучное отъ трехъ а; оно выражаетъ, честность, вѣрность, доброту, здоровье, властность. — Да, она, моя владычица, и возлюбленная, и руководительница, и спасеніе моей души, единственный смыслъ моей жизни… Ахъ, Боже мой, какъ болитъ сердце, и какъ сладко мнѣ, что оно такъ болитъ!

III.

Должно быть, въ письмѣ Габріэля, полученномъ въ первыхъ числахъ октября въ горномъ замкѣ, заключались важныя извѣстія, потому что, прочитавъ его, сеньора маркиза съ скорбнымъ величіемъ нахмурила брови, призвала на совѣтъ стараго гувернера и надолго заперлась съ нимъ въ своей комнатѣ. Сынъ уже и раньше раздосадовалъ ее — начиналось вѣчное мученіе! Всю зиму онъ писалъ едва-едва разъ въ мѣсяцъ и, наконецъ, въ іюнѣ удостоилъ сообщить матери, что такъ какъ онъ не сдалъ нѣсколькихъ экзаменовъ, то не можетъ получить званія докторанта раньше сентября, и, чтобы не прерывать занятій, останется на лѣто въ Мадридѣ. Маркиза чуть не поѣхала въ столицу, но гувернеръ отговорилъ ее, доказавъ, что докторантскіе экзамены очень трудны, и похвалилъ усердіе юнаго студента, рѣшившагося посвятить мѣсяцы отдыха наукѣ. Неизвѣстно, убѣдилась ли маркиза или нѣтъ, но она неохотно уступила и стала писать сыну посланія, переполненныя благочестивыми наставленіями. Насталъ сентябрь, а съ нимъ и конецъ терпѣнію почтенной сеньоры. Послѣдніе двадцать дней мѣсяца она провела въ тщетномъ ожиданіи почтальона. Въ концѣ-концовъ, она послала телеграмму, строго требуя вѣстей; въ отвѣтъ пришла телеграмма: «Здоровъ, не сердись, сегодня пишу». И черезъ два дня пришло письмо.

Что заключалось въ немъ? Тайна, — но послѣ совѣщанія съ гувернеромъ. сеньора приказала уложить небольшой чемоданъ и запречь доисторическую карету; взяла съ собой много денегъ и уѣхала въ Сантандеръ въ сопровожденіи вышесказаннаго гувернера и горничной Висенты; а вечеромъ кучеръ, вернувшійся съ пустой каретой, сообщилъ удивленной прислугѣ, что барыня, учитель и горничная сѣли въ курьерскій поѣздъ и поѣхали на Мадридъ.

Въ Мадридъ! Навѣрное, наслѣдникъ умираетъ!

Но нѣтъ, онъ не умиралъ, а впалъ въ смертный грѣхъ и втаптывалъ знаменитое и незапятнанное имя въ грязь проституціи! Въ такомъ видѣ рисуется разгнѣванной маркизѣ любовь ея сына. Подобными словами порядочные люди нерѣдко клеймятъ чувства, сколько-нибудь возвышающіяся надъ моральной границей ихъ робкой совѣсти, въ особенности, если въ дѣло замѣшается любовь. Приходится удивляться внезапному и совершенно особому ужасу, который внушаютъ такимъ праведнымъ душамъ нарушенія седьмой и десятой заповѣдей, какъ будто адскій пламень былъ зажженъ только ради этихъ заповѣдей, а всѣ остальныя велѣнія закона — второстепеннаго значенія.

Напрасно гувернеръ старался умѣрить ея священный гнѣвъ, разумными, повидимому, разсужденіями.

— Можетъ быть, она хорошая дѣвушка. Можетъ быть, онъ честно и искренно полюбилъ ее, сеньора маркиза. Вѣдь, вы понимаете, если бы она не была достойной женщиной, то сеньоръ донъ Габріель не говорилъ бы того, что онъ говоритъ въ своемъ письмѣ. Кромѣ того, сеньора маркиза, признанный ребенокъ какъ бы освящаетъ отца и матъ. Законы церкви говорятъ такъ, сеньора маркиза.

— Что они могутъ говорить, Господи, что они могутъ говорить! Это оттого, что вы, мужчины, все извращаете и перетолковываете, лишь бы защитить другъ друга.

— Сеньора, я, въ мои годы, уже не нуждаюсь въ защитѣ.

— Ужъ не станете ли вы утверждать, что оттого, что у нихъ родился ребенокъ, эта преступная связь можетъ превратиться въ бракъ?

— Если онъ далъ слово жениться на ней, то да, сеньора.

— На падшей женщинѣ! Въ самомъ дѣлѣ?

— Даже на падшей, сеньора, если обѣщалъ. Вамъ извѣстно, что бракъ основывается только на согласіи тѣхъ, кто его заключаетъ. Это въ томъ случаѣ, если она дѣйствительно то, что вы предполагаете.

— Но, Боже мой. Боже мой, что же будетъ?!

— Тамъ увидимъ.

— Нечего и смотрѣть! Сегодня же мы пріѣдемъ въ Мадридъ, а завтра Габріэль вернется домой съ нами.

Путешествіе, разумѣется, совершалось въ молчаніи; маркиза не желала обсуждать въ поѣздѣ, публичномъ мѣстѣ, дѣла, столь близкаго ея душѣ, а никакія другія темы ее не интересовали. Ночь она провела въ горькихъ размышленіяхъ. Шелъ дождь; на станціяхъ голоса, звуки, огни и люди казались какой то скорбной фантасмагоріей. На разсвѣтѣ маркиза, никогда не выѣзжавшая изъ своей провинціи, съ почти болѣзненнымъ волненіемъ увидѣла кастильскую равнину. Ни деревьевъ, ни зеленыхъ луговъ, ни журчанія воды! Земляныя деревушки, сѣрыя въ пеленѣ дождя, бѣдные домики, съежившіеся, точно отъ холода и страха, возлѣ башни — тоже сѣрой… Возможно ли, что такъ будетъ до самаго Мадрида, столицы Испаніи, отого центра грѣховныхъ наслажденій, соблазняющихъ мужчинъ и губящихъ души столь мерзкими путями? Она ожидала, что въ царство соблазна ведутъ дороги, вымощенныя, по меньшей мѣрѣ, яшмой и алебастромъ, и что этотъ современный Вавилонъ окруженъ золотыми стѣнами.

А Мадридъ, подъ сѣрымъ дождливымъ октябрьскимъ небомъ, утромъ некрасивъ и грязенъ, особенно для глазъ, привыкшихъ къ мелодичному и ароматному деревенскому дождю; а послѣ безсонной ночи въ поѣздѣ, сырой воздухъ безъ солнца вызываетъ ознобъ и недомоганіе въ тѣлѣ и располагаетъ духъ къ рѣзкой метерии мости. Поэтому, безъ преувеличенія можно сказать, что въ это утро олицетворенный трагическій рокъ приближается въ каретѣ къ хорошенькой, пахнущей розами и турецкимъ табакомъ квартиркѣ, гдѣ въ теченіе цѣлаго года переплетались смѣхъ и грезы Габріеля и Маріаны.

Теперь никто не смѣется, и страстныя грезы смѣнились тревожными образами; потому что, хотя любовь и принесла сына, вмѣстѣ съ нимъ она принесла и болѣзнь, и духъ молоденькой швеи, блуждающій въ бредовыхъ лабиринтахъ лихорадки, не можетъ настраивать на безмятежный ладъ окружающіе ее предметы и души.

— Она очень плоха, бѣдняжка? — спрашиваетъ Инеса уходящаго врача.

И врачѣ отвѣчаетъ, зловѣще покачивая толовой:

— Родильная горячка — вещь всегда серьезная: но у нея здоровый организмъ. Посмотримъ.

Гаібріэлъ ходитъ по дому, какъ тѣнь, не ѣсть, не спитъ, почти не думаетъ; вся душевная энергія его превратилась въ ужасающій взрывъ страха. Маріана не смотритъ на него, не говорятъ съ нимъ, не узнаетъ его. Онъ еще не дошелъ до того, чтобы въ первый разъ сказать себѣ «можетъ быть, она умираетъ», но въ воздухѣ носится что-то неуловимое, возвѣщающее неизбѣжную разлуку: словно душа его сверглась съ высоты, и онъ самъ, безсмысленно, безъ конца, созерцаетъ разрушеніе, котораго не въ силахъ осознать.

Когда родился малютка, онъ почувствовалъ такую гармоническую полноту жизни! Любимая улыбалась сыну и ему, и онъ понялъ, что навѣки связанъ, единой душой, съ этими двумя тѣлами. Съ переполненнымъ блаженствомъ сердцемъ онъ написалъ матери письмо, въ которомъ сказалъ свои первыя мужскія слова, высказалъ свое первое убѣжденіе въ правѣ на жизнь и любовь; но на другой день появился жаръ, начался бредъ, и съ нимъ безсвязныя слова, въ мутныхъ глазахъ почудилась страшная угроза, и тогда проснулись всѣ прежніе страхи, и новорожденный мужественный духъ Габріеля, точно ставъ добычей бѣшеныхъ псовъ, былъ побѣжденъ и снова впалъ въ младенчество. Въ запуганное младенчество, когда сердце его терзали безформенные и безымянные призраки. О, этотъ вѣчный, неизгладимый страхъ! Страхъ ночи, страхъ свѣта, страхъ смерти, которая, несомнѣнно, притаилась гдѣ-нибудь въ спальнѣ, и въ особенности страхъ самаго дорогого, Маріаны, смерть которой, быть можетъ, предрѣшена, страхъ самого себя, увлекаемаго ею и съ нею!.. Какой ужасъ смотрѣть на нее и видѣть подъ разрумянившейся отъ жара кожей рѣзкія линіи черепа, смотрѣть на себя и видѣть въ зеркалѣ такія же голыя кости подъ мертвенной блѣдностью этихъ тонкихъ покрововъ! Нѣтъ, нѣтъ, не надо смотрѣть ни на нее, ни на себя!.. И все же, каждую минуту онъ бросался къ кровати или къ зеркалу, дрожа, шатаясь, и сердце его мучительно билось, и онъ желалъ сразу умереть, чтобы избавиться отъ страха смерти.

Инеса, ухаживавшая за больной, тоже чуть не умирала отъ испуга, при видѣ его безпорядочныхъ метаній; безуміе поселилось въ прежде такомъ веселомъ домѣ, и, конечно, самой безумной была не больная, и самыми безсвязными были не тѣ слова, которыя она произносила въ бреду. Иногда въ бреду она смѣялась, и, слыша этотъ смѣхъ, Габріель колотился головой объ стѣну, объ мебель, точно рѣзкія вибраціи этого смѣха, мрачной каррикатуры на прежніе серебристые звуки, впивались въ него тысячью кинжаловъ. Потомъ онъ падалъ въ кресло и сидѣлъ полыми часами, дрожа, не смѣя шевельнуться, даже дышать, изъ боязни разбудить отвратительнаго духа, который долженъ унести всѣхъ…

Такъ его застала мать въ это осеннее, ненастное и дождливое утро. Инеса, выйдя на минутку на улицу, не заперла за собой дверь. Маркиза вошла въ безмолвный домъ, какъ видѣніе.

— Габріель, Габріель!

Онъ лежалъ въ креслѣ, закрывъ лицо руками, и, услышавъ голосъ, поднялъ голову и смотрѣлъ, не видя, остановившимися глазами.

— Это я, твоя мать.

— Нѣтъ, нѣтъ! — закричалъ онъ, обезумѣвъ отъ ужаса и убѣгая отъ предполагаемаго видѣнія — Маріана, Маріана!

— Куда ты? — строго сказала мать, положивъ ему на плечо руку. — Зачѣмъ ты бѣжишь отъ меня? Не смотри на меня такими глазами, я не съ того свѣта.

— Зачѣмъ ты пріѣхала? — замирающимъ голосомъ выговорилъ онъ.

— Чтобы спасти тебя, увезти тебя съ собой, домой.

— Нѣтъ, нѣтъ!

— Въ твой домъ, откуда тебѣ никогда не слѣдовало уѣзжать.

— Нѣтъ, нѣтъ… мой домъ здѣсь… здѣсь мнѣ хорошо, и я долженъ оставаться здѣсь. Уходи, мама, уходи…

— Здѣсь! — сказала мать, презрительно оглядывая комнату. — Здѣсь твой домъ! Это домъ погибели, который скалъ тебя съ ума. Стоить только взглянуть на тебя! Не смотри на меня такъ! Скажи спасибо матери, что она рѣшила переступить этотъ порогъ, и пойдемъ. Кто это смѣется?

— Это Маріана, Маріана. Не входи! Не убивай ее!

— Кто говорить объ убійствѣ, сумасшедшій! — сказала мать, рѣшительно входя въ спальню.

Въ полумракѣ спальни на бѣлыхъ простыняхъ едва можно было различитъ, разметанные и спутанные волосы; и изъ бѣлаго полотна и темныхъ кудрей вылеталъ непрекращающійся смѣхъ…

— Не подходи, не прикасайся къ ней!

Но мать подошла, движимая болѣзненнымъ любопытствомъ. Каковы эти женщины-змѣи, которыя такъ затемняютъ разумъ мужчинъ? Наклонившись и приглядѣвшись къ полумраку, она увидѣла лицо Маріаны: ярко-розовое отъ лихорадки, съ распущенными волосами и непомѣрно широко раскрытыми глазами, оно казалось болѣе, чѣмъ когда-либо, дѣтскимъ. Бѣдняжка продолжала смѣяться звонкимъ смѣхомъ счастливаго ребенка, и Габріэль, вцѣпившись въ перекладину кровати, слушалъ ея смѣхъ, смотря на мать, скованный ужасомъ, какъ человѣкъ, къ которому подходить сама смерть. Маркиза сдѣлала легкое презрительное движеніе и выпрямилась; выходя изъ спальни, она задѣла за колыбель, ребенокъ зашевелился и всхлипнулъ: она остановилась.

— Твой сынъ! — съ усиліемъ проговорила она.

Маріана перестала смѣяться.

— Да! — сказалъ Габріэль, на минуту приходя въ сознаніе, — ты видишь, что это мой домъ, потому что здѣсь у меня сынъ.

— Ни твой ни его. Такъ какъ онъ по твоей винѣ родился въ позорѣ, то мой долгъ заставить его узнать то, что ты забылъ, то, чему его… малъ не сможетъ научить его. Мы возьмемъ его съ собою.

— Нѣтъ. И я тоже не поѣду. Мы будемъ жить здѣсь, съ ней, всегда, всегда…

— Да ты съ ума сошелъ! Понимаешь ли ты, что говоришь? Здѣсь, съ ней, всегда… какъ сейчасъ… то есть, какъ отщепенецъ, оскорбляя Бога и свою мать… И мать еще можетъ простить, не Богъ мститъ и караетъ, потому что онъ справедливъ. Да, онъ мститъ, умолкая для тѣхъ, кто не хочетъ слушать Его голоса. Не смотри на меня такъ!

Глаза Габріеля расширились отъ новаго ужаса. Богъ мститъ, это правда! Онъ не вспомнилъ объ этомъ, такъ глубоко и такъ внезапно раненный любовью, что не имѣлъ времени подумать, что сладостная рана можетъ быть преступленіемъ. Богъ мстить! Значитъ, ея болѣзнь, можетъ быть, смерть — мщеніе Бога.

Да, да, мщеніе Бога за грѣхъ, который они совершили, любя другъ друга… мщеніе, неумолимое, огромное, какъ паутина, обволакивающая весь міръ. И какъ прорвать ее, какъ бѣжать, какъ освободиться отъ этой тройной и огромной сѣти! Безуміе вспыхнуло въ его глазахъ… всѣ дѣтскіе страхи хлынули въ его несчастную грудь, и, задыхаясь отъ сердцебіенія, онъ повалился въ кресло.

Мать продолжала свои мучительныя увѣщанія; она говорила, какъ одержимая, какъ истеричка, какой она и была, какъ женщина съ извращенной душой, которая въ дня далекой молодости, можетъ быть, умѣла волноваться сочувствіемъ, но теперь была извращена цѣлой жизнью страданій, одиночества и необычайной ожесточенностью, сумѣвшей усвоить отъ мистическаго костра только жажду испепеленія, грозное, «Foedet anima mea vitae ineae». Она порицала любовь сына — съ озлобленіемъ всей жизни, знавшей въ любви только измѣны — она вышла замужъ молодой за порочнаго и сластолюбиваго маркиза, который растратилъ свою жизнь, не говоря уже о деньгахъ, на приключенія низкаго пошиба, измѣнялъ ей чуть ли не съ перваго дня сівадьбы. Она говорила рѣзко, страстно, какъ антелъ-мститель, какъ неумолимый палачъ… говорила, не умолкая, а сынъ, подавленный, неподвижный, впившись трусливыми глазами въ ея горящіе зрачки, переживал по-очереди всѣ ужасы своего грустнаго дѣтства и, наконецъ, впалъ въ безсмысленное оцѣпенѣніе, судорожно вздрагивалъ, полураскрывъ ротъ, и странно плакалъ, безъ всхлипываній, и тихія слезы медленно катились по его щекамъ… Плакало одно тѣло, потому что душа была далеко, спящая или мертвая. Мать умолкла, нѣсколько изумленная, потомъ взглянула на него и поняла: припадокъ. Надо воспользоваться благопріятнымъ моментомъ.

И, обернувшись къ гувернеру, который, стоя неподвижно, наблюдалъ эту сцену, перепуганный едва ли меньше Габріеля, она повелительно сказала:

— Помогите мнѣ. Мы снесемъ его въ карету, потомъ Висеінта поднимется съ вами и возьметъ ребенка; мы уѣдемъ сегодня же вечеромъ, вы останетесь здѣсь, чтобы увѣдомитъ тѣхъ, кто придетъ, потому что, вѣроятно, есть же кто-нибудь въ домѣ, кто ухаживаетъ за этой женщиной.

— Но, сеньора, — началъ было гувернеръ.

— Иначе нельзя. Въ деньгахъ не стѣсняйтесь, пусть будетъ сдѣлано все, что нужно, пусть ее хорошенько лечатъ… и пусть она никогда не вспоминаетъ даже его имени.

— Но, сеньора… ребенокъ…

— Ребенокъ нашъ. Ну, помогите же мнѣ. Или и вы тоже сошли съ ума?

Они подняли Маркизика за руки, и онъ, разбитый, блѣдный и въ слезахъ, далъ поднять себя, спустился съ лѣстницы того дома, гдѣ оставалась это любовь, и отсутствующая душа его даже не шепнула ему о крушеніи его хрупкаго счастья. Мать поддерживала его, гордая и спокойная, страдая, можетъ бытъ, при видѣ страданій сына, но довольная своимъ героическимъ спасеніемъ. Такъ какъ несчастный не сопротивлялся, она усадила его въ карету съ нѣжной лаской, на которую способны даже самыя черствыя женщины, ухаживая за бездушными тѣлами, въ часы дѣтства, сна, болѣзни, смерти, пеленая ребенка, обмывая рану, убирая покойника. Она отерла слезы на лицѣ сына, пригладила ему волосы, поправила платье, все это безъ улыбки, безъ вздоха, потомъ подвинулась, давъ мѣсто горничной, принесшей ребенка, и кратко сказала кучеру, куда ѣхать. Люди на лѣстницѣ съ изумленіемъ смотрѣли на отъѣздъ «сеньорито». Инеса, торопившаяся домой, чуть не упала въ обморокъ, увидѣвъ въ коридорѣ странную фигуру гувернера и услышавъ его еще болѣе странныя и запутанныя объясненія.

Шелъ отчаянный дождь, сѣрое небо оплакивало разбитое счастье, холодный и сырой воздухъ убивалъ всякое зерно надежды, какъ будто солнцу суждено было никогда не вернуться! А въ спальнѣ продолжали звучать страстныя и безсвязныя рѣчи, разсыпались, точно порванное жемчужное ожерелье, слова, привыкшія соединяться для того, чтобы говорить о любви, звенѣлъ свѣтлый и чистый, какъ майскій дождь, смѣхъ…

IV.

Замокъ маркизовъ Гутъерре де Веласко былъ созданъ, должно бытъ, фантазіей больного мозга, потому что только у болѣзненно влюбленной въ грусть души могло явиться желаніе выбрать себѣ жилище въ такомъ уныломъ уголкѣ тихой и смѣющейся долины.

По выходѣ изъ ущелья, шумнаго и благоуханнаго, потому что но скалистымъ склонамъ его растетъ множество душистыхъ травъ, и стекаютъ безчисленныя тонкія струйки воды, горы разступаются и укрываютъ въ широкомъ лонѣ своемъ равнину, гдѣ на вольномъ просторѣ, залитыя свѣтомъ, раскинулись семь деревушекъ и столько же отдѣльныхъ фермъ. Долина обработана и воздѣлана, какъ садъ: здѣсь — веселыя поля маиса; тамъ — луга съ рядами тополей, обозначающихъ межи, а у подножія тополей — ручейки; съ одной стороны — огороды, клочки земли передъ каждымъ домомъ, засаженные картофелемъ и капустой, а въ садахъ — каштаны и орѣховыя деревья, такіе же каштаны и орѣхи на эспланадахъ, которыя передъ церквами замѣняютъ общественныя площади; кустарники на улицахъ, надъ каменными стѣнами, отдѣляющими владѣнія; въ горныхъ морщинахъ — каменный дубъ и папоротники; повышенные, величавые и развѣсистые дубы; на вершинахъ — туманъ.

Туманъ, который часто падаетъ на всю долину. И нельзя съ увѣренностью сказать, когда этотъ видъ больше чаруетъ зрѣніе и сердце болѣе глубокой поэтичностью — въ дни ли съ лазурнымъ небомъ, когда теплое солнце царитъ надъ разнообразными оттѣнками зелени, играя золотомъ и разсыпаясь брилліантами по листвѣ и каплямъ росы, или же въ другіе дни, пасмурные, когда туманъ окутываетъ тайной каждый листъ и населяетъ мифами каждый лугъ; когда тополя, скрытые клубами испареній, кажутся лишь болѣе темной тѣнью въ перламутровой дымкѣ, когда ручейкамъ грезится, что они снова на вершинѣ высокихъ пиковъ, гдѣ бродятъ облака, напитывая свои крылья, которыя потомъ великодушно отряхнутъ надъ равнинами.

Въ этой веселой долинѣ есть печальный уголокъ, и въ немъ одному изъ маркизовъ Гутьерре де Веласко вздумалось устроить пріютъ для своей меланхоліи. Онъ находится на сѣверо-востокѣ; горы образуютъ тамъ черный выступъ; обнаженный склонъ торчитъ, какъ каменный скелетъ; почти прилѣпившись къ нему, возвышается замокъ, чуть-чуть менѣе черный, чѣмъ самая гора, съ аспидной, нахлобученной крышей, большими рѣшетками въ нижнемъ этажѣ и висящими балконами въ верхнемъ; внизу садъ, окруженный высокимъ заборомъ, надъ которымъ виднѣются деревья, тянущіяся къ солнцу, орѣхи, платаны и кипарисы. Вокругъ — безмолвіе и какая то робкая пустынность, какъ будто поселки, спасаясь отъ зловѣщей тѣни, умышленно удалились отъ замка. Передъ главнымъ фасадомъ — большая эспланада, на газонѣ которой трепещетъ тѣнь двухъ огромныхъ каменныхъ дубовъ; если бы въ этотъ уголокъ проникло современное увлеченіе спортомъ, то эспланада, была бы великолѣпной площадкой для тенниса, и это было бы счастьемъ, потому что, можетъ быть, и мрачный фасадъ замка улыбнулся бы при видѣ движущихся въ граціозномъ и стройномъ безпорядкѣ дѣвушекъ и юношей въ бѣломъ, въ соломенныхъ шляпахъ и дышащихъ здоровьемъ и весельемъ.

Но сегодня на эспланадѣ нѣтъ никого: тѣнь высокихъ дубовъ падаетъ просто и трагически на несмятую, унылую траву. Время близится къ закату; надъ всей долиной царитъ мирная тишина, подчеркиваемая неизбѣжнымъ звономъ бубенчиковъ и, изрѣдка, отдаленнымъ крикомъ подростка, пасущаго корову, или матери, зовущей подростка. Сумерки еще не принесли желанія облегчить пѣніемъ сердце: телѣги, мужчины и дѣвушки еще не возвращаются съ маисовыхъ полей; день еще спитъ въ этой «фазѣ вѣчности», которая длится съ одиннадцати часовъ утра до трехъ пополудни; это какъ бы расцвѣтъ его молодости — отъ двадцати до тридцати пяти лѣтъ — когда день и человѣкъ забываютъ думать о своемъ возрастѣ.

Эспланада пуста; въ покояхъ замка тяжелая старинная мебель и люстры съ хрустальными подвѣсками ловятъ слабый солнечный лучъ, проникающій сквозь спущенныя жалузи; скучающія зеркала грезятъ о днѣ, когда въ дверь проскользнетъ хорошенькое личико, и о часѣ, когда растворенныя окна отразятъ въ нихъ кусочекъ мирнаго веселья долины. Изрѣдка призрачнымъ шагомъ пройдетъ слуга; въ часовнѣ одинокая лампада мигаетъ отъ страха; въ библіотекѣ старый гувернеръ погруженъ въ вѣчное чтеніе; въ саду растянувшійся въ гамакѣ Габріэль безконечно куритъ, а въ колясочкѣ-колыбели дремлетъ ребенокъ.

Осень неожиданно смѣнилась теплымъ лѣтомъ; день тихій, солнце сладко грѣетъ; въ неподвижномъ воздухѣ временами чувствуется тонкій запахъ тлѣнія палой листвы.

По пріѣздѣ изъ Мадрида Габріэль проводитъ почти все время въ этомъ гамакѣ, въ саду: всякое напряженіе активной воли какъ будто навѣки умерло въ его душѣ, но зато онъ проявляетъ непоколебимое пассивное упорство. Онъ не возмущался противъ материнской воли, не выражалъ желанія вернуться въ Мадридъ, ни даже написать письмо, но никто не могъ добиться отъ него ни одного слова, ни малѣйшаго движенія, которое обнаружило бы какой-либо интересъ къ происходящимъ вокругъ него событіямъ; онъ вставалъ въ полдень, къ большому изумленію привыкшихъ рано вставать домочадцевъ, молча завтракалъ, выходилъ въ садъ, ложился въ гамакъ и лежалъ до самаго заката; тогда онъ возвращался въ комнаты и дожидался ужина, сгорбившись въ креслѣ; ложился рано; видъ у него былъ не больной, а только разсѣянный, онъ часто закрывалъ глаза. Почти все время ребенокъ долженъ былъ находиться возлѣ него; если иногда, думая, что онъ спитъ, маркиза или кормилица хотѣли унести мальчика, онъ открывалъ глаза и требовалъ, чтобы ребенка оставили съ нимъ; по счастью, ребенокъ родился здоровымъ и плакалъ очень рѣдко. Такъ проходили дни: октябрь не выпускалъ своихъ тумановъ, и небо милостиво улыбалось; годъ безмятежно старѣлся, обладая, несомнѣнно, спокойной совѣстью.

Сеньора маркиза подходить къ окну нижняго этажа; смотритъ на гамакъ и на колясочку; взглядываетъ на небо, вздыхаетъ протяжнымъ и многозначительнымъ вздохомъ, въ который набожныя души вкладываютъ молитву, и затворяетъ окна; немного погодя она появляется въ дверяхъ и медленно спускается съ лѣсенки. Она маленькаго роста, худощавая, съ тонкимъ, острымъ лицомъ; волосы у нея необычайно черные, перемѣшанные съ необычайно бѣлыми нитями; глаза, когда-то, должно быть, красивые и блестящіе, уже потускнѣли отъ многихъ слезъ, пролитыхъ въ годы, когда жизнь должна, была бы улыбаться ей. Она одѣта, какъ кармелитка, движенія у нея живыя, и рѣчь умышленно краткая.

Подойдя къ колясочкѣ, она поправляетъ одѣяльце, но не ласкаетъ ребенка, потомъ подходитъ къ гамаку и смотритъ на сына, который не шевелится и не открываетъ глазъ.

— Габріэль, что ты дѣлаешь здѣсь такъ поздно? Почему не идешь домой? Солнце садится, въ саду сыро, и вы оба простудитесь.

Габріэль открываетъ глаза, но онъ не отвѣчаетъ; онъ думаетъ, что можно бы сказать, что ему нравится чувствовать приближеніе вечера въ печальномъ саду, подъ листьями, вздрагивающими отъ легкаго вѣтерка, всегда поднимающагося на закатѣ, но такъ скучно подбирать слова!… Да, мысли должны бы быть прозрачными, и умъ долженъ быть видимъ уму, какъ свѣтляки ночью. — Какая глупость! — думаетъ онъ, — сравнивать мысли съ свѣтлячками, жалкими червями, у которыхъ все тѣльце напитало свѣтомъ… Они напитаны свѣтомъ, какъ мы напитаны горемъ, или радостью, или скукой… потому что всѣ эти чувства, кажущіяся душой, на самомъ дѣлѣ не принадлежать къ душѣ, нѣтъ; они приходятъ извнѣ, издалека, и падаютъ на насъ, какъ роса на землю… не всегда, какъ роса… когда они горестны, они падаютъ, какъ противный, грязный зимній дождь въ городахъ, и проникаютъ насъ, и оставляютъ насъ продрогшими, несчастными и угнетенными… Какой то поэтъ сказалъ: «Я поднялъ горсть песку на берегу моря; мокрыя песчинки проскользнули между моими пальцами. Увы, мнѣ не удалось удержать ни одной»!

— Увы! мнѣ не удалось удержать ни одной! — вслухъ заканчиваетъ Габріэль свои сбивчивыя размышленія и, очнувшись отъ звука собственныхъ безнадежныхъ словъ, заливается слезами.

— Габріэль, что съ тобой? О чемъ ты плачешь? — спрашиваетъ мать.

Онъ совершенно забылъ, что она здѣсь, и смотритъ на нее съ удивленіемъ.

— Уже поздно, — настаиваетъ она, — пойдемъ домой; приходилъ священникъ и спрашивалъ о тебѣ, но я не послала за тобой, потому что онъ торопился. Ты слышишь меня?

Да, онъ слышитъ, но страннымъ образомъ, какъ будто слова, утративъ все свое обычное значеніе, но сохранивъ прежнюю роль передатчиковъ идей, преобразились изъ звуковъ въ формы, даже еще менѣе, въ границы пространства съ невѣдомыми свойствами, не доступными ощущенію чувствъ; эти два — большія, твердыя, и еще какія то… нѣтъ словъ, чтобы выразить ихъ новое состояніе! А вотъ это — совсѣмъ маленькое, и растетъ, но извнѣ внутрь; а это — острое, какъ кинжалъ, но кинжалъ алмазный, и онъ падаетъ, превратившись въ капли, на воду стараго пруда… и какъ больно тинистой водѣ отъ того, что на нее падаетъ кинжалъ, потому что вода, заросшая водорослями, мутная и больная — не болѣе, не менѣе, какъ сердце. Ахъ, какъ болитъ сердце!

— Хуана, Карлота! — кричитъ маркиза въ испугѣ; — скорѣе идите сюда, сеньорито дурно. Хуана, Карлота!

Служанки и гувернеръ прибѣгаютъ на зовъ и окружаютъ гамакъ. Габріэль въ обморокѣ, и лицо его въ зеленоватомъ отсвѣтѣ деревьевъ мертвенно-блѣдно. Всѣ молча смотрятъ на него, и онъ начинаетъ безпокоиться; хотя глаза его закрыты, онъ чувствуетъ, что на тѣло его падаютъ взгляды окружающихъ, и каждый взглядъ, словно острая игла. — О, уйти бы въ пещеру безъ свѣта и безъ смотрящихъ глазъ! Что это за шумъ? Да, да, въ пещерахъ часто бываетъ слышенъ такой отдаленный шумъ моря… Уйти бы въ море, ночью, выбить дно у лодки и тихонько, тихонько, медленно погрузиться на дно, въ объятіяхъ воды, такихъ мягкихъ и свѣжихъ…

— Кажется, онъ лишился чувствъ, — говоритъ гувернеръ. — Сбѣгайте за докторомъ, Хуана, а ты, Карлота, помогу мнѣ поднять его.

— Ахъ, — вздыхаетъ маркиза. — Да проститъ Богъ эту скверную женщину! До чего она довела это!

Уже темнѣетъ, когда они входятъ въ замокъ; ребенокъ, забытый въ колясочкѣ, открываетъ глаза и начинаетъ лепетать что-то, какъ будто говоритъ съ звѣздой, заглянувшей въ садъ.

V.

Въ «говорилкѣ» на утро случай этотъ обсуждается съ большой серьезностью и немалой философіей. «Говорилка» — бакалейная лавочка, усложненная табачной и таверной, служащая одновременно мѣстомъ стоянки дилижанса, по росписанію ходящаго въ Сантандеръ и возвращающагося въ долину съ сѣдоками и багажомъ или за ними. Многообразныя спеціальности лавочки обезпечиваютъ ей большое количество кліентовъ; въ деревушкѣ имѣется съ полдюжины лѣнтяевъ, которые приходятъ развлечься въ то время, какъ жены ихъ работаютъ въ полѣ; у двоихъ «супруги» прислуживаютъ въ замкѣ, и они приходятъ поважничать на ихъ сбереженія, потомъ, прохожіе, нищіе, странствующіе торговцы, барышники, приходящіе присмотрѣть коровъ; лавочка стоитъ у самаго входа въ ущелье и служитъ какъ бы ключомъ и шлагбаумомъ ко всей долинѣ… Сегодня, кромѣ хозяйки — пятидесятилѣтней толстой, растрепанной и веселой женщины, — въ лавочкѣ находятся двѣ торговки съ корзинами за плечами, босыя и въ подоткнутыхъ юбкахъ, и трое изъ вышесказанныхъ лѣнтяевъ и почтенныхъ капиталистовъ.

— Были вы нынче у Веласко? — спрашиваетъ хозяйка торговокъ.

— Я была, — отвѣчаетъ старшая, — и видѣла, что тамъ дѣлается. Жалко смотрѣть на несчастнаго! И что только за негодныя женщины въ Мадридѣ! Такъ отдѣлать мужчину въ цвѣтѣ лѣтъ!

Другая торговка пронзительно смѣется. Она. — дѣвушка и свѣжа, какъ кустъ гвоздики.

— А ты чего смѣешься, дѣвчонка? — спрашиваетъ одинъ изъ стариковъ.

— Надъ злыми женщинами и надъ добрыми мужчинами. А по моему, такъ ей нечего было много хлопотать, чтобы погубить парня, мужчины сами падки на эту погибель…

— Много ты знаешь, посмотрю я на тебя.

— Вотъ я и смѣюсь. Жалко смотрѣть на несчастнаго! Еще бы, потому что ему хочется вернуться къ ней. И очень хорошо будетъ, если онъ сдѣлаетъ, какъ хочетъ! — заканчиваетъ она, дѣлая смѣлый полуоборотъ, при которомъ обнажаются прелестныя ноги бродячей Діаны.

— Очень будетъ скверно! — возмущенно протестуетъ лавочница, которую ея почти офиціальный постъ продавщицы табаку естественно склоняетъ къ консервативнымъ взглядамъ: — очень будетъ скверно, потому что господа должны водиться съ господами, а не унижать свое имя съ какими-нибудь тварями… взять хоть ребенка, сколько бы у нея было денегъ и роскоши, все-таки онъ всегда останется сыномъ своей матери. А ты говоришь — хорошо!

— Плохо то, что она отпустила его. Что мое, то мое, и хоть бы семь маркизъ сразу пришли отнимать у меня ребенка…

— Говорятъ, — вмѣшался благообразный мужчина, — что сеньора дала ей хорошія деньги.

— А мнѣ хоть бы на вѣсъ золота заплатили, я и то не отдала бы. Хочешь сына? Такъ бери и мать, потому что куда иголка, туда и нитка.

— А она вотъ довольна, деньги, милая сглаживаютъ. Она подумала: я буду воспитывать сына на свои трудовые гроши, и выростетъ онъ бѣднякомъ, а тамъ его будутъ держать, какъ барчука… А кромѣ того, со временемъ онъ, можетъ быть, и не откажется отъ своей матери… вѣдь, тому, у кого есть, легче дать, чѣмъ тому, у кого нѣтъ. Вѣрно, Кико?

Кико — смуглый и бравый парень лѣтъ двадцати пяти; повидимому, онъ явился на свѣтъ, чтобы докончить вторую серію подвиговъ Геркулеса: такой атлетической фигурой наградило его Провидѣніе; сейчасъ, за отсутствіемъ, должно быть, подходящаго случая для геройскаго подвига, онъ вырѣзываетъ кончикомъ навахи сложные узоры на. вѣткѣ орѣшника; до сихъ поръ онъ не раскрылъ рта, но, услышавъ вопросъ лавочницы, поднимаетъ глаза, лукаво подмигиваетъ и мудро изрекаетъ:

— Всякъ самъ по себѣ!

Эта глубокая сентенція сразу заканчиваетъ разговоръ; такъ, геніи обладаютъ привилегіей послѣдняго слова. Наступаетъ трагическое молчаніе; всѣ смотрятъ, другъ на друга; старая торговка вздыхаетъ, лавочница воздымаетъ глаза къ небу, мужчины за кружкой пива смакуютъ глубокую мудрость Геркулеса, снова погрузившагося въ свою кропотливую работу; молоденькая торговка подходить къ двери.

— Вонъ идетъ дилижансъ! — кричитъ она немного погодя.

Дѣйствительно, изъ ущелья уже доносится звонъ бубенчиковъ, голосъ кондуктора, громкое хлопанье бича; всѣ кидаются смотрѣть, побуждаемые чувствомъ ненасытнаго ожиданія, которое всѣхъ насъ гонитъ къ окну, когда мы находимся одни въ квартирѣ, и заставляетъ смотрѣть въ глаза всякому, говорящему съ нами наединѣ, останавливаться, когда проходить поѣздъ, прислушиваться къ шагамъ на лѣстницѣ, хотя мы никого и не ждемъ, и ждать прихода почтальона, даже зная, что ни отъ кого на свѣтѣ намъ не можетъ быть письма.

На этотъ разъ любопытство посѣтителей «говорилки» получаетъ неожиданное и преизобильное удовлетвореніе: когда дилижансъ останавливается, изъ него выходятъ двѣ незнакомки; обѣ молоды и такія хорошенькія, что у философа Кико выпадаютъ изъ рукъ и вѣтка и наваха. Пріѣзжія — ни барыни, ни крестьянки, онѣ въ свѣтлыхъ платьяхъ, изящно обуты, съ непокрытой головой и красиво причесаны; при движеніи сильно шумятъ накрахмаленными юбками и… пахнутъ очень хорошо; послѣднее замѣчаніе дѣлаетъ, немного удивленная, молодая торговка.

— Это здѣсь? — спрашиваетъ одна изъ пріѣзжихъ кондуктора, который подтверждаетъ жестомъ.

Лавочница любезно поднимается.

— Нужно взять багажъ?

Нѣтъ; пріѣзжія путешествуютъ, какъ сказочныя принцессы, безъ всякаго багажа, кромѣ собственной красоты.

— Не угодно ли подкрѣпиться чѣмъ-нибудь?

Вотъ это — да; хорошо дать тѣлу то, что ему требуется: стаканъ молока утромъ всего лучше; кстати, корова на дворѣ, ее только что подоили. И воды, вымыть руки и лицо. Путешественницы восторгаются деревенскимъ молокомъ.

— Такого не найдешь въ Мадридѣ! — говоритъ одна, медленно потягивая теплую пѣну.

— Онѣ изъ Мадрида! — таинственно говоритъ Кико, слышавшій замѣчаніе, и всѣ дивятся его догадливости.

Умывшись, стряхнувъ дорожную пыль съ платьевъ и волосъ, путешественницы справляются о времени.

— Половина одиннадцатаго. Пожалуй, пора? — спрашиваетъ одна.

— Для того, за чѣмъ мы пріѣхали, всѣ часы одинаковы, — спокойно отвѣчаетъ другая.

Это философское замѣчаніе возбуждаетъ восхищеніе Кико; положительно, пріѣзжія изъ другого міра, особенно эта, такая разсудительная; она говоритъ кратко, голосомъ, похожимъ на музыку, не допускаетъ возраженій и движется, ходить и смотритъ вокругъ, какъ должны двигаться, ходить и смотрѣть королевы на тронахъ; поистинѣ, она внушаетъ почтеніе, хоть и такая худенькая тѣломъ… Тише, вотъ она опять говоритъ!

— Далеко отсюда до дома дона Габріэля Гутьерре де Веласко?

Общее изумленіе. Изъ Мадрида! Въ замокъ! И спрашиваютъ сеньорита? Несомнѣнно, онѣ пріѣхали по тому «дѣлу». Восторгъ Кико сразу поднимается еще на ступеньку отъ презрительной простоты, съ которой пріѣзжая назвала замокъ «домомъ». Никто не отвѣчаетъ сразу, такъ велико общее удивленіе: пріѣзжая повторяетъ вопросъ.

— Нѣтъ, недалеко; съ четверть часа ходьбы; вонъ тамъ, пройдя каштаны, за церковью.

— Можно проводить? — бормочетъ Кико.

Имъ не нужно провожатыхъ, но онѣ любезно благодарятъ.

— А въ которомъ часу дилижансъ уходитъ въ Сантандеръ?

— Вечеромъ въ шесть. Онъ объѣзжаетъ всю долину.

Путешественницы удаляются на совѣщаніе.

— Самое лучшее, — говоритъ Маріана, — остаться тебѣ здѣсь и подождать меня.

— Какъ же ты пойдешь одна? — протестуетъ Инеса.

— Что же со мной можетъ случиться? Мать не запугаетъ меня, какъ своего несчастнаго сына, какъ бы горда она ни была…

— А если тебя не примутъ?

— Я и не говорю, что меня примутъ, но что меня впустятъ, за это я ручаюсь. А ты оставайся здѣсь и закажи намъ пока обѣдъ. До-свиданья.

— До-свиданья. Въ добрый часъ!

Маріана выходитъ изъ таверны и идетъ быстрымъ шагомъ. Она красивѣе, чѣмъ когда-либо, и стала женственнѣе; она нѣсколько поблѣднѣла отъ болѣзни, но свѣжій деревенскій воздухъ румянитъ ея щеки, — свѣжій деревенскій воздухъ, который она вдыхаетъ полной грудью.

Какъ прекрасно выздоровленіе въ молодости! Какъ отрадно тѣлу возвращающееся здоровье, и какъ веселитъ его ласка солнца, свѣта и голосовъ, и ароматъ воздуха, и вкусъ хлѣба, и свѣжесть воды… и какъ торопится жить тѣло, едва не превратившееся въ прахъ! И духъ, тоже словно только что родившійся, носится по дому съ ребяческой радостью, и заглядываетъ въ окна глазами, дивящимися тому, что они видятъ, и распахиваетъ двери устъ, чтобы сказать неожиданныя и ласковыя слова, и напѣваетъ въ уши отголоски новыхъ мелодій, и волнуетъ грудь вдохновенными порывами, и побуждаетъ ноги къ широкимъ шагамъ, а руки къ щедрымъ дарамъ. О, какое наслажденіе возвращаться къ жизни на утрѣ жизни!

Весь этотъ мощный расцвѣтъ волнуетъ сегодня кровь Маріаны; кромѣ того, въ груди ея поетъ новая нѣжность материнства; она почти не видѣла своего ребенка, но эта неясность говоритъ ей, что и тѣло и душа ея стали матерью; и волненіе ея усиливается отъ невѣдомаго ей очарованія деревенскаго утра. Какой кристальный воздухъ, и какой дивный запахъ, какое теплое осеннее солнце, и какая странная тишина, хотя въ ней такъ много звуковъ, и какое спокойствіе…. Какъ зелены деревья, какъ сочны даже тѣ, на которыхъ уже начинаютъ умирать листья; какъ чисто вымыта и гладко причесана травя, и какъ свѣтла вода въ ручьяхъ! На высокомъ деревѣ съ дрожащими листьями свиститъ птичка; свиститъ, какъ флейта. А эта мѣдно-красная корова, какъ она лоснится и какъ медленно идетъ, мѣрно помахивая головой: почему здѣсь она не боится коровъ? А вотъ вдали прозвучалъ голосокъ ребенка, звонкій и ясный! Здѣсь все ясно, даже самый дымъ, выходящій изъ трубы; онъ не черный или грязно-бѣлый, какъ въ Мадридѣ, а голубой и легкій, легкій — и такъ спокойно расходится въ воздухѣ. Маріана, неизвѣстно почему, думаетъ о спящемъ ребенкѣ. И вдругъ ей вспоминаются слова Габріеля при первой ихъ встрѣчѣ въ Мадридѣ: «Я хотѣлъ бы повезти васъ на мою родину, чтобы вы увидали красоту»… И вотъ она на его родинѣ, и видитъ, что тутъ, правда, очень красиво, но вѣдь онъ измѣнилъ ей! — Что то дѣлаетъ, о чемъ думаетъ или мечтаетъ этотъ неисправимый мечтатель? — Глаза ея наполняются слезами. — Странно, — думаетъ она, — я на него не сержусь, а мнѣ только, жаль его! — И она жалѣетъ, что не спросила о немъ лавочницу. — Можетъ быть, онъ боленъ? Можетъ бытъ, умеръ? — Нѣтъ, не умеръ, ей бы сказали, когда она назвала его имя; но навѣрное грустенъ, страдаетъ отъ кошмаровъ и сердцебіенія въ этомъ старомъ домѣ, какъ онъ столько разъ разсказывалъ; и кричитъ по ночамъ, и никто не прибѣгаетъ, и боится закрыть глаза, и нѣтъ возлѣ него никого, кто закрылъ бы ихъ ему поцѣлуемъ… двумя поцѣлуями, которые онъ такъ любилъ. И навѣрное онъ зоветъ «Маріана! Маріана!» тѣмъ же нетвердымъ и робкимъ голосомъ… лаская самый звукъ этого слова. Во что бы то ни стало, надо увезти его отсюда!

Это было первой мыслью Маріаны, когда она вернулась къ сознательной жизни: поѣхать за нимъ, вырвать его изъ мрачной печали его жилища, увезти его къ себѣ, къ себѣ, и увезти сына. Потомъ будетъ видно, какъ они будутъ жить; важно быть вмѣстѣ и бытъ веселыми; руки у нея, слава Богу, есть, и здоровья хватитъ на то, чтобы заработать хлѣбъ на всѣхъ троихъ; на деньги, которыя оставила мать, она откроетъ бѣлошвейную мастерскую, гладильню, все равно что, — и навѣрное что-нибудь да выйдетъ; а рядомъ съ ней, отъ ея смѣха, Габріэль вылечится, — конечно! и станетъ человѣкомъ, будетъ тоже работать, и всѣ они будутъ счастливы, а когда Богъ приберетъ маркизу въ рай, который она считаетъ, что заслужила, они будутъ пріѣзжать на лѣто сюда, потому что, правда, здѣсь очень хорошо.

Маріана смѣется надъ собой. — Вѣчно фантазіи, — думаетъ она и опять смѣется. — Незадачливая мы нара; оба то и дѣло уносимся въ облака, только онъ въ печальныя, а я въ веселыя. Господи, какой этотъ замокъ мрачный вблизи! Онъ похожъ на тюрьму королевы въ той драмѣ, которую мы видѣли въ Новомъ Театрѣ, и ворота съ гвоздями! Ну, что-жъ, мнѣ все-таки не страшно! Посмотримъ, сдѣлается ли у меня сердцебіеніе. Куда же здѣсь итти?

Она останавливается, нѣсколько смущенная; смотритъ на каменную стѣну, на черныя рѣшетки, на молотки, такіе большіе и подвѣшенные такъ высоко. Замокъ похожъ на настоящій замокъ, а эти два дерева — она не знаетъ, какъ они называются — словно два часовыхъ, смотрятъ на нее злыми глазами. И какое гробовое молчаніе! Она не рѣшается постучать. Лучше обойти зданіе, можетъ быть, кто-нибудь встрѣтится. Одно, два, шесть оконъ, и всѣ затворены; по другую сторону подъѣзда столько же, и тоже всѣ затворены… А вотъ заборъ… должно быть, садъ… какой высокій! Калитка… еслибъ былъ молотокъ!

Ища молотка, она проходитъ, и калитка, только притворенная, распахивается. Да, это садъ. Никого нѣтъ… войти? Да, въ эту калитку, которая обыкновенной величины и не внушаетъ такого почтенія… Какой странный садъ, безъ дорожекъ, а земля вся зеленая, и кипарисы, какъ на кладбищѣ, и прудъ, весь позеленѣвшій, и слезливый фонтанъ, и множество сухихъ листьевъ на водѣ! Гдѣ она видѣла такой садъ? Ахъ, на Монклоа, у лѣваго спуска, и еще всегда этотъ утолокъ вызывалъ въ ней тоску. И теперь тоска, какъ гвоздь, засверлила ей сердце. Ахъ, Боже мой, какъ грустна бываетъ иногда жизнь, сколько ни стараться смѣяться!

VI.

Габріэль три дня живетъ въ мучительномъ безпокойствѣ. Что-то — онъ не знаетъ, что именно — пробудило его противъ его воли отъ грустной летаргіи, въ которую онъ былъ погруженъ; кто-то зоветъ его, неизвѣстно откуда, но надо итти, хотя дорога и неизвѣстна, потому что голосъ настойчивъ и властенъ. Властенъ и нѣженъ — ахъ, еслибъ его послушаться! Онъ уже пытался нѣсколько разъ выходить изъ дому, но въ открытомъ полѣ — куда итти? Долина полна для нето враждебной красоты, склоны слишкомъ далеки, группы деревьевъ разбросаны рѣдко, тамъ же разсѣяны и дома; душа теряется въ такомъ широкомъ пространствѣ, шаги колеблются передъ точнымъ выборомъ изъ столькихъ направленій, глаза туманятся; лучше вернуться въ заточеніе, въ стѣны дома, въ ограду сада, подъ охрану кипарисовъ; ограниченное пространство даетъ какъ бы ощущеніе нѣкоторой интимности; въ убаюкивающемъ покачиваніи гамака кроется широкая меланхолическая ласка, и подъ ея защитой можно закрыть глаза и не думать. Но мысль тревожится: идея, воспоминаніе, надежда хотятъ выбиться наружу, и болитъ обнаженная земля. Ахъ, если бы чья-нибудь рука прекратила неизбывную засуху, открыла выходъ страдающему ростку! Если бы чей-нибудь голосъ произнесъ слова, которыхъ не можетъ оформить безплодный мозгъ. Если бы чья-нибудь рука взяла эту руку, и чья-нибудь воля направила эти нерѣшительные шаги! Мимолетнымъ свѣтомъ улыбается надежда, отзвукъ голоса обѣщаетъ, призракъ ласки умиротворяетъ, тѣнь руки охраняетъ. Но чей это голосъ, чья ласка и чья рука, и гдѣ же они?

Въ это утро тревога мучить его, какъ никогда; онъ не можетъ грезить, сердце его безумствуетъ отъ страстнаго нетерпѣнія. Нужно, чтобы кто-то пришелъ, онъ навѣрное придетъ, несомнѣнно, долженъ притти. Но кто? кто? кто? — спрашиваетъ себя несчастный и безъ конца повторяетъ этотъ вопросъ, шагая но саду.

Кажется, будто фонтанъ умолкъ, будто деревья перестали шептаться вершинами, будто перестали пѣть, свистать и ворковать птицы. Что-то должно случиться огромное и рѣшающее; кто-то долженъ войти въ садъ и принести ожидаемое слово. Вотъ онъ уже приближается. Но кто это?

— Маріана!

— Габріель.

Безконечное объятіе и страстныя слезы.

— Маріана! — Вотъ слово, идея, мысль, которыя столько часовъ и столько дней онъ тщетно искалъ.

Они не удивляются, что опять вмѣстѣ, это естественно и было неизбѣжно: для чего же они родились? И объятіе не кончается, потому, что Габріель плачетъ, какъ дитя, а она утѣшаетъ его, цѣлуя въ глаза.

— Ты пришла, пришла. Я не могъ вспомнить ни тебя, ни твоего имени. Но я ждалъ тебя, твоего голоса, твоихъ рукъ… Я сердцемъ чувствовалъ, что ты идешь, но не зналъ, кто ты.

Она какъ будто не удивляется его безсвязнымъ словамъ: всего этого она боялась, все предвидѣла… Конечно, онъ почти сошелъ съ ума изъ-за нея, но она ручается, что вернетъ ему разумъ.

— Да, я пріѣхала, пріѣхала. Какъ же я могла не пріѣхать, зная, что ты здѣсь? Какъ только встала съ постели… я вѣдь была очень больна, знаешь, чуть не умерла. Только не захотѣла умереть, хотѣлось еще побыть на свѣтѣ, пока ты живъ… ты и онъ… мальчикъ. Гдѣ онъ? Гдѣ мой сыночекъ?

Она говоритъ быстро, стараясь скрыть волненіе, и улыбается — стойкая душа.

Габріель, слушая ее, точно возвращается на землю изъ какого то далекаго міра; сначала онъ улыбается, потомъ вздыхаетъ, наконецъ, вспоминаетъ.

— Прости меня, Маріана, прости. Я не знаю, какъ, когда я попалъ въ этотъ домъ.

— Важно знать, какъ и когда ты выйдешь отсюда? — Глаза Габріеля вспыхиваютъ счастливой надеждой. — Потому что ты, конечно, уѣдешь со мной.

— Конечно! — вздыхаетъ онъ, и свѣтъ, заложенный ея первыми словами, гаснетъ.

— Непремѣнно! — энергично повторяетъ она, — со мной и съ твоимъ сыномъ. Гдѣ онъ? У кого?

Габріель молча идетъ, она слѣдуетъ за нимъ; они обходятъ прудъ, минуютъ мрачную кипарисовую аллею, проникаютъ въ лабиринтъ буксовыхъ кустовъ — какой мрачный садъ, и какая мука итти по сухимъ листьямъ за этимъ человѣкомъ, который идетъ молча и какъ лунатикъ! — Они выходятъ на площадку подъ каштанами, гдѣ виситъ гамакъ, и стоитъ колясочка. Маріана приближается съ страстнымъ волненіемъ, хочетъ взять ребенка, но останавливается — онъ спитъ такъ тихо, сладко, и похожъ на королевскаго сына въ лептахъ и кружевахъ. Странно: она думала, что при видѣ его у нея разорвется сердце отъ любви, отъ рыданій, отъ слезъ, что она осыплетъ его поцѣлуями, схватитъ его порывисто, какъ въ романахъ, которые она читала, всегда дѣлаютъ отвергнутыя матери, когда, наконецъ, находятъ своихъ дѣтей… а у нея сердце спокойно, и слезы не подступаютъ къ глазамъ. Малютка внушаетъ ей какое-то почтеніе, она не рѣшается дотронуться до него, только смотритъ на маленькое личико, на темные волосики, выглядывающіе изъ-подъ чепчика, на ротикъ, чуть-чуть побольше маленькой землянички… и смотритъ на все это равнодушно!

— Это мой сынъ… мой сынъ… — повторяетъ она, и слова не вызываютъ въ ней представленія объ обладаніи, привязанности, нѣжности… — Навѣрное, я дурная мать, и у меня не женское сердце… Это мой сынъ, а я такъ спокойна, такъ равнодушна. Это мой сынъ, а я даже не знаю, какъ его зовутъ… и не умираю отъ радости, что вижу его.

— О чемъ ты плачешь, Маріана? — говоритъ Габріель.

Плачетъ? Она плачетъ? Да, конечно; слезы потоками струятся по ея лицу. Развѣ можетъ тѣло плакать, когда объ этомъ не знаетъ душа? — Мой сынъ! Мой сынъ! — она уже сознательно начинаетъ рыдать, становится на колѣни, припадаетъ къ личику ребенка, цѣлуетъ его и омываетъ своими слезами; и малютка, почувствовавъ, вѣроятно, во снѣ теплую влагу, шевелитъ губками и впиваетъ, какъ молоко, материнскія слезы.

— Маріана, Маріана! Какіе мы несчастные!

— Несчастные! — говорить она, вставая, и смотритъ на него, держа на рукахъ ребенка, — Почему? Развѣ мы оба. не живы? Развѣ ты меня не любишь? Развѣ я не люблю тебя? Развѣ передъ нами не вся жизнь?

Габріэль вздыхаетъ.

— Передъ тобой, да.

— И передъ тобой тоже; нашъ домъ ждетъ насъ. Увидишь, какою можетъ быть жизнь при трудѣ и любви… когда онъ родился, солнце такъ и лилось въ окно… а когда я была больна, все время лилъ ливмя дождь. Но, милый мой, едва я раскрыла глаза, явилось и солнце, ты, вѣдь, знаешь, мы съ нимъ добрые пріятели! Несчастные! съ такимъ-то сыночкомъ, который будетъ вылитымъ портретомъ своей матери и будетъ только смѣяться, потому что плаксъ довольно въ домѣ и одного! Посмотрите-ка на это лицо! Какіе грустные глаза. Впрочемъ, я знаю, что съ тобой сейчасъ происходитъ: ты ревнуешь къ маленькому, потому что теперь всѣ ласки будутъ для него… для него одного… но если ты будешь хорошо вести себя, то и тебѣ перепадетъ кое-что. Правда, сынокъ, мы будемъ немножко любить твоего папу? Посмотри, посмотри, какое у него похоронное лицо! Стоило пріѣзжать на свою прекрасную родину, чтобы такъ поблѣднѣть и похудѣть! А я-то думала, что здѣсь всѣ гуляютъ по Божьимъ лугамъ, пьютъ молоко, ѣдятъ фрукты и поютъ. Да, да, прекрасныя мѣста, въ садахъ деревья, какъ на кладбищѣ! и эта зелень перешла на лицо твоего милаго папочки. Счастье, что сегодня же вечеромъ мы увеземъ его въ Мадридъ, правда, сыночекъ?

Мальчикъ проснулся и открылъ черные глазки, она цѣлуетъ его и протягиваетъ отцу, потомъ обнимаетъ его одной рукой за шею и добросовѣстно дѣлитъ веселые поцѣлуи между двумя своими любимыми… двумя своими дѣтьми, какъ она говоритъ. И смѣется, смѣется, и все счастливое прошлое вновь расцвѣтаетъ въ душѣ Габріэля отъ росы этого кристальнаго смѣха…

Потому что въ немъ незабвенныя іюньскія ночи въ Мадридѣ, подъ бархатнымъ, синимъ и звѣзднымъ небомъ, съ напоеннымъ запахомъ акаціи, жимолости и сырой земли воздухомъ… И ясныя мартовскія утра, когда на улицахъ пахнетъ жаренымъ кофе, а на Кастелльяно лежитъ легкая дымка, серебрящаяся на солнцѣ, а подстриженныя деревья начинаютъ выбрасывать почки. И январьскіе дни, когда земля тверда и звонка отъ ночного мороза, а въ воздухѣ, колючемъ отъ холода, смѣется солнце… И октябрьскія сумерки, пламенѣющія на закатѣ, когда сады ярко желты отъ мертвыхъ листьевъ, еще не упавшихъ съ деревьевъ, потому что воздухъ мягокъ и недвижимъ.

Въ ночи, утра, сумерки и полдни, лѣтомъ, весной, осенью и зимой — всегда звенѣлъ ея смѣхъ, и весь круговоротъ года, въ ореолѣ счастья, показался Габріэлю пасхальнымъ утромъ. Ахъ, звонъ колоколовъ въ прозрачномъ воздухѣ, смѣхъ на алыхъ губахъ, поцѣлуи за смѣхъ, и сердце, готовое съ ликованіемъ вырваться изъ своей башни!

— Да, дорогая, да, ты права, мы уѣдемъ сейчасъ же. Милый Мадридъ! И я буду работать для тебя, какъ негръ, и буду любить, тебя, какъ безумный, и мы будемъ счастливы, какъ никто…

— Да, да, какъ никто. Что съ тобой?

Она почувствовала, что онъ вздрогнулъ, и увидѣла, что на лицѣ его гаснетъ счастливая улыбка. Слѣдя за направленіемъ его взгляда, она повертываетъ голову и встрѣчается съ хмурымъ лицомъ худой, смуглой женщины, одѣтой, какъ монахиня.

— Твоя мать! — говоритъ она, тоже слегка блѣднѣя… Габріель наклоняетъ голову. Маріана немного отодвигается отъ него, но не выпускаетъ его руки.

Сеньора маркиза наблюдаетъ ихъ съ негодованіемъ, смѣшаннымъ съ немалымъ любопытствомъ и нѣкоторымъ изумленіемъ; она подошла медленно и уже нѣсколько минутъ стоитъ здѣсь… Вотъ она страсть, — думаетъ она, — преступная любовь, черная и гнусная бездна, пучина мерзости, словомъ, грѣхъ и смерть… и, однако, эта женщина смѣется, какъ дитя, и глаза у нея блестятъ, и она говоритъ своему сыну и моему такія же ласковыя, нѣжныя, простыя и невинныя слова, какія говорятъ другія матери своимъ сыновьямъ, рожденнымъ подъ покровомъ Божественнаго закона… и звонко цѣлуетъ ихъ среди бѣла дня, не таясь и не мучаясь угрызеніями совѣсти, какъ будто поцѣлуи и слова исходятъ изъ самаго чистаго источника любви… Такъ Лукавый принимаетъ образъ ангела свѣта! — вспоминаетъ она фразу изъ какого-то аскетическаго сочиненія и старается вызвать въ воображеніи примѣръ дьявольскихъ превращеній, но сколько ни ищетъ, не можетъ припомнить, чтобы Сатана, задумавъ погубить чью-нибудь душу, принималъ образъ нѣжной матери. Однако, преступленіе очевидно, и надо спѣшить исправить зло…

— Габріель, — говорить она строгимъ голосомъ, подходя ближе.

— Сеньора! — прерываетъ Маріана, становясь между матерью и сыномъ, — сеньора, примите во вниманіе…

Мнѣ нечего принимать во вниманіе, и я говорю не съ вами.

— Это все равно, сеньора.

— Ахъ, вотъ какъ, — говоритъ высокомѣрно маркиза, — вы рѣшили, что это все равно? Мнѣ очень жаль, но я съ вами не согласна. — Маріана дѣлаетъ досадливое движеніе. — Вамъ это не важно, не правда ли?

— Мнѣ важно, — говоритъ Маріана съ видомъ царствующей королевы, — только спасти Габріеля и моего сына.

Сеньора иронически улыбается.

— Въ этомъ мы сходимся, — говоритъ она. — Вы хотите его спасти, я тоже; теперь нужно только узнать, отъ чего вы хотите спасти его… и какъ?

— Отъ чего? — страстно восклицаетъ Маріана. — Отъ чего! Неужели вы не видите на его лицѣ смерть? Неужели васъ не ужасаетъ это тихое безуміе въ его глазахъ? Отъ этого я хочу спасти его: отъ смерти, отъ безумія, отъ тоски. Какъ? Когда онъ былъ со мною, онъ былъ здоровъ и бодръ, и счастливъ!

— Не будемъ лучше говорить о томъ, что было, когда онъ жилъ съ вами.

— Почему, сеньора? — горделиво говоритъ Маріана; — какое зло причинила я вашему сыну?

— Ваша совѣсть не говоритъ вамъ этого?

— Нѣтъ, сеньора, нѣтъ.

— Разумѣется, — вздыхаетъ маркиза.

— Но я желала бы это знать, скажите мнѣ! Какой вредъ причинила я Габріелю? Вы не говорите, такъ я скажу сама, можетъ быть, дѣло будетъ яснѣе.

— Оно не станетъ чище.

— Чище золота, сеньора маркиза, — возражаетъ Маріана, вкладывая въ два послѣднихъ слова все презрѣніе мадридской простолюдинки къ высшей аристократіи. Извольте знать, что до того дня, какъ я встрѣтилась съ вашимъ сыномъ, я не любила ни одного мужчины, ни изъ-за кого не плакала, и ни до кого мнѣ не было дѣла, это первое; я жила на свой заработокъ и была весела, и, слава Богу, все это при мнѣ и осталось, и если я сблизилась съ нимъ и полюбила это, то потому, что мнѣ было жаль его, сеньора, и досадно было видѣть человѣка, до такой степени полнаго грусти, страха и тоски, что при здравомъ умѣ, молодости и богатствѣ, онъ завидовалъ бѣдной дѣвушкѣ… и никогда не смѣялся въ двадцать два года, сеньора, и не зналъ, въ какую сторону ему итти, если его не тащили за руку. Онъ меня полюбилъ, ну, что-жъ? развѣ я тоже не люблю его? Онъ жилъ со мной. Съ кѣмъ-нибудь ему надо же было жить, разъ тѣ, кто его пустили въ свѣтъ, не научили его жить одному; онъ жилъ со мной, но я жила своей работой, слышите? и давала ему задаромъ свою любовь, и солнце, и поцѣлуи, и здоровье, и жизнерадостность. По вашему, это мало?

— Онъ губилъ себя изъ-за васъ! — мрачно проговорила маркиза.

— Губилъ! Благодарю покорно!.. Губилъ, ангелы святые! А я не губила себя ради него?

— Вы тоже не имѣли права губить себя.

— Даже для того, чтобы спасти его?

— Ни для чего въ этомъ мірѣ.

— Вотъ видите, какая разница: вамъ кажется, что я не имѣла права, а я считала, что это мой долгъ. Онъ лежалъ у моихъ ногъ, полумертвый, и говорилъ: «Маріана, я не хочу жить безъ васъ!» я видѣла, что это правда, подняла его и отвѣтила: «Ну, что-жъ, давайте жить вмѣстѣ»!

— Въ смертномъ грѣхѣ.

— Развѣ любить — грѣхъ?

— Внѣ брака — да!

— Обвѣнчаться недолго! — сказала Маріана, полуобернувшись къ Габріелю.

Маркиза блѣднѣетъ отъ гнѣва; голубая кровь десяти поколѣній кипитъ отъ негодованія въ тощемъ тѣлѣ. Авантюристка раскрыла свои карты! Обвѣнчаться недолго! Конечно, для дрянной женщины, желающей прикрыть свое распутство благороднымъ гербомъ Гутьерре де Веласко, это выходъ не плохой! Игра ясна; хитрая женщина, безвольный мужчина, весь арсеналъ чувственныхъ и сентиментальныхъ ласкъ, вся неизмѣнная любовная ложь для того, чтобы добиться имени и состоянія…

— Обвѣнчаться съ моимъ сыномъ! Этого вы рѣшили добиться, не правда ли? — говоритъ она, мѣряя взглядомъ Маріану съ головы до ногъ.

— Я ничего не желаю добиться, сеньора, — я уже сказала вамъ, что все, что я дѣлала, я дѣлала даромъ, изъ любви; это вы заговорили о свадьбѣ, а, мнѣ все равно. Габріэль любилъ меня, я любила его и надѣюсь по-прежнему любить; если мы обвѣнчаемся, мой сынъ будетъ маркизомъ, если нѣтъ, можетъ быть, онъ будетъ плотникомъ или предсѣдателемъ совѣта министровъ или президентомъ республики, — за тридцать лѣтъ многое измѣнится на свѣтѣ. Во всякомъ случаѣ, ручаюсь вамъ, — что онъ будетъ мужчиной, не будетъ бояться призраковъ, и если когда-нибудь полюбитъ женщину, то сумѣетъ защитить ее и свою любовь противъ всего міра, хотя бы, это стоило ему жизни!

Молодая женщина очень красива въ эту минуту, она вся трепещетъ отъ волненія, глаза торятъ, щеки пылаютъ, она крѣпко прижимаетъ юына къ груди. Маркиза смотритъ на нее съ невольнымъ одобреніемъ, потому что она тоже женщина сильная и знаетъ цѣну силѣ.

— Милая моя, — говоритъ она, нѣсколько смягчая голосъ, — простите меня, если въ моихъ словахъ было что-либо обидное для васъ. Я вполнѣ готова признать ваше безкорыстіе и даже любовь, которую вы питаете къ моему; сыну, но именно, если вы любите его безкорыстно, вы должны понять, что самое лучшее, что вы можете сдѣлать, это устраниться съ его пути.

— Но вѣдь и онъ тоже меня любитъ.

— Подумайте, что онъ добровольно покинулъ васъ.

— Я нужна ему.

— И все это время онъ не выразилъ желанія вернуться къ вамъ, даже написать вамъ?

— Такъ, что вы думаете, что онъ согласится жить безъ меня?

— Это долженъ рѣшить онъ самъ. Габріель, сынъ мой…

Печальное зрѣлище представлялъ благородный отпрыскъ благороднаго рода, прислонившійся къ стволу каштана, мертвенно блѣдный и смотрящій, какъ затравленный звѣрь, на обѣихъ женщинъ, оспаривающихъ другъ у друга его душу.

— Габріель, сынъ мой, — повторяетъ мать, — ты рѣшишь, что тебѣ дѣлать. Эта женщина утверждаетъ, что ты не можешь жить безъ нея; чистота твоего имени не позволяетъ тебѣ отдать его женщинѣ, не сумѣвшей сохранить свою честь; чистота твоей совѣсти не позволитъ тебѣ жить съ ней внѣ закона.

— Габріель, — тихо и печально говоритъ Маріана, — я пришла умолять тебя ради тебя, я сумѣю плакать одна, какъ умѣла смѣяться; но ты умрешь, если останешься здѣсь, умрешь отъ тоски и страха, ты уже умираешь…

— Маріана, Маріана! — всхлипываетъ Габріэль.

— Сынъ мой, — рѣзко говоритъ мать, — никто еще не умиралъ отъ того, Что исполнялъ свой долгъ. И хотя бы ты прожилъ съ нею вѣка, какая польза будетъ тебѣ отъ этого, если въ концѣ концовъ ты долженъ будешь умереть, проклятый Богомъ и родной матерью!

— Габріэль, вспомни все.

— Слушай меня, подарившую тебѣ жизнь, — говоритъ мать.

— Слушай меня, готовую отдать свою жизнь за тебя, — говоритъ возлюбленная.

Несчастный прижимаетъ руки къ груди и падаетъ на землю. Обѣ женщины съ минуту смотрятъ другъ на друга въ молчаніи. Наконецъ Маріана говоритъ:

— Сеньора, да проститъ намъ Богъ то зло, которое мы дѣлаемъ, желая сдѣлать добро.

— Да, — глухо говоритъ маркиза., — да проститъ намъ Богъ. — К опускается на колѣни, чтобы приподнять безчувственнаго сына. Маріана вздыхаетъ, долго смотритъ на Габріеля, потомъ поворачивается и отходитъ, держа на рукахъ ребенка.

— Куда вы идете? — спрашиваетъ маркиза.

— Домой, къ себѣ… Что мнѣ здѣсь дѣлать? Габріель погибъ навѣки. Прощайте, и пусть совѣсть никогда не упрекаетъ васъ за то, что произошло сегодня.

— Оставьте ребенка, — говоритъ маркиза; — мы воспитаемъ его, какъ подобаетъ, и научимъ уважатъ свою мать; я обѣщаю вамъ, что вы будете часто видѣть его.

— Нѣтъ, сеньора, нѣтъ, — серьезно отвѣчаетъ Маріана, — сынъ за сына; какъ вамъ дорогъ вашъ, такъ мнѣ дорогъ мой, и будетъ такъ, какъ я рѣшила. Скажите его отцу, что я взяла его, и что если когда-нибудь ему захочется отыскать насъ, то мы будемъ ждать его… безъ надежды… но съ раскрытыми объятіями.

И медленно, не обернувшись ни разу, она уходитъ царственной походкой, не позволяя себѣ плакать, хотя сердце ея разрывается при мысли о несчастномъ, продолжающемъ лежать подъ тѣнью кипарисовой аллеи. Да, какъ печальна бываетъ иногда жизнь! Но для тебя она не будетъ такою, сынокъ, потому что ты мужчина и будешь сильнымъ, ручаюсь тебѣ въ этомъ!

— Маріана, Маріана! — стонетъ Габріель, возвращаясь къ жизни. — Маріана, Маріана! Гдѣ ты?

— Она ушла, сынокъ, — говорить маркиза, нѣжно лаская его, пожалуй, въ первый разъ въ жизни, — но не огорчайся, твоя мать съ тобой.

Онъ заливается нескончаемыми слезами.

VII.

Въ полночь замокъ Гутьерре де Веласко безмолвенъ, какъ само молчаніе; давно уже погасли въ немъ всѣ огни, и заперлись всѣ двери, и, повидимому, всѣ обитатели его спять.

Да, спитъ сеньора маркиза, хотя молитвы и покаяніе сегодня задержали ее дольше обыкновеннаго; спитъ старый гувернеръ въ невинности своей учености; спитъ прислуга мирнымъ сномъ безъ сновидѣній. Но Габріель не въ силахъ заснуть, одѣлся и ходитъ, садится, и опять ходитъ и садится, открываетъ окно и смотритъ въ поле, и ничего не видитъ, потому что ночь темна, и долина какъ будто порузилась въ ничто. Даже звѣздъ нѣтъ на небѣ. Оно облачно; воздухъ влаженъ, и вѣтеръ стонетъ въ деревьяхъ. Только въ деревьяхъ? Габріелю кажется, что и въ его сердцѣ такая же тьма, и пустота, и стонъ; что, хотя губы и молчатъ, боль, только потому, что существуетъ, говоритъ собственнымъ голосомъ; и однимъ своимъ существованіемъ стонетъ и жалуется. Такъ фиміамъ въ жаровнѣ безмолвно возноситъ къ небу свой дымный и ароматный голосъ… Ахъ, сердце!

Въ концѣ концовъ, жизнь такъ коротка, и можетъ быть, мы вовсе не отвѣтственны! Эта мысль приходитъ въ голову Габріэлю какимъ то страннымъ образомъ, помимо всякаго умственнаго разсужденія; разумѣется, онъ не думалъ ни о немъ, и всего меньше о проблемѣ своей моральной отвѣтственности; слова явились извнѣ, какъ будто произнесенныя кѣмъ то въ ночи, и онъ услыхалъ ихъ, не понявъ сначала. Только повторивъ ихъ черезъ минуту, онъ смогъ и, никнуть, сквозь звукъ ихъ, въ смыслъ. — можетъ быть, мы неотвѣтственны! — И онъ почувствовалъ безконечную веселость, словно полное освобожденіе. — Неотвѣтственны! Да, такъ должно быть; жизнь захватываетъ насъ, уноситъ, увлекаетъ, какъ вѣтеръ пыль. И хотя дорога трудна, а толчокъ былъ силенъ, какое успокоеніе чувствовать, что тебя безповоротно подхватило и понесло, закрыть глаза и не сопротивляться… потому что почти все зло золъ заключается въ противодѣйствіи, которое мы оказываемъ, желая избѣжать ихъ… Неотвѣтственны!

Габріэль выходитъ изъ комнаты, осторожно минуетъ коридоры, опускается съ лѣстницы. Такъ какъ совѣсть побѣждена и признана безполезной, то онъ можетъ пойти туда, куда зоветъ его желаніе; но дверь заперта на столько замковъ, цѣпей и засововъ, что никому не отпереть ее впотьмахъ. И онъ грустно уходитъ обратно. Въ его комнатѣ свѣтъ слабо мерцающей лампадки бросаетъ такія странныя и рѣзкія тѣни, что весь воздухъ какъ будто наполненъ шелестомъ крыльевъ черныхъ зловѣщихъ птицъ; невидимыя летучія мыши задѣваютъ за лицо Габріэля, темныя крылья ударяются о его лобъ, глаза, ротъ, потомъ натыкаются на стѣны, на мебель, падаютъ на полъ, ушибаются, и безмолвіе, въ которомъ онѣ ударяются и падаютъ, безъ сомнѣнія, самая невыносимая пытка для боязливой души. Онъ не можетъ даже крикнуть, чтобы позвать на помощь, ужасъ совершенно парализуетъ его, и въ крушеніи сознанія у него остается только одна мысль: уйти отсюда, бѣжать!

По счастью, балконъ невысокъ, и подъ нимъ окно съ рѣшеткой. Мальчикомъ Габріэль никогда не спускался въ садъ инымъ путемъ; механическая память помогаетъ ему найти прежнія точки опоры для рукъ и ногъ. Когда онъ выходитъ въ садъ, лампадка совершенно гаснетъ. Какая глубокая ласка въ темномъ и влажномъ ночномъ, воздухѣ! Вѣтеръ продолжаетъ жаловаться. Габріэль идетъ идетъ быстро, довольный тѣмъ, что онъ считаетъ, свободой. Міръ уже принадлежатъ ему, и скоро онъ будетъ тамъ, куда зоветъ его сердце; но теперь, когда онъ рѣшилъ уйти, каждая минута кажется ему столѣтіемъ, онъ хотѣлъ бы имѣть крылья, какъ вѣтеръ, какъ судьба… Что это за звукъ? Это лошадь заржала въ конюшнѣ, почуявъ хозяина. Габріэль благословляетъ лошадь за ея такъ кстати явившійся призывъ… На коня, и какъ можно скорѣе! Быстро сѣдлается лошадь, и быстро вскакиваетъ на нее всадникъ. Въ садовой калиткѣ замокъ некрѣпкій… вотъ и долина!

Мракъ разступается, давая путь скачущему, и снова замыкается за нимъ; ничего не видно; группы деревьевъ и постройки — болѣе темныя тѣни въ тѣни, и очертанія ихъ скорѣе угадываются, чѣмъ видимы глазомъ; вѣтеръ крѣпчаетъ. Лошадь скачетъ карьеромъ; въ домахъ и на фермахъ лаютъ собаки, имъ отвѣчаютъ другія, и ночь содрагается отъ неимовѣрнаго предательскаго лая. Такъ, по крайней мѣрѣ, кажется всаднику, пришпоривающему коня, чтобы ускакать раньше, чѣмъ проснется вся деревня: онъ убѣжденъ, что вся деревня бросится преградить ему путь, взять его въ плѣнъ, залереть навѣки… навѣки и далеко отъ его любви. И онъ призываетъ, какъ заклинаніе, ея имя: Маріана, Маріана, Маріана!

Призрачный конь, безумный всадникъ! возлѣ «говорилки», должно быть, водятся вѣдьмы. Пахнетъ сѣрой. По счастью, собаки умолкли, но вотъ замычала корова. А вѣтеръ-то, какъ плачетъ! Ущелье! Что это за мокрое падаетъ на лицо? Начинается дождь, сначала тихій, потомъ проливной, и вѣтеръ, завладѣвъ водою, бьетъ ею въ лицо Габріелю, слѣпитъ ему глаза и оглушаетъ его. Скоро склоны горъ превращаются въ бурные потоки; дождь льетъ и льетъ, вырывая траву и камни, земля превращается въ трясину, и по ущелью бѣжитъ рѣка. Начинается безумная борьба: лошадь упирается, хочетъ вернуться въ открытую долину, домой; всадникъ гонитъ ее впередъ, онъ тоже хочетъ выѣхать изъ ущелья, но только съ другого конца, впереди, на дорогу, ведущую къ жизни. Хоть бы взошла луна, хоть бы показалась звѣзда! Но ночь темна, какъ бываютъ темны ночи въ деревнѣ, а вѣтеръ и дождь еще сгущаютъ тьму. Ущелье грозно шумитъ. Лошадь дѣлаетъ скачокъ и поднимается на дыбы, она обезумѣла отъ страха, какъ всадникъ обезумѣлъ отъ упрямства, и въ борьбѣ этихъ двухъ безумій проходятъ не то минуты, не то вѣка. Потомъ во мракѣ слышится жуткій крикъ, и бѣшеный топотъ коня разносится по всей долинѣ.

Разсвѣтаетъ; вѣтеръ упалъ, и дождь прекратился; долина, умытая, зеленая и ясная, въ короткомъ покоѣ вкушаетъ благословеніе Божіе, снизошедшее на нее ночью. Правда, по ущелью и улицамъ вода еще бѣжитъ ручьями, но теченіе ихъ стало медленнѣе, и они почти не шумятъ. Воздухъ, чуть-чуть туманный, какъ будто силится улыбнуться блѣдно-голубому небу, на которомъ не осталось ни единаго облачка. На западѣ слабо розовѣетъ узенькая полоска. На колокольняхъ звонятъ къ ранней обѣднѣ, и надъ трубами кое-гдѣ показывается дымокъ. Въ замкѣ Гутьерре де-Веласко кто-то испуганно просыпается, услышавъ ржаніе и бѣшеный топотъ коня у воротъ. Ворота отпираютъ; лошадь безъ уздечки, съ сломаннымъ сѣдломъ, покрыта грязью. Кто выпустилъ ее ночью?

Въ комнатѣ Габріеля открытый балконъ, разбитыя вѣтромъ стекла, вода, проникшая въ распахнутую дверь и лужами стоящая на полу, раскрываютъ печальную истину. Гдѣ сынъ? Его взялъ адъ, унесли вѣдьмы, похитила смерть… объ этомъ говоритъ бѣшеная лошадь, вернувшаяся одна. Но гдѣ онъ? Собрать людей, просить помощи, обыскать всю долину, чтобы найти, живымъ или мертвымъ, послѣдняго Гутьерре-де Веласко!.. да скорѣе, утро уже на исходѣ… и безъ воплей и стоновъ… Такъ хотѣлъ Бога! Но только вернуть сына домой, живого или мертваго!

Тѣмъ временемъ, къ ущелью подъѣзжаетъ телѣга, и сидящій на ней крестьянинъ поднимаетъ крикъ. Люди изъ «говорилки» сбѣгаются узнать въ чемъ дѣло. На землѣ лежитъ Габріель. Онъ упалъ и при паденіи разбилъ себѣ голову. Лицо его бѣлѣе полотна, потому что вся кровь его вытекла изъ раны; быстрая вода унесла ее и смыла всѣ пятна. Можешь гордиться, любовь! За тебя пролилась до единой капли вся кровь — неизвѣстно только, алая или голубая, потому что ее унесла вода!

Телѣга нагружена душистымъ сѣномъ. На эту мягкую и ароматную постель благоговѣйно кладутъ тѣло. На лице усопшаго глубокій миръ; онъ смотритъ въ небо и почти улыбается, убаюканный медленнымъ покачиваніемъ телѣги, направляющейся по тихой долинѣ къ его родному дому.

Перев. К. Жихаревой.