Revue des Revues править
В журнале «Задушевное слово» напечатан отрывок из басни Крылова «Скворец» и под отрывком подписано:
— А. С. Пушкин!!! (1912 г., № 24.)
Если это случится еще раз, я пожалуюсь г-ну Н. Лернеру.
А с журналом «Новая жизнь» вышло еще конфузнее. Там г. Вавулин вздумал исследовать поэзию сумасшедших и в очень ученой статье привел такие стихи одной умалишенной девицы:
Что жизнь моя? Один звенящий
Невнятный шорох камыша:
Им убаюкан лебедь спящий —
Моя усталая душа.
И т. д. (1912, VI).
Но не сойдет ли с ума и сам г. Вавулин, когда он узнает, что это — знаменитые стихи известной поэтессы Мирры Лохвицкой:
Земная жизнь моя — звенящий
Невнятный шорох камыша.
Им убаюкан лебедь спящий —
Моя тревожная душа.
И т. д.
Какой-то фотограф снял некогда графа Алексея Толстого. Эта фотографическая карточка так понравилась редактору «Истории русской литературы», что он подписал под нею:
— С портрета И. Е. Репина!!! Третьяковская галерея!!! (изд. т-ва «Мир», стр. 408.)
А редактор «Журнала для всех», чтобы не отстать от собрата, взял картину Мурильо, ту самую, что у нас в Эрмитаже, и, должно быть из патриотизма, подмахнул:
— Картина Венецианова!!! (1911, № 33).
Некогда мы указывали, что у русских писателей не редкость — «лапчатые быки» и «зубастые голуби». Ныне переводчик «Индии» Пьера Лоти изобрел… рогатых коней! «Две длинных морды зебр являются моими соседями, — читаем мы в этой книге. — Их рога почти плотно прижаты к шее» (стр. 15, изд. «Вестн. ин. лит.»). Переводчик взял рога у Zebu и приставил их к Zebre. Объяснять ли этому господину, что зебры — полосатые лошади и столь же часто встречаются в Индии, как в Куоккала или Териоках?
П. Д. Боборыкин в «Русском слове»:
«Тотчас после войны 1877-78 г., куда я ездил от газет, а потом напечатал свои итоги у Некрасова, под заглавием: „На славянском распутье“»…
После 1878 года у Некрасова можно было печататься только на Новодевичьем кладбище, ибо Некрасов скончался в 1877 г.
Снова о Лидии Чарской. Прочитавшие мою вчерашнюю заметку спрашивают меня: если Чарская и вправду такая, откуда же та влюбленность, с которой влекутся к ней наши милые сестры и дочери?
Одну причину я уж указал: Чарская для детей — это опий, водка, гашиш: опьяняться и одурманиваться жаждет и детская душа. Очевидно, есть и вторая, и третья причина, но я их не знаю, и очень прошу глубокоуважаемых Лялечек написать мне в редакцию этой газеты самое подробное письмо, почему и за что они обожают Чарскую. Я же могу указать лишь десятую или двадцатую причину, довольно странную и неожиданную: дети — консерваторы и рутинеры, они любят поступать «как все», их идеал — comme il faut, — и вот если Галечка написала:
— Чарская — это Пушкин!
то Лялечка, будьте уверены, напишет:
— Чарская — это Гоголь!
Таков уж хороший тон. Этого требует декорум. «Очевидно „так принято“», — думает Аличка и тоже выводит каракули:
— Чарская — это Жорж Борман!
Я бы этому никогда не поверил, но вот поразительный пример. При журнале «Путеводный огонек» издается какая-то газета, где публикуются детские письма. И случайно какой-то семилетний Марк Твен написал г-ну редактору:
— Желаю существовать вашей редакции 100 000 000 000 лет.
Тотчас же так и посыпалось из Томска и Омска, из Ялты и Балты:
— Будьте здоровы 2 123 005 лет.
— Желаю вашей редакции просуществовать 1 002 567 392 года и 3 минуты (см. «Наша переписка», 1911 г.).
Этот массовый гипноз распространялся, как эпидемия. Каждый ребенок считал долгом вежливости посулить журналу и редактору миллионы, миллиарды лет, и я думаю, что хвалители Чарской стали жертвой такой же заразы.
Не правда ли, милая Лялечка?
Первая публикация: «Речь» / 10. 09. 1912.