Pro domo sua (Аверченко)
| Pro domo sua |
| См. Рассказы Аверченко. Опубл.: Presse du soir, 1921, 14 декабря, № 294. Источник: Аверченко А.Т. Собрание сочинений: В 14 т. Т. 11. Салат из булавок, 2015, az.lib.ru • Ответ на статью Н. Ленина «Талантливая книжка» в «Правде» (1921, 22 ноября, № 263) о сборнике Аверченко «Дюжина ножей в спину революции». |
Хорошо раньше жилось писателю. Тихо. Никто к нему не приставал, не беспокоил, и он пописывал, а читатель почитывал.
Не то — теперь, в наше горячее раскаленное время.
Оказывается, нынче друг-писатель нащупал дорогу к другу-читателю, да такую краткую дорогу, что сам не рад.
Написал я летом фельетон о греческом способе ведения войны[1] и слегка коснулся «в теплых, дружеских тонах», как говаривал Н. Н. Брешко-Брешковский, — ихнего греческого вояки генерала Папулоса.
Греки на это очень обиделись. Менее активные сказали в один голос, что я получил за фельетон от Кемаля 500 лир (ей-Богу, не получал!), а один из более активных был встречен однажды на Пти-Шан моим знакомым русским полковником.
— Здравствуйте, полковник. Не знаете ли, где живет Аркадий Аверченко?
— А вам зачем?
Вынул мужественный грек револьвер, помахал им в воздухе, как индеец томагавком:
— Я его застрелю. Он обидел в лице Папулоса всю греческую нацию.
Это было летом. Теперь зимние вихри жалобно воют свою жуткую песнь, а мужественный грек до сих пор не дошел от Пти-Шан к моему дому на углу улицы Сутерази… Положим, на скрещении Пти-Шан и Перы такое бойкое движение, что он, вероятно, стоит там до сих пор и ждет, пока пройдут все трамваи и автомобили.
Боюсь, что к весне этот легендарный грек с пистолетом покажется уже в районе Токатлиана[2].
Второй случай «единения писателя с читателем» произошел совсем на днях.
Пришел ко мне один юный сын Марса русского происхождения и, дохнув на меня обольстительным винным букетом, подозрительно спросил:
— Это вы написали книгу «Записки Простодушного»?
Отпираться было бы бесполезно. Очевидно, маска была сорвана с меня начисто.
— Я написал, — застенчиво признался я.
— В этой книге вы оскорбили, во-первых, моего друга персонально, во-вторых, всю корпорацию русских аристократов!
К чести моего посетителя нужно признать, что слова «персонально» и «корпорация» он произнес несколько запнувшись, будто бы ногой о порог зацепился.
— Неужели я оскорбил кого-нибудь? Экая досада! Значит, резвое перо не в ту сторону заскакало. Однако, что ж теперь делать? Ведь книга отпечатана.
— Вы должны дать моему другу удовлетворение!
— Какого сорта?
— Такого. Обыкновенного.
— Слушаюсь. Однако в данном случае столкнулись две корпорации: писательская и аристократическая. У каждой есть свой суд чести. Мы их соберем, пусть они обсудят сообща и, если я, действительно, оскорбил и должен дать удовлетворение — мы с вашим доверителем с удовольствием ухлопаем друг друга.
— Это не отговорка? — подозрительно спросил он.
— Что вы! Да если бы нужна была отговорка — я просто сказал бы, что у меня зубы болят и мне сейчас вообще не до того.
— Согласен, — задумчиво сказал он. — Передам. А все-таки (в голосе его зазвучала пылкая задушевность) зачем вам было такие оскорбительные вещи писать? (тут он икнул довольно мелодично). Мы считали вас борцом с этими… с большевиками, вы наш… Лестор Нетописец, а вы все про графинь да князей. Нехорошо!.. А еще Простодушный. Ну, прощайте. Я дам… этого… ответ. Можно вас поцеловать?
Последнее несколько неожиданное предложение было, очевидно, следствием его личных лирических эмоций («Вы ужасно симпатичный, Аркадий Матвеевич!»).
Мы облобызались и это дало мне категорическую возможность определить, что излюбленный напиток посетителя — доппель—кюммель.
Удалялся он с самым дружелюбным видом.
А третье беспокойство и — самое главное — свалилось на мою голову вчера.
Перефразируя слова поэта, я могу сказать:
Сам Ленин вдруг меня заметил
И, в гроб сходя, благословил.
Теперь у меня есть гордое ощущение, что я принес России ощутительную пользу — отнял у Ленина часа полтора своей особой, значит, одним декретом меньше, значит, десятью нерасстрелянными больше. «И то хлеб», как сказал один сборщик продналога, вешая на воротах бесхлебную старушку.
А, с другой стороны, я серьезно обеспокоен: что обо мне подумают мои друзья, если сам Ленин начнет меня хвалить?
Действительно, что-то подозрительное. Человек хлещет в своей книге большевиков, что называется, и в хвост и в гриву, а самый главный вдруг пишет, что «некоторые рассказы нуждаются в перепечатке».
Ох, боюсь я этого данайца, приносящего мне дары пылких комплиментов… Хвалит, хвалит, а потом вдруг какой-нибудь Иорданский и хлопнет в «Пути»: «Советский представитель Аркадий Аверченко пишет нам из Константинополя»… Ой, товарищи, не погубите! Ведь тут не скоро отмоешься…
А, возможно, что вся эта удивительная статья самодержца всероссийского просто верх падения (или низ — как хотите) всей коммунистической системы: сначала концессии, потом Госбанк, потом свободная торговля и уже на самом дне пропасти — комплименты «озлобленному до умопомрачения белогвардейцу Аркадию Аверченко», как характеризует меня Ленин.
Раз я «озлобленный белогвардеец» — как же можно говорить, что мои рассказы «заслуживают перепечатки. Таланты нужно поощрять»?
А ну — поверь я вдруг да сдуру вернись в Советскую Россию?
Энти поощрят. Так поощрят, что буду я, издырявленный, сквозить, как ажурный чулок.
Очень сейчас беспокойно живется русскому писателю. Ругают тебя — обидно. Хвалят — еще хуже.
Сижу и думаю: а не организовать ли «общество защиты писателей от ласкового обращения»?..
Комментарии
править- ↑ фельетон Аверченко «Нечто военное» в «Presse du soir» (1921, 19 апреля, № 90).
- ↑ Аверченко жил в доме № 3 по рю Картал, углом выходящей на Сутерази. На скрещении Пти-Шан и Перы находится очень оживленная площадь Галатасарай, а отель «Токатлиан» расположен буквально напротив дома, где жил писатель, т. е. грек из фельетона к весне, наконец, дойдет до цели.