PERPETUUM MOBILE.
правитьI.
правитьВершины дальнихъ горъ покрылись лиловою пеленой вечерней иглы; ущелья и долины ближайшихъ утесовъ наполнились уже дымчатымъ сумракомъ, но лѣсистые бока ихъ еще освѣщены были золотыми полосами вечерняго солнца. Ольга Александровна взглянула на всю эту чудную панораму, и ей захотѣлось туда, на озеро, ближе къ синеватымъ утесамъ. Бросивъ еще разъ бѣглый взглядъ на обширный ландшафтъ, открывающійся изъ оконъ управительскаго дома, она торопливо пошла къ брату.
— Поѣдемъ кататься! — сказала она, входя въ кабинетъ.
Братъ медленно повернулъ голову къ ней и потянулся въ креслѣ.
— Ты хочешь? Пожалуй…
Дымъ отъ его сигары наполнялъ весь кабинетъ; въ комнатѣ стоялъ полумракъ; но молодой человѣкъ, повидимому, не безпокоился окружающимъ и продолжалъ лежать въ креслѣ. Когда сестра затормошила его, онъ долженъ былъ подняться, но на равнодушномъ лицѣ его не отразилось ни малѣйшаго желанія кататься на лодкѣ. Движенія онъ дѣлалъ тихія, какъ бы вынужденныя; на его лицѣ лежала печать глубокаго равнодушія; вѣки его тяжело опускались и поднимались, въ складкахъ губъ запечатлѣлась холодная иронія.
Странный контрастъ представляли фигуры брата и сестры!
Онъ провелъ бурную молодость, испробовалъ всѣ ея прелести и теперь жилъ, плохо вѣря въ людей, всегда насмѣшливый, ко всему индифферентный, иногда циничный. Онъ попробовалъ любовь, богатство, власть, но эти вещи уже не возбуждали въ немъ теперь желаній, а люди, которые его любили, или валялись у его ногъ, вызывали въ немъ только холодное бездушіе. Такимъ, по крайней мѣрѣ, онъ хотѣлъ казаться. Сестра его также попробовала жизни, но первый же ея шагъ вышелъ неудачный; она поскользнулась и упала, разбитая дряннымъ человѣкомъ, котораго любила. Воспользовавшись ея богатствомъ, онъ принялся топтать въ грязь ее и не церемонился въ средствахъ униженія ея. Потребовалось вмѣшательство брата; послѣдній обо всемъ узналъ, пріѣхалъ и взялъ молодую женщину къ себѣ. На прощанье съ ея мужемъ онъ сказалъ, не измѣняя выраженія лица:
— Послушайте… совѣтую мнѣ не попадаться на пути, потому что мнѣ лѣнь будетъ перешагнуть черезъ васъ.
Съ той поры она жила у брата. Отъ нечего дѣлать она занималась немножко ботаникой, немножко минералогіей, немножко зоологіей. Это за неимѣніемъ другихъ предметовъ любви. И вотъ эти два странныя существа жили вмѣстѣ. Братъ, испытавшій всѣ роды наслажденій, кончилъ равнодушіемъ ко всему; фигура его застыла, какъ бронзовая статуя. Сестра, разбитая въ дребезги, стала только болѣе любящею, чуткою и безпокойною. Худое, страдальческое лицо ея безпрерывно мѣняло выраженіе: малѣйшіе оттѣнки мысли отражались на немъ, и всякое, даже мимолетное чувство вызывало въ ея фигурѣ какое-нибудь порывистое, непредвидѣнное движеніе.
Теперь, задумавъ прогулку по озеру, она живо одѣлась и торопила брата. Тотъ нѣсколько разъ потянулся, прежде чѣмъ начать собираться. Потомъ онъ позвонилъ слугу и приказалъ заложить коляску. Но сестра вдругъ заволновалась и настойчиво принялась уговаривать брата идти до лодокъ пѣшкомъ.
— Ты желаешь пѣшкомъ? Мнѣ все равно… Иванъ! не надо закладывать.
Они отправились по заводскимъ улицамъ внизъ къ берегу озера, гдѣ стояли лодки. По дорогѣ встрѣчные подобострастно раскланивались съ главнымъ управляющимъ и его сестрой. Онъ едва замѣчалъ эти поклоны; она стыдилась за такое всеобщее вниманіе къ ней и поспѣшно улыбалась на поклоны. Въ одномъ переулкѣ ихъ встрѣтилъ нищій и запѣлъ заученную пѣсню. Ольга Александровна заволновалась, смущенно прося брата что-нибудь подать нищему. Братъ лѣниво вынулъ изъ жилета какую-то монету и бросилъ ее нарочно трясущемуся человѣку.
— На косушку этого тебѣ довольно, — сказалъ онъ.
— Развѣ онъ пропьетъ? — спросила быстро сестра, когда они уже отошли отъ нищаго.
— Я думаю. Развѣ тебѣ не все равно? Странный народъ эти благотворители, подадутъ пятакъ и требуютъ, чтобъ онъ былъ истраченъ по ихъ собственному усмотрѣнію! Да и развѣ вообще не все равно, пропьетъ онъ пятакъ или проѣстъ?
Сестра видѣла, что братъ брюзжитъ, и замолчала. Они уже спускались къ берегу озера. Прямо передъ ними стояла купальня, а по всему побережью колыхались на водѣ ялики; между ними не было, однако, заводской лодки съ флагомъ. Управляющій искалъ глазами сторожа, а Ольга Александровна осматривала дальнія горы, освѣщенныя разнообразными тѣнями. Стояла мертвая тишина. Поверхность озера какъ бы застыла и въ водахъ его ясно отражались силуэты ближайшихъ острововъ.
Замѣтивъ управляющаго, сторожъ купальни подбѣжалъ къ берегу и сталъ боязливо объяснять, почему не оказалось заводскаго ялика. Хмурый видъ управляющаго привелъ его въ такое смятеніе, что онъ принялся безцѣльно метаться по берегу, словно надѣясь отыскать, все-таки, лодку, которой не было близко, какъ онъ отлично зналъ.
— Пойдемъ, возьмемъ лодку у Андрея Пыхтина, — предложила вдругъ сестра и братъ кивнулъ головой въ знакъ согласія.
Они пошли вдоль берега. Этотъ Пыхтинъ былъ знакомый имъ мастеръ-кустарь, занимавшійся, кромѣ слесарнаго мастерства, ловлей рыбы по праздникамъ и содержаніемъ лодокъ для гуляющихъ; послѣднія занятія явились благодаря тому, что домъ его стоялъ на берегу. Когда господа подошли къ дому, то никого внутри его не замѣтили, — ни Андрея, ни жены его не было дома. Имъ пришлось долго ждать, причемъ Ольга Александровна нетерпѣливо ходила по песку, а братъ сидѣлъ на опрокинутой лодкѣ и посылалъ одного за другимъ нѣсколькихъ мальчугановъ отыскивать Пыхтина.
Наконецъ, позади ихъ во дворѣ заскрипѣли ворота и передъ ними предсталъ искомый Андрей.
— Лодочку?… Ужь извините, что долго, — сказалъ онъ и побѣжалъ за веслами.
Черезъ минуту весла были принесены, выбрана лучшая лодка и Андрей принялся приготовлять ее; надо было вычерпать воду, вытереть скамейки, привязать якорь, поставить весла на уключины и спустить лодку въ воду. Андрей торопливо принялся за эти дѣла, но почему то ничего у него не клеилось: не то онъ былъ съ похмѣлья, не то мысли его чѣмъ-то постороннимъ были заняты, но приготовленіе лодки производилось имъ безъ всякой системы; такъ, онъ сначала вытеръ скамейки, а потомъ принялся выливать воду; забрызгавъ этимъ путемъ лодку, онъ снова принужденъ былъ вытирать ее.
— Ну, ты, братъ, сегодня не на высотѣ положенія, — сказалъ управляющій и вошелъ въ лодку.
Вслѣдъ за нимъ прыгнула и Ольга Александровна. Они стали уже отчаливать; братъ взялся за весла.
Но Андреемъ овладѣло крайнее волненіе. Его круглые глаза безпокойно переходили съ предмета на предметъ, а вся его фигура приняла видъ вопросительнаго знака. Онъ видѣлъ, что управляющій уѣзжаетъ, и имъ овладѣло сильнѣйшее безпокойство.
— Ты что-то, кажется, забылъ? — спросилъ небрежно управляющій, замѣчая неспокойное состояніе Пыхтина.
— Не то что забылъ… А видите ли, поговорить я думалъ объ одномъ дѣлѣ… Ну, да я опосля…
— Говори сейчасъ. Что тебѣ надо?
Волненіе Андрея дошло до послѣдней степени. Но онъ началъ окольными путями.
— Выставка-то, позвольте спросить, скоро будетъ?
— Скоро. — Управляющій былъ однимъ изъ распорядителей выставки.
— А будутъ тамъ машины, выдуманныя простыми людьми?
— Вѣроятно.
— И мнѣ, стало быть, можно будетъ туда сунуться съ своимъ предметомъ?
— А у тебя какой предметъ?
— Видите ли… съ позволенія сказать, извините… вѣчную машину я выдумалъ. То-есть двигатель конца не имѣетъ… вотъ что. Давно ужь я пробовалъ ее и долго-таки побашковалъ надъ ней, и даже года два, пожалуй, и теперь она у меня окончательно поставлена.
Говоря это, Пыхтинъ отъ сильнаго волненія топтался на берегу, а при послѣднихъ словахъ, сказанныхъ тихимъ шепотомъ, потянулся даже въ воду, чтобы быть поближе къ лодкѣ. Ольга Александровна съ любопытствомъ слушала. Одинъ только управляющій оставался холоднымъ зрителемъ.
— Такъ мнѣ можно на выставку-то? — переспросилъ Андрей.
— Отчего же, глупостей тамъ много будетъ, и лишняя не помѣшаетъ… А, впрочемъ, мнѣ надо посмотрѣть твой предметъ. Готова, говоришь? Отлично. Когда вернемся, мы зайдемъ къ тебѣ.
Управляющій при этихъ словахъ ударилъ веслами, и лодка отошла отъ берега.
Пыхтинъ сначала неподвижно застылъ на одномъ мѣстѣ, но когда лодка скрылась изъ его глазъ, онъ принялся терзаться ожиданіями ея пріѣзда. На его тонкомъ лицѣ отражалась быстрая смѣна разнородныхъ чувствъ, изъ которыхъ радость и уныніе составляли крайніе предѣлы. Онъ ходилъ по песку, садился на лавочку передъ домомъ, смѣялся про себя, гордо представляя изумленіе народа передъ его выдумкой, но вдругъ лицо его омрачалось, онъ съеживался, выражая полное отчаяніе всѣмъ своимъ видомъ.
Между такими крайностями онъ ждалъ возвращенія господъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на возвратившуюся жену съ ребятами, которая, не ожидая вызова, сію же минуту принялась укорять его за лѣнь, за безумство и пр. Какъ истинная Ксантиппа, она не была сдержана въ выраженіяхъ и говорила съ нимъ въ высшей степени образно, называя его именами разныхъ домашнихъ животныхъ. Но такъ какъ эти объясненія повторялись ежедневно, въ особенности въ послѣднее время, когда машина окончательно отдѣлывалась, то Пыхтинъ привыкъ молча выслушивать ихъ, только разсѣянно огрызаясь.
— Молчи, дура! Сейчасъ подъѣдутъ господа и зайдутъ смотрѣть машину… А ты лаешься! Приберись лучше, нечѣмъ страмться!… Машину поставятъ на выставку и всѣ будутъ любопытствовать насчетъ ее… А, можетъ, и медаль выдадутъ. Тогда и мы поправимся… А ты лаешь по-собачьи! Поди лучше утрись, страмъ одинъ съ тобой!
На этотъ разъ жена присмирѣла и въ самомъ дѣлѣ поправила свой костюмъ въ ожиданіи господъ.
Солнце закатилось между двухъ горъ. Небо на западѣ вспыхнуло багровымъ пожаромъ; горы потемнѣли; поверхность озера приняла цвѣтъ свинцоваго блеска. Погода измѣнилась. Съ сѣвера подулъ вѣтерокъ, и озеро сморщилось отъ мелкой ряби. Холодная сырость пропитала воздухъ. Надвигалась ночь.
Вдали слышался громъ заводскихъ машинъ, прокатывавшихъ желѣзо, и гулъ доменной печи; изъ жерла послѣдней, какъ изъ вулкана, вылетали брызги огненныхъ искръ.
Братъ и сестра долго плыли впередъ. Они не говорили между собой. Онъ никогда первый не нарушалъ молчанія, а она задумалась. Ее сильно заинтересовалъ Пыхтинъ со своею «вѣчною машиной»; любопытство, жалость, сочувствіе, недовѣріе, — все это быстро промелькнуло въ ея душѣ по поводу страннаго человѣка.
— Послушай, — вдругъ печально заговорила она. — Ты бы лучше отказался принять этотъ двигатель… Надъ нимъ насмѣются, и это принесетъ только одно страданіе ему… Вѣроятно, изъ-за своего изобрѣтенія онъ бросилъ домашнія дѣла, растратилъ послѣднія средства, а тогда еще больше обѣднѣетъ.
— Ты думаешь, если я откажу ему въ мѣстѣ на выставкѣ, онъ броситъ свою затѣю? Онъ упрямо будетъ продолжать заниматься ею, — выразилъ управляющій.
— По крайней мѣрѣ, онъ не испытаетъ боль насмѣшки.
— Смѣхъ — единственное лѣкарство отъ глупости.
Оба опять замолчали. Погода быстро измѣнялась. Вѣтеръ крѣпъ и дѣлался холоднымъ. Озеро волновалось. Волны уже сильно бились о каменные берега того острова, возлѣ котораго они держались. Не говоря ни слова, братъ повернулъ лодку назадъ.
— А странно, въ самомъ дѣлѣ… человѣчество, повидимому, никогда не броситъ этой мечты — создать вѣчный двигатель, — сказала вдругъ задумчиво Ольга Александровна.
— Человѣчество? — небрежно переспросилъ братъ.
— Ну, да, человѣчество… Люди никогда не бросятъ рѣшать неразрѣшимыя задачи…
Насмѣшка заиграла на губахъ брата.
— Человѣчество? — съ преднамѣренною ироніей повторилъ онъ. — Такого объекта въ дѣйствительности не существуетъ. Человѣчество — это сбродъ звѣрей, мало похожихъ между собой, ненавистныхъ другъ другу и смертельно враждующихъ. Вѣрнѣе сказать, человѣчество состоитъ изъ множества различныхъ видовъ, которые пожираютъ другъ друга съ большимъ удовольствіемъ, чѣмъ различные виды животныхъ. Поистинѣ глупая иллюзія! Я встрѣчаю то и дѣло людей, между которыми такое же сходство, какъ между слономъ и крысой, или какъ между обезьяной и поросенкомъ… Скажи на милость, что общаго между Спилозой мѣнялой или между Бѣлинскимъ и живодеромъ?… Ахъ, ты вотъ кстати балуешься зоологіей, — вотъ тебѣ задача: займись-ка классификаціей… Какъ ты объ этомъ думаешь?
— Смѣяться можно надъ всѣмъ, — тихо прервала Ольга Александровна, на которую иронія брата каждый разъ нагоняла сильнѣйшій переполохъ.
— Я вижу, что ты принимаешь мое предложеніе. Очень радъ. Я, пожалуй, тебѣ помогу на первый случай. Сначала раздѣлимъ на классы. Первый классъ — ползающіе… Впрочемъ, я долженъ объяснить, что главнымъ естественнымъ признакомъ дѣленія я признаю личной уголъ, отлично совпадающій съ возростаніемъ гасли… И такъ, ползающіе. Второй классъ — малоголовые. Третій классъ — неполноголовые. Четвертый классъ — головобрюхіе, многочисленные представители котораго играютъ довольно замѣтную роль въ духовной дѣятельности. Слѣдующій классъ — хищные, которымъ принадлежитъ настоящее; мысль ихъ уже страшно развита, но она проявляется лишь ловкостью и размѣрами пожиранія. Слѣдующій классъ — мыслящіе и, наконецъ, послѣдній — любящіе, это уже примѣты человѣчества и, быть можетъ, ннъ принадлежитъ будущее… Ты видишь, какъ постепенно главный признакъ дѣленія возростаетъ, а въ послѣднемъ классѣ мысль уже воплощается въ живые образы любви ко всему міру…
— Къ какому же классу принадлежитъ Пыхтинъ? — спросила Ольга Александровна, слабо улыбаясь.
— А! ты, я вижу, поняла меня? Отлично. Позволь мнѣ только окончить. Такъ называемыми міровыми задачами человѣчества занимаются только послѣдніе два класса. Они же поддерживаютъ и perpetuum mobile. Въ сущности, что такое вѣчный двигатель? Это міръ, безпрерывно измѣняющійся, лишенный покоя, вѣчно двигающійся, и чтобы создать вѣчный двигатель, надо только представить точную модель мірозданія. Впрочемъ, Пыхтинъ сумасшедшій! И я не знаю уже, къ какому классу его причислить. Между тѣмъ, я не могу сказать, чтобы идея вѣчнаго двигателя была безусловно нелѣпа… Пыхтинъ, чортъ его возьми, далъ худую лодку.
Управляющій вдругъ такъ выругался потому, что лодка наполнилась водой. Разговоръ мгновенно былъ забытъ, и все вниманіе брата и сестры вдругъ было поглощено течью въ лодкѣ и волнами на озерѣ. Въ тотъ моментъ, когда онъ думалъ высказать еще нѣсколько замѣчаній, выражавшихъ его презрѣніе къ людямъ, лодка сильно покачнулась, зачерпнула воды, и онъ забылъ обо всемъ. Небо покрылось свинцовыми тучами. Вѣтеръ уже порывами метался по поверхности озера и взволновалъ его нѣсколько мгновеній", избороздивъ его глубокими впадинами и высокими хребтами. Бѣлые лохмотья воды съ шумомъ крутились, лодка вертѣлась между ними и плохо слушалась веселъ управляющаго. Онъ бѣсился, потерявъ самообладаніе, — онъ бѣсился, когда лодка повертывалась въ другую сторону, а холодныя брызги мочили его лицо и одежду.
Наконецъ, лодка подъѣхала къ берегу. Ее схватилъ ожидавшій здѣсь Пыхтинъ и сильцо потянулъ на песокъ, надѣясь, что сейчасъ будетъ произведенъ осмотръ его машины.
— Ну, братъ, придется, видно, отложить до завтра, — хмуро сказалъ управляющій. Слуги догадались прислать на берегъ коляску; онъ съ сестрой сѣлъ въ нее и уѣхалъ.
Пыхтинъ растерялся. Все время онъ ожидалъ ихъ возвращенія съ напряженнымъ нетерпѣніемъ, а теперь, когда они уѣхали, онъ вдругъ опустился. Понуря свѣсивъ голову, онъ поплелся въ избу.
Тучи совсѣмъ нависли, и черезъ минуту полилъ сильный дождь.
II.
правитьРемесло Пыхтину досталось отъ отца, считавшаго своимъ священнымъ долгомъ научить всѣхъ своихъ дѣтей дѣлать жестяныя ведра; другаго наслѣдства Андрей не получилъ отъ родителей. Правда, побывалъ онъ въ уѣздномъ училищѣ, куда былъ отданъ собственно затѣмъ, чтобы «не мозолилъ глаза», не болтался дома, но черезъ полтора года со дня поступленія въ училище отецъ однажды рѣшительно сказалъ: «Будетъ, Андрюшка, учиться. Садись за ведра».
Съ той поры онъ и производить ведра. Внѣшняя жизнь его мало чѣмъ отличалась отъ жизни другихъ кустарей; въ свое время онъ женился, черезъ правильные промежутки крестилъ дѣтей и ежедневно дѣлалъ ведра. На подмогу себѣ онъ держалъ помощника, который обязанъ былъ въ продолженіе пяти дней работать, а въ воскресенье и понедѣльникъ имѣлъ право ложиться плашмя подъ заборомъ, предварительно подравшись съ кѣмъ-нибудь въ кабакѣ; но этотъ помощникъ не улучшалъ его матеріальнаго положенія. Пыхтинъ продолжалъ оставаться истиннымъ кустаремъ, не обезпеченнымъ, вѣчно угнетаемымъ нуждою.
Но за то внутренняя жизнь его рѣзко отличалась отъ всѣхъ другихъ жизней. Еще ребенкомъ — это было нервное, безпокойное существо, одаренное пытливымъ умомъ. Училище дало ему нѣсколько клочковъ знаній, которые только раздражали его живую мысль. Во все онъ пытался вносить новизну, усовершенствованіе, одухотворяя самые мертвые предметы. Кажется, на что ужь глупая вещь — ведро, но и въ его устройство онъ внесъ нѣсколько улучшеній, измѣнялъ его форму, изобрѣталъ прочную окраску, примѣнялъ его къ житейскимъ удобствамъ. Но безпрерывно работающая фантазія его лишена была обильнаго и здороваго матеріала; не обладая знаніями, мысли его блуждали въ полутьмѣ, какъ въ густыхъ заросляхъ, ростущихъ по болотамъ.
А, между тѣмъ, онѣ, мысли его, росли, переплетаясь между собой, и занимали все его существо. Современемъ взглядъ его круглыхъ глазъ сдѣлался безпокойнымъ, нервы постоянно раздраженными, характеръ сталъ неровный, колебавшійся отъ гнѣва къ безсилію, отъ воодушевленія къ отчаянію. Не находя простора, творческія силы его растрачивались на ненужные поступки и безцѣльныя слова.
Ко всему этому прибавилась обстановка кустаря, бѣдная, часто унизительная. Что бы онъ ни думалъ и о чемъ бы ни мечталъ, но онъ всегда долженъ былъ помнить, что возлѣ него пять ртовъ, требующихъ удовлетворенія, что накормить ихъ онъ можетъ только ведрами и что каждый пропущенный имъ день отзовется сейчасъ же крикомъ ртовъ, бранью его Ксантиппы и отсутствіемъ обѣда. Однимъ словомъ, свободнаго времени для любимыхъ занятій у него не было. Чтобы завоевать время для умственной работы, онъ долженъ былъ надѣлать слѣдующихъ дѣлъ: усмирить еловымъ полѣномъ ругань жены, надрать уши надоѣдавшимъ дѣтямъ, или совсѣмъ расшвырять ихъ по двору, побить нѣсколько предметовъ изъ домашней утвари и захлопнуть дверь; только послѣ такой расчистки почвы для умственной работы онъ могъ часа на два отдаться чертежамъ.
Съ теченіемъ времени раздражительность его стала проявляться уже безъ всякаго порядка. Всегда задумчивый, онъ приходилъ въ неистовое раздраженіе каждый разъ, когда кто-нибудь изъ домашнихъ надоѣдалъ ему, отвлекая его отъ мыслей. Внѣ себя отъ гнѣва, онъ тогда совершалъ нѣсколько неистовствъ и убѣгалъ изъ дому, чаще всего въ трактиръ. Тамъ онъ успокоивалъ себя нѣсколькими глотками водки и затѣмъ передъ собравшеюся публикой одушевленно разсказывалъ о своихъ изобрѣтеніяхъ, причемъ всегда оказывалось, что онъ уже изобрѣлъ одну машину, представилъ ее высшему начальству и получитъ скоро золотую медаль, а также двѣ тысячи рублей; впрочемъ, онъ получалъ и по десяти тысячъ, потому что наиболѣвшее самолюбіе не въ состояніи удовлетвориться небольшими размѣрами.
Чѣмъ больше заростала его живая мысль, чѣмъ длиннѣе становился рядъ неудачъ, тѣмъ больнѣе становилась его недюжинная душа. На заурядную, однообразную жизнь мастера ведеръ онъ уже не былъ способенъ, а другой жизни онъ не могъ добиться и потому день ото дня дѣлался все болѣе безпорядочнымъ человѣкомъ. Онъ переходилъ отъ одной крайности къ другой: то падалъ ниже пропасти, то вдругъ проявлялъ необычайную энергію, то дѣлался слабѣе ребенка.
Иногда онъ по цѣлому мѣсяцу ночевалъ въ лужахъ, вымазанный грязью, покрытый синяками, которые испещряли его лицо подобно бронзовымъ медалямъ, выдаваемымъ на выставкахъ за плохія произведенія. За этимъ паденіемъ слѣдовалъ безконечный стыдъ, тогда онъ съ страшною энергіей всѣхъ нервныхъ людей за какой-нибудь мѣсяцъ исправлялъ всѣ недостатки дома, производилъ невѣроятное количество ведеръ, расплачивался со всѣми долгами и зашибалъ много денегъ, отдавая всѣ ихъ женѣ.
Но когда порывъ стыда и раскаянія проходилъ, онъ вдругъ начиналъ неизвѣстно о чемъ тосковать. Темная грусть овладѣвала всѣмъ его существомъ, и онъ, тревожный, повидалъ домъ, чтобы бродить по горамъ съ ружьемъ, или на островахъ съ удочками, бродилъ онъ тамъ одинъ, по нѣскольку дней никого не видя.
Среди такихъ крайностей въ заросшую соромъ голову его пала мысль о вѣчномъ двигателѣ. Существованіе этого вопроса онъ зналъ изъ клочковъ, какими подарила его наука уѣзднаго училища. Мысль глубоко заняла его, но онъ не зналъ, какъ воспользоваться ею; о невозможности же осуществить ее онъ нисколько не думалъ. Напротивъ, его могла удовлетворить теперь только поразительно огромная идея, которая бы ударила прямо въ сердце и вызвала тысячи искръ изъ засоренной головы.
Съ годъ онъ блуждалъ въ этомъ направленіи.
Наконецъ, однажды, постукивая по ведру молоткомъ, онъ вдругъ выронилъ на полъ и молотокъ, и ведро, всталъ, взволнованный, съ мѣста и задумчиво смотрѣлъ въ одну, невидимую въ пространствѣ точку. Постоявъ немного, онъ, какъ лунатикъ, вышелъ на дворъ, со двора на улицу, прямо на берегъ озера, отсюда въ лодку и на лодкѣ поплылъ къ большому каменному острову, высоко поднимавшему изъ воды свои дикія гранитныя глыбы, межъ щелей которыхъ росло нѣсколько кривыхъ сосенъ. Выйдя на берегъ, онъ принялся чертить палкой на пескѣ эскизъ машины. Онъ твердою рукой водилъ палкой и скоро контуры perpetuum mobile ясно обрисовались на отлогомъ берегу. Кончивъ главную работу, онъ сталъ другою палочкой рисовать болѣе мелкія части; тогда на пескѣ появилась сложная ткань линій и круговъ, — рисунокъ былъ готовъ.
Вскорѣ затѣмъ онъ сѣлъ въ лодку и поплылъ домой, сдергивая восторгъ, овладѣвшій его душой.
Съ этого дня, въ продолженіе года, онъ не переставалъ работать надъ своимъ изобрѣтеніемъ. Исполняя его, онъ, какъ истинный кустарь, обтяпалъ его топоромъ. Обыкновенныя домашнія дѣла онъ выполнялъ механически, весь погруженный въ дѣланіе машины. Это были лучшіе дни его жизни. Любовь и счастье впервые посѣтили его, и жизненный путь его ярко былъ освѣщенъ. Онъ пересталъ раздражаться, бросилъ пить, сдѣлался кроткимъ со всѣми. Даже жена не могла взбѣсить его, даже тупой Максимъ, послѣдній его помощникъ, не выводилъ его больше изъ терпѣнія своею глупостью.
Только къ своему изобрѣтенію онъ былъ чутокъ, и малѣйшее замѣчаніе на счетъ его годности могло смертельно оскорбить его.
III.
правитьНа другой день къ домику Пыхтина подъѣхала коляска, въ которой сидѣли управляющій и сестра его. Пыхтинъ съ ранняго утра поджидалъ ихъ и теперь встрѣтилъ ихъ у воротъ, улыбающійся, но видимо взволнованный мыслью предстоящаго испытанія.
— Ну, Андрей Петровичъ, показывай намъ свою выдумку, — сказалъ управляющій, перешагивая черезъ порогъ калитки подъ руку съ сестрой. Послѣдняя сильно была возбуждена, и взоръ ея съ нескрываемымъ удивленіемъ переходилъ съ предмета на предметъ незнакомой для нея обстановки мастера. Замѣтивъ, что изъ окна домика глазѣютъ на дворъ ребятишки, а изъ-за двернаго косяка подсматриваетъ жена Пыхтина, она внезапно сконфузилась.
— Вы побезпокойтесь вотъ сюда… она у меня подъ сараемъ стоить… Ужь извините, грязновато тамъ, да поставить-то некуда больше, — говорилъ Пыхтинъ и повелъ гостей подъ сарай.
Пройдя, сильно нагнувшись, дверь сарая, всѣ трое очутились въ полутемномъ помѣщеніи съ землянымъ поломъ и остановились: прямо передъ ними стояла странная машина большихъ размѣровъ, съ перваго взгляда похожая на тотъ станокъ, въ которомъ подковываютъ лошадей; виднѣлись плохо отесанные деревянные столбы, перекладина и цѣлая система колесъ — маховыхъ и зубчатыхъ; все это было неуклюже, неостругано, безобразно. Въ самомъ низу подъ машиной лежали какіе-то чугунные шары; цѣлая куча этихъ шаровъ лежала и въ сторонѣ.
Прошла незамѣтно для всѣхъ троихъ минута молчанія.
— Это она и есть? — спросилъ управляющій, ткнувъ пальцемъ въ хитрую постройку.
— Она-съ…
— Какое чудовище!… Ты бы хоть немного обтесалъ ее.
Нельзя было подмѣтить, смѣется управляющій или нѣтъ, — на его лицѣ не было ничего опредѣленнаго. Но сестрѣ не понравился его тонъ; со свойственною ей чуткостью, она понимала, какою болью отзывается на Пыхтинѣ каждая двусмысленность; ей стало больно. Странное сходство было между этими двумя людьми, такъ удаленными другъ отъ друга соціальными перегородками. Нервный, теперь взволнованный Пыхтинъ, съ постоянно мѣняющимся выраженіемъ лица, могъ бы быть истиннымъ братомъ этой подвижной и вѣчно тревожной барыни, — это были родные. Впрочемъ, Пыхтину некогда было въ эту минуту слѣдить за доброю барыней; но за то эта послѣдняя чутко слушала его, безусловно понимая каждую тѣнь его лица. И когда братъ ея небрежно произнесъ свои слова, она какъ-то съежилась и взглянула на мастера, глубоко чувствуя, какъ тому больно.
— Да, она, точно… неотесана, малость, — возразилъ Пыхтинъ. — Но для чего и стараться-то? Вы ужь не смотрите на нее больно сурьезно… Такъ себѣ, шутка, вѣдь!… — Говоря это, Пыхтинъ пытался насмѣшливо взглянуть на свое неуклюжее дѣтище, но вся встревоженная фигура его противорѣчила такому намѣренію. И Ольга Александровна опять поняла это.
— Что же, вертится она? — продолжалъ управляющій.
— Какъ же, вертится…
— Да у тебя есть лошадь, чтобы вертѣть-то ее?
— Зачѣмъ же лошадь? Она сама, — отвѣчалъ съ улыбкой Пыхтинъ, глотая колкость, и принялся показывать устройство чудища.
Главную роль играли тѣ чугунные шары, которые сложены были тутъ же въ кучу. Для перваго раза надо было съ розмаху ударить такимъ шаромъ въ одинъ изъ черпаковъ, прикрѣпленныхъ на окружности маховаго колеса, и машина начнетъ двигаться; затѣмъ остается только въ свое время и на свои мѣста подложить остальные шары — и механизмъ будетъ совершать безпрерывное круговращеніе… Объясняя устройство машины, Пыхтинъ разгорячился и одушевленно говорилъ. Ольга Александровна слѣдила за каждымъ его словомъ.
— Главная сила въ этихъ вотъ шарахъ… Вотъ глядите: наперво онъ буцнется на этотъ черпакъ… отсюда свиснетъ, подобно молніи, вонъ по этому желобу, а тамъ его поддѣнетъ тотъ черпакъ и онъ перелетитъ, какъ сумасшедшій, на то колесо, и опять дастъ ему хорошаго толчка, — такого, то-есть, толчка, отъ котораго онъ зажужжитъ даже… А пока этотъ шаръ летитъ, тамъ ужь свое дѣло дѣлаетъ другой… Тамъ ужь онъ опять летитъ и — буцъ! вотъ сюда. Тутъ ужь онъ опять по желобу летитъ… бросится на тотъ черпакъ, перескочить на то колесо и опять р-разъ! Такъ и далѣе. Вотъ она въ чемъ штука-то…
Кончивъ объясненіе, Пыхтинъ съ пылающимъ лицомъ сталъ перебирать шары.
— Что же, ты пробовалъ пускать?
— Пускалъ…
— Вертится?
— Страсть какъ! Жужжитъ даже… Я сейчасъ…
— А голову не оторветъ? — лѣниво спросилъ управляющій, и въ первый разъ на углахъ его губъ проскользнула усмѣшка. Сестра съ гнѣвнымъ укоромъ взглянула на него.
— Помилуйте! Ходъ у ней правильный. Вреда она не сдѣлаетъ… Вотъ я, Господи благослови, пущу ее…
Пыхтинъ торопливо метался по сараю, собирая разбросанные шары. Наконецъ, сваливъ ихъ въ одну кучу подлѣ себя, онъ взялъ одинъ изъ нихъ въ руку и съ розмаху бухнулъ его на ближайшій черпакъ колеса; потомъ быстро подхватилъ другой, за нимъ третій… Въ сараѣ поднялось что-то невообразимое; шары лязгали о желѣзные черпаки, дерево колесъ скрипѣло, столбы стонали. Адскій свистъ, жужжаніе, скрежетъ наполнили полутемное мѣсто… Но творецъ этого чудовища ничего не слыхалъ; онъ стоялъ возлѣ вертящихся колесъ съ шарами въ рукахъ и съ пылающимъ лицомъ смотрѣлъ на кружившуюся систему, которая не останавливалась, какъ бы повинуясь нравственной силѣ стоявшаго подлѣ нея создателя. Лицо Ольги Александровны, за минуту передъ тѣмъ сомнѣвавшейся въ возможности движенія, теперь озарилось радостью.
— Вотъ дьявольское изобрѣтеніе! И какъ это тебѣ пришло въ голову выдумать такого звѣря? — сказалъ раздраженно управляющій, выведенный изъ себя свистомъ и лязгомъ. — Ну его къ чорту, останови! — попросилъ онъ.
Черезъ нѣсколько минутъ Пыхтинъ остановилъ движеніе, но продолжалъ стоять возлѣ машины. Лицо его свѣтилось гордостью.
— Чортъ знаетъ, какая нелѣпость! Хорошо еще, что этотъ не въ состояніи долго вертѣться! — проговорилъ какъ бы про себя управляющій и вынулъ записную книжку.
— Какъ, неужели движеніе скоро остановилось бы? — воскликнула Ольга Александровна и взглянула на Пыхтина. Послѣдній безпокойно устремилъ глаза на управляющаго.
Управляющій не отвѣчалъ, продолжая писать, и только когда кончилъ, то выговорилъ:
— Да! было бы ужасно, если бы эта деревянная скотина могла долго вертѣться! Къ счастью, достаточно, чтобы одинъ шаръ свалился, и скотина потеряетъ всякую способность въ движенію… Впрочемъ, вотъ тебѣ листокъ; ты его подай одному изъ распорядителей, и тебѣ позволятъ поставить…
Сказавъ это, управляющій вырвалъ листокъ изъ записной книжки, подалъ его остолбенѣвшему Пыхтину и направился къ выходу. Ольга Александровна торопливо пожала руку мастеру и бросилась за братомъ съ такою поспѣшностью, словно здѣсь, подъ сараемъ, она потерпѣла пораженіе. Ей было больно за Пыхтина. А послѣдній все стоялъ на мѣстѣ и сильно упалъ духомъ; лѣниво брошенныя слова вдругъ открыли ему убійственный недостатокъ его машины. И еще многое онъ вдругъ замѣтилъ и затосковалъ…
Тѣмъ временемъ братъ и сестра ѣхали въ коляскѣ домой. Ольга Александровна была недовольна грубостью брата, и ея лицо носило слѣды раздраженія. Она долго не говорила.
— Какой онъ несчастный! — наконецъ, сказала она.
Братъ промолчалъ.
— Но онъ совсѣмъ упадетъ духомъ; ты, право, лучше бы отговорилъ его показываться на выставку, — издѣваться будутъ…
— Зачѣмъ? — возразилъ братъ. — Обдумывая такое чудовище, онъ, все-таки, нѣсколько лѣтъ жилъ облагороженный, зачѣмъ же я лишу его такого счастія? Имъ оно не часто выпадаетъ. Скучна и безсмысленна ихъ жизнь… Умъ молчитъ, всѣ духовныя потребности заглушены однообразною, нелѣпою работой… Положимъ, онъ дѣлаетъ топоръ… всю жизнь топоръ дѣлать! милліоны топоровъ! Тупое затмѣніе, нелѣпая жизнь. Удовольствій и развлеченій у него также нѣтъ. Придетъ праздникъ — въ кабакъ. Напьется, упадетъ носомъ въ грязь, пуская пузыри… А назавтра опять топоръ. Вѣчный, неумолимый, до самой смерти топоръ! А этотъ, по крайней мѣрѣ, испыталъ человѣческую жизнь… узналъ чарующую привлекательность созданія, гордость побѣды, очаровательность чистой мысли… Ну, и пусть… Кстати, я уже распорядился принять его на заводъ…
Кончивъ такъ неожиданно, онъ отвернулся и осматривалъ даіекія окрестности. Ольга Александровна изумленно посмотрѣла на него и хотѣла пожать ему руку, но этотъ порывъ не былъ приведенъ въ исполненіе, потому что управляющій уже не обращалъ вниманія на то, что происходитъ радомъ съ нимъ.
Такой характеръ брата всегда изумлялъ сестру. Всегда неприступный и холодный, онъ часто говорилъ и дѣлалъ не дурно… во всякомъ случаѣ, не былъ совсѣмъ равнодушнымъ. Много было напускнаго въ его презрительномъ скептицизмѣ. Въ дѣйствительности чуткій, онъ старался казаться безучастнымъ; безпокойный, онъ хотѣлъ казаться апатичнымъ; по природѣ мягкій, онъ желалъ казаться озлобленнымъ. Всю жизнь онъ стремился не походить на себя. Онъ воспитывался въ той средѣ напускнаго приличія, гдѣ всякій порывъ откровенности и правдивости считается неотесанностью, и потому онъ ненавидѣлъ себя, когда обнаруживалъ волненіе. Онъ не могъ простить себѣ, если приходилось отъ чего-нибудь растеряться; и если бы кто-нибудь подмѣтилъ, какъ онъ плакалъ надъ однимъ письмомъ сестры, оскорбленной негодяемъ, то онъ умеръ бы отъ стыда и злости на себя. Вообще, быть добрымъ очень смѣшно, по его мнѣнію; онъ, наоборотъ, любилъ казаться безпощаднымъ.
Съ перваго раза онъ оцѣнилъ Пыхтина и рѣшился чѣмъ-нибудь помочь ему. О его честности онъ раньше зналъ, теперь же онъ убѣдился въ его недюжинности и распорядился дать ему мѣсто на заводѣ. Такимъ способомъ онъ желалъ дать выходъ неутомимой изобрѣтательности кустаря. Но высказавъ свое рѣшеніе сестрѣ, онъ побоялся показаться сантиментальнымъ.
IV.
правитьПосреди обширнаго двора выставки играла музыка. Недалеко слышался шумъ водопада, брызги котораго радужнымъ туманомъ играли на солнцѣ. Солнце ярко освѣщало пеструю картину выставки: павильоны, цвѣты, разодѣтыхъ дамъ, толпу посѣтителей. Мужчины околачивались больше около ресторана, и только побывавъ тамъ, толкались возлѣ витринъ.
Пыхтинъ потерялся среди толпы и бродилъ, какъ во снѣ.
Въ первые дни онъ обѣжалъ всю выставку, на все взглянулъ, но внѣшній блескъ предметовъ и людей смутно отпечатлѣлся на его сосредоточенной душѣ. На свою машину, запрятанную гдѣ-то въ темномъ углу, онъ только разъ взглянулъ и отошелъ прочь, стыдясь даже близко подходить къ ней. Его вниманіе было обращено на груды чужихъ машинъ, повсюду блестѣвшихъ стальнымъ отливомъ. Нѣкоторыя онъ сейчасъ же разобралъ, передъ другими останавливался въ изумленіи, пораженный ихъ сложнымъ устройствомъ. Но всѣ онѣ произвели на него угнетающее дѣйствіе. Чистота, блескъ, вложенное въ нихъ остроуміе почти оскорбляли его; онъ сравнилъ ихъ со всѣмъ тѣмъ, что самъ думалъ и производилъ, и совершенно упалъ въ своемъ собственномъ мнѣніи.
Но въ особенности онъ былъ подавленъ огромною массой никогда невиданныхъ имъ и непонятныхъ вещей. Его давило это безконечное множество предметовъ, о которыхъ онъ ничего во зналъ, а смотря на нихъ теперь, ничего не въ силахъ былъ понять. Для такихъ же мыслящихъ натуръ, какъ онъ, непониманіе равносильно смерти. Привыкнувъ отдавать себѣ отчетъ во всемъ, онъ теперь, среди такого разнообразія непонятныхъ вещей, чувствовалъ себя безсильнымъ и глупымъ. Мысль его билась непрерывнымъ пульсомъ, а теперь, передъ пестрою и блестящею кучей разнородныхъ предметовъ, собранныхъ изъ неизвѣстныхъ странъ, она какъ будто остановилась.
Бездушный безсмысленный, онъ робко ходилъ по выставкѣ, стараясь не обращать ничьего вниманія. Онъ сильно опустился. Такая слабость на него нашла, что онъ по цѣлому часу сидѣлъ гдѣ-нибудь въ полутемномъ углу и не могъ пошевелиться съ мѣста. И страшная тоска на него напала. Цѣлый невѣдомый міръ людскихъ дѣлъ вдругъ представился ему въ одной волшебной картинѣ, но этотъ міръ былъ чужой ему; онъ его не поэималъ, и чужой здѣсь былъ.
Отъ этой слабости онъ нѣсколько оправился тогда, когда сталъ осматривать родныя и понятныя ему вещи своего же брата, захолустнаго мастера. Его вниманіе, главнымъ образомъ, обращено было на изобрѣтенія и «выдумки». Здѣсь онъ осмысленно все осмотрѣлъ и перезнакомился съ экспонентами. Народъ все рабочій, темный. На выставку они попали прямо изъ-за печка, подобно сверчкамъ, и, очутившись среди чуждаго имъ освѣщенія, чувствовали себя въ высшей степени не ладно; боязливой взглядъ ихъ какъ бы говорилъ: «а что, не погонятъ насъ по шеѣ отсюда?» Ихъ изобрѣтенія также были затѣяны не ладно, не впопадъ; было ясно, что творцы ихъ начали думать не съ того конца. Кромѣ того, подѣлки ихъ поражали небрежностью.
Осматривая эти подѣлки, Андрей Пыхтинъ внимательно разбиралъ ихъ устройство и насмѣшливо качалъ головой.
— Одно слово — наши! Издали еще примѣтишь, что наши это глупости! — сказалъ онъ однажды въ кучкѣ собратьевъ изобрѣтателей.
— Да, ужь это вѣрно — издали примѣтно, которая наша… Сейчасъ примѣтишь. Потому какъ только, Господи благослови, взглянулъ на нее, такъ и покатился со смѣху, — отвѣтилъ одинъ изъ кустарей, веселый малый.
Въ кучкѣ многіе засмѣялись. Иронія къ самимъ себѣ давно уже созрѣла у всѣхъ.
— Инструмента мы не любимъ — вотъ отчего, надо такъ думать, — прибавилъ кто-то.
— Инструментъ у насъ отъ Бога, а другаго мы не любимъ. Первое дѣло — топоръ, очень мы его уважаемъ… Гдѣ топоръ не возьметъ — зубы. Третье дѣло — ногти… Вотъ и весь нашъ инструментъ.
— И башка еще, чай, — поправилъ кто-то.
— Башка сама собой!… Первый инструментъ!
— У иного страсть какая толстая башка! — замѣтилъ съ веселою улыбкой веселый малый. — А все ни къ чему… нѣтъ ей, башкѣ, назначенія…
— Ни къ чему, ей-Богу! Потому я такъ думаю, что ничему не учимшись, ничего не видавши, съ одною толстою башкой все равно никуда… Сколько ни мотай ей, а все ни къ чему…
— Нѣтъ, вотъ вы послушайте, что я вамъ скажу, — началъ опять веселый малый, приготовляясь сказать что-то забавное. — Срамъ одинъ! Ужь я просился, чтобы выпустили меня отсюдова — нѣтъ, не пускаютъ!… Совѣстно даже въ глаза глядѣть… А, вѣдь, дома-то какъ о себѣ думалъ… и не подступайся! Какъ, молъ, покажусь со своею вещью, такъ всѣ и ахнутъ. На, скажутъ, тебѣ золотую медаль за выдумку и, ради Бога, больше не выдумывай… Я вотъ свою-то подлость ужь подъ скамью запряталъ, чтобъ не смѣялись, — такъ нѣтъ, вытаскиваютъ и изъ-подъ скамьи, обсматриваютъ!… Ну, мочи моей нѣтъ! Вчерась я ужь ее, машипку-то мою, накрылъ тазомъ… Съ тазами тутъ кто-то около меня стоитъ… Сиди, говорю, милая, тутъ подъ тазомъ и не показывайся, — такъ нѣтъ, пришли какіе-то господа, открыли тазъ, вытащили ее оттуда и давай ее по всѣмъ косточкамъ… Завтра хочу ее посадить въ мѣшокъ и въ воду…
— А какъ пымаютъ? — спросилъ кто-то тѣмъ же тономъ.
— Ну, тогда, ужь и не знаю, что мнѣ дѣлать съ ей… Развѣ нечаянно сѣсть на нее… да живучая больно, не разломаешь!
Разскащикъ смѣялся; смѣялись добродушно и другіе надъ собой, — это былъ честный смѣхъ русскаго человѣка, умѣющаго иронически отнестись къ своимъ слабымъ сторонамъ, а подчасъ жестоко оплевать себя. Но что стоилъ этотъ смѣхъ честнымъ кустарямъ, одному Богу извѣстно. Видно, не разъ каждому изъ нихъ приходилось бороться съ овладѣвающею грустью.
Пыхтинъ также улыбался, слушая разговоръ. Только о своей машинѣ онъ ничего не сказалъ. Этотъ разговоръ, однако, перевернулъ его настроеніе. Въ началѣ выставки растерявшійся отъ своей горькой неудачи, онъ теперь быстро оправился отъ удара и съ обычною стремительностью бросился изучать поразившіе и непонятные для него предметы. Но это была только новая форма энергіи, заключенной въ немъ.
Половину дня онъ проводилъ на заводѣ, а другую половину на выставкѣ. Здѣсь онъ неустанно разбиралъ хитрые механизмы, невѣдомые двигатели. Когда ему не удавалось собственными силами разобраться въ сложномъ устройствѣ, онъ настойчиво приставалъ къ знающимъ людямъ. Усвоивъ одно, онъ принимался за другое. Скоро онъ могъ отдать себѣ отчетъ въ каждой мелочи, которую встрѣтилъ, и понялъ все, что еще недавно давило его сложностью.
Но не однѣ машины его интересовали. Изучивъ ихъ всѣ, онъ съ такою же пытливостью принялся осматривать и другія вещи, разспрашивая обо всемъ, что самъ не въ силахъ былъ уразумѣть. Онъ какъ-то просвѣтлѣлъ весь; знанія его расширились. Черезъ мѣсяцъ пестрый базаръ, представляемый выставкой, не поражалъ уже его разнообразіемъ; онъ освоился съ нимъ и внутренно привелъ его въ порядокъ.
Вслѣдъ затѣмъ онъ вдругъ исчезъ съ выставки и отдался весь заводу, гдѣ уже занималъ порядочное мѣсто. Управляющій, незамѣтно слѣдившій за нимъ, удивился этой внезапной перемѣнѣ и, встрѣтивъ его однажды, спросилъ:
— Развѣ не ѣздишь больше на выставку?
— Нѣтъ, ужь будетъ! — возразилъ Пыхтинъ.
— А какъ же твоя машина?
— Машина? — задумчиво переспросилъ Пыхтинъ и долго ничего не отвѣчалъ. Онъ какъ будто припоминалъ что-то изъ далекаго прошлаго, которое уже не возвратится.
— Ну ее къ шуту! — вдругъ сказалъ онъ съ энергіей.
— Не нужно бы было выставлять…
— Прикажите ужь изрубить ее на дрова! — сказалъ Пыхтинъ и сильно покраснѣлъ.
Управляющій холодно пожалъ плечами.
— Къ сожалѣнію, выставка не отопляется. Тепло и такъ.
Сказавъ это, онъ отвернулся и уѣхалъ. Но на самомъ дѣлѣ онъ былъ радъ, что Пыхтинъ такъ дешево отдѣлался отъ своей идеи, сводившей многихъ въ могилу. Съ этого дня онъ высоко оцѣнилъ своего новаго служащаго, понявъ, какая богатая энергія у этого бѣдняка и какъ безконечно онъ силенъ.
Въ непродолжительное время Пыхтинъ отдался всею душой заводу, который далъ выходъ его стремленіямъ. Сначала нѣсколько недѣль онъ все тамъ осматривалъ, обдумывалъ, наблюдалъ. Оставаясь на заводѣ съ нѣсколькими служащими во время шабаша, онъ пытливо изучалъ всѣ мелочи заводской дѣятельности, разспрашивая товарищей и подчиненныхъ. Затѣмъ въ немъ зароились планы работъ и усовершенствованій. На ряду съ этимъ онъ читалъ много книгъ, находящихся въ распоряженіи у одного техника.
Когда въ неунывающей головѣ его зароились планы, онъ сталъ, сначала робко, потомъ болѣе рѣшительно, сообщать ихъ управляющему, при всѣхъ встрѣчахъ. Но, не удовлетворяясь этими встрѣчами, онъ разъ осмѣлился проникнуть въ самое жилище магната и, ласково встрѣченный, пустился съ волненіемъ выкладывать все, что замѣтилъ. Онъ замѣтилъ лѣнь, недобросовѣстность, воровство. Затѣмъ онъ подробно сталъ объяснять все, о чемъ онъ передумалъ за это время. Управляющій равнодушно слушалъ, но не останавливалъ.
— Дайте мнѣ побольше работы!
— Развѣ у тебя мало ея? — спросилъ управляющій.
— Какая же это работа! Пустяки. Дайте, ради Бога!
— Хорошо, Андрей Петровичъ, мы еще съ тобой сладимся; а ты пока не горячись. Все успѣемъ сдѣлать. — Такъ говорилъ управляющій, провожая Пыхтина, и тутъ же рѣшилъ, что онъ дастъ ему повышеніе, чтобы еще болѣе расширить кругъ его дѣятельности.
Къ сожалѣнію, неожиданная случайность разбила и это намѣреніе управляющаго, и мысли Пыхтина, да и самого Пыхтина. А, быть можетъ, это не была случайность?
Занятый всецѣло своими новыми планами, поглощенный внутреннею работой, происходившей въ немъ, онъ сталъ страшно разсѣяннымъ. Еще среди толпы, или дома, охлаждаемый присутствіемъ людей, онъ на минуты сбрасывалъ съ себя овладѣвшую имъ задумчивость, но внѣ своей семьи, въ особенности когда ему приходилось оставаться съ немногими служащими во время перерыва работъ, онъ совершенно отдавался во власть мечтамъ. Свистъ и грохотъ машинъ только еще болѣе возбуждали его; задумчивый, онъ бродилъ между вертящимися механизмами и не думалъ о томъ, гдѣ онъ и что съ нимъ.
Однажды, бродя въ глубокой разсѣянности по заводскому зданію, онъ незамѣтно подошелъ близко къ одному чугунному колесу со стальными пальцами, тяжело разсѣкавшими воздухъ. Молодой дежурный рабочій замѣтилъ это и обомлѣлъ отъ ужаса: недалеко отъ колеса вчера выломалась доска, и ее не успѣли задѣлать. Замѣтивъ, что Пыхтинъ подошелъ къ этому мѣсту на полу, онъ хотѣлъ ему крикнуть, но не могъ, вдругъ потерявъ голосъ. Пыхтинъ, между тѣмъ, шагнулъ къ сломанной половицѣ… Это было мгновеніе. Одинъ изъ стальныхъ пальцевъ ударилъ его, подхватилъ, подбросилъ вверхъ и грохнулъ на полъ уже исковерканнымъ.
По заводу пронесся страшный крикъ молодаго рабочаго. Сбѣжались другіе рабочіе и служащіе и столпились около разбитаго товарища. Прискакалъ управляющій, но обыкновенно холодное лицо его судорожно сжалось и слезы текли по его щекамъ. Но онъ рѣзкимъ голосомъ дѣлалъ распоряженія. Пригласили фельдшера. У Пыхтина былъ разбитъ позвоночный столбъ, перебиты ноги.
Но онъ ни на минуту не потерялъ сознанія, только удивленно смотрѣлъ вокругъ себя. Его положили на носилки и отнесли домой.
Туда пріѣхала сію же минуту и Ольга Александровна и съ ужасомъ смотрѣла на это изорванное тѣло. Пыхтинъ продолжалъ пытливо осматриваться и думалъ о чемъ-то. Онъ не могъ говорить, но сознательно смотрѣлъ на жену, на дѣтей, на Ольгу Александровну и на рабочихъ, столпившихся у порога въ домѣ. Онъ смотрѣлъ изъ окна, около котораго лежалъ, на озеро, на острова, на дальнія горы. Но вдругъ онъ съ смертельнымъ удивленіемъ повелъ глазами вокругъ себя; онъ увидѣлъ, что стѣна дома заходила вокругъ него, острова перевернулись, съ грохотомъ падая въ воды озера, небо на-двое раскололось и потемнѣвшее солнце полетѣло съ высоты въ разверстую пропасть…