Novellen von Karl Вüchner. Reudnitz 1869. (Разсказы, K. Бюхнера).
Это три повѣсти молодого писателя, встрѣченныя съ сочувствіемъ нѣмецкою критикою. Тутъ есть и трагедія, и юморъ, а болѣе всего живости и простоты. Сами по себѣ онѣ, конечно, не очень занимательны, и мы упоминаемъ о повѣстяхъ К. Бюхнера собственно потому, что беремъ ихъ въ примѣръ для нѣкоторой замѣтки. Замѣтка эта будетъ о напыщенности, ходульности нѣмецкаго литературнаго языка. Подъ именемъ ходульности мы разумѣемъ не обиліе эффектныхъ фразъ, которымъ отличается литература французская и которая зависитъ не отъ литературныхъ условій, а просто отъ національнаго вкуса. Нѣмецкій литературный языкъ ходу ленъ, напыщенъ не но притязательности, не по франтовству, а самымъ наивнымъ образомъ, прямо но преданію. Англичане пишутъ разговорнымъ языкомъ; французы тоже пишутъ разговорнымъ языкомъ, обыкновенными словами, только заставляютъ ихъ скакать и граціозничать. Нѣмцы же пишутъ совсѣмъ особымъ языкомъ, другими словами, чѣмъ говорятъ. Между нѣмецкимъ литературнымъ не только слогомъ, но и самымъ языкомъ и языкомъ, который употребляется нѣмцами въ разговорахъ — большая разница. Разница эта особенно поражаетъ, когда въ повѣсти, романѣ и въ особенности въ драматическихъ произведеніяхъ вы встрѣчаете разговоры. Эти разговоры происходятъ не на обыкновенномъ, а на совсѣмъ особомъ языкѣ. Нѣмцы къ этому различію привыкли, или, лучше сказать, никогда отъ него не отвыкали; но ухо иностранца эта фальшь поражаетъ очень непріятнымъ образомъ. Еще въ пьесахъ «высокаго полета» вы ее не такъ замѣчаете; но въ обыкновенной нѣмецкой комедіи, comédie de mœurs, она положительно мѣшаетъ, предубѣждаетъ васъ противъ всего, что творится на сценѣ. Какъ только мы заслышите на каждомъ шагу эти «bereits», «zweckmässig», «vorenthalten» и т. п., такъ на васъ и повѣетъ самою непріятною дюжинною фальшью, потому что нѣмцы, въ дѣйствительности, говорятъ вовсе не такъ. Переводчики, разумѣется, передѣлываютъ все это, придерживаясь въ передачѣ разговоровъ употребительныхъ формъ своего языка; оттого всѣ разговоры — замѣтьте, собственно — выходятъ гораздо лучше въ переводахъ нѣмецкихъ пьесъ и романовъ, чѣмъ въ оригиналѣ.
Впрочемъ, это такое дѣло, что оно не можетъ быть выяснено иначе, какъ примѣромъ. И вотъ для примѣра доказательнаго, мы нарочно выбрали самую новую книжку, писателя, котораго слогъ особенно живъ и простъ. Выписываемъ нѣсколько фразъ изъ перваго разговора, который попадается намъ на глаза для справки. Разговоръ происходитъ между дѣвицею и молодымъ человѣкомъ, которые собираются писать вмѣстѣ романъ. Разумѣется, выходитъ романъ между ними самими и притомъ совершенно такъ, какъ въ разсказѣ Франчески ди-Римени, у Данте, когда послѣ чтенія вдвоемъ «онъ дрожа цѣлуетъ губы». Полина. «Что же мы возьмемъ?» Германъ. "Я озабочусь доставленіемъ нѣсколькихъ повѣстей, которыя вамъ понравятся. Таковыя могутъ служить образцомъ. — Я привлеку къ совѣту мою тетушку; она освоена со старѣйшею литературою. Полина. «Хорошо, Германъ. Но о нашемъ предпріятіи вы должны молчать». Германъ. Навѣрное, фрейлейнъ; я не скажу рѣшительно ничего. Впрочемъ мы, тѣмъ временемъ, станемъ думать о содержаніи…… Полина. «Мы будемъ писать вмѣстѣ; чего я не знаю, вы знаете, и наоборотъ». Германъ. «Когда мы придемъ къ соглашенію насчетъ содержанія, то было бы, быть можетъ, цѣлесообразно, чтобы по крайней мѣрѣ начало писать каждому отдѣльно. Потомъ мы бы прочли вмѣстѣ наши начала, и рѣшеніе, которое изъ нихъ лучше, оставалось бы предоставленнымъ вамъ». Полина. «Это должна быть любовная исторія…..» Это было очень цѣлесообразно. Германъ. «Конечно, такъ какъ въ Вертерѣ. Но мы бы все-таки окончили разсказъ счастливо, разумѣется послѣ того, какъ влюбленные претерпѣли бы много неблагопріятностей.» Полина. «Нѣтъ, любезный Германъ, они должны умереть» Слѣдуютъ подробности погребенія. «Славно! Поистинѣ славно»! сказалъ Германъ. «Но почему же влюбленнымъ не должно быть предоставлено встрѣтиться въ жизни»? — Неправда ли, какъ натянуто, какъ тяжело? Мы нисколько не утрировали выраженіи, а просто отказались передѣлывать ихъ, какъ но необходимости поступаютъ переводчики. При этомъ мы, конечно, все-таки не могли передать того груза, котоpый представляется неупотребительными въ разговорѣ формами глаголовъ.
Отчего зависитъ это несходство нѣмецкаго литературнаго языка съ языкомъ живымъ, разговорнымъ? Неужели великіе писатели, выработавшіе до такого величія естественныя, неисчерпаемыя богатства нѣмецкаго языка, не догадались сблизить литературный языкъ съ разговорнымъ? Съ русскимъ литературнымъ языкомъ здѣсь сравненія быть не можетъ; у насъ Карамзину легко было сдѣлать это сближеніе, потому, что у насъ изъ разговорнаго языка создался языкъ литературный; то, что къ литературному языку примѣшалось неестественнаго, легко было устранить. Между тѣмъ, на Западѣ, а преимущественно именно въ Германіи, языкъ разговорный возникъ изъ языка литературнаго понятно, что послѣдній всегда смотрѣлъ на себя, какъ на законодателя перваго. Но почему же все-таки такое сближеніе осуществилось въ Англіи и Франціи гораздо болѣе, чѣмъ въ Германіи? Едва ли мы ошибемся, сказавъ, что причиною этого явленія было болѣе раннее развитіе во Франціи и особенно въ Англіи парламентскаго или публичнаго слова. Ораторы, принужденные влагать живое слово обыкновеннаго языка въ литературныя формы, стали посредниками между языкомъ литературы и языкомъ общества. Возьмите мольеровскія комедіи; языкъ ихъ не устарѣлъ, но устарѣлъ ихъ слогъ; слогъ ихъ книжный, изъ котораго изгнаны всѣ неологизмы и фамильярныя, вульгарныя выраженія, хотя бранныя слова встрѣчаются на каждомъ шагу; но и то слова строгоклассическія, съ полнымъ нравомъ гражданства: pemiard, traître, butor и т. д., такія, какими въ просторѣчіи едва ли и въ модьеровское время ругались. (Замѣтимъ, что въ нѣмецкихъ пьесахъ и до сихъ поръ бранятся совсѣмъ неупотребительными словами).
Если замѣчаніе наще вѣрно, то слѣдуетъ ожидать, что развитіе политической жизни въ Германіи произведетъ вліяніе и на литературный слогъ и языкъ, сообщивъ первому болѣе живости, изгнавъ изъ него длинные, книжные, несносные періоды, съ глаголомъ черезъ страницу, остатки латинства, а второй совершенно сольется съ языкомъ разговорнымъ, покинувъ щепетилпость и изысканность, съ которыми идетъ рука объ руку жеманство и фальшь.