NATURE MORTE.
Маріи Конопницкой.
править
Жалѣю, очень жалѣю, что не могу разсказать, какъ онъ выглядывалъ когда стоялъ или ходилъ, какъ шевелилъ головой или руками, былъ-ли онъ сгорбленный или прямой, а главное — какой у него былъ голосъ и взглядъ. Не потому, Боже сохрани, чтобы изъ всего этого я хотѣла дѣлать секретъ, но потому, что я познакомилась съ нимъ въ минуту полнаго покоя, когда голова его лежала неподвижно, глаза были закрыты, руки скрещены, а въ груди не только не было голоса, но и дыханья. Я познакомилась съ нимъ, когда онъ лежалъ въ гробу.
Гробъ былъ простой, сосновый, окрашенный чернымъ цвѣтомъ, съ плоской крышкой, а по обѣ стороны его стояли четыре свѣчи, въ темныхъ цинковыхъ подсвѣчникахъ, принадлежащихъ госпитальной часовнѣ. Ихъ зажгли въ послѣднюю минуту, въ ту минуту, когда трясущіяся по неровной мостовой одноконныя дроги остановились передъ часовней и факельщикъ слѣзъ съ козелъ, чтобы отстегнуть бережно поднятый край покрывала, окружавшаго деревянную основу катафалка.
Одновременно съ этимъ заскрипѣли госпитальныя ворота и въ нихъ показался сторожъ, къ которому факельщикъ сейчасъ-же подошелъ, взялъ у него табакерку, аккуратно понюхалъ, чихнулъ и, вытеревъ носъ и усы рукавомъ траурной ливреи, началъ повѣствовать, этимъ воспользовалась лошадь, запряженная въ дроги, сморщила лобъ, нѣсколько разъ мотнула головой и зажмуривши красные глаза заснула.
Въ это время на госпитальной колокольнѣ глухо и беззвучно ударилъ колоколъ, служитель отворилъ двери часовни и кучка прихожанъ, остановившихся на противоположномъ тротуарѣ, чтобы посмотрѣть на процессію, поспѣшно вошла въ нее. Ихъ было человѣкъ девять, десять: старичокъ нищій въ старой солдатской шинели, сторожиха изъ сосѣдняго дома, прачка изъ противоположнаго дома, мальчишка съ сапожной колодкой, нѣсколько дѣтей, баринъ, который съ поднятымъ воротникомъ и улыбкой мизантропа вышелъ изъ углового трактира, наконецъ, парень босой, полунагой, прижимающій порыжѣвшую шапку къ открытой груди обѣими грязными руками.
Женщины при входѣ здоровались, приближались къ гробу и съ громкимъ вздохомъ становились на колѣни, мужчины останавливались у порога, здоровались съ старикомъ и брали у него табакъ. Что касается дѣтей, то они сейчасъ-же съ шумомъ разбрелись по угламъ, трогая пальцемъ подсвѣчники, черное деревянное возвышеніе, на которомъ стоялъ гробъ, и стѣны, на мертвой бѣлизнѣ которыхъ отражался желтый отблескъ четырехъ мигающихъ свѣчей. Колоколъ продолжалъ звенѣть фальшивымъ, разбитымъ звукомъ…
Въ боковыхъ дверяхъ, соединявшихъ часовню съ госпитальнымъ коридоромъ, показалась приземистая монахиня, которая встала на колѣни передъ поставленнымъ въ стѣнной нишѣ крестомъ, а затѣмъ, поднявшись съ энергичнымъ, почти солдатскимъ движеніемъ повернулась къ дверямъ. За ней вошли двое служителей, которые также преклонили колѣна и приготовились понести гробъ.
Видно было, что здѣсь не было времени на всякія баловства. Если ты долженъ родиться — рождайся, долженъ умереть — умирай, а если хочешь быть погребеннымъ, то — сейчасъ-же, потому что тамъ уже десятеро другихъ рождаются и умираютъ.
Все это можно было прочесть во взглядѣ сѣрыхъ глазъ монахини, съ которымъ она обращалась къ выходнымъ дверямъ.
Между тѣмъ, всѣ задвигались, чтобы поцѣловать руку покойника. Одинъ только парень остался у порога и его широко открытые глаза глядѣли тупо, безсмысленно.
— Кто это умеръ? спросила сторожиха.
— Это тамъ одинъ! — отвѣтила спокойно монахиня, махнувъ рукой въ широкомъ рукавѣ и не поглядѣла даже на вопрошавшую. Тамъ, гдѣ умираютъ сотни, что можетъ значить одинъ?..
— А дѣти остались? спрашивала дальше сторожиха.
— А какже! Трое или четверо…
Монахиня пожала плечами, какъ-бы въ изумленіи надъ слѣпотой тѣхъ, кто умираетъ, покидая дѣтей; но въ глазахъ ея засвѣтилось нѣчто въ родѣ безпокойства о судьбѣ этихъ троихъ или четырехъ дѣтей.
Сторожиха и прачка начали вздыхать и качать головами.
Въ эту минуту, споткнувшись о порогъ, въ часовню вошли трое дѣтей. Они, видимо, спѣшили и шли издалека, потому что лица ихъ были покрыты потомъ.
Старшая, десятилѣтняя дѣвочка, въ сѣромъ изношенномъ платьишкѣ, въ плоской шляпѣ съ черной лентой и сильно стоптанныхъ башмакахъ, держала за руки двухъ мальчиковъ, изъ которыхъ младшій, которому нельзя было дать пяти лѣтъ, едва поспѣвалъ за ней, качаясь на своихъ кривыхъ ножонкахъ. Оба мальчика, держали въ рукахъ поярковыя шапки, волосы ихъ стояли какъ щетки, а на шеѣ висѣли большіе, черные воротники, которые рѣзко отдѣлялись отъ заплатанныхъ цвѣтныхъ курточекъ и панталонъ. Они шли, громко стуча грубыми башмаками, надѣтыми прямо на босу ногу.
— Да идите-же скорѣе! — позвала ихъ монахиня, стоя у гроба. — Отчего такъ поздно? А гдѣ бабка?
И, не дожидаясь отвѣта, потянула дѣвочку за рукавъ.
— Встаньте на колѣни и молитесь. Прочитайте три раза Отче нашъ, три раза Богородицу и три раза Вѣчный покой. Только скорѣе!
Мальчики бросили на монахиню испуганный взглядъ. На грустномъ личикѣ дѣвочки показался яркій румянецъ, губы ея затряслись и глаза наполнились слезами.
— Это дочка? спросила снова въ полголоса сторожиха.
— Ну, да, старшая дочка,
— А мать есть?
— Гдѣ тамъ есть! Еще осенью тутъ у насъ умерла.
— И отъ чего это онъ умеръ? спрашивала прачка.
— А Богъ его знаетъ. Чахотка, что-ли. Кашлялъ, кашлялъ, пока умеръ.
— Ремесленникъ? спросилъ баринъ съ поднятымъ воротникомъ, пощипывая свою желтую бородку.
— Какой тамъ ремесленникъ! — пожимая плечами, отвѣтила монахиня. — Разсыльный, а не ремесленникъ.
— Ну, дѣти, уже? спросила монахиня.
Дѣвочка все еще держала братьевъ за руки и не отрывала отъ гроба глазъ, изъ которыхъ падали крупныя, чистыя слезы на ея сѣрое, изношенное платье.
Сироты поднялись съ колѣнъ, какъ по командѣ.
— Ужъ нечего ждать, — сказала монахиня. — Если бабка не пришла, такъ видно ужъ и не придетъ. Идите, берите!
Это относилось къ служителямъ, которые стояли по обѣ стороны гроба.
Но тутъ изъ за дверей послышался стукъ палки, ощупывающей дорогу для ногъ старой полуслѣпой женщины, которая шла одна, широко открывши побѣлѣвшіе зрачки и вытянувъ передъ собой худую высохшую руку.
— Бабка, бабка!… зашептали вокругъ и кучка людей разступилась.
— Идите, бабушка! идите, дайте руку! заговорила съ живостью монахиня, желая подвести слѣпую къ гробу.
Но старуха замахала высохшими руками.
— Не надо, нѣтъ! Я все вижу. Я сама… все вижу. Казя, ты здѣсь, Казя? прибавила она сухимъ, твердымъ голосомъ.
Дѣвочка выпустила руки мальчиковъ и подойдя къ бабкѣ поцѣловала у ней руку.
— Что же? спросила старуха, — отца уже закрыли? Что?
— Закрыли, бабушка!… — И ребенокъ зарыдалъ.
— Ну такъ пусть откроютъ! Пусть откроютъ еще! Я принесла ему подъ голову… Если его нужно хоронить, такъ пусть хоронятъ…
И она развернула трясущимися руками кусокъ обшитаго ситца, къ четыремъ угламъ котораго были прицѣплены бантики изъ дешевой бѣлой ленты.
— Принесла подъ голову!… Такъ пусть же отворятъ…
И она пошла прямо къ гробу, еще шире раскрывая слѣпые глаза, наткнулась на него руками и отступила на шагъ съ какимъ-то глухимъ бормотаньемъ.
— Казя! позвала она снова, но голосъ ея вдругъ надорвался и провалившіяся губы начали что-то шептать.
Монахиня кивнула служителямъ. Одинъ изъ нихъ сдвинулъ съ гроба еще не прибитую крышку.
И тогда показалось восковое желтое лицо умершаго, на которомъ лежало какое-то твердое и хмурое выраженіе. На запавшей груди были сложены руки, въ которыхъ торчалъ бумажный, ярко раскрашенный образокъ, вытянутыя ноги отдыхали страшнымъ отдыхомъ отъ всѣхъ путешествій съ «письмомъ» и съ «посылкой».
Присутствующіе стали приближаться и подыматься на пальцахъ.
Тогда другой служитель подложилъ руку и на половину приподнялъ тѣло.
— Давайте, а то тяжело! обратился онъ къ старухѣ.
Но старуха не выпускала платка.
— Развѣ я кому-нибудь?… Я мать — ворчала она, постукивая своей палкой по ступенькамъ возвышенія. — Развѣ я кому нибудь… Сама родила, сама и на смерть положу…
Но она не могла войти. Силы ли ей вдругъ измѣнили, животрепещущія-ли ступеньки не давали достаточной опоры, но она не могла войти.
— Казя!.. Казя!.. помоги! сказала она измѣнившимся голосомъ.
Дѣвочка подбѣжала и почти обняла старуху.
— Тутъ бабушка, тутъ… заговорила она, направляя руку старухи. — Тутъ… вотъ тутъ голова…
— Кладите скорѣе, если хотите класть! спѣшилъ нетерпѣливый служитель.
Старуха, казалось, не слыхала его. Палку свою она опустила на полъ, и всунувши высохшую руку въ гробъ, ощупью постилала послѣднюю постель сына,
— Госпитальнаго погребенья боялся, ворчала она, такъ вотъ тебѣ сынокъ, собственный, не госпитальный. Не пойдешь въ общую могилу, не бойся, нѣтъ… Гробъ у тебя собственный, купленный, а не въ долгъ… за погребенье заплачено. За двадцать лѣтъ, сынокъ, заплачена квартира въ святой землѣ… Дроги у тебя есть, четыре свѣчки у тебя есть, все у тебя есть. Пятнадцать рублей отдала, сынокъ… Для тебя, не для себя. Для себя ничего не припрятала, ничего, сынокъ. Коли ты умеръ, такъ что мнѣ послѣ того?
Она говорила это съ какой-то болѣзненностью, тряся сѣдой головой.
Присутствующіе вздыхали. Монахиня громко говорила «Отче нашъ», глубоко засунувши руки въ широкіе рукава своей одежды.
— Ну, положили или не положили? окликнулъ служитель и, не дожидаясь отвѣта, опустилъ тѣло на руки слѣпой…
Сѣдая голова ея сильно затряслась, и тяжелыя, крупныя слезы ея падали на грудь сына, На минуту настала тишина, среди которой слышно было только всхлипываніе женщинъ. Дѣти испуганно глядѣли, монахиня читала Богородицу.
Вдругъ старуха выпрямилась.
— Казя! — проговорила она прежнимъ твердымъ голосомъ, — подай дѣтей! Пусть попрощаются съ отцомъ.
Дѣвочка съ усиліемъ подняла младшаго до уровня гроба.
— Поцѣлуй, Манюшъ, отца въ руку, сказала она тяжело дыша. Но мальченка съ испугомъ отворотилъ личико отъ гроба.
— Скорѣе, поцѣлуй, коли говорятъ, заставляла сестра, держа его.
А бабка вытянула руку — и нащупавъ голову внука, пригнула ее къ скрещеннымъ рукамъ умершаго.
Старшій самъ влѣзъ и, поднявшись на пальцы, поцѣловалъ рукавъ отца. Бабка и его голову пригнула къ груди мертвеца.
— Гляди, да помни, что твой отецъ, хоть и въ госпиталѣ умеръ, но погребеніе было собственное. Гробъ имѣлъ, все имѣлъ… Помни мнѣ это!
— О, Богъ мой! выражали свое нетерпѣніе служителя. Если бы всѣ такія комедіи устраивали, то у человѣка не хватило бы времени и на половину того, что у него теперь черезъ руки проходитъ.
Дѣвочка потянула бабку за собой. Сейчасъ же послышалось нѣсколько ударовъ молотка, прибивающаго крышку гроба.
— А бляха? гдѣ бляха? спросила вдругъ старуха.
Бляху вынули изъ угла.
Она обвела рукой гробъ и указала мѣсто.
— Тутъ… тутъ прибить! А покрывало наверхъ.
Покрываломъ она называла кусокъ ситцу, который вылѣзалъ изъ гроба.
— Казя! посмотри, чтобъ прямо прибили, потому что за все это заплачено… И чтобы ленту было видно.
Два удара молотка укрѣпили бляху, на которой была надпись:
Большей рекомендаціи при первомъ знакомствѣ нельзя было ожидать.
— Дальше!.. На право! Не такъ! Съ этой стороны! Книзу! Будетъ! говорили оба служителя и стали выносить гробъ.
Дѣдъ въ эту минуту застоналъ и началъ читать вѣчный покой. Онъ разсчитывалъ на благодарность присутствующихъ.
Услыхавъ его, старуха видимо волновалась и стала искать по своимъ карманамъ. Но ничего все таки не могла найти.
— Еще гдѣ-то, бормотала — былъ грошъ… или два…
Я приблизилась, чтобы подать дѣвочкѣ немного мелкой монеты.
Ребенокъ понялъ и, не благодаря, взялъ двѣ монетки и подсунулъ ихъ бабкѣ.
— Есть бабушка… — сказала дѣвочка, — есть…
Слѣпая подняла высоко голову и вытянула руку.
— На! вотъ! — сказала она. — За упокой души Іосифа! Не говорите, что даромъ молились, коли нужно хоронить, то будетъ похороненъ.
И съ поднятой головой она медленно вышла изъ часовни, стуча передъ собой палкой…