Maman (Лухманова)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Maman[1] : Изъ жизни французской буржуазіи |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Женское сердце. — СПб.: Изданіе А. С. Суворина, 1899. — С. 151. |
Богачи Манасе взяли въ свой роскошный отель старуху-мать только для того, чтобы она ихъ не срамила. Старуху помѣстили въ мансардахъ, рядомъ съ прислугою. Никто не убиралъ ея комнату, и пыль сѣроватымъ налетомъ покрывала въ ней мебель и полъ. Только не кровать: свою кровать старуха перестилала и перетряхивала безпрестанно, потому что тамъ, между матрасами и въ подушкахъ, хранились ея акціи, билеты и деньги. Ѣсть ей приносили наверхъ, и вообще она рѣдко разставалась со своею конурой, всего разъ въ мѣсяцъ, когда надо было получать проценты съ ренты или когда ее охватывало непреодолимое желаніе побывать на Центральномъ рынкѣ. Она садилась въ омнибусъ и ѣхала въ Temple[2]. Бродя между лавокъ стараго тряпья, подъ гирляндами развѣшанныхъ платьевъ, юбокъ и ботинокъ, запуская руки въ лежащія груды такого же товара, она расширяла ноздри и съ наслажденіемъ вдыхала прокислый, сладковатый запахъ, присущій лежалому и нечистому бѣлью. Она закрывала глаза, чтобы лучше возстановить въ своей памяти ту зеленую доску, на которой здѣсь въ теченіе пятидесяти лѣтъ красовалась надпись:
Рынокъ еще помнилъ ее; старыя еврейки, ея бывшія подруги, кивали ей громадными носами и звали къ себѣ, махая въ воздухѣ руками, крючковатыми и сухими, какъ птичьи лапы, гортанные рѣзкіе голоса закидывали ее вопросами и комплиментами.
Здѣсь на эту грязную, скрюченную жидовку глядѣли сквозь призму почета и золота, которыми обладалъ ея сынъ.
Этотъ привѣтъ, это признаніе ея авторитета согрѣвали и утѣшали старуху за то презрѣніе, въ которомъ она жила въ роскошномъ отелѣ ея сына.
Она отдала бы все: и деньги, которыя оставила лично себѣ, озолотивъ своего единственнаго сына Веньямина, и даже остатокъ дней своихъ, чтобы только хоть разъ, въ присутствіи гостей, сойти внизъ въ раззолоченные салоны, сѣсть на плюшевый диванъ и, не смотря на отчаянные жесты своей модной обезьяны-невѣстки, разсказать всѣмъ гостямъ хоть часть тѣхъ нерѣдко трагическихъ и почти всегда рискованныхъ оборотовъ, черезъ которые прошло все то золото, всѣ тѣ брилліанты, которымъ теперь поклоняется Парижъ.
Самъ «баронъ Манасе» никогда не дозволилъ бы этого; онъ съ нахальствомъ и хладнокровіемъ пробившагося въ свѣтъ еврея отрекался отъ своего прошлаго и свою maman[1] вмѣстѣ со старымъ хламомъ предпочиталъ держать на чердакѣ, подальше отъ всѣхъ любопытныхъ глазъ.
Жена его, баронесса Ребекка, иногда среди многочисленнаго субботняго собранія вдругъ дѣлала печальное лицо и восклицала голосомъ, въ которомъ дрожали слезы: «О! какъ бы я была счастлива, еслибы maman[1] могла теперь быть среди насъ, но бѣдняжка все больна, все больна! Она не покидаетъ своей комнаты, ей 67 лѣтъ, разсудокъ ея какъ-то затемняется, она какъ ребенокъ, — всякое чужое лицо пугаетъ ее, и кромѣ насъ, своихъ дѣтей, которыя обожаютъ ее, она не желаетъ видѣть никого!»
Старуха въ одну изъ своихъ экскурсій въ Temple[2], промокнувъ отъ дождя до костей, вернулась домой въ лихорадкѣ и слегла; ее въ безсознательномъ положеніи перенесли въ прекрасную комнату перваго этажа и послали за докторами. Свѣтила науки не пробыли и трехъ минутъ около больной; приговоръ былъ ясный: старуха едва ли проживетъ еще день.
Баронесса Ребекка, проводивъ докторовъ, вернулась одна въ комнату, гдѣ теперь лежала maman[1], и заперла за собою двери на ключъ.
Наконецъ-то всѣмъ Франкамъ, Якобсонамъ и Оппенгеймамъ покажутъ maman[1], наконецъ ихъ заставятъ прикусить языкъ, болтавшій нелѣпости о томъ, что Манасе держатъ гдѣ-то подъ спудомъ свою мать, грязную старую торговку… Она имъ покажетъ!
Ребекка, затянутая въ стальной корсетъ, еле сдерживавшій ея расплывшееся тѣло, тяжело дыша, съ лицомъ, на которомъ сквозь пудру и румяна проступали крупныя капли пота, принялась за работу.
Maman[1] лежала неподвижно, обводя изумленными, широко открытыми глазами непривычную ей обстановку — тяжелыя складки плюшевыхъ портьеръ, кружевныя драпировки громадныхъ оконъ, зеркала, бронзу и мягкіе, темно-пунсовые занавѣсы алькова; отъ волненія она начала что-то жалобно лепетать со стономъ и икотою.
Ребекка, не обращая на нее никакого вниманія, быстро ходила по комнатѣ, вынимая изъ громаднаго зеркальнаго шкафа необходимые для обстановки предметы.
На ноги умирающей, поверхъ атласнаго стеганаго одѣяла, былъ брошенъ роскошный соболій мѣхъ, изящныя туфли, въ которыя не влезло бы и полноги maman[1], очутились у кровати, на пушистой шкурѣ бѣлаго медвѣдя; на мраморномъ столикѣ стояла лампа и, какъ бы забытая всепоглощающимъ горемъ, продолжала горѣть среди дневнаго свѣта, прикрытая кружевнымъ абажуромъ; кругомъ нея тѣснились раскрытыя и на половину пустыя банки и склянки съ лекарствами, лежали изящныя коробки съ конфектами и виноградомъ — послѣднее баловство обожаемой maman[1], и стояла раскупоренная бутылка дорогого вина.
На креслѣ возлѣ кровати былъ небрежно брошенъ, подбитый мѣхомъ, дорогой плюшевый капотъ.
Окинувъ довольнымъ взглядомъ всю обстановку, ясно говорившую всякому о долгомъ пребываніи здѣсь больной, Ребекка принялась за maman[1]. Приподнявъ ее подъ мышки, она уткнула ее сидя въ цѣлую гору подушекъ и ножницами моментально разрѣзала на ней грубую кофту и подъ нею заношенную и заплатанную рубашку. Это все содравъ со старухи, она бросила въ нижній ящикъ комода и заперла. Безобразная, желтая, какъ пергаментъ, старуха теперь лежала голая на шелкѣ и кружевахъ; грудь ея съ хриплымъ дыханіемъ подымалась и опускалась, обрисовывая всѣ ребра, какъ у издыхающей клячи; сѣдая всклокоченная голова ея закатилась назадъ, показывая желтые бѣлки глазъ; изъ почернѣвшаго, провалившагося рта ползла зеленоватая пѣна, а Ребекка рылась въ другомъ шкафу, вынимая батистовое бѣлье съ дорогими старинными кружевами.
Затѣмъ она снова подняла старуху и на ея болтавшееся во всѣ стороны полумертвое тѣло надѣла рубашку, кофту, все застегнула, привела въ порядокъ, расправила банты, затѣмъ пригладила волосы, надѣла на голову чепецъ, грубо и съ отвращеніемъ провела по ея губамъ грязнымъ, пыльнымъ полотенцемъ, которое сунула подъ тюфякъ, а въ руку вложила ей надушенный батистовый платокъ. «Оставьте, оставьте! больно, ой, больно!» — бормотала старуха и вдругъ уставила свои ввалившіеся, но зловѣще блиставшіе зрачки на невѣстку; сознаніе какъ бы вернулось къ ней. «Такъ вотъ когда»… — начала она хриплымъ, громкимъ голосомъ, но Ребекка, заслыша приближавшіеся шаги, схватила крошечную атласную подушечку и моментально крѣпко наложила ее на ротъ старухи… Сѣдая голова рванулась, грудь поднялась и опустилась, колѣни судорожно прижались къ животу и… maman[1] стихла навѣки. Внѣ себя отъ злости, багровая отъ усталости, баронесса Ребекка еще разъ поправила на старухѣ чепчикъ, одѣяло, разогнула колѣни и натянула ей на лицо кружево тонкой простыни, затѣмъ открыла дверь и какъ разъ встрѣтилась на порогѣ съ мужемъ, который шелъ узнать — могутъ ли навѣстить maman[1] графиня Ефраимъ, баронесса Франкъ и другія, узнавшія о ея тяжелой болѣзни.
— Входи, входи; Веньяминъ; пусть всѣ входятъ: нашъ ангелъ-хранитель покинулъ насъ!
И баронесса Ребекка съ рыданіемъ опустилась на грудь мужа.