МНАИСЪ.
правитьГенриха Мана.
правитьСпуститься ли мнѣ? Ты бы очень испугался, если бы я сдѣлала это? Да, слушай, это я, кому ты молишься тайно, когда мѣсяцъ, вотъ какъ сейчасъ, просвѣчиваетъ сюда сквозь кусты. Ты думаешь, я не знаю о тебѣ, бѣдный мальчикъ, и ты называешь меня своею мертвою нимфой. Я не богиня, и я не мертва. Мнаисъ я, сикуліянка, съ давнихъ, страшно давнихъ поръ закованная въ мраморъ, но когда-то радовавшаяся своимъ сладостнымъ членамъ, и солнцу, огибавшему ихъ золотыми кольцами, и ручью, придававшему имъ свѣжесть и крѣпость, и тѣни, пестрившей ихъ отпечатками маленькихъ листьевъ, когда протягивались они на землѣ. Пастушкой была я и въ глубинѣ долины среди папоротниковъ сидѣла я, сдавливая вымя послушной овцы надъ глинянымъ кувшиномъ. Вотъ насталъ вечеръ; уныло перекликнулись пастухи на вершинахъ горъ; поднявъ кувшинъ съ молокомъ надъ своими свѣтлыми косами, погнала я стадо домой. Онѣ тѣснились у моихъ ногъ; тѣла старыхъ раскачивались пушисто; съ блеяніемъ подымали молодыя свои свѣтлыя морды ко мнѣ; я была среди нихъ словно въ трепетѣ безчисленныхъ дождевыхъ капель — въ тепломъ ласкающемъ запахѣ. Прохожимъ я предлагала напиться изъ своего кувшина. Одинъ мнѣ далъ за это монету, другой — кусокъ маисоваго пирога. Но одинъ изъ пастуховъ, Крупасъ, пахнущій козлами, шкура которыхъ болталась у него вокругъ бедръ, схватилъ меня за одежду. Я вырвалась, какъ уже не однажды, и перепрыгнула черезъ дорожку. Почему, однако, въ этотъ разъ задрожала я отъ гнѣва? Надъ стадомъ своимъ, заградившимъ ему дорогу, протянула я къ алчтому руки и громко бранила его. Онъ засмѣялся и, оскорбленная, я повернулась къ нему спиною. На краю оливковаго поля остановилась я, вспомнивъ, что кувшинъ мой, мой красивый, докрасна обожженный кувшинъ съ летящей Побѣдой, упалъ съ моей головы и разбился. На-земь бросилась я тогда съ горестнымъ воплемъ и, поднявъ руки къ небу, проклинала оскорбителя. Ахъ, не сразила его молнія, какъ просила того я; навѣрное, онъ былъ подосланъ какимъ-нибудь завистливымъ божествомъ, ибо съ гибелью кувшина началось гоненіе моего злого рока.
Между тихими маслинами взобралась я на земляныя ступени, жалуясь добрымъ божествамъ деревьевъ, сколько я потеряла. И овцамъ своимъ повѣдала я съ горестью это. Кувшинъ, привезенный отцомъ изъ Сиракузъ! Мать побьетъ меня, она будетъ меня проклинать! Тогда изъ хижины своей подъ бѣлымъ, невѣдомымъ деревомъ выступила Рхусъ, колдунья, и воскликнула:
— Эй, достань себѣ новый у Тимандра!
Съ крикомъ побѣжала я; вѣдь никто не приближается къ ней безъ страха; ни одинъ изъ юношей страны, хотя и красивая она женщина, не поступаетъ къ ней въ услуженіе изъ боязни, что она его заколдуетъ; да и чужеземный работникъ никогда не остается подолгу въ ея домѣ. Въ какой-нибудь день онъ исчезнетъ, а вмѣсто него у нея — оселъ или козелъ, котораго никто прежде не видѣлъ. Она закричала мнѣ вслѣдъ:
— Къ Тимандру пойди, къ ваятелю, тамъ наверху въ виллѣ Фавста!
Почему я пошла? Великъ былъ страхъ передъ матерью. Я отправила стадо домой и у обрыва горы прошла мимо обелисковъ римлянина. Между высокими кипарисами стремилась по каменнымъ ступенямъ вода, унося съ собою нимфъ, преслѣдуемыхъ тритонами, обрызгивая зеленыхъ фавновъ, смѣющихся въ тѣни. «Гдѣ Тимандръ!» — крикнула я, и «Тимандръ» отвѣтило изъ-за тускло-блещущей кущи дріады. Я стала искать и заблудилась въ длинныхъ и темныхъ кущахъ, гдѣ вездѣ меня пугали и насмѣхались надо мною статуи садовыхъ божествъ. Наконецъ загорѣлся передо мною выходъ, да, онъ былъ окруженъ краснымъ пламенемъ, и въ дикомъ ужасѣ повернула я вспять. Но такъ какъ конецъ ближайшей аллеи былъ тоже залитъ огнемъ, то, молясь въ душѣ, побѣжала я къ этому выходу и, добѣжавъ до его конца, достигла лужайки, уплывающей въ розовое небо. Повергнутыя статуи и глиняные кувшины лежали здѣсь въ травѣ, и — о, боги! — одинъ изъ нихъ былъ совершенно какъ мой! Возьмешь ли ты его, Мнаисъ? Возьмешь его и скроешься? Я оглянулась вокругъ и открыла среди кустовъ невысокій домикъ и въ темнотѣ его двери — юношу, смотрѣвшаго на меня. Мои руки опустились, нѣжныя колѣни задрожали
Онъ вышелъ на порогъ; Тимандръ былъ это, и онъ сказалъ съ улыбкой:
— Возьми кувшинъ, разъ ты его себѣ желаешь, и иди!
Я нагнулась за кувшиномъ, но вмѣсто того, чтобы уйти, я спросила:
— Что ты дѣлаешь? Ты Тимандръ? И это твой домъ?
Онъ опять улыбнулся; или это было розовое небо на его лицѣ? Или, быть можетъ, его улыбка была само небо? И онъ отвѣтилъ:
— Я ищу бога въ этой глинѣ.
Быстро наклонилась я надъ нею.
— Вложи въ нее свою руку, — сказалъ онъ; и затѣмъ:
— Теперь какая-нибудь богиня получитъ твою руку, и, быть можетъ, знатные господа будутъ касаться ея своими губами.
И такъ какъ я все еще смотрѣла на него:
— Это радуетъ тебя? Что за глаза у тебя! Дикіе и безумные отъ свободы, словно глаза лѣсной нимфы, забѣжавшей сюда. Навѣрное, ты одна изъ нихъ? Такою робкою и любопытною стоишь ты передо мною! Скорѣй надо удержать мнѣ твой образъ, похитивъ съ него теплый оттискъ!
Онъ разглядывалъ при этомъ мою одежду, а я въ ужасѣ замѣтила, что она сдвинулась во время бѣга.
— О, оставь, — сказалъ онъ и, сдѣлавъ равнодушное движеніе рукою, обернулся и, посвистывая, вошелъ въ хижину, чтобы принести доску и глину. Во время лѣпки онъ смотрѣлъ туда и сюда, но взглядъ его былъ такъ одинокъ и строгъ при этомъ, какъ будто бы онъ вовсе меня не видѣлъ, какъ будто бы мое лицо, которое онъ вѣдь лѣпилъ, не было лицомъ Мнаисъ. Мнѣ стало странно холодно.
— Спусти свою одежду! — сказалъ онъ сквозь зубы, а когда я въ испугѣ медлила, онъ топнулъ ногой. Тогда, прежде чѣмъ обдумать, я сбросила съ себя все. Я чувствовала, какъ кровь прилила къ моимъ глазамъ, но не осмѣлилась поднять къ нимъ руки, оставляя течь слезы. «Что онъ долженъ подумать!» Но онъ не видѣлъ этого вовсе.
Внезапно онъ глубоко вздохнулъ, его руки успокоились; съ улыбкой отвелъ онъ кудри съ своего лба.
— Берегись, Мнаисъ, — сказалъ онъ, — чтобы не палъ на тебя взглядъ какого-нибудь бога, когда ты спишь или отдыхаешь послѣ купанья.
И такъ какъ я удивилась:
— Потому что нимфа, которая его любитъ, станетъ завидовать и отомститъ тебѣ.
— Такой красивой меня ты находишь? — спросила я, и мнѣ казалось, онъ долженъ увидѣть, какъ бьется мое сердце. Но онъ разсматривалъ только что созданное имъ. Вдругъ у меня остановилось дыханіе.
— Тебя самого, — сказала я, — посѣщаютъ, конечно, богини? И я пытливо взглянула въ его домъ, на очагъ и скамью. Онъ словно отбросилъ что-то плечомъ.
— Я презираю ихъ. Только Аѳина: ее, быть можетъ, я видѣлъ уже на своемъ порогѣ. Но она была, успокойся, тяжело и жестко одѣтой, и даже прямыя складки вокругъ ея тѣла не колебались.
— Такъ, значитъ, ты любишь смертную дѣвушку? — спросила я и засмѣялась.
— Я люблю лишь своего господина.
— Что? Ты рабъ?
— Ты думаешь, вѣроятно, я желалъ бы иного. Ваятель я, чтимый и хорошо вознаграждаемый. Что имѣете вы, свободные? Все равно вы служите моему господину, который кормитъ и любитъ меня… А, вотъ и ты, Крассъ! — воскликнулъ онъ. — Другъ! И онъ и юноша, вышедшій изъ бесѣдки, протянули другъ другу руки.
Тотъ былъ смуглымъ, худымъ, съ лавровымъ вѣнкомъ вокругъ чела. Онъ показалъ на меня.
— Она купила у меня, — объяснилъ Тимандръ, — кувшинъ, оставивъ мнѣ за него свое изображеніе. Затѣмъ оба они стали жадно обходить вокругъ изваянія — долгое время; а я стояла и тревожно думала, какъ бы мнѣ уйти. Словно среди пожара бросилась я когда-то на эту лужайку; а теперь небо потухло, итакъ нѣженъ былъ воздухъ.
— Ты не хочешь пить, другъ? — сказалъ Тимандръ. — Работа возбудила во мнѣ жажду. Возьми, Мнаисъ, свой кувшинъ, войди въ домъ и смѣшай намъ вина.
Я принесла имъ напитокъ; у меня было чувство, какъ будто сурово побранила меня мать. Я робко остановилась.
— Посмотри, — сказалъ его другъ, — вокругъ шеи у нея виситъ флейта, пастушеская флейта. Прикажи же ей сыграть намъ пѣсню.
— Играй, — сказалъ равнодушно Тимандръ и растянулся. Я играла, въ то время, какъ они болтали и прохлаждались, пока въ разгарѣ смѣха не положили они другъ другу руки на плечи; тогда, все еще играя, прокралась я въ бесѣдку и, едва скрывшись отъ ихъ взоровъ, побѣжала, пылая отъ страха, черезъ садъ, изъ котораго ушли боги, и прочь, вонъ отсюда, — куда-нибудь, гдѣ можно было скрыться.
Въ разсѣлинѣ скалы переночевала я, потому что не хотѣла я показаться матери на глаза, а раннимъ утромъ спустилась я въ Аргенскій источникъ, прося его сдѣлать меня красивой, красивѣе статуй, красивѣе друзей Тимандра. Засмѣялся Аргенскій источникъ, свѣтло, какъ всегда онъ смѣется. Своимъ зеркаломъ онъ утѣшилъ меня. Когда же вернулась я въ виллу Фавста, всѣ привѣтливые боги стояли снова тамъ. Утренняя заря проплывала въ высокихъ кустарникахъ; тысячи щебечущихъ голосовъ трепетали въ ней, и падала сладостная роса. Трава цѣловала мнѣ ноги. «Я поцѣлую ему ноги — подумала я, и разбужу его такъ отъ сна». Ботъ я отыскала лужайку, вотъ заглянула въ домъ. Какъ? Онъ былъ пустымъ. Робко вошла я въ него, колебалась, провела пальцемъ по куску глины, закругленному его рукою, прислонилась щекой къ его скамейкѣ. Вдругъ громкій зѣвокъ испугалъ меня. Тимандръ возвращался черезъ лужайку. Онъ шатался, казался поблекшимъ, и въ растрепанныхъ кудряхъ его осыпались розы.
— Чего ты хочешь? — спросилъ онъ отяжелѣвшимъ языкомъ.
И когда я остановилась въ испугѣ:
— Больше нѣтъ кувшина. Ты его опять разбила? Но ты мнѣ не нужна. Это здѣсь — готово.
И онъ показалъ на изваяніе.
— Иди!
Онъ бросился на скамью. Уже я слышала его дыханіе во снѣ, вернулась и склонилась надъ нимъ. Что за сладостная грудь! Какъ мягко положены руками Эрота эти тонкія тѣни здѣсь, подъ глазами, на щекахъ прекраснаго юноши! Но его ротъ испугалъ меня: это былъ ротъ сытаго животнаго. Влажнымъ былъ онъ въ углахъ, влажнымъ отъ поцѣлуевъ. Я дотронулась до его кожи, и слѣды поцѣлуевъ выступили наружу — на лбу, на плечѣ, вездѣ. Я зарыдала, задрожала и увидѣла: увидѣла все свое несчастіе.
«Ты, погибшій, — жаловалась я, — если бы ты умеръ! Твою могилу они оставятъ, Мнаисъ. Ты же принадлежишь имъ!»
Опять побѣжала я, и въ долинѣ, гдѣ прежде паслись мои овцы, а теперь жгучее солнце было одинокимъ, ломала я руки. "Что стало съ тобою, Мнаисъ? Ты погибла! Онъ сдѣлалъ тебя больною и не хочетъ тебя исцѣлить. Безъ него же умрешь ты. Не долго еще тѣло твое будетъ благоухать и цвѣсти. Твоя кожа поблекнетъ, исхудаютъ твои члены, и безплодной, ненавистной богамъ и людямъ, сойдешь ты туда. На горе родила тебя мать! И такъ какъ орелъ кружилъ за добычей: «О, возьми эту! Онѣ ненужны!» — воскликнула я, распростершись на камнѣ и предлагая ему въ воздушную вышину свои обѣ груди.
Пастухи увидѣли меня, спустились и, окруживъ меня, насмѣхались, предлагая свою любовь. Крупасъ былъ среди нихъ самымъ дерзкимъ. Нагой повыше своей шкуры и блея, нагнулся онъ ко мнѣ и хотѣлъ стянуть съ меня одежду. Но теперь не испугалъ меня его козлиный запахъ. Я взяла свою флейту къ губамъ и, играя и не обращая на нихъ вниманія, пошла изъ долины. Я не знаю, что я играла; мнѣ самой оно было незнакомымъ. И все же я уносилась куда-то играя, словно какой-то богъ увлекалъ меня въ своемъ плащѣ, меня, которая не была уже Мнаисъ; а дома, дороги и живыя созданія, все, что знала я до сихъ поръ, маленькими лежали гдѣ-то внизу — и сердце, бывшее прежде моимъ, — тамъ же внизу…
Оглянувшись, я увидѣла себя въ деревнѣ, а вокругъ меня собрались всѣ сосѣди. И свою мать увидѣла я и удивлялась, что она не бранитъ меня, но улыбается, какъ будто я внушаю ей страхъ.
Вокругъ слышались голоса:
— Мнаисъ, видимо, встрѣтилась съ какимъ-нибудь богомъ. Оставьте ее одну.
Они отступили. Когда мимо прошелъ Крупасъ, я увидѣла, что его лобъ весь въ складкахъ, словно внутренній занавѣсъ въ храмѣ, когда онъ волнуется.
Тогда, все еще играя, взобралась я на уступъ, туда, гдѣ между двумя поющими пиніями, далекъ и свѣтелъ небосклонъ, и гдѣ Панъ смѣется надъ моремъ.
— Ты смѣешься, Панъ, — сказала я, — и земля и море смѣются съ тобою, и вы правы, ибо много хорошаго дано въ удѣлъ всякому созданію. Только Мнаисъ дурна и несчастна. Смѣйся надъ нею и возьми ея флейту! Я повѣсила ее на него, украсила его свѣжимъ вѣнкомъ и ушла.
Когда наступилъ вечеръ, бѣлый домъ Фавста сталъ сверкать надъ синими лѣсами. Все должна была я смотрѣть на него, и всѣ дороги вели ему навстрѣчу. Вотъ я различала колонны, а вотъ уже и гирлянды розъ. Когда же я подошла къ садовой калиткѣ, послѣдняя изъ высокихъ мраморныхъ лѣстницъ исчезла въ листвѣ. Напрасно пыталась я увидать ее снова на краю каждой изъ кущъ, съ высоты колодцевъ, съ вершинъ деревьевъ, на которыя я взбиралась. И онъ исчезъ, лежитъ въ объятіяхъ друзей и не помнитъ болѣе о Мнаисъ. Въ лѣсной чащѣ заснула я — хотя изъ темноты сверкали на меня чьи-то глаза; проснулась съ ужасомъ и прислушалась: но только крысы свистѣли среди мокрыхъ камней. Онъ не пришелъ! Онъ не пришелъ ночью и утромъ, и до самаго вечера. «Они похитили его у меня навсегда!» Но въ темнотѣ я нашла его распростертымъ близъ каменной скамьи; лисицы обнюхивали его; я опустилась на колѣни, положила его голову къ себѣ на грудь и, отгоняя летучихъ мышей, стерегла его сонъ.
Такъ поступала я и дальше: только въ сумерки приходила я; только къ спящему, только къ бредущему пьянымъ домой приближалась я. Однажды я увидѣла, какъ онъ стоялъ, выглядывая изъ-за ладоней рукъ, а вокругъ него, на голубой отъ мѣсяца лужайкѣ было кольцо танцующихъ нимфъ, жесткіе, слабые, птичьи голоса которыхъ дразнили и манили его. Мое сердце упало. Но неистовый гнѣвъ вновь поднялъ его, и я бросилась впередъ. Тогда съ крикомъ убѣжали нагія, и Тимандръ упалъ безъ сознанія на эту грудь.
Затѣмъ однажды вечеромъ, ничего не зная, вхожу я на лужайку передъ его домомъ. Тамъ стоитъ онъ со многими друзьями; всѣ молчатъ; а вверху, на подмосткахъ, свѣтлая и прекрасная, я сама: да, дѣйствительно образъ Мнаисъ, наполовину выступившій изъ мрамора. Восклицаніемъ выдала я себя, и, испуганную, повлекли они меня за собою.
— Хочешь кувшинъ? — спросилъ меня Тимандръ. — Ты принесла мнѣ счастіе. Друзья хвалятъ твое изображеніе и требуютъ его отъ меня въ камнѣ. Я повинуюсь. Повинуйся же и ты и сними свое платье.
— Передъ всѣми нами? — спросилъ Крассъ. — Видно, Тимандръ, что женщины не могутъ угодить тебѣ ничѣмъ, кромѣ своихъ очертаній. Все, что могутъ онѣ еще дарить сверхъ того, предоставляешь ты всякому.
Я же, вполнѣ сознавая позоръ свой, въ изступленіи, отъ котораго кружилась голова, сбросила холстъ со своихъ членовъ. Такъ стояла я, отдавая себя всѣмъ. «Такъ я останусь стоять, — думала я, — болѣе никогда не тронусь. Мнаисъ живетъ теперь только въ рукѣ Тимандра, который оттачиваетъ ея спину, обнимая при этомъ ея грудь». Да, я чувствовала въ своемъ тѣлѣ давленіе, теплоту, ударъ его руки, обрабатывающей мраморъ. Еще часто затѣмъ совершалось это со мною, и каждый разъ послѣ того у меня болѣли отъ его молотка всѣ члены, и я была счастлива безпощаднымъ, изнуряющимъ счастіемъ, объ исцѣленіи отъ котораго я плакала, дни и ночи плакала напролетъ, слезами, на которыя онъ не обращалъ вниманія.
Другая замѣтила ихъ: Рхусъ, колдунья. Она подозвала меня, когда я проходила мимо. Я хотѣла убѣжать, но я услышала:
«Ты любишь Тамандра!»
И тогда я должна была остановиться.
— Я знала это, — сказала Рхусъ. — Когда я отправила тебя къ нему, мнѣ было извѣстно, какую судьбу тебѣ опредѣлили боги. Хочешь ли ты, чтобы онъ любилъ тебя?
Я обернулась къ ней, но изъ-за выступившихъ слезъ я не могла ее увидѣть.
— Пойди и принеси мнѣ суягную овцу.
Я принесла ее поспѣшно. Когда я вернулась, земляныя ступени съ маслинами лежали въ вечернихъ тѣняхъ. Калитка въ садикѣ Рхусъ была изъ одной лишь доски, стонавшей словно въ зловѣщемъ снѣ; словно бѣлые мертвые глаза, неясно глядѣли изъ-за нея ягоды невѣдомаго дерева, — да, словно глаза удавленнаго. Домъ, высокій и узкій, имѣлъ задней стѣною скалу, былъ сѣръ, какъ она, и каменисто-сѣро обнимало его зловѣщее дерево. Въ этой скалѣ и деревѣ былъ запрятанъ домъ; изъ окна его выглядывалъ кустъ, растущій въ дверь; и я ясно замѣтила, что изъ-за блѣдной, вялой листвы его наклонялось лицо, старое лицо каменисто-сѣрой дріады.
— Рхусъ! — позвала я въ страхѣ, но она не вышла.
— Рхусъ! — тогда сверху, изъ куста раздался ея голосъ:
— Подыми свою руку!
Я сдѣлала это; страшно стало моей рукѣ, ибо клейкими и холодными были бѣлые плоды, клейкими и гибкими, какъ змѣи, были листья, и надъ затылкомъ моимъ въ листвѣ обхватила моя рука какой-то сосудъ.
— Не пролей! — сказалъ голосъ Рхусъ.
Осторожно спустила я сосудъ: онъ былъ полонъ до краевъ, блестѣлъ темно и остро пахнулъ.
— Дай ему выпить это, — сказалъ голосъ Рхусъ. — Онъ умретъ, но передъ тѣмъ онъ будетъ тебя любить… Не дрожи! Ибо то, что прольешь ты — любовь, которой ты никогда не вкусишь… Его смерть внушаетъ тебѣ страхъ? Ты бы охотнѣе сама умерла? Такъ умри! И въ награду за это онъ будетъ тебя любить, всю жизнь одну лишь тебя, хотя бы уже давно окаменѣли жилы Мнаисъ и въ милыхъ глазахъ ея не было свѣта.
— Что должно совершиться? — спросила я, и дрожь меня охватила. — Неужели, дѣйствительно, должна испытать я смерть?
Голосъ Рхусъ отвѣчалъ:
— Молчи и повинуйся. Если же нѣтъ, то разлей, пожалуй, напитокъ. Земля выпьетъ его, и любовь Тимандра будетъ погребена.
— Что должна я сдѣлать, Рхусъ.
— Сойди въ домъ, прислони голову къ корнямъ дерева и затѣмъ пей!
Тогда я двинулась впередъ и пошла шагъ за шагомъ къ дому. Обѣ руки мои обхватывали чашу и глаза были прикованы къ ней, чтобы не пролилось ни капли; уши же мои внезапно наполнились множествомъ голосовъ: и звѣрей, и блѣдныхъ женщинъ, выступившихъ изъ-за маслинъ.
«Мнаисъ, — сказала ночная птица, задѣвъ мою щеку, и вѣтка, дотрогиваясь до моего плеча, — Мнаисъ, вылей напитокъ и сохрани сладостную жизнь»!
А у ногъ моихъ слышался шепотъ:
«Я лишь маленькая травка, и нога твоя можетъ меня убить, но если прошла она мимо, то все еще живетъ во мнѣ духъ Папа, и я счастливѣе тогда, чѣмъ Мнаисъ, которая умерла и любима Тимандромъ».
Но я закрыла уши и, покидая пурпурное небо и теплую землю, спустилась съ порога въ домъ, ступеньку за ступенькой, въ свою могилу; на концахъ своихъ поднятыхъ рукъ осторожно, чтобы не поскользнуться, и заботливо, чтобы ни одна капля не упала на землю, несла я передъ собой свою смерть. Корни невѣдомаго дерева были скользки, какъ ледъ; и когда, прислонившись спиною, пригнула я къ нимъ свою шею, они замкнулись вокругъ нея какъ клещи. Я испугалась, я боялась, что руки мои задрожатъ, — и выпила; выпила и умерла.
И я проснулась и у ногъ своихъ увидала Тимандра. Мѣсяцъ струился по его поднятому ко мнѣ лицу. Онъ также струился по кустарникамъ и лужайкамъ и отъ порога его дома — беззвучно и блѣдно. Тимандръ думалъ беззвучно:
«Только тебя я люблю въ этомъ мірѣ! Что мнѣ друзья! Я хотѣлъ бы быть свободнымъ, чтобы скрыться съ тобою».
И своими мыслями я отвѣтила ему:
«Я люблю тебя, Тимандръ»!
Онъ опять сталъ думать, и я его понимала:
«Мнаисъ исчезла. Никто не видѣлъ ее. Говорятъ, какой-нибудь богъ ее похитилъ. Я знаю этого бога: онъ направляетъ мой рѣзецъ. Ея сладостная душа теперь въ моемъ созданіи: поэтому не можетъ она болѣе быть между людьми».
Тутъ я замѣтила, что его руки обнимаютъ мои колѣни и что я совсѣмъ не чувствую этого; видѣла его ротъ приближающимся ко мнѣ, и не ощутила его давленія; и узнала, что я — изъ камня. Во мнѣ возникъ потокъ слезъ, изъ которыхъ ни одна не могла выйти наружу, и среди слезъ ему отвѣтили мои мысли:
«Это было хорошо, Тимандръ, что я умерла за тебя».
Спуститься ли мнѣ? Къ тебѣ, мальчикъ, который каждую ночь, не взирая на сторожей, не взирая на желѣзныя иглы, перебирается черезъ загородку сада, чтобы молиться мнѣ втайнѣ, когда мѣсяцъ, вотъ какъ сейчасъ, просвѣчиваетъ сюда сквозь кусты? Ты любишь меня, и меня любилъ Тимандръ. Правда, напрасно вздыхала Мнаисъ, пока еще могла она радоваться своимъ сладостнымъ членамъ, — о сердцѣ Тимандра; но съ тѣхъ поръ, какъ заключена она въ вывѣтривающійся камень, — досталось ей это сердце, и другихъ мужчинъ, и твое. Хочешь ты услышать объ этомъ? Ты, чье истомленное въ лунномъ свѣтѣ лицо походитъ немного на лицо Тимандра? Быть можетъ, родственны ваши души. Я разскажу тебѣ и, если помучу тебя немного, мнѣ будетъ казаться, какъ будто я мучу Тимандра.
Не было любовника вѣрнѣе у смертной. Онъ бодрствовалъ у моихъ ногъ и, укладывая меня въ траву, спалъ на моей груди. Не утомляла его холодность моихъ жесткихъ членовъ; нѣтъ, въ глубинѣ ихъ неподвижности угадывалъ и чувствовалъ онъ трепетъ окрыленной души Мнаисъ; и все же когда-то она была для него ничѣмъ инымъ, какъ лишь съ робкимъ любопытствомъ выступившей передъ нимъ незнакомкой, цѣнной только тою глиной, въ которую она вложила свою руку. Понимаешь ли ты это? Я нѣтъ. Близкой къ жалости была радость, вызванная во мнѣ паденіемъ гордаго; но съ тѣмъ большимъ счастьемъ любила я его, имѣя возможность немного надъ нимъ смѣяться, немного его презирать.
— Ты умерла за меня? — спрашивалъ онъ, вглядываясь въ мои потухшіе глаза. — Скажи мнѣ это, моя мертвая нимфа!
Но я заглушала свое сердце, чтобы не думало оно:
«Это хорошо, Тимандръ, что я умерла за тебя».
Его друзья пришли, его господа, и хотѣли увести его. Однажды Крассъ засталъ его скрывающимъ лицо свое у сердца Мнаисъ, подошелъ неслышно по травѣ и ударилъ его. Тимандръ обернулся.
— При ней! — закричалъ онъ рѣзко и сталъ его бить.
— Она на видитъ, и Крассъ насмѣхался надъ нимъ за его любовь къ безчувственному камню. Затѣмъ онъ обнялъ моего возлюбленнаго и сталъ его просить. Тимандръ сѣлъ на мой цоколь и закрылъ глаза. Крассъ разсердился, ушелъ, грозя ему Фавстомъ, его господиномъ. Пришелъ тотъ: жирный старикъ, поддерживаемый двумя рабами; онъ громко дышалъ и отъ него дурно пахло. Онъ сказалъ, моргнувъ Крассу, что я ему нравлюсь, и онъ приказываетъ внести меня наверхъ, въ свой домъ. Напрасно Тимандръ бросался къ его ногамъ.
— Я отпущу тебя на волю, — сказалъ Фавстъ. — Но работа твоя принадлежитъ мнѣ.
Когда онъ ушелъ, Тимандръ спросилъ меня:
— Разбить ли мнѣ тебя?
— Сдѣлай это, милый, — сказала я. — Но онъ?
— Фавстъ прикажетъ тогда наказать меня розгами.
И онъ оставилъ это. Вы, нѣжные, вы видимо неохотно переносите боль? Ахъ, вотъ что! Вы желаете, чтобы для васъ умирали, во второй разъ умирали, но удары розогъ, которыхъ вамъ это можетъ стоить, приводятъ васъ въ смущеніе!
И вотъ я стояла теперь на вершинѣ бѣлыхъ лѣстницъ, съ той стороны, гдѣ омываетъ ихъ неумолчное море, стояла, обвитая колеблющимися гирляндами розъ, окруженная клубами ѳиміама и охваченная запахомъ вина, пряностей и умащенныхъ тѣлъ мальчиковъ. Флейтистка Аглая, которую я знала при жизни и бранила за ея продажность, прислонялась ко мнѣ, къ этому дѣвственному тѣлу, позволяя пьянымъ цѣловать себя. Только блѣднымъ утромъ, когда всѣ вокругъ хрипѣли во снѣ, могъ Тимандръ, вольноотпущенникъ, боявшійся воли, пробираться черезъ нее къ моимъ колѣнямъ. Одна изъ женщинъ опрокинула его, у котораго опускались вѣки, — и надъ тлетворнымъ дыханіемъ каждой умирающей оргіи высоко и одиноко подымалась Мнаисъ, и вѣтряное утро мерцало на ея бѣлыхъ бедрахъ.
Все еще видѣла я члены свои чистыми и блестящими, а они увядали, исчезали, смѣнялись. Тимандръ не былъ такимъ, какъ они, и не такимъ, какъ я. Старымъ былъ онъ и молодымъ одновременно. Въ его свѣтлыхъ волосахъ висѣли сѣдыя пряди, а его усталое лицо казалось лицомъ мальчика, который бодрствовалъ слишкомъ долго. Онъ еще могъ шалить, лепетать, выдумывать забавныя шутки; и чужіе, новые презирали его за это. Только Мнаисъ понимала его. Однажды пришелъ кто-то властный, кому предшествовали вооруженные, и Тимандръ въ волненіи бросился къ нему.
— Крассъ, это ты? — бездыханный отъ счастья.
— И ты еще здѣсь? — сказалъ холодно могучій. На немъ не было больше лавроваго вѣнка, но въ его обвѣтренныхъ морщинахъ, даже въ движеніи его пальца была слава. Тимандръ опустилъ руки.
— Ты сталъ важнымъ, Крассъ, — сказалъ онъ съ робкой насмѣшкой. — Но не моложе. Неужели мы въ самомъ дѣлѣ старѣемъ? А вотъ эта здѣсь, — и онъ показалъ на меня, — остается все той же!
— Все еще тотъ же чудакъ, — отвѣтилъ Крассъ, — притворщикъ!
А Тимандръ:
— Развѣ не притворяетесь и не играете вы? Я никогда не могъ понять, какъ вы можете смотрѣть на себя серьезно! Помнишь ли ты еще, какъ однажды я говорилъ вамъ рѣчь, какъ трибунъ, когда вы распяли невиннаго раба? Вы хотѣли на меня разсердиться. Я надѣюсь, ты не сердишься на меня болѣе. Развѣ не все — только глина, въ которой, играя, отыскиваемъ мы боговъ?
Крассъ взглянулъ на меня. Потомъ онъ кивнулъ Тимандру:
— Одно удавалось тебѣ. Занимайся своимъ дѣломъ и будь счастливъ!
Онъ говорилъ съ нимъ милостиво и нетерпѣливо, какъ съ женщиной, которую болѣе не желаешь; и онъ отвернулся.
Я же, видя, что старъ и покинутъ Тимандръ, подумала въ душѣ своей о своихъ утраченныхъ теплыхъ и сладостныхъ членахъ, которые солнце обрамляло золотомъ, ручей дѣлалъ крѣпкими и свѣжими, а тѣнь пестрила отпечатками маленькихъ листьевъ; и вновь содрогнулась отъ ужаса, потому что уже такъ давно истлѣли они въ домѣ Рхусъ, и скоро теперь и Тимандръ долженъ обратиться въ пыль. «Бѣдный! — подумала я. — Лучше пребывать закованной въ камень, чѣмъ, имѣя тѣло, быть принужденнымъ разстаться съ сладостною жизнью»!
Вдругъ Тимандръ отнялъ отъ подбородка руку, положилъ ее въ грудныя складки одежды и подошелъ ко мнѣ.
— Все же, — выпрямясь, сказалъ онъ, — это я, кто создалъ тебя!
Страннымъ образомъ умеръ онъ и прекраснѣе, чѣмъ другіе. Когда напали на насъ варвары и въ безнадежной жадности съ остатками послѣдняго пира въ горлѣ падали отъ мечей, какъ бывало отъ кубковъ, — другіе, и вмѣсто сладострастія дымилась вокругъ меня кровь, тогда съ распростертыми руками прислонился Тимандръ къ Мнаисъ, которой угрожалъ варваръ, и далъ пронзить себя, и обагрилъ своею кровью Мнаисъ. Ты вернулся, Тимандръ? Стоишь передъ моими кустами, сквозь которые свѣтитъ мѣсяцъ? Давно я тебя ожидаю. Тимаидръ, я люблю тебя, и это было хорошо, что я умерла за тебя.
Нерадостны были дни мои съ тѣхъ поръ, какъ не стало тебя. Меня повезли черезъ море, и съ тѣхъ поръ я грустила въ какой-то долинѣ между остатками богатствъ своего господина, пядь за пядью погружаясь въ песокъ и траву, наблюдая, какъ обвѣтривается мой животъ, и жесткими и зелеными становятся бедра. Какой-то человѣкъ въ коричневой тогѣ, подпоясанный веревкой, извлекъ меня оттуда; онъ созвалъ много себѣ подобныхъ, и всѣ они съ жадной ненавистью разсматривали меня, поносили меня и побивали камнями. Затѣмъ, посовѣтовавшись между собою, они поволокли меня въ какой-то городъ, въ толпу народа, повѣсили меня тамъ на цѣпяхъ и по пергаментамъ прочли мнѣ мой приговоръ. Волшебницей Діаной называли они меня. Изможденный юноша, извлекшій меня, былъ самымъ бѣшенымъ, самымъ безобразнымъ въ своей ярости. Онъ сломалъ мнѣ руку. Ночью же, въ одинокой ямѣ, куда они меня бросили, онъ принесъ мнѣ назадъ мою руку, цѣловалъ меня и легъ, стуча зубами, ко мнѣ.
Но тотъ народъ утверждалъ, что я его несчастіе, и отнесъ меня поэтому въ предѣлы своихъ сосѣдей, зарывъ меня тамъ.
Долго ли оставались зарытыми мои сладостные глаза? Когда опять съ нихъ спала земля, я увидѣла очень пестрыхъ и шумныхъ людей, господинъ которыхъ въ золотомъ панцырѣ съ кричащей Медузой на груди — обнималъ меня и шумно кричалъ, что онъ повѣнчается со мною. Тамъ, гдѣ мы проходили, были выстроены алтари, народъ стоялъ на колѣняхъ, и мѣдные звуки неслись въ воздухѣ. Въ залѣ, во время пира, гдѣ пахло цѣлыми свиными тушами, стоявшими тамъ позолоченными, вспомнила я бѣлыя колонны Фавста, между которыми подымались ко мнѣ когда-то кольца ѳиміама, и сдержаннаго Красса, и миловиднаго Тимандра, — и презрѣніе оттолкнуло меня отъ этихъ, которые хотѣли меня любить.
Они умерли, и другіе повезли. нимфу, Діану, лѣсную дѣву, или Афродиту, въ свои галлереи, въ свои сады, измѣряли ее черезъ стекла, срисовывали ее, продавали ее и восхищались ею; и все же это была только Мнаисъ, пастушка, робко и скромно склонившаяся надъ рукою Тимандра, юноши, котораго она будетъ любить.
Спуститься ли мнѣ? Ты бы очень испугался, если бы я сдѣлала это? Ахъ, уплываетъ мѣсяцъ; онъ уже омываетъ теперь только край круглой скамейки изъ камня, только край моей ниши и кустарника, начинающаго шелестѣть отъ утренняго воздуха. Зѣвая, подошелъ бы сторожъ, застигъ бы насъ и поймалъ тебя, мальчикъ. Бѣги поэтому, пока еще не насталъ день, чтобы къ ночи ты могъ снова вернуться. Мнаисъ ожидаетъ тебя. О, она не боится, что ты не придешь. Ты изъ тѣхъ же, какимъ былъ и Тимандръ, и дѣвушка, еще радующаяся теплотѣ своихъ членовъ, не отниметъ тебя у меня. Мертвой нимфѣ своей принадлежишь ты. Но пусть коснется любящее дыханіе твое моихъ холодныхъ членовъ. Или ты уже не слышишь меня? Уже умираетъ, едва пробуждаются птицы, мой голосъ? Ты теперь уже, быть можетъ, сомнѣваешься, что это была я, которая такъ долго съ тобой говорила? Но это была я, Мнаисъ, сицилійская пастушка, любившая Тимандра, любимая имъ, и которая была многими любима. Слышишь ли ты? Флейтистка Аглая смѣялась однажды, когда, еще невзрослыми, пасли мы овецъ нашихъ отцовъ, надъ моими слишкомъ узкими членами, надъ моею длинною шеей. Давно она средь тѣней; Мнаисъ же любишь ты, мальчикъ. Спуститься ли мнѣ? Нѣтъ, бѣги, будь счастлива, направляй осторожно шаги свои по песку. И если ты будешь спѣшить мимо покатой лужайки, съ которой подымаетъ свои крылья въ порозовѣвшее небо Пегасъ, то остерегайся подходить къ нему слишкомъ близко, чтобы не схватилъ онъ тебя и не унесъ съ собою. Ибо это тотъ часъ, въ который онъ вылетаетъ.