Los Novios (Салиас)/ДО

Los Novios
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1874. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ XVI. Андалузскія легенды. — Los Novios. — Камеръ-юнгфера. — Филозофъ. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ № 17, Савостьяновой. 1896.

LOS NOVIOS.

ПОСВЯЩАЕТСЯ Самой Героинѣ.

Mi linda nina, un dia,

Por Dios os pido,
Entregadme al odio,
Mas no ai olvido!

Autor.

ВСТУПЛЕНІЕ.

C'est le secret de polichinelle.
Proverbe.

Les femmes qui ont du tempérament,

ont ordinairement plus d'art, etde
manège, que d'amour!...

Vauvenargues.

Что городъ, то норовъ, говоритъ наша пословица, но скоро устарѣетъ она и уже не будетъ примѣнима къ жизни.

Наше столѣтіе быстро и успѣшно стираетъ съ лица земли всѣ національныя особенности и характерныя черты нравовъ и обычаевъ всякой страны. Много уже унесло оно дикаго и варварскаго, но много похоронило и хорошаго, патріархально чистаго и поэтическаго.

Одѣвая всѣ націи на одинъ общеевропейскій покрой, нашъ вѣкъ стушевываетъ физіономію каждой изъ нихъ. Индивидуальность всякой націи является взору какъ неудавшійся фотографическій портретъ, гдѣ виденъ одинъ абрисъ лица, а черты и особенности его, то есть выраженіе, расплылось въ туманное пятно.

Изъ всѣхъ европейцевъ испанцы и русскіе наименѣе поддались этой нивеллировкѣ и наиболѣе сохранили свою національную физіономію, которая поэтому рисуется ярче и болѣе крупными чертами. Переѣхавъ Пиринеи, положительно выѣзжаешь изъ Европы, и немногое, что еще можетъ ее здѣсь напомнить — слабо навѣяно, поверхностно и уродливо привито; все же коренное и существенное носитъ свой особый и характерный отпечатокъ, отличный отъ Европы.

Испанію долго уберегало ея географическое положеніе (какъ и Россію) и мѣшало ей вкушать до пресыщенія какъ хорошихъ, такъ и гнилыхъ плодовъ пресловутаго прогресса.

Такимъ образомъ, какъ у насъ въ Россіи, такъ и въ Испаніи, въ наши дни, en plein XIX siècle, еще устояли и процвѣтаютъ обычаи, происхожденіе которыхъ теряется во тьмѣ прошлаго. Никакой философъ, антикварій или простой старожилъ не объяснитъ, откуда взялся тотъ или другой своеобразный и стародавній норовъ Андалузіи, которая особенно богата въ этомъ отношеніи.

— Всегда такъ было! отвѣчаютъ пытливому туристу.

Самый крупный, извѣстный и самый странный изъ мѣстныхъ обычаевъ Испаніи, а въ особенности Андалузіи, есть безспорно обычай, называемый: pelar la pava — въ переводѣ: ощипывать индѣйку. Такъ опредѣляются отношенія novios, жениховъ и обрученныхъ или же большею частью просто двухъ влюбленныхъ или любовниковъ.

Главное основаніе отношеній новіевъ есть укрывательство и соблюденіе тайны. Все дѣлается и говорится, начинается и кончается подъ спудомъ.

Въ маленькомъ городкѣ (какъ всѣ города Андалузіи), всякій новій и всякая новія какъ бы ни старались скрыть тайну своей сердечной склонности, всѣ обитатели, разумѣется, знаютъ наизусть каждый ихъ шагъ и каждое слово, но, въ силу обычая, молчатъ и глядятъ сквозь пальцы. Сами новіи тоже знаютъ, что ихъ комедія или драма любви всѣмъ извѣстна, но все-таки укрываются изъ всѣхъ силъ.

Такимъ образомъ, настоящее опредѣленіе отношеній новіевъ или pelar la pava такое: это «общеизвѣстная тайна» или, какъ говорятъ французы: le secret de polichinelle!

Въ наше время, разумѣется, изъ десяти паръ novios, семь паръ дѣйствительно нуждаются въ соблюденіи тайны ради приличія, ибо обычай этотъ (въ особенности въ простомъ народѣ) уже принялъ такой характеръ, что сталъ не обычаемъ и не мѣстнымъ явленіемъ, а подходитъ подъ разрядъ того, что совершается безъ названія во всемъ мірѣ, какъ въ Мадридѣ, такъ и въ Москвѣ.

Прежде, говорятъ старожилы, отношенія новіевъ были поэтически чисты и невинны, всегда приводили молодую чету въ церковь, а между тѣмъ тайна отношеній этихъ все-таки строго соблюдалась и актерами и зрителями. Почему?

— Всегда такъ было!..

Вотъ предисловіе мое, чтобы пояснить слѣдующій разсказъ, слышанный мною отъ одного русскаго, который долго жилъ въ Испаніи и попалъ въ новіи. Не измѣняя разсказа этого ни въ чемъ существенномъ, не прибавивъ ни капли вымысла, я только придалъ ему нѣсколько иную форму.

I.
UNA CHICA.

Въ какомъ городкѣ Андалузіи привелось мнѣ попасть въ число novios и на испанскій ладъ pelar la pava, мнѣ сказать неудобно, а вамъ совершенно безразлично. Моя бывшая новія еще живетъ и процвѣтаетъ, наша комедія любви не есть еще событіе «давно минувшихъ дней», а дѣло очень недавнее. Еслибъ отношенія наши не были образчикомъ оригинальнаго и мѣстнаго обычая, то я, конечно, умолчалъ бы обо всемъ, какъ о фактѣ изъ частной жизни.

Довольно долго проживъ безвыѣздно въ одномъ изъ великолѣпнѣйшихъ городковъ Андалузіи, я поневолѣ перезнакомился и сталъ членомъ чрезвычайно гостепріимнаго и крайне неразвитого мѣстнаго общества. Остальное, незнакомое мнѣ лично населеніе тоже знало меня и привыкло (хотя съ трудомъ) къ моему бѣлому вуалю на шляпѣ, безъ котораго иностранецъ пропадетъ здѣсь, запеченный лучами раскаленнаго солнца. Часто люди мнѣ совершенно незнакомые указывали на меня, прибавляя мое имя: Don Andrés, Huso!

Городокъ этотъ былъ все-таки глушь. Я былъ здѣсь отчасти рѣдкостью. На меня звали, какъ зовутъ на пирогъ или на фокусника, то-есть приглашали знакомыхъ съ единственною цѣлью показать вблизи эту заморскую диковину, называемую дономъ Андресомъ. Приглашенные часто усаживались какъ можно ближе ко мнѣ, ничего не спрашивали, даже неохотно отвѣчали на мои вопросы и попытки завести рѣчь, а только смотрѣли мнѣ въ лицо, на руки или на вещи (какъ-то: часы, кольцо, шляпа) и, насмотрѣвшись, отходили какъ отъ неодушевленнаго предмета.

Часто слышалъ я за своею спиной такого рода разговоръ:

— Ну? Видѣли?

— Всего разглядѣлъ. Спасибо за приглашенье.

— Не правда ли muy fino (любезный или милый).

— О, да! Совсѣмъ какъ андалузъ!

— Куда же вы собираетесь?

— Домой. Своимъ разсказать про русскаго.

Нечего и говоритъ о томъ, что на вечерѣ, когда я появлялся въ дверяхъ patio или внутренняго дворика, служащаго гостиной, то я былъ какъ на сценѣ. Всѣ глаза двигались за мной и за всѣми моими движеніями. Каждый аборигенъ словно ждалъ, что вотъ… вотъ.. сдѣлаетъ русскій какую-нибудь преинтересную штуку, имъ еще никогда не виданную.

Впрочемъ, мѣсяца въ три моего пребыванія здѣсь, публика понемногу привыкла и стала ручнѣе.

Едва въѣхалъ я въ Испанію, какъ уже слышалъ сотни разъ про андалузское pelar la pava или ощипыванье индѣйки. Никто мнѣ не объяснилъ этого дикаго и отчасти грубаго наимснованія для отношеній болѣе или менѣе поэтичныхъ между молодежью обоего пола.

За то всякій могъ разсказать въ подробностяхъ, какъ все это ощипыванье происходитъ.

Молодой человѣкъ встрѣчаетъ una chica или малютку (то-есть молодую дѣвушку) на улицѣ, на гуляньѣ, въ театрѣ или на боѣ быковъ… Эта чика бросаетъ на него una mirada, то-есть многозначительный взоръ, и тогда онъ уже получаетъ право слѣдовать за ней до ея дома и, узнавъ мѣстожительство, быть около дома въ тотъ же вечеръ, когда смерклось.

Прежде всякій давалъ серенаду, стоя середи улицы, и объяснялся въ любви экспромтами подъ звуки гитары, теперь же… просто тихонько и словесно объясняется на общечеловѣческій ладъ, а дѣвушка отвѣчаетъ съ балкона въ случаѣ благосклоннаго пріема, или же броситъ два, три слова холоднаго спасибо и отказа сквозь ставню закрытаго окна.

Если завязывается незатѣйливая интрига, то бесѣды новіевъ длятся цѣлыя ночи напролетъ, каждую ночь, мѣсяцъ, два, годъ и болѣе года, и въ наше время изрѣдка приводятъ въ церковь, чаще кончается все ничѣмъ.

Въ простомъ народѣ pelar la pava приводитъ часто къ тому, что новія спускается съ балкона или отъ окна второго этажа къ окну нижняго этажа или къ чугунной рѣшеткѣ, замѣняющей входную дверь. Въ самые глухіе часы ночи окно это или рѣшетка отворяется и въ домъ входитъ уже любовникъ.

Bajar a la reja^[1] есть сакраментальное выраженіе.

Дѣвушка, которая хотя разъ была замѣчена ночью у рѣшетки, уже имѣетъ дурную репутацію, тогда какъ на балконѣ напротивъ… чѣмъ чаще съ разными лицами застаютъ ее въ ночной бесѣдѣ, тѣмъ большею славой красавицы и кокетки пользуется она въ обществѣ.

Старые знакомые, разумѣется, не могутъ быть новіями, такъ какъ главный интересъ заключается въ новизнѣ и въ томъ, что новіо, проводящій ночь подъ балкономъ своей красавицы, не знакомъ совершенно съ ея родными или же просто новый знакомый, еще не бывавшій запросто.

Поэтому иностранцу, говорящему по-испански и усвоившему себѣ болѣе или менѣе окружающіе норовы, легко попасть въ новіи.

Если молоденькая дѣвушка хвастаетъ новіемъ, пріѣзжимъ изъ сосѣдняго городка, то тѣмъ болѣе интересенъ для нея настоящій estrangero, то есть новіо изъ другой національности. Тутъ дѣйствительно есть чѣмъ похвастать.

Попалъ я въ новіи отчасти поневолѣ.

Почти каждый день, около трехъ часовъ, я отправлялся аккуратно на почту за письмами и ворочался все по одной и той же улицѣ. Однажды на балконѣ второго этажа одного элегантнаго дома съ сажень отъ земли я увидѣлъ очень красивую молодую дѣвушку. Смуглая, черноволосая, какъ большинство здѣшнихъ красавицъ, она отличалась отъ видѣнныхъ уже мною своею миніатюрностью, то-есть не была тяжело и грузно красива, не была belle femme, а походила на прелестнаго чертенка (если таковые есть). Туалетъ ея былъ простъ: черное кисейное платье, роза въ волосахъ, роза на корсажѣ и пучекъ розъ за поясомъ. Она граціозно оперлась на рѣшетку балкона и, перевѣсившись, смотрѣла прямо мнѣ въ глаза. Взглядъ этотъ былъ, очевидно, не только una mirada, но даже una ojeada.

Говоря по-русски: она дѣлала мнѣ глазки.

Такъ какъ здѣсь это не диво, то я прошелъ мимо, но потомъ, поворачивая въ переулокъ, оглянулся. Она смотрѣла въ мою сторону, но при моемъ движеніи быстро повернулась ко мнѣ спиной, очевидно, нарочно.

Черезъ два дня я точно также шелъ по этой улицѣ и случайно проходилъ со стороны дома незнакомки… Вдругъ, чувствую, что-то стукнуло мнѣ по шляпѣ, и затѣмъ съ нея упала на тротуаръ большая роза… Я поднялъ голову и увидѣлъ себя подъ самымъ балкономъ красавицы. Она глядѣла на меня, но, однако, довольно серьезно.

«Поднять розу или нѣтъ?» мелькнуло у меня въ головѣ. Поднять опасно, ибо надо поблагодарить, а цвѣтокъ могъ упасть изъ ея рукъ нечаяно. Не поднять — лучше во всѣхъ отношеніяхъ.

Цвѣтокъ остался на тротуарѣ, а какая-то нищенка тотчасъ же подняла его. Поворачивая въ переулокъ, я снова оглянулся.

Незнакомка смотрѣла мнѣ въ слѣдъ… и погрозивъ мнѣ пальчикомъ полукокетливо, полусердито, исчезла съ балкона.

Можно было сказать: начало есть!..

Не черезъ нѣсколько времени (какъ бываетъ въ романахъ), а какъ разъ на другой же день и тоже въ три часа, я ворочался также съ почты, занятый чтеніемъ полученныхъ писемъ, и вдругъ… все подъ тѣмъ же, разумѣется, балкономъ, на меня посыпался градъ цвѣтовъ. Я поднялъ голову.

Незнакомка, усмѣхаясь, перевѣсилась черезъ перила. Одна рука пустая, бросившая цвѣты, а въ другой рукомойникъ съ водой въ угрожающемъ положеніи…

— Cuidado! Cuidado! шепчетъ она лукаво. (Осторожнѣе, то есть, берегитесь).

Меня собирались просто облить водой, если я опять дерзну не поднять цвѣтка; это была уже не шутка. Я поднялъ двѣ розы и, сказавъ какую-то пошлость, съ довольно глупою фигурой зашагалъ домой.

Въ тотъ же день я задавалъ себѣ вопросъ:

— Ну, а что жъ далѣе? Что дѣлать?

Пошелъ я посовѣтоваться съ однимъ лысымъ нѣмцемъ, который уже пятнадцать лѣтъ живетъ въ Испаніи. Къ туземцамъ мнѣ не хотѣлось обращаться, чтобы не разболтали.

Нѣмецъ комично объявилъ мнѣ, что такъ какъ съ нимъ еще ничего подобнаго не случалось, то онъ и не можетъ эмпирически дойти до заключенія: что дѣлать мнѣ?

— Вотъ когда вамъ какая-нибудь красавица плюнетъ на голову, то я знаю, что дѣлать.

— Что же?

— Да родителямъ жаловаться! А то заплюютъ совсѣмъ. Дѣвушки здѣсь бѣсенята, какихъ и въ аду не будетъ.

Не зная, что предпринять и не желая ставить себя въ глупое положеніе незнайки, я не ходилъ уже болѣе по этой улицѣ.

Дня черезъ два явился ко мнѣ одинъ мой пріятель туземецъ и предложилъ познакомить меня еще съ однимъ семействомъ, гдѣ тоже есть ила chica muy bonita^[2].

Вообще когда молодого человѣка знакомятъ здѣсь, то считаютъ необходимымъ обѣщать, что онъ увидитъ красавицу, словно безъ этого онъ не согласится на знакомство. Такъ, какъ мнѣ эти знакомства и представленія начинали прискучивать, то я отказался наотрѣзъ.

Пріятель мой сталъ убѣждать меня, говоря, что дѣвушка или малютка en question львица здѣшняго общества, что всякій считаетъ за честь бывать у нихъ и любезничать съ доньей Долоресъ, которой всего шестнадцать лѣтъ, но по уму сорокъ…

Я заупрямился, и онъ ушелъ недовольный.

Прошла, кажется, недѣля. Пріѣзжая труппа актеровъ давала представленія въ какомъ-то балаганѣ, именуемомъ театромъ. Однажды, не зная что дѣлать, я отправился смотрѣть какіе-то водевили, поразившіе меня на афишѣ нелѣпыми названіями.

Въ театрѣ, во второмъ ярусѣ или бельэтажѣ, налѣво отъ меня, я увидѣлъ мою незнакомку въ бѣломъ платьѣ и все также съ розами въ волосахъ и на груди. Разница заключалась лишь въ томъ, что она была несравненно сумрачнѣе въ этотъ разъ, просто сердитая. Около нея сидѣла какая-то некрасивая женщина лѣтъ пятидесяти, сѣдая, толстая, съ заплывшимъ отъ жира лицомъ.

Красавица тотчасъ же увидала меня въ партерѣ, прищурила на меня свои красивые глаза, тотчасъ же поморщилась и отвернулась, Я счелъ долгомъ обидѣться, и тотчасъ же, вернувшись въ кассу, перемѣнилъ мѣсто свое на другое, прямо около ея ложи. Нѣсколько разъ поглядывалъ я на нее, но увы! Незнакомка словно забыла о моемъ существованіи. Я еще болѣе почувствовалъ себя вызваннымъ ею на борьбу, полагая, что я имѣлъ право на большее вниманіе.

«Какъ? думалъ я, вы заставляете насильно подымать ваши розы, а тутъ морщитесь и потомъ не удостоиваете и взгляда. Погодите же!»

Я ломалъ себѣ голову, чтобы придумать что-нибудь, но піесу сыграли, и я, разумѣется, ничего не придумалъ. Въ антрактѣ я всталъ съ кресла, снова гляжу во всѣ глаза на красавицу и снова не обращаю на себя ни малѣйшаго вниманія. Случай вывелъ меня изъ этого обиднаго положенія.

Носовой платокъ мой лежалъ на черной, подушкѣ кресла, и отчетливо отдѣлялось бѣлое полотно на черной шерсти. Зная, разумѣется, что Незнакомка играетъ равнодушіе, но въ сущности слѣдитъ за моими движеніями, я взялъ платокъ, свернулъ его жгутомъ, затѣмъ уложилъ крючкомъ на подушкѣ кресла и прибавилъ къ нему бѣлую коробочку, случившуюся, по счастью, въ карманѣ. Фигура вышедшая изъ этого соединенья была понятна, однако я обратился къ моему сосѣду.

— Caballero, извините пожалуйста… скажите мнѣ, что означаетъ эта фигура? Сосѣдъ добродушно разсмѣялся.

— Знакъ вопроса, да еще очень мастерски сдѣланный; не бойтесь, наши малютки отгадали бы, еслибъ и хуже было сдѣлано.

Отвѣтъ этотъ убѣдилъ меня, что я могу довести мой проектъ до конца, не скандализируя никого.

Нечего говорить, что красавица моя давно уже смотрѣла на мою работу и, укрываясь вѣеромъ, уже усмѣхалась…

Мать что-то спросила у нея, но она показала ей на какого-то толстяка и снова искоса стала смотрѣть на мое кресло.

Многіе изъ публики тоже глядѣли на мою работу, показывали ее другъ другу и затѣмъ добродушно усмѣхались.

— Что жъ? Отвѣтъ получили? обратился ко мнѣ сосѣдъ.

— Получилъ.

— А нельзя узнать, отъ которой?…

— Можно-съ. Ищите самую красивую!.. она и будетъ!

— Это испанскій отвѣтъ! восторженно воскликнулъ сосѣдъ. (Все, что нравится, здѣсь называютъ испанскимъ).

Я между тѣмъ принялся за новую работу, выдѣлывалъ изъ свитого платка буквы, давая время незнакомкѣ поочередно читать каждую. Такимъ образомъ, не безъ труда для меня, прочла она на подушкѣ кресла заповѣдное слово: quiero — люблю.

Рѣдко видывалъ я личико женское болѣе сіяющее и счастливое… Глаза красавицы такъ и горѣли отъ удовольствія. Она, казалось, забыла уже, что за полчаса назадъ презрительно прищурилась на этого иностранца.

Испанка, ребенокъ, незанятая ничѣмъ головка, — порывисто сказались въ ней. Особенно забавляло ее то обстоятельство, что вмѣстѣ съ ней читали буквы человѣкъ двадцать, если не болѣе, и искали глазами виновницу этого публичнаго объясненія въ любви. Я изрѣдка, и только искоса, взглядывалъ на ея ложу, и по мнѣ напрасно старались отгадать, съ кѣмъ я объясняюсь. Она же смотрѣла на мое кресло и затѣмъ на ложи, будто отыскивая тоже виновницу.

Слѣдующая піеса тянулась долго, но за то незнакомка уже безпрестанно косилась на меня и усмѣхалась, закрываясь вѣеромъ отъ матери.

Во второмъ антрактѣ въ ложѣ ихъ появился ребенокъ лѣтъ семи. Ко мнѣ подошли знакомые, и я не могъ снова заняться моимъ телеграфомъ, за то могъ видѣть комедію и мимику незнакомки… Она взяла ребенка къ себѣ на колѣни, обняла его и всякій разъ, что я взглядывалъ на нее, нагибалась и, глядя на меня чрезъ хохлатую голову ребенка, цѣловала его.

Сначала я даже не посмѣлъ увидѣть въ этомъ отвѣтъ… но когда то же самое повторилось разъ десять, то я не захотѣлъ остаться въ долгу и сталъ искать средства на подачу руки. Въ это время публика, выходившая покурить, ворочалась на мѣста, и судьба послала прямо мнѣ въ руки старичка и маленькаго мальчика.

Я живо овладѣлъ послѣднимъ и отвѣчалъ тѣмъ же способомъ. Красавица моя уже стояла въ глубинѣ ложи и едва замѣтно съ необыкновеннымъ искусствомъ грозилась мнѣ вѣеромъ. Ребенокъ скоро заревѣлъ, однако, отъ моихъ поцѣлуевъ, и я освободилъ его. Началась третья піеса…

При выходѣ изъ театра, на подъѣздѣ стояла цѣлая кучка молодыхъ людей. Очевидно, тутъ было болѣе десятка такихъ же заинтересованныхъ, какъ и я…

Скоро появилась толстая мамаша и за ней моя красавица. Я всталъ какъ можно ближе къ проходу… Когда она поравнялась со мной — то вѣеръ выпалъ у нея изъ рукъ на полъ. И, Боже мой, какъ естественно, искусно… выпалъ?!

Я поднялъ, подалъ и услышалъ громкое:

— Gracias! Спасибо. И затѣмъ шепотъ: — Testarudo! Упрямецъ!..

Затѣмъ онѣ, какъ и вся публика, пѣшкомъ направились домой.

— Упрямецъ? повторилъ я. — Что жъ бы это значило?

За мной раздался голосъ:

— Что жъ? Развѣ не стоитъ съ ней познакомиться? Una chica preciosa! говорилъ мой пріятель. — Вдобавокъ, она опять просила меня объ этомъ. Удивлялась, отчего я не приведу васъ къ нимъ до сихъ поръ.

— Представьте меня. Я очень буду вамъ благодаренъ.

— Да вѣдь вы же отказались прошлый разъ.

Я чуть не треснулъ себя по лбу. Красавица была донья Долоресъ. Слово testarudo, то есть крѣпкоголовый или упрямый, было окончательно объяснено.

«Если вы желаете познакомиться, то нечего времени терять, говорилъ я самъ себѣ. Но ужъ не за-просто, а на испанскій ладъ».

Не медля ни минуты, я направился къ дому незнакомки, догналъ обѣихъ женщинъ на пол-дорогѣ, и когда онѣ вошли въ домъ, сталъ подъ балкономъ… На сосѣдней башнѣ било полночь. Прохожихъ почти не было… Въ окнахъ дома забѣгали огоньки и остановились въ крайнемъ окнѣ. Вѣроятно, мать и дочь спать ложились…

Однако я не двигался, ибо уже два раза кто-то чуть-чуть шевелилъ ставней одного изъ темныхъ оконъ.

Пробило четверть перваго… Я не унывалъ!.. Пробило половину перваго и погасъ огонекъ въ крайнемъ окнѣ!.. Я уже начиналъ конфузиться предъ самимъ собой, и счелъ долгомъ раскашляться… Кто-то захихикалъ за одною изъ ставней.

«Небось. Не спитъ…» подумалъ я.

Вдругъ изъ-за рѣшетки окна нижняго этажа кто-то шепчетъ:

— Caballero, подойдите!

Я приблизился, разглядѣлъ женское личико, но другое.

— Sinorita^[3] велѣла вамъ сказать, чтобы вы ушли.

— Скажите сеньйоритѣ, что я не уйду, пока она не выйдетъ на балконъ.

— Какъ можно?! Что вы!..

— Можно! Можно! Подите скажите…

— Нельзя!.. Нельзя! Ужъ мнѣ лучше знать!.. Вотъ и видно, что иностранецъ. Не понимаете приличій…

— Чего? Какихъ приличій?.. Скажите…

— А вашъ предшественникъ. No esta todavia despachado.

Я невольно разсмѣялся, ибо выраженіе было чисто лакейское и по-русски будетъ: «его еще не спровадили».

— Такъ у сеньйориты есть новій?

— Maria Santisima! воскликнула вдругъ громко горничная. — Да что жъ вы думаете, у васъ одного глаза есть, чтобы видѣть и отличить красавицу отъ некрасивой. Yalga me Dios! Господь мнѣ помоги! Я чай, всякій видитъ, что сеньйорита una chica bellisima! Да подъ нашимъ балкономъ камни протоптали наши enamorados! — Обожатели!

— Вотъ какъ? Ну а когда же спровадятъ моего предшественника?

— Кажется, нынче же. Ужъ не знаю, чѣмъ вы такъ угодили…

— Нынче?.. Да теперь часъ ночи!..

— Поздно развѣ?

— Разумѣется!

— Вамъ же не поздно! усмѣхнулась она.

— Стало быть, онъ еще придетъ?

— Вы же пришли!

— И сеньйорита его ждетъ?..

— Чтобы спровадить!

— Правда? Ну а когда же меня будутъ ждать?

— А вотъ мы увидимъ! Стоите ли вы еще нашего вниманія? разсмѣялась она. — Мало чего кому хочется? Мнѣ вотъ хотѣлось бы видѣть будущій бой быковъ, а билета нѣтъ, ибо дороги…

Это былъ намекъ, — и не тонкій.

— Завтра въ эту пору вы его получите… если мнѣ буетъ сюда по дорогѣ.

— Gracias! Такъ ужъ пусть будетъ вамъ по дорогѣ… Въ два часа ночи я буду васъ ждать у этого окна!..

— Вы?! воскликнулъ я.

— Охъ, иностранцы! Не сеньйоритѣ же васъ караулить на балконѣ. Ну, да ужъ не безпокойтесь, я моего новіо съ вами не смѣшаю, отплатила она мнѣ за понятое ею восклицаніе.

— Спасибо! Доброй ночи.

— Que la pase bien проводила меня болтушка принятымъ выраженьемъ: Проведите ее (то есть ночь) хорошо!

Я вернулся домой довольный и не могъ не смѣяться при мысли, что донья Долоресъ занята въ эту минуту спроваживаньемъ моего предшественника… Черезъ мѣсяцъ же будетъ вѣроятно despachar и меня — для третьяго.

Утромъ я досталъ обѣщанный билетъ на бой быковъ и дожидался ночи съ большимъ нетерпѣніемъ если не влюбленнаго, то путешественника, для котораго интересна всякая черта нравовъ Испаніи. Мысль же — узнать на себѣ что такое эти пресловутыя отношенія новіевъ и pelar la pava, меня дѣйствительно занимала.

Часовъ въ семь вечера, я вышелъ на гулянье, которое во всякомъ городѣ Андалузіи есть для всѣхъ — мѣсто сбора и отдыха послѣ утомительно жаркаго дня. Одно изъ первыхъ лицъ, мнѣ попавшихся, былъ мой пріятель.

— Она въ церкви, слушаетъ Rosario!^[4] шепнулъ онъ мнѣ наскоро и очевидно отыскивая кого-то въ толпѣ.

— Кто: она! отвѣчалъ во мнѣ иностранецъ.

— Какъ кто?! Развѣ у васъ еще другая есть?.. совершенно естественно удивился онъ. — Я говорю о Долоресъ.

— Да что жъ мнѣ за дѣло до того, гдѣ она! шутливо отвѣтилъ я. Онъ помолчалъ и прибавилъ:

— Извините меня. Я забылъ, что вы иностранецъ. У насъ принято помогать другъ другу. Вы ее ищете, ну я и говорю вамъ, гдѣ она, чтобы доставить вамъ удовольствіе и ей тоже…

— Спасибо! Но почему же — и ей тоже?

Онъ разсмѣялся добродушно надъ недогадливостью и странностями иностранца и отвѣчалъ вопросомъ:

— А почему вчера въ половинѣ перваго вы были вонъ въ той улицѣ, а въ два часа явился ко мнѣ изъ той же улицы мой двоюродный братъ Рамонъ и клялся истребить иностранца… Впрочемъ, не безпокойтесь, завтра же онъ будетъ (хотя только для виду) занятъ другою. Если и будутъ на васъ нападенія съ его стороны, то словесныя. А вы достаточно знаете нашъ языкъ, чтобы защищаться тѣмъ же оружіемъ. Ну, до свиданья. Я ищу мою…

Убѣдясь, что я съ моею таинственностью играю глупую роль, я прямо и поспѣшно отправился въ сосѣднюю церковь. На паперти я нашелъ моего знакомаго, а нынѣ уже и соперника, донъ Рамона, съ другимъ молодымъ человѣкомъ.

Мнѣ, не испанцу, стало какъ-то совѣстно и неловко. Мы молча раскланялись. Входя по ступенямъ, я услыхалъ двѣ фразы, сказанныя со злобой:

— Пожалуй, женится!..

— Даже навѣрное…

Въ испанскихъ церквахъ съ цвѣтными окнами всегда страшная темь, особенно же въ сумерки. Я около двухъ минутъ простоялъ, никого и ничего не видя, и только понемногу пріучивъ глаза къ этой темнотѣ, разглядѣлъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя три женскія фигуры, на колѣняхъ предъ однимъ изъ предѣловъ.

Въ срединѣ была толстая мать, направо какая-то худенькая блондинка, налѣво Долоресъ. Около получаса пришлось продежурить, пока онѣ повторяли свои Ave Maria и Pater noster. Наконецъ, всѣ три поднялись…

Я сталъ въ дверяхъ. Долоресъ тотчасъ замѣтила меня и ловкимъ маневромъ очутилась послѣдняя. Когда мать и блондинка были уже на цаперти, она поровнялась со мной.

— Въ два часа я буду подъ балкономъ красавицы Долоресъ, выговорилъ я какъ можно тише и скорѣй.

Въ ту же секунду шляпа моя, которую я держалъ въ рукахъ, выскочила и покатилась куда-то. Долоресъ вышибла, ее ударомъ вѣера.

Это была фамильярность, то есть милостивый отвѣтъ.

Я насилу отыскалъ шляпу у ногъ какого-то на колѣняхъ молившагося пикадора съ косичкой на затылкѣ, въ отличіе отъ простыхъ смертныхъ. Когда я вышелъ, Долоресъ тихо и чинно шла за матерью и не оглянулась на церковь.

Я отправился въ кафе, гдѣ всегда собирается молодежь предъ тѣмъ, какъ итти куда-нибудь на вечеръ, и поглощаетъ страшное количество мороженаго. Въ девять часовъ мой пріятель и двое другихъ собрались итти на вечеръ къ доньѣ Долоресъ.

— Ну, а ты идешь? обратился онъ шутя къ моему сопернику, сидѣвшему въ углу за игрой въ домино. Человѣка три разсмѣялись и покосились на меня.

«И эти знаютъ все?» подумалъ я и приготовился на словесный поединокъ.

Донъ Рамонъ немного вспыхнулъ и обратился ко мнѣ:

— Don Andres, сколько времени вы думаете пробыть въ нашемъ городѣ?

— Право, не знаю. Собирался выѣхать… но теперь думаю, что запоздаю и ранѣе мѣсяца не уѣду.

— Вотъ какъ?! насмѣшливо выговорилъ донъ Рамонъ, — черезъ мѣсяцъ?!

— Что жъ дѣлать! Мнѣ нужна перемѣна мѣстъ и лицъ. Я врагъ постоянства по испанской пословицѣ: Constante y tunante — dos primos (постоянный и глупый — двоюродные братья).

Молодежь разсмѣялась и закричала:

— Такъ! Такъ!

— Въ такомъ случаѣ я пойду на вечеръ къ доньѣ Долоресъ чрезъ мѣсяцъ! объяснилъ донъ Рамонъ громко, чуть не всей публикѣ.

Снова послѣдовалъ смѣхъ, ибо это былъ намекъ, что послѣ меня онъ опять будетъ новіемъ Долоресъ.

— А вы развѣ знакомы съ доньей Долбресъ? улыбаясь, спросилъ я.

— Да, и если угодно, я самъ сейчасъ же поведу васъ къ ней и представлю.

— Крайне вамъ благодаренъ, но я не могу… я долженъ немедленно итти спать, чтобы быть на ногахъ въ два часа ночи.

Снова смѣхъ. Онъ всталъ и пошелъ къ дверямъ.

— Que la pase bien! (Проведите ее хорошо!) произнесъ, онъ насмѣшливо, съ удареніемъ, и эта принятая фраза получила другой смыслъ.

— Gracias! Lie va usted feliz viaje! (Спасибо! Добраго пути вашей милости!)^[5], отвѣчалъ я тоже принятымъ выраженіемъ, которое, однако, въ иныхъ случаяхъ употребляется въ смыслѣ: убирайтесь къ черту.

Продолжительный смѣхъ закончилъ этотъ первый. словесный поединокъ.

Воротясь въ гостиницу, я напился чаю (и даже московскаго чаю), легъ спать и велѣлъ себя разбудить въ половинѣ второго, наказывая лакею не проспать.

— Да я совсѣмъ не лягу, если вашей милости надо итти pelar la pava! вкрадчиво замѣтилъ онъ, понявъ, разумѣется, зачѣмъ иностранецъ хочетъ вставать вдругъ среди ночи.

Я заснулъ самымъ не влюбленнымъ образомъ. Разбойникъ-лакей залегъ также и проспалъ…

Среди ночи я увидѣлъ его предъ собой съ огаркомъ въ рукахъ, заспаннаго, лохматаго и вопіющаго ко мнѣ:

— Caballero! Caballero! Два часа! Уже пробило два на башнѣ… У меня часовъ нѣтъ! Виноватъ!

«Ну вотъ и здравствуйте!» подумалъ я. «Хорошо начало. Нѣтъ, видно, надо для этого испанцемъ родиться!»

Чрезъ полчаса я бѣжалъ по пустыннымъ улицамъ уснувшаго города.

Когда я остановился подъ балкономъ Долоресъ, пробило три четверти третьяго…

II.
PELAR LA PAVA.

Ночь была великолѣпная, тихая, ароматная… андалузская ночь. Гдѣ-то вдали слышалась пѣсня, разумѣется, съ кастаньетами и гитарой!..

Когда я подошелъ къ дому Долоресъ, горничная, на-сторожѣ у нижняго окна, встрѣтила меня угрюмо:

— Это мода, что ли, у иностранцевъ — заставлять на первое же свиданье дожидаться себя.

— Нѣтъ. Но лучше позднѣе, чѣмъ слишкомъ рано; здѣсь мѣсто бойкое… Вотъ обѣщанное!..

Я передалъ ей билетъ на бой быковъ.

— Gracias! О, да вы знатокъ. Это лучшее мѣсто. Asiento de aficionado. Мѣсто аматёра.

Дѣйствительно, мѣсто было отличное, то есть у самаго барьера, гдѣ можно при счастьи и на рога быку попасть. Сюда же постоянно перелетаютъ пикадоры, вышибаемые быкомъ изъ сѣдла, и давятъ собой публику. Иной, пожалуй, найдетъ это мѣсто сквернымъ. У всякаго свой вкусъ. Дѣвушка была въ восторгѣ, какъ я и ожидалъ.

— Ну, погодите, я доложу сеньйоритѣ.

— Она спитъ?

— Спитъ? Какъ спитъ?! Вы по себѣ судите. Я объ закладъ бьюсь, что вы уже спали. А вотъ Пепа уже 24 часа не спала!

— Кто это Пепа?..

— Пепа? Я. Или Пепита. Какъ хотите. Ахъ, да… Вы вѣдь иностранецъ. Если кто мимо пройдетъ, вы отъ балкона отойдите, да лицо-то плащемъ закройте.

— Котораго на мнѣ нѣтъ.

— И то правда! Да какъ же это вы идете подъ балконъ безъ плаща. Вѣдь это непростительно! Охъ! Иностранцы!

— Да если у меня совсѣмъ нѣтъ плаща!

— Jesus! Чѣмъ же вы закрываетесь, когда надо? Платками носовыми. Ахъ, нѣтъ, я забыла… Вы платками пишете на креслахъ!.. И Пепита начала смѣяться надъ своими намеками.

— Ну, ну, зовите сеньйориту…

— Вы заведите однако плащъ. Безъ него ступить нельзя. Не даромъ говорится: Quien tiene сара — escapa! (Кто въ плащѣ — улизнетъ!). Болтушка насилу ушла. Я сталъ на другомъ тротуарѣ и началъ дожидаться появленія своей новіи.

Минутъ черезъ десять дверь балкона тихонько отворилась, и появилась Долоресъ въ черномъ платьѣ, съ черною мантильей на головѣ^[6].

Она оперлась на рѣшетку балкона, и невольно пришли мнѣ на умъ слова поэта:

Скинь мантилью, ангелъ милый,

И явись какъ яркій день.

Сквозь чугунныя перила

Ножку дивную продѣнь!

Дѣйствительно, мантилья и перила были на лицо, ножка дивная — тоже на лицо. Ангела только нѣтъ, а скорѣе черный бѣсенокъ, но хорошенькій, слѣдовательно оно почти то же, если не лучше.

Обстановка ли была виновна, или уже сказывались первые припадки влюбленности въ моей головѣ, но дѣло въ томъ, что Долоресъ показалась мнѣ восхитительно хороша, мила и граціозна.

Слова, которыми я встрѣтилъ ея появленье на балконѣ, были приготовлены и ей понравились, но привести ихъ, право, не хватитъ храбрости. Черезъ чуръ они глупы. Дѣвушка сѣвера отвѣчала бы на нихъ мысленно: — Вотъ дуракъ-то!

Но донья Долоресъ поблагодарила и отвѣчала на нихъ, вставивъ эпитеты: Hijo de mi alma! Сынъ души моей! Luz de mis ojos! Свѣтъ очей моихъ!

Послѣ этого ужъ не удивительно глупъ покажется мой отвѣтъ: Reyna de mi corazon. Царица моего сердца!

Достаточно этихъ обращиковъ. Глупѣе ничего не было сказано… Развѣ мои и ея увѣренья. Я клялся въ безумной любви! Она тоже! Она клялась въ вѣрности до гробовой доски! Я — и за гробомъ! Она увѣряла, что я идеалъ любовника, новіо, мужа. Я увѣрялъ, что за одну улыбку такой новіи, какъ Долоресъ — можно умереть съ наслажденіемъ.

Наконецъ, словарь любви и напускной страсти былъ истощенъ… на башнѣ било половина пятаго и… о, ужасъ!.. я скоропостижно зѣвнулъ… Она тоже!.. Долоресъ поглядѣла на небо и замѣтила, что оно великолѣпно. Я замѣтилъ мысленно, что у меня безумно шея болитъ, но однако ничего не сказалъ.

Да и какъ не болѣть? Стоять, опрокинувъ голову на спину, чтобы видѣть ее на балконѣ. Поневолѣ приливъ крови сдѣлается.

Тишина вокругъ насъ была удивительная, весь городъ спалъ (исключая новіевъ), изрѣдка только появлялись сонные, запоздалые пѣшеходы. Тогда Долоресъ пряталась за ставню, я отходилъ на секунду вправо или влѣво, представляя прохожаго.

Сначала болтовня наша шла кой-какъ, но мало по-малу начала прерываться уже совершенно откровенною зѣвотой. Изрѣдка я потиралъ себѣ шею ладонью и кивалъ головой, какъ кукла, чтобы привести въ порядокъ кровообращенье…

Наконецъ, стало разсвѣтать, и мы простились.

— Завтра въ одиннадцать часовъ я буду у обѣдни! объявила Долоресъ. — Adios, hijo no. Прощайте, сынъ мой!

— То-есть не завтра, а сегодня!

Она послала мнѣ съ балкона поцѣлуй и скрылась…. не скажу: какъ видѣнье, а скорѣе какъ бѣсъ долженъ при первомъ крикѣ пѣтуха провалиться сквозь землю.

Я пошелъ домой, потирая шею, и думалъ:

«Въ одиннадцать часовъ! Встать надо, стало быть, въ десять, а теперь шестой… Плохо!.. Да она-то сама? Развѣ не устала? Или такой образъ жизни уже въ привычку вошелъ. Добро бы она была у окна, или я на балконѣ… Или въ гостиной, на покойномъ диванѣ. Такъ я согласенъ ночи напролетъ сидѣть… А на улицѣ, задравъ голову, трудновато!.. Вотъ и пресловутое pelar la pava. Что жъ нравится?!. Вотъ и новія — красавица. Что жъ? Много выигралъ?»

Не преувеличивая, скажу, что весь день у меня болѣла шея.

Въ церковь къ обѣднѣ я, разумѣется, опоздалъ, и когда былъ на паперти, то всѣ уже выходили и впереди всѣхъ Долоресъ въ бѣломъ платьѣ съ накинутою черной мантильей, съ цвѣтами въ волосахъ, бѣленькая, свѣженькая, хорошенькая: глаза не красные, лицо не распухшее, взглядъ не лѣнивый, не сонный.

Словно всю ночь почивала она въ покойной, мягкой постели, дѣтски-невиннымъ, невозмутимымъ сномъ… Невольно подивился я на нее!..

Она рядомъ съ матерью важно прошла мимо меня… Я, разумѣется, не поклонился ни той, ни другой, ибо былъ равно для обѣихъ простымъ прохожимъ.

Долоресъ потомъ съумѣла однако отстать на шагъ отъ матери погрозиться вѣеромъ и телеграфировать, то есть показать два пальца и затѣмъ свой крохотный кулачекъ. Это значило два часа ночи. Два пальца (или хоть десять) и затѣмъ открытая ладонь было бы два часа дня.

Едва обѣ женщины скрылись, ко мнѣ подошелъ знакомый старичокъ и вымолвилъ, улыбаясь:

— Честь имѣю поздравить Don Andres’а съ новіей!

Я подумалъ, что онъ замѣтилъ телеграмму Долоресъ, хотя я самъ едва могъ отличить ее отъ простого жеста, и притворился, что не понимаю его словъ.

— Поздно вы разстались вчера съ Долореситой^[7]?

Я нѣсколько смутился.

— Не правда ли, малютка con mucha sal, съ большою солью (то есть съ шикомъ). Не всякому иностранцу удастся такую новію завести.

— Да почему же вы думаете, что я новіо Долоресъ?

— Васъ видѣли подъ ея балкономъ, то есть недалеко отъ балкона встрѣтили васъ… Ну, и догадались.

— Ну, а скажите пожалуйста, вы вѣрно тоже были не разъ въ молодости чьимъ-нибудь новіо…

— Разумѣется… Именно у матери Долореситы, годъ цѣлый стоялъ подъ балкономъ.

Я не позавидовалъ старику и спросилъ:

— Не болѣла у васъ шея послѣ pelar la pava?

— Шея? Какъ шея? Какая шея?

— А вотъ эта самая, что соединяетъ голову съ туловищемъ..

— Нѣтъ. А что? Развѣ у васъ болитъ…

— Нѣтъ, не болитъ…

За обѣдомъ въ гостиницѣ на тотъ же мой вопросъ двое другихъ молодыхъ испанцевъ почти также отвѣчали мнѣ вопросомъ:

— Шея? какая шея?..

Съ той минуты и до сихъ поръ я убѣжденъ, что у испанца особенное устройство затылка и шейныхъ позвонковъ, нарочито приспособленное природой къ обычаю pelar la pava.

Въ семь часовъ я захотѣлъ сдѣлать Долоресъ сюрпризъ и пошелъ въ церковь, прослушалъ Rosario и затѣмъ снова получилъ въ темнотѣ при проходѣ ея ударъ вѣеромъ, но уже не по шляпѣ… а по щекѣ. Она воспользовалась тѣмъ, что толпа оттерла насъ отъ ея матери.

— За пощечину женщина отплачивается насильственнымъ поцѣлуемъ, шепнулъ я, смѣясь.

— Это вамъ не удастся!!.

— Посмотримъ…

— Потому что я сама его дамъ!..

— Долоресъ! раздался строгій голосъ при выходѣ.

Мать дожидалась ее, и когда обѣ исчезли за коврами^[8], я услышалъ разговоръ матери и дочери.

— Ты съ ума сошла!…. Это русскій….

— Какой русскій, мама?…

— Отчего ты отстала?

— Нищенкѣ подала грошъ.

— Но вы разговаривали?

— Да. Онъ извинялся, что наступилъ на платье, равнодушно отрѣзала Долоресъ.

«Молодецъ! подумалъ я. — Шестнадцати-лѣтній ребенокъ?! Что жъ въ тридцать лѣтъ будетъ»?

Въ кафе я опять встрѣтился съ соперникомъ, но онъ только сухо поклонился мнѣ и занялъ въ углу три стула… Затѣмъ, когда появилось какое-то семейство съ дочкой, очень не красивой — онъ уступилъ имъ эти мѣста. Это была игра.

— Видите, шепнулъ мнѣ пріятель мой. — Онъ уже новіо другой. Мѣста заготовляетъ.

— Только болѣе для насъ, чѣмъ для нея! сказалъ я.

— Конечно.

— Но скажите. Дѣвушка эта и не подозрѣваетъ, что это комедія?

— Богъ знаетъ. Да если и подозрѣваетъ… Какъ часто это случается, что эти глупыя отношенія, начатыя ради приличія, кончаются любовью и свадьбой. Впрочемъ Рамонъ убѣжденъ, что послѣ васъ опять займетъ свое мѣсто.

— Отчего же?

— Да другихъ никого нѣтъ. Всѣ заняты, она же не захочетъ сидѣть безъ новіо. Развѣ какой иностранецъ пріѣдетъ и рѣшится, какъ вы, воспользоваться испанскимъ обычаемъ. Въ одномъ только случаѣ Рамонъ останется съ носомъ… Если вы женитесь!..

— О! на счетъ этого можете успокоить вашего двоюроднаго брата!

— Не ручайтесь! Долоресъ малютка хитрая. Вдобавокъ, я знаю, что вы ей нравитесь. Потомъ, если вы и не влюблены въ нее, то вообще свободны сердцемъ. Этихъ двухъ причинъ достаточно, чтобы привести васъ обоихъ въ церковь.

— Я вамъ повторяю, что мнѣ Долоресъ слегка нравится, но что я убѣжденъ, даже знаю навѣрное, что она меня не любитъ, а шалитъ… И что я чрезъ мѣсяцъ уѣду…

— Посмотримъ… Сегодня идете?..

— Иду.

— Въ два часа?

— Въ три. Сегодня праздникъ. Запоздалыхъ прохожихъ больше.

— У васъ сосѣдъ будетъ!

— Не вы ли?

— Нѣтъ. Одинъ севильянецъ. Сегодня онъ сдѣлался новіо одной прелестной малютки, которая живетъ дома за три отъ Долоресъ. Донья Пакита.

— Кого же онъ замѣнилъ? Кто былъ для него — despachado?

— Никто… Онъ ея первый новіо. Ей всего четырнадцать лѣтъ^[9].

— Я познакомлюсь съ этимъ севильянцемъ. Онъ здѣсь?..

— Не знаю. Можетъ быть. Я его въ лицо не знаю.

— А знаете, что онъ новіо, чей и гдѣ!..

Пріятель мой разсмѣялся надъ иностранцемъ.

— Знаете вы вотъ этихъ господъ? показалъ онъ мнѣ на кучу молодежи.

— Нѣтъ, ни одного.

— И они васъ не знаютъ. Знаютъ только, что вы русскій. Но знаютъ отлично, что вы новіо Долоресъ и можетъ быть знаютъ даже, о чемъ вы говорили съ ней вчера.

— Скажите же мнѣ: стало быть, мать Долоресъ и подавно знаетъ, что я новіо ея дочери?

— Можетъ быть! Вѣроятнѣе же, что не знаетъ и не желаетъ знать. Роднымъ не слѣдуетъ въ это мѣшаться. Это до нихъ не касается, до тѣхъ поръ пока дочь не объявитъ сама, что вы сватаетесь. Или пока не замѣтятъ дочь a la reja т. е. у рѣшетки. Иныя матери не любятъ даже знать, кто новіо ихъ дочерей, ибо приличіе заставляетъ ихъ тогда притворяться, играть невѣдѣнье, а это скучно. Лучше просто не знать. Поэтому весь городъ скоро узнаетъ, что вы новіо Долоресъ, а мать ея вѣроятно останется въ невѣдѣньи… Вплоть до вашей свадьбы!

— Долго же придется ей не знать ничего!.. Но зачѣмъ же скрываться отъ всѣхъ? Зачѣмъ эта глупая таинственность, если никто въ обманъ не дается?

— Такъ заведено, замѣтилъ мой пріятель серьезно. — Не нами свѣтъ начался и не намъ передѣлывать вѣковые обычаи или предразсудки.

Мы разстались. Онъ отправился на вечеръ въ домъ Долоресъ.

— Вы думаете, я съ ней буду говорить о васъ? сказалъ онъ. И не намекну. Это было бы съ моей стороны безтактно.

Воротясь къ себѣ, я легъ спать и опять поднялся среди ночи. Въ три часа я былъ подъ балкономъ Долоресъ, и замѣтя на немъ женскую фигуру, не похожую на нее — прошелъ, не останавливаясь, мимо.

— Шт… Caballero! Don Andres! Не узнали! шептала Пепа, перевѣшиваясь черезъ перила. — Я остановился. — Senorita не можетъ выйти теперь. Проситъ васъ подождать полчаса. La senora больна, не спитъ и senorita съ нею.

Я согласился и сталъ искать удобное мѣсто чтобы сѣсть. Тумбъ здѣсь нѣтъ… Я прошелъ нѣсколько далѣе, и найдя скамеечку у чьихъ-то дверей — хотѣлъ сѣсть, когда вдругъ отворилась ставня во второмъ этажѣ, высунулась маленькая фигурка и шепнула:

— Luis? Это вы?

— No senora! отвѣтилъ я, усаживаясь и скручивая сигаретку.

Фигурка исчезла какъ молнія, но чрезъ минуту снова зашевелилась ставня и вдругъ… на меня наводится свѣтъ какого-то китайскаго фонаря, освѣщаетъ меня на секунду и снова все исчезаетъ, только слышится шепотъ:

— Не знаешь?

— Не знаю.

— Зачѣмъ же онъ сѣлъ?

— Пьянъ, можетъ быть. Нынче праздникъ.

— А если не пьянъ… Что жъ Луисъ подумаетъ. Пожалуй заподозритъ. Сдѣлай милость, узнай, кто это. Что ему надо?.. Снова высунулась женская фигура, но уже другая, и сиповатый голосъ проговорилъ надо мной, въ полголоса:

— Эй! Hombre (человѣче). Ты бы шелъ домой.

Я молчалъ, закурилъ сигаретку и внутренно смѣялся.

— Ступай домой… что тутъ сидѣть… Дождешься новіо, который тебя палкой проводитъ!

Я все молчалъ, догадываясь, что сижу подъ окномъ доньи Пакиты и дожидался прихода севильянца. Надъ головой моей завязался шепотомъ разговоръ:

— Совсѣмъ пьянъ! рѣшилъ сиповатый голосъ конфидентки, няни или горничной. Нечего дѣлать, я дождусь тутъ донъ Луиса. Или ужъ до другой ночи отложить? Не заводить же скандала.

— Да вѣдь мама спроситъ завтра, гдѣ мой вѣеръ. Луисъ его взялъ починить и долженъ принести.

— Ну, вѣеръ возьмете, а pelar la pava до завтра…

Четырнадцатилѣтняя донья Пакита не соглашалась, вздыхала, пищала какъ малое дитя и чуть не плакала…

Въ то же время въ концѣ улицы появилась фигура въ плащѣ и тихо приближалась ко мнѣ; поровнявшись, мущина остановился, поглядѣлъ на меня, прошелъ мимо и, снова верг нувшись, сталъ предо мной съ вопросомъ:

— Вы здѣсь живете?

— Нѣтъ.

— Что жъ вы тутъ дѣлаете?

— Сижу и курю.

— Вы новіо?

— Да.

— Не правда! послышался изъ-за ставни тоненькій голосокъ Пакиты.

— Правда! отвѣчалъ я, подымая голову къ окну. — Только не вашъ, senorita.

— Чей вы новіо? рѣзко спросилъ севильянецъ.

— Это до васъ не касается.

— Говорите сейчасъ. Въ этомъ домѣ ваша новія?

— Нѣтъ. Въ сосѣднемъ, я только ее жду на этой скамейкѣ и сейчасъ уйду, не желая мѣшать Донъ Луису изъ Севильи.

— Jesus! Въ этомъ городѣ всѣхъ знаютъ! Онъ внимательно сталъ глядѣть мнѣ въ лицо и наконецъ воскликнулъ, смѣясь: — Да вы иностранецъ Don Andres, мнѣ васъ на гуляньи показывали. Какъ здоровье красавицы доньи Долоресъ? въ полголоса прибавилъ онъ, усмѣхаясь и садясь около меня.

— Слава Богу. Que Dios la guarde! А покажите-ка, хорошо ли починили вѣеръ. Севильянецъ сдѣлалъ движеніе.

— Carr-ram-ba!^[10]. И это извѣстно. Отрекомендуйте меня вашему помощнику!

— То-есть дьяволу. Хорошо…

Послышался ударъ въ ладоши налѣво отъ насъ. Мы обернулись, Пепа стояла на балконѣ… Я всталъ…

— Постойте, вымолвилъ севильянецъ. — Сегодня праздникъ, будетъ много прохожихъ. Заключимте договоръ или союзъ, противъ нихъ. Для tios и tias (дядей и тетокъ, т. е. для простого народа) одинъ свистокъ. Для кого-нибудь изъ общества — два свистка. Для знакомаго — una palmada (ударъ въ ладоши).

— Но какъ же? Знакомый мой можетъ быть незнакомецъ для васъ и наоборотъ. Мы такъ подведемъ другъ друга.

— Правда. Ну такъ una palmada для всѣхъ личностей, которыя покажутся намъ подозрительными, впрочемъ надо надѣяться, что знакомые наши спятъ теперь.

— Хорошо… Скажите отъ меня доньѣ Пакитѣ, что я прошу прощенья за то, что усѣлся подъ ея окномъ.

— Я не сержусь! раздался тихій голосокъ изъ-за ставни.

Мы разсмѣялись, и я пошелъ на свое мѣсто. Ставня открылась, маленькая женская фигурка появилась у окна, донъ Луисъ началъ pelar la pava.

— Вотъ вашъ вѣеръ, mi reyna, моя королева! разслышалъ я отходя.

Долоресъ уже замѣнила Пепу на балконѣ и ждала меня словами:

— Съ двумя малютками за разъ pelar la pava не годится.

Она хотѣла притвориться ревнующею. Я попросилъ прощенья и поклялся въ томъ, что заболтался съ донъ-Луисомъ.

— Вы видѣли Пакиту? спросила она сердито.

— Нѣтъ, не видалъ.

— Такъ ступайте завтра въ церковь San Domingo, куда она ходитъ съ своею бабушкой, и хорошенько разсмотрите ее.

— Зачѣмъ же это?

— Затѣмъ, чтобы знать, что она гораздо хуже меня!

— Ну такъ что же? Я и такъ знаю, что вы лучше всѣхъ здѣсь.

— Да… но малютка, ночью, за ставней, съ нѣжнымъ голоскомъ, новія другого… Все это могло заинтересовать васъ хоть немного, и я хочу, чтобы вы знали, какая разница между Долоресъ и Пакитой. Я не боюсь сравненья ни съ кѣмъ при свѣтѣ, à la luz. Я боюсь ночного сравненья (comparacion de noche).

Я подивился ея фразѣ. Мы принялись болтать всякій вздоръ.

Вскорѣ послышались два тоненькіе свистка.

— Кто-нибудь изъ общества! сказалъ я.

Долоресъ исчезла съ балкона. Я тихо пошелъ на встрѣчу какой-то фигурѣ, шедшей со стороны донъ-Луиса. Это былъ не просто членъ общества, а знакомый мнѣ старикъ; бѣжать или спрятаться было поздно. Да не будучи испанцемъ, я и не считалъ этой встрѣчи за скандалъ. Довольно того, что я отхожу отъ балкона, думалъ я, и прерываю нашу невинную болтовню.

— Доброй ночи!.. Гуляете?.. спросилъ тотъ же человѣкъ который утромъ поздравлялъ меня новіемъ Долоресъ.

— Очень доброй!.. Гуляю!..

— До свиданія. Проведите ее хорошо.

— До свиданья. Иди ваша милость съ Богомъ!

Всѣ эти четыре принятыя казенныя фразы были сказаны ради приличія. Старичекъ скрылся. Донъ-Луисъ появился изъ-за какого-то угла и мы оба стали на свои мѣста.

— Напрасно вы не спрятались, сынъ мой! Это нехорошо! сказала появившаяся Долоресъ. — И вамъ было неловко и ему тоже.

Я мысленно махнулъ рукой и подумалъ:

«Ну ужъ люди же вы?! Чудные, какъ есть!»

Разговоръ мой съ Долоресъ былъ въ этотъ разъ иного рода. Она разспрашивала, гдѣ я путешествовалъ, какъ намѣреваюсь вообще провести жизнь, думаю ли основаться въ Испаніи. Не оставилъ ли я новію на родинѣ, которой теперь измѣнилъ. Хороша ли она? Лучше ли ея?..

Я отвѣчалъ, что у меня новіи нѣтъ на родинѣ. Что я не знаю, поселюсь ли въ ея отечествѣ, что зависитъ это не отъ меня, а отъ пары волшебныхъ глазъ и т. д. всякую чепуху на эту тему.

— А что вы объ этомъ думаете! выговорила вдругъ Долоресъ, какъ бы собравшись съ духомъ… И перевѣсившись чрезъ перила, она показала мнѣ руки свои. Указательные пальцы были скрещены въ видѣ знака умноженья… Я не понялъ.

— Какъ? Вы не знаете, что это значитъ?

— Нѣтъ. Скажите.

Она словно колебалась и наконецъ, повторивъ жестъ, вымолвила:

— Это значитъ: свадьба, вѣнчанье!..

— И рога… тоже! усмѣхнулся я.

— Какъ!? Это не рога, сынъ мой. — И она наивно повторила жестъ въ объясненіе.

— Знаю! Знаю!.. Скажите, Долоресъ, вамъ очень хочется замужъ?

— За васъ. Да, сынъ мой.

— Gracias!.. Но вѣдь въ этомъ случаѣ спѣшить не годится!

— Правда, но когда много, много любишь, съ афектаціей выговорила она, — какъ я васъ, напримѣръ!.. то поневолѣ спѣшишь. Вы не собираетесь?.. Вы бы женились, напримѣръ, на мнѣ?

Я помолчалъ и выговорилъ:

— Неужели ужъ я надоѣлъ и наскучилъ вамъ?

— Какъ? Что!?..

— Вы мнѣ даете отставку.

— Что вы, сынъ мой! Santa Maria! Нисколько!

— Когда дѣвушка-новія заговоритъ своему новіо о женитьбѣ, то это принятый способъ, чтобы сказать: вы мнѣ наскучили и я уже взяла другого новіо.

— Или же это означаетъ съ ея стороны muy gran amor!!

— Въ такомъ случаѣ вы влюбляетесь какъ ребенокъ. Ваша любовь какъ ракета — блеснетъ, и чрезъ секунду нѣтъ ничего, одна только обожженная стружка летитъ на землю или на голову прохожему. Вы меня въ два дня успѣли полюбить такъ сильно?

— Да. Время ничего не значитъ… Это сравненье дерзко… и глупо.

— Во сколько дней полюбили вы моего предшественника? — Она молчала. — Ну, толстаго донъ-Фернандо, годъ назадъ, вы тоже въ два дня полюбили?

— Вы злы! Какъ вы злы! Вы змѣя! Впередъ я буду осторожнѣе!

— Не будете говорить о женитьбахъ, свадьбахъ, вѣнчаньяхъ и т. д.?

— Не буду, змѣя!

— Не будете увѣрять въ muy gran amor?

— Нѣтъ! И до тѣхъ поръ пока вы сами не заговорите обо всемъ этомъ! какъ бы съ угрозой вымолвила она. — И тогда я… буду злая! да!

— Хорошо. Такъ ждите же, пока я не заговорю.

Наступило минутное молчанье.

— Когда вы ѣдете? вымолвила она.

— Черезъ недѣли три!

— Непремѣнно? Безотлагательно? Что бы ни случилось?..

— Даже если конецъ свѣту будетъ, но пойдетъ дилижансъ, то я поѣду.

— Когда же вы вернетесь?

— Мѣсяцевъ черезъ восемь или черезъ годъ.

— Годъ? Годъ — страшно много! Вы меня забудете!

— Не думаю.

Мы опять помолчали. Я былъ все еще золъ за ея рѣзкій и безтактный маневръ касательно нашей свадьбы.

— Теперь вы къ себѣ на родину ѣдете?

— Нѣтъ, въ Валенсію.

— Это въ Испаніи… Большой городъ! А потомъ?..

— Потомъ въ Швейцарію!

— Она больше Валенсіи или меньше?

— Какъ?! возразилъ я и поднялъ голову, чтобъ увѣриться, не Пепа ли замѣнила Долоресъ на балконѣ.

— Который изъ двухъ городовъ больше?

— Да Швейцарія не городъ.

— Не городъ? Маленькая poblasion? Деревня?

— Да это страна. Государство! почти конфузясь, вымолвилъ я.

— А — а?! И большая? съ интересомъ допрашивала Долоресъ.

— Не очень большая… Даже скорѣе — маленькая.

— Маленькая! Такъ зачѣмъ же вы въ нее ѣдете?

«Глупо!» подумалъ я и прибавилъ ради объясненія: — Там меня мать ждетъ теперь.

— Развѣ ваша мать швейцарка?

Я не выдержалъ, помолчалъ, поглядѣлъ направо, налѣво, и вздохнулъ — подъ бременемъ обдавшей меня пошлости.

— Что же вы молчите, сынъ мой?

— Развѣ я испанецъ, Долоресъ?

— Нѣтъ, русскій! А что?

— Однако я теперь въ Испаніи?

— Да. Въ Андалузіи. Ну такъ что жъ? Я васъ не понимаю.

Не знаю, хорошо ли было донъ-Луису съ доньей Пакитой, но импровизованному въ лицѣ моемъ новію донъ-Андресу съ доньей Долоресъ стало вдругъ какъ-то… неловко.

— Andres! у меня просьба къ вамъ! продолжала Долоресъ. — Попросите, чтобы васъ представили намъ. Мы такъ больше будемъ видѣться. Вечеръ вы будете проводить у насъ а la terttilia^[11], а ночь со мной здѣсь. Согласны?

Я согласился… Въ концѣ улицы раздался колокольчикъ и шоявился вдругъ свѣтъ.

— Hay uno, que se muere! тихо и вздохнувъ произнесла Долоресъ. — Кто-то умираетъ!

Дѣйствительно это оказалась процессія. Несли къ умирающему Святые Дары.

Впереди шелъ мальчикъ съ колокольчикомъ и изрѣдка звонилъ какъ-то погребально-тихо; за нимъ двое причетниковъ, въ бѣлыхъ кружевныхъ мантіяхъ, несли два большихъ церковныхъ фонаря на высокихъ шестахъ, затѣмъ шелъ священникъ со Св. Дарами въ полномъ облаченьи и еще двое причетниковъ съ фонарями. Процессія поровнялась съ донъ-Луисомъ и освѣтила его и Пакиту, у окна. Оба они по обычаю стали на колѣни. Долоресъ тоже опустилась на колѣни на своемъ балконѣ. Я конечно послѣдовалъ ея примѣру.

Процессія медленно и какъ-то отрадно подвигалась мимо насъ.

Я невольно оглядѣлся, и замѣтилъ оригинальную картинку съ типичнымъ мѣстнымъ колоритомъ. Узенькая пустынная улица, ночная тишина, лишь прерываемая одинокими ударами колокольчика, нѣсколько темныхъ профилей оригинальныхъ зданій, рисующихся на звѣздномъ небѣ, нѣсколько фигуръ новіосъ на колѣняхъ и наконецъ эта тихо двигающаяся фигура священника со Св. Дарами среди четырехъ ярко горящихъ фонарей! Будь тутъ мастеръ — онъ сейчасъ бы схватилъ поэтическій сюжетъ для картины…

Когда процессія завернула на ближайшую площадь, Долоресъ шепнула съ балкона:

— Сынъ мой, это хорошая примѣта! Изъ двухъ паръ новіевъ, одна кончитъ непремѣнно свадьбой!

— Такъ я поздравлю пойду — Луиса съ Пакитой!

— Неужели же… Скажите, неужели вы… Нѣтъ! Я обѣщала молчать! произнесла Долоресъ и афектированно вздохнула.

Раздался свистокъ Луиса. Я пошелъ къ нему, но кромѣ него никого не было на улицѣ.

— Извините. Я свистнулъ не для tio, а для того, чтобы пригласить васъ на ужинъ къ себѣ. Я кончилъ и иду домой. Хотите раздѣлить со мной мой gaspacho^[12].

— Съ удовольствіемъ… Но Долоресъ еще не собирается спать…

— Скажите ей, что это было условлено еще прежде. Я васъ дождусь за угломъ.

Долоресъ догадалась, что я ее промѣнялъ на гаспачо, но мило простилась и отпустила, снова наказывая быть у обѣдни въ San Domingo, чтобы видѣть ее и Пакиту для сравненья!.. Я, смѣясь этой настойчивости, согласился.

Севильянецъ жилъ въ домѣ родственника на другомъ концѣ города. Свистка четыре было и на нашемъ пути, и не мало спугнули мы новіевъ. Одного изъ нихъ, знакомаго донъ-Луису, завербовали съ собой. Пришедши къ нему, мы вошли черезъ окно, ибо всѣ въ домѣ спали мертвымъ сномъ.

Гаспачо былъ раздѣленъ, разумѣется, на двоихъ. Я притронулся только къ печеному картофелю и съ удовольствіемъ съѣлъ блюдечко какого-то турецкаго шербета.

— А! позвольте же поздравить васъ! воскликнулъ Луисъ. — Вы женитесь… Знаете примѣту…

— Знаю! поэтому берегитесь… Я не могу жениться ни подъ какимъ видомъ на Долоресъ… Слѣдовательно, это навѣрное васъ и донью Пакиту ожидаетъ!

— Ну, что жъ… Я не прочь!..

Мы проболтали до семи часовъ утра, благодаря пріятелю Луиса, который разсказалъ намъ тысячу и одинъ случай изъ исторіи novios всѣхъ вѣковъ и всѣхъ городовъ Андалузіи.

Когда я вышелъ изъ дома донъ-Луиса, то отворялись лавки и всюду двигался просыпающійся людъ.

Трудно передать, какъ хороша Андалузія при восходѣ солнца. Прозрачное, голубое небо полно лиловатыхъ, причудливроящихся, облачковъ. Въ окрестности въ садахъ и улицахъ все пропитано ароматомъ померанцевыхъ и лимонныхъ деревьевъ. Корридорчики-улицы, маленькія площадки въ зелени и въ цвѣту, миніатюрные домики, ряды пустынныхъ балконовъ надъ пустынною мостовой — все это — граціозно и мило!! Кой-гдѣ только бѣжитъ въ плащѣ запоздавшій и заболтавшійся до солнца новіо. Или же высокій, плотный и загорѣлый tio, поднявшійся на работу, бодро шагаетъ, звеня подковками своихъ сапоговъ. И по всему этому скользятъ малиновыми пятнами теплые, яркіе лучи восходящаго солнца.

— Buenas dias! Добраго дня! говорятъ другъ другу незнакомые встрѣчные, приподнимая на головахъ края широкихъ sombreros^[13].

— Muy buenas tenga us ted. Очень добраго имѣй ваша милость.

— Vaya usted con Dios! Иди ваша милость съ Богомъ.

И слова эти словно гармонируютъ съ этою окрестностью, съ этимъ міромъ, столь чуждымъ намъ, дѣтямъ Сѣвера.

III.
TERTULIA.

Повидавшись съ Долоресъ въ церкви Святого Доминга, и сравнивъ ее съ Пакитой, какъ было мнѣ приказано, и съ другими дѣвушками, по собственной волѣ, я убѣдился, что красивѣе моей новіи нѣтъ.

Вечеровъ я собрался однако на тертулію, и зашелъ въ кафе за своимъ пріятелемъ съ просьбой представить меня въ домъ Долоресъ. Соперникъ мой былъ тутъ и, иронически улыбаясь, началъ снова словесный поединокъ.

— Вамъ будетъ у нихъ очень пріятно. Увидите много chicas bonitas и много мущинъ… Кстати увидите одного господина (при входѣ, направо, гдѣ зеркало), который очень, говорятъ, нравится Долоресъ. Пожалуйста не судите по немъ о дурномъ вкусѣ нашихъ малютокъ.

— Кто не нравится мущинамъ, всегда нравится женщинамъ, и наоборотъ. И нѣтъ ничего безотраднѣе для молодого человѣка какъ слыть красавцемъ въ мужскомъ мнѣніи.

— Пожалуй, однако…

— Да всякій и не можетъ быть красавцемъ. Я бы, напримѣръ, радехонекъ былъ помѣняться съ вами, ибо вы (на мои глаза и по мнѣнію этихъ господъ) писаный красавецъ.

Раздался дружный смѣхъ, и вся кучка молодежи начала кричать:

— Ты Аполлонъ! Apollo! Мы въ этомъ убѣждены! Тѣмъ хуже для тебя, querido Apollo! Милый Аполлонъ!

Половина публики кафе стала съ громкимъ смѣхомъ на мою сторону; человѣкъ двѣнадцать держали сторону моего противника.

Разговоръ нашъ долгій, пошлый, не остроумный нисколько, не то пикировка, не то просто потѣха для окружающей молодежи, мнѣ надоѣлъ страшно. Я чувствовалъ, что скоро отъ скуки перейду къ болѣе крѣпкимъ и болѣе яснымъ намекамъ и нападеніямъ, чтобы такъ или иначе избавиться отъ соперника и отъ этихъ глупыхъ словесныхъ поединковъ…

Молодежь судила по-своему, находила, что наша распря очень интересна и особенно удивлялась тому, что иностранецъ можетъ на испанскій ладъ pelar y pelear, т. е. ухаживать и сражаться. Здѣсь же я получилъ прозвище, данное мнѣ за эти диспуты.

— El Andaluz de Rusia — русскій андалусъ!

Въ ихъ устахъ это была величайшая похвала, какою только можно удостоить человѣка.

Въ девять часовъ мы были близъ знакомаго мнѣ дома.

Странно мнѣ было входить въ него, я словно уже привыкъ останавливаться подъ балкономъ и не переступать порога. Мы постучали желѣзнымъ кольцомъ. Лакей, котораго я никогда не видалъ еще (вѣроятно потому, что онъ всегда сладко спалъ уже, когда я появлялся здѣсь), отперъ дверь. За нимъ мелькнула болтушка Пепа, кивнула мнѣ украдкой головой и усмѣхнулась фамильярно.

— Gracias! чуть слышно шепнула она. — Божественное было зрѣлище. Funcion divina! Богъ знаетъ, когда увижу!

Я насилу догадался, что она была въ этотъ день утромъ на боѣ быковъ, и обѣщалъ ей снова билетъ на слѣдующій бой.

Patio, т. е. внутренній дворикъ, куда мы вошли, былъ ярко освѣщенъ и очень красивъ. Ярко-бѣлыя мраморныя колонны, порниши и арки; кой-гдѣ зелень и цвѣты, по угламъ громадные канделябры. На самой срединѣ на одну ступень ниже остального каменнаго пола patio былъ красивый мраморный фонтанъ и изъ него била довольно высокая серебристая струя. Маленькіе ручейки, журча и тоже блестя въ лучахъ свѣта, лились изъ чаши фонтана въ небольшой бассейнъ, наполненный мхомъ, каменьями и золотыми рыбками…

Подъ колоннами сидѣла группа гостей. Надъ всѣмъ же: patio было растянуто, замѣняя потолокъ, бѣлое полотно. За patio виднѣлась зала, а за нею, въ настежъ раскрытыя двери, темный садъ, аллея съ подстриженными кипарисами, въ концѣ, которой опять фонтанъ, но уже среди кустовъ бѣлыхъ акцій и лимоновъ, увѣшанныхъ разноцвѣтными фонариками.

Все это походило на театръ и декораціи. Домъ этотъ былъ, одинъ изъ красивѣйшихъ въ городѣ, а равно и одинъ изъ. самыхъ гостепріимныхъ, судя по количеству вечеровъ и баловъ, даваемыхъ въ зимній сезонъ.

Хозяйка-мать оказалась въ саду. Долоресъ во второмъ, этажѣ, въ аппартаментахъ, гдѣ принимаютъ зимой. Предупрежденная Пепой, она сошла въ patio чинно и важно, въ черномъ шелковомъ платьѣ, но съ открытымъ воротомъ и длиннымъ шлейфомъ и почти вся покрытая пунцовыми розами. На головѣ гирлянда изъ маленькихъ розъ, на груди букетъ, изъ розъ, тоже и подъ корсажемъ у таліи. Наконецъ, въ рукахъ неизмѣнный вѣеръ и великолѣпная столистная роза.

Она, очевидно, похлопотала надъ собой въ этотъ вечеръ и была еще болѣе… картина, самое лучшее и самое холодное украшеніе этого мраморнаго patio. Эффектъ, на который она разсчитывала, удался вполнѣ. Ея черная стройная фигура отчетливо отдѣлялась и даже фантастически обрисовывалась на мраморныхъ стѣнахъ. А плечи, которыхъ я еще не видалъ, обрамленныя теперь чернымъ воротомъ, были дѣйствительно изваяніемъ. И строгимъ, античнымъ, идеальнымъ изваяніемъ!

Меня представили и назвали.

Она чинно и даже гордо раскланялась и объявила холодно, что очень рада познакомиться со мной, что видала меня на гуляньяхъ.

Я готовъ былъ улыбнуться, но, поглядѣвъ на ея серьезную фигуру, на столь же серьезную мину моего пріятеля и наконецъ на совершенно серьезное лицо бывшаго тутъ знакомаго старичка, поймавшаго меня наканунѣ подъ балкономъ… я, вмѣсто улыбки, изобразилъ тоже своимъ лицомъ все, что только могъ серьезнѣе.

Черезчуръ глупо однако показалось мнѣ все это. Предъ, кѣмъ же мы играемъ? Предъ кучкой гостей? Но вѣдь и они знаютъ, почти навѣрное, что мы — новіи… Да и скрывать, намъ нечего, подумалъ я. Къ несчастію! добавила во мнѣ мысль, прикованная теперь къ блестящей бѣлизнѣ плечъ моей ночной пріятельницы.

Долоресъ пригласила меня нѣсколько театральнымъ жестомъ слѣдовать за ней къ матери въ садъ. Мы вышли. Веселый смѣхъ и говоръ слышались направо въ аллеѣ. Долоресъ быстро взяла налѣво и замелькала въ темной зелени.

Едва только мы были въ темнотѣ… гордая и церемонная донья Долоресъ обернулась и зашептала какъ чертенокъ:

— Отчего вы такъ поздно явились, сынъ мой? Я думала, что вы ужъ отложили вашъ визитъ… А я старалась, заботилась объ васъ. Во-первыхъ, цѣлый часъ занималась для васъ моимъ туалетомъ (что скажетъ на это дѣвушка Сѣвера?!), во-вторыхъ, позвала одного преумнаго старичка, съ которымъ вы можете обо всѣхъ наукахъ толковать!..

— Но куда же вы меня ведете? невольно выговорилъ я, чувствуя, что гулять въ саду въ великолѣпную ничь съ такимъ собесѣдникомъ не поведетъ къ добру. Здѣсь она переставала быть для меня картиной и автоматомъ.

— А мы дадимъ кругъ по саду, и я васъ представлю мама.

— Я бы желалъ итти прямо къ вашей мама… Сейчасъ.

— Отчего? Со мной вамъ пріятнѣе. Вѣдь я тутъ не на балконѣ, прямо отвѣчала она.

— Въ томъ именно и бѣда, Долоресъ, что вы тутъ не на балконѣ.

— Ага!.. сразу догадалась испанка. — Нѣтъ, mi nino (мой ребенокъ). Cuidado! Берегитесь!…. Я вамъ приказываю итти за мной. Въ самую чащу! Tengo que volverle loco à listed! Я должна свести съ ума вашу милость!

И она, смѣясь, пустилась по аллеѣ; я едва поспѣлъ за ней…

Когда мы, чрезъ нѣсколько времени, подошли къ кучкѣ гостей, то я уже, дѣйствительно, былъ отчасти сведенъ съ ума и влюбленъ не на шутку. Долоресъ чинно представила меня матери и объявила, что по всему саду искала ее.

Затѣмъ всѣ вернулись домой и усѣлись въ patio.

Началось представленіе, то есть тѣ изъ гостей, которые первый разъ видѣли меня вблизи, начали разглядывать мою личность съ ногъ до головы.

Долоресъ приняла на себя роль вопрошателя. Посыпались вопросы:

— Нравится ли вамъ Испанія? Лучше ли она Россіи? Холодно ли тамъ? Какая у васъ вѣра? Христіанинъ ли вы? Женаты ли вы? Есть ли у васъ отецъ, мать, сестры, братья? Гдѣ живутъ? Что дѣлаютъ?

На нѣкоторые вопросы Долоресъ могла уже отвѣчать сама, но дѣлала ихъ съ серьезною миной, а другіе слушали; только при вопросѣ: женаты ли вы? она усмѣхнулась слегка. Затѣмъ посыпались вопросы съ прибавленіемъ: — No es verdad? Не правда ли?

— Не правда ли, что ваши малютки не носятъ мантилій, а мущины плащей? Не правда ли, что вы не признаете папу главой церкви, и что глаза церкви русскій императоръ? Не правда ли, что вамъ запрещаетъ законъ ѣсть свинину и пить вино? Не правда ли, что зимой бываетъ нашествіе волковъ и медвѣдей на города, и что они выѣдаютъ иногда цѣлыя народонаселенія?

И на все это надо отвѣчать, увѣрять и клясться…

Послѣ этого ко мнѣ подсѣлъ тотъ старичекъ, котораго Долоресъ пригласила, чтобы толковать со мной обо всѣхъ наукахъ. Между нами произошелъ длинный діалогъ, окончившійся такъ:

— Какъ вамъ нравится Испанія?

— Очень нравится! отвѣчалъ я казеннымъ тономъ, приготовляясь къ дюжинѣ такихъ же вопросовъ.

— Скажите, caballero, какая разница между Испаніей и Россіей?

— Большая.

Старичекъ вполнѣ удовольствовался и продолжалъ:

— Сколько городовъ въ Россіи?

— Много.

— А жителей?

— Еще больше!

— И всѣ бѣлокурые?

— Моя голова служитъ вамъ доказательствомъ, что не всѣ бѣлокурые.

Старичекъ смолкъ и все прицѣливался еще спросить что-нибудь похитрѣе. Я такъ и ждалъ: — Опредѣлите мнѣ сумму небесныхъ тѣлъ! Какая пропорція на свѣтѣ дураковъ и умныхъ?

Старичекъ снова спросилъ:

— Говорите ли вы по-испански?

— Ни слова! отвѣчалъ я, смѣясь.

Раздался залпъ хохота. Старичекъ треснулъ себя по лбу и скрылся. Мать Долоресъ подошла ко мнѣ и объявила:

— Вы не подумайте дурного, Andres^[14]. Этотъ старичекъ очень умный, но конфузливый… Онъ отъ излишняго вниманія къ вашимъ рѣчамъ спутался и по разсѣянности сдѣлалъ этотъ вопросъ. Обыкновенно онъ мастеръ разспрашивать потому что все знаетъ и обо всемъ спросить можетъ.

Этой фразы не надо оставлять безъ должной оцѣнки.

Въ такихъ глухихъ уголкахъ Испаніи, какъ этотъ городокъ, на иностранца спускаютъ всегда такую крѣпкую голову, которая слыхала въ жизни кое-что и можетъ задавать серьезные и ученые вопросы. Въ этомъ разговорѣ или, лучше сказать, въ разспрашиваньи попадаются слова: Наполеонъ, электричество, паръ, Суэзскій каналъ, кислородъ, Гомеръ, Большая Медвѣдица и, наконецъ, два горемычныя затасканныя слова: цивилизація и прогрессъ.

Итакъ, здѣсь вмѣняется уже въ ученость и образованье — способность спросить, не совравъ… ибо большинство поведетъ рѣчь какъ Долоресъ:

— Что больше, Валенсія или Швейцарія?

Или же спроситъ, какъ одна молодая дѣвушка и сдѣлала на этомъ вечерѣ. При словѣ германцы, во время нашего второго ученаго разговора съ вернувшимся старичкомъ, она встрепенулась и сказала:

— Германцы? Ахъ! это тѣ, что все сражаются!.. Скажите пожалуйста, далеко они отъ Испаніи живутъ?

— Далеко. За Франціей! рѣшилъ старикъ важно.

— Въ какой странѣ?

— Въ Германіи.

— А что, если они придутъ къ намъ воевать?

— Ну, что жъ, мы ихъ и побьемъ, рѣшилъ кто-то, не сморгнувъ.

Послѣ ученаго разговора гости разсыпались по разнымъ угламъ, куда кто хотѣлъ. Старики сѣли играть въ tres-sillas (три стула), по нашему въ преферансъ. Молодежь разбрелась, кто въ залу, кто въ въ уголъ patio, кто въ садъ.

Мать Долоресъ объявила мнѣ, по обычаю, чтобъ я былъ какъ дома, что все въ домѣ въ моемъ распоряженьи, и затѣмъ сѣла за карты. Она была со мной удивительно любезна, называла меня не только просто Andres, а даже hijo mio (сынъ мой), но я напрасно старался прочесть на ея физіономіи — играетъ ли она или дѣйствительно не знаетъ, что я новіо ея дочери.

Долоресъ была со мной чинно любезна, когда мы сидѣли въ группѣ гостей, но усѣвшись со мной въ углу patio, она стала болтать проще и безъ афектированной сдержанности.

Когда я позвалъ ее снова гулять въ садъ, она разсмѣялась и отвѣчала пословицей въ родѣ нашего выраженія: хорошенькаго понемножку! Затѣмъ она прибавила слѣдующую тираду, возможную только въ устахъ испанки:

— Я и такъ вами довольна теперь. Вы сегодня послушнѣе и не такой злой, какъ вчера. Вотъ когда вы снова начнете мнѣ дерзости говорить и опять застынете, я васъ опять уведу въ садъ, чтобы разогрѣть вашу русскую кровь… А теперь вы и такъ смотрите на меня влюбленными глазами. Вы теперь, еслибы вамъ обѣщать поцѣлуй, съ башни спрыгнете!..

— Ошибаетесь! И я начну съ тотъ, что иду любезничать съ этою дѣвушкой. Я указалъ на блондинку, уже видѣнную мной въ церкви, и которая сидѣла теперь одна въ углу.

— Если вы это сдѣлаете… то я… Вы не смѣете!

Я всталъ.

— Сынъ мой! Это уже не шутка… Это… оскорбленье… произнесла Долоресъ съ такимъ оттѣнкомъ обиженности, что я опять сѣлъ.

— Что вы сдѣлаете, если я пойду и весь вечеръ просижу съ ней? спросилъ я, съ любопытствомъ изучая этотъ субъектъ.

— Если она холодно приметъ васъ, то я вамъ отомщу, если же она осмѣлится хорошо принять васъ, то я ей отомщу. Она невѣста одного моряка… Я ему напишу и наклевещу на нее.

— Это очень дурно. Ну, а мнѣ какъ же вы отомстите?..

— О! это не трудно! Я васъ теперь знаю, какъ свой вѣеръ!

— Однако… какъ же?

— Я васъ уведу въ садъ и проведу чрезъ тысячу мученій.

— Да я только этого и прошу. Слѣдовательно… — И я опять всталъ.

— Сынъ мой!.. Даю вамъ мое честное слово дѣвушки хорошаго рода, что нельзя итти теперь. Если бъ было можно… развѣ я стала бы упрямиться… Не обижайте меня. Если вы сдѣлаете хоть одинъ шагъ — я расплачусь… Я страшно ревнива, сынъ мой!..

Лицо Долоресъ выражало такую неподдѣльную печаль, что я путался въ догадкахъ: игра ли это, или правда?

Когда же я опустился снова около нея, она снова звонко разсмѣялась, погрозилась вѣеромъ и процѣдила сквозь зубы:

— Que testarudo, este поуіо de pays nevado! Какой вѣдь упрямица этотъ новіо изъ снѣжной страны!

— Какая же кокетка эта новія! И какъ она отлично умѣетъ играть комедію любви! сказалъ я.

— Комедію?! Что вы, сынъ мой? Да если бы вы отъ меня ушли, я бы глупость… скандалъ бы сдѣлала. Вы какъ-то ужасно странно судите меня.

Я мысленно согласился съ этимъ и сказалъ:

— Знаете, Долоресъ, я думаю, что бѣсенята въ аду не что иное какъ маленькія Долореситы. Теперь я не боюсь въ адъ итти.

— Ахъ, что вы это!. Maria Santissima! Развѣ можно такія вещи говорить? Dios nos guarde! воскликнула католичка и чуть не перекрестилась.

Въ эту минуту человѣкъ подавалъ на подносѣ какія-то конфекты.

— Хотите dulce (сладкаго)? спросила она. — Я взялъ что-то и похвалилъ.

— Ну, это что за dulce! — Долоресъ быстро нагнулась и шепнула мнѣ на ухо: — Вотъ если бы мы повѣнчались, такъ вы бы узнали, что такое настоящее dulce.

Я чуть не выронилъ мою тарелочку съ конфектами и совершенно пораженный поглядѣлъ на Долоресъ.

— Что? Вы не поняли… Не разслыхали! Она снова потянулась ко мнѣ и, закрывая вѣеромъ и свою и мою голову отъ публики, снова повторила фразу и прибавила:

— Когда малютка такъ хороша, какъ я, и такъ любитъ, какъ я васъ люблю… то это рай.

— Однако, рѣшился я выговорить, — почему вы знаете… какъ можете вы это знать?

Звонко расхохоталась испанка надъ этимъ вопросомъ жителя сѣвера, глупаго и наивнаго иностранца. Даже всѣ оглянулись на насъ.

— Что съ тобой? обернулась ея мать.

— Andres мнѣ смѣшныя вещи говоритъ! лаконически отвѣчала она, и когда всѣ занялись снова своими дѣлами, она снова зашептала мнѣ на ухо вещи почти непередаваемыя.

Мнѣ стало неловко, то есть, сказать просто, мнѣ стало противно, и я сухо вымолвилъ:

— Не нагибайтесь такъ! Сядьте прямо! Вы со мной обращаетесь не какъ съ новіо, а какъ съ женихомъ… Если будутъ затѣмъ сплетни послѣ моего отъѣзда, то вина ваша.

Я только это и съумѣлъ сказать для самооблегченья.

— Какой вы странный! какой вы странный! серьезно заговорила она, качая головой, и стала глядѣть на меня во всѣ глаза.

Я тоже сталъ внимательно смотрѣть на нее съ тою же мыслью и невольно путался и въ соображеніяхъ и даже въ ощущеніяхъ. Сейчасъ мнѣ было противно… Теперь же я видѣлъ около себя дѣвушку-ребенка, съ неподдѣльно-удивленнымъ взоромъ, съ наивно раскрытыми устами, и во всемъ лицѣ, во всей фигурѣ ея было что-то поэтическое, напоминавшее Мадонну Мурильйо. Это было дитя, которое расшалилось, и, остановленное рѣзко, полуудивилось, полуразсердилось за это. Теперь я даже не вѣрилъ себѣ, что этотъ же граціозный младенецъ могъ быть хотя секунду противенъ мнѣ.

Однимъ словомъ, я путался и сбивался съ толку даже въ ощущеніяхъ.

— Скажите мнѣ, Долоресъ, los novios всегда ведутъ такіе разговоры?

— Да, иногда… то есть не слово въ слово, но говорятъ о томъ же.

— И вы, стало быть, со всѣми вашими новіями, моими предшественниками, вели такіе же разговоры?

— Какіе же разговоры? Я наконецъ васъ не понимаю. Объ этомъ?

И она показала конфекту. Я кивнулъ головой.

— О, нѣтъ! Какой же вы странный! Вы не дѣлаете разницы между собой и другими.

— Да въ чемъ же она — эта разница? Въ томъ, что я иностранецъ, что ли?

— Ахъ, сынъ мой. Та разница, что я васъ люблю… Понимаете? Люблю и смотрю какъ на будущаго мужа.

— Долоресъ, я вамъ десять разъ, кажется, говорилъ, чтобы вы не считали меня своимъ будущимъ мужемъ!..

— Calle, hijo! Замолчите, сынъ мой! нѣжно вымолвила она. — Что вы повторяете все эту проклятую фразу…

Мы помолчали.

— Скажите, неужели вы меня ревнуете къ моимъ прошлымъ новіямъ, къ тому tunante (болвану), что я прогнала для васъ? Неужели вы думаете, что я съ ними была какъ съ вами, такъ же сидѣла и говорила? Да спросите хоть вашего пріятеля, онъ знаетъ… Я не скрываюсь, у меня было много новіевъ, потому что я хороша собой. Вонъ тотъ toro del muerte^[15], что играетъ въ карты, тоже былъ недѣлю подъ моимъ балкономъ. Вы, иностранцы — чудаки! Что жъ мнѣ было дѣлать, если всѣ они мнѣ не нравились и я все мѣняла и мѣняла! Не могла же я спать по ночамъ, какъ старуха! Потомъ я все надѣялась, что наконецъ найду новіо по себѣ… и не ошиблась. Вы пріѣхали въ нашъ городъ, и я почувствовала, что вы мой суженый. Оттого я первая, не дожидаясь, чтобъ вы замѣтили меня, кинула вамъ тогда розу… Помните! А потомъ, когда вы молча ушли, я рѣшила облить васъ водой. Облитый водой непремѣнно заговоритъ!.. Такъ вѣдь? Правда?.. Ну, потомъ вы пропали, отказались съ нами познакомиться, и я еще больше стала думать о васъ. Надѣясь встрѣтить васъ въ театрѣ, я три раза упросила мама взять ложу. Наконецъ, вы разъ явились… Пепа посовѣтывала мнѣ не обращать на васъ никакого вниманія.

— Ну, полноте… Сами вы додумались такъ поступить?

— Ну хоть даже и сама. Тутъ ничего дурного нѣтъ — притворяться съ хорошею цѣлью… Когда же вы написали мнѣ на креслѣ платкомъ слово: люблю, то я рѣшила, что никогда никого не буду любить кромѣ васъ… Спросите у Пепы, какъ я прежде ждала моихъ новіевъ и какъ васъ жду теперь…

— Какой же вы ребенокъ, Долоресъ…

Она звонко разсмѣялась.

— Или скорѣе не ребенокъ, а страшно ловкая, опытная кокетка.

— Кокетка! кокетка! Разумѣется, кокетка! Но развѣ нельзя быть кокеткой и любить?

— Можно. Но вы-то не любите, хотите во что бы то ни стало, чтобъ я влюбился въ васъ, посватался… Для того чтобы отказать, можетъ быть…

— А! Вотъ что?.. Попробуйте, посватайтесь… Не успѣете сказать три раза Ave Maria, какъ будете моимъ мужемъ. Не вѣрите?

— И вѣрю и не вѣрю. Увѣренъ же вполнѣ только въ томъ, что если не попаду въ ваши когти, то ужъ не попаду никогда ни въ чьи.

— Да! А мнѣ вотъ одна гитана предсказала, что я умру отъ язычника… Это было ровно за годъ до вашего пріѣзда.

— Да я не язычникъ, разсмѣялся я.

— Иностранецъ! Все равно! Она велѣла мнѣ избѣгать этого язычника… А я что дѣлаю? Еслибъ мама и Пепа знали это предсказанье, то васъ бы не было ни здѣсь, ни подъ балкономъ!

Личико Долоресъ стало вдругъ невыразимо печально, и задумчивые глаза грустно остановились на мнѣ. Я опять внимательно смотрѣлъ ей въ лицо и опять не зналъ: играетъ она или нѣтъ.

— Можно ли до такой степени владѣть и играть своимъ лицомъ? вымолвилъ я.

Въ ту же секунду она шевельнулась и вѣеръ ея хрустнулъ у меня на щекѣ. Пощечина была громкая…

Долоресъ быстро оглянулась на гостей. Всѣ были заняты собой, одни за столами съ картами, другіе въ углахъ со своими новіями. Только одна блондинка поглядѣла на Долоресъ и укоризненно покачала головой. Долоресъ приложила палецъ къ губамъ: та усмѣхнулась и кивнула головой въ знакъ согласія.

— Вы съ вашими дерзостями заставляете меня глупости дѣлать, строго и внушительно выговорила Долоресъ, обращаясь ко мнѣ.

— За вами еще поцѣлуй.

— Не стоите вы… Не только поцѣлуя, вы не стоите даже вотъ этого цвѣтка, но я добрая…

Она передала мнѣ свой вѣеръ, потомъ взяла одну розу съ корсажа и воткнула мнѣ въ бутоньерку.

— Извольте съ ней ходить, въ наказанье, до завтрашняго вечера, ну, а теперь довольно.

Она быстро встала, вышла на середину patio, потомъ въ садъ и созвала всю молодежь. Поставили стулья около фонтана, и начались невинныя игры въ фанты.

Въ дверяхъ появился донъ Рамонъ, очевидно ждавшій на улицѣ этой минуты. Войдя раньше, онъ долженъ бы былъ сидѣть одинъ, ибо не принято подходить и прерывать разговоръ двухъ новіевъ, а то получишь замѣчанье:

— Usted toca el violin! Ваша милость играетъ на скрипкѣ, т. е. вы лишній и намъ мѣшаете.

— Отчего вы такъ поздно? обратился кто-то къ вошедшему. Наступило минутное молчаніе. Кто-то захихикалъ, и почти всѣ обернулись на меня. Мать Долоресъ тоже смотрѣла на меня и, кажется, теперь только догадывалась, что есть что-то. Нѣкоторыя лица просіяли: игра будетъ интереснѣе, ибо два соперника будутъ оживлять ее обоюдными шпильками.

— Я опоздалъ нарочно, объявилъ онъ, кланяясь Долоресъ, — ибо по Св. Писанію первые будутъ послѣдними, а послѣдніе первыми.

— Да вѣдь это только въ раю, сухо вымолвила Долоресъ, глядя на него наискось, черезъ свое красивое обнаженное плечо.

— Я и шелъ въ рай, любезно отвѣтилъ онъ, снова склоняясь предъ ней.

— А! И пронесли съ собой контрабандой свои грѣхи нравственные и физическіе… дерзко и презрительно выговорила красавица. Эта фраза по-испански была страшно зла и, вдобавокъ, неприлично двусмысленна. Придраться было нельзя, а понять дерзость не трудно.

Послышался смѣхъ. Донъ Рамонъ быстро обернулся ко мнѣ и выговорилъ сухо:

— Вы, можетъ быть, не согласны, донъ Андресъ?

— Съ чѣмъ? вымолвилъ я, развертывая вѣеръ Долоресъ, который остался у меня въ рукахъ послѣ пришпиливанья розы, и началъ обмахиваться имъ тѣмъ способомъ, который здѣсь въ рукахъ женщины означаетъ отказъ.

— Что первые будутъ послѣдними въ раю! уже сердито произнесъ онъ, слѣдя за игрой вѣера.

— Напротивъ! Моя личность служитъ этому доказательствомъ: вы прежде меня бывали у Долоресъ, а сегодня вы послѣдній здѣсь… появились.

Пока я не прибавилъ слова «появились», всѣ переглянулись. Я говорилъ слишкомъ ясно. Прибавленное слово, измѣнившее смыслъ фразы, привело эти ничѣмъ не занятыя головы въ полный восторгъ. Всѣ смѣялись, но однако никто не показывалъ и виду, что дѣло идетъ о чемъ-то постороннемъ Св. Писанію, вечеру и раю.

Между тѣмъ всѣ уже усѣлись въ кружокъ, оставалось только два мѣста: одно около Долоресъ, другое около толстяка, бросившаго карты для игры въ фанты. Я поскорѣе сѣлъ около Долоресъ, и такимъ образомъ случай свелъ вмѣстѣ двухъ ея прежнихъ новіевъ. Это замѣтили, и снова смѣхъ, хотя никто ни слова о причинѣ.

При выкупѣ фантовъ (какъ и у насъ въ Россіи) всякаго заставляли что-нибудь сдѣлать, разсказать, спѣть, представить. Соперникъ мой представилъ, какъ каталонцы (слѣдовательно иностранцы) говорятъ по-испански. Онъ сдѣлалъ предисловіе, что каталонецъ преисполненъ дерзости и самоувѣренности и т. д., все это были камешки въ мой огородъ. Представляя каталонца, онъ путался въ словахъ, перевиралъ ихъ и заикался.

Затѣмъ толстякъ разсказалъ, какъ однажды одинъ новіо изъ иностранцевъ смѣшалъ домъ своей новіи съ другимъ домомъ и дожидался тамъ появленья своей красавицы, пока его не облили водой. И это было — въ мой огородъ.

Наконецъ наступила моя очередь.

Я началъ цѣлую исторію о двухъ прокаженныхъ, которыхъ общество отвергло и изгнало изъ своей среды. Двое прокаженныхъ, гонимые судьбой и людьми, подружились, ибо не боялись другъ друга. Одинъ былъ некрасивый, зеленолицый, другой толстый, жирный и т. д.

Повѣствованье мое было длинное и грустное. Всѣ слушали со вниманьемъ, принимая его за настоящую исторію и только подъ самый конецъ я заставилъ ихъ догадаться, что двое прокаженныхъ друзей — мои два соперника, отвергнутые Долоресъ.

Тогда хохотъ начался внезапный и безумный.

— Браво, браво! Andaluz de Rusia! воскликнулъ мой пріятель, не ожидавшій, что я съумѣю отомстить обоимъ.

— Да вы совсѣмъ испанецъ! вопилъ одинъ.

— Васъ не узнаютъ на родинѣ, когда вы вернетесь: такъ вы съ нами навострились! увѣрялъ другой.

Когда стрѣлка часовъ остановилась на двѣнадцати, всѣ поднялись и пошли къ шляпамъ.

Мать Долоресъ при прощаньи снова объявила мнѣ, что очень рада знакомству, что ея домъ — мой и все въ немъ находящееся въ моемъ распоряженіи и т. д., разныя принятыя фразы учтивости. Долоресъ чинно поклонилась мнѣ, пока ручка ея дѣлала знакъ: два часа ночи.

Я едва держался на ногахъ отъ усталости и хотѣлъ отказаться, но бѣсенокъ этотъ такъ умилительно повторялъ свой жестъ, поправляя, будто бы, то цвѣты, то платье, что я поневолѣ согласился движеньемъ головы.

Такимъ образомъ побывавъ у себя въ гостиницѣ, я въ половинѣ второго снова ворочался въ ту же улицу… но уже тихо, лѣниво и думая о чемъ-то совершенно постороннемъ… Я даже не замѣтилъ, что вошелъ въ улицу и что Долоресъ уже на балконѣ; меня разбудила и остановила неизмѣнная фраза-вопросъ:

— Es usted, hijo mio? Это вы, сынъ мой!..

IV.
BAJAR А LA REJA?!..

Представленный матери Долоресъ и какъ ея тайный новіо, я имѣлъ право бывать у нихъ не только вечеромъ, но и днемъ, въ полдень, послѣ обѣдни и въ сумерки. На гуляньи, когда онѣ останавливались около музыки въ экипажѣ, я имѣлъ право подходить къ коляскѣ и болтать съ ними, стоя на подножкѣ. Если онѣ выходили и гуляли пѣшкомъ, то я могъ итти впереди съ Долоресъ и даже на довольно далекомъ разстояніи отъ матери и ея кавалера — старичка.

Кромѣ того Долоресъ, какъ бойкая и опытная кокетка, находила возможность давать мнѣ особенныя свиданья въ магазинахъ, куда она отправлялась съ Пепой всякій день за покупками, или у фотографа, гдѣ она нарочно дѣлала цѣлую недѣлю кряду свои карточки и все оставалась недовольна…

Наконецъ, мы видались всякій день въ церкви и даже въ кафе, куда она упросила свою мать заходить, ибо здѣсь это принято. Тутъ моя обязанность заключалась въ томъ, чтобы бѣжать впередъ и занять три мѣста къ ихъ появленью.

Дѣлалъ я все это неохотно, по неотступнымъ просьбамъ Долоресъ. Весь городокъ, разумѣется, привыкъ видѣть насъ всегда и повсюду вмѣстѣ и несмотря на мои постоянные протесты, послѣдній — я думаю — нищій ожидалъ нашего вѣнчанья и отъѣзда Долоресъ въ далекую страну — Россію.

Видаясь съ Долоресъ и днемъ и ночью и говоря съ нею по восемнадцати часовъ въ сутки, мы ускорили, разумѣется, развязку и конецъ отношеніямъ новіевъ.

Какъ ни мила и граціозна была моя новія, какъ ни изощрялась она, чтобы разнообразить наши отношенія пустой болтовни, должность новіо до такой степени надоѣла мнѣ, утомила меня, что я невольно становился рѣзокъ и, пожалуй, неучтивъ. Внутренно я призывалъ къ себѣ на помощь моего соперника (все еще влюбленнаго въ Долоресъ) и мысленно умолялъ спасти меня отъ моей красавицы.

Не могу найти выраженія, чтобы достаточно опредѣлить ту нравственную ничтожность, которою облеклась для меня личность Долоресъ. Иногда, глядя на ея веселое, довольное и цвѣтущее личико, меня брала какая-то досада.

Наконецъ, я сталъ откровенно опаздывать или просто не ходить на свиданія — скоро мы видались только вечеромъ на тертуліяхъ.

Долоресъ начала жаловаться, плакаться и уже окончательно сдѣлалась невыносима.

Такъ прошла еще недѣля. Однажды отправившись, по ея настоятельному требованію, къ ней подъ балконъ, я явился ужасно не въ духѣ.

— Вотъ какъ у васъ любятъ? Вы, жители сѣвера, холодны какъ снѣга Сіерры-Невады.

Я заступился за себя и за своихъ соотечественниковъ, оправдываясь тѣмъ, что мы не привыкли имѣть съ женщиной отношеній, подобныхъ этимъ отношеніямъ novios. Они только дразнятъ влюбленнаго, не удовлетворяя стремленіямъ сердца! увѣрялъ я ее. Это комедія, игра въ любовь, а не настоящее сильное чувство, какъ понимаютъ его на моей родинѣ. По-моему нѣтъ разницы между мной и какимъ-нибудь простымъ знакомымъ Долоресъ. Развѣ оба не имѣемъ мы одинаковаго права говорить съ ней. Разница пустая — что я и ночью могу болтать, а тотъ только днемъ. Она говоритъ, что любитъ меня, но какое доказательство имѣю я, что это правда?.. Пускай же дастъ она мнѣ доказательство своей любви!

Однимъ словомъ, я просилъ ее намекомъ: бахаръ а ла реха — спуститься къ рѣшеткѣ… иначе говоря, принимать меня по ночамъ не на балконѣ, а внизу у открытой рѣшетки дверей… слѣдовательно и за дверями, въ домѣ.

Такъ какъ я зналъ, что никакая дѣвушка изъ общества не можетъ согласиться на это, если она не безумно любитъ, и что Долоресъ откажется, то это и была съ моей стороны отставка по правиламъ Андалузскаго кодекса любви.

Это былъ неожиданный ударъ.

Долоресъ была явно поражена, — молчала, не шевелилась и смотрѣла на меня съ балкона словно не вѣря ушамъ. Мнѣ даже досадно стало, что она положительно не предвидѣла подобнаго результата. Не думаю, чтобъ она была опечалена, а скорѣе оскорблена, разсержена, унижена невѣроятно въ своей андалузской женской гордости.

Ей, львицѣ и королевѣ этого общества и городка, въ умъ не приходила возможность получить отставку. Быть можетъ, она даже жалѣла въ эту минуту, что не предупредила меня и не взяла наканунѣ другого новіо.

Прошло около пяти минутъ, появился какой-то прохожій, я отошелъ отъ балкона, воротился снова — Долоресъ все молчала. Становилось скучно… Замѣтя мое нетерпѣніе, она заговорила гробовымъ голосомъ, который вовсе не шелъ къ ея красивой фигурѣ.

— Вы меня обманывали? Вы со мной играли какъ съ куклой? Не я играла, а вы… Вы меня, стало быть, ни капли никогда не любили.

Мнѣ оставалось только молчать и желать скорѣйшаго окончанія этого послѣдняго объясненія.

— Вы давно въ Андалузіи. Васъ зовутъ даже Andaluz de Rusia, слѣдовательно, я не могу сомнѣваться, что вы просите меня принимать васъ внизу, какъ иностранецъ, не знающій нашихъ обычаевъ. Вы знаете, что это не принято и вы знаете тоже, что это требованіе оканчивается двояко… Если я не спущусь, вы болѣе не придете сюда, говоря, что я васъ не люблю. Если я послушаюсь моего сердца и буду принимать васъ такъ… то навсегда буду опозорена въ глазахъ всего города. Вдобавокъ, какъ и всякій андалузъ, вы бросите меня, говоря: что же это за дѣвушка, которая рѣшилась спуститься!.. Вы первый разскажете это всему городу… Похвастаетесь! И будетъ чѣмъ похвастаться! Долоресъ у рѣшетки!!. Этого еще не видали стѣны этого дома, гдѣ уже давно живетъ нашъ родъ. Итакъ, если я откажу, вы меня бросите. Если я соглашусь, вы меня тоже бросите и покажете на гуляньѣ со словами: ha bajado! Спускалась!.. Вы молчите? Вы знаете все это? Стало быть, это… отставка?

Я сталъ увѣрять Долоресъ, что похвастать передъ кѣмъ-либо, не только ея любовью, но даже простымъ вниманьемъ ко мнѣ, а въ особенности тѣмъ, что она принимала меня за рѣшеткой — такая большая низость, которую я не могу сдѣлать по правиламъ чести моей родины.

Однако я, разумѣется, не настаивалъ и согласился, что ей нельзя исполнить это требованіе, и что единственный исходъ — проститься друзьями.

— Иди, ваша милость, съ Богомъ, и пусть Святая Марія проститъ вамъ ваше поведеніе со мной! трагически проговорила Долоресъ. — Я васъ люблю, но я не дочь zapatero (сапожника), а дочь caballero, и поэтому — bajar à la reja — не могу!!.

Послѣ этой тирады Долоресъ тихо и важно ушла съ балкона. Я постоялъ секунду и медленно пошелъ домой.

— Конецъ! проговорилъ я самъ себѣ и… подивился тому, какъ глупо, невообразимо глупо созданъ человѣкъ!

Мнѣ вдругъ будто жаль стало, что эти отношенія novios кончились, да еще такъ рѣзко. Вспомнились мнѣ вдругъ чудные глаза Долоресъ, черные волосы съ синеватымъ отливомъ, красиво примыкающіе къ чистому матовому лбу, надъ которымъ всегда покачивается малиновая роза, кокетливо пришпиленная къ виску; вспомнилась и ея крошечная бѣлая ручка, вѣчно играющая вѣеромъ; вспомнился и граціозный станъ, и художественно правильныя очертанія плечъ и бюста. Припомнилъ я и ея шалости, то рѣзко оригинальныя, то ребячески наивныя…

И къ стыду моему я пожалѣлъ искренно, что она не дочь zapatero.

Но благоразуміе, когда я былъ уже дома, взяло верхъ. Я заставилъ себя вспомнить безсмысленные вопросы, пошлые отвѣты, безграмотныя выходки, приторную, сентиментальную болтовню, нѣкоторыя мѣщанскія нѣжности, а затѣмъ скучныя, убійственно-монотонныя ночи, проведенныя мной подъ ея балкономъ съ чертовской болью въ шеѣ и во всей спинѣ!

И я почти порадовался, что она дочь caballero.

На другой день я почилъ отъ трудовъ новіо. Я наслаждался своею свободой и съ удовольствіемъ дѣлалъ, шелъ или собирался куда и какъ хотѣлъ, а главное, спокойно, напролетъ спалъ ночи. Теперь только сообразилъ я, чти находился около мѣсяца въ крѣпостной зависимости и оцѣнилъ за то возвращенную мнѣ свободу.

Прежде всего я принялся за разсчеты въ гостиницѣ и за укладку чемодана, чтобъ ѣхать. Оставалось еще une mer à boire — удивленные вопросы, глупыя догадки и дикія соображенія нѣкоторыхъ знакомыхъ. Особенно бѣсили меня наивныя догадки моего пріятеля. Онъ былъ убѣжденъ, что я ѣду въ Мадридъ за свадебными подарками.

— У васъ девятнадцать паръ новіевъ на двадцать, говорилъ я ему почти обидчиво, — кончаютъ ничѣмъ и одна пара вѣнчается. Почему же вы не допускаете мысли, словно не даете права иностранцу кончить такъ, какъ эти девятнадцать андалузовъ, а хотите, требуете мысленно, чтобъ онъ кончилъ какъ этотъ одинъ на двадцать?

Онъ ничего не отвѣчалъ мнѣ.

Уже на слѣдующій день, выходя изъ конторы дилижансовъ, гдѣ я взялъ билетъ, я прямо столкнулся съ Долоресъ и ея матерью.

— Ахъ, Andres?! Отчего вы вчера у насъ не были на тертуліи? Васъ всѣ ожидали! сказала старуха.

Она казалась такъ искренна, что я не зналъ что отвѣчать. Долоресъ, закусивъ губу, вымолвила сквозь зубы: Buenas dias! и отвела глаза въ сторону.

— Что вы дѣлали въ конторѣ? продолжала мать.

— Мѣсто взялъ.

— Мѣсто? Развѣ вамъ надо съѣздить въ Velez! Зачѣмъ?

— Я уѣзжаю совсѣмъ… какъ собирался…

— Maria!! воскликнула старуха, призывая Богородицу… и выпучила глаза.

Наступило неловкое молчаніе. Я мысленно развелъ руками. Стало быть, и мать и дочь были убѣждены въ иномъ исходѣ нашего знакомства. Кто же виноватъ? Конечно не я, а ихъ увѣренность, что иностранецъ и чижикъ въ клѣткѣ оба обладаютъ одинаковою дозой свободы мысли и дѣйствій.

Долоресъ между тѣмъ повернулась спиной къ намъ, смотрѣла на улицу и нещадно терла себѣ платкомъ лицо и глаза. Вѣроятно для того, чтобъ я подумалъ, что она плачетъ.

— Заходите проститься! странно выговорила мать. — Я вамъ дамъ рекомендательныя письма въ Валенсію и Барселону. У меня тамъ родственники, чрезъ которыхъ вы можете познакомиться со всѣмъ обществомъ. У насъ большая и дѣйствительно знатная родня en las Espanas.

Тутъ я долженъ былъ выслушать тираду объ ихъ общественномъ и имущественномъ положеніи. Если это было сдѣлано съ цѣлью… то напрасно приступила она къ этому предмету на улицѣ и съ человѣкомъ, у котораго билетъ на мѣсто въ дилижансѣ.

Долоресъ не оборачивалась и не шевелилась.

Между тѣмъ былъ полдень; насъ нещадно жгло и припекало солнце. Прохожіе, входившіе въ контору и выходившіе, безцеремонно толкали насъ со всѣхъ сторонъ. Наконецъ, старуха протянула мнѣ руку и прибавила, показывая на дочь:

— А у нея, знаете, все головка болитъ. До слезъ боль доводитъ. Не знаете ли, чѣмъ помочь?

Долоресъ обернулась. Лицо и глаза ея были дѣйствительно красны. Платкомъ ли натерла, или плакала?.. Если даже и плакала, то какія это слезы?

Есть слезы горя, страданія душевнаго. Есть слезы боли физической; есть и слезы досады, каприза, мелкаго самолюбьица. Мало ли слезъ у женщинъ!.. И не перечтешь! А льются вѣдь всѣ онѣ одинаково, такъ же теплы и съ тѣмъ же серебристымъ блескомъ!..

— Adios, caballero! гордо и напыщенно вымолвила Долоресъ и пошла за матерью, словно коронованная особа на, большомъ выходѣ.

Если ты собиралась сказать adios вмѣсто прежняго «до свиданія» и caballero вмѣсто прежняго: «сынъ мой», думалъ я досадливо, то не слѣдовало тереть и портить кожу своего хорошенькаго личика. Это не логично и не достойно опытной кокетки и львицы.

Я былъ немного не въ духѣ отъ глупаго исхода нашихъ отношеній, однако положилъ итти вечеромъ проститься и постараться узнать навѣрное, что волнуется въ моей ех-новіи? Сердце ли доброе? Самолюбивая ли головка?..

За обѣдомъ въ четыре часа мнѣ подали записку слѣдующаго содержанія и написанную крайне плохо:

«Una chica, надѣясь на то, что вы caballero^[16], довѣрится вамъ сегодня въ ночь, въ три часа, на старой Alameda, около Распятія, ради очень важнаго дѣла».

Мнѣ сказали, что записку эту принесъ мальчишка, играющій около гостиницы.

Послѣ обѣда я сошелъ и приблизился къ гурьбѣ ребятишекъ, игравшихъ просто въ чехарду, съ той разницей, что каждый предъ прыжкомъ обязанъ былъ сдѣлать на разбѣгѣ три съ половиной прыжка, не болѣе и не менѣе, иначе онъ становился лошадью, и другіе прыгали черезъ него. Кромѣ того, предъ прыжкомъ каждый громогласно объявлялъ:

— Con eilas! Съ ними! Sin ellas! Безъ нихъ! и затѣмъ прыгалъ опираясь руками на нагнутую спину лошади, или держа руки надъ головой.

Десять прыжковъ sin ellas равнялись только двадцати con ellas при разсчетѣ. Безпрестанно случалось, что объявлявшій sin ellas невольно помогалъ себѣ руками и проигрывалъ.

Я вынулъ монету и разстроилъ игру; всѣ окружили меня съ лошадью включительно.

— Кто сейчасъ подалъ записку въ гостиницу?

— Рерісо подалъ! закричали всѣ, выталкивая впередъ смуглаго и чернорожаго мальчугана.

— Откуда вы ее принесли? Отвѣчайте подробно всю правду и берите монету.

— Ни откуда! воскликнули всѣ. Мы видѣли, какъ проходившая abuela (бабушка, старушка) ему дала записку.

— И велѣла снести въ гостиницу, прибавилъ Пепико, получая монету.

— Кто она такая?..

— Abuela Incarnacion!^[17]. Она живетъ въ улицѣ Почты.

Больше мальчуганы ничего не знали.

Свѣдѣнія эти очень мало разъяснили мнѣ; выспрашивать же было неловко. Послать за старухой, она непремѣнно не скажется дома. Кто-нибудь, быть можетъ, нанялъ ее, и тогда она подавно отопрется. Несомнѣнно одно — что эта записка не отъ Долоресъ, ибо она не послала бы ее чрезъ какую-то старуху и написала бы вѣроятно почище. Да наконецъ донья Долоресъ и не можетъ назначить свиданья въ три часа ночи на Аламедѣ, то есть въ заглохшемъ и запущенномъ саду, за городомъ. Это, слѣдовательно, какая-нибудь chica нисколько меня не интересующая, или западня и мошенники еще менѣе интересные… Или же наконецъ шутка какого-нибудь врага Caballero. Слѣдовательно, итти не зачѣмъ.

Я вернулся въ гостинницу и до сумерекъ окончательно приготовилъ багажъ къ отправкѣ на другое утро въ контору. Затѣмъ зайдя въ церковь и убѣдясь, что въ ней нѣтъ ни Долоресъ, ни ея матери, прямо пошелъ къ нимъ, чтобы проститься безъ свидѣтелей.

Меня впустили безъ доклада, какъ хорошаго знакомаго. Мать сидѣла одна въ patio и что-то вышивала. Лакей чистилъ чашу фонтана.

— Моя Долоресита больна, объявила мнѣ старуха. — Она въ постели и очень сожалѣетъ, что не можетъ съ вами проститься. Она проситъ сказать вамъ, что сохранитъ о расъ самое лестное и пріятное воспоминаніе. Если же вы вскорѣ вернетесь въ нашу глушь, то она проситъ васъ навѣстить ее, у меня ли въ домѣ или въ домѣ ея мужа, если она будетъ уже замужемъ…

— Развѣ Долоресъ… невѣста? спросило во мнѣ мелкое чувство. Извѣстно, что мужчины въ подобныхъ случаяхъ не логичнѣе женщинъ.

Старуха пожала плечами и вымолвила:

— Нѣтъ… Но я надѣюсь, скажу вамъ откровенно, что черезъ мѣсяцъ она будетъ замужемъ. Это давнишняя привязанность.

— Съ ея стороны?

— Какой любопытный…

Старуха играла, и я взбѣсился на себя, что поддался обману, а главное, что осмѣливаюсь безъ стыда предъ самимъ собой интересоваться судьбой Долоресъ. Я просидѣлъ съ четверть часа, разсѣянно слушая болтовню старухи о томъ, что браки по любви хуже браковъ по разсудку.

— Стало быть, я долженъ уѣхать, не видавъ Долоресъ, прервалъ я ее наконецъ. Это мнѣ очень жаль.

— Остались бы вы лучше… на ея свадьбу… Шаферомъ бы были… Право!

«Что же? И это комедія!» думалъ я и сказалъ: — За кого же она выходитъ?..

— Теперь я вамъ сказать еще не могу. Черезъ три дня вы узнаете… какъ и всѣ наши друзья… Впрочемъ, мы вамъ напишемъ, если васъ это интересуетъ.

Я поскорѣе всталъ и простился. Мнѣ начинало надоѣдать и то, что я слушалъ (не зная, правда ли это или ложь), и то, что чувствовалъ. Напутствуемый пожеланіями благополучно доѣхать до родины, я вышелъ изъ patio. Лакей, вычистившій фонтанъ, стоялъ въ дверяхъ.

— Гдѣ горничная Пепа? спросилъ я.

— Вѣроятно въ комнатахъ сеньйориты, на верху, отвѣчалъ лакей.

— Не въ аптеку ли она пошла? сказалъ я, пристально глядя на него.

— Зачѣмъ? Для кого?

— Да развѣ у васъ никто не боленъ?

— Никто-съ.

— А донья Долоресъ?

— Она не больна-съ! Que Dios la guarde! Она въ саду гуляетъ. Сеньйорита никогда не бываетъ больна.

— Можете вы мнѣ позвать Пепу?

Чрезъ минуту спустилась моя болтушка угрюмая и не въ духѣ. Я вызвалъ ее на улицу.

— Скажите отъ меня сеньйоритѣ, чтобъ она меня простила, если я ее чѣмъ-нибудь… разсердилъ…

— Или оскорбилъ, унизилъ, неслыханно насмѣялся, подсказала Пепа съ досадой.

— Ну, пожалуй… если оскорбилъ…

— Вы непремѣнно ѣдете? Вы не останетесь? Ни за что?

— Ни за что! Въ 12 часовъ я буду сидѣть въ каретѣ, по пути въ Velez.

— Сегодня!?.. воскликнула Пепа, какъ уколотая булавкой.

Недоумѣвая и еще не понимая причины этого внезапнаго возгласа, я счелъ лучшимъ соврать.

— Да. Сегодня. Въ двѣнадцать часовъ ночи съ вечернею каретой.

— Быть не можетъ. Мы думали… то есть я думала, что вы ѣдете завтра въ полдень! Какъ же это? Такъ это я все напутала! Постойте! Что жъ тутъ дѣлать? Я все напутала! въ отчаяньи проговорила Пепа.

Я между тѣмъ тоже былъ пораженъ. Долоресъ… ни кто другая какъ львица Долоресъ назначила ночное свиданье въ загородномъ саду, почти въ лѣсу! Ну, Андалузія!

— Caballero! Я васъ умоляю! Подите, перемѣните. Ахъ, да что жъ тутъ дѣлать!.. Да вы развѣ не получали ничего?

— Получилъ записку, но не зналъ, что она отъ Долоресъ.

— И вы не хотите пожертвовать для сеньйориты полсотней реаловъ и взять другое мѣсто… если ужъ непремѣнно заупрямитесь ѣхать, даже и послѣ… Вамъ жаль денегъ?

— Успокойтесь. Я ѣду завтра, а не сегодня. Долоресъ съ вами будетъ на Alameda?

— Да! вы шутите или…

— Говорю вамъ, что мое мѣсто на завтра! Я солгалъ, чтобъ узнать навѣрное, отъ Долоресъ ли записка.

Пепа зарумянилась отъ злости. Будь я испанецъ — ей понравилась бы моя продѣлка, но мысль, что ее провелъ иностранецъ, была ей нестерпима.

— Ваша милость такъ фальшива, зла и дерзка! заговорила Пепа въ ярости, — что я на мѣстѣ синьйориты отдѣлала бы васъ по своему, насмѣялась бы надъ вами, проучила бы васъ хорошенько на всю жизнь. Вы счастливо попали на такого angelito, какъ синьйорита. Другая бы вамъ показала, что такое una chica andaluza. Ну, да Богъ дастъ, попадетесь вы когда-нибудь въ такія лапки, которыя изъ васъ azucarillo^[18] сдѣлаютъ.

Пепа круто повернулась ко мнѣ спиной и пошла домой, бормоча сквозь зубы:

— Nino Jesus! Младенецъ Іисусъ! Que satànas! Какой сатана! И зачѣмъ Ты, Матерь Божья! Madré de Dios! допускаешь путешествовать понашей Андалузіи такихъ satànas!..

Я, признаться, боялся этого гнѣва.

Трудно передать и объяснить, какія отношенія здѣсь между горничной и ея синьйоритой. Будучи конфиденткой своей барышни съ самыхъ ея раннихъ лѣтъ, она научаетъ ее понимать, разбирать и судить факты и людей во вседневной жизни. Когда же синьйоритѣ минетъ четырнадцать, пятнадцать лѣтъ, она же беретъ на себя роль необходимаго въ Андалузіи, женскаго Лепорелло.

Такимъ образомъ въ главномъ проявленьи этой пустой и однообразной жизни — въ дѣлѣ любви, горничная стоитъ ближе къ дѣвушкѣ, чѣмъ ея собственная мать. Если отношенія, гдѣ заступницей, совѣтницей и главнымъ актеромъ была эта горничная, приведутъ новіевъ въ церковь, то виновница ихъ счастья, эта же горничная, остается любимицей въ семьѣ и няней будущихъ дѣтей.

Не мудрено, слѣдовательно, что и Пепа имѣла большое вліяніе, пользовалась довѣріемъ своей синьйориты и могла, при случаѣ, руководить ею въ важныхъ обстоятельствахъ.

Я серьезно опасался, чтобы Пепа изъ одной досады, изъ одного мщенія не разстроила этого свиданія…, котораго я (къ стыду моему) желалъ и ожидалъ теперь съ нетерпѣніемъ.

«Но какъ же рѣшилась Долоресъ на такой поступокъ? Что же хуже-то по здѣшнему кодексу морали: спуститься къ рѣшеткѣ или итти за городъ въ три часа ночи?»

Вообще я задавалъ себѣ кучу вопросовъ, сидя у себя въ номерѣ, и не замѣтилъ, какъ до двухъ часовъ включительно продумалъ о Долоресъ!

— Такимъ-то непримѣтнымъ образомъ и влюбляются, замѣтилъ я самъ себѣ въ видѣ нравоученія.

Однако, прежде чѣмъ итти на это свиданіе, я далъ себѣ честное слово ни подъ какимъ видомъ не оставаться въ этомъ городѣ ни днемъ болѣе, а выѣхать на другой день, не смотря ни на что…

Въ третьемъ часу я побрелъ на старую Alameda. Городъ спалъ, улицы были совершенно пустынны и мертвы, кое-гдѣ только чернѣлись фигурки новіевъ. Къ счастію, я не встрѣтилъ ни одного знакомаго между ними и поэтому избѣгнулъ необходимости объяснять, зачѣмъ и куда иду я въ такую пору.

Но какъ же пройдетъ Долоресъ? Женщинъ никогда нѣтъ на улицахъ въ такое время. Если ее узнаютъ, подстерегутъ со мной и будетъ нечаянный, а то и заранѣе устроенный скандалъ? И вдругъ придется поправить репутацію этой красавицы, предложивъ ей руку безъ сердца.

Я остановился и не зналъ, что дѣлать. Мнѣ казалось, что моя обязанность не ходить на это свиданіе.

Но теперь уже поздно! Надо было отказаться раньше. Нельзя же заставить ее напрасно прождать меня ночь. Это невозможно!.. Если же это западня для насильственнаго пріобрѣтенія мужа, то при такомъ образѣ дѣйствій должно не жертвовать собой, а проучить примѣрно и безжалостно тѣхъ, кто все подстроилъ.

V.
ALAMEDA.

При выходѣ изъ городка, я увидѣлъ невдалекѣ отъ кладбища назначенное мнѣ мѣсто. Пустыннѣе и болѣе одичалой мѣстности выбрать было нельзя. Во все время моего пребыванія здѣсь, я врядъ ли былъ на этой Alameda два раза…

Ночь была великолѣпная! Полная луна плыла по чистому, безоблачному небу и яркимъ свѣтомъ обливала всю окрестность, каждый камешекъ дорожный, каждый кустъ, каждый цвѣтокъ…

Права красавица-дѣвушка, если беретъ одного новія за другимъ, чтобы только не спать въ такія сказочно чудныя ночи. Однѣ только хилыя, старческія кости, одно только уже пожившее и утомившееся сердце могутъ спокойно, безтрепетно, безстрастно просыпать эти ночи. Молодое должно пользоваться тайными, глухими часами… чтобы жить, чтобы красть у жизни и у своенравнаго случая все, что они могутъ дать!

Alameda была въ большой модѣ въ началѣ этого столѣтія; теперь же заброшенный и запущенный садъ превратился въ лѣсъ и только въ насмѣшку сохранилъ имя гулянья, да двѣ полусгнившія скамьи.

Не смотря на полнолуніе и яркую ночь, въ чащѣ Аламеда была страшная темнота. Я прямо направился къ саженному кресту съ мраморнымъ Распятіемъ, поставленному надъ какимъ-то юношей, убитымъ здѣсь во цвѣтѣ лѣтъ, но надо прибавить, что цвѣтъ этотъ былъ уже, разумѣется, лѣтъ сто тому назадъ. Теперь уже забыто и кто онъ былъ, и за что убитъ.

Я оглянулся и прислушался; все было кругомъ мертвенно тихо. Усѣвшись на ступеняхъ пьедестала Распятія, я сталъ ждать…

Вотъ развязка комедіи! думалъ я… Какъ это все дико и глупо. Дѣвушка просто шалила на ладъ своей родины. Я хотѣлъ знакомства съ интереснымъ обычаемъ и сколько не старался увлечься — не могъ. Если же она увлеклась немного то какое это увлеченіе? Развѣ можетъ дѣвушка, у которой: перебывало подъ балкономъ болѣе двухъ дюжинъ новіевъ-ухаживателей, вдругъ увлечься такъ же чисто, искренно молодымъ порывомъ, какъ способна на это дѣвушка сѣвера, проводящая день въ занятіяхъ, а ночь не на балконѣ, а въ постели. Эта послѣдняя увлечется безсознательно, и вдругъ… сама въ себѣ подстережетъ негаданное чувство, давно уже водворившееся въ ея сердцѣ… Первая же начинаетъ игрою и въ этой игрѣ въ любовь поневолѣ молчитъ ея сердце, ибо главная роль принадлежитъ головѣ. Если же случайно встрепенется это сердце, то все-таки его порывы искусственны, ибо сдерживаемы, да и вообще управляемы любовною тактикой. Тогда, словно въ наказаніе, случайный и лучшій порывъ этого сердца принимается за разсчетъ и за махинацію…

Просидѣвъ около получаса, я всталъ и началъ ходить около Распятія. Вдругъ шевельнулось что-то за кустами и раздался визгливый крикъ:

— Mariquitta! Это ты, Mariquitta?..

Къ Распятію вышла какая то женщина и остановилась, какъ вкопанная. Вспомнивъ, что здѣсь есть повѣрье о томъ, что убитый юноша прогуливается по ночамъ на мѣстѣ своей погибели, я поспѣшилъ вымолвить:

— Не бойтесь, я не сатана и не юноша!

— Охъ, какъ я испугалась!.. Не видали ли вы моей, дѣвочки?

Я отвѣчалъ отрицательно.

— Пропала, просто пропала. А мѣсто здѣсь нехорошее. Охота вамъ здѣсь гулять въ такое время!

Женщина пошла далѣе и еще раза два взвизгнула: Mariquitta!..

Черезъ минуту я услыхала, разговоръ шаговъ за сто отъ. себя:

— Синьоры, не встрѣчали ли вы дѣвочку?..

— Нѣтъ! послышался какой-то странный голосъ.

Я тотчасъ же въ немъ узналъ, однако, Пепу, которая съ умысломъ измѣнила выговоръ и интонацію.

— Ваша милость лучше бы сдѣлала, если бы не брала на себя такія обязанности… Хотя мы обѣ съ сестрой севильянки и намъ дѣла нѣтъ до тѣхъ, кто за нами шпіонитъ, но все-таки… этого не любимъ…

«Что такое? думалъ я. Неужели старуха подослана»?..

— Да, вотъ Mariquitta пропала…

— Хорошо, хорошо, продолжала Пепа тѣмъ же поддѣльнымъ голосомъ. Только не совѣтую вамъ искать около Распятія. Мы хоть и иностранки, а найдемъ, кому жаловаться…

Между тѣмъ, слушая этотъ діалогъ, я не замѣтилъ, что въ двухъ шагахъ отъ меня уже стоить неподвижная черная фигура. Я невольно сдѣлалъ движеніе и отступилъ на шагъ, принявъ ее если не за юношу, то за новаго лишняго свидѣтеля.

— Испугались, сынъ мой! выговорила Долоресъ тихо и не шевелясь, словно приговоренная къ смерти.

Если она и въ эту минуту играла, то, надо честь отдать, очень эффектно.

Я взялъ ее за руки и посадилъ на ступеньки у Распятья.

Долоресъ развязала и спустила съ головы мантилью, совершенно скрывавшую ея лицо и талію, и изъ монашенки превратилась въ простую смертную. Я пытался подмѣтить выраженіе лица ея, но напрасно, ибо окружавшая насъ темнота была непроницаема, и я могъ разглядѣть только позу Долоресъ. Она сидѣла полулежа, облокотясь на верхнюю ступень, понурившись и опустивъ голову на грудь, словно горюя или стыдясь своего прихода на свиданіе.

Взявъ за правило не вѣрить ни словамъ, ни интонаціи ихъ, ни позамъ этого бѣсенка, я только наблюдательно относился къ нимъ, не вдаваясь въ разныя заключенія.

Послышался шелестъ кустовъ шагахъ въ тридцати. Я обернулся.

— Это Пепа. Она не придетъ сюда! вымолвила Долоресъ. — Она будетъ стеречь тропинку изъ города, чтобы предупредить насъ въ случаѣ, если опять кто-нибудь будетъ искать пропавшихъ Марикитъ!..

— Вы думаете, что эта женщина была подослана?

— Разумѣется! Но она, кажется, глупа и насъ не узнала.

— Врядъ ли… Во всякомъ случаѣ она видѣла меня и двухъ женщинъ и донесетъ это. А тотъ, кто послалъ ее, уже будетъ въ состояніи назвать по имени этихъ ночныхъ незнакомцевъ!

— Что жъ дѣлать? Поздно раскаиваться!.. И если завтра… Но нѣтъ, я не думаю этого… Тотъ, кто ее послалъ, въ моихъ рукахъ и я всегда съумѣю заставить его молчать. Да потомъ и не повѣрятъ… Скажите; сынъ мой, что вы думаете въ гордости вашей побѣды… о моемъ поступкѣ?

— Ничего! невольно усмѣхнулся я. — Что жъ тутъ необычайнаго… И я въ гордости моей побѣды думаю, что не первый разъ видитъ васъ это Распятье…

— Меня? Первый разъ!

Я промолчалъ.

— Вотъ чѣмъ дурны дурные поступки! вспыльчиво воскликнула Долоресъ, выпрямляясь. — Я рѣшилась, съ опасностью быть узнанною, пробѣжать въ три часа ночи весь городъ и прійти сюда, чтобы дать вамъ доказательство любви моей… А вы заподозриваете меня, что я уже не въ первый разъ и не для васъ перваго рѣшаюсь на такой отчаянный, безсмысленный поступокъ… Скажите, вы должны быть страшна фальшивы, хитры, безсердечны и судите всѣхъ по себѣ…

— Ну простите, я вѣрю, что вы въ первый разъ здѣсь. Сужу я васъ не по себѣ, а думаю, что вы chica con mucha sal — малютка съ большою солью, какъ говорится по-вашему, по-моему же: вы преопасная кокетка.

— Не шутите! Я не за тѣмъ здѣсь, чтобы шутить. Вопервыхъ, я объясню вамъ, почему, не согласившись спуститься къ рѣшеткѣ, я рѣшилась на это странное свиданіе которое кажется вамъ гораздо худшимъ, нежели первое..Такъ, вѣдь?

— Это правда.

— Слушайте. Я не вполнѣ увѣрена въ васъ. Вы все-таки иностранецъ. Вы хитры и даже злы. Вы вѣтренникъ и дерзкій. Можетъ быть, вы даже не честный человѣкъ.

— Спасибо. Далѣе…

— Вы шутили! Вы играли комедію, а не я! Или потому, что оставили на родинѣ новію, или потому, что неспособны любить. Такіе нравственные уроды есть и, къ несчастію, нравятся испанкамъ болѣе тѣхъ, которые какъ овцы повинуются намъ. Это васъ удивляетъ, но это правда. У насъ, en las Espanas, такъ, въ другихъ земляхъ, вѣроятно, иначе….

— Нѣтъ, Долоресъ, къ стыду женщинъ вездѣ то же…

— А-а?.. Стало быть, не мы однѣ — бѣдныя… глупыя, любимъ этихъ…

— Уродовъ!

— Да, уродовъ!.. Итакъ, не зная, честный ли вы человѣкъ, я не могла спуститься къ рѣшеткѣ. Вы могли сдѣлать со мной то же, что дѣлается всякій день въ Андалузіи. Новіо соблазняетъ дѣвушку и бросаетъ, говоря всѣмъ: какъ я могу жениться на малюткѣ, которая спускалась… Если бы вы сдѣлали это, вамъ повѣрили бы всѣ, ибо всѣ знаютъ, что я люблю васъ, и что дѣвушка изъ сильной любви готова рѣшиться на все… Теперь же, если вы завтра объявите всему городу (или тотъ, кто подослалъ старуху, разскажетъ), что донья Долоресъ приходила къ вамъ на свиданье ночью на Аламеду… то ни вамъ, ни другому кому — никто не повѣритъ. И вы только прослывете за пустого и глупаго хвастуна! Поняли вы теперь мой…

— Вашъ разсчетъ? Понялъ. За то многаго другого, то есть вообще всего остального — не понимаю.

— Чего? Скажите. Я вамъ все объясню.

— Извольте… По порядку, такъ какъ дѣло запутанное… Правда ли, что вы выходите замужъ, какъ объявила мнѣ ваша мать?

— Да. Если вы на мнѣ не женитесь!

— Стало быть, вы ищете мужа, а не человѣка?..

— Я выйду замужъ, чтобы не говорили, что меня иностранецъ провелъ… Я выйду на смѣхъ вамъ, и себѣ, и всѣмъ… Словомъ, съ отчаянья… И затѣмъ сейчасъ же умру.

— И все это вздоръ, выговорилъ я.

— Спасибо, невозмутимо отвѣчала Долоресъ, поправила мантилью и отвернулась.

— Разумѣется… но далѣе: вы боялись спуститься, чтобы я васъ не соблазнилъ и не бросилъ.

— Тогда на мнѣ никто бы не женился. Теперь же хотя будутъ знать, что вы со мной играли, но за то не скажутъ, что я спускалась къ рѣшеткѣ.

— Прекрасно. Далѣе… Вы говорите, что я вѣтренникъ, фальшивый, злой и даже не честный человѣкъ, и въ то же время увѣряете, что вы меня любите. Какъ же можно любить такого человѣка?

— Не должно, а можно, отвѣчала Долоресъ, и этотъ отвѣтъ мнѣ показался очень ловокъ и уменъ. Вообще, она въ этотъ разъ была какъ-то умнѣе, ибо была болѣе возбуждена.

— Ну, выслушайте меня внимательно. Иностранцы не глупѣе, если не умнѣе, вашихъ соотечественниковъ. Я не ребенокъ и вы не первая женщина, конечно, которую я встрѣчаю… слѣдовательно, я легко могу распознать истинное чувство отъ игры въ любовь… Вы играли и играете… Ну, положимъ даже, что мы играли и играемъ. Положимъ, что я satànas, какъ говоритъ Пепа, или даже язычникъ и болѣе игралъ, чѣмъ вы. Прекрасно. Я признаюсь. Признайтесь же и вы… И разстанемтесь друзьями.

— Такъ вы меня не любили ни капли и не полюбите, сказала Долоресъ вмѣсто отвѣта и начала стучать вѣеромъ о камень.

— Вы не отвѣчаете! Не ломайте вѣеръ! Онъ не виноватъ.

— Люблю ли я васъ или играю… Вы узнаете сейчасъ же! какъ-то грозно воскликнула она. — А теперь скажите… отчего вы меня не любите? Пожалуйста!.. Сынъ мой, отчего вы не хотите меня въ жены? вдругъ понизивъ голосъ до нѣжности, прибавила Долоресъ и нагнулась ко мнѣ.

— По той простой причинѣ, что люди моей родины не способны влюбиться въ три недѣли настолько, чтобы рѣшиться на женитьбу. Мы созданы иначе. Мы ищемъ въ женщинѣ не одни чудные глаза и граціозный станъ. Не ищемъ также и то, что зовете вы salado, соленымъ. Мы способны любить женщину такъ же страстно, какъ и ваши андалузы, если не болѣе страстно… Но не за это все, а за другое.

— За то, чего во мнѣ, стало быть, нѣтъ?

— Могло бы быть, еслибы вы родились и воспитались не въ Андалузіи. Еслибы вы были не испанкой.

— О, помѣняться я не согласилась бы ни съ какою другой! воскликнула Долоресъ съ сухимъ смѣхомъ и снова выпрямилась. — Лучше испанокъ нѣтъ женщинъ. Это всѣ говорятъ.

— И не мѣняйтесь. Вы правы по своему.

— Если вы ищете богатства, то вѣдь я одна дочь и все будетъ мое. У васъ за это любятъ? иронически вымолвила она.

— Нѣтъ, Долоресъ, напротивъ! Большинство считаетъ большою подлостью…

— Знатность? Мой предокъ сопровождалъ Изабеллу Католическую при взятіи Гренады, пріосанившись и съ разстановкой выговорила аристократка.

— Знаю, Долоресъ. Но и богатство и знатность вовсе тутъ не идутъ къ дѣлу.

— Такъ что же вамъ надо? Вы смѣетесь! Вы лжете! Скажите сейчасъ, что вы ищете? За что вы будете любить?.. Все это ложь! Вы любите кого-нибудь на родинѣ. Вы несвободны сердцемъ и честнымъ словомъ. Вотъ что правда! Иначе вы бы меня… Да!.. Меня нельзя не любить!!

— Нѣтъ, Долоресъ, совершенно свободенъ сердцемъ и все-таки признаюсь…

— Знаю, знаю!.. Вы ищете ученость… Но неужели нельзя любить дѣвушку, которая не знаетъ по-французски или не знаетъ всѣхъ исторій, когда кто гдѣ воевалъ или былъ королемъ?.

— Прекратимте этотъ разговоръ, Долоресъ, и простимся.

— Проститься! Нѣтъ, сынъ мой! Вы меня можете не любить теперь, полюбите послѣ, но я-то васъ люблю! Потому я и пришла сюда… Я васъ заставлю себя любить!.. Какъ? Вы свободны сердцемъ, я имѣю все, что можетъ желать человѣкъ, я замѣчательная красавица… И вы не хотите меня любить, потому что я не ученая… Вздоръ! сынъ мой! Вздоръ! Вы полюбите меня…

Долоресъ была неподражаема. Она давала мнѣ рѣдкое на этой планетѣ представленіе.

Дѣвушка говорящая: Да какъ вы смѣете не любить меня! И васъ заставлю любить меня! Такихъ только и встрѣтишь въ глуши Андалузіи. Долоресъ взяла меня за руки, нагнулась во мнѣ слишкомъ близко и шепнула въ лицо:

— Я красавица и знаю всю власть, какую можетъ имѣть красавица, когда захочетъ. Сынъ мой забудетъ, что Долоресита не ученая…

Изъ моего положенья было два исхода: или забыть не только что Долоресъ не ученая, но забыть все, и видѣть только красивое и граціозное существо, отдающееся въ порывѣ неподдѣльной страсти, и затѣмъ погубить и ее и себя. Или же: не потерявъ голову и видя во всемъ этомъ игру — согласиться мысленно, что граница позволительнаго въ этой игрѣ пройдена, и что пора прекратить комедію, въ которой играешь поневолѣ пошлую роль.

Къ счастію, я представилъ себѣ, что Долоресъ, быть можетъ, уже не первый разъ кидается такъ въ объятья мущины. Этого было достаточно, и я тремя словами ее успокоилъ.

Она была внѣ себя, руки ея дрожали, но она спокойно усѣлась на мѣсто. Положеніе сдѣлалось не ловко, мы оба замолчали, какъ убитые. Долоресъ выговорила наконецъ:

— Что жъ мнѣ теперь дѣлать?

И чрезъ минуту она начала плакать.

— Это слезы самолюбія, злобы! шепнулъ я.

— Да. Я готова зарѣзать васъ. Это было бы наслажденіемъ теперь! вскрикнула она.

Я понемногу успокоилъ ее и сталъ объяснять (дабы поскорѣй прекратить это свиданье), что я сначала не вѣрила искренности ея чувства, но теперь вѣрю, что я не люблю ее, но могу полюбить со временемъ, что я ѣду завтра, но вернусь назадъ, что мы будемъ снова novios, а затѣмъ увидимъ… что судьба велитъ.

Я говорилъ какъ можно серьезнѣе, но она, не вѣря, потребовала страшной клятвы и заставила меня поклясться, что если я не вернусь, то пусть небо проклянетъ меня и всѣхъ моихъ родныхъ. (Роднымъ-то за что въ чужомъ пиру похмѣлье?) Затѣмъ Долоресъ оживилась.

— Вотъ это хорошо, свѣтъ очей моихъ! воскликнула она, взявъ меня за руки.

И затѣмъ весело болтая, дѣлая разные безсмысленные планы на будущее, она незамѣтно открыла мнѣ, что была увѣрена заранѣе въ такомъ результатѣ нашего свиданья, ибо нельзя не любить такой дѣвушки, какъ она, и нельзя устоять противъ того, чего захочетъ Долоресъ. Что ей и въ умъ не приходила возможность моего отъѣзда и возможность представить обществу иного мужа, а не меня, что она хотѣла сковать меня безразсуднымъ поступкомъ и, отдавшись мнѣ, принеся эту жертву, овладѣть мной, благодаря этой жертвѣ… Тѣмъ лучше, если все обошлось проще…

Я на все это не отвѣчалъ ни слова и только удивлялся.

Наконецъ, за нами раздался голосъ Пепы:

— Сеньйорита! Пять часовъ пробило. Разсвѣтаетъ.

— Хорошо! Сторожи прохожихъ!

Затѣмъ Долоресъ рѣшила переписываться какъ можно больше и чаще, адресуя письма на имя Пепы, и обѣщала, по моему настоятельному требованію, не говорить никому о моемъ намѣреніи вернуться. Я не хотѣлъ поставить ее въ дѣйствительно смѣшное положеніе.

— Я оставляю здѣсь друзей, незнакомыхъ вамъ, и они мнѣ все напишутъ. Если вы хоть кому-либо скажете, что я обѣщался вернуться, то я никогда не вернусь и перестану писать. Скажите всѣмъ, что я уѣхалъ навсегда, ибо вы дали мнѣ отставку.

— Хорошо. Никто не будетъ знать ничего, и мамѣ я даже скажу, что мы простились совсѣмъ.

— Кстати, знаетъ она, что вы здѣсь?

— О, нѣтъ! Сохрани Богъ.

— Но если она ночью, теперь, встанетъ, позоветъ васъ или Пепу?

— Я уѣхала на нашу дачу съ Пепой вчера въ десять часовъ, а должна вернуться въ полдень.

— Какъ? Я не понимаю? Лошади гдѣ же?.. И какъ же вы вернетесь?..

— Лошади и коляска у брата Пепы въ предмѣстья. Я пробуду тамъ до полудня и выѣду днемъ, будто возвращаясь съ дачи.

Кто такъ великолѣпно обманываетъ мать, еще великолѣпнѣе и съ большею охотой обманетъ мужа, хотѣлъ я сказать Долоресъ, но благоразумно промолчалъ.

Привычка — вторая натура. Говорятъ, что любовникъ замужней женщины никогда не долженъ жениться на ней, если она овдовѣетъ, ибо замѣщая вакансію — открываетъ другую.

Я сталъ уговаривать Долоресъ итти, ибо уже становилось свѣтло, и сказавъ ей: до свиданья! протянулъ руку.

— Какъ, сынъ мой? Такъ проститься? Такъ?!..

Я поцѣловалъ у нея обѣ руки.

— И только? Вѣдь это вамъ… одному! шаловливо шепнула кокетка. А мнѣ-то что же? Вы поцѣловали мои руки, а я вѣдь только смотрѣла.

Я невольно смутился. Она очевидно вѣрила вполнѣ, что я прощаюсь не навсегда.

— Да вы овца! звонко разсмѣялась Долоресъ. — Вы часъ тому назадъ оттолкнули меня потому, что были сердиты! Ну, а теперь вы не смѣете?.. Я позволяю, овечка!!

И чтокая губками, она поманила меня кончиками пальцевъ, какъ здѣсь манятъ овецъ.

И я очутился подъ минутнымъ вліяніемъ красоты и повиновался опять Долоресъ…

— Jesus Maria!!.. Да вы головы потеряли! какъ громъ разразилось наконецъ надъ нами. Долоресъ даже вздрогнула и вскрикнула.

Пепа стояла предъ нами яростная, но, очевидно, вздремнувшая.

— Можно ли такъ пугать, Пепа! пожаловалась Долоресъ.

— Maria Santissima! Да вы безумные и я съ вами обезумѣла. Вѣдь городъ весь проснулся. Отсюда подземныхъ ходовъ домой нѣтъ. Ваша мать скоро проснется. Люди на ногахъ будутъ. А ни меня, ни васъ нѣтъ!..

— Да вѣдь вы на дачу поѣхали? сказалъ я.

— Что?! Вы, кажется, совсѣмъ… того! Un poquito! Немножко! выговорила Пепа, злобно показывая пальцемъ на лобъ.

Долоресъ дѣлала ей какіе-то знаки. Пепа остолбенѣла.

— Да вы дѣйствительно оба помѣшались отъ любви. Одинъ про дачу говоритъ какъ съ просонокъ, другая глаза таращитъ и гримасы дѣлаетъ.

— Ты дура! вымолвила Долоресъ, смѣясь.

— То-есть вы раскрыли ложь! сказалъ я и подумалъ: — «не нужную даже ложь!»

Долоресъ встала и сунула мнѣ свой полуизломанный вѣеръ..

— Возьмите на память о ночи на Аламедѣ. До свиданья, сынъ мой! До свиданья, мужъ мой!

Она накинула мантилью на голову, скрестила половинки на подбородкѣ, спустила густое кружево на лицо и вымолвила, шаловливо сгорбившись и нагибаясь ко мнѣ:

— Можно узнать старуху Инкарнасіонъ!

— Разумѣется можно! бормотала Пепа, точно также окутывая въ мантилью свою голову и талію.

— Невозможно! Ни той, ни другой!.. сказалъ я, глядя на обѣихъ монашенокъ.

— А вы? повернулась ко мнѣ бойкая Пепа. — Сдѣлайте еl favor, милость… Уѣзжайте сегодня какъ обѣщали.

— Да онъ и ѣдетъ! Въ полдень! сказала Долоресъ.

Пепа остолбенѣла опять.

— Навсегда? вымолвила она.

— Да! Мы болѣе не увидимся никогда! сказалъ я ей.

— И слава Богу. Te agradesco, Madré mia! Благодарю Тебя, Мать моя! произнесла трагически Пепа, поднявъ руку къ небу…

И затѣмъ она прибавила съ жестомъ:

— Сеньйорита! Я ухожу…

Мы простились. Обѣ женщины пустились бѣгомъ по тропинкѣ и скоро исчезли за крайними домами.

Я снова сѣлъ на ступени и, глядя на вѣеръ, началъ философствовать:

— Вотъ все, что останется у меня отъ всей комедіи: Novios. И кромѣ того убѣжденіе не садись не въ свои сани

Становилось совсѣмъ свѣтло.

Скоро изъ города стали долетать до меня звуки и шумъ поднявшагося люда. Гремѣли колеса на мостовыхъ; звенѣли бубенчики и постукивали подковы муловъ, а за ними погонщики, спѣша на утренній базаръ, хлопали бичами, покрики, покрикивали и напѣвали пѣсни… Наконецъ, мимо самаго Распятья прошли какіе-то поселяне съ граблями и лопатами и, пожелавъ мнѣ: buenas dias!, оглядѣли подозрительно.

Дѣйствительно дикое представленіе далъ я имъ: сидитъ человѣкъ при восходѣ солнца около Распятья среди чащи, и при утренней прохладѣ обмахивается вѣеромъ по разсѣянности.

Боясь встретить знакомыхъ въ запоздавшихъ новіяхъ, я рѣшился дать кругъ по полю и войти въ городокъ другими улицами.

Солнце словно дожидалось меня. Едва я вышелъ изъ Аламеды, все загорѣлось малиновымъ свѣтомъ, и сразу сонливое утро преобразилось въ яркій, чудный, прохладный день. Народъ повалилъ толпами и въ церковь, и на работу и на базаръ.

Долоресъ, вѣроятно, въ эту минуту была уже дома.

Въ полдень, когда я садился въ дилижансъ, меня остановилъ мальчишка и сунулъ мнѣ двѣ маленькія розы, перевитыя вмѣстѣ стебельками и ленточкой.

— Вы иностранецъ, Русскій?..

— Да. Отъ кого это?

— Вы же знаете, такъ что жъ спрашивать? весело вымолвилъ онъ.

— Нѣтъ, не знаю… Можетъ быть, это не мнѣ!

— Отъ той, что дала мнѣ грошикъ, и тому, что дастъ мнѣ ихъ десять. Ошибиться тутъ нельзя! усмѣхался мальчуганъ, бойко жестикулируя руками и головой.

— Дамъ двадцать, только скажите, отъ кого?

— Отъ малютки, которую всѣ зовутъ Пепой, а вы — новіей, Какъ бы озлилась Пепа, еслибы слышала, въ чемъ ее подозрѣвали въ эту минуту.

Я досталъ бумажникъ, написалъ на листкѣ: Gracias. Adios! и велѣлъ мальчугану передать записку той же Пепѣ.

Слово: Прощайте, вмѣсто: До свиданія, должно было отчасти приготовить Долоресъ къ полученію будущаго объяснительнаго посланія которое я собирался написать изъ перваго города на пути моемъ.

Чрезъ полчаса я выѣхалъ уже изъ города очень довольный, но… проѣзжая мимо Аламеды, невольно оглянулся на нее, увидѣлъ Распятіе надъ убитымъ юношей… и вздохнулъ…

О чемъ? Право, самъ не знаю!.. Но только не объ юношѣ!..

Ужъ не о томъ ли, что зналъ навѣрно, что никогда болѣе не увижу Долоресъ, никогда не буду снова pelar la pava и никогда болѣе не встрѣчу другой красавицы-дѣвушки, которая скажетъ мнѣ, грозно замахиваясь вѣеромъ:

— Да какъ вы смѣете не любить меня!..

VI.
ЭПИЛОГЪ.

Черезъ недѣлю послѣ пріѣзда моего въ маленькій и чудно красивый приморскій городокъ той же волшебной Андалузіи, я получилъ пачку писемъ. Въ числѣ прочихъ было письмо съ испанскою маркой.

— Отъ Долоресъ, воскликнулъ не я, вслухъ, а воскликнуло или встрепенулось что-то во мнѣ…

Однако, если всѣ воспоминанія мои о моей новіи, то на балконѣ въ мантильи, то среди мраморнаго patio, въ черномъ платьѣ съ пунцовыми розами и чудно красивыми плечами, то у Распятія Аламеды… если все это сравнить съ бочкой меду, то теперь одно письмо Долоресъ стало ложкой дегтя…

Развернувъ это письмо за обѣдомъ и увидя почеркъ и орѳографію, я отложилъ его въ сторону и затѣмъ вечеромъ занялся работой. Только послѣ усиленной мозговой дѣятельности письмо это было разобрано и понято мною вполнѣ.

Между тѣмъ одинъ весельчакъ-французъ, съ которымъ я познакомился, поднялъ съ полу брошенный пакетъ, повертѣлъ въ рукахъ и вымолвилъ, смѣясь:

— Tiens! Monsieur est en correspondance avec des femmes de chambre?! J’espère du moins que c’est quelque gentile soubrette.

Онъ по почерку на пакетѣ пришелъ къ этому предположенію. Я же, по письму, пришелъ къ этому убѣжденію.

Вотъ обращики посланія моей бывшей новіи:

«Подъ балкономъ моимъ никого нѣтъ и не будетъ никого, покуда сынъ мой не вернется.

„Если вы влюбитесь въ кого-нибудь въ нашихъ испанскихъ городахъ, то поскорѣе напишите. Невѣрному я вѣрна не буду.“

Далѣе черезъ страницу:

„Если вы меня разлюбите, я умру. Предсказаніе гитаны объ язычникѣ исполнится“…

Затѣмъ послѣ десятка нѣжныхъ изліяній, изъ которыхъ одни невыразимо пошлы, а другія непередаваемы, ибо вполнѣ… не цензурны, слѣдовалъ post-scriptum:

„Охотникъ занять ваше мѣсто есть. Знайте! Въ меня безъ ума влюбленъ пріѣзжій Caballero изъ Саламанки. Онъ удивительно красивъ собой и свелъ съ ума всѣхъ нашихъ chicas (малютокъ)“.

Знаковъ препинанія во всемъ письмѣ было два. Одна запятая, заблудившаяся какъ въ лѣсу, и одна точка предъ подписью: Ваша новія Долоресита.

Буквы h, которая не произносится, но которой изобилуетъ испанскій языкъ, не было ни одной. Буква b всюду замѣняетъ букву v и наоборотъ. Это случилось потому, что испанцы не произносятъ отчетливо ни того, ни другого звука, а нѣчто среднее между ними.

Долоресъ хотѣла, напримѣръ, сказать: Не hecho un gran retrato, que voy à mandar le а Usted! (Сдѣлала большой портретъ, который пошлю вашей милости)». Но вышло: «Eecho un granrit trato que boy amanarle а Uste».

Понятно, какая работа выпала на мою долю, чтобы разобрать такое письмо.

Я немедленно отправилъ мое объяснительное посланіе, прося не пренебрегать кавалеромъ изъ Саламанки, сознаваясь, что я уже сильно занятъ одною путешественницей англичанкой и наконецъ, что я ѣду немедленно по дѣламъ прямо въ Россію, не надѣясь когда-либо вернуться въ Андалузію.

Черезъ недѣлю я имѣлъ ужъ отвѣтъ, затѣмъ еще письмо…

Долоресъ клялась, что кавалера изъ Саламанки придумала, и вмѣстѣ съ тѣмъ горячо упрекала меня во лжи касательно англичанки.

«Ложь — не хорошая вещь (писала она) и вы не малютка, чтобы лгать. Да, и можно развѣ влюбиться въ англичанку? Que tonteria, mi corazon! Что за глупость, сердце мое!»

Второе письмо было еще ужаснѣе перваго. Надъ тѣмъ Долоресъ, очевидно, постаралась.

Въ третьемъ же письмѣ положительно не могъ разобрать и половины. Въ одномъ мѣстѣ Долоресъ объявляла мнѣ соболѣзнуя, что кто-то, любимый ею, выкололъ себѣ глазъ.

Господинъ ли это былъ — (caballerо), или же какая-то лошадь — (caballo), неизвѣстно, но предполагаю, что вѣроятно двѣ пропущенныя ею буквы превратили человѣка въ коня.

Въ концѣ письма стояло слово abuela — бабушка, а по смыслу требовалось à vuelta — по возвращеньи. Вѣроятно Долоресъ и хотѣла написать второе, но спутала по привычкѣ буквы b и v, да пропустила t. И вышло для меня довольно странное съ ея стороны обѣщаніе:

«Я васъ буду любить еще болѣе бабушкою!»

Но довольно… довольно… Богъ съ нимъ, съ этимъ кокетливымъ и милымъ младенцемъ!

Что сталось теперь съ Долоресъ — я не знаю.

Вѣроятно, благодаря темпераменту и красотѣ своей, она уже замужемъ и стала отличная семьянинка, страстно-привязанная жена, нѣжная мать.

Если обратиться на минуту въ испанца, умѣющаго вести ученые разговоры, то можно даже позавидовать мужу Долоресъ, но оставаясь русскимъ, — мудрено…

Если же Долоресъ еще не замужемъ, то, вѣроятно, продолжаетъ pelar la pava съ туземцами и съ «язычниками». И проводя жаркіе и душные дни — во снѣ, или у фонтана patio не съ книгой, не съ работой, а съ вѣчнымъ вѣеромъ въ рукахъ, или серебристыя и ароматныя ночи съ новіемъ, на своемъ балконѣ, она, конечно, не горюетъ и не завидуетъ, судьбѣ дѣвушки сѣвера.

Да и права ты, красавица, подъ небомъ Андалузіи!..

↑ Выговаривается: «Бахаръ а ла реха» и значитъ: «спускаться къ рѣшеткѣ».
↑ Малютка очень хорошенькая. Чика означаетъ всегда молоденькую дѣвушку.
↑ Senora — барыня (выговаривается — сеньйора); уменьшительное Senorita — барышня.
↑ Нѣчто въ родѣ вечерни.
↑ Испанцы говорятъ въ третьемъ лицѣ. Ваша милость (usted) употребляется въ томъ же смыслѣ, какъ по-польски: панъ.
↑ Мантилья надѣвается на голову, спускается на плечи и скрещивается на груди, при чемъ длинное кружево отброшено, или спущено на лицо, какъ вуаль.
↑ Doloresita — уменьшительное имени Dolores.
↑ Въ церквахъ вмѣсто дверей висятъ тяжелые ковры; ихъ подымаютъ входящимъ нищенки и за это получаютъ гроши.
↑ Въ Испаніи, какъ и вообще на югѣ, дѣвушка развивается ранѣе.
↑ Восклицаніе, непереводимое, въ родѣ Французскаго sacrebleu.
↑ Маленькій званый вечеръ.
↑ Gaspacho — холодный супъ: вода, деревянное масло и хлѣбъ. Ужаснѣйшее съ мірѣ блюдо, но обожаемое въ Испаніи.
↑ Sombrero — шляпа, отъ слова sombra — тѣнь.
↑ Здѣсь обычай называть человѣка съ перваго же знакомства просто на имени, безъ прибавленія don, dona, если только общественное положеніе лица одинаковое.
↑ Быкъ смерти, т. е. ожирѣвшій быкъ, назначенный не на бой быковъ, а на убой.
↑ Въ этомъ употребленіи оно означаетъ: честный человѣкъ.
↑ Женское имя.
↑ Бисквитъ изъ чистаго сахара.

[1] Выговаривается: «Бахаръ а ла реха» и значитъ: «спускаться къ рѣшеткѣ».

[2] Малютка очень хорошенькая. Чика означаетъ всегда молоденькую дѣвушку.

[3] Senora — барыня (выговаривается — сеньйора); уменьшительное Senorita — барышня.

[4] Нѣчто въ родѣ вечерни.

[5] Испанцы говорятъ въ третьемъ лицѣ. Ваша милость (usted) употребляется въ томъ же смыслѣ, какъ по-польски: панъ.

[6] Мантилья надѣвается на голову, спускается на плечи и скрещивается на груди, при чемъ длинное кружево отброшено, или спущено на лицо, какъ вуаль.

[7] Doloresita — уменьшительное имени Dolores.

[8] Въ церквахъ вмѣсто дверей висятъ тяжелые ковры; ихъ подымаютъ входящимъ нищенки и за это получаютъ гроши.

[9] Въ Испаніи, какъ и вообще на югѣ, дѣвушка развивается ранѣе.

[10] Восклицаніе, непереводимое, въ родѣ Французскаго sacrebleu.

[11] Маленькій званый вечеръ.

[12] Gaspacho — холодный супъ: вода, деревянное масло и хлѣбъ. Ужаснѣйшее съ мірѣ блюдо, но обожаемое въ Испаніи.

[13] Sombrero — шляпа, отъ слова sombra — тѣнь.

[14] Здѣсь обычай называть человѣка съ перваго же знакомства просто на имени, безъ прибавленія don, dona, если только общественное положеніе лица одинаковое.

[15] Быкъ смерти, т. е. ожирѣвшій быкъ, назначенный не на бой быковъ, а на убой.

[16] Въ этомъ употребленіи оно означаетъ: честный человѣкъ.

[17] Женское имя.

[18] Бисквитъ изъ чистаго сахара.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]

[10]

[11]

[12]

[13]

[14]

[15]

[16]

[17]

[18]

Los Novios (Салиас)/ДО

LOS NOVIOS.

ВСТУПЛЕНІЕ.

I. UNA CHICA.

II. PELAR LA PAVA.

III. TERTULIA.

IV. BAJAR А LA REJA?!..

V. ALAMEDA.

VI. ЭПИЛОГЪ.