Le Maure de Venise, tragédie en cinq, actes et en vers, traduite de l’anglais de Shakespeare, par М. Alfred de Vigny. Représentée pour la première fois sur le Théâtre Franèais, le 25 Octobre 1829 (Bенеціянскій Мавръ, трагедія Шекспира, въ 5 дѣйствіяхъ. Переведенная Альфредомъ де Виньи, и представленная въ первый разъ на Французскомъ Театрѣ 25 Октября 1829 года) (*).
(*) Изъ сего, довольно большаго разбора, читатели наши увидятъ, на какой высокой степени находится нынѣ во Франціи Литтературная Критика. Перев.
Не напрасно умы предусмотрительные, блюстители и совѣтники въ дѣлѣ вкуса, обращались къ властямъ съ первыхъ дней лѣта 1829-го отъ Рождества Христова. Не безъ причины взывали они къ Цезарю и его легіонамъ, то есть къ Его Превосходительству Министру Внутреннихъ Дѣлъ, заклиная его спасти отъ гибели святилище Музъ и отразишь вторженіе варваровъ. Опасность была близка; но, какъ въ тѣ давнія времена, и нынѣ Цезарь не внялъ совѣтникамъ; умилительная жалоба ихъ, ихъ gemitus Britannorum вознесся къ верху тщетнымъ дымомъ, и зло уже неотвратимо. Варвары стучались у воротъ, и ободренные неподвижностью нашею, сбили первую преграду; потомъ они сдѣлали брешь въ главной стѣнѣ, и наконецъ принудили самую цитадель сдаться на капитуляцію. Французскій Театръ сдался, отъ того что ему не помогли во время, и не прислали запасовъ. Вечеромъ прошедшаго 25-го Октября, Аттила-Шекспиръ вошелъ въ него съ войскомъ и обозомъ, съ распущенными знаменами, при шумѣ тысячи побѣдныхъ трубъ. Бѣдные поэты стараго времени! что будетъ съ вами? Слабые сдадутся и будутъ приносить жертвы на алтарѣ ложныхъ боговъ, а правовѣрные окутаютъ свою голову мантіею.
Шутки въ сторону: нынѣшній переворотъ во вкусѣ публики есть явленіе любопытное и достойное особеннаго вниманія. Никогда не бывало столь важнаго, блестящаго и быстраго измѣненія.
Много, если положимъ двадцать лѣтъ отъ того дня, когда поплылъ по сценѣ Одеона корабль Г-на Лемерсье, несшій на себѣ изъ Испаніи въ Америку Христофа Коломба и его геній. Извѣстно, какъ былъ принятъ сей опытъ Романтическаго рода. Однакожъ имя Автора призывало къ почтенію, а рѣдкое дарованіе его имѣло права, по крайней мѣрѣ, на снисходительность. Сверхъ того, столько же смѣлый и осторожный какъ и герой его, онъ пустился на удачу тогда только, когда сдѣлалъ все, что бы обезоружить предубѣжденный партеръ. Онъ выдавалъ своего сына погибели не инымъ чѣмъ, какъ прихотью воображенія и причудою, которая не можетъ имѣть послѣдствій; онъ отнюдь не думалъ называть его таинственными именами Трагедіи, Комедія, и даже Драмы — то есть никакъ не хотѣлъ оскорблять ихъ. Друзья твердили о его глубокомъ почтеніи къ тройственному единству, къ превысокому Аристотелеву Тримурти, къ высочайшимъ правиламъ, утвержденнымъ поэтическими уложеніями Горація и Буало, и прославленнымъ въ ученыхъ глоссахъ Баттё, Лагарпа, и въ Риторикѣ для юныхъ дѣвицъ. Предосторожности напрасныя! На зло оригинальнымъ проблескамъ и неподдѣльнымъ красотамъ Христофа, бѣдный былъ растерзанъ несправедливо и неприлично. Осмѣлившіеся рукоплескать ему дорого заплатили за свою дерзость, и остальная часть зрителей, въ изступленіи негодованія, готова была избить ихъ на мѣстѣ. Двое, если не обманываетъ насъ память, чушь не были шутъ же лишены жизни — мученики едва раждавшагося ученія, Іоаннъ Гуссъ и Іеронимъ Пражскія раскола, который еще ожидалъ своихъ Лютеровъ и Меланхтоновъ.
Теперь, съ величавшимъ снисхожденіемъ видимъ мы, на всѣхъ нашихъ театрахъ, пьесы, гдѣ представляютъ намъ въ одинъ часъ времени положимъ между осьмымъ и девятымъ часомъ вечера — двадцать, тридцать, сорокъ лѣтъ, или около этого!… Эти пьесы, гдѣ, буквально говоря, главное лицо
и не имѣютъ никакого инаго права на благосклонность, оказываемую имъ. Сидя на своихъ скамьяхъ, мы очень спокойно и безъ зазрѣнія совѣсти слѣдуемъ за Людовикомъ ХІ-мъ изъ Плесси ла Туръ въ Перонну, сожалѣя только о томъ, что это маленькое путешествіе совсѣмъ не доставляетъ намъ удовольствія.
Семъ, восемь лѣтъ назадъ, трое или четверо Англійскихъ актеровъ, бывши въ Парижѣ, на досугѣ вздумали угостишь насъ своимъ искуствомъ, избравъ для итого Театръ Сенъ-Марщенскій, гдѣ играются: Жена двухъ мужей, и Баранья нога. Поднялся страшный ропотъ! Вѣрно, такого патріотическаго негодованія не возбудило бы занятіе Кале и Дюнкирхена, войсками его Британскаго Beличества. Хранительница чистаго ученія и благоразумныхъ преданіи въ дѣлѣ вкуса, бульварная публика вступилась за это съ непостижимымъ ожесточеніемъ, и безъ помощи полиція, заморскихъ лицедѣевъ конечно побили бы каменьями.
Кто могъ предвидѣть тогда, что, черезъ три года, Дрюри-Ленскіе и Ковентгарденскіе корифеи станутъ ѣздишь взадъ и впередъ по Калескому Проливу для нашихъ новыхъ удовольствіи; что самая блестящая публика Парижская будетъ толпами осаждать самый модный изъ вашихъ театровъ, для того, чтобы рукоплескать имъ изъ всѣхъ силъ, и расхваливать ихъ систему декламаціи, съ нѣкоторымъ излишествомъ — если позволишь сказать.
Можно вспомнишь ропотъ, прервавшій, въ первое представленіе Сида Андалузскаго, ту прелестную сцену, гдѣ герои пьесы спокойно сидятъ у ногъ своей милой, и не заботясь, не думая ни о чемъ, единственно занимаясь мыслью о близкомъ своемъ блаженствѣ, совершенно забывая міръ, людей, и все, тихо говоритъ ей, какъ возрастала ихъ взаимная любовь, и напоминаетъ, въ прелестныхъ, изящныхъ стихахъ, какъ начали они понимать другъ друга въ бѣглыхъ, нѣмыхъ намекахъ.
Ни Тальма, ни дѣвица Марсъ, не могли тогда, своими дарованіями, вымолишь пощады у строгаго партера. Онъ находилъ эту сцену излишнею; утверждалъ, что она задерживаетъ быстроту дѣйствія я, словомъ сказать, явно нарушаетъ правило: Semper ad eventum festina. Онъ былъ неумолимъ.
Не угодно-ли завтра во Французскій Театръ? Тамъ увидите вы Дездемону, обреченную смерти свирѣпымъ Отелло. Она еще въ оцѣпенѣніи отъ его страшныхъ словъ и ужасныхъ взглядовъ; она готова переступить черезъ порогъ роковой комнаты, будущаго гроба ея, и вы увидите, что она остановится, и начнетъ, въ присутствіи публики, снимать каждый изъ своихъ нарядовъ отдѣльно, начнетъ небрежно разговаривать съ своею собесѣдницей! Она повѣряетъ ей свои мучительныя безпокойства — она прерветъ ихъ, и станетъ спрашивать, какія извѣстія привезъ изъ Венеціи молодой ея родственникъ, посыланный Сенатомъ! Вдругъ, въ задумчивости, вспомнивъ о дняхъ своего дѣтства, она — вы услышите это — начнетъ напѣвать къ полголоса старинную балладу, безъ всякаго отношенія съ ея положеніемъ, кромѣ неизъяснимой скорби, выраженной въ оной. Наконецъ вы увидите, что Дездемона окончитъ этотъ разговоръ важно высказываемымъ сужденіемъ о добродѣтели и бренности женщинъ, скромнымъ, снисходительнымъ, до вмѣстѣ и возвышеннымъ упрекомъ къ Эмиліи за ея легкомысленныя слова, и въ заключеніе смиренною молитвою къ Богу, да бодрствуетъ онъ надъ нею, и да сохранитъ ее всегда чистою и разсудительною. И вы увидите что публика будетъ въ восхищеніи, дѣйствительно въ восхищеніи, и скорѣе изъявитъ сожалѣніе, нежели нетерпѣливость при окончаніи этой сцены.
Надобно замѣтить однакожъ, что это явное измѣненіе совершилось не въ понятіяхъ объ Искуствѣ, а болѣе, или по крайней мѣрѣ рѣшительнѣе, въ самомъ вкусѣ публики.
Дайте ей драматическое сочиненіе, созданное по новымъ понятіямъ: она принимаешь его съ нѣкоторымъ радушіемъ, утѣшается имъ; она благосклонно глядитъ на него. Хлопушки и гремушки милыхъ дѣйствующихъ лицъ въ Генрихѣ III-мъ, замѣнили многія достоинства въ пьесѣ Г. Дюмаса. Восхищеніе, съ какимъ видѣли Англійскаго Ричарда, горбатаго, изуродованнаго, гадкаго, выкупило все, что было неблагодарнаго въ предметѣ Іоанны Шоръ. Успѣхъ Ольги былъ слѣдствіемъ moi странности, что ее играли комическіе актеры, а Марино Фаліеро обязанъ своимъ успѣхомъ, хоть не много, тому, что не вѣрили соединенію Трагедіи съ Мелодрамою.
Но снисходить, потакать, и даже глядѣть благосклонно, не совсѣмъ еще значитъ одобрять. Если вы слишкомъ поспѣшно утвердитесь на этомъ, и заключите, что тяжба, раздѣлявшая нашихъ остроумцевъ лѣтъ пятнадцать или двадцать, рѣшена, и публика окончательно выразила свое мнѣніе, то бойтесь ошибиться. Въ самомъ дѣлѣ, часто видимъ, какая разница между дѣйствіями и правилами. Иной охотно вдастся въ своевольство, а онъ-же не осмѣлится объявишь себя свободномыслящимъ. Нашей публикѣ пріятны попытки нововводителей, а совѣсть, хоть не много, упрекаетъ ее за это; ей нравятся сіи попытки, но она еще не увѣрена, справедливо-ли и благоразумно-ли? Вы получите отъ нея и рукоплесканія и успѣхъ, даже очень дешево получите, если это такъ, мимоходомъ. Но пусть дѣло приметъ оборотъ болѣе значительный: потребуйте, напримѣръ, что-бы она выразила свое истинное мнѣніе, пристала, какимъ нибудь обдуманнымъ и не возвратнымъ обязательствомъ, къ ученію реформы драматической, и вы удивитесь, какая скромница эта публика.
Не нужно далеко искать доказательствъ. Послѣ того, что случилось именно при первомъ представленіи Венеціянскаго Мавра, сомнѣваться не о чемъ.
Тутъ дѣло шло — обо всемъ.
Одобривъ предпріятіе, не могли уже возвратишься къ прежнему и отдѣлаться пустыми отговорками. Не о томъ шло дѣло, чтобы одобрить новичка-автора, благосклонно закрыть глаза, при взглядѣ на какую нибудь смѣлость, въ награду за то, что она ловко включена и скрыта въ пьесѣ — нѣтъ! не этого требовалось. Тушъ не было никакого повода къ снисходительности: не льзя было приписать ея ни маловажности сочиненія, ни мѣлкому званію театра. Дѣло шло только о рѣшеніи, и ни о чемъ болѣе; надобно было, или предъ небомъ и людьми утвердить драматическую систему, во всемъ противоположную нашей, или заклясть утвержденіе оной; принять или отвергнуть Вилліама Шекспира, въ качествѣ соперника властителей нашей сцены.
Это событіе пріуготовлялось издалека: его ожидали, и не безъ нетерпѣливости. Объявляя о немъ съ различными надеждами, періодическіе листки большею частію согласно говорили, что этотъ день будетъ днемъ великимъ, въ который съ бою рѣшится распря Классицизма съ Романтизмомъ, и который освѣтитъ торжество, или паденіе новаго литтературнаго ученія.
Но — такова тщета человѣческихъ предвидѣній! Этотъ, какъ думали, рѣшительный день прошелъ, и послѣ всѣхъ соображеній видимъ, что мы не далеко подвинулись впередъ. Созданіе Англійскаго Трагика было привѣтствовано громомъ рукоплесканій: это узнали мы изъ тѣхъ-же періодическихъ листковъ; но они въ то-же время объявили намъ, что рукоплесканія производила, почти одна, небольшая группа страстныхъ обожателей Шекспира, явившихся въ театръ съ твердымъ намѣреніемъ быть въ восторгѣ отъ каждой запятой, отъ каждой точки, отъ каждаго междуметія, и смѣло называть всякаго, несогласнаго съ ними, глупцомъ, невѣждой, безчувственнымъ. Съ другой стороны былъ слышанъ, по временамъ, и довольно громко, свистъ, но, кажется, онъ выходилъ, также исключительно, изъ весьма не многочисленной группы отчаянныхъ поносителей, рѣшившихся находишь все негоднымъ и не уступать своимъ, противникамъ въ бранчивыхъ эпитетахъ. Среди сихъ двухъ заговоровъ, большая часть партера, кажется, соблюдала благоразумный неутралитетъ. Она явно была на сторожѣ, боялась, что-бы не отняли у нея прежней вѣры и не увлекли ея къ какому нибудь поспѣшному выраженію мнѣнія; однакожъ она чувствовала, глубоко чувствовала Великія красоты пьесы, и постоянно, во все время представленія" показала себя внимательною, изумленною, встревоженною, снисходительною; принимала Съ хорошей стороны величайшія смѣлости; охотно, хотя безъ гнѣва и насилія, заставляла Она поносителей сидѣть смирно, и, благосклонно предоставивъ поприще энтузіастамъ, съ величайшимъ стараніемъ показала, что не становится подъ ихъ знамена и не присоединяется къ ихъ восторгамъ.
Такимъ образомъ, сердца покорены, но умы, еще покуда нѣтъ. Теперь всего труднѣе для нашихъ преобразователей уже не то, что-бы ихъ слушали, но что-бы громогласно одобрили ихъ тѣ люди) которые искренно желаютъ имъ успѣха. Они въ томъ положеніи, въ какомъ двадцать лѣтъ находились черные обитатели Сенъ-Доминго: съ ними торгуютъ, но не хотятъ или уклоняются признать ихъ. Потерпите! все придетъ своею чередой. Во время переворотовъ, надобно чтобы рѣшительно совершилось событіе, а право всегда слѣдуетъ за нимъ близко. Они одержали побѣду валъ привычками, надъ несоизмѣримыми предразсудками, надъ сопротивленіемъ невольнымъ. Вотъ обстоятельство щекотливое, нѣжное! А теоріи, и особенно теоріи устарѣлыя, не одарены живущею силою.
И такъ, положеніе дѣлъ мы видимъ; успѣхи нововводительнаго духа съ каждымъ днемъ становятся явнѣе и явнѣе; остается узнать, что причиною этого? Хорошо-ли это, или худо? И какой духъ это, въ настоящее время духъ свѣта, или тмы?
Духъ тмы, кричатъ намъ съ одной стороны: настоящій духъ гибели!
Да! посовѣтуйтесь, напримѣръ, со многими изъ нашихъ людей со вкусомъ; войдите въ какое нибудь изъ ихъ сходбищъ, если входъ туда доступенъ вамъ: тамъ, сначала услышите вы ропотъ о смѣшеніи родовъ, о неуваженіи правилъ, о забытіи здраваго ученія и презрѣніи къ истиннымъ образцамъ; потомъ, если разговоръ безъ принужденія и въ искреннемъ кругу, вы тотчасъ узнаете, кто виною всего этого безпорядка. Авторъ книги О Германіи, Авторъ Генія Христіанства, Переводчикъ Валленштейна, оба Шлегели, и еще многіе другіе — вотъ виноватые! У нихъ закружилась голова и они вскружили головы всѣмъ. Часть анаѳемы падаетъ на Г-на Стендгаля и особенно караетъ она Глобусъ. Впрочемъ, достается всѣмъ, и даже Г-ну Ладвока, книгопродавцу-издателю Иностраннаго Театра. Это скажутъ вамъ, съ превеликою важностью, многіе заслуженные поэты, называемые комическими или трагическими. Если-бы у насъ не вздумали перевесть гуртомъ чудовищныхъ произведеній за-Рейнскихъ, заморскихъ и за-Пиренейскихъ, не постарались издашь ихъ на хорошей бумагѣ, прекраснымъ шрифтомъ, и не возвѣстили всего этого великолѣпными аффишами и объявленіями, то и не было-бъ того, что совершилось нынѣ.
Правда, все это прекрасно сказано и еще лучше обдумано.
Какъ употребили во зло невинность этой доброй публики! Парижскій народъ, такъ-же какъ Пникійскій, въ Аристофановыхь Всадникахъ, народъ глупый: его сбили съ толку и завели въ развратъ злыми совѣтами.
Дѣлая тщательно всѣ приличныя изслѣдованія, вы также найдете, на лѣвомъ берегу Сены, нѣсколько гостиныхъ, гдѣ собираются каждый вечеръ предобрыя души, и оплакиваютъ, отъ чистаго сердца, развратъ нынѣшнихъ нравовъ. По словамъ ихъ, рано или поздно, непремѣнно сойдетъ съ небесъ огнь, потому что наша бѣдная Франція сдѣлалась хуже Содома и Гоморра. Революція ужасно заразила сердца всѣхъ; а кто виноватъ въ этой проклятой революція? Энциклопедисты, Тюрго и его преобразованія; изданіе Отчета Неккерова, и — какъ знать! можетъ быть то, что камзолы замѣнили жилетами и ввели въ моду кабріолеты.
Доказательства равносильны.
Жечь пламенемъ и огнемъ развращеніе нравовъ; громко восклицать противъ упадка вкуса; обвинять въ этомъ то или другое происшествіе, тѣхъ или другихъ писателей: одно, право, стоитъ другаго. Тутъ равенство здраваго вкуса, справедливости и смѣшливости.
Неужели, въ самомъ дѣлѣ, скажутъ, что общія ощущенія массъ народа, ихъ обычныя расположенія и господствующія ими понятія, не имѣютъ ни какого основанія, и что ихъ можно колебать прикосновеніемъ мизинца? Неужели скажутъ, что они повинуются случайнымъ обстоятельствамъ и могутъ поддаваться какой нибудь полудюжинѣ томовъ?
Правда, великіе умы всегда оказываютъ силу великую: это неоспоримо, и слава Богу что это такъ. Ихъ сила особенно является въ тѣ эпохи, когда настаетъ время какого либо перелома въ правительствѣ, въ законахъ, въ нравахъ и вкусѣ народа: это совершенно естественно, справедливо и благотворно. Но откуда заимствуютъ великіе умы свою неоспоримую власть?
Они люди своего времени: вотъ ихъ тайна.
Они постигаютъ его влеченіе, предчувствуютъ его направленія, и прежде всѣхъ они отзываются призывному голосу, который обращается ко всѣмъ безъ различія. Что для другихъ еще только потребность, того знаютъ они уже тайну. Эти высшіе умы идутъ впереди другихъ, расправляютъ при начинающемся вѣтрѣ свои крылья, открываютъ дорогу, уничтожаютъ препятствія, и раскрываютъ вередъ изумленною толпою свѣтлыя истины и вѣчные законы, пораждающіе въ ней безотчетныя желанія и новыя наклонности.
Въ этомъ, и только въ этомъ, вся ихъ сила. На этомъ основываются ихъ успѣхи.
Совсѣмъ не Философы осмнадцатаго столѣтія произвели огромное движеніе 1789 года: слишкомъ много чести для нихъ! Общія и отдаленныя причины издавна пріуготовили 1789-й годъ, я онѣ-то ори началѣ своемъ породили Философовъ осмнадцатаго столѣтія.
Точно также современные намъ великіе писатели преобразили вкусъ публики. И тутъ общія причины, уже заключавшія въ себѣ преобразованіе, пробудили и одушевили — когда насталъ часъ — великихъ писателей нашего времени.
Что было причиною Французской революціи?
Конечно, не время и не мѣсто заниматься здѣсь подобнымъ изслѣдованіемъ, но, какой разсудительный и прямодушный человѣкъ не согласится, что причины такого событія должны быть, и дѣйствительно были, весьма многочисленны, весьма глубоки, весьма различны; причины дѣятельныя и могущественныя, которыя числомъ, глубиною и самымъ многоразличіемъ своимъ, ускользаютъ отъ всякаго поверхностнаго разбора. Дитя тотъ, кто сердится на нихъ, и очень простъ, кто шумишь противъ нихъ.
Что, если какимъ нибудь случаемъ, однѣ и тѣ-же причины измѣняютъ нынѣ видъ Литтературы, измѣнивъ прежде общество? Если тѣ-же самыя причины обновляютъ нынѣ Театръ, именно потому, что сначала онѣ обновили зрителей? Должно-ли удивляться этому? Развѣ это что нибудь необыкновенное? Не ребячество-ли, не глупость-ли будетъ сердиться на это и лѣзти въ драку?
Да! въ мірѣ нѣтъ ничего отдѣльнаго, и умъ человѣческій составляетъ одно. Различныя силы, объединяемые имъ въ одно, гармоническое цѣлое, безпрерывно помогаютъ одна другой и призываютъ одна другую. Рѣдко идутъ онѣ рядомъ и одинакимъ шагомъ, во какъ скоро одна изъ нихъ рѣшительно выдвинулась впередъ, другія идутъ за нею.
Въ два послѣднія столѣтія, Французскій народъ представлялъ міру странное зрѣлище. Съ этого времени онъ шелъ впереди образованности, и, довольно сказать, въ существѣ былъ достоинъ сей чести. Но для людей, останавливающихъ свои изслѣдованія на поверхности предметовъ, онъ, казалось, рѣшилъ задачу: быть въ одно и то-же время самымъ вѣтренымъ и самымъ важнымъ изъ всѣхъ народовъ; самымъ вѣтренымъ въ дѣлахъ важныхъ, самымъ легкомысленнымъ во всемъ, что касается великихъ пользъ общества и человѣчества; самымъ важнымъ, разборчивымъ въ пустякахъ и бездѣлицахъ. Онъ былъ іерархически раздѣленъ на классы. Классификація его давно не соотвѣтствовала ничему полезному, ни даже существенному; она не имѣла уже никакой иной цѣли, кромѣ самой себя, то есть она существовала только для того что-бы существовать, возбуждая гордость и тщеславіе въ разрядахъ вью тихъ, и зависть въ нисшихъ. Впрочемъ, всѣ сословія общественныя сходствовали въ одномъ: они равно всѣ были лишены правъ политическихъ, равно не имѣли, никакого публичнаго существованія, равно были отчуждены отъ всякаго участія въ дѣлахъ государственныхъ, отъ всякой дѣйствительной или гражданской обязанности.
Придворное Дворянство находилось въ первомъ разрядѣ.
Оно, если исключимъ нѣсколько мѣсяцевъ похода въ военное время, жило въ праздности, по праву рожденія, и гордилось этимъ.
Во второмъ разрядѣ являлось Дворянство провинціальное.
Это, какъ умѣло лучше, подражало, въ своемъ небольшомъ кругу, Дворянству придворному. Ненавидя сіе послѣднее, оно во всѣхъ мѣлочахъ тянулось за своимъ блестящимъ образцомъ, и ни одному изъ сочленовъ его не западала въ голову мысль, искать въ своихъ отношеніяхъ къ народу значительности и довѣрія, не наслѣдованныхъ имъ отъ предковъ и не полученныхъ отъ благости Короля.
Мѣщанство принуждено было заниматься различными промыслами. Но должности судейскія часто были предметомъ осмѣянія и презрѣнія. Въ знаменитыхъ высшими Парламентскими должностями семействахъ, другъ предъ другомъ старались устранять отъ себя дойности не блестящія и наряжаться въ шитый кафтанъ. Занятія гражданской жизни налагая клеймо простонародія на тѣхъ, кто предавался имъ, и въ порядочныхъ мѣщанскихъ семействахъ старались смыть съ себя знакъ отверженія, купивъ должность Королевскаго Секретаря.
Ремесленники въ городахъ и крестьяне въ деревняхъ, достойные послѣдователи Жака Добродушнаго, народъ податной и тяглый, жили со дня на день, не надѣялись ни на что, и не значили ничего.
При такомъ образованіи общества, какіе предметы могли исключительно занимать его?
Три; не болѣе, никакъ не болѣе: честолюбіе, волокитство., разсѣянность. Честолюбіе, то есть желаніе пробиться къ властителю, получишь милости, чины, высшія должности, пенсіи, получишь ихъ отъ благосклонности, посредствомъ дара нравишься, интригами и шарканьемъ. Волокитство — дѣло самолюбія или чувственности. Наконецъ разсѣянность, во всѣхъ ея видахъ: въ видѣ охоты, игры, наслажденія, разврата; въ видѣ баловъ, ужиновъ, спектаклей; словомъ: разсѣянность была послѣднею, окончательною цѣлью существованія, цѣлью всѣхъ цѣлей — какъ будто жизнь дана человѣку только для наслажденіи, а время для того, что-бы расточать его и проматывать.
Говоримъ вообще о состояніи общества, признавая сужденія безусловныя, потому самому, что они безусловны, всегда несправедливыми и преувеличенными.
Но достойно замѣчанія, что при этомъ ничтожномъ существованіи, при этомъ образѣ жизни о. дѣйствій, чувствованіи и мнѣніи, гдѣ суешноеть играла такую важную роль, ничто не дѣлалось случайно, по прихоти; никто не шелъ независимо; напротивъ, все и вездѣ было подведено подъ правила.
Превративъ большихъ господъ въ придворныхъ, сдѣлавъ изъ Парламентовъ судилища тяжебныхъ дѣлъ, отнявъ у мѣщанства его льготы, и — чтобы сказать все однимъ словомъ — перенести цѣлый народъ изъ политическаго порядка въ гражданскій, Людовикъ XIV придалъ однакожъ нравамъ и происшедшимъ отъ нихъ обычаямъ что-то важное, чтоМіо размѣренное, имѣвшее причиною на иное что, какъ его собственный характеръ.
Дворъ его былъ важенъ, хотя нравы придворныхъ были отъ того не лучше прежняго; Судьи его были важны, безъ независимости въ характерѣ; умы его времени — важны и раболѣпны. Едва-ли нужно упоминать, что и здѣсь мы подразумѣваемъ исключенія.
Послѣ него, врожденная въ человѣкѣ потребность, приводить въ правила побужденія, какомъ-бы ни были они, управляющія его поступками, и относишь къ извѣстнымъ началамъ свои собственные поступки, хотя-бы для того только, чтобы знать, что онъ дѣлаетъ и куда стремится, и поступки другихъ, хотя-бы для того только, что-бы ободрить ихъ или обвинить за нихъ: эта потребность дѣйствовала въ прежнемъ, или по крайней мѣрѣ въ соотвѣтственномъ прежнему направленіи.
Напримѣръ, умѣнье сдѣлать каррьеръ, обратилось въ науку: устарѣлые придворные преподавали ее своимъ дѣтямъ ex cathedrâ; она имѣла свои догматы, свои правила, свои преданія.
Самый искусный Инженеръ не столь методически располагаетъ свои аппроши, при взятіи крѣпости, какъ честолюбецъ высшаго разряда располагалъ свои, въ Департаментахъ Министерскихъ, и въ Версальскихъ Кабинетахъ. Самый строгій, искренній, честный человѣкъ, изъ всѣхъ жившихъ когда либо при Дворѣ, Сенъ-Симонъ посвятилъ три четверти своей жизни, почтенной во многомъ, чему? Придворной тяжбѣ за преимущества и почести, изъ коихъ самое великое заставляетъ насъ пожинать плечами и улыбаться съ горькою усмѣшкою. Иногда онъ показывалъ при этомъ болѣе характера, нежели показывали его, въ своемъ мѣстѣ и за Калескимъ проливомъ, Марльборугъ или Болингброкъ, когда хотѣли они принудить своего Государя къ миру, или воинѣ, и болѣе учености и взыскательности, нежели какой нибудь Бенедиктинскія монахъ вмѣщалъ ихъ въ свои толстыя книги.
Волокитство было постоянною войною между мужчинами и женщинами, гдѣ была также своя Тактика и Стратегія, свои правила атаки и обороны, свои условныя минуты для сопротивленія я капитуляціи, свое право завоеванія и право народное.
Жизнь людей большаго свѣта зависѣла отъ требованій нравственности, условной, чрезвычайно отличной отъ нравственности Истинной, и часто прямо противоположной съ нею, но столько-же взыскательной и сверхъ того недоступной раскаянію. Высшимъ закономъ, даже въ самыхъ мѣлкихъ подробностяхъ, она признавала уложеніе извѣстныхъ приличій, которыхъ иго надобно было переносишь съ пріятностью и снисходить къ ихъ прихотямъ съ искреннимъ видомъ радости.
Умѣнье жить было самымъ первымъ, величайшимъ знаніемъ; искуство жить было первымъ изъ всѣхъ искуствъ.
Говорятъ, что Литтература, и особенно Литтература Драматическая, есть выраженіе общества. Если это справедливо, а это безъ сомнѣнія справедливо въ извѣстномъ смыслѣ въ извѣстной мѣрѣ, то наша Литтература вообще, и нашъ Театръ въ особенности, должны были отражать въ себѣ, болѣе или менѣе, двойственный характеръ: пустоты въ основаніи, и педантства въ формахъ.
Такъ и было.
Здѣсь опять надобно оговориться объ выключеніяхъ, и весьма большихъ. Наша Литтература господствовала надъ Европою сто лѣтъ, а безъ причины и безъ права не льзя добиться отъ людей удивленія; но, можно утвердительно сказать, что въ общихъ своихъ чертахъ, Литтература наша не была ученою, какъ нынѣ Литтература Нѣмецкая, или во времена Петрарки и Полиціена Итальянская; не была и народною, какъ въ свою великую эпоху Литтература Испанская. Это, въ существѣ своемъ и прежде всего, была Литтература вѣжливостей. Цѣль ея заключалась въ разговорахъ о ней.
Точно таковъ былъ и Театръ нашъ. Въ общихъ своихъ чертахъ это былъ не столько національный Театръ, сколько препровожденіе времени людей хорошаго тона, забава людей свѣтскихъ, куда публика допускалась за свои деньги, почти такъ, какъ иногда позволяютъ ей смотрѣть сквозь окна на церемоніальный обѣдъ или нарядный балъ.
Всеобщимъ требованіемъ было — удивленіе къ Древнимъ. Военнымъ крикомъ, спасеніемъ и заповѣдью въ Литтературѣ было — подражаніе Древнимъ. И между тѣмъ истиннаго понятія о Древности не имѣлъ ни кто, даже ни одинъ изъ ученыхъ; обладавшихъ всѣми тонкостями языковъ Греческаго и Латинскаго. Но, извѣстно что эпоха учености прошла скоро. Всѣ знаютъ, что съ половины семнадцатаго столѣтія, здравое ученіе, основательныя наставленія въ наукахъ, склонялись болѣе и болѣе, такъ что къ концу осмнадцатаго вѣка они почти уничтожились. Отъ того-то наши Литтературныя созданія походили на Греческія мастерскія произведенія только именемъ и выборомъ предметовъ, нѣкоторыми совершенно посторонними принадлежностями, слѣпымъ соблюденіемъ извѣстныхъ правилъ, которыхъ происхожденія и относительной важности ни кто не смѣлъ повѣрить и оцѣнишь, и смиреннымъ рабствомъ въ различенія родовъ. Что-жъ касается основанія самыхъ сочиненія, характеровъ, чувствованій, понятій, красокъ, то въ нихъ было все не только новое, но вчерашнее, и не только Французское, но даже Парижское, и даже Версальское.
Не лучше было знаніе Исторіи и народныхъ памятниковъ. Древностями отечества никто не занимался; никто не любилъ народныхъ преданіи; объ изученіи языковъ и Литтературъ иностранныхъ не было и слуху.
Удивляться-ли этому? Въ дѣлахъ ума, такъ-же какъ и во всемъ, господствовало лучшее общество. Кто не хотѣлъ жить и умереть безвѣстнымъ, тому надлежало быть въ модѣ, сначала въ дамскихъ пріютахъ, потомъ въ лучшемъ кругу и на ужинахъ. Писатели Французскіе — поэты, ораторы, историки и нравоучители — были подъ вліяніемъ Двора при Людовикъ XIV, который изрѣдка удостоивалъ ихъ взглядомъ, но всегда держалъ въ благородной дистанціи. При его преемникѣ они сдѣлались всемогущи, и образовали, можно сказать, четвертый разрядъ въ Государствѣ, волновали Францію и Европу смѣлыми мыслями и силою дарованій, однакожъ подражали высокомѣрности высокихъ господъ и любезности милыхъ модниковъ, всегда вели жизнь свѣтскую, дорожили успѣхами въ обществѣ, унижали, въ этомъ тѣсномъ объемѣ, свои геніи, и кадили тому самому злу, которое порицали безпрестанно. Ни въ одной странѣ не было великихъ умовъ болѣе чѣмъ у насъ, и ни въ одной не были они столько приневолены закутываться въ ливрею остроумія. Сколько книгъ высокаго достоинства кажутся, точно какъ и авторы ихъ, въ расчесанномъ парикѣ и въ башмакахъ съ красными каблуками! Кто не улыбнется, напримѣръ, видя какъ славный Монтескьё раздробляетъ свое великое твореніе на блестящіе отдѣлы, и, еще чаще, старается заострить его эпиграммами, все для одного великаго преимущества: что-бы его безсмертное созданіе перелистовали поверхностные люди, и что-бы оно громко прочитано было при туалетахъ дамъ!
Сверхъ того, какое неизмѣримо-важное дѣло была легкая Литтература! Какое событіе появленіе шуточной пьески или собранія мѣлкихъ стихотвореній! Сколько шуму о выборѣ въ Члены Академіи, или о какихъ нибудь закулисныхъ сплетняхъ! Какая туча рифмоплетовъ всѣхъ сортовъ! Какая бездна прозаиковъ, пишущихъ обо всѣхъ минутныхъ событіяхъ! И наконецъ, какая увѣренность у тѣхъ у этихъ, что человѣческій родъ обязавъ прекратишь всѣ свои занятія и смотрѣть на нихъ, и что міръ, за нѣсколько тысячъ лѣтъ былъ созданъ единственно для того, что-бы наслаждаться ихъ мѣлкими произведеніями, присутствовать ври ихъ мѣлкихъ тріумфахъ и участвовать въ ихъ мѣлкихъ раздорахъ!
Французская революція разрушила все это общественное зданіе, она, такъ сказать, срыла его до тла.
Съ перемѣною обстоятельствъ во Франціи, сдѣлались Французы равны одинъ другому; они могутъ пользоваться правами каждый лично, у нихъ есть обязанности къ Государству. Всѣ почтенныя занятія уважаются; всѣ ведутъ ко всему. Законныя отличія происходятъ единственно отъ разности правъ и обязанностей, такъ-же какъ отличія общественныя основываются единственно на превосходствѣ достоинства, воспитанія и просвѣщенія. Честолюбіе обязано предъявлять своя нрава и доказывать ихъ предъ всѣми; развратъ принужденъ скрываться, ошибки искать извиненій.
При столь новомъ состояніи дѣлъ и умовъ во Франціи, такъ называвшійся прежде большой свѣтъ — спустилъ флагъ.
Онъ скончался, какъ монархія великаго Короля; онъ отрекся отъ своихъ нравъ какъ Наполеонъ, называвшій великаго Короля своимъ предшественникомъ и всячески старавшійся воскресить его. Мы видѣли, какъ исчезъ этотъ большой свѣтъ, со своими сумасбродными запрещеніями и безнравственными вольностями, со своими вздорными приличіями и заказными нравственными законами, со своими волокитами-завоевателями и судопроизводствомъ старыхъ бабъ. Тысячи другихъ круговъ раздѣляютъ Парижъ, и каждый сколько нибудь значительный городъ имѣетъ свои круги. Всѣ эти частныя общества не знаютъ одно другаго, и въ нихъ нѣтъ глупаго требованія управляться взаимно и выказываться. Забавляйся кто какъ можетъ гдѣ можетъ: никто не будетъ его пересуживать, никто не станетъ тщеславиться своимъ удовольствіемъ и почитать себя за него великою особою.
Пpи другихъ нравахъ и другой вкусъ.
Жизнь, вообще, сдѣлалась простою, дѣятельною, трудолюбивою и одушевленною. Всѣ завяли, всѣ стремятся къ чему нибудь, стоящему этого труда. Публичныя состязанія и свобода тисненія безпрерывно занимаютъ насъ величайшими пользами человѣка и отечества. Не кровавыя, но пламенныя, одушевленныя пренія парламентскія раздѣляютъ, разгорячаютъ, волнуютъ, тревожатъ насъ и заставляютъ ежедневно переходишь отъ страха къ надеждѣ, отъ торжества къ пораженію.
Что-бы привлечь къ себѣ публику отъ этихъ важныхъ, великихъ занятій, Литтература должна представлять ей нѣчто другое, кромѣ развлеченія, вовсе не нужнаго, потому что время ей совсѣмъ не въ тягость. Надобно что-бы Литтература была, привлекательна и поучительна; что-бы она заставляла публику забывать самое себя и все въ мірѣ, или побуждала къ сужденію и размышленіямъ. Соперничество поэтовъ для нея не значитъ ничего; академическіе раздоры не занимаютъ ея ни сколько. Нѣтъ средства заставишь ее спорить о томъ,
….des deux Poinsmet lequel fait mieux les vers, или заниматься двѣ недѣли эпиграммою Шамфора, пѣснею Панара, или героидою Дората.
Такимъ образомъ уже лѣтъ двѣнадцать или пятнадцать, то есть съ того времени, какъ Франція начала свободно дышать послѣ бѣшенства безначалія и шума побѣдъ, при постепенномъ упадкѣ и осмѣяніи всей этой жеманной, мѣлкой Литтературы, имѣвшей свое запоздалое лѣто, свои парадныя платья, свои придворные нравы и правила, видимъ, что повсюду возраждается любовь къ основательному, истинному, ученіе обновилось; познаніе Древнихъ нынѣ гораздо существеннѣе, нежели когда либо прежде; знаніе иностранныхъ языковъ распространяется безпрерывно; путешествія умножаются, ученыя и литтературныя сообщенія увеличиваются повсюду; въ Департаментахъ нашихъ учреждаются небольшія средоточія умовъ и начинаются основательные труды касательно древностей нашихъ. Нормальное Училище блистало не долго, но оставило слѣды неизгладимые: напримѣръ, оно служило основаніемъ школы Философской, нынѣ первой въ Европѣ. Она не клянется словами ни какого учителя, не презираетъ трудовъ ни одного изъ своихъ предшественниковъ, не уклоняется ни отъ какой изъ великихъ задачъ о мірѣ и человѣчествѣ, не рѣшаетъ ихъ съ надменностью двумя словами, и не удаляетъ отъ себя съ хвастливымъ презрѣніемъ. Наряду съ сею школою возвышается школа Историческая, гдѣ часто соединяются и обширная ученость, не упускающая изъ виду ни одной подробности, и могущественное, смѣемъ сказать, творческое воображеніе, воскрешающее времена прошедшія и людей уже не существующихъ: ихъ показываетъ намъ она, блестящихъ красками жизни и истины. Даже удивительные романы генія, самаго оригинальнаго и плодовитаго въ наше время, даже сіи романы, столь привлекательные и поучительные, соединяющіе въ себѣ въ высочайшей степени дѣйствительность и поэтическій вымыслъ, воображеніе, ученость, искуство, непринужденность, даже они, внѣдрившись повсюду, внѣдряютъ и великое расположеніе духа, пораждающее ихъ. Въ самомъ дѣлѣ, мало значитъ то, что они восхищаютъ высшіе классы и возбуждаютъ удивленіе въ знатокахъ: они пробираются въ конторы, въ лавки, удовлетворяютъ потребности всеобщей, непобѣдимой, и доставляютъ ей пищу, которая питаетъ, не насыщая.
Скажемъ откровенно: неужели при этомъ всеобщемъ движеніи одинъ Театръ могъ остаться неподвижнымъ? Неужели публика можетъ приходить въ театръ не съ тѣми понятіями, не съ тѣмъ вкусомъ, не съ тѣми наклонностями, которыя господствуютъ ею и которыя показываетъ она вездѣ и во всемъ?
Нынѣ театры существуютъ для нея, для публики, для ея ощущеніи и умственнаго занятія, а не для того, что-бы часа на два разсѣять скуку небольшаго числа безпутныхъ, праздныхъ модниковъ, или доставить предметъ для разговоровъ четыремъ или пяти остроумцамъ и дюжинѣ ихъ подражателей, корифеевъ въ кофейныхъ домахъ. Могло-ли одно это не оказать, рано или поздно, вліянія на общій характеръ сочиненіи? Нашъ Театръ изобилуетъ красотами безсмертными, красотами всѣхъ временъ и мѣстъ, и онѣ, слава Богу, не потеряли своей власти надъ нами; но, къ кому, въ наше время, можетъ относишься учтивая, приторная метафизика, комическія или трагическія Мариводажъ, и философико-сантиментальные возгласы, столь часто обезображивающіе нашъ Театръ?
Неужели въ самомъ дѣлѣ думаютъ, что если-бы великія Корнель возвратился въ міръ, то его Римляне не отзывались нѣсколько менѣе и школьною амплификаціею?
Неужели думаютъ, что если-бы величайшій Расинъ возвратился въ міръ, то онъ опять заставилъ-бы Ахиллеса говорить какъ Французскаго рыцаря, и вложилъ въ уста Пирра, Митридата, или Нерона, мадригалы?
Неужели думаютъ, что если-бы возвратился въ міръ Вольтеръ, блестящій, страстный Вольтеръ, то онъ заставилъ-бы Заиру проповѣдывать равнодушіе въ дѣлѣ религіи, дикихъ Американцевъ восклицать о терпимости, а Магомета изобразилъ-бы какимъ-то Тартюфомъ, выражающимся надутый сентенціями, или Чингисъ-Хана убитымъ любовникомъ и философомъ, разочарованнымъ отъ величіи человѣческаго?
Нѣтъ, вѣрно нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Всему свое время. Самъ Вольтеръ, первый насмѣхался надъ героями своего предшественника, нужными, тихими и скромными, первый онъ чувствовалъ, какъ смѣшно изображать
Онъ пытался писать трагедіи безъ любви; онъ хотѣлъ, однажды навсегда, представить намъ Грековъ древней Греціи, Римлянъ Римскихъ, и для большаго успѣха ему недоставало только лучшаго знанія ихъ. Шенье, въ свою очередь, полагалъ, что надобно передѣлать Вольтерова Эдипа. Вольтеръ, опять первый, старался вызывать народныя чувства и воспоминанія, и въ этомъ имѣлъ онъ многихъ послѣдователей. Можно отыскать слѣдъ, гораздо прежде начала нынѣшняго столѣтія, слѣдъ темной потребности въ театральномъ преобразованіи, и предвѣдѣніе, что въ нашемъ Театрѣ есть много высокопарнаго, ничтожнаго, мѣлкаго. Въ Перепискѣ Гримма видимъ это на каждой-страницѣ. Болѣе семидесяти лѣтъ назадъ, Колле пародировалъ Французскую Трагедію въ каррикатурѣ, гдѣ остроуміе и здравый разсудокъ являются, въ неистощимой запальчивости злой насмѣшки. Если эту потребность, ощущали уже въ то время, то чтожь теперь? И что, если авторы, какъ мы сказали, имѣютъ дѣло съ настоящею публикой? Что, если эта публика сама присутствуетъ, уже сорокъ лѣтъ, при величайшихъ событіяхъ въ мірѣ?
Въ самомъ дѣлѣ, всѣ мы принимали участіе въ ужасныхъ событіяхъ мы видѣли, собственными глазами, какъ возвышаются и падаютъ государства. Какъ-же, послѣ этого, убѣдить насъ, что такіе перевороты совершаются между шестью, семью человѣками (изъ которыхъ двое или трое глупыхъ наперсниковъ), совершаются въ то время какъ эти люди суетятся и разглагольствуютъ на пространствѣ пятидесяти квадратныхъ футовъ! Мы знали, лично знали великихъ людей, завоевателей, ораторовъ, заговорщиковъ, людей изъ такихъ-же костей и мяса какъ и всѣ, могущественныхъ геніемъ, оружіемъ, словомъ. Вы привлечете насъ къ себѣ, показавъ такихъ-же существенныхъ людей какъ они, или похожихъ, на нихъ
И, пусть-бы еще были нынѣшніе поэты наши Расины и Вольтеры; пусть бы умѣли, подобно имъ, въ жалко-урѣзанныхъ рамкахъ, разсыпать полною рукою сокровища чувства и поэзіи; пусть-бы могли, подобно имъ, подражать благородной птицѣ временъ рыцарскихъ, сниматься иногда съ несущей ихъ руки приставника, и парить, блестящимъ и быстрымъ полетомъ, въ облака — мы пожелали-бы имъ счастливаго пути.
Но совсѣмъ нѣтъ: хотятъ, что-бы именно и единственно неудобства того рода сочиненіи, который процвѣталъ за сто лѣтъ, веселили и радовали насъ, нынѣшнюю публику! Это: трагедія, всѣ или почти всѣ, выкроенныя по одной выкройкѣ, вылитыя въ одну форму, и до такой степени однообразныя, что человѣкъ, нѣсколько привыкшія къ театральному колдовству, скажетъ навѣрное, изъ сцены въ сцену, что случится до самаго конца. Въ первомъ дѣйствіи, описаніе сна или бури; во второмъ, объясненіе; въ третьемъ признаніе, я такъ далѣе. Александрійскіе стихи, рифма подлѣ рифмы (côte à côte marchant), точно какъ взятые изъ театральной кладовой, вмѣстѣ съ декораціями и костюмами! Лица, у которыхъ роль опредѣленная, ходъ извѣстный, какъ у шахматовъ на шахматной доскѣ, и все это въ такой степени, что можно означить, среднею мѣрою, какимъ нибудь родовымъ названіемъ всѣ лица: вотъ это Царь, это тиранъ, это Царевна, это заговорщикъ, это наперсникъ! Почти такъ Гёте, въ одной изъ своихъ драмъ, назвалъ разговаривающія лица: Отецъ, Мать, Братъ, Сестра, и проч. Дѣйствительно: какое дѣло, что убившая своего мужа Королева называется Семирамида, Клитемнестра, Іоанна Неаполитанская или Марія Стюартъ; что Царь-законодатель именуется Петръ Великій или Миносъ; что похититель престола Артабанъ, Полифонтъ, или Кромвель, если ихъ слова, дѣйствія, мысли и чувства, всегда одни и тѣ-же, или почти тѣ-же, и если это не иное что какъ только варіяціи на заданный мотивъ?
Разсказываютъ, что одинъ молодой поэтъ — имени его не припомнимъ — взялъ изъ Испанской Исторіи предметъ для трагедіи. Бывши въ разладѣ съ Цензурою, онъ вздумалъ перемѣною нѣсколькихъ буквъ въ рукописи, перенести мѣсто дѣйствія изъ Барселоны въ Вавилонъ, и оттолкнуть происшествіе шестнадцатаго столѣтія — къ временамъ Потопа. Это удалось ему тѣмъ лучше, что Babylone и Barcelone рифмуютъ съ одними и тѣми-же словами, и состоятъ именно изъ одинакаго числа слоговъ, такъ что ему почти нечего было перемѣнять въ самыхъ блестящихъ тирадахъ.
Не ручаемся за достовѣрность этого анекдота, но онъ очень правдоподобенъ.
Нѣтъ сомнѣнія: нестерпимое однообразіе, ложный и дѣтскій характеръ всего этого прибора условности, и происходящія отъ нихъ отвращеніе, скука, тошнота въ публикѣ, подобной нашей, безнадежность увидѣть что нибудь болѣе истинное — вотъ что безпрерывно открываетъ путь нововведеніямъ во всѣхъ родахъ.
И наша публика склоняется къ нимъ не изъ прихоти; она не порицаетъ хорошихъ произведеній, не бранитъ полубоговъ прошедшаго времени; она говоритъ, какъ одна маленькая дѣвочка: «Няня! ужъ мнѣ наскучило солнце!» или какъ великій Конде: «Прощаю Аббата Обиньяка въ томъ, что онъ соблюлъ правила, но не прощаю правилъ, что они заставили его сочинить несносную пьесу.»
Въ недоумѣніи, не зная къ кому обратишься, что-бы избѣгнуть отъ этого
отъ этихъ вѣчныхъ лицъ, освистанныхъ сего дня въ тогѣ, и являющихся завтра подъ чалмою, публика вдругъ видитъ искусныхъ критиковъ, писателей съ превосходными дарованіями, высокихъ умомъ, которые улыбаясь говорятъ ей:
«Но неужели вы не видите, отъ чего эта скука, это однообразіе, приводящія васъ въ отчаяніе? Въ назначенное время, въ ограниченномъ пространствѣ, можно представишь только извѣстное число предметовъ, я чѣмъ менѣе это время, чѣмъ ограниченнѣе пространство, тѣмъ, менѣе числа предметовъ. Перемѣняютъ имена, перемѣняютъ, костюмы: болѣе ничего и сдѣлать не льзя. А если вы еще увеличиваете предписанія и запрещенія произвольныя! Если, напримѣръ, вы требуете, что кто плачетъ, то пусть плачетъ всегда, кто смѣется, то пусть все смѣется; если вы запрещаете говорить въ прозѣ тому, кто разъ поговорилъ стихами, и на оборотъ; если кто говорилъ разъ двѣнадцатисложными стихами, тотъ не смѣй употребить стиховъ покороче; если вы оскорбляетесь, услышавъ въ трагедіи простое слово! Свяжите человѣку руки и ноги: это вы можете; надѣньте ему на лицо маску въ добрый часъ! Прикажите ему непремѣнно говорить рѣчи — прекрасно! Но, послѣ этого не требуйте отъ него ни разнообразія движеній, ни игры физіономіи, ни много-различія языка.
Надобно сознаться, что въ этомъ сужденіи есть правда.
Потому-то, когда юные поэты, ободренные обстоятельствами, приближаются къ публикѣ, и съ робостью просятъ ее на минуту забыть правила утвержденныя и необходимыя путы, обѣщая за эту свободу растрогать ее, занять умы и показать живыхъ людей и существенныя событія, что отвѣчаетъ имъ публика?
„Начинайте, мы посмотримъ.“
Вотъ вся разгадка того, что происходишь нынѣ.
Но, не правда-ли, что мы, Французы, почти дерзки? Въ сорокъ послѣднихъ лѣтъ, мы нападали на учрежденія, казавшіяся попрочнѣе нашей театральной системы; мы подняли руку на такіе предметы, которые почитались драгоцѣннѣе Предписаніи Аристотеля.
Если-бы у насъ явился теперь великій драматическій поэтъ; если-бы онъ подкрѣпилъ нововводителей, то тяжба была-бы рѣшена немедленно. Но то бѣда наша, что нѣтъ никого! Между авторами новой школы, до сего времени не явилось ни одного превосходнаго дарованія, которое рѣшительно побѣдило-бы своихъ собратовъ старой школы. Конечно, въ сочиненіяхъ новыхъ писателей болѣе занимательности, болѣе движенія и разнообразія; это достоинство рода, и потому-то сочиненія ихъ привлекаютъ толпы, между тѣмъ какъ сочиненіи ихъ собратовъ никто не смотритъ. Но, у новыхъ поэтовъ видно болѣе начитаннаго, нежели собственнаго своего; болѣе доброй воли творить, нежели истинно творческаго генія; въ самомъ исполненіи ихъ замѣтны небрежность и нерѣшительность, а не сила, не истинная оригинальность. Это ихъ вина, и потому-то публика не знаетъ еще на чемъ остановишься; потому-то она болѣе расположена благодарить ихъ за похвальныя усилія, нежели вручить имъ пальму побѣды.
Долго-ли еще продлится эта слабость полета драматическихъ дарованій, эта, замѣтная донынѣ, безплодность новой школы, едва за четыре или за пять лѣтъ явившейся у насъ?
Богъ знаетъ, и да поможетъ онъ намъ! Для чести Искуства и Франціи, желательно-бъ было, что-бы недостатокъ въ истинномъ геніи прекратился скорѣе. Но, въ ожиданіи будущаго, прилично-ли, я справедливо-ли торжествуютъ надъ этимъ, и слишкомъ часто, приверженцы старыхъ правилъ литтературныхъ? Основательно-ли спрашиваютъ они у насъ съ насмѣшкою: какими превосходными произведеніями можетъ похвалиться новая система театральная? Имѣютъ-ли они право сказать изслѣдовавшимъ и объяснившимъ ее критикамъ: „Вы сами не знаете что говорите; а доказательство этого, все, что пишется подъ вашимъ покровительствомъ: все это не соотвѣтствуетъ вашимъ великолѣпнымъ обѣщаніямъ.“
Съ этимъ мы никакъ несогласны, ибо, что если мы въ отвѣтъ вздумаемъ спросишь у Піитики Аристотелевой какія удивительныя трагедіи подарила она Греціи? У Піитики Гореціевой: какіе памятники прославляютъ Театръ Латиновъ? у Лагарпова Курса Литтературы: какими превосходимыми произведеніями мы обязаны ему? Отвѣтъ также былъ-бы не въ ихъ выгоду.
Природа творитъ поэтовъ; она, изрѣдка, посылаетъ въ міръ Софокловъ, Шекспировъ, Расиновъ, Мольеровъ, и послѣ каждаго такого посланника долго отдыхаетъ. Тутъ никакое человѣческое усиліе не пособитъ, и Мегалантропогенезія[1] такая же глупость, такое-же шарлатанство въ Литтературѣ, какъ и во всемъ. Скажемъ еще болѣе. Что справедливо относительно генія, то справедливо и относительно дарованія. Какъ-бы ни было оно мало, на какой-бы ни встрѣчалось степени — вся честь за него природѣ, одной природѣ! Критика дѣлаетъ для дарованія тоже что и для всѣхъ: у нея нѣтъ для него форменнаго предписанія, нѣтъ рецептовъ, какъ писать хорошія трагедіи и остроумныя комедіи.
Впрочемъ, всего скорѣе можно ошибаться такимъ образомъ о природѣ и цѣли нѣкоторыхъ предметовъ.
Когда въ Средніе вѣка отыскавъ былъ Органонъ Стагирійскаго Философа (Аристотеля), то первые занявшіеся имъ были въ нѣкоторомъ очарованіи. Они имѣли причину, ибо этотъ Органонъ, этотъ трактатъ о высшей Логикѣ, есть одинъ изъ удивительнѣйшихъ памятникомъ величія и силы ума человѣческаго. Но послѣ, тотчасъ вообразили, что Логика имѣетъ цѣлію научить разсуждать, и что разсужденіе, если не единственное, то по крайней мѣрѣ главное средство къ достиженію истины. Кто вполнѣ выразумѣетъ составъ силлогизма, тотъ не будетъ ни въ чемъ ошибаться, и будетъ разумѣть все. Это была ошибка большая. Богу извѣстно, сколько породила она глупостей и софизмовъ, споровъ и утонченностей словесныхъ. Логика не научаетъ человѣка ничему такому, чего не дѣлаетъ онъ самъ по себѣ, безъ ея помощи. Силлогистическое дѣйствіе естественно, врожденно: не нужно учиться ему, для того что-бы употреблять его. Сверхъ того, для надлежащаго сужденія необходимо: видѣть вѣрно и понимать ясно, имѣть въ виду всѣ условія задачи и не упустить изъ виду ни одного при выводѣ. Все это природныя способности: для пріобрѣтенія ихъ Логика не имѣетъ ни какого секрета. Но должно-ли изъ этого заключишь, какъ и заключали нѣкоторые Философы, что Логика не годится ни къ чему. Боже сохрани! Это значило-бы безусловно перейдти къ другой крайности. Логика не имѣетъ цѣлію научишь разсуждать; она учитъ: какъ разсуждаютъ. Это отрасль философія ума человѣческаго; она открываетъ намъ природу одной изъ самыхъ блестящихъ нашихъ способностей; она объясняетъ намъ ея законы, дѣйствіе, механизмъ; она открываетъ уму человѣческому его самого. Кто изучитъ ее надлежащимъ образомъ, тотъ изучишь съ пользою. Послѣ этого изученія умъ становится яснѣе, опытнѣе, сильнѣе, искуснѣе, однимъ словомъ, способнѣе ко всему, не исключая даже сужденія, ибо умъ никогда безполезно не развивается, такъ-же какъ и разсудокъ никогда не расширяется, не укрѣпляется безполезно.
Тоже должно сказать о Критикѣ. Она также есть отрасль философіи ума человѣческаго. Она также освѣщаетъ его ему самому, и показываетъ ему собственную его дѣятельность, не почитая его школьникомъ и не принимая на выучку.
Изящное существуетъ, оно существуешь въ мірѣ внѣшнемъ и въ душѣ человѣка; въ явленіяхъ Природы, и въ тѣхъ явленіяхъ, гдѣ раскрывается человѣчество. Иногда показывается оно тамъ вполнѣ, но чаще даетъ себя только провидѣть и предчувствовать. Имъ овладѣваетъ геній и усвоиваетъ его себѣ; онъ принимаешь впечатлѣніе и передаетъ его болѣе чистымъ, болѣе живымъ, нежели принялъ; онъ пораженъ имъ и поражаетъ въ свою очередь. Геній дѣйствуетъ при вдохновенія; пріемы Искусства знакомы ему невѣдомо отъ него самого; это собственное его, врожденное ему стремленіе. Орелъ парятъ потому что онъ орелъ; олень прыгаешь потому что онъ олень.
Что-же дѣлаетъ Критика?
Она становится между образцовыми произведеніями Искуства и умами, жаждущими насладишься ими, между человѣкомъ съ дарованіемъ и тѣми, къ кому обращается онъ, а иногда между геніемъ и трудомъ его. Она вводитъ насъ, мѣлкихъ и великихъ, не посвященныхъ и прозрѣвшихъ, въ таинства удивительныхъ красотъ. Она открываетъ намъ тонкія черты, скрытыя отношенія, тайные законы. Вотъ ея дѣло, не болѣе и не менѣе.
Но является съ своими сужденіями посредственность. Съ Ферулою въ рукѣ и высокопарными словами въ устахъ, овладѣваетъ она средствами созданія, и грубо составляетъ изъ нихъ рѣзкія формулы, превращаетъ тонкія и умѣренныя объясненія въ педантскія предписанія, и взываетъ къ мѣлкимъ умамъ, открывая передъ ними кладовую наставленьицъ, примѣрцевъ, указаньицъ. По голосу ея, ремесленники принимаются за работу. Вооруженные циркулемъ и линейкою, они проводятъ линіи, чертятъ фигуры, методически разрѣзываютъ на части образцовыя творенія, крадутъ тамъ и ивамъ, у одного положеніе, у другаго черту чувства, у третьяго мысль, у четвертаго поэтическій оборотъ, и дѣлаютъ изъ всего этого, какъ умѣютъ, лучше, произведенія наборныя, печальныя мозаики, истинные Арлекинскіе наряды! Вотъ откуда, на всѣхъ, сколько нибудь обработанныхъ языкахъ, эта бездна сочиненіи незаконнорожденныхъ, которыя не хороши и не худы, не прекрасны и не безобразны, не занимательны и не смѣшны, и въ которыхъ есть тотъ незамѣнимыя ничѣмъ недостатокъ, что они не соотвѣтствуютъ ничему, ни въ Природѣ, ни въ человѣкѣ, ни въ умѣ самозванца-поэта, ни въ умѣ его несчастнаго читателя. Вотъ откуда, напримѣръ, это препровожденіе времени, этотъ кассъ-тешъ множества поэтовъ послѣдняго столѣтія, сочинявшихъ тысячи пастушескихъ стихотвореній, изъ которыхъ видно, что авторы, во всю свою жизнь, не взглянули ни разу даже на Тюльерійскія деревья, и не поглядѣли какъ течетъ рѣка хоть на Гобеленевыхъ обояхъ. Однимъ словомъ: вотъ источникъ всего, отъ чего Литтература становится однообразна, а Позыя несносна. Критика, достойная своего имени, критика истинная, не войдетъ въ раздоръ съ глупымъ требованіемъ учредить фабрику пріятнаго и изящнаго. Она не учитъ создавать изящныя произведенія, а только выставляетъ передъ глаза всѣхъ, заставляетъ всякаго понимать, что такое значитъ изящное произведеніе. Цѣль ея: умножить число умовъ возвышенныхъ и тонкихъ, свободныхъ и благоразумныхъ, просвѣщенныхъ и нѣжныхъ; предуготовить людямъ съ геніемъ или съ дарованіемъ, когда природѣ угодно будетъ породить ихъ, публику, достойную внимать имъ, публику, согрѣвающую ихъ своимъ удивленіемъ, вразумляющую, удерживающую ихъ своимъ строгимъ вкусомъ.
Убѣдившись во всемъ вышеизложенномъ, можноли сказать, что новая Критика, которую кстати или не кстати, или, лучше сказать, и кстати и не кстати укоряютъ измѣненіемъ, совершающимся нынѣ въ нашемъ Театрѣ, можно ли сказать, что сія Критика вовсе не достигла своей цѣли? Если она не преобразила, ударомъ волшебнаго прутика, скромныхъ дарованіи въ геніяльныя, то развѣ не открыла она пути будущимъ великимъ поэтамъ? Если она не заставила выросши изъ земли превосходныхъ произведеніи, то развѣ не протерла она многимъ глазъ, не раскрыла многимъ ушей? Развѣ не приготовила она обстоятельствъ такимъ образомъ, что превосходныя произведенія, если когда нибудь небо пошлешь ихъ намъ, найдутъ слушателей, готовыхъ ихъ понимать, способныхъ судишь о нихъ?
Мы никакъ не думаемъ, что-бы труды ея въ семъ отношеніи были совершенно тщетны» Напротивъ, мы скорѣе готовы полагать, что, во многихъ отношеніяхъ, или по крайней мѣрѣ въ отношеніи существеннѣйшемъ, она успѣла превыше своихъ надеждъ, и, можетъ быть, даже превыше своихъ желанйи. Мы готовы думать, что она не остановилась на одномъ своемъ дѣлѣ, но освободила наша умы, невольнымъ образомъ, отъ большаго числа стѣсненіи, нежели предполагаетъ и подозрѣваетъ сама.
Въ самомъ дѣлѣ: въ чемъ состоитъ недостатокъ Критики вообще, Критики, разумѣется, высокой, ибо о другой не стоитъ и говорить, недостатотъ, отъ котораго новая Критика также очень не изъята?
Это, какъ намъ кажется, недостатокъ въ свободѣ ума, при одобреніи или осужденіи, и какое-то предрасположеніе, пламенное, пристрастное, исключительное, не дозволяющее уму ничего означить съ надлежащею строгостію въ томъ, что удивляетъ его, ни удивляться чему либо съ полнотою души въ такомъ произведеніи, которое ему не нравится.
Древнимъ, напримѣръ, удивляются всѣ, и никто не станетъ спорить, что удивленіе это очень справедливо. Имъ удивляются во Франціи, въ Германіи, въ Англіи, по причинамъ весьма различнымъ, часто даже противоположнымъ, или по крайней мѣрѣ вслѣдствіе началъ, весьма несходныхъ между собою. Но, сказать по правдѣ, гдѣ, до сихъ поръ, были разсмотрѣны они? Гдѣ были они оцѣнены безъ энтузіасма условнаго, безъ обожанія заказнаго? Первый, кто укажетъ на ихъ недостатки откровенно, и притомъ сохраняя какое угодно почтеніе къ нимъ, развѣ не подвергнется названію варвара и Визигота? Да и мы сами, осмѣлившись сдѣлать этотъ намекъ, какую бурю, можетъ быть, накликаемъ мы на свою голову!
Великіе писатели Французскіе были очень хорошо поняты, очень хорошо разсмотрѣны, очень хорошо изъяснены Лагарпомъ, ибо Лагарпъ былъ Критикъ не пошлый. Но, съ одной стороны, онъ полагалъ, что не отдалъ-бы должной дани Расину и Вольтеру, если-бы не привязалъ къ ихъ торжественной колесницѣ Шекспира и не тащилъ его по грязи; съ другой стороны, только изрѣдка, и то съ трепетомъ осмѣливается онъ указать на какое нибудь легкое несовершенство въ предметѣ своего обожанія; но величайшіе недостатки нашего Театра не поражаютъ его: онъ, кажется, и не видитъ ихъ.
Возьмемъ, напротивъ, какъ представителя новой Критики, того, кто безъ сомнѣнія составляетъ ея славу и красу, человѣка, который обширностью и разнообразіемъ своихъ свѣдѣніи, глубиною и оригинальностью своихъ взглядовъ, живымъ чувствомъ изящнаго, всегда одушевляющимъ его, и высокою проницательностью, не оставляющею его никогда, Дѣйствовалъ болѣе всѣхъ другихъ на понятія и мнѣнія своихъ современниковъ, возьмемъ А. В. Шлегеля: это будетъ совершенно другая сторона медали.
Онъ удивляется Шекспиру; онъ перевелъ его, какъ художникъ; онъ страстно удивляется Кальдерону и Театру Испанскому. Но, за то, онъ судитъ о нашемъ Театрѣ, всегда болѣе нежели строго; удивительная естественность и комическій даръ Мольера встрѣчаютъ въ немъ человѣка, нечувствующаго ихъ; Федра Расинова для него гораздо ниже Эприпидовоы; наши достоинства не всегда находятъ въ немъ сочувствіе и справедливость; наши малѣйшіе недостатки подвергаются жесточайшемъ его приговорамъ.
Онъ удивляется Шекспиру, и энтузіасмъ его таковъ, что для него не только Шекспиръ есть совершенство во всѣхъ отношеніяхъ, но и все, что относится къ Шекспиру, болѣе или менѣе, все причастно этому идеалу совершенства. Эпоха, въ которую жилъ Шекспиръ, была не только великая эпоха, но и время образованности, вкуса; это было не только время учености, но и нѣжности чувствованіи вѣжливость, пріятность, тонкая шутка были характеристическими, отличительными чертами этого времени. Самъ Шекспиръ не только великій поэтъ, но и глубокій философъ, котораго умъ изслѣдовалъ всѣ пути, всѣ таинства міра, и всѣ изгибы души человѣческой. Его пьесы не только производятъ величавшее дѣйствіе, но онѣ и сочинены съ изумляющимъ, не погрѣшительнымъ искуствомъ. Въ нихъ все, и самое малое и самое великое, находится на своемъ мѣстѣ и въ точномъ размѣрѣ. Грубыя неблагопристойности, которыхъ у Шекспира тма, суть порывы воображенія; игра словъ, остроты, каланбуры, которые встрѣчаются у него на всякомъ шагу, даже въ самыхъ возвышенныхъ мѣстахъ, суть блескъ самаго чистаго вкуса; анахронизмы его имѣютъ свое достоинство; ошибки историческія и географическія, при изображеніи нравовъ, имѣютъ свои причины.
Такое-же идолопоклонство, такая-же суевѣрная горячность къ Театру Испанскому.
Правда, первые изъ нашихъ Критиковъ, принявшіе ученіе Шлегеля, остереглись и не пошли такъ далеко, какъ онъ. Они чувствовали преувеличенія его, они сохранили старинное свое удивленіе къ Расину, при новомъ удивленіи. къ Шекспиру, и въ самомъ Шекспирѣ старались отдѣлить признаки его времени, отъ рѣдкаго генія, которымъ наградилъ его Богъ.
Но, должно признаться, это благоразуміе не было ни всеобщимъ, ни продолжительнымъ.
Видя, какъ выражаются корифеи новой школы нашей, когда говорятъ они объ Англичанахъ и Нѣмцахъ, о Шиллерѣ, Шекспирѣ и Гёте, можно легко замѣтить, что они удивляются имъ не разсуждая; легко замѣтить, что они въ такомъ-же состояніи умственномъ относительно ихъ, въ какомъ былъ Лагарпъ относительно Расина и Вольтера; что они согласны не одобришь какой нибудь бездѣлицы, но только съ тѣмъ, что-бы не охуждали обожаемыхъ ими писателей ни въ чемъ великомъ, основномъ.
Напримѣръ — впрочемъ одобряемое нами отъ всей души — предпріятіе дашь на Французскомъ Театрѣ Отелло, вполнѣ, переведеннаго стихъ въ стихъ, не выпуская ничего, кромѣ роли безпутной дѣвки, роли почти излишней, да многихъ грубыхъ двусмысленностей и отвратительныхъ неблагопристойностей (чего не пропустила-бы и расправа благочинія), это предпріятіе, кто не почтетъ его желаніемъ представить публикѣ, не зрѣлище занимательное своею новостью, и любопытное повремени, къ которому оно переноситъ насъ, но совершенный образецъ Искуства, сочиненіе, непогрѣшительное ни въ какомъ отношеніи?
Осмѣлимся сказать, что время подобныхъ преувеличеніи для Французовъ прошло; осмѣлимся предречь, что въ общемъ здравомъ смыслѣ, развитомъ и приготовленномъ борьбою, продолжающеюся лѣтъ пятнадцать или двадцать, заключается препятствіе непобѣдимое, при которомъ частныя обожанія никогда не возобладаютъ нами, никогда не сдѣлаются общимъ мнѣніемъ и принятою всѣми школою. Насъ извлекли изъ одной крайности, и мы не допустимъ кинуть себя въ другую; насъ избавили отъ тысячи мѣлочныхъ предубѣжденіи, и мы не позволимъ запутать себя въ предубѣжденія другаго рода.
Всякій разъ, когда возобновится попытка, нынѣ сдѣланная на Французскомъ Театрѣ (а мы надѣемся, что она будетъ возобновляться часто: это въ мильонъ разъ лучше нежели угощать васъ новыми посредственными пьесами), всякій разъ случится mo-же, что случилось нынѣ, то есть что публика не согласится лишить себя свободы сужденія, для кого-бы то ни было; что многое, чему прикажутъ ей удивляться, она только стерпитъ, многое осудитъ, и наконецъ многому будетъ удивляться, но по причинамъ новымъ, собственно ей принадлежащимъ и въ ней заключающимся; что, по крайней мѣрѣ въ безпристрастіи, она покажетъ себя выше самозванцевъ-учителей ея, и что на представляемое ей она будетъ смотрѣть съ высшей и болѣе вѣрной точки зрѣнія, нежели они, эти учители.
Говоримъ, что это уже случилось нынѣ, и говоримъ не потому только, что большая часть публики не хотѣла рѣшительно пристать ни къ порицателямъ, мы къ энтузіастамъ Шекспира. Неутралитетъ публики происходилъ скорѣе отъ того, какъ мы объяснили, что ея понятія, ея мнѣнія еще не установились, и что она боялась ошибиться. Но мы основываемся на впечатлѣніи, произведенномъ общностью и частями пьесы: въ немъ, какъ мы думаемъ, заключается сужденіе истинное, откровенное, не подготовленное, которое можно было читать на лицахъ всѣхъ. Оно не во всемъ согласовалось съ понятіями многоуважаемыхъ Критиковъ, старающихся поселишь и въ насъ свои понятія объ Англійскомъ произведеніи; но тѣмъ болѣе было оно оригинально, и, по мнѣнію нашему, болѣе достойно вниманія.
Въ самомъ дѣлѣ. Англійская пьеса раздѣляется на два, почти равные отдѣла. Въ первомъ, которое составляютъ два первыя дѣйствія и нѣсколько явленій третьяго, главное мѣсто занимаетъ характеръ комическій, среди коего трагическое, или точнѣе сказать, важное, возвышенное, является одинъ разъ, мимоходомъ. Во второмъ отдѣлѣ, напротивъ, преимуществуетъ характеръ трагическій; комическое только иногда сверкаетъ, какъ молнія.
Это различіе столь ярко въ подлинникѣ, что вообще его комическая чаешь писана прозою, между тѣмъ какъ трагическая почти вся стихами. Такое смѣшеніе употребляетъ Шекспиръ обыкновенно съ искуствомъ удивительнымъ, но Французскій Переводчикъ не осмѣлился испытать его на нашей сценѣ.
Комическая часть показалась длинною и нѣсколько тяжелою; дѣйствіе, произведенное ея" вообще, было — нетерпѣливость, досада.
Отъ чего?
Неужели единственно отъ сближенія комическаго съ трагическимъ? Или отъ несовмѣстности двухъ впечатлѣніи вдругъ? Нѣтъ сомнѣнія, что большая часть слушателей такъ изъясняла свои ощущенія. Но предположимъ., что комическое было-бы другаго рода, что оно было-бы умѣреннѣе, приличнѣе, соразмѣрнѣе; произвело-ли бы оно то-же дѣйствіе? Богъ знаетъ! Но благосклонность, съ какою приняты были иныя выходки, и общій смѣхъ, который возбуждали онѣ, показываетъ даже противное.
Мысль, соединить въ изящномъ произведеніи два противоположные элемента въ равной мѣрѣ, или почти въ равной, кажется вамъ необдуманною и ложною. Мы не поклонники единствъ вообще, но думаемъ, что одно основное единство, во всѣхъ родахъ, составляетъ необходимое условіе, при коемъ можетъ проявляться на землѣ изящное. Собственное дѣйствіе изящнаго, какого-бы оно ни было рода, есть — восхитишь, увлечь душу въ ту сферу, гдѣ исчезаютъ для нея отношенія, и уничтожишь въ ней, на минуту, чувство ея отдѣльности. Но душа человѣческая создана такимъ образомъ, что не можетъ она забывать себя, и теряться, въ одно время, или сряду, въ двухъ впечатлѣніяхъ, совершенно противоположныхъ равносильныхъ; не можетъ вполнѣ отдашь себя имъ. Добиваться этого, значило-бы принуждать ее. Если-бы предметъ Отелло былъ вовсе незнакомъ публикѣ; если-бы она произвольно, безъ сопротивленія поддалась одной веселой части пьесы безпрерывнымъ мистификаціямъ, устремленнымъ противъ Родериго, удивленію и гнѣву Брабанціо, опьянѣнію Кассіо и глупымъ шуткамъ дурака, то сначала она настроилась-бы къ веселости, но за то ощутила-бы весьма непріятное потрясеніе, когда-бы ей надобно было вдругъ перейдти изъ этого веселаго, радостнаго расположенія духа, къ ужасному высокому тѣхъ великихъ сценъ, коими оканчивается третіе дѣйствіе.
Напротивъ, когда она собралась въ театральную залу, уже напередъ занятая сценами ревности, и не менѣе ужасными сценами, слѣдствіемъ этой ревности, то болѣе чѣмъ два дѣйствія, наполненныя сарказмами, шутками и насмѣшками, при нетерпѣливомъ ожиданіи развязки, показались ей тягостнымъ испытаніемъ и досаднымъ предисловіемъ. Въ этомъ она видѣла не только нѣчто тягостное, но даже оскорбительное, излишнее, уклонявшееся отъ цѣли, какова-бы ни была сія цѣль.
Виновата-ли она въ этомъ? Не предубѣжденіе-ли это? Не думаемъ.
Впрочемъ, смѣшеніе комическаго съ трагическимъ не бываетъ, или по крайней мѣрѣ не должно быть произвольнымъ. Не льзя сближать ихъ безъ причины, ибо противоположности, антитезы, въ произведеніяхъ Искуства, не имѣютъ сами по себѣ ни достоинства, ни внутренняго значенія. Ихъ сближаютъ, если сближеніе производитъ нѣчто изящное; сближаютъ потому, что при событіяхъ, ниспровергающихъ всякую жизнь, свѣтъ и общество, идутъ, не заботясь и не смущаясь, люди равнодушные, эгоисты, идутъ размѣренными шагами, не упуская изъ виду своихъ пользъ, будучи обладаемы своими привычками, своими алчными желаніями: противоположность сихъ столь различныхъ положеній и чувствованій, вырвавъ у насъ улыбку, открываетъ новую точку зренія на жизнь человѣческую, и невольно заставляешь задумываться. Ихъ сближаютъ потому, что проблескъ неожиданной веселости освѣщаетъ иногда души, пожираемыя угрызеніями совѣсти, или погруженныя въ отчаяніе; поставляя ихъ на минуту въ положеніе, погибшее для нихъ, погибшее безвозвратно и безнадежно, онъ вновь покидаетъ ихъ черезъ минуту, какъ лучъ свѣта, блеснувшій для того только, что-бы освѣтить самую глубину бездны:
Nessun maggior dolore
Che ricordarsi del tempo felice
Nella miseria.
Ихъ сближаютъ, потому что часто одно и тоже событіе имѣетъ различныя стороны, и полусвѣтъ, брошенный на одну, возвышаетъ живой блескъ другой; наконецъ ихъ сближаютъ потому, что несчастіе ужасное и странный случаи чисто соединяются какою нибудь случайною связью, какимъ нибудь чуднымъ отношеніемъ, невольно, вдругъ овладѣвающимъ вами: тогда душа человѣческая не уклоняется отъ сихъ впечатлѣніи, какъ-бы желая раздвинуться, уравновѣситься и отдохнуть.
Противоположность можетъ имѣть мѣсто при одномъ, необходимомъ условіи: не разрушать, но развить главное впечатлѣніе; не истребить его, по сдѣлать болѣе продолжительнымъ и глубокимъ. Никто не понималъ этого лучше Шекспира; никто не представилъ столько удивительныхъ образцовъ для этого. Но, признаемся, что не въ Отелло далъ онъ сіи образцы. Въ Отелло, комическое совершенно произвольно: оно, такъ сказать, приложено къ трагическому, безъ всякаго внутренняго соотношенія между ими, безъ общей цѣли; связь ихъ не почерпнута изъ глубины души человѣческой.
Исключите изъ пьесы Родериго, этого настоящаго мелодрамнаго дурака, являющагося для того только, что-бы Яго насмѣшничалъ надъ нимъ, обманывалъ его и бранилъ — это очень легко. Родериго можетъ быть совершенно замѣненъ первымъ встрѣчнымъ, и кромѣ Яго, его никто не знаетъ, никто не заботится о немъ. Пусть Брабанціо, благоразумный и твердый Сенаторъ, ловкій и владѣющій собою, важный и уважаемый, не сбивается съ своего характера и не превращается, въ продолженіе двухъ сценъ, по волѣ Автора, въ Жеронта или Сганареля; пусть Кассіо подвергнется немилости своего начальника за что нибудь другое, а не за стаканъ вина, выпитый некстати (что было-бы сходнѣе съ свойствами его и съ недостатками); наконецъ, пусть не будетъ роли шута, столь несообразной, что Французскій подражатель, при всемъ своемъ благоговѣніи къ подлиннику, не сохранилъ ея — все комическое въ пьесѣ исчезнетъ, и ни одно изъ существенныхъ лицъ даже не замѣтитъ этого, ни одно изъ главныхъ положеніи не измѣнится ни сколько. Это отдѣлилось-бы такъ-же, какъ одна изъ двухъ вещей, которыя имѣли только то соединеніе, что одну изъ нихъ положили въ другую.
Все это довольно объясняетъ впечатлѣніе зрителей. Они могли-бы показать себя болѣе строгими, не сдѣлавшись несправедливыми: они точно и были-бы строже, когда-бы дѣло шло о произведеніи новомъ. Но, какъ мы уже сказали, они поставили себя на точку зрѣнія, болѣе существенную, нежели на какой былъ Французскій подражатель: они пришли не чудо досмотрѣть, но изучить въ живыхъ, истинныхъ впечатлѣніяхъ, старинное и чрезвычайно знаменитое произведеніе. Сначала непріятно изумленные, они взяли терпѣніе, сдѣлали отсрочку Сочинителю, и, что, по нашему мнѣнію весьма выгодно говоритъ въ пользу ихъ свободы ума и гибкости ихъ вниманія, дождь безпрерывнымъ шутокъ ни сколько не повредилъ тремъ превосходнымъ явленіямъ третьяго дѣйствія, когда Ошелло спокойно отвергаетъ гнѣвъ отца Дездемоны, когда онъ изъясняетъ Сенату, какъ побѣдилъ онъ сердце юной дѣвушки, и наконецъ, когда является сама Дездемона и проситъ дозволить ей слѣдовать въ Кипръ, за Мавромъ, ея повелителемъ и господиномъ.
Разсказъ Отелло не могъ не произвести дѣйствія. Этотъ отрывокъ переведенъ на всѣ языки: красота его восхитительна и оригинальность несравненна. Самъ Лагарпъ не могъ отказать ему въ дани удивленія. Но предшествующее ему и слѣдующее за нимъ явленія, можетъ быть еще болѣе показываютъ Шекспира во всемъ его величіи.
Какой изумительныя живописецъ природы этотъ человѣкъ! Да! Онъ точно свыше получилъ частицу той силы творишь, которая дунувъ на персть, оживляетъ ее для жизни и для вѣчности.
При свиданіи съ Брабанціо, Отелло произносишь не болѣе пятнадцати стиховъ; передъ Сенатомъ, Дездемона не говоритъ и двадцати стиховъ, и уже Отелло весь шутъ, Дездемона вполнѣ существуешь: вотъ они оба, живые передъ нашими глазами, безъ принужденія, во всей красѣ, со всею странностью своихъ характеровъ, со всею открытою, неизгладимою особенностью своихъ лицъ! Уничтожьте весь остатокъ пьесы, вы не истребите изъ нашей памяти ни Дездемоны, ни Отелло. Поставьте ихъ въ какой угодно другой рядъ обстоятельствъ, дѣлайте что угодно, но не обманывайтесь, ибо мы знаемъ ихъ, мы знаемъ напередъ, что могутъ они сказать или сдѣлать!
И между тѣмъ, въ этихъ характерахъ сколько сложнаго, сколько противоположностей, тонкости и оттѣнковъ!
Въ самомъ Отелло два человѣка: сначала дикій, долго бывшій дикимъ, долго остававшійся звѣремъ, предающійся, безъ всякаго признака внутренней борьбы, первому кипѣнію каждой страсти, являющейся въ его душѣ, во въ основанія одаренный тою добротою, тѣмъ великодушіемъ, которыя инстинктъ нашихъ піитическихъ вымысловъ приписываетъ царю пустынь, льву. Потомъ, человѣкъ образованный, но образованный войною, одною войною, величіемъ мужества и тою властію надъ самимъ собой, которую развиваетъ въ человѣкѣ пошло явная, продолжительная привычка къ опасности. Въ наслажденіяхъ мирной жизни, человѣкъ образованный преимуществуетъ безъ усилія. Отелло спокоенъ, увѣренъ въ превосходствѣ своего характера, въ величіи души своей, въ важности своихъ заслугъ, но повинуется первому знаку, идетъ при первомъ словѣ, онъ подчиняется какъ солдатъ, онъ пріученъ къ людямъ какъ звѣрь. Онъ покорилъ юное сердце Дездемоны, но это успѣхъ неслыханный, котораго правдоподобіе и самая возможность совершенно поэтическія. Такой успѣхъ непонятенъ душамъ обыкновеннымъ, ибо, какъ говорить Яго: «Что за удовольствіе этой прекрасной дѣвушкѣ глядѣть на чорта!» Но этотъ успѣхъ кажется совершенна простымъ ему, существу не размышляющему и беззаботному; онъ не сдѣлала для своего успѣха ни одного шагу, не безпокоился ни минуты, не имѣлъ случая подумать о своихъ лѣтахъ, о своей наружности, о жестокости своего нрава. Онъ обладаешь Дездемоною какъ своимъ добромъ, какъ мечемъ своимъ, не думая, что-бы у него стали оспоривать достояніе его иначе нежели силою; а послѣ этого онъ спокоенъ. Впрочемъ, онъ предается любви; но любовь есть только случайность жъ его существованіи: война его жизнь, его стихія, его попроще. Любовь можетъ рѣшить его судьбу, но, въ ожиданіи этого, онъ не умѣетъ ни господствовать ею, ни исполнятъ ея законовъ.
За то Дездемона есть совершеннѣйшій идеалъ, самый чистый первообразъ женщины, женщины въ самой себѣ, существа нисшаго, однакожъ божественнаго, обреченнаго судьбою повиноваться, свободнаго прежде выбора, но невольницу послѣ него. Скромность, нѣжность, покорность: вотъ она. Скромность ея непорочна, нѣжность безконечна, покорность неизмѣрима и нераздѣльна. Отъ всѣхъ женщинъ отличается она тѣмъ, что не она обладаетъ своими качествами, но они обладаютъ ею, безусловно. Въ душѣ ея нѣтъ мѣста ни для чего другаго, посторонняго, худаго, и даже, добраго: ни для другихъ склонностей, ощущеній, и даже другихъ обязанностей. Она отдала себя, кому-бы то ни было, для чего-бы то ни было, но, довольно! она отдала себя всю, душу и тѣло, мысли и желанія, надежду и воспоминаніе, у нея не осталось болѣе ничего, что-бы она могла сохранишь для другаго. Она оставляетъ своего отца, обманываемъ его, противится ему, сколько можетъ, съ полнымъ сердцемъ, краснѣя, но не изъявляя ни нерѣшительности, ни раскаянія, стоитъ только взглянувъ на набранный ею предметъ; онъ краснорѣчиво говоритъ, какъ чисты ея помышленія. Для нея нѣтъ обольщеній, ни въ будущемъ образѣ жизни, ни даже въ наградѣ, какая ожидаетъ ее за столько любви. Напередъ она покорна всему, всему, ибо увѣрена, что таковъ жребій ея въ мірѣ, что ни при какомъ случаѣ въ будущемъ, она не броситъ сожалительнаго взгляда на прошедшее, и никогда не будетъ нерѣшительною.
И много-ли надобно Шекспиру, что-бы все это показать намъ?
Четыре взмаха карандаша, не болѣе. Посмотрите, напримѣръ, какъ оканчивается эта сцена Брабанціо привелъ Мавра въ Сенатъ, отъ самаго подножія алтаря. Послѣ соединенія своего съ Дездемоной, едва-ли успѣлъ Отелло сказать ей два слова. Простой, возвышенный разсказъ о взаимной любви ихъ, обезоружилъ всѣхъ и заставилъ плакать. Дездемона воспротивилась родительской власти скромно, почтительно, но съ твердостью непобѣдимою. Дожъ подтверждаетъ ихъ счастіе; отецъ отдаетъ ихъ другъ другу; всѣ Сенаторы окружаютъ и поздравляютъ ихъ. Дездемонѣ позволено пріѣхать къ супругу ея въ Кипръ, когда онъ тамъ водворится.
"Но ѣхать должно въ эту-же ночь, « говоритъ Дожъ старому воину.
„Въ эту-же ночь?“ Единственное слово, вырывающееся изъ устъ Дездемоны.
„Отъ всего сердца!“ отвѣчаетъ Отелло.
Онъ услышалъ звукъ трубы, и у него уже нѣтъ никакой другой мысли.
Дездемона, столь нѣжно любящая; дочь, столь рѣшительная передъ отцомъ и только что сдѣлавшаяся супругою, потупляетъ глаза и робко становится за своимъ мужемъ, не произнося ни одного слова, не обращая на него даже ни одного взгляда укоризненнаго.
Разсказу Отелло рукоплескали съ восторгомъ: тому и надлежало быть. Но всѣ три сцены вообще, имѣли, по нашему мнѣнію, успѣхъ совсѣмъ другаго рода. Представьте себѣ человѣка, который уже давно жилъ, не иначе какъ при свѣтѣ лампъ, свѣчъ и цвѣтныхъ стаканчиковъ, дышалъ только душнымъ воздухомъ гостиныхъ, и только въ Оперѣ видѣлъ водопады, горы намалеванныя на холстѣ и гирлянды изъ поддѣльныхъ цвѣтовъ; вдругъ, этого человѣка переносятъ, въ прекрасное Іюльское утро, при чистомъ дыханіи воздуха — подъ тихія и прелестныя орѣховыя деревья Унтерлакенскія, на видъ льдовъ гористой Швейцаріи: вы будете имѣть довольно вѣрное понятіе о нравственномъ состояніи посѣтителя первыхъ представленіи на Парижскихъ театрахъ, когда онъ вдругъ, неожиданно видитъ красоты простыя, великія, новыя.
Невольное чувство Французской публики оказалось еще несогласнымъ, совершенно несогласнымъ съ обожателями Шекспира — касательно роли Яго. Эта роль, ось, на которой вершится вся пьеса, чрезвычайно славна и въ Англіи и въ другихъ земляхъ. Всѣ критики, безъ исключенія, Англійскіе, Нѣмецкіе и Французскіе, не могутъ истощишься въ похвалахъ ей. На сценѣ, какъ намъ показалось, она не понравилась вообще, очень не понравилась, и неодобреніе публики увеличивалось съ каждымъ дѣйствіемъ, такъ что если-бы роль эта была играна не столь искусно и рѣшительно, то ей было-бы худо.
Отъ чего не понравилась она?
Любопытно было, по окончаніи каждаго дѣйствія слушать, какъ всякій зришель изъяснялъ свое отвращеніе, свое неудовольствіе. Одинъ находилъ, что Яго слишкомъ безнравственное лицо; другой напротивъ думалъ, что Яго не довольно искусный лицемѣръ: „Злодѣйствомъ не хвастаютъ!“ говорилъ онъ. Третій возмущался тѣмъ, что преступленіе совершается шутя — и такъ далѣе.
По нашему мнѣнію, роль Яго не понравилась потому, что она не хороша, и не то что-бы несообразна (впрочемъ, что естественнѣе несообразности для человѣка?), но не складна; части ея не связываются одна съ другою, такъ что, право, не знаешь что думать о ней.
По крайней мѣрѣ такъ на нее смотримъ мы. Пусть поклонники Шекспира проклянутъ насъ, если имъ угодно.
Что такое Яго?
Злой духъ, или по крайней мѣрѣ представитель его на землѣ? Имѣетъ-ли причину Отелло смотрѣть на его ноги, что-бы увидѣть, не раздвоенныя-ли у него ступни? Такое-ли это существо, которое дѣлаетъ зло по склонности ко злу и заражаетъ ядовитымъ дыханіемъ союзъ Отелло и Дездемоны потому только, что Дездемона подобна ангелу, а Отелло человѣкъ прямой, храбрый и великодушный?
Но зачѣмъ-же тогда приданы Яго побужденія человѣческія, корыстныя? Для чего-же показывать въ немъ низкое корыстолюбіе, злопамятность за нанесенное ему оскорбленіе, зависть къ мѣсту, болѣе его мѣста возвышенному? Для чего обираетъ онъ этого бѣднаго Родериго, такъ-же какъ Скапены или Сбригани выманиваютъ у какого нибудь глупца кошелекъ изъ кармана? Эти страсти низкой пробы уничтожаютъ все фантастическое его роли, потому что у чорта нѣтъ ни досады, ни чести, ни ссоръ, ни гнѣва, ни алчнаго желанія. Чортъ существо безкорыстное: онъ дѣлаешь зло потому что оно зло, а онъ самъ зло духъ.
Напротивъ, не есть-ли Яго, чѣмъ онъ и самъ тщеславится, совершенный эгоистъ, человѣкъ, умѣющій въ высочайшей степени любишь самого себя, подчинять свои желанія одно другому, сообразно ихъ важности, и располагать свои дѣйствія такъ, что они склоняются неизмѣнно къ его высочайшему удовольствію, во что-бы то ни стало другимъ, безъ раздумываніи, безъ угрызеніи совѣсти, и также безъ увлеченіи желаніями низшаго разряда?
Но зачѣмъ-же тогда стремится онъ вдругъ къ тремъ или четыремъ различнымъ цѣлямъ, весьма не равно важнымъ для него? Зачѣмъ предпринимаетъ онъ одно за другимъ двадцать различныхъ дѣлъ, и оставляетъ ихъ одно послѣ другаго? Но, болѣе всего, зачѣмъ при всякомъ случаѣ онъ роскошествуетъ зломъ, во сто разъ болѣе нежели нужно? Въ этомъ отношеніи Іонаѳанъ Вильдъ-Великій былъ гораздо знающѣе его, когда онъ говорилъ: „Надобно дорожить зломъ; это такая хорошая вещь, что не должно тратить ея по пустому.“
Далѣе какъ согласить различныя понятія, которыя даютъ намъ объ этомъ лицѣ?
Его представляютъ намъ умнымъ, неустрашимымъ воиномъ, достойнымъ всей довѣренности Отелло и Сената, такъ что справедливо можно было-бы возвысить его на первую степень, и послѣ этаго показываютъ намъ въ немъ самаго мѣлкаго мошенника и отвратительнаго разбойника!
Онъ питаетъ глубокое презрѣніе къ человѣческому роду, и въ человѣческомъ родѣ особенно презираетъ женщинъ. Онъ пожимаетъ плечами при одной мысли о возможности женской чести; болѣе другихъ тягостна и несносна ему собственная его жена. Единственная цѣль его въ здѣшнемъ мірѣ счастіе, и наслажденія, сильныя и вещественныя. И послѣ этого мы видимъ, что одно подозрѣніе о старинной связи его жены съ Отелло, имѣетъ сильное дѣйствіе на его душу!
Его выдаютъ намъ хитрѣйшимъ въ мірѣ злодѣемъ; но всѣ предпріятія его такъ не искусны, такъ неловки, такъ уклоняются отъ здраваго смысла, что ни одно изъ нихъ не удается, и не могло-бы удаешься.
Его выдаютъ намъ хитрецомъ ужасающей глубины и непроницаемой скрытности; но силки, разставляемыя имъ, слишкомъ грубы, и счастье его, что онъ имѣетъ дѣло съ такимъ глупцомъ, подлѣ котораго Г. Пурсоньякъ былъ-бы орломъ проницательности — съ бѣшенымъ животнымъ. Всякій сколько нибудь разсудительный человѣкъ не дался-бы въ обманъ его ни на двѣ минуты.
Какъ? Дездемона стада супругою Отелло; она сама избрала его изъ тысячи другихъ людей, достойнѣйшихъ ея выбора; она все оставила для него; она, по всѣмъ вѣроятностямъ, любила его, самъ Яго не сомнѣвается въ этомъ; только что получивъ благословеніе брачное, она разсталась съ супругомъ; Отелло ѣдетъ съ Кассіо, замѣтьте: съ Кассіо; Дездемона также отправляется въ путь, случайно, оба корабля, отплывшіе одинъ послѣ другаго, прибыли въ Кипръ въ одинъ день, получасомъ раньше одинъ другаго. Всѣ, и самъ Отелло, знаютъ, что Кассіо, сопутникъ его, могъ говорить съ Дездемоною не болѣе десяти минутъ на публичной площади. И на другой день послѣ этого, во время первыхъ восторговъ союза, испытавшаго столь много отсрочекъ, Яго рѣшается увѣришь влюбленнаго Отелло, что Дездемона, нѣжная Дездемона измѣнила, еще и не принадлежавъ ему, что она отдала свое сердце и самое себя, кому? Кассіо, который не могъ ни видѣть ея, ни говоришь съ нею! И Яго разсказываетъ объ этой страсти какъ о дѣлѣ, уже прошедшемъ, но, замѣтьте также, случившемся уже послѣ брака Отелло,
разсказываетъ съ подробностями безчисленными и изъясненіями нескончаемыми!
Кто безумнѣе: тотъ-ли, кто рѣшился на это предпріятіе, или тотъ кто даетъ себя уловить имъ?
Это предпріятіе удается, говорятъ намъ.
Да, потому что этого хочетъ Сочинитель. А здравый разсудокъ: что говоритъ онъ?
И самъ Сочинитель имѣетъ успѣхъ; но отъ чего? Вотъ отъ чего: глубина и живость первой его мысли таковы, что самыя разительныя невѣроятности, самыя непостижимыя нелѣпости проходятъ мимо глазъ незамѣтно; никто не имѣетъ ни желанія, ни времени взглянуть на пружины драмы его. Иное дѣло выдавать намъ эти несообразности достоинствами.
Да, это совершенно справедливо! Съ первой минуты, когда первый намекъ срывается съ языка Яго, съ тѣмъ что-бы онъ достигъ ушей Мавра, и какъ только произнесены пагубныя слова: „Ахъ, это мнѣ не нравится!“ до той торжественной минуты, когда занавѣсъ упадаетъ на трупы обоихъ любовниковъ, зритель не смѣетъ дыхнуть. Вы услышали-бы полетъ мухи во все это время, и, право, очень несмѣшливы тѣ приверженцы Сочинителя, которые ревностно усиливаются прерывать рукоплесканіями эту, ежеминутно возрастающую скорбь.
Съ перваго слова все уже сказано, все рѣшено.
Прости навсегда, Дездемона, прости Отелло! Дездемона является уже только невинною птичкою, которая слабо бьется въ когтяхъ ястреба; но этотъ ястребъ самъ какъ бѣшеный бьется въ когтяхъ другаго ястреба, и мститъ невинной жертвѣ за ужасныя мученія, которыхъ онъ самъ жертва.
Зритель смотритъ на эту картину не съ безпокойнымъ любопытствомъ, переходящимъ отъ страха къ надеждѣ, но, если позволятъ такъ выразиться и примутъ въ разсужденіе всю разницу — съ тою невыразимою скорбію, которую чувствуемъ мы въ уголовномъ судилищѣ, видя тщетныя усилія несчастнаго, невольно увлекаемаго къ роковому и несомнѣнному осужденію.
Отелло никогда не думалъ, никогда не имѣлъ случая подумать, сколько страннаго», непостижимаго въ чувствѣ, внушенномъ имъ Дездемонѣ. Теперь онъ думаетъ объ этомъ. «Я черный» — говоритъ онъ — «я склоняюсь къ концу жизни. Нѣтъ у меня дара нравиться, которымъ обладаютъ придворные.»
Haply, for I am black;
And have not those soft parts of conversation
That chamberers have; or, for I am declin’d
Into the vale of years; —
Склонность къ разврату, сказалъ ему Яго, обличаетъ и другія безпутства. Нѣтъ сомнѣнія, она погибла: she’s gone.
Это первое подозрѣніе (какъ выразительно сказалъ о немъ Шлегель) есть капля яду: отъ нея, въ одну минуту, начинаетъ бурно кипѣть вся кровь Отелло. Дикій подымаетъ голову. Его не можешь болѣе удержать образованное существо, никогда не встрѣчавшееся съ нимъ въ подобномъ случаѣ, я повелѣвавшее имъ только на полѣ битвъ. Борьба продолжается нѣсколько минутъ. Нѣсколько минуть Отелло, воинъ, государственный человѣкъ, властитель другихъ и самого себя, старается печатать свою любовь блудящимъ огнемъ, свою ревность дурачествомъ. «Почитай меня козломъ, если а я когда нибудь перемѣню занятія души своей за пустыя мечты, пузыри мыльныя въ воздухѣ!» «Нѣтъ, Яго! прежде нежели буду сомнѣваться, хочу видѣть, потребую доказательствъ, когда буду сомнѣваться; когда-же будетъ доказано, то дѣлать больше нечего, какъ къ чорту любовь и ревность! — Посмотри, Яго: такъ изгоняю отъ себя всю глупую любовь; она исчезла!»
Exchange me for а goat,
When I shall turn the business of my soul
To such exsufllicate and blown surmises,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . No, Iago;
I’ll see, before I doubt; when I doubt, prove;
And, on the proof, there is no more but this,
Away at once with love, or jealousy.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . Look here, Iago;
All my fond love thus I do blow to heaven:
'Tis gone.
Но, тщетныя усилія, безполезная [вастливость! Этотъ сильныя герои видитъ свою гибель; онъ чувствуетъ себя побѣжденнымъ съ перваго удара; онъ въ послѣдній разъ обращаетъ свои взглядъ на то, что услаждало его такъ долго, онъ прощается съ конемъ и побѣдною трубою, съ битвою и побѣдою: «путь Отелло конченъ.»
О, farewell!
Farewell the neighing steed, and the shrill trump,
The spirit-stirring dram, th’ear-piercing fife,
The royal banner; and all quality,
Pride, pomp, and circumstance of glorious war!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Farewell! Othello s occupation’s gone!
«Прощайте, прощайте, звучная труба, ржущій конь, вселяющій мужество барабанъ, пронзительная флейта, королевское знамя, и весь блескъ, величіе и принадлежности славы воинской . . . . . . . . . прощайте! Отелло кончилъ свой путь!»
Съ этимъ крикомъ скорби, вся борьба въ немъ прекратилась.
По мѣрѣ того, какъ ревность увеличиваетъ свои терзанія въ этой, уже побѣжденной душѣ, звѣрообразное существо является во всѣхъ отвратительныхъ образахъ, возрастаетъ, производитъ рыканіе. Оно не покоряется разсудку; оно глухо къ голосу истины, нечувствительно къ звукамъ нѣжности, недоступна нравственнымъ доказательствамъ; оно переходитъ отъ одной крайности бѣшенства къ другой, и то устремляется пожрать Яго, то съ ужасною радостью забавляется разсказомъ и подробностями нанесеннаго ему оскорбленія, описываемаго въ самыхъ возмутительныхъ выраженіяхъ. Тогда восклицаетъ оно: «Крови, Яго! Крови!»
О, blood, Iago, blood!
и наконецъ падаетъ безъ чувствъ, отъ бѣшенства и отчаянія.
Человѣчество не отзывается болѣе въ немъ; оно замѣтно только въ частыхъ обращеніяхъ его, нѣжныхъ, жалостныхъ, горестныхъ, но всегда вызываемыхъ воспоминаніемъ о прелестяхъ Дездемоны, и помышленіями о чувственныхъ наслажденіяхъ. Оно замѣтно только въ немногихъ проблескахъ правосудія грубаго, какое обитаетъ подъ шатромъ Бедуина или въ пещерѣ бандитовъ, «у нея были глаза; зачѣмъ она выбрала меня?» И когда Яго предлагаетъ зарѣзать ее на той самой постелѣ, которую она обезчестила: «Славная мысль! Ея справедливость мнѣ нравится.»
Впрочемъ, никакого слѣда чувствованій, заимствуемыхъ въ образованномъ обществѣ; никакого уваженія ни къ самому себѣ, ни къ другимъ; никакого воспоминанія о приличіи. Онъ, ни мало не задумываясь, велитъ предательски убить Кассіо; онъ звѣрски бьетъ Дездемону, въ присутствіи посланныхъ Сената и своихъ подчиненныхъ; онъ обращается съ нею, и публично, и безъ свидѣтелей, какъ съ презрѣнною тварью, истощая противъ нея всѣ самые язвительные сарказмы и самые унизительные эпитеты.
Изображеніе геройской души, ниспадающей на степень дикаго животнаго, могло-бы повредить достоинству Искуства, если-бы Поэтъ не поставилъ лицомъ къ лицу съ нимъ прелестнаго, чистаго, истинно ангельскаго существа, Дездемоны.
Никогда, нигдѣ небыли изображены съ большею нѣжностію это изумленіе невиннаго сердца, когда въ первый разъ изліянія его отталкиваютъ грубымъ словомъ, строгимъ взглядомъ, и эти робкія усилія обратить все въ шутку, возобновить нѣжное, веселое обхожденіе, подѣйствовать еще нѣсколько минутъ улыбающеюся, преходящею властью юной супруги на другой день счастія.
Вмѣстѣ съ тѣмъ какъ новый характеръ, Отелло развивается болѣе и болѣе, видно, такъ сказать, сквозь эту прозрачную поэзію, которой тайну зналъ одинъ Шекспиръ, какъ нѣжное лицо Дездемоны постепенно теряетъ свою ясность. Первая мысль ея, что жестокость Отелло, предвидѣнная ею издалека, возобладала ямъ; но въ одну минуту сердце ея предается своей участи; у нея готово извиненіе.
«Вѣрно, непріятныя извѣстія возмутили его характеръ; люди, занятые великими дѣлами, часто вымѣщаютъ свой гнѣвъ на мѣлкихъ событіяхъ. Да впрочемъ, развѣ они боги? Мы и не должны ожидать отъ нихъ всегда такого вниманія, какое прилично въ день брака.»
…Nay, we most think, men are not gods;
Nor of them look for such observances
As fit the bridal. —
И когда Отелло бьетъ ее публично; она только плачетъ, и говоритъ: "Я не заслужила этого, "
I have not deserved this.
Но, когда наконецъ Отелло изрыгаетъ противъ нея самыя оскорбительныя ругательства, когда онъ именуетъ ее безчестною, распутною — она не можетъ ничего выговорить. Кровь бросается у нея въ голову и задушаетъ ее; она не знаетъ что дѣлать отъ смятенія, которое происходитъ отъ того что она слышитъ такой языкъ, а не отъ того, что онъ обращенъ къ ней. Нѣсколько слабыхъ вздоховъ, нѣсколько тщетныхъ разувѣреній — вся защита ея. Она видитъ свои жребій въ страшныхъ взглядахъ Отелло. Она поникаетъ головою, приказывая Эмиліи положитъ къ ней на постель свадебное платье ея, въ которомъ хочетъ быть схоронена. Она протягиваетъ голову подъ ножъ, какъ невинный агнецъ (другое счастливое выраженіе Шлегеля), какъ агнецъ, который только прыгалъ и рѣзвился на лугу: онъ идетъ къ алтарю, не спрашивая для чего, и лижетъ ведущую его руку.
Въ этомъ-то именно заключается неизъяснимое очарованіе и прелесть уже упомянутой нами сцены, которая во всякомъ другомъ мѣстѣ. была-бы уродливою.
Отелло, прощаясь съ посланными Сената, сказалъ тихимъ голосомъ Дездемонѣ: «Иди сію-же минуту въ постель, я приду тотчасъ. Вышли свою служанку; слышишь-ли? Не забудь этого. — Я исполню это.»
Get you to bed on the instant; I will be return’d forthwith; dismiss your attendant there; look, it be done. — I will, my lord.
Она слышала свой смертный приговоръ; она знаетъ это; но у нея нѣтъ мысли не только о неповиновеніи, но и о какой нибудь малѣйшей помощи: ей говорилъ Отелло.
И такъ мы видимъ, что сцена, когда она раздѣвается, готовясь лечь въ постель, есть для нея именно та четверть часа, которую предоставляютъ осужденнымъ къ смерти передъ ихъ казнію. Напрасно хочетъ она разувѣрить Эмилію, обольстить сама себя и привлечь свои мысли къ какому нибудь легкому предмету: вся душа ея выказывается и замираетъ при каждомъ словѣ. И точно такова-же эта сцена для сокрушеннаго зрителя: онъ счисляетъ минуты; онъ привязывается къ малѣйшей случайности; онъ прицѣпляется къ малѣйшей вещи; онъ спрашиваетъ, для чего нѣтъ еще бантика, для чего нѣтъ еще крючка; онъ желалъ-бы схватить Дездемону за платье и удержать.
Поэты трагическіе: вотъ вашъ образецъ! Учитесь у него, если можете.
Сцена, когда Мавръ убиваетъ Дездемону, изумила публику, но не на долго: одобреніе вскорѣ взяло верхъ. Публика привыкла въ оперѣ Россини видѣть эту сцену продолжительною, привыкла къ торжественнымъ тѣлоположеніямъ Г-жи Пасты, въ усиліямъ Г-жи Малибранъ защитить свою жизнь, и краткость Англійскаго подлинника сначала удивила ее. Но, въ то-же время, этотъ разговоръ, чистый, быстрый, ведущій прямо къ цѣли; эти страшныя, раздирающія душу слова Отелло, произносимыя въ полголоса; неотклонимое рѣшеніе, исполняемое имъ скоро, съ полнымъ сердцемъ и сжатыми зубами, почти безъ взгляда на жертву, но и безъ минутнаго боренія; мольбы Дездемоны, краткія, нѣжныя, робкія, когда дѣло идетъ только о ея жизни; ея отвѣты, дышащіе всею гордостію невинности, когда Отелло говоритъ ей о платкѣ, найденномъ у Кассіо: «Стало быть онъ нашелъ его.»
Не found it then.
И когда Отелло объявляетъ ей, что Кассіо признался въ своемъ преступленіи: «Онъ не скажетъ этого.»
Не will not say so.
Эти слова, простыя и высокія, выговоренныя дѣвицею Марсъ просто и возвышенно; эти крики, за дверьми, ускоряющіе роковой ударъ и такъ сказать двигающіе рукою Отелло, все это было глубоко чувствовано, и сопровождалось рукоплесканіями, сколько позволяли зрителямъ внутреннія къ ощущенія. Мимоходомъ скажемъ, безъ всякаго сравненія, что трагическая сцена показалась столько-же возвышенною передъ сценою лирическою, сколько самая, трагедія Отелло выше книжонки, за тридцать су продаваемой у входа въ Оперу-Буффу.
Извѣстно, что тотчасъ послѣ этой сцены слѣдуетъ мѣсто, которому удивляются всѣ критики, которое прославляютъ во всѣхъ новыхъ Піитикахъ, и которое расхваливаютъ сами философы, какъ неподражаемо-естественную черту.
Въ комнату входитъ Эмилія, и Дездемона, умирающая, имѣетъ еще столько силъ, что обвиваетъ самое себя въ своей смерти, желая отвратить подозрѣніе отъ Отелло.
Nobody; I myself, farewell:
Commend me to my kind lord; O, farewelh!
«Никто: я сама; прощай! Скажи обо мнѣ доброе слово милому властителю моему. Прощай!..»
Должно признаться, что слова это не произвела никакого дѣйствія, и, говоря откровенно, мы никогда не сомнѣвались, что-бы могло случиться иначе.
Пусть поразить васъ громъ, пусть побьютъ насъ каменіемъ, но намъ всегда казалось, что этотъ маленькій вымыслъ за цѣлую милю отзывается театральнымъ обольщеніемъ, и что въ немъ устами дѣйствующаго лица говоритъ самъ Поэтъ. Намъ всегда казалось, что въ послѣднихъ словахъ умирающей Дездемоны заключается слишкомъ сложное, слишкомъ утончённое понятіе, предвидѣніе, предосторожность, несогласныя ни съ ея положеніемъ, ни даже съ ея характеромъ.
Со дня брака своего, Дездемона почитаетъ себя собственностью Отелло, и чѣмъ-то такимъ, съ чѣмъ онъ властенъ обходиться какъ хочетъ, и даже употреблять во зло свою, власть. Она почитаетъ себя невольницею, которую онъ можетъ быть, и даже убить, если ему вздумается. Какъ-же придетъ ей на мысль, что Отелло подвергается какой нибудь опасности за нее, и что надобно его защитить отъ уголовнаго преслѣдованія? Пусть, умирая, она поцѣлуетъ руку Отелло; вотъ это она! А что-бы она заблаговременно свидѣтельствовала за него, передъ правосудіемъ — это не то.
Впрочемъ, правы-ли мы или виноваты, это постороннее дѣло. Въ качествѣ историка, Повторяемъ, что сіи слова не произвели никакого дѣйствія.
За то, надобно сказать совсѣмъ другое о послѣдней сценѣ, почти не замѣчаемой критиками, но, по нашему мнѣнію, одной изъ удивительнѣйшихъ во всей пьесѣ, и произведшей достойное ея красоты дѣйствіе.
Въ самомъ дѣлѣ: едва Дездемона испустила послѣднее дыханіе, едва слѣпое остервененіе Отелло насытилось, какъ сцена перемѣняется: онъ образумливается; истина обхватываетъ его своимъ свѣтомъ и является къ нему со всѣхъ сторонъ. Не изъясненія Эмиліи разувѣряютъ его, и даже не слова Яго. За полчаса онъ не слушалъ-бы ничего; теперь, онъ знаетъ все напередъ.
Какъ при первыхъ приступахъ ревности онъ старался призывать на помощь разсудокъ и свою твердость, такъ теперь старается онъ призвать на помощь свое бѣшенство и ослѣпленіе, противъ свѣтлаго приближенія разсудка.
Уже съ притворнымъ звѣрствомъ восклицаетъ онъ, говоря о Дездемонѣ: «Ну, она, какъ обманщица, пошла въ адскій пламень! я убилъ ее.»
She’s like a liar, gone to burning hell;
'Twas I that kill’d her.
Онъ громко взываетъ къ Яго, честному Яго,
Honest, honest Iago,
и хочетъ что-бы онъ былъ его защитою; онъ еще разъ усиливается изрыгать неистовыя брани, которыя такъ Недавно произносилъ съ яростію, но языкъ его отказывается:
'Tis pitiful; but yet Iago knows,
That she with Cassio hath the act of shame
А thousand times committed.
«Какъ жаль! Но Яго знаетъ, что она съ Кассіо тысячу разъ нарушила вѣрность.»
Усилія тщетныя! Онъ принужденъ видѣть себя тѣмъ, что онъ есть въ дѣйствительности. Лишенный божественнаго существа, обожаемаго имъ самимъ, онъ видитъ себя такимъ-же, какимъ видятъ его другіе: онъ предметъ не только ужаса, но и осмѣянія, презрѣнія; названія клеветника, убійцы, душегубца, слишкомъ легки для него: онъ сумасшедшій, онъ бѣшеный песъ, онъ волъ, укушенный слѣпнемъ, или кинувшійся рогами и копытами на красный клочекъ, которымъ помахали передъ нимъ въ насмѣшку.
Положеніе его точно то-же, что положеніе Софоклова Аякса, когда тотъ приходитъ въ себя, послѣ своего плачевнаго неистовства.
Названія безумнаго Мавра, презрѣннаго животнаго, отвратительнаго, глупца сыплются на него со всѣхъ сторонъ. Въ первую минуту онъ поникаетъ головою, отдается и позволяетъ себя обезоружить какъ дитя.
«Я уже и не храбръ болѣе!» восклицаетъ онъ съ горестію. «Первый наемный солдатъ отымаетъ у меня мечъ». И присовокупляетъ нѣсколько возвышающія его слова: «Но для чего честь переживетъ добродѣтель? Пусть все погибнетъ вдругъ!»
I am not valiant neither,
But every puny whipster gets my sword:
But why should honour outlive honesty?
Let it go all.
И послѣ этого почти тотчасъ онъ продолжаетъ:
«Я видѣлъ дни, когда этою слабою рукой, съ этимъ сильнымъ мечемъ, я пробился-бы сквозь преграды, въ двадцать разъ сильнѣйшія. Но, какая тщетная хвастливость! Кто можетъ побѣдить свою судьбу? Этого уже нѣтъ. Не бойся, что я вооруженъ! Я кончилъ свои дни, я кончилъ свое поприще, я на скалѣ, гдѣ конецъ моему ристанію. Ты уклоняешься въ смятеніи? Полно — страхъ твой напрасенъ. Пусть только чья нибудь рука угрожаетъ груди Отелло: онъ побѣжитъ. И куда бы ушелъ теперь Отелло?»
I have seen the day,
That, with this little arm, and this good sword,
I have made my way through more impediments
Than twenty times your stop: — But, О vain boast!
Who can control his fate! 'tis not so now. —
Be not afraid, though you do see me weapond;
Here is my journey s end, here is my butt,
And very sea-mark of my utmost sail.
Do you go back dismay’d? 'tis a lost fear;
Man but a rush against Othello’s breast,
And he retires; — Where should Othello go? —
Тутъ онъ падаешь на трупъ Дездемоны, произнося прерывистыя слова, которыхъ однакожъ невозможно слышать, не содрогаясь отъ горести.
Но, этотъ припадокъ отчаянія и униженія продолжается только одну минуту. Отелло опять властвуетъ собою. По мѣрѣ того какъ разсудокъ снова беретъ надъ нимъ власть, онъ въ свою очередь опять начинаетъ привычно повелѣвать всѣми окружающими его. Два, три сильныя, значительныя слова показываютъ, что онъ рѣшился въ душѣ своей. Онъ схватываетъ другой мечъ, и никто изъ присутствующихъ не осмѣлится теперь наступить на него. Онъ извиняется передъ Кассіо съ благородствомъ и простотою; онъ смотритъ равнодушно и съ нѣкоторымъ презрѣніемъ, какъ приготовляются схватить его, и когда Лодовико наконецъ приближается къ нему, и уже полуиспуганнымъ голосомъ приказываетъ ему приготовиться къ отплытію въ Венецію, подъ строгимъ присмотромъ, что-бы явиться передъ Сенатъ, онъ возражаетъ, прерывая его:
"Потише! одно или два слова, прежде нежели ты отправишься.
Soft you; а word or two, before you go.
Видите-ли вы здѣсь великаго поэта? Видите-ли все, что умѣетъ онъ означить однимъ словомъ? Лодовико отправится одинъ: такъ хочетъ Отелло; Отелло не поѣдетъ: таково желаніе его; никто не будетъ располагать имъ кромѣ его самого; онъ не думаетъ, что-бы ему могли возразить что нибудь противъ этого. Съ важностью продолжаетъ онъ:
«Я оказалъ нѣкоторыя услуги государству: это знаютъ, и — полно объ этомъ! Прошу васъ: когда въ своихъ письмахъ вы будете описывать эти несчастныя событія, говорите обо мнѣ такъ, какъ я былъ; не уменьшайте ничего, и неувеличивайте, изъ злобы. Тогда вы разскажете о человѣкѣ, который любилъ слишкомъ, но не умѣлъ любить благоразумно; который не легко предался ревности, но попавшись въ умыселъ, дошелъ до послѣдняго неистовства. Такъ говорите обо мнѣ.»
Сказавъ это, и, сколько можно было, позаботившись о своей славѣ, онъ обращается противъ самого себя; онъ обращается всею высотою своей оскорбленной души противъ этого ничтожнаго тѣла, которое накажетъ онъ какъ возмутившагося раба, какъ дикаго звѣря, низринувшаго своего повелителя и тѣмъ предавшаго его поношенію. Изыскивая выраженія, самыя оскорбительныя, какъ онъ думаетъ, выраженія, вдругъ напоминающія ему и что онъ былъ, и что совершалъ онъ въ жизнь свою, и что презиралъ всего болѣе, онъ прибавляетъ:
«Скажите еще, что, однажды, въ Алеппо, одинъ злобный Турка, накрытый чалмою, билъ Венеціянина, и тѣмъ оскорблялъ наше государство; я схватилъ за горло этого пса-обрѣзанца, и такъ поразилъ его…»
And say, besides, — that in Aleppo once
Where a malignant and a turban’d Turk
Beat a Venetian, and traduc’d the state,
I took by th’throat the circumcised dog,
And smote him — thus,
Мы распространились въ описаніи дѣйствія, произведеннаго на публику симъ вѣрнымъ и, такъ сказать, буквальнымъ переводомъ Отелло, потому что почитаемъ дѣйствіе сіе весьма благопріятнымъ предзнаменованіемъ для Французскаго Театра. Самая пьеса была разыграна гораздо лучше, нежели какъ играются нынѣ всѣ образцовыя произведенія властителей вашей сцены; она была суждена, какъ никакая пьеса, сколько намъ извѣстно, никогда еще не была суждена, то есть, справедливо, безъ предубѣжденій! безъ партіялизма, каждая сцена по достоинству.
Если публика утвердится въ этой свободѣ ума; если она будетъ продолжать, при каждомъ новомъ опытѣ, рукоплескать только тому, что кажется ей прекрасно, осуждать то, что поражаетъ ее непріятнымъ ощущеніемъ, будетъ оставаться равнодушною при мѣстахъ обыкновенныхъ, то этимъ однимъ уже сдѣлаетъ она много для Искуства, и еще болѣе для своего наслажденія. Она предохранитъ насъ отъ потопа Романтическихъ подражаній, уже угрожающихъ занять мѣсто подражаній Классическихъ. Пострадавши, въ теченіе ста лѣтъ, отъ являвшихся подъ тысячью различныхъ именъ Андромахъ, Меропъ, Заиръ, въ коихъ не доставало только истинныхъ красотъ Андромахи, Меропы, Заиры, мы будемъ избавлены отъ несчастія страдать, можетъ быть, въ другія сто лѣтъ, подъ тысячью другихъ различныхъ именъ, отъ Макбетовъ, Отелловъ, Вильгельмовъ Телей, гдѣ не будетъ только доставать истинныхъ красотъ Макбета, Отелло, Вильгельма Теля.
Изящному подражать не льзя.
Можно подражать недостаткамъ, наружнымъ формамъ, пріемамъ великихъ поэтовъ. И если только публика, изъ необдуманнаго энтузіасма къ великимъ поэтамъ, позволитъ себѣ рукоплескать ихъ недостаткамъ, или просто ихъ пріемамъ, то можетъ быть увѣрена, что скоро будетъ угощена ими до пресыщенія.
Здѣсь могли-бы, должны-бъ были мы заняться объясненіемъ словъ: Классическій и Романтическій; объясненіе сіе повело-бы насъ къ новымъ изслѣдованіямъ; несомнѣнно важнымъ и любопытнымъ; но число предназначенныхъ для нашей статьи страницъ давно осталось назади. Подождемъ для новыхъ изслѣдованій новаго случая: онъ не замедлитъ представиться намъ.
- ↑ Великочеловѣкорожденіе.