Алексею Михайловичу Дмитревскому *
(1892)
Roma, fave : tibi surgit opus.Propert.
Tristia miscentur laetis.Ovid. *
I
В Рим свои Tristia слал с берегов Понтийских Овидий;
К Понту из Рима я шлю — Laeta: бессмертным хвала!..
Pluvius Римское поле благословил, и враждебный
Март опрокинул на нас все водоемы небес.
Друг! но сияет во мне глубокое небо, и Солнце
С гордой квадриги на мир мещет златые лучи!
Рим — всех богов жилищем клянусь! — мне по сѐрдцу обитель:
Цели достигнув святой, здесь я, паломник, блажен.
Здесь мне сладок ночлег; но сладостней здесь пробужденье:
Жажду жить, созерцать, и познавать, и творить.
Здесь бы поставил я прочный алтарь усталым Пенатам —
Странник бездомный! — и вот подпись на том и печать:
Вечный очаг Всебогини, Всематери, — вечный Всебога, —
Сей Пантеон! Шлю его, друг, не случайно тебе!
Вспомнил я в нем и почтил нашей юности светлую веру:
Держит над юношей власть дивный, таинственный Пан!
Все нам являло живого, сокрытого; небо пустело,
Но раздавалась в лесах дальняя бога свирель...
Деспот незримый, в соборе богов он жил и с трапѐзы
Всех кумиров вкушал в храме всебожья — всебог.
Кругом был вечного дом под шатром золотой полусферы:
Кругом — владенье земли под полусферой небес.
В око разверстого свода днем Зевс, озирая кумиры,
Сам его дом озарял с невозмутимых вершин.
Гаснули своды — в отверстый зенит нисходило Селена:
Гротом счастливейших Нимф мнил он созданье людей...
Ныне — чужие кругом алтари. «Победитель Природы»,
Юной Мадонны у ног юный почил Рафаэль.
Дух победил, и вселился во храм. Но древние камни
Древней Природе поют тот же немой дифирамб!
Нет изваяний, ни бронз; вот морщины, вот раны: но старец —
Храм, как незрячий Гомер, вечною дышит весной.
Нет покровов, но те же черты, то же солнце, — и громче
Древней Природе звучит, строже немой дифирамб!..
Многих поклонник богов, я сам, язычник беспечный,
Мой побежденный Олимп мирно с победным слиял.
Многих богов Рим почтил, всех прияв во священные нищи;
Многих почтили богов Анджело и Рафаэль.
Что тосковать нам о том, что с вершин Индийских на тиграх
Уж не сойдет Дионис меж исступленных Мэнад?
Не умирает Рим — не умрут ни гений, ни боги:
Будут нам боги еще, будет еще красота!
— «Странный! ужель за Альпийской стеной не довольно почтенным
Паркам расспросом пустым ты, как дитя, досаждал?
Темную будущность там заклинай и надейся по воле:
Здесь настоящим живи! здесь созерцай и молись!
Счастлив истинно ты пред многими в Гипербореях:
Стольких познал ты богов, столько ты зрел красоты!
Но пока, приютясь у подножия Collis Hortorum,
Ты праздномысля сидишь, — от Эфиопов святых
С пира вернулся Зевес, и послал нам перун благосклонный,
И несказанно лазурь вешней грозой прояснил.
Весело ныне в Музее бродить, где, как плектрон незримый,
Стройно движет тебя статуй бесчисленных ритм;
Иль, обходя святой Палатин и прославленный Форум,
Из величавых гробов звать величавую жизнь...»
Так говорил Гений Места. Но я ответствовал: «Ныне
Время и гениям знать: добрый Гомер устарел.
Время взирать на мир с просвещенною мысли свободой:
Друг, стремись усвоять разум ученых мужей!
Знай же: не свят Эфиопский народ; не чтут они Зевса;
Не Океан — их предел, и не поток— Океан...
Думаю: Плувий-Юпитер увидел Рим потопленный
И мутно-желтой волной рвущийся Тибр из оков,
И разгневился на туч, на ветро̀в ненужную ревность,
И, враждебный стране, сдержан астральный Овен.
Что ж до богов бессмертных и Муз, — ты прав. Но сегодня
Свежей упиться весной дальний Яникул зовет:
Видеть у ног я хочу семь холмов за Тибром священным
И простершийся град от оснований Петра.
Темный колеблется там кипарис, как сходящая дева;
Там изваянную ветвь лавр горделиво несет;
Меры полна, в небесах стелет пиния облак округлый;
Знойной каникулы ждут шелестной пальмы листы.
Станом лазурных шатров облегли Рим эфирные горы;
В недолговечных венцах снежные блещут зубцы.
Гостя Яникул зовет; друг зовет послание: Гермий!
Ты в добрый час дай письму бурный увидеть Эвксин!
Ты же — бог ли, богиня ль — услышь, о, великий! моленье
И наложи на него сам, Гений Места, печать!
Мертвые знаки проникни божественной силой и дружбы
Бледный привет оживи отблеском этого дня!..»
Так молясь, я чертил: «На брѐг Понтийский из Рима
Laeta...» Радуйся, друг, так же, как радуюсь я!
II
Рим вожделенный узрев, я пел тебе первые Laeta;
В Рим осенний возврат вешнюю песнь воскресил.
Ибо недавно еще я по взморию Партенопеи,
Нимфы почившей, внимал жалобам дев-Нереид,
И богомольно срывал над святой Посилипа могилой,
Тень призывая певца, свежий Вергилиев лавр.
Дивный предел! Там, пред домом моим, как остров блаженных,
Млеют в лазурном плену тени Капрейских вершин;
Там, как влюбленный Нарцисс, меж ветвей, отягченных плодами,
С горного ложа глядит в тихие воды Суррент;
Там в безлюдьи живом, пред Везувия синим восклоном,
Гостя приветно зовут тесные домы Помпеи...
Светлые дни там текли: их не жаль в излюбленном Риме:
Родине верен, я Рим родиной новою чту.
Где нам отечество, друг? Скажи, гражданин мой оседлый,
Гостю далеких чужбин: где нам родимый предел?
Там ли, где отчий наш дом, наша первая память, дряхлеет?
Там ли, где отчий наш сад некогда темный шумел?
Там ли, где кости отца в заглохшей тлеют могиле, —
Где нас в покорной тоске ждет престарелая мать?
Или в пустыне, куда наш орел занесли легионы?
Иль где гражданственный мир плугом измерил поля?
Родина ль чистой душе — беспредельное, верное небо?
Родина ль гордой душе — море, сей узник — Титан?
Иль не отчизна избранных — Идей бестелесных обитель?
Или не Рим золотой — мой нареченный предел?..
Так! я ныне познал возвращенной мне родины счастье, —
С ним — и зиждительный труд; с ним — и целительный мир.
Тихо по солнечным стогнам; под золотом спят кипарисы;
Песню под рокот струны нищий заводит слепец.
Муза, сопутствуй: схоластика ждет Капитолий ученый!
Долог мне путь до кремля от преторьянских бойниц...
Вот и Траянов колосс, и колонн безглавых граниты!
Остов в отверстом гробу — Форум лежит подо мной.
Мощи мраморной славы! Помост лицедейства кровавый!
Прах безглагольных давно, велеречивых личин!
Вот— путь Побед, и Свободы амвон, и святыня Согласья!
Вот — Самовластья врата! Вот — Раболепия столп!
Белые кости базилик... останки портиков стройных...
Три несравненных столпа Ка̀стор с Поллуксом хранят!..
Там — Палатин; там — Титов триумф; там — свод Константина;
Мощь Колоссеума — там: здесь — Табуларий, и всход.
На Капитолий крутой я всхожу: вот и конь Антонина;
Вещих меж свитков меня ждет молчаливый фиас...
Так я живу, — и вседневный мой труд — блуждать и дивиться,
И, дивяся, блуждать — пир моих сплетшихся Муз:
В гробы стучится одна; красотой облекает другая,
Тленья сорвавши покров, — жизнью восставшую жизнь...
Весело мне!.. Но не часто ли, друг, что̀ высоко и дивно,
Мы превозносим и чтим, сердцем иное любя? —
Помню: мы краем высот подымалися в гору; Кампанья
В пурпуре светлом легла морем пустынным у ног.
Некая весь белелось по ней... — мы Рим распознали:
Купол великий парил, малую весь осенив.
Нет! клянусь, не таков был сей Рим, когда с гор нисходили
Варвары, робко дивясь блеску державных твердынь!
Ныне — пустыня, и весь... Я, от спутников скрыв свои слезы,
Благоговейно познал, как ты мне дорог, мой Рим!
Вечный, великий, святой! храни свои нищие ризы!
В нищем смиреньи святей, ближе великое нам!..
Так под тенью Петра вновь шатер пилигримов раскинуть:
Друг! не пора ль и тебе посох паломника взять?
Жизни начавшийся год освяти богомольным обетом;
Цепи разлуки разбив, наших Пенатов почти!
III
В Риме ль о Понте вздыхать? Из Рима ли к берегу Понта —
О, перемена времен! — Tristia, Tristia слать?
Ты не пришел на мой зов, Киммериец хмурый! И зимний
Австр из туманных пучин нас в твой Боспор не примчит...
День свой забывчивый смех гонит грустной улыбкой заката;
Длинные тени легли по одожденным лугам;
В темной одежде Земля скорбит о небесном ущербе, —
Я ж об ущербе надежд, я о разлуке скорблю!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
