А. ЖЕЛАНСКІЙ.
правитьСКАМЬЯ И КАѲЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.
править
III. Испытанія зрѣлости.
правитьI.
правитьВыпускныхъ распустили по домамъ готовиться къ испытаніямъ на аттестатъ зрѣлости.
Жоржъ Мурзаковъ взялъ къ себѣ въ товарищи Розенблюма и засѣлъ за работу.
Жоржъ Мурзаковъ… Онъ высокъ, строенъ; грудь у него выпячена колесомъ. Продолговатый носъ, признакъ бѣлой кости, и ослѣпительной бѣлизны зубы. Бородка его (между двумя насильственными, чуть ли не на барабанѣ, по приказанію директора, снятіями) — просто заглядѣнье. Волосы зачесаны въ чудовищный капуль. Жоржъ — не простой гимназистъ. Онъ принадлежитъ къ числу немногихъ избранныхъ, къ горсти пяти или десяти «безсмертныхъ», вхожихъ въ мѣстный институтъ благородныхъ дѣвицъ. Онъ усердный завсегдатай институтскихъ баловъ, и романовъ съ институтками у него столько, что хоть отбавляй. Воображеніе его занято «барышнями» — институтскими и, такъ сказать «съ воли». Всякій Божій день послѣ ученья Жоржъ отправляется на бульваръ «гулять съ барышнями». И топчется здѣсь ухаремъ до заката солнца, мозоля глаза надзирателямъ своею выпяченною грудью и оскорбляя ихъ слухъ громкимъ, на весь бульваръ, смѣхомъ. Директору Ѳаддею Ксенофонтычу онъ до того примелькался, что тотъ однажды въ классѣ замѣтилъ ему:
— Господинъ Мурзаковъ, объясните мнѣ, пожалуйста, одно непонятное явленіе. Что это значитъ, что, когда ни выйдешь на бульваръ, непремѣнно васъ встрѣтишь? Конечно, и мнѣ вы можете замѣтить то же самое: когда, дескать, ни выйдешь на бульваръ, непремѣнно на директора нарвешься. Но у меня есть оправданіе; я, такъ сказать, по долгу службы; а вы-то?
Послѣ того не покажется удивительнымъ, что Жоржъ убѣжденъ, будто всѣ его школьныя неудачи и злоключенія проистекаютъ черезъ «барышенъ».
— Это мнѣ потому четверку за поведеніе влѣпили, что я съ барышнями гуляю! жалуется онъ (и вмѣстѣ хвастается) товарищу, не вхожему въ институтъ благородныхъ дѣвицъ.
Ради барышенъ и только ради нихъ Жоржъ упорно воюетъ съ Ѳадеемъ Ксенофонтычемъ изъ-за своего головного убора и бородки съ усиками. Ему страхъ какъ не хочется уродовать голову безобразнымъ кэпи. И вотъ онъ заказываетъ фуражку синяго сукна и въ одинъ прекрасный день показывается въ ней на бульваръ. Надзиратели, конечно, въ смятеніи. Доходитъ до Ѳаддея Ксенофонтыча, который приказываетъ Жоржу уничтожить противозаконную фуражку. Жорлсъ, однако, вывертывается. Онъ запасается докторскимъ свидѣтельствомъ, гласящимъ, что ученикъ VIII класса Георгій Мурзаковъ страдаетъ мигренью, почему ношеніе кэпи — убора, недостаточно предохраняющаго голову отъ вліянія холоднаго воздуха, можетъ вредно отразиться на его здоровья. Директоръ созываетъ совѣтъ, который рѣшаетъ: разрѣшить Мурзакову не въ примѣръ прочимъ ношеніе фуражки, но не синяго сукна съ бѣлыми кантами, а чернаго сукна и безо всякихъ кантовъ. Ношеніе фуражки синяго сукна не можетъ быть терпимо потому, что въ этомъ нельзя не усмотрѣть поползновенія ввести прежняго образца форменный головной уборъ, въ свое время упраздненный[1], — поползновенія, вдобавокъ, словно бы вытекающаго изъ соображеній эстетическаго, а не гигіеническаго характера; черная же фуражка, хоть и не столь щеголевата, но столь же цѣлесообразна въ гигіеническомъ отношеніи, а потому эта льгота должна быть принята Мурзаковымъ съ благодарностью, если его въ самомъ дѣлѣ озабочиваетъ сохраненіе своего здоровья.
Не меньше возни и съ бородкой. Жоржъ добываетъ докторское свидѣтельство, о томъ, что зубная боль, которою страдаетъ Георгій Мурзаковъ, усилится, если онъ сбрѣетъ бороду. Созываютъ совѣтъ и рѣшаютъ, что фуражка, въ связи съ мѣховымъ воротникомъ, достаточно предохраняетъ голову Мурзакова отъ вреднаго дѣйствія холоднаго воздуха, и что въ силу этого просьба его о сохраненіи бороды не можетъ быть уважена. Сраженіе проиграно. Жоржъ въ отчаяніи. Идетъ онъ къ парикмахеру и сноситъ кончикъ бородки; потомъ, послѣ продолжительнаго совѣщанія съ товарищами — еще кусочекъ; послѣ объясненія съ надзирателемъ — новый кусочекъ. И по кусочкамъ окарнаетъ бородку до того, что въ коицѣ-концовъ ему уже не остается ничего иного, какъ побриться.
Посмотримъ теперь, каковъ Жоржъ въ классѣ. На большой перемѣнѣ и утромъ, между молитвой и началомъ перваго урока, Жоржъ больше всѣхъ суетится, подготовляясь къ урокамъ. Горацій и Цицеронъ требуютъ самой добросовѣстной «надбивки». Вооруженный карандашомъ Фабера № 3, острымъ, какъ шило, Жоржъ перебѣгаетъ отъ товарища къ товарищу, проситъ перевести и «надбиваетъ» переводъ строками текста. Замѣтитъ онъ, что въ уголку Розенблюмъ съ Хорьковымъ собираются переводить — онъ къ нимъ примащивается сбоку и надъ двухъ-этажной надбивкой громоздитъ новый варіантъ. Горацій и Цицеронъ у Жоржа въ двухъ экземплярахъ; одинъ экземпляръ — праздничный, на случай, если директоръ или Навратиль подсядетъ, а другой — такъ сказать, рабочій, почернѣлый отъ надбивки. Но одной надбивки Жоржу недостаточно. Передъ приходомъ Пфафа онъ уже умоляетъ Розенблюма или Хорькова:
— Поддувай, голубчикъ, ради Бога поддувай.
— Ну да, какже! отзывается Розенблюмъ; развѣ ты не знаешь, что Пфафъ ставитъ колы не тѣмъ, кому поддуваютъ, а тѣмъ, кто поддуваетъ.
Тѣмъ не менѣе Жоржу «поддуваютъ», т.-е., подсказываютъ и даже очень старательно. А онъ, чтобъ не выдать себя, либо пропускаетъ мимо ушей нашептываемыя ему свѣдѣнія либо перерабатываетъ ихъ до неузнаваемости, вздымая такой сумбуръ, что просто уши вянутъ. Но попробуй кто изъ поддувальщиковъ умолкнуть, Жоржъ его такъ по ногѣ хватитъ каблукомъ, что тотъ не разъ почешется.
Во дни экстемпоралій Жоржъ куда спокойнѣй. Будучи въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ женою Пфафа, онъ, какъ намъ уже извѣстно, доставалъ черезъ нее русскій и латинскій тексты классныхъ письменныхъ упражненій. Но и тутъ, изъ боязни «влопаться», онъ усердно передѣлывалъ готовый, составленный Пфафомъ, латинскій текстъ, и ужъ, бывало, при этомъ изъ двухъ строчекъ одну навѣрно не минетъ безсмыслица.
Всего больше суетился Мурзаковъ передъ уроками по латинской грамматикѣ — труднѣйшемъ для него предметѣ, чтобъ одолѣть который онъ изобрѣлъ цѣлый рядъ подвоховъ и подходцевъ. На первомъ мѣстѣ надо поставить частные уроки у Пфафа. Потомъ идетъ подвохъ, въ нѣкоторомъ родѣ естественный. Обладая недюжиннымъ зрѣніемъ, Жоржъ, стоя, свободно разбиралъ черезъ скамейку печатное и даже писанное. Затѣмъ, Жоржу принадлежитъ честь усовершенствованія «Синтаксиса» Кесслера, приданія ему необыкновенно сподручнаго вида. Свой экземпляръ Кесслера Жоржъ растерзалъ, расщепилъ въ клочки, для того чтобъ можно было наипроворнѣе подкладывать нужные въ данную минуту листочки. Но и этого мало. На несшитыхъ листочкахъ почтовой бумаги Жоржъ собственноручно начерталъ конспектъ по Кесслеру, которому было присвоено учениками громкое названіе conspestus maximus. Конспектъ этотъ почти сплошь былъ исчерченъ краснымъ карандашомъ, хотя у Жоржа въ намѣреніи было подчеркнуть лишь важнѣйшія строки. Живого мѣста не было на конспектѣ; глазу не на чемъ было остановиться! Все было измазано краснымъ.
Съ конспектусомъ максимусомъ и расщепленнымъ Кесслеромъ подъ руками, стоитъ, бывало, Жоржъ передъ Пфафомъ, за прикрытіемъ изъ товарищеской спины. Глаза его гдѣ-то въ пространствѣ. Дрожащими руками онъ въ то же время шмыгаетъ по конспекту и Кесслеру, перекладывая и подкладывая листочки. Ногой онъ то и дѣло даетъ пинка своему сосѣду Розенблюму, понукая его поддувать. Жоржъ мэкаетъ да экаетъ и приторно улыбается, сверкая своими великолѣпными зубами. Онъ несетъ убійственную дичь. Пфафъ выходитъ изъ себя и поощряетъ запинающагося Жоржа обычными замѣчаніями, въ родѣ: «да что у васъ на плечахъ!» или «да что у васъ въ головѣ!» «Садитесь!» безнадежно восклицаетъ наконецъ Пфафъ. Жоржъ садится, утираетъ потъ и долго не можетъ отдышаться. По вотъ уже дрожащія руки его перестаютъ ходуномъ ходить, и онъ успокаивается до новаго оклика.
Передъ уроками по математикѣ Жоржъ бываетъ очень занятъ. Классная доска распластывается на полу, и Жоржъ, припавъ къ ней грудью, толстымъ плотничьимъ карандашемъ выводитъ на ней разныя формулы и другія вспомогательныя замѣтки.
При помощи всѣхъ этихъ подвоховъ и подходцевъ — плотничьихъ карандашей, карандашей Фабера № 3, надбивокъ, приватныхъ уроковъ у своихъ наставниковъ и т. д. — Жоржъ и переходитъ изъ класса въ классъ (на гимназическомъ языкѣ «Жоржа перетягиваютъ изъ класса въ классъ за уши»). Такимъ-то путемъ и добрался онъ до восьмого класса и теперь, какъ созрѣвшій юноша, допущенъ къ испытаніямъ на аттестатъ зрѣлости.
Товарищъ Жоржа Розенблюмъ, съ которымъ Жоржъ, какъ мы уже сказали, засѣлъ готовиться къ экзаменамъ — юноша чрезвычайно трудолюбивый. Шабловскій, доставъ «Ключъ» къ Бѣлицкому, отдалъ его переписчику — у самого терпѣнія не хватило перебѣлять эту тарабарщину. А Розенблюмъ, взявъ у Шабловскаго на подержанье эту драгоцѣнность, въ недѣлю воспроизвелъ ее собственноручно — это на тарабарскомъ-то языкѣ написанную книгу!
Розенблюмъ — гимназическій архиваріусъ. У него имѣется цѣлый архивъ, состоящій изъ устарѣлыхъ учебниковъ и гимназическихъ сочиненій, принадлежащихъ ученикамъ прежнихъ выпусковъ. По крайней мѣрѣ пять-шесть поколѣній учащихся представлены въ этомъ архивѣ. Ни одинъ сколько-нибудь дѣльный выпускной отъ Розенблюма, бывало, не отвертится — архиваріусъ возьметъ свое. Не попрошайствомъ, такъ мѣной или цѣной услугъ, а ужъ онъ приберетъ къ рукамъ тетрадки выпускного. Когда Добронравовъ задастъ сочиненіе, Розенблюмъ первымъ долгомъ пороется въ архивѣ — не окажется ли тамъ соотвѣтственнаго упражненьица. Если оказывается — дѣло въ шляпѣ; не много, но тройка обезпечена. Иногда Розенблюмъ не остережется и представитъ Добронравову выкопанную имъ удачно составленную работу въ натуральномъ видѣ, безъ всякихъ измѣненій, не наложитъ, словомъ, своей печати. И получаетъ 4 или даже 5, но съ пристегнутымъ къ этому баллу ядовитымъ вопросительнымъ знакомъ. Это обстоятельство, впрочемъ, Розенблюма нимало не смущаетъ. Онъ клянется и божится, что плагіата никакого нѣтъ, что сочиненіе вылилось изъ-подъ его пера, что захоти только, онъ и не такое произведеніе создастъ и т. д. Случается, что архивныя изысканія увѣнчаются открытіемъ двухъ упражненій на заданную тему. Въ такомъ разѣ архиваріусъ выбираетъ для себя одно, а другое уступаетъ по сходной цѣнѣ Мурзакову или кому иному изъ слабосильныхъ.
Среди учениковъ ходило великое множество разсказовъ, свидѣтельствующихъ о недалекости Розенблюма. Приведемъ одинъ только анекдотъ. Собственное имя Geminus Servilius онъ перевелъ однажды словами «двойной Сервилій», принявъ praenomen Geminus за однозвучное прилагательное, значащее «двойной», и тѣмъ уподобился бурсаку, который перевелъ слово «maximus» черезъ «большой Максимъ».
Этотъ недалекій господинъ слылъ, однако, за отличнаго репетитора. Впрочемъ, не за отличнаго же наставника слылъ онъ въ самомъ дѣлѣ, но именно за отличнаго репетитора, т.-е., за ремесленника, обязаннаго за десять цѣлковыхъ въ мѣсяцъ механически начинять малоуспѣвающимъ голову гимназическою премудростью, которую они механически же будутъ выкладывать учителямъ, пока не подростутъ, пока, независимо отъ всякихъ репетиторовъ, не разовьются, когда наконецъ усвоятъ коньки осторожныхъ невѣждъ, наловчатся сколько-нибудь ладить съ невѣждами неосторожными и сами сумѣютъ заняться репетиторскимъ ремесломъ.
Розенблюмъ никогда не сидѣлъ безъ уроковъ. У него былъ на этотъ счетъ замѣчательный нюхъ. Ужъ онъ провѣдаетъ, кто нуждается въ репетиторѣ. Заручится рекомендаціей отъ Рахубовскаго или Пищикова, нагрянетъ и обладитъ дѣло. Когда гимназисту понадобится, для снисканія средствъ къ жизни, урокъ, и начальство въ пріисканіи занятій ему не посодѣйствуетъ, онъ обращается къ Розенблюму. И тотъ нерѣдко выручалъ таки товарищей, пристраивалъ ихъ. Но съ другой стороны онъ не задумается, бывало, отбить у товарища выгодный урокъ.
II.
правитьМурзаковъ съ Розенблюмомъ рьяно приналегли на работу. Вставали пріятели въ шесть часовъ утра и зубрили исторію. Вечеромъ рѣшали задачи по математикѣ изъ «Журнала министерства народнаго просвѣщенія» — задачи, которыя въ прежніе года были предложены на испытаніяхъ зрѣлости. Зачѣмъ они тратили время на рѣшеніе этихъ задачъ? То обстоятельство, что онѣ были уже въ дѣлѣ, свидѣтельствовало, кажется, что онѣ уже сыграли свою роль и больше не попадутся. Сказать, что изученіе ихъ могло бы дать какія-либо полезныя указанія въ смыслѣ ознакомленія съ экзаменаціонными требованіями, тоже нельзя было. И все-таки выпускные съ ожесточеніемъ надсаживались надъ ними. Они считали ихъ опасными, боялись ихъ, хотя эта боязнь была столь же малоосновательна, какъ и боязнь стоять на мѣстѣ, гдѣ сейчасъ убило молніей человѣка, изъ опасенія, чтобы не убило и тебя.
Занимались пріятели «надбивкой» таблицъ логариѳмовъ. Листочки, вклеенные въ экземпляры таблицъ, запестрѣли самонужнѣйшими формулами, планами рѣшеній типическихъ задачъ и т. п. Спасительная вещь эти логариѳмы! Никакими иными пособіями на окончательныхъ экзаменахъ пользоваться не дозволяется. За то ужъ и пользуются гимназисты этимъ единственнымъ пособіемъ; иной чуть ли не всего Давидова воспроизведетъ въ глубинахъ этой драгоцѣнной пухлой книги.
Соображали, какая будетъ тема по словесности. Одно предположеніе, что тема будетъ не отвлеченная, а историко-литературная, повергало нашихъ пріятелей въ ужасъ. Сочиненіе на отвлеченную тему — что! Нагородить «изъ головы» можно, что угодно. А вотъ, что прикажешь дѣлать, когда достанется тема историко-литературная! Гдѣ возьмешь фактовъ, съ голыми руками сидя! Не изъ головы же, гдѣ ихъ не водится. Тимченко, который навѣдывался къ Мурзакову, высказывалъ такое предположеніе. Сочиненіе будетъ задано на «злободневную» тему. Округъ всегда испытываетъ зрѣлость выпускныхъ на темахъ этого рода. Такъ, было предложено доказать что «dulce et decorum est pro patria mori», потомъ — что «ἀναρνίας δὶ μεῖζον οὐκ ἔστίν κακόν». И теперь, навѣрно, будетъ что-нибудь на злобу дня.
— Бр! какъ страшно! страшная вещь экзамены! восклицалъ Мурзаковъ, хватаясь по своей привычкѣ за разныя части тѣла.
— Ничего нѣтъ страшнаго! ерунда! утѣшалъ его Тимченко. Разъ ужъ насъ допустили къ экзаменамъ, насъ выпустятъ — ужъ это вѣрно!
— Выпустить-то, можетъ, и выпустятъ, а все-таки не ерунда, далеко не ерунда! говорилъ Мурзаковъ. Исторія, напримѣръ, — я исторіи пуще огня боюсь. Слушайте, Тимченко, на счетъ исторіи надо какъ-нибудь сговориться съ Вознесенскимъ (Мурзаковъ назвалъ проподавателя исторіи). Я припоминаю, онъ намъ какъ-то разсказывалъ, какія у нихъ въ семинаріи штуки съ билетами вытворяли. Билеты съ клеймомъ бумажной фабрики вызубривали одни, а безъ клейма — другіе. Надо и намъ это устроить. Не забывайте притомъ Ѳаддея Ксепофонтыча (Персонъ тоже преподавалъ исторію) — будьте увѣрены, покажетъ онъ намъ, гдѣ раки зимуютъ. Велитъ вдругъ начертить карту Европы въ эпоху тридцатилѣтней войны. Или: «а укажите-ка въ краткомъ, но обстоятельномъ очеркѣ главные моменты изъ исторіи Россіи въ періодъ времени отъ Куликовской битвы до Крымской кампаніи». Съ него станется! Вознесенскій лекціи стѣнамъ читалъ, никого за цѣлый годъ къ отвѣту не потянулъ; броситъ онъ насъ на экзаменѣ Ѳаддею Ксенофонтычу на съѣденіе! Да одинъ ли Вознесенскій! А Пфафъ! а Рахубовскій! Нѣтъ, страшновато!
— Пустое вы мелете, твердилъ свое Тимченко; и Пфафъ, и Рахубовскій — всѣ они шелковые будутъ. Навремъ — они у себя на дому выправятъ, чтобъ самимъ не оскандалиться. Вотъ увидите, что такъ будетъ.
Розенблюмъ на время экзаменовъ бросилъ часть уроковъ и работалъ такъ усердно, что Мурзаковъ едва могъ угнаться за нимъ. За нѣсколько дней до перваго экзамена, онъ обошелъ чуть ли не весь городъ, опрашивая бывшихъ учениковъ гимназіи на счетъ того, какъ ведутъ себя на окончательныхъ испытаніяхъ Пфафъ, Рахубовскій, Пищиковъ. Оказывалось, что не только не свирѣпствуютъ, а прямо по-божески поступаютъ. Тѣмъ не менѣе Розенблюмъ поролъ горячку.
Волновался и Тимченко, столь невозмутимый на словахъ. Зная, что Пфафъ будетъ шелковый, что трудныхъ задачъ округъ не пришлетъ, онъ все же трусилъ и, по правдѣ говоря, не больно-то какъ и хлопоталъ о томъ, чтобы сколько-нибудь подбодриться. Лучше сказать, если бы онъ вдругъ, въ разгарѣ экзаменаціонной страды узналъ, что навѣрняка получитъ аттестатъ, это было бы тяжеле нынѣшняго его состоянія, потому что вырисовавшійся внезано изъ тумана привычныхъ страховъ и опасеній, ровный, безъ признаковъ видимой опасности, путь произвелъ бы на него такое же удручительное впечатлѣніе, какое онъ испыталъ бы, очутившись въ безбрежной пустынѣ, грозящей невидидимыми опасностями. Теперь же и возможныя все-таки выходки со стороны Пфафа, и малодушіе Пищикова, и нѣкоторыя другія опасности этого сорта — все это заставляло его пріятно трепетать, суживая его горизонтъ, не давая разостлаться передъ нимъ съ виду гладкой, но усѣянной невѣдомыми опасностями дорогѣ. Онъ даже искусственно подогрѣвалъ въ себѣ это волненіе, именно потому, что это было волненіе пріятное. Это была боязнь довременнаго торжества, присущая мнительному, не особенно увѣренному въ себѣ, человѣку, не склонному вытравить залегающую въ немъ и слабо бродящую, въ ожиданіи соотвѣтственнаго матеріала, закваску для страха. Тимченко боялся спокойствія; оно было для него бремя, а волненіе въ сущности успокоивало его, поддерживало въ немъ душевное равновѣсіе и сулило почти несомнѣнную побѣду.
III.
правитьНаконецъ насталъ долго жданный первый день экзаменовъ, когда выпускные должны были обнаружить свою зрѣлость путемъ написанія въ четырехъ-пятичасовой срокъ русскаго сочиненія.
Выпускные собрались въ своемъ классѣ, въ кототоромъ не были болѣе двухъ недѣль, и въ стѣнахъ котораго они уже чувствовали себя, какъ на новомъ, ненасиженномъ мѣстѣ. Мрачныя стѣны класса глядѣли на нихъ какъ-то холодно и завистливо.
За исключеніемъ Мурзакова и Розенблюма, прочіе выпускные, какъ и слѣдуетъ — съ голыми руками, безо всякихъ учебниковъ и пособій. И то, что они явились сюда безъ учебниковъ, безъ тетрадокъ — это наполняло ихъ горделивой радостью. Лабораторія, гдѣ они начиняютъ свои мозги, теперь у нихъ на дому, а сюда они приходятъ на состязаніе безо всякихъ школьныхъ принадлежностей, полагаясь единственно на свою утучненную познаніями голову. Завязались ученые споры, и выпускнымъ страхъ какъ пріятно спорить «изъ головы», не заглядывая въ книжки.
Мурзаковъ по своей натурѣ поретъ горячку. Карманы брюкъ и мундира у него оттопыриваются. Грудь выпячена болѣе обыкновеннаго, потому что онъ ухитрился обложиться половиной архива Розенблюма. Другая половина при Розенблюмѣ, который нарочно подшилъ къ поламъ сюртука чудовищные карманы; туда же у него засунуты Гавриловъ и Холевіусъ (образцы сочиненій на разныя темы).
— Господа, пожалуйте въ залъ совѣта, возгласилъ Красовицкій, распахивая двери.
Выпускные торопливо потянулись въ залъ совѣта, гдѣ имъ предстоитъ писать сочиненіе.
«Господи, дай легкую тему! Не о себѣ прошу — обо всѣхъ!» шепчетъ Тимченко, подстегивая себя, подогрѣвая въ себѣ волненіе. И ему кажется, что, хоть тема уже получена изъ округа, но Богъ можетъ еще внять его молитвѣ и устроить такъ, чтобы заключенная въ запечатанномъ конвертѣ тема исчезла, уступивъ мѣсто новой, болѣе легкой.
Въ залѣ совѣта душно, Окна заперты на тотъ конецъ, чтобы какой-нибудь самозванный благодѣтель не подслушалъ съ улицы тему, и чтобы запущенный съ тротуара камешекъ, завернутый въ бумажку, содержащую какія-либо поясненія къ темѣ, не пронесся черезъ окно прямо на колѣни выпускному, безсильно грызущему перо и жаждущему помощи.
День ясный, солнечный; это, впрочемъ, въ порядкѣ вещей. Въ порядкѣ вещей, чтобы экзаменующіеся съ завистью поглядывали въ окно, куда лѣзутъ вѣтви акаціи, унизанныя бѣлыми душистыми цвѣтами, и, вдыхая запахъ ихъ, проклинали свою участь. Экзаменъ, приходящійся на сумрачное утро — это какъ-то не въ порядкѣ вещей, это наводитъ тѣнь на экзаменаціонную страду, стирая съ нея самыя яркія, самыя памятныя по своей мучительности и, какъ-ни-какъ, а все же пріятныя краски.
Выпускные размѣщаются по столикамъ, разставленнымъ вдоль стѣнъ на приличномъ разстояніи одинъ отъ другого. Не какъ попало садятся, а въ порядкѣ, ими же заранѣе установленномъ. Мурзакову хочется быть поближе къ Розенблюму; Хорьковъ тяготѣетъ къ Тимченку и т. д. На каждомъ столикѣ лелсатъ съ утра заготовленные листы писчей бумаги, заклейменные казенной печатью и украшенные подписью инспектора. Выпускные «производятъ пробу пера и чернилъ».
Розенблюмъ сидитъ какъ въ тискахъ. Полы сюртука съ лопастями, отягощенными всяческой дрянью, не позволяютъ ему по-человѣчески вытянуть ноги; Мурзакову, у котораго спина и грудь обложены разными пособіями, и того горше: онъ, бѣдняга, не можетъ пригнуться къ столу.
Пять минутъ томительнѣйшаго ожиданія.
Красовицкій торжественно отворяетъ дверь. Показывается шествіе. Впереди — директоръ съ Навратилемъ; за ними — наличные члены педагогическаго совѣта. Секретарь совѣта Пищиковъ — тутъ же. Выпускные встаютъ:
— Молитву, командуетъ Персонъ; молитва — прежде всего, особенно въ такой знаменательный день.
Карлъ Семенычъ, обращается послѣ молитвы Ѳаддей Ксенофонтычъ къ Навратилю, потрудитесь познакомить господъ учениковъ съ правилами при производствѣ испытаній зрѣлости.
Навратиль читаетъ правила. Боже мой, какія строгости! Перешептываться нельзя, никакихъ пособій кромѣ таблицъ логарифмовъ имѣть при себѣ не полагается; опоздать — и не думай: опоздавшій лишается права продолжать экзамены…
Когда Навратиль кончилъ, директоръ досталъ два пакета — каждый за печатью и перехваченъ красной ленточкой.
— Главная тема, запасная тема, говоритъ Персонъ. Извольте, господа, осмотрѣть, предлагаетъ онъ учителямъ. Я лично никакихъ особенностей не нахожу: печать цѣла, шнурокъ тоже.
Пакетъ, заключающій главную тему, пошелъ по рукамъ и застрялъ у инспектора. Карлъ Семенычъ вооружается перочиннымъ ножикомъ, перерѣзываетъ ленточку и вскрываетъ конвертъ. Затѣмъ пакетъ достается директору. Ѳаддей Ксенофонтычъ вынимаетъ листокъ и читаетъ: «Дисциплина, какъ условіе правильнаго школьнаго воспитанія».
«Слава Богу, отвлеченная тема!» облегченно вздыхаютъ выпускные. «Слава Богу, легкая тема!» думаетъ Тимченко. Богъ ли внялъ его молитвѣ и замѣнилъ трудную тему легкой; или вѣра развила въ немъ такую душевную мощь, при которой всякая тема покажется легкой… Некогда рѣшать этотъ вопросъ. Но, хоть тема и легкая, Тимченко, боясь пуще смерти спокойствія, продолжаетъ взвинчивать себя, продолжаетъ подкладывать жару въ жизящій душу его очагъ тревоги.
Учителя перешептываются и хихикаютъ. Ѳаддей Ксенофонтычъ, пробѣжавъ еще разъ листокъ, произноситъ:
— Какая богатая тема! какая роскошная тема! И какая вмѣстѣ съ тѣмъ легкая тема; потому что не проходило, кажется, дня безъ того, чтобъ я не внушалъ, вамъ о благотворномъ вліяніи школьной дисциплины. Я говорилъ: «старшіе должны подавать примѣръ младшимъ, а младшіе должны брать примѣръ со старшихъ». Это голая формула; а мало я ее развивалъ, мало примѣровъ разсыпалъ! Можете пользоваться этимъ богатѣйшимъ матеріаломъ. Это не будетъ плагіатъ; это, наоборотъ, покажетъ, насколько вы прониклись моими словами, насколько вы созрѣли. И если ваши упражненія будутъ признаны лучшими по округу — а это навѣрно случится — львиную долю этой чести я, ужъ какъ тамъ хотите, отнесу на свой счетъ. Смѣю думать, что безъ меня, безъ моихъ благожелательныхъ указаній и совѣтовъ, вы врядъ-ли прониклись бы должнымъ настроеніемъ, врядъ-ли такъ легко справились бы съ этой темой.
Директоръ помолчалъ.
— А впрочемъ, возобновилъ онъ, относясь къ Навратилю, чтобы какъ слѣдуетъ справиться съ такой темой, надо самому пробыть въ директорахъ нѣсколько лѣтъ, не правда ли? ха-ха-ха-ха!
Ѳаддей Ксенофоитычъ ушелъ, приказавъ раскрыть окна; учителя поплелись за нимъ. Въ залѣ остался одинъ лишь Добронравовъ.
— Розенблюмъ, Розенблюмъ, шепчетъ Мурзаковъ, передъ «какъ условіе правильнаго воспитанія» надо запятую?
Розенблюмъ не «чуетъ». Впившись глазами въ Виктора Андреича, который стоитъ какъ разъ противъ него, онъ залѣзъ рукой въ одну изъ своихъ лопастей и старается незамѣтно извлечь оттуда какую-то тетрадь.
Тимченко, не долго думая, беретъ перо и пишетъ приблизительно слѣдующее.
Дисциплина и законность — эти два понятія неразлучны. Дисциплина процвѣтаетъ, при условіи процвѣтанія законности. Законность же есть такой порядокъ вещей, при которомъ начальствующіе твердо соображаются съ духомъ дѣйствующаго законоположенія, не прибѣгая къ превышенію власти, а равно и не учиняя попустительствъ; а подчиненные безпрекословно повинуются законнымъ требованіямъ начальства. Школа есть подобіе государства. («Ахъ, какъ хорошо было бы тутъ ввернуть, думаетъ Тимченко, Діонисія Галикарнасскаго![2] Хорошо, но опасно!») Школа, въ которой упразднена законность и дисциплина, подобна государству, разъѣдаемому безначаліемъ. Изъ такихъ-то школъ и выходятъ враги порядка. Людей же иного калибра, друзей порядка, истинныхъ зиждителей общественнаго блага, выпускаетъ школа, гдѣ господствуетъ дисциплина и законность. Благотворное вліяніе дисциплины на послѣдующую жизнь воспитанниковъ несомнѣнно. («Вотъ бы теперь для пестроты латинскую или греческую цитату подпустить… Ба, есть — изъ Горація»).
Jus tum et tenacem propositi virum
Non civium ardor prava jubentium,
Non voltus instantis tyranni
Mente quatit solida…
Да, безначаліе не встрѣтитъ сторонника въ человѣкѣ, воспитанномъ въ духѣ строгой дисциплины! Мѣры къ поддержанію дисциплины сводятся къ слѣдующему. Личный примѣръ со стороны воспитателей. Поднятіе авторитета учебной системы. Необходимо внѣдрять въ умы воспитанниковъ убѣжденіе, что то, чему ихъ учатъ — не вздоръ какой-нибудь, не хламъ, годный лишь для полученія извѣстныхъ нравъ, но фундаментъ, безъ котораго имъ не на чемъ будетъ строиться — развивать свои нравственныя и умственныя силы. Еще мѣра — поднятіе авторитета коллегіи преподавателей.
Тимченко увлекся. Онъ съ наслажденіемъ писалъ за страницей страницу и любовался на свое виртуозничество. «Однако, то, что я проповѣдую, не совсѣмъ либерально», проносилось у него. Но то, что эта тема давалась ему такъ легко, и то, что ему было пріятно виртуозничать, играть необычными для него мыслями — это подмывало его писать и писать, не останавливаясь ни передъ какими соображеніями. Блистательно, какъ ему казалось, справляясь съ «нелиберальной» темой, онъ чувствовалъ себя необыкновенно милымъ, умнымъ и острымъ человѣкомъ; и ему хотѣлось, чтобъ это состояніе длилось какъ можно дольше. «Это шалость, баловство, говорилъ онъ себѣ. Отчего же не побаловать, когда хочется! Мои убѣжденія — вещь прочная, и ничего дурного ко мнѣ не прилипнетъ. Я зрѣлый, сильный человѣкъ и могу забавы ради упражнять свои діалектическія способности на какихъ угодно идеяхъ, не опасаньь заразиться ими. Притомъ, это безличное сочиненіе. Тутъ нѣтъ ни классицизма, ни реализма, ни директора, ни гимназіи, ни гимназистовъ, а есть учебная система, наставникъ, школа, воспитанникъ. Какая учебная система — нынѣ дѣйствующая или, вообще, система? — ничего не сказано. Это не сочиненіе, это какой-то бланкъ, на которомъ надо проставить частности, для того, чтобъ онъ получилъ индивидуальность».
Исписавъ два листа, Тимченко подалъ свое произведеніе Виктору Андреичу. Добронравовъ прошелся взглядомъ по страничкамъ и, какъ успѣлъ замѣтить Тимченко, недовѣрчиво покосился противъ того мѣста, гдѣ стояла цитата изъ Горація. «Ужъ не подумалъ ли онъ, что Горацій у меня въ карманѣ, а не въ головѣ!» мелькнуло у Тимченка. И ему показалось, что это въ самомъ дѣлѣ опасная вещь — цитировать на память Горація. Не повѣрятъ! Богъ вѣсть что подумаютъ! Но хорошаго однако господа наставники мнѣнія о Владимірѣ Карлычѣ! Не могутъ допустить, чтобы у его ученика въ памяти четыре стиха изъ Горація застряли!
Во второмъ часу экзаменъ окончился.
Тимченко въ корридорѣ столкнулся съ Добронравовымъ. «Подойти или не подойти?» родилось у Тимченка. Подойти, поговорить, какъ равный съ равнымъ… «Подойду!» рѣшилъ онъ.
— Отдыхаете, Викторъ Андреичъ? сказалъ онъ. Гм… гм… что новаго у васъ?
Этотъ вопросъ показался Добронравову очень дерзкимъ.
— Что новаго? А вотъ какая новость. Выпускные, не выдержавшіе письменныхъ испытаній, къ устнымъ, какъ вамъ извѣстно, не допускаются. Но, какъ я слышалъ, есть предположеніе допускать къ устнымъ экзаменамъ тѣхъ изъ выпускныхъ, которые проваливаются на письменныхъ. А такъ какъ устнаго экзамена по словесности нѣтъ, значитъ министерство намѣревается установить его. Не правда ли, для васъ, какъ для выпускнаго, эта новость представляетъ интересъ?
— Новость, конечно, интересная; намъ, впрочемъ, не придется ужъ подвергнуться устному испытанію по словесности.
— Очень жаль, очень жаль, пробормоталъ Добронравовъ, запинаясь, съѣдая цѣлые слоги и багровѣя съ досады. Вамъ, нынѣшнему восьмому классу, очень полезно было бы подвергнуться устному экзамену по словесности.
Съ этими словами Викторъ Андреичъ проюркнулъ въ учительскую, оставивъ «съ носомъ» Тимченка, которому чего-то вздумалось побесѣдовать по душѣ съ своимъ учителемъ словесности.
IV.
правитьЗа словесностью послѣдовала латынь.
Тимченко наканунѣ экзамена забылъ приказать разбудить себя и заспался. Приходитъ въ гимназію — экзаменъ въ самомъ развалѣ. А правила гласятъ: выпускной, опоздавшій на экзаменъ, къ дальнѣйшимъ испытаніямъ допущенъ быть не можетъ… Попадается Тимченку на встрѣчу Красовицкій.
— А, вы уже здѣсь! Директоръ приказалъ послать васъ къ нему, когда вы придете.
Тимченко оправился, пригладилъ волосы и спустился внизъ къ Ѳаддею Ксенофонтычу въ кабинетъ. При его появленіи, Персонъ круто повернулся въ вращающихся креслахъ, такъ круто, что ось даже заскрипѣла.
— Крайне сожалѣю, но ничего нельзя подѣлать, встрѣтилъ Тимченка директоръ. Вы лишены права продолжать экзамены. Объясните, какъ это вы ухитрились опоздать?
— Часы отстаютъ, совралъ Тимченко.
— Извините, но это неряшливость, это… это… Въ такихъ случаяхъ слѣдуетъ ежедневно провѣрять часы, слѣдуетъ ихъ впередъ переводить. Отчего вы ихъ не провѣряли?
— Забываешь…
— Забываешь! мало ли что! Этакъ вы когда-нибудь и голову забудете съ собой прихватить! Очень жаль, очень жаль! пеняйте сами на себя. Прощайте.
Тимченко вышелъ изъ кабинета въ корридоръ и сталъ столбомъ. Онъ находился въ выжидательномъ состояніи, безотчетно чувствуя, что никакъ невозможно, чтобы его устранили отъ экзаменовъ. Даже не старался особенно волноваться.
Не прошло и двухъ минутъ, какъ Тимченка позвалъ къ директору сторожъ.
— Очень жаль, очень жаль, снова проговорилъ Ѳаддей Ксенофонтычъ, шелестя какими-то бумагами. Часы забылъ провѣрить человѣкъ — какая, извините за выраженіе, глупая отговорка! Если для васъ будетъ вскрыта запасная тема, не могу же я донести въ округъ, что это было сдѣлано изъ-за того, что у васъ часы отстаютъ! Ну, хоть бы у васъ кровь изъ носу пошла; или дурно бы съ вами сдѣлалось, право! Ну, отчего у васъ кровь изъ носу не шла! почти жалобно воскликнулъ Персонъ.
— Да у меня, дѣйствительно, могла пойти кровь носомъ: время жаркое. Я отъ врача свидѣтельство принесу, что у меня кровь носомъ шла.
— Ну, такъ и быть, подайте свидѣтельство о болѣзни; я назначаю вамъ экзаменъ на завтра, вскрою для васъ запаспую тему; но знайте, что, въ случаѣ рецидива… о!..
Тимченко вышелъ на улицу. Снова сторожъ зычетъ; приглашаетъ въ учительскую, куда уже поднялся Ѳаддей Ксенофоитычъ. Учительская полна народу.
— Вотъ, господа, полюбуйтесь, говоритъ директоръ учителямъ, указывая на Тимченка. Хорошъ гусь! часы, видите ли, у него отстаютъ!
Учителя пересмѣиваются.
— Красовицкій, принесите законъ.
Красовицкій приноситъ «законъ», т.-е., «Собраніе циркуляровъ но учебному округу».
— Иванъ Алексѣичъ, гдѣ искать объ ученикахъ, опаздывающихъ на экзаменъ зрѣлости? спрашиваетъ Персонъ остропамятнаго Спасскаго.
Иванъ Алексѣичъ намуслилъ пальцы, потеръ ими, покушалъ губами…
— Ищите въ серединѣ книги, въ циркулярѣ за № 2.410, если не ошибаюсь, выпалилъ онъ.
Директоръ нашелъ и прочиталъ вслухъ.
— Ясно, ясно, раздалось въ кучкѣ учителей.
— Совершенно ясно, осклабляясь во весь ротъ отчеканилъ Пфафъ. Никакихъ иныхъ толкованій, кромѣ того, что выпускной, опоздавшій на экзаменъ, теряетъ право продолжать испытанія.
— Да, да, къ вашему и нашему огорченію, Тимченко, очень ясно, молвилъ Персонъ. Ступайте домой, не солоно хлебавши, съ позволенія сказать. Не далѣе какъ третьяго дня вы писали на тему о школьной дисциплинѣ. Я читалъ ваше сочиненіе — прекрасная вещь, не обинуясь, скажу. Тамъ вы между прочимъ рекомендуете начальству не чинить попустительствъ, потому что юношество изъ единичнаго факта, хотя бы и маловажнаго an und für sich, можетъ вывести превратныя умозаключенія о воспитателяхъ и объ учебной системѣ. Вы сами противъ попустительствъ; поэтому вамъ не остается ничего другого, какъ…
Ѳаддей Ксенофонтычъ замялся, въ поискахъ за мѣткимъ словечкомъ.
— Я полагаю, вмѣшался Пфафъ, ослѣпляя Тимченка своими зубами и золотыми очками, что вамъ, какъ Харонду Китайскому, остается только пронзить себя мечомъ! ха-ха-ха-ха!
Веселье разлилось но учительской.
Въ другое время при другихъ обстоятельствахъ своимъ похвальнымъ отзывомъ Персонъ помазалъ бы Тимченка по губамъ, потому что тотъ, гордился своими виртуозническими способностями. Но теперь ему было не до того. Онъ уже нѣсколько дрожалъ за свою шкуру, чувствовалъ себя человѣкомъ, свободомыслящимъ, и ему было досадно, что его бьютъ его же собственными словами, въ которыхъ онъ теперь не находилъ ничего нелиберальнаго, ничего несогласнаго со своими коренными убѣжденіями.
— Но я, ваше пр--ство, не нарушилъ внутренняго смысла правилъ, сказалъ Тимченко обиженнымъ тономъ. Правило, на которое вы ссылаетесь, ко мнѣ совершенно непримѣнимо. Оно основано на томъ предположеніи, что опоздавшій ученикъ можетъ какимъ-либо способомъ узнать тему; а я — даю вамъ слово… да вы это и сами знаете — я понятія не имѣю, какая сегодня тема. Зачѣмъ же вы хотите принести меня въ жертву буквѣ закона!
Ѳаддей Ксенофонтычъ приготовился что-то вымолвить, но ему помѣшали. Красовицкій ввелъ въ учительскую Мурзакова и произнесъ:
— Послѣдній опоздавшій, ваше пр--ство.
Мурзакова поставили рядкомъ съ Тимченкомъ, который значительно пріободрился: на міру — дѣло извѣстное — и смерть красна. Персонъ нахмурилъ брови, покачалъ головой; потомъ махнулъ рукой и со смѣхомъ сказалъ:
— Вотъ молодцы! отличились, можно сказать!
Расхохотались и учителя. Отраженная улыбка засвѣтилась и на смущенномъ лицѣ у опоздавшихъ. Не распрашивая Мурзакова о причинахъ опозданія, директоръ прямо велѣлъ ему представить на завтра свидѣтельство о болѣзни и отпустилъ опоздавшихъ съ миромъ.
Новоиспеченные друзья (Тимченко и Мурзаковъ никогда не дружили между собой, но ихъ сблизила неудача) отправились къ гимназическому врачу и выправили по свидѣтельству; одно было о кровотеченіи изъ носу, другое — о зубной боли.
V.
правитьНа слѣдующій день пріятели писали латинское экстемпорале — въ залѣ совѣта, конечно.
Продиктовавъ русскій текстъ, Пфафъ отошелъ въ сторону и началъ перелистывать какія-то книжки.
Мурзаковъ противъ обыкновенія не ерзалъ на мѣстѣ, не кипятился, и конспектовъ никакихъ при немъ не было. Объясняется это тѣмъ, что товарищи, державшіе вчера экзаменъ, чудесъ поразсказали ему про Пфафа. Пока длился экзаменъ, онъ метался по залу, переходилъ отъ столика къ столику и выправлялъ писанія выпускныхъ. Сколько хлопотъ было! сколько ему пришлось мозгами поворочать! Надо было устроить такъ, чтобы одно исправленное экстемпорале не походило на другое. Онъ, правда, при посредствѣ Навратиля, досталъ изъ фундаментальной библіотеки томикъ латинскаго классика, откуда было почерпнуто экстемпорале, но, вѣдь, при условіи, чтобы одна ученическая работа разнилась отъ другой, это не было Богъ-вѣсть какимъ подспорьемъ. Ужъ и ломалъ себѣ голову Владиміръ Карлычъ! Одному скажетъ «vere», другому — «sane», третьему — «profecto». Заглавіе тоже надо было на нѣсколько ладовъ перекроить. Одному продиктовалъ: «De Siccio interfecto», другому — «De Siccio necato», третьему — «De Siccio interfecto agitur» и т. д. И все это продѣлывалъ тотъ самый Пфафъ, который въ году такъ часто стращалъ учениковъ испытаніями зрѣлости. «Ну, господа, пеняйте сами на себя; на экзаменѣ отъ меня вы ничего не ждите!» говаривалъ онъ.
Когда Пфафъ разсчиталъ, что у пріятелей поспѣло нѣсколько строкъ, онъ приблизился къ Тимченку и въ полголоса, такъ чтобы Мурзаковъ не могъ разслышать, прочиталъ его работу и кое-что выправилъ. На счетъ одной поправки Тимченко съ Владиміромъ Карлычемъ не согласился. Тотъ тихонько досталъ откуда-то Кесслера, порылся и съ полнымъ самообладаніемъ ткнулъ пальцемъ въ книгу у Тимченка подъ носомъ. Тимченко, понятно, уступилъ. При малѣйшемъ подозрительномъ шумѣ, доносившемся изъ учительской, Пфафъ осторожно подавался въ сторону.
Затѣмъ онъ подошелъ къ Мурзакову и повелъ съ нимъ разговоръ въ полголоса же. Тимченко ловилъ-ловилъ, а ничего не подслушалъ. Отъ Мурзакова — обратно къ Тимченку.
— Ну, что у васъ слышно?
Тимченко молча указалъ ему перомъ на свѣжеизготовленныя имъ строчки. Пфафъ выправилъ, оставивъ въ неприкосновенности кое-какія не особенно важныя погрѣшности, о которыхъ онъ рѣшилъ потолковать на устномъ испытаніи. Это рѣшительно очень солидно будетъ — на устномъ экзаменѣ перечесть былыя погрѣшности ученика. Это покажетъ, съ какой заботливостью слѣдитъ учитель за его успѣхами. Всякая его ошибка у него на счету; онъ ее пытается объяснить, понять, оправдать.
Такъ и носился Пфафъ отъ Тимченка къ Мурзакову и обратно, пока пріятели не кончили. Мурзаковъ, когда Пфафъ отходилъ отъ него, дѣлалъ на черновой отмѣтку, крестикъ ставилъ, показывавшій, что экстемпорале выправлено до сихъ поръ; а Пфафъ съ этими крестиками соображался. Такимъ путемъ выигрывалось время, и упразднялись лишніе разговоры.
Греческое эстемпорале сошло также очень гладко. Пищиковъ, правда, не сумѣлъ доискаться, откуда почерпнута тема, изъ какого классика, но его выручила остроумная мысль. Переходя отъ столика къ столику, онъ внушалъ:
— Вы, господинъ, если на васъ сомнѣніе найдетъ относительно ударенія или цѣлаго слова, ничего не ставьте, пропускъ дѣлайте.
Это означало, что у себя на дому Николай Иванычъ собственноручно проставитъ ударенія и впишетъ пропущенныя слова. Учебниковъ и всяческихъ пособій для справокъ у него, слава Богу, не занимать-стать; а быть-можетъ, и классика, откуда заимствована тема, ему посчастливится обнаружить. Если же ученики проставятъ ударенія наугадъ, дѣло трудно будетъ потомъ поправить. Изволь перечеркивать да перемарывать… Некрасиво и неловко — округъ подозрительно посмотрѣлъ бы на эти помарки.
Въ серединѣ экзамена учениковъ порядкомъ потѣшилъ Хорьковъ. Ему вдругъ потребовалось отлучиться изъ зала совѣта. Пищиковъ долго колебался, пускать или не пускать, ссылаясь на то, что правила о производствѣ испытаній зрѣлости, предусматривающія подобный случай, гласятъ: безъ крайней необходимости абитуріентъ не можетъ отлучиться изъ помѣщенія во время экзамена.
— Крайняя ли у васъ необходимость? допытывался Пищиковъ.
— Крайняя, коротко отвѣчалъ Хорьковъ.
— Крайняя-ли? выразительно переспрашивалъ Пищиковъ, желая вызвать Хорькова на болѣе опредѣленный отвѣтъ.
— Крайняя, тупо твердилъ Хорьковъ, какъ бы не понимая, чего отъ него требуютъ.
— Да ужъ вы извѣстный проказникъ; я васъ не даромъ на первую скамью всегда сажалъ! проворчалъ Пищиковъ.
Тѣмъ не менѣе онъ отпустилъ Хорькова, справивъ при этомъ всѣ требуемыя правилами обрядности. Именно — отобралъ у Хорькова работу, отмѣтилъ на ней время его ухода и возвращенія и позаботился приставить къ нему Красовицкаго, который сопровождалъ его туда и обратно.
VI.
правитьНасталъ чередъ Рахубовскому показать товаръ лицомъ, похвастаться познаніями своихъ учениковъ.
Это былъ самый страшный экзаменъ для учениковъ, которые рѣшительно не могли себѣ представить Ивана Иваныча не въ томъ видѣ, въ какомъ онъ всегда пребывалъ и особенно во время классныхъ письменныхъ упражненій, обставлявшихся, какъ намъ извѣстно, необычайной торжественностью. Куда онъ дѣнетъ всю эту механику! Неужели онъ не разсадитъ успѣвающихъ по одну сторону, а неуспѣвающихъ по другую, дабы послѣдніе ничѣмъ не могли позаимствоваться у первыхъ! Неужели же онъ не станетъ гдѣ-либо на такомъ мѣстѣ, откуда видать, что творится у выпускныхъ на колѣняхъ, замеревъ и переводя лишь тяжелый взглядъ отъ одного ученика къ другому! Неужели онъ, словомъ сказать, измѣнитъ себѣ!
Задачи пришли изъ округа легкія. По ариѳметикѣ — на правило товарищества; по тригонометріи предложено было вычислить по извѣстнымъ даннымъ высоту облака, отражающагося въ озерѣ.
Ученики все-таки переполошились. Тимченку со страху вообразилось, что ариѳметическую задачу силами ариѳметики но рѣшишь, и онъ принялся рѣшать ее алгеброй, нагромоздилъ кучу иксовъ и игрековъ. Извѣстное дѣло: чѣмъ проще вопросъ, тѣмъ больше признаковъ подвоха мерещится робкому воображенію ученика Ивана Иваныча. Тимченко, какъ вѣрный ученикъ Рахубовскаго, и не могъ не усмотрѣть подвоха тамъ, гдѣ его и слѣдовъ не было. Рѣшивъ задачу путемъ алгебраическимъ, убивъ, стало-быть, воробья изъ пушки, онъ нѣсколько ободрился. Воображеніе его окрылилось, и онъ, хоть и ощупью, съ алгебры перешагнулъ таки въ область ариѳметики, рѣшилъ наконецъ задачу тѣмъ именно путемъ, какимъ и слѣдовало. И — Боже мой! — какъ ему совѣстно стало по поводу нагроможденныхъ имъ иксовъ съ игреками! Куда бы сплавить ихъ? Некуда! Бумага грозная, за казеннымъ штемпелемъ и подписью Навратиля. Уничтожить не смѣй и клочка. Два листа выданы на руки — изволь возвратить ихъ въ цѣлости. Правда, черкать и перечеркивать не возбраняется. Тимченко такъ и поступилъ, старательно вытравилъ, перемаралъ вызванные имъ къ жизни иксы съ игреками; и успокоился.
Рахубовскій велъ себя очень мило. Подходилъ къ ученикамъ и участливо справлялся, подвигается ли у нихъ работа. Когда приспѣло время рѣшать тригонометрическую задачу, Иванъ Иванычъ подошелъ къ Мурзакову и взялъ у него изъ рукъ перо; затѣмъ, не говоря ни слова, начертилъ облако, озеро, составилъ треугольникъ и рукой этакъ швырнулъ — рѣшайте, дескать. Онъ обошелъ всѣ столики и всюду собственными руками воспроизвелъ одинъ и тотъ же чертежъ.
Задача скоро была рѣшена. Отвѣтъ получился у всѣхъ одинаковый — 50 саженей. Облако надъ озеромъ на высотѣ 50-ти саженей — маловато какъ-будто, очень ужъ низко выходитъ… Но никому, рѣшительно ни одной душѣ не показалось, низко. Никому и тѣни сомнѣнія не забрело въ голову, такъ ли это въ самомъ дѣлѣ, нѣтъ ли тутъ какой погрѣшности.
Въ счастливомъ невѣдѣніи ученики находились до самаго вечера. Въ городскомъ саду, куда передъ вечеромъ высыпали гимназисты, дѣло разъяснилось. Оказалось слѣдующее. Иванъ Алексѣичъ Спасскій, присутствовавшій на окончательномъ испытаніи по математикѣ, запомнилъ задачу объ облакѣ и нынче же задавалъ ее въ седьмомъ классѣ, который нашелъ, что отъ поверхности озера до облака не 50 саженей, а много больше. Такой отвѣтъ получился потому, что ученики Ивана Алексѣича отраженіе облака помѣщали на томъ самомъ разстояніи подъ поверхностью озера, на какомъ облако находится надъ озеромъ. Простѣйшій оптическій законъ, извѣстный всякому и тому даже, кто не обучался физикѣ. Всякій знаетъ, что его отраженіе въ зеркалѣ находится не на поверхности его, но нѣсколько отступя назадъ, именно настолько, насколько онъ самъ отстоитъ отъ зеркала. Иванъ же Иванычъ этого не сообразилъ, почему изъ-подъ пера его и вышелъ безобразный чертежъ, на которомъ отраженіе облака пригвождено было (стыдъ и позоръ!) къ поверхности озера.
Всеобщій конфузъ среди выпускныхъ! Ученики седьмого класса начали надъ ними трунить и посмѣиваться надъ Рахубовскимъ, выхваляя своего Ивана Алексѣича. Наиболѣе суетливый изъ выпускныхъ — Мурзаковъ горячился больше другихъ. Жоржъ подбивалъ товарищей, не посмотрѣвъ на то, что теперь десятый часъ вечера, скопомъ нагрянуть къ Ивану Иванычу. Онъ заварилъ кашу, онъ сколотилъ безобразный чертежъ — пускай онъ и расхлебываетъ,
— Да онъ и такъ самъ расхлебаетъ; нечего и ходить къ нему, замѣтилъ Карасевичъ.
И онъ изложилъ свои соображенія по этому поводу. Въ сущности расхлебывать придется Спасскому, потому что Рахубовскій, разумѣется, никогда въ жизни не хватится объ ошибкѣ. Дѣло, вѣроятно, устроится такъ. Иванъ Иванычъ понаставитъ щедрой рукой четверокъ — быть-можетъ, и пятерка сорвется у него какъ-нибудь при сей необыкновенной оказіи — и снабдитъ каждую работу похвальнымъ отзывомъ. Потомъ тетради по порядку поступятъ къ Спасскому на просмотръ. Отъ Ивана Алексѣича погрѣшность само-собой не укроется. И вотъ, передъ нимъ возникнетъ задача: надо какъ-нибудь выгородить себя, иначе, еще чего добраго, на него свалятъ вину: не Рахубовскій, вѣдь, а онъ преподаетъ физику — онъ, стало-быть, и расплачивайся за пригвожденное къ поверхности озера отраженіе облака. Но хоть они и враги между собой — Иванъ Иванычъ и Иванъ Алексѣичъ, а потопить Рахубовскаго, чтобы спасти себя, Спасскій не захочетъ — какъ-ни-какъ, а онъ человѣкъ благородный. Позоветъ онъ къ себѣ Ивана Иваныча, ткнетъ его носомъ въ книжку, въ «Учебникъ физики» Краевича, и замажутъ они грѣхъ общими силами. Отмѣтокъ и хвалебныхъ рецензій они, понятно, не вычеркнутъ. И отмѣтки, и рецензіи останутся; только Рахубовскій оговоритъ ихъ такимъ образомъ, что онѣ будутъ относиться къ правильности рѣшенія неправильно понятой задачи. Что отвѣтъ получился невѣрный, и что злополучное отраженіе облака очутилась на поверхности озера — спора нѣтъ, бѣда. Но познанія учениковъ по тригонометріи этимъ не умаляются; они несомнѣнно выказали извѣстную снаровку въ рѣшеніи тригонометрическихъ задачъ, за что ихъ и можно похвалить. Что же касается самаго щекотливаго пункта — составлснія неудачнаго чертежа — Спасскій, разумѣется, и тутъ придумаетъ благовиднѣйшее изъ оправданій. И ужъ во всякомъ случаѣ постарается выгородить себя, не загубивъ Ивана Иваныча.
VII.
правитьУстные экзамены отъ письменныхъ отдѣляла четырехдневная передышка.
— Вы, господа, пожалуйста, не очень утруждайте себя, говорилъ Ѳаддей Ксенофонтычъ, отпуская выпускныхъ готовиться къ устнымъ испытаніямъ. Иные ночей не досыпаютъ — это не хорошо. Притомъ въ какіе-нибудь три, четыре дня вы все равно не успѣете наверстать упущенное.
Ученики вняли благому совѣту директора; днемъ они подзубривали Буссе, Кесслера и т. д., а вечеромъ или прогуливались въ городскомъ саду или шли въ «пивную съ тремя биліардами» подучиваться благородному искусству шарокатанія.
Изъ устныхъ экзаменовъ остановимся лишь на нѣкоторыхъ. Экзаменъ по математикѣ, какъ ожидали ученики, ознаменовался стычкой между Рахубовскимъ и Спасскимъ. Рахубовскій, разсуждали выпускные, пожелаетъ показать, что онъ тоже не лѣвой ногой сморкается и что, если онъ и пригвоздилъ отраженіе облака къ поверхности озера, такъ это со всякимъ порядочнымъ человѣкомъ можетъ случиться. Ожиданія выпускныхъ, собственно говоря, не оправдались, а только полуоправдались. Стычки, въ прямомъ смыслѣ этого слова, не произошло, но нѣчто подобное какъ-будто вышло.
Надо замѣтить, что къ испытаніямъ зрѣлости было допущено постороннее лицо, нѣкто Абрамовичъ. Такъ вотъ, по милости этого экстерна и набѣжала тучка. Не сумѣлъ онъ угодить Ивану Иванычу. Попался ему вопросъ о вычисленіи высотъ предметовъ приступныхъ — конекъ Рахубовскаго. Экстернъ рѣшилъ и даже весьма удовлетворительно, но «не понашенски», не тѣмъ способомъ, который былъ узаконенъ Иваномъ Иванычемъ. Спасскій поощрялъ экстерна различными лестными замѣчаніями. Рахубовскій сидѣлъ, насупивъ брови, и демонстративно молчалъ. Послѣ экстерна экзаменовался Розенблюмъ. Рахубовскій предложилъ ему тотъ же вопросъ. Розенблюмъ чисто, безъ запинки отбарабанилъ «по-нашенски». Онъ, надо отдать ему справедливость, молодецки погарцовалъ на любимомъ конькѣ Ивана Иваныча, чѣмъ премного потрафилъ своему наставнику. Рахубовскій сіялъ. Куда дѣвалась его невозмутимость! У него и въ заводѣ не было похваливать ученика, а теперь онъ не выдержалъ и началъ демонстративно изъявлять свой восторгъ.
— Превосходно! великолѣпно! вотъ такъ отвѣтъ! вотъ это я понимаю!
Выпускные съ изумленіемъ глядѣли на расходившагося Ивана Иваныча. Рѣшительно съ нимъ этого никогда раньше не бывало. На Спасскаго же демонстративная восторженность Рахубовскаго подѣйствовала въ родѣ того, какъ горохъ на стѣну. Уйдя съ головой въ плечи, онъ преспокойно составлялъ актъ о ходѣ экзамена. А Розенблюму это всего этого достался прямой барышъ — онъ получилъ пятерку, «на которую одинъ Господь Богъ знаетъ».
Предсѣдатель экзаменаціонной коммиссіи, проще говоря, Ѳаддей Ксенофоитычъ, безбожно зѣвалъ въ теченіе экзамена; математика навѣвала на него сонъ. Наконецъ ему вздумалось поразмять косточки.
— Ба, ба, ба, а я и забылъ совсѣмъ! выпалилъ онъ. У меня къ вамъ дѣло есть, господа абитуріенты.
Онъ досталъ изъ бокового кармана печатный листокъ и произнесъ:
— «Правила для поступленія въ лейпцигскую филологическую семинарію». Я получилъ, господа, бумагу. Мнѣ предлагаютъ справиться, не пожелаетъ ли кто изъ васъ поступить въ лейпцигскую семинарію. Итакъ, господа, кто не прочь въ Лейпцигъ?
Молчаніе.
— Ну, въ такомъ случаѣ, сказалъ директоръ, возьмите эти «Правила» на домъ и проштудируйте ихъ повнимательнѣе. Вмѣсто того, чтобы шататься но бульвару и по улицамъ, присядьте на часокъ и почитайте — это будетъ самый лучшій отдыхъ. Кто, господа, желаетъ взять?
По прежнему никто не откликается.
— Неужели изъ десяти человѣкъ не найдется ни одного, филолога по призванію! Вы, Карасевичъ? вы, кажется, филологъ? Не возьмете ли вы?
— Нѣтъ, я больше математикъ, чѣмъ филологъ, сказалъ первый ученикъ, если не прямо насмѣшливымъ, то во всякомъ случаѣ не серьезнымъ тономъ.
Несерьезный тонъ сквозилъ и во взорахъ его товарищей, которые тѣмъ поощряли его на игривое отношеніе къ вопросу. Да если правду сказать, несерьезный тонъ слышался и въ словахъ Ѳаддея Ксенофонтыча.
— Пожалуй, я возьму на всякій случай, протянулъ Карасевичъ.
Экзаменъ возобновился, и доска снова запестрѣла цилиндрами, конусами и болѣе мелкимъ гнусомъ, въ родѣ треугольниковъ, круговъ и т. д.
VIII.
правитьПередъ экзаменомъ по латинскому языку Мурзаковъ разстарался — добылъ составленную Пфафомъ таблицу, въ которой латинскіе классики были подѣлены между выпускными. Закипѣла работа. И такъ какъ въ таблицѣ указывалось названіе сочиненія, глава или заглавіе стихотворенія, то работа оказалась не слишкомъ трудной. На экзаменъ ученики явились хорошо подготовленными и не безъ подстрочниковъ, на случай какихъ-либо неожиданныхъ пертурбацій въ упомянутомъ распредѣленіи. Предосторожность эта пришлась кстати, потому что въ серединѣ экзамена Пфафъ распредѣленіе вдругъ перетасовалъ; тутъ-то подстрочники — и особенно карманный переводъ гораціевыхъ одъ — и сослужили службу. Ученикъ, которому доставалась гораціева ода, отходилъ въ сторону «готовиться». Повернувшись къ экзаменаторамъ спиной, онъ вытаскивалъ изъ кармана золотую книжку, и, глядишь, въ пять минутъ у него уже все готово.
Середи экзамена подоспѣлъ новый ассистентъ, и для него потребовался экземпляръ Тита-Ливія. Пфафъ обратился къ Мурзакову. Тотъ поблѣднѣлъ съ перепугу, потому что праздничнаго экземпляра онъ не захватилъ, а рабочій до того былъ «надбитъ», что его просто совѣстно было въ руки взять.
— У меня нѣтъ… я забылъ… кое какъ пролепеталъ Жоржъ, совершенно растерявшись.
Пфафъ — къ Розенблюму, къ Хорькову… Никто не даетъ — ни у кого нѣтъ «чистаго» Тита-Ливія. Неизвѣстно, чѣмъ бы это кончилось, если бы Навратиль не выручилъ почтенное собраніе, отрядивъ за Титомъ-Ливіемъ Красовицкаго въ фундаментальную библіотеку.
Пфафъ экзаменовалъ очень мягко. Въ противность обыкновенію своему, онъ не молчалъ, предоставляя ученику договариваться въ этой предательской тишинѣ до чортиковъ, а подсказывалъ, наводилъ выпускныхъ, развивалъ ихъ мысли и намеки. Многимъ онъ напомнилъ ошибки, вкравшіяся въ ихъ экзаменаціонныя extemporalia, или, правильнѣй, какъ мы уже знаемъ, намѣренно прибереженныя имъ къ устному экзамену. Пфафъ заставлялъ абитуріентовъ осмыслить и исправить свои ошибки.
«Какая заботливость объ учащихся! подумалъ бы посторонній зритель, который затесался бы на этотъ экзаменъ. При такомъ отношеніи къ дѣлу, ошибка, однажды сорвавшаяся у ученика, больше не повторится. Всякая ошибка въ прокъ пойдетъ. Такія ошибки полезнѣе даже безболѣзненно усвоенныхъ истинъ».
Въ году, читая одно изъ гораціевыхъ стихотвореній, Пфафъ, вдохновлявшійся нѣмецкимъ подстрочникомъ, Freund’s «Schülerbibliothek», спросилъ переводившаго это стихотвореніе Розенблюма:
— Вы читали шиллерова «Валленштейна»?
— Не читалъ, отвѣтилъ Розенблюмъ.
— Господи! ужаснулся Пфафъ; надо же вамъ познакомиться съ иностранной литературой! Развѣ можно считаться образованнымъ человѣкомъ, не имѣя представленія о комъ — о Шиллерѣ! Вотъ если бы вы читали «Валленштейна», вы бы сейчасъ смекнули, что здѣсь Шиллеръ съ Гораціемъ сошлись — и тутъ, и тамъ говорится о гороскопѣ…
Надо же было такъ случиться, что это самое стихотвореніе, по поводу котораго фрейндова «Библіотека» выводитъ на справку Шиллера, попалось на экзаменѣ тому же Розенблюму. Когда дошло до знаменитаго гороскопа, Розенблюмъ поспѣшилъ припутать сюда Шиллера съ его «Валленштейномъ».
— Да, объ этомъ мы много толковали въ классѣ, замѣтилъ Пфафъ. Я приносилъ въ классъ Шиллера, и мы сличали съ нимъ Горація. Вообще, я нахожу чрезвычайно полезнымъ, добавилъ Владиміръ Карлычъ, обращаясь къ директору, читая классиковъ, дѣлать экскурсіи въ область новѣйшей литературы.
Тотъ же предполагаемый посторонній зритель подумалъ бы при этомъ: «Какой плодотворный способъ чтенія и изученія классиковъ! Какой широкій взглядъ на вещи!» А что подумалъ бы посторонній зритель, если бы ему сказали, что этотъ поборникъ экскурсій въ область новѣйшей литературы не одного ученика, оказывавшаго слабые успѣхи въ области латинской грамматики, лишилъ права изучать въ гимназіи нѣмецкій языкъ и тѣмъ самымъ не у одного ученика отнялъ возможность самостоятельно совершать экскурсіи въ область нѣмецкой литературы!..
Нѣкоторыхъ учениковъ экзаменовалъ Навратиль. Карлъ Семенычъ, хлопоча объ оттѣнкахъ, какъ водится, старался проникать въ корень вещей. Задавъ одному абитуріенту какой-то вопросъ и, не добившись желаннаго отвѣта, онъ спросилъ:
— А какъ бы вы тутъ выразились по-гречески?
Ученики, при такомъ вопросѣ, какъ по командѣ, снисходительно улыбнулись. Пищиковъ, сидѣвшій тутъ же, подавленный этой улыбкой, этимъ поползновеніемъ всенародно ошельмовать его, только съежился и занылъ про себя, томясь по акцизѣ: «Долго ли мнѣ еще корпѣть здѣсь! Когда же, наконецъ, судьба уберетъ меня отсюда!»
Получивъ вмѣсто отвѣта улыбку состраданія по поводу своей простоты, Навратиль махнулъ рукой и больше дѣятельнаго участія въ ходѣ экзамена не принималъ. Изрѣдка лишь онъ проговаривался своими излюбленными словечками, въ родѣ «да», «молъ», «не-ли» и т. д., вкрапливая ихъ въ переводъ, казавшійся ему безъ того недостаточно выразительнымъ и нестерпимо рѣзавшій ему ухо. Послѣ той снисходительной улыбки, которой былъ почтенъ его вопросъ, ему собственно и не хотѣлось вмѣшиваться, но порой это было выше его силъ.
Сошелъ и Законъ Божій. Канула и исторія. Христофоръ Христофорычъ Вознесенскій, молодой неоперившійся еще учитель изъ семинаристовъ, съ угловатою фигурою и таковымъ же произношеніемъ («Монтескье», «Вольтеръ»), цѣлый годъ, какъ объ немъ справедливо выразился Мурзаковъ, читавшій стѣнамъ лекціи и, дѣйствительно, не потревожившій ни единой души вызовомъ, экзаменовалъ слабо, чисто по дѣтски — очевидно, стыдясь своей задачи. Персонъ экзаменовалъ еще слабѣе. Никакого огорашиванія замысловатыми вопросами, чего такъ побаивался Мурзаковъ, не было. Ѳаддей Ксенофонтычъ симпатизировалъ экстерну Абрамовичу и, щадя его, пощадилъ и выпускныхъ.
Остался экзаменъ по греческому языку. Затѣмъ актъ — и всѣ счеты съ гимназіей сведены.
Какъ быть съ Пищиковымъ? И самъ онъ оскандалится, бѣдняга, да и учениковъ подведетъ. Собрались выпускные у Мурзакова, пораскинули умомъ и надумали вотъ что. Пускай Николай Иванычъ, подобно Пфафу, составитъ распредѣленіе, кому изъ какого автора переводить и какую главу; и пускай онъ этого распредѣленія строго придерживается. Чтобъ облегчить Пищикову задачу, ученики сами позаботились составить таблицу и поднесли ее Николаю Иванычу, который принялъ ее, до-сыта, впрочемъ, поломавшись. Обезпечивъ себя съ этой стороны, ученики успокоились и съ чистымъ сердцемъ отправились на экзаменъ.
Всякій легко представитъ себѣ, какъ разыгрался экзаменъ. Пищиковъ молчалъ и пыхтѣлъ. Навратиль морочилъ ученикамъ голову. Господа выпускные пороли дичь, и Карлъ Семенычъ самъ пространно отвѣчалъ на свои же вопросы. Ученики на первыхъ порахъ трусили, но увидѣвъ, что зловѣщій Навратиль двоекъ не ставитъ, пріободрились и повели свою обычную тактику, т.-е. демонстративно отмалчивались, ехидно между собой улыбаясь и обливая презрѣніемъ безотвѣтнаго Николая Иваныча.
Въ промежуткѣ между двумя вызовами Ѳаддей Ксенофонтычъ промолвилъ вдругъ:
— Ба, чтобъ не забыть!
Экзаменаторы и экзаменуемые мгновенно просіяли и насторожились, предвкушая легкое удовольствіе.
— Господинъ Карасевичъ!
Карасевичъ выступилъ впередъ.
— Я позволю себѣ сдѣлать вамъ одно замѣчаніе въ виду вашей же пользы; если не послѣднее замѣчаніе, то навѣрно одно изъ послѣднихъ, потому что вы на-дняхъ кончаете курсъ и ускользаете изъ-подъ моей опеки. Дѣло вотъ въ чемъ. На экзаменѣ по Закону Божьему вы стояли у стола, сложивъ руки по-наполеоновски, вотъ этакъ. (Директоръ изобразилъ, какъ Карасевичъ стоялъ, скрестивъ руки). Мнѣ не хотѣлось тогда обезкураживать васъ; но я отлично видѣлъ, что о. благочинный кидалъ на васъ не совсѣмъ дружелюбные взгляды. Сообразите вы. только: въ университетѣ на экзаменѣ вызываютъ васъ къ экзаменаторскому столу; вы выходите и вдругъ становитесь въ этакую позу, складываете по-наполеоновски руки. Даю вамъ слово, это можетъ произвести крайне неблагопріятное впечатлѣніе на профессоровъ.
— Да вотъ… попытался возразить Карасевичъ.
— Зачѣмъ «вотъ», не нужно никакихъ «вотъ», перебилъ его директоръ. «Вотъ» — это глупое и лишнее слово; не понимаю даже, зачѣмъ оно существуетъ въ языкѣ.
— Но я думалъ…
— «Думалъ»! Думаютъ одни только индюки, а люди разсуждаютъ. Но чтобы вы тамъ ни думали, а складывать руки на груди не годится. Университетское начальство отнесетъ это къ небрежности вашихъ гимназическихъ наставниковъ. Наведутъ сейчасъ справки, изъ какой гимназіи вы выпущены; вообще, можетъ чортъ знаетъ какая исторія загорѣться. Такъ не огорчайте же вашихъ наставниковъ, не конфузьте и не подводите ихъ, пожалуйста. Обѣщаете?
— Обѣщаю, сказалъ Карасевичъ.
Тѣмъ дѣло и кончилось.
IX.
правитьЗа два дня до акта директоръ вытребовалъ къ себѣ Тимченка. Ѳаддея Ксенофонтыча Тимченко засталъ въ кабинетѣ за письменнымъ столомъ. Порывшись въ ящикѣ стола, Персонъ вытащилъ рукопись, въ которой Тимченко безъ труда призналъ свою экзаменаціонную работу по словесности.
— Чрезвычайно удачное упражненіе, какъ я уже имѣлъ однажды случай вамъ замѣтить, сказалъ директоръ. Было бы очень недурно, если бы мы, преподаватели, подѣлились съ публикой тѣмъ удовольствіемъ, которое испытали при чтеніи вашей работы. Я подалъ эту мысль педагогическому совѣту, и онъ со мной согласился. Остается узнать, согласны ли вы будете прочесть ваше прекрасное произведеніе на актѣ. Если да, то вы снесете предварительно вашу работу къ Виктору Андреичу; онъ ее вторично просмотритъ, сократитъ и, вообще, поможетъ вамъ приспособить ее для публичнаго чтенія. Вы согласны? Викторъ Андреичъ на верху; я его сейчасъ вызову сюда.
Съ этими словами директоръ вышелъ изъ кабинета, очевидно съ тѣмъ, чтобы позвать Добронравова.
Тимченко сидѣлъ какъ на иголкахъ. Ему и хотѣлось выступить передъ публикой, и не хотѣлось выступать именно съ этимъ сочиненіемъ, которое такъ понравилось педагогическому совѣту.
Явился Добронравовъ сговариваться на счетъ сочиненія, а Тимченко все еще ворочалъ мозгами, рѣшая, какъ ему быть. Виктора Андреича, только-что покончившаго съ экзаменаціонной волокитой, вѣроятно, не особенно плѣняла новая возня съ рукописью.
— Такъ вы, значитъ, намѣреваетесь читать на актѣ? кислымъ голосомъ молвилъ онъ.
— Мнѣ, Викторъ Андреичъ, не особенно хочется читать, сказалъ Тимченко.
Въ кисломъ тонѣ Добронравова онъ почувствовалъ жало насмѣшки, и ему стыдно было сознаться, что читать на актѣ его таки немножко подмываетъ. «Нѣтъ, нѣтъ, дѣйствительно ни съ чѣмъ не сообразно читать такое сочиненіе, убѣждалъ онъ себя. Викторъ Андреичъ не даромъ надо мной трунитъ».
— Такъ вы не особенно хотите читать! радостно подхватилъ Добронравовъ. Въ такомъ случаѣ это дѣло можно уладить. Я сейчасъ пойду къ директору и скажу ему, что вы несогласны.
— Пожалуй, протянулъ Тимченко, скрѣпя сердце.
И какъ только онъ выговорилъ это «пожалуй», ему представилось, что его сочиненіе вовсе не такъ нелиберально, какъ кажется, и что Добронравовъ лѣнивъ, глупъ, завистливъ.
Викторъ Андреичъ вышелъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вернулся и шепнулъ Тимченку на ухо:
— Сію минуту придетъ директоръ; отказывайтесь энергичнѣе!
Но легко сказать — отказывайся, когда въ тебѣ бѣсъ какой-то шевелится, подстегиваетъ тебя, развертываетъ передъ тобой заманчивыя картины! Воображеніе Тимченка расшалилось не на шутку. Ему видится переполненный публикой залъ совѣта. «Такъ вотъ онъ какой, этотъ Тимченко! Лучшій словесникъ — а мы и не подозрѣвали! Какое бойкое перо! Да онъ любого передовика „Московскихъ Вѣдомостей“ за поясъ заткнетъ! Мигни онъ только, ему бы, конечно, „Вѣдомости“ съ восторгомъ распахнули объятія — талантливыми людьми вотъ какъ дорожатъ! Но онъ, разумѣется, никогда, ни за какія коврижки не пойдетъ въ „Вѣдомости“. По всему видно, что это убѣжденный либералъ, только не тупой, не однобокій, не обломъ, который, какъ дятелъ, долбитъ въ одну и ту же точку… Наоборотъ, это развитой либералъ, многосторонній, зрѣлый, не боящійся обжечься идеями иного порядка и жонглирующій ими для проведенія своихъ же либоральныхь взглядовъ. О, его несомнѣнно ожидаетъ блестящая будущность! Не худо было бы познакомиться съ этимъ умницей, побесѣдовать съ нимъ, пригласить къ себѣ на обѣдъ, залучить его на каникулы въ деревню репетиторомъ. Да кусается! втридорога, вѣрно, заломитъ, разбойникъ!»
Струйка угрызенія совѣсти просачивается и смываетъ возставшую въ воображеніи Тимченка картину. «Нѣтъ, не стану читать, не стану! Нельзя такія вещи съ гимназической каѳедры проповѣдываты» Но бѣсенокъ все не унимается, и мысли Тимченка складываются на прежній ладъ. "Читать, непремѣнно читать! Накатать съ такой легкостью сочиненіе на нелиберальную тему, обнаружить такія виртуозническія способности, такой гибкій даръ изложенія любыхъ мыслей и не воспользоваться невинными выгодами, которыя при этомъ сами напрашиваются. Это ни въ какомъ случаѣ не замараетъ такого убѣжденнаго либерала, каковъ онъ — стало-быть, нечего и миндальничать!
Когда вернулся директоръ, Тимченко не нашелъ никакого иного возраженія, какъ то, что онъ никогд не читалъ при публикѣ и потому опасается, не смутился бы онъ на самомъ интересномъ мѣстѣ, не провалилъ бы чтенія.
— А это мы сейчасъ посмотримъ, молвилъ директоръ и повелъ Тимченка съ Добронравовымъ въ залъ совѣта.
— Читайте, предложилъ онъ Тимчепку; взбирайтесь на каѳедру и читайте. Если вы сейчасъ не сконфузитесь, значитъ не сконфузитесь и на актѣ. Главная публика для васъ — мы, ваши наставники.
Тимченко взошелъ на каѳедру и прочиталъ нѣсколько строкъ.
— Очень хорошо, провозгласилъ директоръ; испытаніе кончено.
Кончено! На душѣ у Тимченка снова мутно стало.
— Но у меня почеркъ скверный; я своего же почерка не разбираю, зарюмилъ онъ, ухватываясь для очистки совѣсти за этотъ послѣдній оставшійся предлогъ, чтобъ ужъ затѣмъ, когда и это препятствіе будетъ признано ничтожнымъ, имѣть право думать, что отступленіе было ему отрѣзано.
— Какіе пустяки! сказалъ директоръ. Дайте-ка сюда вашу работу; въ канцеляріи ее перепишутъ и сегодня же вечеромъ доставятъ къ вамъ на домъ.
Вотъ когда кончено! Больше придраться ужъ не къ чему.
— Такъ стало-быть, рѣшено, тоскливо замѣтилъ Викторъ Андреичъ. Въ такомъ случаѣ приходите ко мнѣ завтра утромъ, г. Тимченко — потолкуемъ.
На другое утро, вырядившись въ пиджакъ изъ че-су-чи, такой самый, какой носилъ и Добронравовъ, Тимченко отправился къ нему столковаться на счетъ сочиненія. По правдѣ говоря, желаніе побывать у Виктора Андреича на дому и притомъ въ такомъ же самомъ пиджакѣ, какой у него на плечахъ, тоже нѣкоторымъ образомъ повліяло на принятіе Тимченкомъ предложенія директора. Дорогой Тимченко обдумывалъ умныя слова, которыя онъ скажетъ Виктору Андреичу и неистово рисовалъ себѣ, съ какимъ уваженіемъ будетъ Добронравовъ бесѣдовать съ человѣкомъ, носящимъ такой же пиджакъ, въ какомъ и самъ онъ щеголяетъ.
Неистовыя ожиданія Тимченка однако не совсѣмъ оправдались. Быть-можетъ, онъ потому и не увидѣлъ со стороны Добронравова особеннаго къ себѣ уваженія, что слишкомъ ужъ неистово предавался мечтамъ по поводу этого свиданія, такъ что никакая дѣйствительность не могла уже его удовлетворить. Какъ бы тамъ ни было, но вернувшись домой и повѣсивъ на гвоздикъ пиджакъ изъ че-су-чи, Тимченко нѣкоторое время не безъ удовлетворенія взиралъ на него. Онъ расправлялъ его, желая представить себѣ, какъ онъ на немъ сидитъ и возстановлялъ мысленно подъ его складками свой корпусъ. Братъ зашелъ въ комнату. Тимченко напялилъ на него, какъ на манекенъ, пиджакъ, снялъ съ него мысленно голову, приставилъ свою; и долго любовался, глядя на брата, но видя себя, свою фигуру.
Затѣмъ онъ присѣлъ къ столу и приписалъ къ сочиненію нѣсколько строкъ либеральнаго свойства. Желаніе сколько-нибудь ублажить либераловъ явилось у него, вѣроятно, подъ вліяніемъ не слишкомъ горячаго пріема, оказаннаго ему Добронравовымъ. Прими его Викторъ Андреичъ иначе, либеральной приписки, быть-можетъ, и не родилось.
X.
правитьДень акта. У воротъ гимназіи столпились выпускные. Тутъ же и экстернъ Абрамовичъ, краснобай, внесшій въ среду выпускныхъ нѣкоторое оживленіе своей «вольной» неформенной одеждой, новыми анекдотами и познаніями, почерпнутыми изъ какихъ-то еретическихъ учебниковъ, принятыхъ Богъ-вѣсть въ какихъ учебныхъ заведеніяхъ. Онъ не такъ рѣшалъ задачи, какъ выпускные — именно проворнѣе; читая по-латыни, букву «s» выговаривалъ, по нѣмецкому обычаю, какъ «з»; тетрадь для записыванія уроковъ называлъ «дневникомъ», ручку — «вставкой» и т. д. На словахъ къ аттестату зрѣлости онъ чувствовалъ совершеннѣйшее равнодушіе.
— Мнѣ наплевать! пояснялъ онъ; получу аттестатъ, не получу — все равно за-границу доучиваться поѣду.
И ему слѣпо вѣрили, сочувствовали его бахвальству, пока не поняли, что это за птица.
Выпускные сомкнулись вокругъ Хорькова. Обсуждался вопросъ, что съ нимъ будетъ (совѣтъ за его мальчишескія выходки выставилъ ему четверку изъ поведенія въ аттестатѣ зрѣлости): примутъ ли его въ столичный университетъ, когда онъ поведенія хорошаго только, а не отличнаго.
— Господа, а завтракать къ директору пойдемъ, если насъ позовутъ? спросилъ вдругъ Мурзаковъ.
— Будьте покойны, не позовутъ, сказалъ Тимченко. Въ прошломъ году двоимъ выставили по четверкѣ изъ поведенія, и выпускные въ отместку отказались отъ завтрака; теперь ужъ не позовутъ.
— А хорошо было бы позавтракать! вздохнулъ кто-то.
— Ну, и позавтракаемъ, мрачно произнесъ обиженный Хорьковъ. Я всѣхъ на свой счетъ веду завтракать въ «Парижъ»; а ужъ вы, братцы, поддержите меня, не ходите къ директору въ случаѣ чего; я васъ знатно угощу.
— Я тоже къ директору ни ногой! воскликнулъ не менѣе Хорькова обиженный Карасевичъ.
Ему присудили всего лишь серебряную медаль, тогда какъ онъ позаривался на золотую, которую у него приторговывалъ уже одинъ изъ мѣстныхъ золотыхъ дѣлъ мастеровъ. Ради золотой медали онъ даже бросилъ передъ экзаменами 25-ти рублевый урокъ, каковую потерю, конечно, не могла возмѣстить грошовая серебряная медалишка.
— Нѣтъ, я этого дѣла не оставлю, кипятился Хорьковъ. Я до попечителя дойду, если меня въ петербургскій университетъ не примутъ.
— Охота вамъ возиться! весело замѣтилъ Абрамовичъ. Плюньте! поѣдемъ лучше со мной за-границу.
— Сперва я посмотрю, какъ вы поѣдете за-границу, а потомъ ужъ и я за вами, проворчалъ Хорьковъ.
Абрамовичъ и глазомъ не моргнулъ.
— Нѣтъ, зачѣмъ мнѣ четверка, а не тебѣ, Мурзаковъ, нылъ Хорьковъ; ты все равно въ кавалерійское училище поступишь!
Актъ начался молебномъ. Законоучитель и настоятель гимназической церкви о. Петръ произнесъ пространную рѣчь, посвященную главнымъ образомъ выпускнымъ.
— Завидная ваша участь, господа, сказалъ о. Петръ. Передъ вами всѣ пути открыты, всѣ двери отверзты. Пожелаете вы глубже постичь духъ классическаго міра, поосновательнѣй изучить его учрежденія — вы имѣете отличное къ тому средство: знаніе древнихъ языковъ. Пожелаете вы изучить западъ, его духъ и учрежденія — вы обладаете знаніемъ одного изъ новыхъ языковъ, а нѣкоторые — знаніемъ обоихъ новыхъ. Наконецъ, пожелаете вы изучать природу — и это вамъ доступно: основныя начала математическихъ и естественныхъ наукъ вамъ извѣстны. Завидная участь!
Въ залѣ совѣта вниманіемъ посѣтителей овладѣлъ Навратиль, прочитавшій отчетъ о состояніи гимназіи. Покончивъ съ сухими цифровыми данными, Навратиль обратился съ небольшой рѣчью къ гимназистамъ, распускаемымъ на каникулы.
— Господа, заявилъ Карлъ Семенычъ; васъ хотя и увольняютъ отъ ежедневнаго посѣщенія классовъ, но помните, что и на свободѣ вы будете находиться подъ тѣмъ же надзоромъ. Перерыва въ слѣдованіи гимназическимъ правиламъ быть не можетъ. Затѣмъ, имѣйте въ виду, что васъ отпускаютъ на отдыхъ, а не на ничегонедѣланье. Поэтому въ августѣ извольте явиться сюда съ обновленными силами, а не излѣнившимися. А для того, чтобы вы не излѣнились, извольте самымъ тщательнымъ образомъ приготовить тѣ работы, которыя вамъ заданы на каникулы.
Награды и аттестаты розданы. Навратиль дѣлаетъ знакъ Тимченку. Тотъ къ изумленію товарищей взбирается на каѳедру. Онъ никому изъ нихъ не открылъ, какая на его долю выпала задача. Удивить захотѣлось ихъ. Еще, пожалуй, совѣстно было хвастать; или, вѣрнѣй, опасно, потому что онъ не зналъ, какъ будетъ принято его произведеніе. Да и какъ онъ могъ это знать, когда не зналъ, какъ ему самому относиться къ своему сочиненію.
Развертываетъ Тимченко рукопись, а въ головѣ туманъ; вмѣсто строчекъ въ глазахъ мелькаютъ эполеты сидящихъ рядышкомъ въ первомъ ряду двухъ генераловъ. Тимченко напруживается и открываетъ ротъ. Начальныя строки онъ выкрикиваетъ, самъ этого не чувствуя. Но волна напряженія скоро надаетъ и притомъ предательски, какъ разъ на томъ мѣстѣ, которое надлежало бы подчеркнуть. Тимченко силится взмыть, а въ груди тѣсно, и прерывистый голосъ его звучитъ слабо и невыразительно.
Кончилъ. Послышался единичный жалкій плескъ; и посѣтители поднялись съ мѣста, поводя усталыми членами.
— Господа, закусить пожалуйте ко мнѣ внизъ — прошу васъ, говоритъ директоръ почетнѣйшимъ гостямъ.
Выпускные сошли внизъ и скучились въ корридорѣ. Позоветъ или не позоветъ ихъ Ѳаддей Ксенофонтычъ завтракать? Инымъ таки хочется позавтракать у директора, а иные ждутъ приглашенія, питая злорадный умыселъ вызывающе уклониться отъ чести кушать за директорскимъ столомъ.
— Уйдемъ, господа, стыдно напрашиваться, убѣждаетъ товарищей Хорьковъ.
Но они переминаются съ ноги на ногу, разглядывая гостей и преподавателей, спускающихся по лѣстницѣ къ директору.
Добронравовъ, замѣтивъ Тимченка, подходитъ къ нему и жметъ руку.
— А вы рѣзкую таки фразу въ концѣ подмахнули, попенялъ онъ ему. Къ чему это? что это на васъ нашло?
— А это я ужъ на свой страхъ, отозвался Тимченко, благословляя небо, внушившее ему мысль снабдить сочиненіе либеральной загвоздкой.
Теперь, послѣ единичнаго жалкаго хлопка, которымъ былъ почтенъ его талантъ, Тимченко болѣе чѣмъ когда-либо либералъ; хотя онъ до сихъ поръ недоумѣваетъ, почему это нельзя и уважать въ человѣкѣ искренняго либерала и вмѣстѣ съ тѣмъ отъ души апплодировать ему, разъ онъ обнаруживаетъ способность талантливо развивать мысли, съ либерализмомъ невяжущіяся. За двойную талантливость, казалось бы, вдвойнѣ и хлопать слѣдовало бы.
Побрякивая шпорами, сходитъ съ лѣстницы полицеймейстеръ. При видѣ Тимченка, состраиваетъ умильную улыбку.
— Однако, какъ это вы такъ экспромптомъ написали! баситъ онъ, пожимая Тимченку руку. Очень хорошо! превосходно!
«А, такъ вотъ кто мнѣ апплодировалъ! съ сокрушеніемъ сердечнымъ думаетъ Тимченко; полицеймейстеръ!»
— Не правда ли, какъ это онъ такъ экспромптомъ! подбирается полицеймейстеръ къ предсѣдателю земской управы, слывущему за человѣка «краснаго».
Предсѣдатель, не удостоивъ Тимченка взглядомъ, что-то пробормоталъ себѣ подъ-носъ — очевидно, только чтобъ отвязаться отъ полицеймейстера.
"Ахъ, Боже мой! ноетъ про себя Тимченко, мысленно возражая предсѣдателю; и я тоже либералъ, ей-Богу! Но у меня талантъ — чѣмъ я виноватъ! Отчего же вы не хотите воздать должное таланту! Неужели я долженъ подавить его и тогда только буду достоинъ вашего уваженія! Зачѣмъ меня хвалитъ полицеймейстеръ, который не видитъ во мнѣ либерала, и отворачиваетесь отъ меня вы, который можете меня понять! Нѣтъ, это даже очень дико! Какъ это вы не хотите раскусить, что я такой же либералъ, какъ и вы! только не педантъ, а всесторонне-развитой и умный человѣкъ!
Пфафъ показывается.
— Поздравляю, поздравляю васъ, Тимченко; сочиненіе ваше весьма недурно. Да, кстати, цитату изъ Горація вы на память привели? неужели на память? Скажите, теперь ужъ нечего скрывать.
— Помилуйте, Владиміръ Карлычъ, что за вопросъ! Конечно на память! Я большой поклонникъ Горація, тѣмъ болѣе, что изо всѣхъ классиковъ…
Пфафъ удалился, недослушавъ.
— Что это тебѣ вздумалось читать, Тимченко, и притомъ Богъ-вѣсть что? какая тебя нелегкая дернула! пристаетъ Хорьковъ.
— Во-первыхъ, еще вопросъ, Богъ-вѣсть что ли это или почище; а во-вторыхъ… Я ничего не могъ подѣлать! Категорически заявляю Ѳаддею Ксенофонтычу: «читать не желаю и не буду». А онъ и слышать не хочетъ, присталъ какъ съ ножомъ къ горлу. «Если, говоритъ, не станете читать, это, говорить, вамъ даромъ не пройдетъ--я вамъ попомню!» Словомъ, чуть ли не намеки, что подгадитъ мнѣ. Согласись, какъ я могъ увильнуть! Потомъ говорю, я никогда не читалъ при публикѣ, еще растеряюсь. Не брякни этого, я, можетъ, и отвертѣлся бы, а тутъ уже было поздно. «А, такъ вотъ что васъ смущаетъ! Все равно, говоритъ, хотя бы вы въ обморокъ упали на каѳедрѣ — читайте». Наконецъ, у меня почеркъ скверный, говорю; своего не разбираю. Но послѣ всего того это, понятно, уже ничего не стоило; въ сущности, незачѣмъ было и словъ-то понапрасну тратить. «Почеркъ скверный! Да мы вамъ отпечатаемъ въ одинъ день ваше сочиненіе!» Ну, что я могъ подѣлать, согласись!
Разводя руками, Тимченко отходитъ въ сторону.
— Господа, господа, пойдемте въ поле учебники сжигать! выпаливаетъ вдругъ разозленный Хорьковъ.
— Что за глупости! морщится Розенблюмъ; да я свои уже и продалъ.
— Да, онъ продалъ; и архивъ тоже выгодно спустилъ, подтверждаетъ Мурзаковъ.
— Въ такомъ случаѣ валяй въ «Парижъ»! сказалъ Хорьковъ.
Тимченко вмѣстѣ со всѣми отправился въ «Парижъ». Но и тамъ, за веселой трапезой, въ первый день вольной жизни онъ долго не могъ отвязаться отъ мучительныхъ мыслей о томъ, что благородно, и что неблагородно, къ чему обязываютъ убѣжденія, и къ чему талантъ.