А. ЖЕЛАНСКІЙ.
правитьСКАМЬЯ И КАѲЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.
править
II. На выпуску.
правитьI.
правитьВосемь часовъ утра слишкомъ. У воротъ гимназіи стоитъ сторожъ и впускаетъ во дворъ торопящихся на утреннюю молитву учениковъ. За пять минутъ до половины девятаго впускъ прекращается. Съ опоздавшихъ взыщется. Самъ директоръ Ѳаддей Ксенофонтычъ Персонъ выйдетъ къ воротамъ посмотрѣть, сколько человѣкъ опоздало, и кто именно. Разоблачившись, гимназисты спѣшатъ въ залъ совѣта на общую молитву. Залъ совѣта — просторная комната, бѣдная достопримѣчательностями. Каѳедра, откуда «по торжественнымъ днямъ» произносятся рѣчи, покрытый синимъ сукномъ столъ, за которымъ засѣдаетъ педагогическій совѣтъ, портреты разныхъ начальствующихъ лицъ — лубочное издѣліе учителя чистописанія, и золотая и серебряныя доски, съ коихъ нѣкоторыя фамиліи соскоблены — больше въ ней не на чемъ остановиться взгляду. Учителя уже въ сборѣ. Пѣвчіе сомкнулись въ кружокъ и прокашливаются. Регентъ вооружился уже камертономъ и, наклонясь къ пѣвчимъ, баскомъ подаетъ тонъ. Ученикъ, которому надлежитъ сегодня прочесть молитву передъ ученіемъ, — на своемъ мѣстѣ. Ждутъ лишь директора, отлучившагося къ воротамъ съ извѣстной уже намъ цѣлью.
Наконецъ Ѳаддей Ксенофонтычъ является и становится на челѣ собравшихся. Персонъ — малаго роста господинъ, съ брюшкомъ, въ щетинистыхъ бакенбардахъ, съ волосами, поросшими щеткой же, и мясистыми, въ рубцахъ, губами — обликъ, принадлежащій къ разряду описанныхъ Гоголемъ «кувшинныхъ физіономій». Онъ не ходитъ, а сѣменитъ ножками, причемъ голова у него отъ чванства колышется, какъ студень.
— Красовицкій! воскликнулъ директоръ.
Подлетѣлъ надзиратель, молодой человѣкъ, бѣлобрысый, съ глазами на выкатѣ, какъ у кролика, и съ угодливыми увертками — человѣкъ, передъ начальствомъ разстилающійся.
— Слушайте, Красовицкій; вы, пожалуйста, присматривайте за Никифоромъ (такъ звали сторожа, что при воротахъ). Ко мнѣ вчера пріѣзжалъ Платоновъ; Сынъ его на-дняхъ опоздалъ къ молитвѣ; Никифоръ его, конечно, задержалъ; тотъ давай ломиться въ ворота, а Никифоръ съ своей стороны его легонько осадилъ… Насилу я отъ Платонова отвязался… Разныя тамъ дерзкія угрозы… Понимаете… Поэтому имѣйте наблюденіе, чтобы у воротъ соблюдалось безусловное благочиніе; чтобъ не было неумѣстной суетливости и… огласки на весь міръ.
— Слушаю, ваше пр--ство. (Персона вся гимназія величала превосходительствомъ, хотя онъ былъ всего-навсего коллежскимъ совѣтникомъ).
— Затѣмъ — и это главное — прошу васъ перемѣстить учениковъ: старшіе классы расположите тамъ, у заднихъ дверей, а младшіе выдвиньте сюда, напередъ.
— Сейчасъ, ваше пр--ство или начиная съ завтрашняго дня?
— Сейчасъ, сію же минуту, до начала молитвы; и съ завтрашняго дня, впредь до новаго распоряженія, разставляйте учениковъ, какъ вамъ сейчасъ указано.
Произошло легкое замѣшательство. Подъ руководствомъ Красовицкаго, старшіе классы помѣнялись съ младшими мѣстомъ. Учителя переглянулись въ недоумѣніи; волна недоумѣнія прокатилась и въ толпѣ учениковъ.
Очередной воспитанникъ прочиталъ молитву передъ ученіемъ; хоръ пропѣлъ «Спаси, Господи, люди Твоя». Ѳаддей Ксенофонтычъ повернулся къ учащимся лицомъ и мотнулъ головой — это должно было обозначать поклонъ. Триста человѣкъ гимназистовъ отвѣсили отвѣтный поклонъ, стройно, несуетливо отвѣсили — не даромъ половина всякаго урока гимнастики уходила, по приказанію директора, на обученіе воспитанниковъ искусству кланяться. Когда все это было продѣлано, учителя и ученики разошлись.
Ѳаддей Ксенофонтычъ, въ сопровожденіи инспектора Карла Семеныча Навратиля и класснаго наставника восьмого класса Рахубовскаго, отправился въ восьмой классъ, гдѣ начался урокъ латинскаго языка.
— Вы мнѣ позволите похитить у васъ десять минутъ? обратился Персонъ къ Пфафу.
— Пожалуйста, разрѣшилъ тотъ, осклабясь.
Директоръ пожевалъ «подушками» — такъ ученики, кстати сказать, поднявшіеся при его появленіи, называли его губы — и началъ такимъ образомъ.
— Господа, какъ уже я не разъ говорилъ вамъ… Но, быть можетъ, я еще не говорилъ вамъ этого; въ такомъ случаѣ слушайте, внимательно слушайте, настороживъ уши. Старшіе… гм… да, старшіе должны подавать примѣръ младшимъ, а младшіе должны брать примѣръ со старшихъ. Однако, неужели я вамъ этого еще не говорилъ? Навѣрно говорилъ и никогда не устану повторять. Такъ значитъ, старшіе должны подавать добрый примѣръ младшимъ. А я между тѣмъ этого не вижу; наоборотъ, вы подаете отвратительный примѣръ младшимъ, соблазняете малыхъ сихъ. Подумайте только… Позвольте, позвольте, господинъ Шницель, какъ вы смѣли отростить себѣ такую шевелюру! Да у васъ стогъ какой-то вмѣсто волосъ! Это безобразіе; вы не циникъ. А вы, господинъ Хорьковъ — у васъ проборъ по срединѣ головы; это еще что такое! Такъ причесываются женщины; имъ это къ лицу, а вамъ… А у васъ, господинъ Розенблюмъ, рога какіе-то на головѣ торчатъ — рановато вамъ, батенька, рановато! Иванъ Иванычъ (обращеніе къ Рахубовскому), будьте такъ добры, распорядитесь, чтобы къ завтрашнему дню всѣ эти рога, стога и т. д. были уничтожены. Теперь позвольте мнѣ вернуться къ тому, съ чего я началъ. Подумайте, говорю я, какой примѣръ могутъ съ васъ взять младшіе классы. Напримѣръ, на мой поклонъ послѣ молитвы вы отвѣчаете пренебрежительно, свысока — вотъ этакъ (онъ мотнулъ головой). Согласитесь, это невѣжливо, это въ высшей степени невѣжливо. И очень печально, потому что, повторяю, какой примѣръ съ васъ могутъ взять младшіе классы! Съ болью въ душѣ я вынужденъ былъ переставить васъ сегодня. Я поставилъ васъ позади младшихъ классовъ — прежде вы стояли впереди — и это для того лишь, чтобъ маленькіе не могли видѣть, какъ вы кланяетесь. Говорю съ вами откровенно, по душѣ. Да, да, я только поэтому и переставилъ васъ. Офиціально, чтобъ не смущать умовъ и не соблазнять маленькихъ, я объявилъ другую причину… Маленькіе не настолько еще нравственно-устойчивы, чтобы можно было безнаказанно открывать имъ печальную дѣйствительность… И вотъ, я объявилъ, что васъ переставили яко-бы для того, чтобы вы стояли ближе къ своему классу. Но это для отвода глазъ, говорю я; а настоящая причина… Господа, не заставляйте меня краспѣть за васъ, вникните въ мои слова, вспомните, что на васъ лежитъ высокая задача — подавать примѣръ младшимъ. Я нарочно пригласилъ сюда членовъ педагогическаго совѣта Карла Семеныча и Ивана Иваныча, дабы слова мои имѣли большій вѣсъ И они васъ просятъ о томъ же; педагогическій совѣтъ проситъ васъ: подавайте добрый примѣръ младшимъ!
Персонъ вопросительно поглядѣлъ на Рахубовскаго и Навратиля, какъ бы приглашая ихъ поддержать его. Рахубовскій закивалъ головой, выкатилъ глаза и пробасилъ что-то не совсѣмъ разборчивое. Навратиль ничѣмъ не нарушилъ своей невозмутимости.
— Затѣмъ, господа… Но вы, быть можетъ, думаете, что я уже кончилъ. Нѣтъ, я еще продержу васъ пять минутъ съ благосклоннаго разрѣшенія Владиміра Карлыча. Дѣло въ томъ, что на васъ жалуется Викторъ Андреичъ (рѣчь зашла объ учителѣ словесности Викторѣ Андреичѣ Добронравовѣ). Въ концѣ прошлой четверти вамъ задано было письменное упражненіе на тему «не внѣ, а въ насъ самихъ и бѣдъ, и счастья сѣмя» — какая плодоносная тема! Вы долго оттягивали подачу этого сочиненія, отговаривались трудностью работы, хулили тему. Наконецъ вы представили Виктору Андреичу послѣ долгихъ и безплодныхъ оттяжекъ свои тетрадки. Онъ разсмотрѣлъ ваши упражненія и сопроводилъ ихъ своими замѣчаніями и примѣчаніями, если такъ можно выразиться, ха-ха-ха!
У Рахубовскаго даже въ носу защекотало — до того ему стало смѣшно; но цѣной побагровѣнія до корней волосъ и двухъ, трехъ тяжелыхъ вздоховъ онъ превозмогъ себя, не засмѣялся, не уронилъ передъ учениками своего достоинства. А Навратиль и бровью не повелъ.
— Это я въ вашу область залѣзъ, Иванъ Иванычъ, продолжалъ директоръ. «Замѣчанія» и «примѣчанія»: «Чанія» выносимъ за скобку, вотъ и будетъ — «замѣ- и примѣчанія». Я говорю, стало быть, что Викторъ Андреичъ сопроводилъ ваши работы своими замѣчаніями. Казалось бы, вамъ благодарить его за столь добросовѣстное и внимательное отношеніе его къ вашимъ слабымъ опытамъ. И вдругъ, я узнаю, что одинъ изъ васъ, именно господинъ Тимченко, котораго я кстати попрошу стоять прямо, такъ сказать, торчмя, а не поникнувъ долу всѣмъ своимъ составомъ; да-съ, такъ я узнаю, что господинъ Тимченко позволилъ себѣ на благожелательныя замѣчанія Виктора Андреича написать тутъ же, на поляхъ тетрадки, антикритику. Это выяснилось на прошлой недѣлѣ, когда вами было представлено Виктору Андреичу новое сочиненіе на превосходную тему «о сентиментализмѣ». Я еще не читалъ этой антикритики, но собираюсь прочесть. Потрудитесь, господинъ Тимченко, доставить мнѣ вашу тетрадку. Потомъ, смотря по тому, какое впечатлѣніе произведутъ на меня ваши антипримѣчанія, у насъ съ вами будетъ особый разговоръ. Теперь — послѣднее сказанье. Викторъ Андреичъ задалъ вамъ новое сочиненіе на замѣчательно удачную и плодотворную тему «сравненіе Ильи-Муромца съ Ахиллесомъ». Но, какъ онъ передавалъ мнѣ вы изволили заявить претензію, что, дескать, сочиненія задаются вамъ слишкомъ часто, и что вы не сумѣете представить новое сочиненіе въ назначенный срокъ. Словомъ, предвидятся уже нескончаемыя оттяжки. Но, господа, неужели же вы думаете, что съ помощью этой некрасивой политики вамъ удастся отвертѣться отъ подачи сочиненія! Напрасная надежда! Настойчиво рекомендую вамъ не шутить съ нами. Приказываю вамъ не позже какъ черезъ недѣлю представить Виктору Андреичу тетрадки. Я кончилъ. Простите меня, Владиміръ Карлычъ, за задержку. Тимченко, не забудьте доставить мнѣ завтра вашу тетрадь. До свиданья.
Персонъ со своей свитой ушелъ, а Пфафъ съ Мурзаковымъ принялись скандовать асклепіадическую строфу Горація.
II.
правитьТимченко поспѣшилъ исполнить приказаніе директора, доставилъ ему на другой же день свою тетрадку для упражненій по русскому языку, заключавшую въ себѣ нѣсколько сочиненій, между прочимъ на тему «не внѣ, а въ насъ самихъ и бѣдъ, и счастья сѣмя»' и на тему «о сентиментализмѣ».
Задавая ученикамъ сочиненіе на тему «не внѣ и т. д.», Добронравовъ внушалъ имъ, что счастье состоитъ въ томъ, чтобы пріучить себя довольствоваться малымъ, ограничить свои потребности (примѣръ — Діогенъ). Поставьте себя въ надлежащія отношенія къ окружающему, присовокупилъ онъ, и никакія внѣшнія воздѣйствія не разрушатъ вашего счастья (примѣръ — Сократъ). Тимченку, повидимому, было трудно проникнуться этимъ настроеніемъ, и то, что у него написалось, пришлось Виктору Андреичу не по душѣ. Тимченко много распространялся о трудѣ, о самодѣятельности, о силѣ воли; и вмѣсто Діогена съ Сократомъ привелъ въ примѣръ Ломоносова и Роберта Оуена. Антикритика его была такого свойства. Противъ замѣчанія Добронравова: «Одинъ трудъ и сила воли недостаточны для счастья; для него мало ума, нужно еще нравственное чувство» — противъ этого замѣчанія у Тимченка значилось: «Съ этимъ никогда не согласится тотъ, кто читалъ Бокля, который доказалъ, что двигатель цивилизаціи, а стало-быть, и счастья — умъ и знаніе, а не нравственное чувство». Остальныя его антикритическія замѣчанія были въ томъ же родѣ.
Изъ-за «сентиментализма» у Тимченка тоже вышло небольшое столкновеніе съ Добронравовымъ. Виктора Андреича бѣсилъ задорный тонъ этого сочиненія, авторъ котораго считалъ сентиментализмъ явленіемъ опаснымъ. Сентиментализмъ, разсуждалъ Тимченко, оптимистиченъ; а оптимизмъ заслоняетъ отъ насъ дѣйствительную жизнь съ ея болячками. Въ доказательство вреда сентименталистическаго направленія, Тимченко приводилъ въ примѣръ родоначальника русскаго сентиментализма Карамзина, который въ «Письмѣ сельскаго жителя» толковалъ о «добрыхъ господахъ», улучшающихъ бытъ своихъ подданныхъ. Противъ этого мѣста Добронравовъ на поляхъ тетрадки черкнулъ: «Наши писатели хвалили въ этихъ случаяхъ болѣе свой идеалъ, чѣмъ жизнь, думая увлечь къ подражанію ему общество. За Карамзинымъ же притомъ были многіе факты.» Ко всему же сочиненію, въ полномъ объемѣ взятому, относилась слѣдующая замѣтка. «Необходимо уважать достоинства и заслуги другихъ людей, чтобы и самому имѣть право на такое же уваженіе. Насмѣшливый же тонъ этого письменнаго упражненія совершенно противорѣчитъ этому вполнѣ установившемуся нравственному положенію. Тѣмъ болѣе страненъ такой тонъ по отношенію къ писателю, оказавшему своими почтенными трудами незабвенную услугу и русскому обществу, и русской литературѣ. Единственнымъ извиненіемъ писавшему это разсужденіе отчасти служитъ юношеское увлеченіе выводами нѣкоторыхъ нашихъ критиковъ (Водовозовъ), пристрастно отнесшихся къ Карамзину для проведенія своихъ взглядовъ на литературу».
Тимченко считалъ себя совершенно правымъ и не могъ понять, чего отъ него хочетъ Викторъ Андреичъ.
Вручивъ директору тетрадку, Тимченко отправился въ классъ. Тамъ ему сообщили касавшуюся его любопытную новость. Мурзаковъ черезъ жену Пфафа узналъ, что Добронравовъ на-дняхъ на совѣтѣ настаивалъ, чтобы Тимченку сбавили отмѣтку за поведеніе. Добронравовъ говорилъ, что Тимченко умышленно пренебрегаетъ его объясненіями; такъ, для проведенія своихъ мыслей, онъ нарочно измѣнилъ и исказилъ предложенную имъ, Добронравовымъ, тему «не внѣ, а въ насъ самихъ и т. д.» и не воспользовался примѣрами Діогена, и Сократа, которые ему были указаны; сверхъ того онъ позволилъ себѣ полемизировать съ нимъ, съ преподавателемъ, на поляхъ тетрадки и глумиться надъ Карамзинымъ.
Виктору Андреичу предстояло въ этотъ день быть въ восьмомъ классѣ на урокѣ, и Тимченко надумалъ затѣять съ нимъ объясненіе.
Посвящаемъ Виктору Андреичу нѣсколько словъ. Способъ преподаванія, имъ усвоенный, очень несложенъ и въ то же время довольно примѣчателенъ. Состоитъ онъ въ томъ, что Добронравовъ вводитъ одинъ учебникъ, а читаетъ или, проще говоря, объясняетъ по другому, такъ что ученикамъ приходится записывать за нимъ. И записываютъ, пока не откроютъ того кладезя, откуда Викторъ Андреичъ черпаетъ премудрость. Въ пятомъ классѣ, напримѣръ, Добронравовъ ввелъ «Теорію словесности» Минина, а самъ читалъ по Филонову. Много было возни съ теоріей словесности, и много было преувеличенныхъ толковъ объ учености Виктора Андреича, пока счастливый случай не натолкнулъ учениковъ на Филонова. Въ седьмомъ классѣ Добронравовъ ввелъ учебникъ логики Румпеля, а самъ излагалъ предметъ по Струве, чѣмъ тоже не мало морочилъ учениковъ, пока они не дорылись до сокровеннаго источника, питавшаго ихъ наставника.
Изученіе русской словесности новѣйшаго времени сводилось у Виктора Андреича къ чтенію отрывковъ изъ Пушкина, Гоголя, Лермонтова и т. д. и составленію характеристикъ разныхъ литературныхъ типовъ. Особенное пристрастіе питалъ онъ къ парнымъ характеристикамъ, къ параллелямъ. Изъ любимыхъ характеристикъ Виктора Андреича назовемъ параллель между Плюшкинымъ и Скупымъ рыцаремъ и характеристику Евгенія Онѣгина. Стоитъ отмѣтить, что характеристика этого послѣдняго образа, сдѣланная самимъ Добронравовымъ, начиналась такимъ образомъ: «Съ одной стороны Евгеній Онѣгинъ быль разочарованъ, а съ другой — былъ сынъ своего времени». Эта именно фраза украшала записки по русской словесности, набожно составленныя со словъ Виктора Андреича его пламенными почитательницами, ученицами мѣстной женской гимназіи, и ходившія по. рукамъ среди гимназистовъ, не менѣе падкихъ на всевозможныя учительскія записки, но менѣе усидчивыхъ и охотно уклоняющихся отъ письменнаго труда.
Толково ли ученики читали русскихъ классиковъ? Понимали ли они читанное? Врядъ-ли. Порой проскальзывали такія безсмыслицы, что посторонній человѣкъ только диву бы дался, какъ это Викторъ Андреичъ слѣпъ и глухъ къ этому. Вотъ, напримѣръ, какъ читалась одна строфа изъ пушкинскаго стихотворенія «Чернь». Вмѣсто «Во градахъ вашихъ съ шумныхъ улицъ сметаютъ соръ — полезный трудъ!» ученики читали: «сметаютъ соръ, полезный трудъ». Т.-е., слова «полезный трудъ» понимались не какъ вводное предложеніе, а какъ приложеніе къ слову «соръ». И получалось, что «съ улицъ сметаютъ полезный трудъ». А Добронравовъ, внимая этой безсмыслицѣ, и ухомъ не поводилъ. Или еще изъ того же Пушкина. «Въ тотъ годъ осенняя погода стояла долго на дворѣ; зимы ждала-ждала природа — снѣгъ выпалъ только въ ноябрѣ, на третье въ ночь. Проснувшись рано, въ окно увидѣла Татьяна и т. д.» — такъ Пушкинъ говоритъ. Но не такъ читалось въ классѣ. А вотъ какъ: "…Снѣгъ выпалъ только въ ноябрѣ. На третье въ ночь, проснувшись рано, въ окно увидѣла Татьяна и т. д. Т.-е., «Татьяна проснулась рано на третье въ ночь» — нѣчто въ родѣ «рано утромъ, вечеркомъ, поздно, на разсвѣтѣ». Вообще, смыслъ читаемаго пропадалъ за утомительнѣйшимъ историко-критическимъ разборомъ невысокаго качества, за всяческими характеристиками и параллелями и за несоотвѣтствіемъ настроеній — читательскаго и авторскаго. И только, по выходѣ изъ гимназіи, перечитывая на волѣ (вѣрнѣе, впервые прочитывая) опостылѣвшихъ имъ въ гимназіи, «общипанныхъ христоматіями» поэтовъ и открывая на всякой страницѣ Америку, ученики Виктора Андреича съ удивленіемъ спрашиваютъ себя: «Да полно, это ли мы читали въ гимназіи? Этакъ ли мы понимали? И чѣмъ онъ былъ заслоненъ отъ насъ тогда этотъ, являющійся намъ „въ блескѣ новомъ“, поэтъ?»
Сочиненія Викторъ Андреичъ задавалъ на самыя разнообразныя темы. Онъ увѣковѣчивалъ гимназическія злобы дня высшаго порядка («проводы инспектора, получившаго новое назначеніе», «пожалованіе директору ордена» и т. д.), залѣзалъ въ исторію («о феодализмѣ», «положеніе русской женщины въ московскомъ государствѣ»), заигрывалъ съ біологіей и натуръ-философіей («человѣкъ — царь природы»), не ломилъ шапки передъ зоологіей («сравненіе птицы съ рыбой») и т. д., и т. д. На затычку шли пословицы.
Послѣ большой перемѣны Добронравовъ явился въ восьмой классъ. Это былъ молодой человѣкъ, бѣлобрысый и безусый, съ невзрачной бородкой. Говорилъ онъ запинаясь, толчкообразно, если можно такъ выразиться. Глядѣлъ изъ подлобья, вѣчно волновался, и краска то и дѣло разливалась по его подернутому какимъ-то грязнымъ румянцемъ и весноватому лицу.
Усѣвшись на каѳедрѣ и уставившись взглядомъ въ уголъ, Викторъ Андреичъ выпалилъ, очевидно заранѣе припасенную, слѣдующую фразу:
— Въ виду тѣхъ затяжекъ, которыми вы обставляете подачу письменныхъ упражненій, я вамъ напоминаю, что послѣдній срокъ подачи упражненія на тему «сравненіе Ильи-Муромца съ Ахиллесомъ» истекаетъ въ будущую среду.
— Я не могу подать сочиненіе, выскочилъ вдругъ Тимченко. Но распоряженію Ѳаддея Ксенофонтыча, я представилъ ему свою тетрадку, и мнѣ не на чемъ писать.
— Это не резонъ, сказалъ Добронравовъ; можете написать на отдѣльномъ листѣ. Вообще, я вижу, вы и не подумываете отказаться отъ своей системы проволочекъ и затяжекъ; но, увѣряю васъ, это ни къ чему не поведетъ!
— Разныя бываютъ проволочки, возразилъ Тимченко; мы не почему-либо затягиваемъ, а потому, что колеблемся, не знаемъ, какъ намъ быть. Вы требуете, чтобы мы не имѣли своего сужденія; вы желаете обратить насъ въ какихъ-то Молчалиныхъ!
— Ну, мы еще до Грибоѣдова не дошли! отрѣзалъ Добронравовъ, краснѣя до корней волосъ.
— Это все равно, пробормоталъ Тимченко. Да, вы не позволяете намъ писать по собственному разумѣнію. Это видно изъ того, что вы на совѣтѣ требовали, чтобъ мнѣ уменьшили отмѣтку за поведеніе.
— Какъ! позвольте! Но я не одинъ; и г. директоръ тоже. Вотъ и Владиміръ Карлычъ доложилъ, что вы не умѣете держать себя въ классѣ. Да и у меня вы какъ-то зѣвнули разъ на урокѣ. Впрочемъ, это къ дѣлу не относится. Отвѣчайте лучше, откуда вы узнали подробности о засѣданіи педагогическаго совѣта?
— Узнали.
— Это не отвѣтъ.
— И очень удивились, что вы не позволяете намъ разсуждать.
— Неправда, мы просто хотѣли заставить васъ лучше держать себя въ классѣ. Вы дурно воспитаны. Недавно, вмѣсто «позвольте», вы мнѣ сказали «постойте»… Вы думаете, я это забылъ? Затѣмъ я попрошу васъ сѣсть и замолчать, такъ какъ я не желаю препираться съ вами. Къ средѣ, господа, извольте представить свои тетрадки. Да, еще — потрудитесь наконецъ купить «Историческую хрестоматію» Галахова. Сколько разъ прикажете напоминать объ этомъ! Неужели же классицизмъ развилъ въ васъ такой меркантилизмъ, что вамъ жаль истратить нѣсколько рублей на пріобрѣтеніе книги такого ученаго, какъ Галаховъ!
Эта неожиданная выходка раздосадованнаго словесника привела учениковъ въ «телячій» восторгъ; они захихикали.
По окончаніи урока товарищи напали на Тимченка и начали выговаривать ему, зачѣмъ это онъ вздумалъ, препираясь съ Викторомъ Андреичемъ, прикрываться именемъ цѣлаго класса.
— Пустяки, успокоивалъ ихъ Тимченко; ничего съ нами Добронравовъ не подѣлаетъ. Помните, въ прошломъ году, когда онъ продекламировалъ: «Пою отъ варваровъ Россію свобождену, попрану власть татаръ и гордость низложену» и прибавилъ: «мѣсто, какъ видите, довольно поэтическое», а я расхохотался ему прямо въ глаза — и ничего, сошло благополучно. А теперь тѣмъ болѣе сойдетъ. Мы добрались до восьмого класса, насъ надо выпустить, надо товаръ лицомъ показать… Теперь мы — сила! Турнутъ меня или кого другого, что ли! А округъ-то что скажетъ? Зачѣмъ, скажетъ, пускаете въ восьмой классъ людей, которыхъ потомъ приходится просить на выносъ? Мы — сила, господа; ничего съ нами не подѣлаютъ!
III.
правитьСамымъ дѣльнымъ и ученымъ изъ преподавателей z--ской гимназіи считался преподаватель математики и физики Иванъ Алексѣичъ Спасскій, въ восьмомъ классѣ читавшій физику. Обладая недюжинными познаніями по математикѣ и превосходно соображая, онъ рѣшалъ въ умѣ самыя сложныя задачи, такъ что подкузьмить его было не легко. Да и у учениковъ его никогда и не являлось такого желанія — они понимали, что онъ самъ всякаго скорѣй подкузьмитъ.
Ученики Спасскаго, будучи высокаго мнѣнія объ его познаніяхъ, презирали Рахубовскаго съ его воспитанниками, которые рѣшали задачи и, вообще, изучали математику, такъ сказать, «отъ печки». Спасскій, наоборотъ, поощрялъ въ ученикахъ починъ и выдумку, справедливо полагая, въ противность Рахубовскому, что кратчайшее разстояніе между двумя точками — прямая, и что побѣдителей не судятъ; тогда какъ трусливый невѣжда Иванъ Иванычъ всегда судилъ побѣдителя, коль скоро побѣда доставалась ему непоказанными средствами
Никакихъ секретныхъ домашнихъ журналовъ, къ которымъ тяготѣлъ Рахубовскій, Спасскій не признавалъ. Онъ и въ классномъ-то журналѣ не выставлялъ отмѣтокъ, потому что и безъ этого помнилъ, чего кому не хватаетъ и что за кѣмъ есть, а поощрять ученика искалъ какъ-нибудь иначе. Ученики говаривали, что, какъ за Богомъ молитва, такъ за Спасскимъ удачный отвѣтъ не пропадетъ; между тѣмъ у Рахубовскаго сегоднишвюю четверку, какъ извѣстно, неизбѣжно умаляла завтрашняя тройка. Обязательныя четвертныя отмѣтки Иванъ Алексѣичъ ставилъ щедро, не скупясь на лишній баллъ, не опасаясь, какъ Иванъ Иванычъ, обезцѣнить этимъ себя.
На педагогическомъ совѣтѣ Спасскій былъ незамѣнимый человѣкъ. Въ бездонной памяти своей онъ хранилъ «полное собраніе» циркуляровъ по министерству и учебному округу. Въ случаѣ какого-либо сомнѣнія, обращались къ Ивану Алексѣичу, который безъ особеннаго напряженія извлекалъ изъ своей сокровищницы соотвѣтственную статью.
Въ мѣстномъ обществѣ, какъ и среди гимназистовъ, Спасскаго считали рѣдкимъ преподавателемъ и удивлялись, какъ это онъ пошелъ въ учителя, когда ему мѣсто повыше, въ университетѣ. Объ учителяхъ гимназіи въ обществѣ, повидимому, укоренилась самая дурная слава; и на учительскій трудъ общество, кажется, не взирало какъ на трудъ благодарный и высокій, когда оно болѣе удивлялось, чѣмъ радовалось тому обстоятельству, что среди преподавателей гимназіи есть и недюжинная личность.
На Спасскаго смотрѣли какъ на чудака и лѣнтяя. Послѣднее, впрочемъ, было справедливо въ томъ смыслѣ, что онъ нѣсколько лѣтъ какъ отложилъ въ сторону всякій необязательный, не имѣющій прямого отношенія къ службѣ, умственный трудъ. Онъ ровно ничего не читалъ; развѣ размышлялъ втихомолку, да только онъ ни съ кѣмъ не дѣлился своими думами. Ночи короталъ за зеленымъ столомъ въ клубѣ, откуда обыкновенно уходилъ не раньше, какъ начнутъ гасить лампы. Иные объясняли такое запустѣніе болѣзненнымъ состояніемъ Ивана Алексѣича, страдавшаго, по слухамъ, какою-то нервною болѣзнью. Но хотя онъ и коптилъ помаленьку небо, хотя «послѣднія слова науки» и проносились, мимо его ушей, накопившихся у него по разнымъ отраслямъ познаній было все-таки слишкомъ даже достаточно для того, чтобъ онъ по праву считался образованнѣйшимъ человѣкомъ.
Чудаковатости Спасскаго приписывали то, что онъ вышелъ изъ университета дѣйствительнымъ студентомъ, такъ какъ не потрудился представить диссертацію, которая, разумѣется, далась бы ему шутя. Относили сюда и то, что онъ не позаботился выдержать учительскій экзаменъ, вслѣдствіе чего считался нештатнымъ преподавателемъ и не имѣлъ права на пенсію. Когда знакомые совѣтовали ему съѣздить въ Москву держать экзаменъ на званіе учителя, онъ отбояривался отъ доброжелателей такимъ образомъ:
— Ну, вотъ еще выдумали! Очень она мнѣ нужна — пенсія-то, когда я до нея все равно не дотяну. Къ тому-жъ семьи у меня нѣтъ, — не для кого, значитъ, и хлопотать.
Образъ жизни велъ Иванъ Алексѣичъ очень уединенный; никого у себя не принималъ и самъ нигдѣ не показывался кромѣ клуба. И за все свое пребываніе въ Z. ни разу не воспользовался каникулярнымъ временемъ: никуда изъ города не выѣзжалъ. Его, очевидно, никуда не тянуло…
Ученики Спасскаго уважали его и побаивались. И то сказать, наружность у него была внушительная, хотя внушительность и сосредоточивалась лишь въ пронзительномъ взглядѣ, въ области невысокаго, но выразительнаго лба и въ тонкой улыбкѣ на тонкихъ же губахъ, но ужъ никакъ не въ тщедушномъ туловищѣ, снабженномъ какими-то спичками вмѣсто ногъ. Замѣтимъ кстати, что свою прекрасную голову съ пышною черной растительностью, лежавшей легкой и ровной громадой, отсвѣчивавшей сухимъ блескомъ и курчавившейся не всей массой, но каждымъ отдѣльнымъ волнисто-вившимся волоскомъ, онъ втягивалъ въ плечи; а руки у него ходуномъ-ходили; онъ почти безостановочно потиралъ пальцами, смачивая ихъ языкомъ — безразлично, были ли они въ мѣлу или нѣтъ.
Но, уважая и побаиваясь Ивана Алексѣича, ученики его недолюбливали. Характера онъ былъ не особенно пріятнаго. Неудачи ли онъ какія вымещалъ на ученикахъ (быть-можетъ, уязвленное самолюбіе, а у такого умницы оно вѣрно было крупныхъ размѣровъ), по болѣзненному ли своему состоянію или по какой другой причинѣ, — только онъ не упускалъ случая вышутить лѣниваго или неспособнаго ученика, поглумиться надъ нимъ. Никогда Спасскій не вызоветъ ученика къ отвѣту просто, но непремѣнно съ ухищреніями. Пристально воззрится направо — тамъ, конечно, струя опасенія; всякій трепещетъ, не его ли зацѣпитъ Иванъ Алексѣичъ. Вдругъ, крутой оборотъ налѣво, и Спасскій вызываетъ одного изъ сидящихъ по эту сторону, пребывавшихъ въ блаженномъ спокойствіи. Или: взявши кусокъ мѣлу, Спасскій направится къ доскѣ. Ученики облегченно вздыхаютъ: Иванъ Алексѣичъ собирается объяснять урокъ, спрашивать не будетъ. Но увы! — мѣлъ вдругъ летитъ въ уголъ, Спасскій моментально оборачивается на своихъ ножкахъ-спичкахъ и вызываетъ.
Ученическіе успѣхи Спасскій оцѣниваетъ справедливо. Но до извѣстной степени онъ въ этомъ отношеніи несправедливъ. Напримѣръ, если Рахубовскій, хоть и скрѣпя сердце, ставитъ первому ученику четыре изъ математики, такъ это потому, что усматриваетъ въ немъ перваго ученика; Спасскій же, выставляя ему четыре, надъ кѣмъ-то глумится: быть-можетъ — надъ Рахубовскимъ, быть-можетъ — надъ первымъ ученикомъ, быть-можетъ — надъ собой.
А надъ Рахубовскимъ онъ, признаться сказать, любилъ таки поглумиться. Они, вообще, были между собой не въ ладахъ. Въ гимназіи ходилъ такой разсказъ на этотъ счетъ. Рахубовскій, преподававшій въ женской гимназіи физику, обратился однажды къ Спасскому съ слѣдующею просьбой. У него, видите ли, лейденская банка слегка треснула, такъ, какъ съ ней быть въ этомъ разѣ? Заклеить фольгой, отвѣчаетъ Спасскій. Черезъ мѣсяцъ или два на экзаменѣ по физикѣ въ женской гимназіи Спасскій, присутствовавшій на немъ въ качествѣ ассистента, спрашиваетъ ученицу, что, дескать, предпринять, когда въ лейденской банкѣ окажется трещинка; какъ помочь бѣдѣ. Заклеить, получается отвѣтъ. Спасскій — другую ученицу, третью, четвертую: что дѣлать съ лейденской банкой и т. д.? Отвѣтъ одинъ и тотъ же. Рахубовскій ерзаетъ на стулѣ, багровѣетъ, блѣднѣетъ, напруживается изо всѣхъ силъ, подавляя клокочащую досаду…
— Ничего не подѣлаешь, Иванъ Иванычъ, обращается къ нему Спасскій; точно сговорились барышни: заклеить да заклеить! Ничего не подѣлаешь!
Съ тѣхъ поръ, говорятъ, Рахубовскій страшно взъѣлся на Спасскаго. Но, по совѣсти, Иванъ Алексѣичъ имѣлъ большее основаніе злиться на Рахубовскаго: преподавать физику его тупоголовымъ выученикамъ было не слишкомъ-то пріятно.
Урокъ Ивана Алексѣича въ восьмомъ классѣ. Сегодня Спасскій болѣе обыкновеннаго раздражителенъ и глумливъ. Онъ усиленно потираетъ пальцами и отъ шипящей скороговорки взвивается до пронзительнѣйшаго фальцета. Что это? Иванъ Алексѣичъ беретъ журналъ и ставитъ отмѣтку; болѣе того, онъ ставитъ пултура. Да, онъ такъ и выразился.
— Единица — мало, два — много; пултура? Согласны, господинъ Хорьковъ?
Согласіе, понятно, послѣдовало. Далѣе Спасскій вызываетъ Шницеля, который съ мѣста же безбожно завирается.
— Позвольте, позвольте, останавливаетъ его Иванъ Алексѣичъ, я вамъ разскажу одну поучительную притчу. У одного царя былъ астрологъ, а у астролога былъ родной братъ. Астрологъ неукоснительно вралъ, а братъ его всегда вѣщалъ правду, и его предсказанія оправдывались. Однажды царь призываетъ родного брата астролога и говоритъ ему: «Скажи мнѣ, пожалуйста, отчего это твой братъ, астрологъ, всегда провирается, а ты, не астрологъ, всегда вѣщаешь правду?» «А оттого, отвѣчаетъ родной братъ астролога, что я всегда предсказываю какъ разъ обратное тому, что изрекаетъ мой братъ. Онъ скажетъ — дождь, я говорю — ведро; онъ скажетъ — ведро, я говорю — дождь; и всегда угадываю». Такъ вотъ, и вы, господинъ Шницель, берите въ нѣкоторомъ родѣ примѣръ съ родного брата астролога: говорите какъ разъ обратное тому, что думаете — увѣряю васъ, выйдетъ хорошо. Садитесь, достаточно съ васъ, пултура.
Поставилъ полтора и вызвалъ Мурзакова. Тотъ послѣ двухъ-трехъ словъ оцѣпенѣлъ.
— Экъ, краснобай-то какой, такъ и сыплетъ! Господинъ Карасевичъ, потрудитесь прочитать молитву передъ ученіемъ: авось на него свыше снизойдетъ, на этого талантливаго молодого человѣка.
— Мы уже читали молитву, Иванъ Алексѣичъ.
— Ну, что за бѣда! Прочитайте вторично: помолиться никогда не помѣшаетъ.
Классъ поднялся, и Карасевичъ прочиталъ молитву передъ ученіемъ. Мурзаковъ едва успѣлъ раскрыть ротъ, какъ пожаловалъ Ѳаддей Ксенофонтычъ.
— О чемъ у васъ теперь рѣчь идетъ? спросилъ онъ Спасскаго, поздоровавшись съ нимъ.
— О волосности.
— О волосности — дѣло хорошее. Но прежде чѣмъ толковать о волосности, продолжалъ Персонъ, обращаясь къ гимназистамъ, вамъ, господа, слѣдовало бы обратить вниманіе на собственную волосность. Смотрите, какая у васъ волосность на головѣ отросла. У васъ, господинъ Тимченко — цѣлая борода. Но если генераламъ не разрѣшается носить бороду, то вамъ, гимназистамъ, и подавно. Такъ ужъ вы, пожалуйста, позаботьтесь прежде всего о собственной волосности… Иванъ Алексѣичъ, я бы васъ покорнѣйше попросилъ присѣсть, потому что я сюда не на минуту какую-нибудь заглянулъ. Мнѣ надо серьезно поговорить съ господами учениками. Неправославные могутъ сѣсть — обращаюсь исключительно къ православнымъ. Господа, великимъ постомъ мы читаемъ молитву Ефрема Сирина «Господи, Владыко живота моего». Вамъ, конечно, извѣстны ея высокія слова. Она осуждаетъ самомнѣніе, гордыню, которою мы всѣ обуреваемы, — всѣ, я и себя не выключаю. А что такое гордыня? Гордыня, помоему, отецъ всѣхъ пороковъ, все равно какъ лѣность — мать ихъ. Такъ вотъ, говорю я, молитва осуждаетъ гордыню, заносчивость — та молитва, которую вы всѣ знаете и читаете. Но, должно-быть, святыя слова ея не вошли въ вашу плоть и кровь, и поэтому заносчивость не оставляетъ васъ нигдѣ и ни при какихъ обстоятельствахъ. Не далѣе какъ третьяго дня въ церкви, когда священникъ назвалъ васъ благовоспитаннымъ юношествомъ, многіе изъ васъ иронически перешептывались между собой, говоря: «онъ-де насъ называетъ благовоспитаннымъ юношествомъ!» Ха-ха-ха! Я не могу удержаться отъ смѣха, но это горькій смѣхъ, потому что фактъ самъ по себѣ крайне печаленъ. Еслибъ я раньше прочелъ проповѣдь о. Петра, я бы, разумѣется, не посовѣтовалъ ему такъ васъ величать… Теперь я обращаюсь ко всему классу — неправославныхъ прошу встать. Я сказалъ только-что, что насъ обуреваетъ духъ самомнѣнія, гордыня. Особенно это приложимо къ вамъ, господинъ Тимченко. Прошу васъ отдѣлиться отъ товарищей и стать посреди класса для большей, такъ сказать, выпуклости. Да, особенно это приложимо къ вамъ. Вы, конечно, догадываетесь, на что я намекаю. Вашу тетрадку, собраніе вашихъ письменныхъ упражненій по словесности, началъ я читать на сонъ грядущій, разсчитывая прочесть двѣ-три страницы, но не могъ оторваться, пока не дочиталъ всего до конца. Вы хорошо пишете, очень хорошо. Начитанность, умъ, талантъ — все это такъ и брыжжетъ въ вашихъ писаніяхъ. Но ваша антикритика, ваши возраженія на замѣчанія Виктора Андреича! Разъ вы съ нимъ въ чемъ не соглашаетесь, вы молсете устно въ классѣ объясниться съ нимъ. Писать же рецензіи, полемизировать и притомъ такимъ тономъ — это, извините меня за выраженіе, нахальство, дерзость, наглость! Да написали бы вы мнѣ что-либо подобное — о, я бы вамъ — еще разъ извините за выраженіе — задалъ трепку! Конечно, Викторъ Андреичъ, по своему смиренію, зла на васъ не держитъ и о возмездіи не вопіетъ; но я, признаться, не обладаю такою кротостью и не спущу вамъ, проучу васъ; хотя бы только изъ-за того, что, прочитавъ вашу тетрадь, я, даю вамъ слово, долгое время уснуть не могъ, проворочался чуть ли не до пѣтуховъ — вотъ до чего вы меня разстроили! Остерегитесь же, Тимченко, остерегитесь! Предупреждаю васъ, вы на дурной дорогѣ. Какой примѣръ могутъ съ васъ взять младшіе! Я уже говорилъ вамъ, кажется, что старшіе должны подавать примѣръ младшимъ, а младшіе должны брать примѣръ со старшихъ. Говорилъ, а? Нѣтъ, вы скажите, какой примѣръ могутъ съ васъ взять младшіе! Вы ихъ можете только въ соблазнъ ввести; а что васъ ожидаетъ за это? Искусителю жерновъ на шею, и въ воду! Повторяю, вы на опасномъ пути. Обыкновенно начинаютъ съ пустяковъ; но эти пустяки нерѣдко ведутъ впослѣдствіи къ такимъ подвигамъ, отъ которыхъ волосы встаютъ дыбомъ! Не будьте же такъ самонадѣянны, откиньте ваше самомнѣніе, не гордитесь своими познаніями. Знайте, наука и ученость въ иныхъ рукахъ — то же, что ножъ въ рукахъ разбойника. Ваша тетрадка, Тимченко, останется у меня какъ воспоминаніе. Если вы только осмѣлитесь еще разъ сыграть такую штуку, я ее отправлю къ господину попечителю округа. Прошу васъ, господа — обращаюсь ко всему классу — бросьте ваше самомнѣніе и заносчивость. Вы, такъ сказать, стоите на порогѣ жизни; вы наша ultima spes; такъ перестаньте же насъ огорчать, проникнитесь, наконецъ, духомъ смиренія и послушанія!
Персонъ ушелъ. Урокъ продолжался своимъ чередомъ. Спасскій, принявъ печальный видъ, вызвалъ Тимченка и поставилъ ему не пултура, но два — «не въ примѣръ прочимъ, въ виду его грустныхъ обстоятельствъ», какъ онъ выразился.
IV.
правитьНе далѣе какъ черезъ часъ Персонъ снова нагрянулъ въ восьмой классъ.
— Господа, обратился онъ къ ученикамъ, сейчасъ я бесѣдовалъ съ Викторомъ Андреичемъ и случайно узналъ у него, можно сказать, догадался… онъ бы по своему смиренію самъ мнѣ этого не сообщилъ… узналъ, что у васъ съ нимъ вышло какое-то недоразумѣніе. Вы обступили его, напали на него. Скажите, кто это вамъ передавалъ, откуда вы узнали о томъ, что говорилось на совѣтѣ? Господинъ Тимченко, какимъ образомъ вы это узнали?
— Слыхалъ, ваше пр--ство.
— Ну да, слыхали; но отъ кого?
— Вообще слыхалъ, ни отъ кого въ частности.
— Что? какъ вы сказали? Простите, но это выше моего и, вообще, человѣческаго разумѣнія. Долженъ вамъ замѣтить, что вы почему-то изволите ко всему относиться… этакъ… à la чортъ меня побери… Извините, лучшаго выраженія сейчасъ не подберу. Высмотрите на насъ, на простыхъ смертныхъ, свысока и держите себя такъ, какъ будто бы окончили по крайней мѣрѣ два факультета…
— Что-жъ, вѣдь вы, ваше пр--ство, постоянно твердите намъ, что мы люди взрослые и должны подавать примѣръ младшимъ. Слѣдовательно, если я держу себя такъ, какъ еслибы окончилъ два-три факультета, то я скорѣй достоинъ похвалы, чѣмъ порицанія.
— Вашъ силлогизмъ не вѣренъ — это рогатый силлогизмъ! И выводъ вашъ невѣренъ…
— Но если силлогизмъ невѣренъ, значитъ посылка не вѣрна, ваше пр--ство, а она — ваша.
Персонъ оторопѣлъ.
— Ваша философія вредна, нехороша, не можетъ быть терпима въ учебномъ заведеніи. Я вполнѣ понимаю положеніе Виктора Андреича, принужденнаго имѣть дѣло съ такими необузданными и заносчивыми юношами! На слѣдующую четверть на совѣтѣ я поставлю вопросъ иначе. Я вижу, что вы незрѣлы и подыму вопросъ, можно ли вовсе допустить васъ къ испытаніямъ на аттестатъ зрѣлости. Философія, которую вы проповѣдуете, проникнута самымъ возмутительнымъ цинизмомъ; а отъ цинизма недалеко…
Слова застряли у Персона въ горлѣ. Нѣсколько успокоившись, Ѳаддей Ксенофонтычъ кликнулъ Красовицкаго и приказалъ ему принести изъ учительской нумеръ «Хлѣбородскаго Вѣстника». Красовицкій поспѣшно исполнилъ приказаніе. Персонъ развернулъ газету и сказалъ:
— Въ послѣднемъ нумерѣ «Хлѣбородскаго Вѣстника» напечатана чрезвычайно поучительная статья о томъ, какимъ путемъ отъ повидимому безобиднаго цинизма иные доходятъ чортъ знаетъ до чего. Я вамъ прочту эту прекрасную статью. Быть можетъ, она хоть одного изъ васъ заставитъ свернуть съ того опаснаго пути, на который, какъ сдается педагогическому совѣту, вы вступили.
Началось чтеніе. И съ устъ чтеца во множествѣ посыпались различныя энергическія выраженія.
V.
правитьНѣсколько словъ о Ѳаддеѣ Ксенофонтычѣ.
Во-первыхъ, это былъ нѣжный и любящій отецъ. Однажды, встрѣтивъ отца одного изъ учениковъ, онъ сказалъ ему:
— Добрѣйшій Петръ Иванычъ, я слыхалъ, что сына вашего репетируетъ ученикъ шестого класса Семеновъ. Я вполнѣ одобряю вашъ выборъ — Семеновъ дѣльный юноша, очень дѣльный. Но время близится къ экзаменамъ, которые въ шестомъ классѣ, какъ вамъ извѣстно, весьма серьезны. А Семеновъ, вмѣсто того, чтобъ подготовляться къ этимъ важнымъ экзаменамъ, тратитъ драгоцѣнное время на занятія съ вашимъ сыномъ, на репетиторство. Если вы чувствуете хоть какую-нибудь симпатію къ Семенову — а вы, навѣрно, чувствуете къ нему большую симпатію, потому что это по истинѣ превосходный юноша, — то вы посовѣтуйте ему бросить на время репетиторство и засѣсть за книжки — экзамены, вѣдь, не за горами. А чтобы вашъ сынъ отъ этого не пострадалъ, возьмите въ репетиторы моего сына, который и т. д.
Съ учителями Персонъ обращался высокомѣрно, зачастую величалъ ихъ по фамиліи, безъ прибавки обычнаго смягчительнаго слова «господинъ» и на педагогическомъ совѣтѣ вытворялъ все, что ни взбредетъ въ голову. Учителя за такое его направленіе мстили ему доносами въ округъ, матеріалъ для которыхъ они почерпали изъ отношеній его къ надзирателю Красовицкому.
Учениковъ Ѳаддей Ксенофонтычъ тормошилъ больше всѣхъ учителей, вмѣстѣ взятыхъ. Не даромъ среди гимназистовъ заслужилъ онъ кличку «нудника». И чего-чего не выдумывалъ только этотъ «нудный» человѣкъ! Напримѣръ, время отъ времени онъ созывалъ въ залу совѣта всю гимназію, чтобъ убѣдиться, имѣютъ ли ученики при себѣ билеты[1]. Красовицкій обходилъ ряды гимназистовъ и записывалъ тѣхъ, у кого паспортовъ не оказывалось. Такіе смотры Персонъ производилъ довольно часто.
Не мало пекся Ѳаддей Ксенофонтычъ и о нравственности учащихся. Въ этихъ видахъ, не запрещая ученикамъ посѣщенія театра, онъ запретилъ имъ слушать водевили, заставивъ ихъ такимъ образомъ довольствоваться основной пьесой спектакля. Распоряженіе это породило большую сумятицу. Среди учениковъ возникъ своего рода спортъ — ходить въ театръ на водевили. Звѣзда мѣстной труппы артистка Неймирокъ-Немирова, принявъ близко къ сердцу бѣдственное положеніе гимназистовъ, предложила режиссеру пускать ихъ на водевили за кулисы. Режиссеръ, какъ просвѣщенный человѣкъ, почелъ своимъ долгомъ отвести имъ въ боковыхъ кулисахъ мѣста. Красовицкій, пронюхавъ объ этомъ, началъ совать туда свой носъ, но былъ однажды вытуренъ оттуда просвѣщеннымъ режиссеромъ. Выросъ такимъ родомъ театрально-педагогическій инцидентъ, о которомъ не мало было толковъ въ обществѣ. Красовицкому тѣмъ не менѣе посчастливилось «накрыть» одного гимназиста, когда тотъ выходилъ изъ театра черезъ нѣкоторую потаенную дверь. Удалось «накрыть» еще нѣсколькихъ человѣкъ. Директоръ приказалъ удвоить бдительность. Кромѣ того онъ самъ пришелъ на помощь ретивому надзирателю. Именно, онъ зачастилъ въ театръ, куда бралъ своего сынка-гимназиста. По окончаніи основной пьесы, онъ созывалъ всѣхъ находившихся въ театрѣ гимназистовъ и поручалъ имъ отвести домой его сынишку. Этимъ онъ, какъ ему казалось, разомъ убивалъ двухъ зайцевъ: показывалъ, что гимназическія правила распространяются на его сына въ той же степени, какъ и на всякаго другого гимназиста, а главное — навѣрняка удалялъ учениковъ изъ театра. Но это ему только казалось, потому что гимназисты, доставивъ его Сеничку домой, спѣшили на извозчикахъ обратно въ театръ и черезъ потаенный входъ проскальзывали за кулисы дослушивать спектакль. Много было разговоровъ, много волненій на почвѣ этой театрально-педагогической исторіи. Сосчитать только, сколько учебнаго времени тратилъ Ѳаддей Ксенофонтычъ на отчитываніе гимназистамъ, попадавшимся въ противозаконномъ слушаніи водевилей. А сколько волненій испытывали гимназисты и Красовицкій, первые — прикорнувъ въ кулисахъ, стиснутые театральной рухлядью, а послѣдній — шныряя по театральнымъ корридорамъ и закоулкамъ и выслѣживая добычу!
Внѣ гимназіи, на улщѣ Ѳаддей Ксенофонтычъ велъ себя столь же рѣзво, какъ и въ стѣнахъ ввѣреннаго ему учебнаго заведенія. Отъ зоркаго глаза его не укрывался ни малѣйшій недочетъ въ облаченіи встрѣчавшихся ему гимназистовъ, и онъ тутъ же, на улицѣ чинилъ расправу.
Приведемъ два характерные случая.
Разъ какъ-то попадается ему гимназистъ въ «партикулярномъ» пальто. Запримѣтивъ директора, гимназистъ проюркнулъ въ лавку, съ хозяиномъ которой былъ знакомъ. Персонъ, не долго думая — за нимъ. Въ лавкѣ гимназиста уже нѣтъ; онъ прошелъ въ прилегавшую къ ней квартиру хозяина.
— Прошу вызвать гимназиста, который сюда сейчасъ зашелъ, говоритъ Персонъ лавочнику.
Тотъ вознамѣрился было отстоять своего знакомаго.
— Никакого гимназиста здѣсь нѣтъ, объявляетъ онъ.
— А, такъ вотъ какъ! вы его намѣрены укрывать! Да у васъ здѣсь притонъ! вспыхнулъ Ѳаддей Ксонофоитычъ. Въ такомъ случаѣ я самъ его отыщу.
И таки отыскалъ. Ворвался въ квартиру лавочника и настигъ преступника, оказавшагося ученикомъ восьмого класса.
— Какъ вы смѣете носить неформенное платье! набросился онъ на гимназиста.
Тотъ объяснилъ, въ чемъ дѣло. Форменное пальто его износилось. И такъ какъ онъ на выпуску, то заказать себѣ новое форменное же пальто на какихъ-нибудь шесть мѣсяцевъ для него, человѣка живущаго своимъ трудомъ, съ уроковъ, слишкомъ накладно. Поэтому-то, сбившись деньгами, онъ и справилъ себѣ «партикулярное» пальто, которое пригодится ему и по окончаніи гимназіи, тѣмъ болѣе, что такой порядокъ установился въ гимназіи ужъ съ давнихъ поръ: выпускные износившееся форменное пальто замѣняютъ новымъ неформеннымъ. Персонъ не внялъ этимъ объясненіямъ, заявивъ между прочимъ, что никакихъ «выпускныхъ» онъ не признаетъ, потому что, такъ называемый, выпускной можетъ еще двадцать разъ вылетѣть изъ гимназіи до испытаній зрѣлости и можетъ зазимовать на второй годъ въ восьмомъ классѣ; и подвергъ незадачливаго выпускного строгому взысканію.
Другой случай въ такомъ родѣ. Гимназистамъ, выступающимъ изъ гимназіи, разрѣшается донашивать форменное платье, но подъ условіемъ замѣны металлическихъ пуговицъ иными. Но вотъ, прогуливаясь по городу, Персонъ встрѣчаетъ въ одно прекрасное утро выступившаго изъ гимназіи ученика, у котораго на груди сіяютъ покуда несрѣзанныя ясныя пуговицы. Безъ лишнихъ разговоровъ Персонъ беретъ гимназиста за руку и отводитъ въ гимназію, гдѣ злополучныя свѣтлыя пуговицы торжественно срѣзываются.
Можно было бы еще кое-что поразсказать о дѣятельности Ѳаддея Ксенофонтыча, но довольно, кажется, и этого. Обликъ Персона очерченъ, кажется, довольно ясно. Заключимъ эту главу указаніемъ на то, что, благодаря доносамъ, исходившимъ отъ преподавателей, о чемъ мы уже упоминали, почва подъ Персономъ съ нѣкоторыхъ поръ какъ будто заколебалась, и онъ нѣсколько сбавилъ пылу. Однимъ изъ признаковъ этого считали въ гимназіи то обстоятельство, что разъ, когда какой-то воспитанникъ нагрубилъ Красовицкому и не пожелалъ извиниться передъ нимъ, Персонъ, пробившись чуть ли не цѣлый часъ и все-таки не склонивъ обидчика принести повинную, вдругъ изрекъ:
— Ну, если вы не хотите извиниться передъ г. Красовицкимъ, тогда есть другой выходъ: я извинюсь за васъ. Или даже не за васъ, а за себя, потому что я, какъ вашъ наставникъ и руководитель, еще болѣе вашего виноватъ передъ г. Красовицкимъ въ томъ, что вы его обидѣли и даже не раскаиваетесь въ этомъ.
А еще не очень давно ученика, не поклонившагося какъ-то на улицѣ тому же Красовицкому, Персонъ записалъ въ штрафной журналъ, причемъ на запросъ родителей о причинѣ взысканія, наложеннаго на ихъ сына, письменно отвѣчалъ: «Сынъ вашъ записанъ въ штрафной журналъ за систематически проглядывающую въ его дѣйствіяхъ принципіальную и демонстративную тенденцію не кланяться на улицѣ помощникамъ классныхъ наставниковъ».
VI.
править— Ѳаддей Ксенофонтычъ весьма вами недоволенъ, господа восьмой классъ, сказалъ Красовицкій одному изъ учениковъ этого класса въ задушевной бесѣдѣ, протекшей въ нѣкоторомъ негласномъ мѣстѣ, гдѣ ихъ столкнула судьба, и гдѣ имъ сперва было очень неловко смотрѣть другъ другу въ глаза. Всѣ на васъ жалуются, особенно Добронравовъ; притомъ вы сдѣлали большую оплошность, не поздравили Ѳаддея Ксенофонтыча съ днемъ ангела, а это его очень огорчило.
Ученикъ подѣлился съ товарищами этимъ извѣстіемъ, и такимъ образомъ къ числу казусовъ, скопившихся за послѣднее время въ жизни восьмого класса, прибавился новый: неудовольствіе Ѳаддея Ксенофонтыча по случаю пренебреженія, оказаннаго ему въ день его ангела.
— Что-жъ, еще не поздно, обратился къ товарищамъ Мурзаковъ; пойдемте, господа, всѣмъ классомъ поздравлять Ѳаддея Ксенофонтыча; право, пойдемъ — позабавимся по крайней мѣрѣ.
На Мурзакова кто-то «цыкнулъ», и онъ бросилъ подзуживать товарищей.
— Нѣтъ, господа, а намъ таки надо сходить къ Ѳаддею Ксенофонтычу, раздался новый голосъ, голосъ Карасевича. Пойдемъ жаловаться на Спасскаго. Чего это онъ вздумалъ кощунствовать: молитву среди урока читать заставляетъ! А сколько онъ давича, единицъ наставилъ! Да онъ, господа, глумится надъ нами! Вѣдь, этому конца не будетъ. Надо его проучить — пойдемъ на него съ жалобой. А за одно ужъ и Ѳаддея Ксенофонтыча поздравимъ.
Предложеніе понравилось, хотя всякому и стыдно было въ томъ сознаться. А понравилось оно вотъ почему. Во-первыхъ, пріятно было отступленіе отъ нормы; пріятно было провести четверть часа не повсегдашнему: спуститься по парадной лѣстницѣ, которая гимназистамъ заказана, и побывать въ невѣдомомъ краю, у директора въ кабинетѣ. Какой у него кабинетъ? какая обстановка? какія книги у него на столѣ? какія лица выглянутъ изъ внутреннихъ комнатъ? Во-вторыхъ, гимназистамъ, державшимся особнякомъ — не отъ прочаго міра, а между собой — пріятно было чувствовать единеніе, заставить свои сердца биться согласно хоть на четверть часа и хотя бы по такому поводу. Что же касается желанія отомстить Спасскому, загладить свой грѣхъ передъ Персономъ и расхлебать какъ-нибудь кашу, заваренную совокупными усиліями Добронравова и Тимченка — эти побужденія въ данномъ случаѣ стояли въ тѣни. Никто серьезно не злился на Спасскаго и не ожидалъ какихъ-либо непріятностей изъ-за оказаннаго Ѳаддею Ксенофонтычу пренебреженія. Точно также никакихъ серьезныхъ опасеній не возбуждала исторія съ Добронравовымъ. Это — буря въ стаканѣ воды. Что сдѣлаютъ съ Тимченкомъ? Выключить — его не выключатъ. За Персономъ числится пропасть грѣшковъ, и слухи о грозящей ревизіи возникли не даромъ. Въ виду этого Персону прямая выгода не выносить сору изъ избы; чѣмъ у него въ гимназіи будетъ тише, тѣмъ для него спокойнѣе. Вотъ онъ уже извинялся передъ Красовицкимъ, котораго оскорбилъ одинъ гимназистъ, такъ почему бы ему не извиниться передъ Добронравовымъ, котораго обидѣлъ Тимченко. Но даже если бы у Ѳаддея Ксенофонтыча совѣсть была безусловно чиста, и то врядъ-ли бы онъ рѣшился выключить изъ гимназіи ученика восьмого класса. Выпускного, особенно дѣльнаго, который отличится на испытаніяхъ зрѣлости и познаніями котораго можно будетъ похвастаться передъ округомъ, изъ гимназіи не выкидываютъ. Въ самомъ крайнемъ случаѣ ему выставляютъ четыре изъ поведенія въ аттестатѣ зрѣлости, а это въ сущности съ полгоря. Не примутъ его въ столичный университетъ съ такимъ аттестатомъ, примутъ въ какой-нибудь провинціальный.
Какъ бы тамъ ни было, при преобладаніи тѣхъ или иныхъ побужденій, но восьмой классъ, въ полномъ своемъ составѣ, отъ Тимченко, у котораго рыльце было въ пушку и до Розенблюма, невиннаго передъ Богомъ и людьми, не получившаго у Спасскаго полутора балловъ и даже — были такіе слухи — поздравившаго директора съ ангеломъ, — какъ бы тамъ ни было, но восьмой классъ поспѣшно, чтобы не дать остыть неожиданно разгорѣвшемуся одушевленію, спустился по «заказной» парадной лѣстницѣ въ корридоръ, принадлежащій къ квартирѣ директора.
— Вы это куда собрались? Я къ вамъ на урокъ, молвилъ Пфафъ, столкнувшійся съ гимназистами въ корридорѣ.
— Мы къ директору по важному дѣлу, неохотно и нетвердо отозвался одинъ изъ учениковъ.
Пфафъ развелъ руками и посторонился. Челобитчики полетѣли дальше, уже нѣсколько расхоложенные этой встрѣчей. Лакей провелъ ихъ въ директорскій кабинетъ. Тамъ ихъ продержали минутъ десять, и въ теченіе этого времени они успѣли совершенно остыть. Волна, принесшая ихъ сюда, покатилась вспять, и всякій смотрѣлъ уже волкомъ на другого, собираясь объясняться съ директоромъ на свой страхъ. Всѣ чувствовали себя въ глупомъ положеніи.
Наконецъ ихъ повели въ залу, гдѣ ихъ ожидалъ Ѳаддей Ксенофонтычъ.
— Что прикажете, господа? Что привело васъ ко мнѣ?
Карасевичъ, первый ученикъ, выступилъ впередъ и произнесъ:
— Мы къ вамъ, ваше пр--ство, съ жалобой на Ивана Алексѣича. На-дняхъ онъ заставилъ насъ вторично прочитать молитву передъ ученіемъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что авось на Мурзакова благодать снизойдетъ, и онъ заговоритъ. Это, ваше пр--ство, кощунство.
— Скажите пожалуйста, вторично заставилъ прочитать молитву! Хорошо, хорошо, я изслѣдую, я выясню это дѣло и прошу васъ не безпокоиться. Да, такъ вотъ, значитъ, что васъ привело сюда… Не скрою, что мнѣ было бы гораздо пріятнѣе, еслибы вы сюда явились не съ жалобой, а съ какой-нибудь болѣе возвышенной цѣлью…
— Поздравляю ваше пр--ство съ днемъ ангела, сказалъ Карасевичъ.
— Поздравляемъ ваше пр--ство съ днемъ ангела, подхватили, хотя и не очень дружно, ученики.
— Благодарю васъ, сердечно благодарю. Потому между прочимъ благодарю, что я самъ придерживаюсь правила «лучше поздно, чѣмъ никогда» и уважаю тѣхъ, кто ему слѣдуетъ. Но, какъ правдивый человѣкъ, не могу утаить отъ васъ, что меня одолѣваютъ сомнѣнія. Дѣйствительно ли васъ привело сюда чистое, безъискусственное желаніе поздравить главу вашихъ наставниковъ съ знаменательнымъ для него днемъ? И точно ли васъ возмущаютъ кощунственныя, какъ вы ихъ называете, дѣйствія Ивана Алексѣича? Нѣтъ ли у васъ какихъ-либо иныхъ побужденій?
— Нѣту, ваше пр--ство, молвилъ Карасевичъ.
— Напримѣръ, возмущаясь поведеніемъ Ивана Алексѣича… Я не предрѣшаю напередъ вопроса — жалобѣ вашей данъ будетъ ходъ — но не могу не замѣтить, что Иванъ Алексѣичъ извѣстенъ мнѣ за человѣка богобоязненнаго, а не за святотатца, какимъ вы его рисуете… Да, такъ возмущаясь поведеніемъ Ивана Алексѣича и поздравляя меня заднимъ числомъ съ днемъ ангела, не надѣетесь ли вы… Да хоть бы то, что вы могли бы надѣяться этимъ запоздалымъ поздравленіемъ расположить меня въ свою пользу? А этого въ свою очередь вы могли бы добиваться съ тою цѣлью, чтобы смягчить мое законное неудовольствіе противъ васъ? Вы сами понимаете, ваши отношенія къ Виктору Андреичу и ко мнѣ лично, какъ къ его заступнику — вѣдь это Богъ знаетъ что такое! Такъ вотъ, вѣдь, въ чемъ дѣло — а? Чистыя ли у васъ побужденія, господа, вторично спрашиваю?
— Чистыя, тупо сказалъ Карасевичъ
— Это хорошо, коли чистыя. Иначе, подумайте сами, какое навязывается грустное предположеніе. Совѣсть у васъ нечиста, рыльце въ пушку, а вы, вмѣсто того, чтобъ пожаловать съ повинной, являетесь съ жалобой, очень серьезной жалобой, на такого почтеннаго человѣка, какъ Иванъ Алексѣичъ! Вѣдь, иной человѣкъ, не знающій васъ, скажетъ, что вы нарочно громоздите грандіозныя обвиненія: передъ ними грѣшки наши померкнутъ, и мы, дескать, такимъ способомъ выйдемъ сухи изъ воды… Но, вѣдь, это не такъ, не правда ли? Вами руководятъ самыя чистыя побужденія, и обвиненіе, которое вы взводите на Ивана Алексѣича, вполнѣ добросовѣстное?
— Добросовѣстное, ваше пр--ство, тяжело прошепталъ совершенно истомившійся Карасевичъ.
— Впрочемъ, зачѣмъ я задаю эти вопросы! Пускай они будутъ реторическими. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ можно ждать отъ зрѣлыхъ людей недобросовѣстнаго обвиненія! Да, господа, вопросъ о вашей зрѣлости я считаю рѣшеннымъ въ утвердительномъ смыслѣ. Вы люди зрѣлые, и я не отрицаю за вами права имѣть свое сужденіе. Если вы поняли мои недавнія рѣчи иначе, именно, будто я требую, чтобы вы перемѣнили свои взгляды, такъ это невѣрно. О принужденіи и рѣчи быть не можетъ. Я совѣтую вамъ — и не перемѣнить, но облагообразить свои воззрѣнія, которыя нахожу слишкомъ угловатыми для такихъ зрѣлыхъ и развитыхъ людей — только и всего. Ваши воззрѣнія, напримѣръ, Тимченко — ихъ угловатость, вихрастость, такъ сказать, меня крайне огорчаетъ, тѣмъ болѣе, что вы не только развитой, но даже талантливый человѣкъ. Ваши упражненія на заданныя темы сдѣлали бы честь любому литератору: у васъ бойкое перо, легкій слогъ. И если вы дадите своему таланту надлежащее развитіе, если вы сумѣете вытравить изъ себя тотъ душокъ, который сквозитъ въ вашей антикритикѣ на замѣчанія Виктора Андреича, васъ ожидаетъ блестящая будущность.
— Благодарю за лестное мнѣніе, ваше пр--ство, сказалъ Тимченко, млѣя отъ удовольствія.
— Да, да, блестящая будущность. Но спѣшить, упреждать то, что васъ все равно не минетъ, вамъ все-таки не годится. Какъ я на-дняхъ узналъ, вы корреспондируете въ какую-то московскую газету. Къ чему это? Если ужъ у васъ такъ нестерпимо зудитъ рука, что мѣшаетъ вамъ завести особую тетрадку подъ ваши опыты? Я бы ее просматривалъ, испещрялъ своими замѣчаніями… на которыя, надѣюсь, вы не обрушивались бы антизамѣчаніями… ха-ха-ха! Вообще, я руководилъ бы вашими литературными занятіями. И это, вѣроятно, принесло бы вамъ больше пользы и удовольствія, чѣмъ корреспондированіе въ газеты. Къ сожалѣнію, я слишкомъ поздно узналъ объ этомъ, такъ что проектъ о заготовленіи особой тетрадки приходится оставить. Но разговоры разговорами, а время уходитъ. Еще разъ благодарю васъ за поздравленіе и приглашаю вернуться въ классъ.
Ученики потянулись на верхъ.
VII.
правитьИ сказка вся. Сочиненіе на тему «сравненіе Ильи Муромца съ Ахиллессомъ» было написано и сдано своевременно. Виктору Андреичу, въ отместку за его каверзничанье на совѣтѣ, восьмой классъ учинилъ такой сюрпризъ. Сговорились не глядѣть ему въ глаза; сидя ли на скамьѣ, стоя ли и отвѣчая урокъ — ни въ какомъ случаѣ не глядѣть ему прямо въ лицо. Это длилось недѣли двѣ по меньшей мѣрѣ. Добронравовъ сперва испытывалъ ощущеніе какой-то неловкости, какое-то безпокойство, въ которомъ не могъ отдать себѣ отчета. Потомъ раскусилъ, въ чемъ суть и вскипѣлъ гнѣвомъ, но дѣла этимъ не поправилъ. Ученикамъ самимъ надоѣло длить эту игру, и они перестали наконецъ мучить Виктора Андреича.
Тимченку поставили таки за третью четверть четверку изъ поведенія, ошеломившую его болѣе, чѣмъ онъ самъ того ожидалъ.
Челобитье учениковъ на Спасскаго, не получившее, разумѣется, ходу, доставило обильную пищу глумливости Ивана Алексѣича. Долго онъ выжималъ соки изъ этой благодарной темы. Мурзакова онъ съ тѣхъ поръ неукоснительно именовалъ «еретикомъ», «человѣкомъ, отрицающимъ благодать молитвы».
Не задолго до начала испытаній зрѣлости восьмой классъ устроилъ послѣднюю и, пожалуй, самую крупную каверзу своему начальству. Это случилось на другой день послѣ того, какъ ученики узнали, что всѣ они, по постановленію педагогическаго совѣта, допущены къ экзаменамъ, о чемъ послано уже увѣдомленіе въ округъ. На большой перемѣнѣ восьмой классъ гурьбой отправился погулять въ городской садъ. Тамъ кому-то пришла мысль «дать дерку», удрать куда-нибудь за городъ цѣлымъ классомъ съ уроковъ, каковыхъ оставалось два. И удрали таки господа выпускные, храня увѣренность, что теперь, послѣ состоявшагося объ нихъ постановленія педагогическаго совѣта, навѣрно ужъ никто съ ними ничего не подѣлаетъ. Не удержались не наблудить при условіи полной безнаказаности! И какъ дерзко наблудили! Сочли даже лишнимъ утруждать мозги изобрѣтеніемъ благовиднаго предлога, которымъ можно было бы оправдать или объяснить содѣянное. Очень нужно изобрѣтать какое-нибудь тамъ невольное купанье вслѣдствіе опрокинувшейся лодки или что-либо въ этомъ родѣ, когда и безъ того сойдетъ. Не позаботились также выпускные отрядить одного изъ товарищей въ классъ забрать всевозможные «ключи», подстрочники, романы и другіе не соотвѣтствующіе мѣсту предметы, которыхъ не мало было запихано въ ящики партъ. Къ чему! Найдутъ, такъ найдутъ — бѣда не велика! Сойдетъ и такъ! И сошло, разумѣется,
На слѣдующее утро Персонъ явился въ восьмой классѣ съ Рахубовскимъ, Навратилемъ и секретаремъ совѣта Пищиковымъ.
Ѳаддей Ксенофонтычъ укорялъ, усовѣщивалъ, изливался въ жалобахъ. Онъ напиралъ на то, что если бы ученики «дали дерку» мѣсяцъ или даже недѣлю тому назадъ — вообще, до совѣта, это было бы благороднѣй, и они не обидѣли бы такъ своихъ наставниковъ. Тогда они совершили бы поступокъ, за который ждали бы навѣрняка воздаянія — и притомъ изъ числа обычныхъ, какъ-то: выговоръ, заключеніе въ карцеръ и т. п. Наставники, въ свою очередь, отмѣрили бы имъ обычное воздаяніе сравнительно съ легкимъ сердцемъ. Теперь же!.. О, какъ они играютъ педагогическимъ совѣтомъ, какому тяжелому испытанію они его подвергли! Удрать послѣ совѣта, когда ученья-то осталась всего какая-нибудь недѣля, скаверзничать, въ разсчетѣ на то, что у начальства не подымется рука серьезно наказать ихъ — какъ это низко! Ужъ если имъ такъ хотѣлось погулять, отчего они не заявили о томъ: начальство навѣрно подарило бы имъ эти два часа и даже всю эту недѣлю. Но нѣтъ, они, именно, рѣшили удрать, не спросясь, чтобъ лишній разъ насмѣяться наставникамъ въ глаза, показать, что они брезгуютъ ихъ милостями, благо безнаказанность вѣрная. Обычныя наказанія теперь, дескать, потеряли смыслъ — не запирать же въ карцеръ людей, допущенныхъ къ испытаніямъ зрѣлости; а донести въ округъ начальство не посмѣетъ… О, безнаказанность вѣрная! Но точно ли вѣрная? Rira bien celui qui rira le dernier. Мѣра терпѣнія педагогическаго совѣта можетъ, наконецъ, истощиться. Еще одна капля, еще одна, каверза, и составленный совѣтомъ по поводу «дерки» протоколъ будетъ представленъ на усмотрѣніе г. попечителя округа.
Ученики молчали, какъ зарѣзанные. Пищиковъ прочиталъ протоколъ о «деркѣ», и сонмъ педагоговъ удалился изъ класса.
- ↑ Объ этихъ билетахъ см. примѣчаніе на стр. 47-ой.