I. Скамья и кафедра (Ашкинази)/ДО

I. Скамья и кафедра
авторъ Михаил Александрович Ашкинази

Опубл.: 1892. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

А. ЖЕЛАНСКІЙ.

СКАМЬЯ И КАѲЕДРА.
Разсказы изъ гимназической жизни Семидесятыхъ годовъ.

МОСКВА. Типо-литографія Высоч. утв. Т-ва И. Н. Кушнеревъ и К^о, Пименовская ул., собственный домъ. 1892.

I. Скамья и каѳедра.

I.

Умеръ Фердинандъ Готлибычъ Рейманъ, учитель древнихъ языковъ при z--ской классической гимназіи. Умеръ, не достигши сорока лѣтъ и, конечно, отъ чахотки — болѣзнь, отъ которой не мало мретъ ученаго люда. Это былъ весьма даровитый человѣкъ, отличный знатокъ своего предмета. Педагогическихъ способностей у него похоже на то, что не было, да онъ, впрочемъ, на томъ и не стоялъ. Не захворай онъ чахоткой, что заставило его промѣнять петербургскій климатъ на болѣе мягкій, а вмѣстѣ съ тѣмъ и ученое поприще на учительство, онъ сидѣлъ бы на насиженномъ мѣстѣ, разрабатывалъ бы свою любимую науку и дошелъ бы до степеней извѣстныхъ — въ мірѣ ученомъ само собой. Судьба распорядилась иначе, забросила его въ Z., воздухъ котораго, быть можетъ, и благотворно подѣйствовалъ бы на его больную грудь, если бы не каторжное учительство, неуклонно подтачивавшее его силы. Расходуемое имъ въ классѣ здоровье ни на какихъ дарахъ природы не наверстывалось; и онъ мало-по-малу разрушался.

Рейманъ съ учениками гимназіи держалъ себя какъ со студентами: читалъ имъ лекціи, а уроковъ почти не спрашивалъ; единицъ не ставилъ и, вообще, никого не наказывалъ. А ученики, непривыкшіе къ такимъ пріемамъ, отвѣчали ему глумленіемъ, дерзостями, полнѣйшимъ непослушаніемъ. Сидитъ онъ, бывало, на каѳедрѣ и что-то бормочетъ себѣ въ носъ, опустивъ глаза и все покашливая въ платокъ. Кругомъ — сдержанный шумъ. Одинъ готовится къ слѣдующему уроку, другой шелеститъ газетой; иные бесѣдуютъ. И если очень ужь станетъ шумно, Фердинандъ Готлибычъ жалобно попроситъ перестать — не то изъ смежнаго класса учитель по давишнему пришлетъ къ нему надзирателя усмирять его учениковъ. Или, наоборотъ, въ классѣ у него стоитъ полная тишина, неестественная даже. Это значитъ, что изъ пятнадцати учениковъ, составляющихъ классъ, десять въ теченіе получаса одинъ за однимъ отпросились «на дворъ». Отказа въ такихъ случаяхъ отъ Реймана никто не слыхалъ. Развѣ для очистки совѣсти замѣтитъ: «Хорошо, ступайте; только пришлите, пожалуйста, кого-нибудь со двора». И читаетъ при пустыхъ скамьяхъ; и все кашляетъ да кашляетъ.

Вызывать, какъ сказано, онъ почти не вызывалъ. Если же и вызоветъ, тоже ничего опаснаго нѣтъ. Ученикъ едва намекнетъ, какъ онъ подхватитъ и округлитъ, и отвѣтъ признается удовлетворительнымъ. Въ виду этого среди учениковъ считалось верхомъ остроумія, передъ началомъ урока у Реймана, торжественно подняться съ мѣста и заявить: «Фердинандъ Готлибычъ, извините меня, пожалуйста: у меня вчера болѣла голова, и я не приготовилъ урока». Рейманъ при этомъ учащенно моталъ головою въ знакъ того, что онъ извиняетъ, а ученики хихикали.

Въ младшихъ классахъ съ Рейманомъ нерѣдко вытворяли прямо невѣроятныя вещи. Напримѣръ, «стирали его съ лица земли». Дѣлалось это такимъ образомъ. На полу выводилось мѣломъ его имя, отчество и фамилія. Затѣмъ, въ его присутствіи, одинъ изъ учениковъ становился среди класса и, провозгласивъ: «Стираю Фердинанда Готлибыча Реймана съ лица земли!» стиралъ надпись подошвами.

И вмѣстѣ съ тѣмъ глумившіеся надъ нимъ ученики очень къ нему льнули въ томъ смыслѣ, что обращали себѣ на потребу его разностороннія познанія. «Фердинандъ Готлибовичъ, составьте французскій переводъ, составьте нѣмецкій переводъ, разскажите исторію». И онъ переводилъ, разсказывалъ исторію и т. д. И все таки не могъ никакъ добиться хотя бы того, чтобы во время урока мальчики сидѣли на скамьяхъ, а не на подоконникахъ, не на полу и не на каѳедрѣ «Шш! шш! шш!» шипѣлъ онъ, приставивъ карандашъ къ нижней губѣ. Но это безпрерывное шипѣніе утомляло лишь его надорванную грудь, нисколько не возстановляя порядка.

Года за полтора или за два до смерти Рейманъ началъ пить. Это ускорило развязку. Въ послѣднее время онъ уже и покрикивалъ въ классѣ и злился. Ученики эти запоздалыя покрикиванья заглушали смѣхомъ. Долго носились въ гимназіи со словами одного ученика, который, на замѣчаніе Фердинанда Готлибыча: «Я человѣкъ больной и раздражительный», сказалъ: «Я самъ человѣкъ больной и раздражительный». Что Рейманъ тяжко боленъ, ученики объ этомъ какъ-то не догадывались, не понимали этого. Онъ, вѣдь, не лежалъ въ постели, не стоналъ; не было съ нимъ и припадковъ, въ родѣ судорогъ или иныхъ наглядныхъ признаковъ страданія. Онъ только кашлялъ…

Наконецъ Фердинандъ Готлибычъ умеръ. Это случилось на четвертомъ году его пребыванія въ Z., въ серединѣ августа, передъ самымъ началомъ ученья. Умеръ, какъ всѣ чахоточные, незамѣтно для себя, а для другихъ, особенно для учениковъ, и подавно.

Въ день его похоронъ стояла прекрасная погода. Лѣто склонялось уже на убыль; небо поблѣднѣло, и зелень акацій потускла. Расцвѣчая міръ Божій красками своего настроенія, гимназисты и въ матовой синевѣ неба, и въ блеклости листвы подмѣчали то, что было имъ теперь присуще, нѣчто сосредоточенное, подтянувшееся. И съ насупившейся природой неразрывно переплеталось у нихъ представленіе о классной комнатѣ со свѣже-выбѣленными, тоже какъ-бы подтянувшимися стѣнами, о подновленной каѳедрѣ, о непочатой записной тетради. И это было пріятно, какъ пріятно, разоспавшись до истомы, броситъ опостылѣвшую постель.

Хоронили Фердинанда Готлибыча очень торжественно. Мужская и женская гимназіи присутствовали почти въ полномъ своемъ составѣ. Гробъ до самаго мѣста послѣдняго упокоенія несли учителя въ перемежку съ учениками. Произнесено было нѣсколько рѣчей, изъ коихъ рѣчь Владиміра Карлыча Пфафа, преподавателя древнихъ языковъ, произвела наибольшее впечатлѣніе. Высокій и худой, молочно-блѣдный и шепелявый, съ пунцовыми губами, обдававшій собесѣдника слюной въ видѣ дождика, съ тонкимъ горбатымъ носомъ и козлиной бородой, — Пфафъ, сверкая золотыми очками, краснорѣчиво толковалъ о назначеніи учителя, объ его труженической жизни, которой не цѣнитъ общество, скорѣе склонное видѣть въ этомъ страстотерицѣ врага подростающаго поколѣнія, чѣмъ сотрудника своего по его воспитанію. Говорилъ онъ также о благотворномъ для учащихся, но губительномъ для преподавателя и незамѣтномъ на поверхностный взглядъ расходованіи силъ, порой сводящемъ скромнаго труженика въ раннюю могилу. И о многомъ подобномъ говорилъ еще. Въ заключеніе, обращаясь къ почившему сослуживцу, онъ произнесъ: "Дорогой товарищъ, да будетъ намъ примѣромъ твоя краткая, но чистая жизнь, твое неуклонное служеніе обществу. И если кого изъ насъ не вдохновляетъ этотъ примѣръ, если кто изъ насъ не горитъ рвеніемъ достичь идеала, носителемъ котораго ты являлся, пусть тотъ броситъ учительство, ибо онъ не понимаетъ его задачъ! И да будетъ для насъ на нашемъ тернистомъ пути, высшимъ, рѣшающимъ удовлетвореніемъ, коего не смутятъ никакія нареканія и извѣты, — сознаніе, что мы идемъ по твоимъ стопамъ, незабвенный нашъ товарищъ! Sit tibi terra levis!

Пфафъ расплакался. Расплакались гимназисты и особенно гимназистки. Директоръ смахнулъ слезинку. Могилу засыпали, и начальство разбрелось. А гимназисты съ гимназистками долго еще бродили по кладбищу, читая намогильныя надписи и разыскивая могилы сошедшихъ съ земнаго поприща учителей z--ской гимназіи, о которыхъ ходило не мало болѣе или менѣе невѣроятныхъ разсказовъ (панибратство съ учениками, заступничество за нихъ передъ высшимъ начальствомъ, слабости и чудачества и т. д.). Отыскавъ такую могилу, молодежь, умиленно настроенная, украшала ее вѣнками. Попалась могила умершей въ прошломъ году гимназистки — и на нее возложили множество вѣнковъ.

Гимназисты младшихъ классовъ, завѣдомые мучители покойнаго, узнавъ изъ рѣчи Пфафа, что Фердинандъ Готлибычъ учился въ двухъ русскихъ и трехъ заграничныхъ университетахъ, съ запоздалой гордостью обсуждали эту новость: вотъ, молъ, какой у нихъ былъ учитель — въ пяти университетахъ учился!

Николай Левковичъ, ученикъ седьмого класса, возвращался съ кладбища одинъ. Ему было тоскливо. Сегодня утромъ онъ заходилъ поклониться тѣлу Фердинанда Готлибыча, и его преслѣдовалъ образъ покойнаго, его ввалившаяся грудь подъ синимъ мундиромъ, черная борода, сухая какъ пакля и почернѣвшія изъязвленныя губы; да еще запахъ восковыхъ свѣчей, разлагающагося тѣла и затхлаго ненадѣваннаго мундира, долгое время прѣвшаго гдѣ нибудь въ сырости.

Левковичъ отправился въ садъ, куда уже высыпало много гимназистовъ и гимназистокъ. Смѣхъ звенѣлъ въ аллеяхъ сада, но ему все было невесело. Погода перемѣнилась. Подулъ вѣтеръ; небо обволоклось тучами. Чахлая зелень сада, ежившаяся подъ сильнымъ вѣтромъ, напоминала Левковичу кладбищенскій кустарникъ; выцвѣтшая трава обратилась въ его глазахъ въ сухую бороду Фердинанда Готлибыча, а потемнѣвшая рѣка, вмѣсто которой ему мерещилась какая-то бездонная пучина, говорила ему о смерти.

Въ такомъ тоскливомъ настроеніи сидѣлъ онъ на скамьѣ, безучастно глядя на проходящихъ.

— Здравствуйте, Левковичъ, раздалось у него надъ ухомъ.

Его окликнулъ соученикъ его Шабловскій, всего недѣли двѣ какъ переведшійся въ z--скую гимназію изъ Хлѣбородской.

— Чего вы киснете! пройдемся лучше. Сѣмянъ не хотите-ли? помянемъ покойничка.

Не дожидаясь отвѣта, онъ всыпалъ Левковичу въ карманъ блузы горсть подсолнечнаго сѣмени, которую тотъ помаленьку принялся уничтожать, хотя такая «жратва» и представлялась ему сейчасъ занятіемъ неумѣстнымъ; но «сѣмячки», право, такая отвратительная вещь, что, въ какомъ бы ты, кажется, настроеніи ни былъ, стоитъ тебѣ сгрызть одну, такъ не успокоишься, пока не упишешь всего запаса до-чиста или не выкинешь вонъ.

— Ну, не чудакъ ли былъ покойникъ, продолжалъ Шабловскій; взялъ да и померъ! И напоролись мы на Пфафа; а какъ-то мы съ нимъ поладимъ!

— Н-да, протянулъ Левковичъ, Пфафъ — не Рейманъ: покажетъ онъ намъ, гдѣ раки зимуютъ.

— Признаться сказать, когда я переводился изъ хлѣбородской гимназіи въ вашу, молвилъ Шабловскій, я не разсчитывалъ, что Фердинандъ Готлибычъ выкинетъ такое колѣнце — чудакъ! Вотъ-те и золотое дно! Это мнѣ такъ вашу-то гимназію расписывали: Рейманъ, Пищиковъ… Золотое дно, какже!

— А вы, въ случаѣ чего, назадъ въ Хлѣбороденъ махните, посовѣтовалъ Левковичъ.

— Нельзя мнѣ назадъ, возразилъ Шабловскій; одно такое обстоятельство есть.

— Какое обстоятельство? не секретъ?

— Нисколько. Видите ли, тамошній учитель латинскаго языка, Микуличъ — мой личный врагъ. Мы съ нимъ ухаживали за одной барышней, и я имѣлъ большій успѣхъ — никакъ нельзя мнѣ обратно: съѣстъ меня Микуличъ, живьемъ съѣстъ.

При этихъ словахъ Левковичъ вглядѣлся въ Шабловскаго, и ему представилось прыщеватое лицо, обросшее бородой чуть ли не до самыхъ вѣкъ, освѣщаемое безпокойными карими глазами и съ неуклюже наморщеннымъ лбомъ. «Въ этакую уродину влюбляются, мелькнуло у него; какъ же послѣ этого въ меня!».

— Такъ вотъ какъ, живьемъ съѣстъ, участливо проговорилъ онъ, въ приливѣ расположенія къ Шабловсксму, доставившему ему случай испытать пріятное чувство сознанія своей красоты.

— Живьемъ. Онъ поклялся, что до послѣдняго издыханія будетъ вредить мнѣ всѣми средствами. Я это узналъ изъ вѣрныхъ источниковъ, отъ директора — добрѣйшей души человѣкъ. Онъ-то мнѣ и сообщилъ, что Микуличъ поклялся и прочее и посовѣтовалъ перевестись.

— А нельзя сказать, чтобы это было очень пріятно, просидѣвъ шесть лѣтъ въ одной гимназіи, переводиться въ другую.

— Какія шесть лѣтъ! что вы, батенька! Я въ хлѣбородской гимназіи пробылъ всего три мѣсяца.

— Три мѣсяца? изумился Левковичъ.

— Три мѣсяца безъ пяти дней. Въ хлѣбородскую гимназію я попалъ изъ бѣлопольской.

— А зачѣмъ же вы изъ бѣлопольской-то уволились?

— Не уволился, а уволенъ былъ за образъ мыслей… Задали намъ сочиненіе на тему: «въ чужомъ глазу сучекъ мы видимъ, въ своемъ не видимъ и бревна». Требовалось привести примѣръ изъ исторіи. А я и возьми Державина. Благородныя мысли высказывалъ, а между тѣмъ крестьянъ прижималъ. И потомъ: «счастье» писалъ черезъ «щ». А директоръ у насъ былъ строгій; онъ же русскій языкъ преподавалъ — словесникъ завзятый, и передъ Державинымъ благоговѣлъ. «Вы, говоритъ, иронизируете надъ тѣмъ, что Державинъ писалъ „счастье“ черезъ „щ“, а я плачу по случаю того, что онъ орѳографіи не зналъ. Это его единственный недостатокъ, единственное пятно на этомъ солнцѣ»… Такой чудакъ! Ну, и исключили.

— Такъ. Сколько же времени вы пробыли въ бѣлопольской гимназіи?

— Тамъ я околачивался съ полгода. А попалъ я туда изъ вышнедольской гимназіи. Въ Вышнедольскѣ со мною такая оказія приключилась. Спрашиваетъ меня учитель словесности Миловзоровъ: «Что вы читаете»? «Бокля», говорю. «А вы бы лучше, говоритъ, Аполлона Григорьева читали». Слышите — Аполлона Григорьева! Ха-ха-ха! И только онъ выпалилъ это — Аполлона Григорьева — я какъ расхохочусь! вдрызгъ, что называется; ноги, понимаете ли, не держатъ! Товарищи тоже давай хохотать. Миловзоровъ — какъ оплеванный… Черезъ недѣлю послѣ того дали мнѣ выставку.

— Въ сколькихъ же гимназіяхъ вы перебывали? спросилъ Левковичъ.

— Да въ шести, отвѣчалъ Шабловскій, если не считать тихоструйской, гдѣ я пробылъ всего двѣ недѣли: дичь тамъ непроходимая, не ужился.

— А сколько всѣхъ гимназій въ нашемъ округѣ?

— Десять, кажется.

— Стало быть, у васъ есть еще про запасъ цѣлыхъ три гимназіи, со смѣхомъ сказалъ Левковичъ.

— А что вы думаете, конечно есть. У меня всюду, во всѣхъ гимназіяхъ друзья и пріятели, и мнѣ ничего не стоитъ справку навести, гдѣ воздухъ почище и начальство попокладистѣй. Вотъ и сейчасъ мнѣ изъ Трезвонска пишутъ, что, дескать, тамъ лафа, не житье, а малина. Въ случаѣ чего прямо въ Трезвонскъ укачу. А жаль все таки, что Фердинандъ Готлибычъ умеръ. И угораздило же его въ самомъ дѣлѣ! Не могъ протянуть еще два года, пока мы бы курса не кончили. Впрочемъ, такъ и быть, признаюсь вамъ, у меня есть крѣпкая надежда, что я здѣсь укоренюсь и при Пфафѣ. Удержаться же мнѣ очень хотѣлось бы: всякому надоѣстъ по гимназіямъ мыкаться, сами посудите. И знаете, какая надежда? Въ Хлѣбородскѣ жилъ я на квартирѣ у учителя гимназіи Краниха. А у этого Краниха былъ «Ключъ» къ Бѣлицкому^[1]. «Ключъ» этотъ я на время прикарманилъ и отдалъ списать — пятнадцать цѣлковыхъ за переписку заплатилъ. Не книга, а капиталъ! Захоти я списочекъ свой продать — цѣны ему нѣтъ: сто, двѣсти, триста рублей дадутъ, за глаза. Вотъ вы теперь и разсудите, чья возьметъ, наша или Пфафова. Допустимъ, что за устный отвѣтъ у меня больше двойки не будетъ: невѣроятно, но я нарочно беру крайній случай. Зато за extemporale не будетъ меньше четверки. Два да четыре — шесть; шесть на два — три. Чья взяла!

— Такъ то оно такъ, да слишкомъ ужь гладко у васъ какъ-то выходитъ.

— Тамъ видно будетъ.

Замолчали. Потомъ рѣчь зашла о каникулярныхъ работахъ. По математикѣ надо приготовить: Рахубовскій шутить не любитъ. По греческому можно не готовить: Николай Иванычъ Пищиковъ — душа-человѣкъ. По латынѣ! Еслибы Рейманъ былъ живъ, совѣстно было бы и думать о такихъ пустякахъ. Теперь же другой разговоръ. Да, надо приготовить и получше, чтобы но ударить лицомъ въ грязь передъ Пфафомъ. Или, пожалуй, соврать, объявить, что покойный Фердинандъ Готлибычъ по забывчивости ничего на каникулы не задалъ? Нѣтъ, грѣшно клепать на покойника.

На томъ и разошлись. Левковичъ возвращался домой часу въ девятомъ вечера. Его больше уже не преслѣдовалъ образъ покойнаго Реймана. Имъ владѣло столь хорошо извѣстное гимназистамъ августовское дѣловитое настроеніе. Онъ предвкушалъ непочатую записную тетрадь и пахнущіе лакомъ, принесенные отъ переплетчика новые, незнакомые учебники.

II.

На другой день, поутру, отчасти подъ напоромъ этого дѣловитаго настроенія, отчасти же изъ боязни передъ новымъ и строгимъ учителемъ Пфафомъ, Левковичъ принялся готовить каникулярную работу по латинскому языку. Задача заключалась въ томъ, чтобы изложить своими словами читавшуюся въ прошломъ учебномъ году рѣчь Цицерона за Т. Аппія Милана и была не изъ легкихъ для Левковича, который, какъ и всѣ его товарищи, на урокахъ у Фердинанда Готлибыча либо хлопалъ ушами, либо усердствовалъ надъ какимъ нибудь постороннимъ предметомъ. Попробовалъ онъ читать Цицерона въ подлинникѣ и бросилъ, потому что это оказалось переводомъ времени. Слова извѣстны, а конструкція рѣчи неуловима, смысла не доберешься; завязнешь среди фразы и — ни туда, ни сюда. Дѣлать нечего — возложилъ Левковичъ свои упованія на подстрочникъ. По-нѣмецки и по-французски онъ читалъ тоже очень плохо, такъ что для него не были доступны ни «Freund’s Schüler bibliothek», ни «Les auteurs latins expliqués par une société de professeurs etc».

Въ концѣ концовъ ему не оставалось ничего иного, какъ прибѣгнуть къ русскому подстрочнику, издѣлья нѣкоего Клеванова^[2]. Промучившись день-денской, онъ состряпалъ таки нѣчто, хотя принять на себя отвѣтственность за правильность передачи мыслей Цицерона врядъ ли рѣшился бы.

Шестнадцатаго августа въ гимназической церкви отслуженъ былъ молебенъ, и началось ученье.

Любо было пройтись по гимназическому помѣщенію: все въ немъ было съ иголочки. Стѣны и двери бѣлыя, не захватанныя пальцами; половики опрятные, не набитые грязью; отхожее мѣсто подчищенное, безъ единой сальной надписи. Въ классахъ — ни апельсинныхъ корокъ, ни шелухи отъ сѣмячекъ на полу, между партами. Если бы только не парты, эти долговязыя на четыре сидѣнья парты, неизнашивающіяся, служащія по крайней мѣрѣ двадцатому поколѣнію — существовала бы полная благодать. О, эти парты! Сидѣть на нихъ — мука. Сидѣніе, шириною въ четверть аршина, такъ плоско, какъ больше уже немыслимо, а вмѣсто спинки — угловатый выступъ сосѣдней парты. Орудія пытки въ нѣкоторомъ родѣ! Зато сколько именъ увѣковѣчено на нихъ перочиннымъ ножичкомъ, именъ, говорящихъ ученикамъ объ ихъ славныхъ предшественникахъ, сладко жившихъ, буянившихъ и вытворявшихъ съ учителями такія вещи, которыя нынѣшнимъ и не снятся. Въ музей бы ее, куда ни шло, на храненіе, эту историческую мебель, а не въ дѣло.

Въ корридорѣ, около учительской виситъ списокъ учебниковъ, пріобрѣтеніе которыхъ обязательно для учениковъ. Передъ этимъ спискомъ толпится народъ. Записываютъ, что до кого касается. И чѣмъ больше требуется книжекъ, тѣмъ больше, значитъ, возни съ переплетчикомъ, тѣмъ ученику пріятнѣе; и тѣмъ отчаяннѣй всплачутся родители.

«Приготовишки» и вновь принятые ученики перваго класса бродятъ по гимназіи, знакомятся съ нею. На дворѣ, въ одномъ изъ его закоулковъ кучка гимназистовъ распѣваетъ пѣсню о томъ, какъ Феня ходила въ лѣсъ гулять, причемъ ей посчастливилось найти чернаго жука. Новички прислушиваются къ этой пѣснѣ и запоминаютъ, чувствуя, однако, что распѣвать ее дома не годится. Срамныхъ словъ пѣсни они-то, положимъ, еще не раскусили; и будь пропѣта «Феня» просто, безъ выразительнаго жестикулятивнаго сопровожденія, она, вѣроятно, не произвела бы на нихъ сильнаго дѣйствія; но именно эти безстыжія тѣлодвиженія, эти свѣтящіеся прянымъ блескомъ глаза пѣвцовъ и разжигаютъ ихъ, подготовляя къ воспріятію новыхъ, пока еще не совсѣмъ ясныхъ для нихъ выраженій. Новичкамъ и стыдно, и пріятно при мысли, что они уже знаютъ нѣчто такое, въ чемъ сказывается взрослый человѣкъ. А черезъ недѣлю больше узнаютъ, потому что въ теченіе недѣли въ отхожемъ мѣстѣ наростетъ цѣлая литература надписей.

Загудѣлъ мирно дремавшій все лѣто колоколъ. И не смотря на то, что онъ гудитъ точно также, какъ и въ прошломъ году, въ звукахъ его гимназистамъ слышится что-то близкое ихъ теперешнему настроенію, нѣчто дѣловитое, подтянувшееся.

Свѣже-испеченные ученики седьмого класса сидятъ въ новомъ помѣщеніи своемъ. Они имъ довольны. Во-первыхъ, расположено оно въ концѣ корридора, такъ что шуми и бѣснуйся вволю — никто не услышитъ. Во-вторыхъ, окнами глядитъ не на дворъ, а на улицу, что полезно (учитель пройдетъ — увидишь) и пріятно (скука одолѣетъ на урокѣ у Пищикова — развлекайся, глядя въ окно). Наконецъ, въ-третьихъ, ивмѣсто каѳедры, состоящей изъ подмостковъ, стола и соломеннаго стула, тутъ настоящая цѣльная ясеневая каѳедра съ кожанымъ сидѣніемъ. Такихъ каѳедръ во всей гимназіи всего двѣ: въ седьмомъ и восьмомъ классахъ — шутка!

Размѣстились ученики по прошлогоднему. Карасевичъ, Хорьковъ и Шницель, сынъ преподавателя нѣмецкаго языка — на первой партѣ. Карасевичъ потому, что онъ, какъ первый ученикъ, гнушается плутнями, и, стало быть, прикрытіе изъ товарищеской спины ему безъ надобности. Хорьковъ и хотѣлъ бы ютиться за прикрытіемъ, да знаетъ, что все равно Николай Иванычъ Пищиковъ велитъ ему пересѣсть поближе: за нимъ, хоть онъ и великовозрастный, нуженъ глазъ да глазъ — онъ большой руки озорникъ. Левковичъ и его пріятель Тимченко, нуждающіеся въ товарищеской спинѣ, сидятъ на второй партѣ. Шабловскій, который дрожитъ за участь своего «Ключа», усѣлся на третьей партѣ. Рядомъ съ нимъ помѣстились Розенблюмъ и Мурзаковъ, тоже не радующіеся свѣтлому преподавательскому взгляду.

Ученики поджидаютъ «барабанщика», т. е. учителя французскаго языка Альфреда Николаича Кадранъ-де-Солейля. Прозвище это получилъ онъ оттого, что ученики по его осѣвшему правому плечу заключили, будто въ учителя онъ попалъ прямехонько изъ барабанщиковъ. Помимо того, разсказы Альфреда Николаича о Швейцаріи, откуда онъ былъ родомъ, и о воинской повинности въ этой странѣ тоже способствовали укрѣпленію за нимъ упомянутой клички. И кличка эта вполнѣ соотвѣтствовала качествамъ его, какъ преподавателя.

До пятаго класса включительно «барабанщикъ» изводилъ учениковъ грамматикой своего сочиненія. Его не удовлетворяли ни Ноэль съ Шапсалемъ, ни Ларуссъ, ни Фену: онъ ихъ не признавалъ. Записки по «собственной» грамматикѣ Надранъ-де-Солейля передавались изъ поколѣнія въ поколѣніе и цѣнились чуть ли не на вѣсъ золота. Подлинныя записки, составленныя рукою самого «барабанщика», которыя кто-то у кого-то когда-то видѣлъ, безслѣдно исчезли и ученикамъ онѣ представлялись чѣмъ-то въ родѣ подлинныхъ «десяти таблицъ» или скрижалей завѣта. Ходившіе же по рукамъ списки изобиловали ошибками, и Кадранъ-де-Солейль причислялъ ихъ къ отреченной литературѣ; но это обстоятельство нисколько, впрочемъ, не понижало ихъ рыночной стоимости и ни на іоту не суживало круга требованій, какія предъявлялъ Альфредъ Николаичъ къ своимъ ученикамъ.

Съ шестого класса онъ переставалъ морить учениковъ своей миѳической грамматикой, успокоиваясь на той мысли, что они съ ней достаточно ознакомлены. И вотъ, между «барабанщикомъ» и учениками устанавливались чрезвычайно пріятныя и гладкія отношенія, обрисовать которыя постараемся въ немногихъ строкахъ.

Пришедши въ седьмой классъ и поболтавъ о томъ, о семъ — освѣдомившись между прочимъ у учениковъ, какъ они провели каникулы, — Альфредъ Николаичъ сказалъ:

— Я сегодня нездоровъ (онъ считалъ себя великимъ знатокомъ русскаго языка и понималъ, что это только во французскомъ языкѣ удареніе всегда на послѣднемъ слогѣ, а въ русскомъ не всегда). Я сегодня нездоровъ, простудился на сквозномъ вѣтру, охрипъ. Поэтому не раздражайте меня, не ерундите, думайте надъ каждымъ словомъ. Мурзаковъ, переведите намъ что-нибудь изъ Делафосса.

Мурзаковъ лѣниво развернулъ «Сборникъ статей для перевода съ русскаго на французскій» Делафосса. Онъ зналъ, что сквозной вѣтеръ, по милости котораго Альфредъ Николаичъ столь часто простуживается, вѣетъ въ помѣщеніи ресторана «Царсткое Село»; зналъ онъ также, что «барабанщикъ», особенно съ продутымъ на вѣтру горломъ, радъ-радехонекъ отложить занятія въ сторону и завязать нескончаемый приватный разговоръ — только бы предлогъ нашелся. Переводя, Мурзаковъ соображаетъ, къ чему бы половчѣй придраться, какъ бы навязать Альфреду Николаичу что либо родственное его мыслямъ. Попадается слово «разсѣкать». Мурзаковъ на немъ споткнулся.

— Вы не знаете, какъ перевести? неужели не знаете? изумляется «барабанщикъ». Никто не знаетъ?

Молчаніе.

— Ай-ай-ай, неужели же никто не знаетъ? А помните, во второмъ классѣ мы переводили. «L’Arabe et son cheval» изъ Марго, и тамъ встрѣчается это слово. Припомните, что говоритъ арабъ своей лошади. Никто не помнитъ? Боже мой, какая у васъ память — а еще молодые люди! Я старикъ, а помню. «Tu ne fendras plus de ton poitrail»… Fendre! вотъ!

«Барабанщикъ» обводитъ классъ горделивымъ взглядомъ.

— Какая у васъ блестящая память, Альфредъ Николаичъ! говоритъ Мурзаковъ.

— Нѣтъ, вы спросите, какая у меня была память въ молодости! Когда я жиль въ Петербургъ у графъ Шуваловъ…

Готово; пошла писать губернія. Этотъ потокъ вранья вскорѣ, однако, остановился. Въ корридорѣ раздался голосъ директора — того и гляди Ѳаддей Ксенофонтычъ заглянетъ въ классъ.

— Что же вы не переводите? заволновался Альфредъ Николаичъ, раздосадованный тѣмъ, что ему не даютъ высказаться и какъ бы придавленный наросшей, но не успѣвшей скатиться лавиной вранья.

Теперь берегись: чуть что не такъ, «барабанщикъ» раскричится, насколько, конечно, позволитъ ему состояніе его воспаленнаго горла.

Мурзаковъ оплошалъ. Онъ не согласился съ «барабанщикомъ», рѣшившимъ, что «отказанный» значитъ не «завѣщанный», но «тотъ, которому въ чемъ отказали».

— Какъ, неужели вы думаете, что я не знаю русской грамматики! вспыхнулъ «барабанщикъ». Вы думаете, что Альфредъ Николаичъ дуракъ, а вы умный — нѣтъ, вы дуракъ, а Альфредъ Николаичъ умный; Альфредъ Николаичъ лучше знаетъ. Ему дали орденъ, и его нельзя оскорблять!

Покипятившись, Кадранъ-де-Солейль совершенно раскисъ; голова его отяжелѣла, и онъ уже клюетъ носомъ. Онъ дремлетъ, время отъ времени выходя изъ забытья и вздрагивая то по причинѣ мертвой тишины, которую нарочно подстраиваютъ ему ученики, то благодаря клокотанью въ собственномъ носу. Обведя классъ посоловѣлыми глазами и оправившись отъ испуга, онъ снова начинаетъ учащенно клевать носомъ.

Урокъ кончился. По уходѣ «барабанщика», Шабловскій заявилъ, что это не учитель, а кладъ. Оно положимъ, онъ не признаетъ Ноэля съ Шапсалемъ, и у него своя собственная грамматика; но это, повидимому, все таки грамматика, хотя и своеобразная. Между тѣмъ въ Хлѣбородскѣ есть такіе учителя, у которыхъ болѣе чѣмъ своеобразная грамматика собственнаго издѣлія, чисто сумасшедшая. Напримѣръ, по мнѣнію тамошняго словесника, средній родъ есть недоразвившійся женскій, а женскій — переродившійся средній; такъ, «окно» есть недоразвившаяся «дверь», а «чашка» есть переродившееся «блюдце»; или: уменьшительное отъ «бочки» — «ведро», а отъ «бутылки» — «рюмка».

— Э, насъ этимъ не удивишь, возразилъ Тимченко. И у насъ такіе чудаки водятся. У Навратиля (Карлъ Семенычъ Навратиль — инспекторъ и преподаватель греческаго языка) собственная грамматика, да еще какая диковинная; у Пфафа тоже, кажется, своя. Да вотъ мы сами сейчасъ увидимъ.

Предстоялъ урокъ Владиміра Карлыча Пфафа.

III.

Явился Пфафъ. Классъ поднялся. Пфафъ молча отвѣтилъ кивкомъ, причемъ его золотые очки, какъ примерещилось многимъ, зловѣще засверкали, и сѣлъ. Левковичъ, при взглядѣ на него, не нашелъ въ немъ сходства съ тѣмъ вдохновенно-умиленнымъ Пфафомъ, который изливался надъ могилой Фердинанда Готлибыча. Дѣловитъ, сухъ, застегнутъ на всѣ пуговицы, такъ сказать.

— Что вамъ задано на каникулы? прошепелявилъ онъ, орошая дождемъ слюны лежавшій передъ нимъ классный журналъ.

Ему сказали.

— Соберите тетради. Хорьковъ, потрудитесь изложить правило consecutionis temporum.

— Если въ главномъ предложеніи стоитъ главное время, неувѣренно молвилъ Хорьковъ, то и въ придаточномъ должно стоять главное; если же въ главномъ предложеніи стоитъ историческое время, тогда и въ придаточномъ должно стоять историческое.

— Такъ, дальше.

Хорьковъ молчитъ.

— Ну-съ, что дальше?

Молчаніе.

— Этимъ и ограничиваются всѣ ваши свѣдѣнія о consecutione temporum? Садитесь.

Въ клѣточкѣ журнала, посвященной Хорькову, выросла единица.

— Левковичъ, продолжайте.

Левковичъ промямлилъ что-то тоже безъ особенной увѣренности.

— Да что вы, съ ума сошли! перебилъ его Пфафъ. Кто васъ училъ?

Это «кто васъ училъ?» отдалось въ ушахъ учениковъ кой-чѣмъ инымъ, именно, реторичоскимъ вопросомъ: «Какой дуракъ васъ училъ?».

— Насъ Фердинандъ Готлибычъ училъ, брякнулъ Левковичъ.

— Фердинандъ Готлибычъ! брезгливо протянулъ Пфафъ. Впрочемъ, на мертваго отчего же не всклепать, поправился онъ. Садитесь.

Вторая единица.

— Вы, тамъ, на третьей партѣ, новый (Пфафъ указалъ глазами на Шабловскаго); продолжайте.

Шабловскій затрещалъ.

— Позвольте, позвольте, остановилъ его Пфафъ, что вы такое порете! Откуда вы взялись? Кто васъ училъ?

— Я изъ хлѣбородской гимназіи.

— Изъ хлѣбородской гимназіи! съ отвращеніемъ произнесъ Пфафъ, точно это была но гимназія, а какое-то непотребное мѣсто. Ну, и сидѣли бы въ хлѣбородской гимназіи. Рыщутъ! Чего вы сюда пожаловали? Что, вы думаете, здѣсь пріютъ или богадѣльня! Садитесь.

Третья единица.

— Мурзаковъ, продолжайте.

Мурзаковъ раскрылъ ротъ, но вмѣсто словъ оттуда вырвался вздохъ.

— Ну, голова! сокрушенно замѣтилъ Владиміръ Карлычъ; Цицеронъ не пригласилъ бы васъ къ себѣ въ Тускуланумъ, будьте спокойны. Рѣчистый человѣкъ, нечего сказать. Хорьковъ, ступайте, пожалуйста, въ третій классъ и приведите оттуда Хвостова: мальчикъ лѣтъ двѣнадцати; онъ вамъ всѣмъ тутъ объяснитъ consecutionem temporum.

Мурзаковъ вздыхаетъ; Хорьковъ неестественно улыбается.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, продолжалъ Пфафъ, поставивъ четвертую единицу, неужели въ классѣ нѣтъ ни одного, кто сумѣлъ бы разсказать о сопsecutione temporum? Есть же у васъ тутъ первый ученикъ? Кто этотъ драгоцѣнный человѣкъ? Пусть встанетъ.

Никто не встаетъ.

— Хорьковъ, сходите за Хвостовымъ.

Всталъ Карасевичъ.

— А, вы первый ученикъ? Очень пріятно познакомиться, сказалъ Владиміръ Карлычъ, глядя на него съ холодной усмѣшкой. Выручите насъ, ради Бога, объясните правило послѣдовательности временъ; будьте благодѣтель.

Карасевичъ выручилъ.

— Уууфъ! Ну, господа, если вы будете всякій разъ отвѣчать такъ, какъ сегодня, то черезъ мѣсяцъ отъ меня одна тѣнь останется. Тимченко, разскажите, что знаете объ ut consecutivum.

Тимченко сталъ излагать, что зналъ.

— По-по-по-позвольте, что вы такое болтаете? по какой грамматикѣ?

— По грамматикѣ Шульца.

— Грамматика Шульца! аптекарская латынь! взвизгнулъ Пфафъ съ презрительной ужимкой. Я бы васъ попросилъ забыть, что есть на свѣтѣ грамматика Шульца, которой, быть можетъ, и не слѣдовало бы выйти въ свѣтъ. Итакъ, что вы знаете объ ut consecutivum?

— Я больше ничего не знаю.

— Какъ! что вы сказали! нахалъ! Сказать учителю «не знаю» — значитъ сказать ему дерзость. Ворочайте мозгами, соображайте хоть цѣлый часъ, но не говорите «не знаю», потому что это верхъ нахальства! Кто говоритъ учителю «не знаю», тотъ задираетъ его, бросаетъ ему въ лицо вызовъ. «Посмотримъ, дескать, какъ ты теперь извернешься, когда я не знаю». Чтобы никакихъ «не знаю» я больше не слыхалъ! Садитесь, Тимченко.

Пятая единица.

— Скоро въ чернильницѣ чернилъ не станетъ. Что мнѣ съ вами дѣлать! Въ будущее воскресенье послѣ обѣдни соберитесь сюда всѣмъ классомъ грамматику учить. На слѣдующій разъ возьмите по синтаксису изъ Кесслера о родительномъ падежѣ; да по этимологіи спряженія, что ли. Навѣрно спрягать не умѣете Пройтись развѣ? Нѣтъ, не стоитъ: лишній фунтъ крови испортишь себѣ.

Карасевичъ осклабился.

— Шевеленіе зубовъ! нахалъ! Изумляетесь, что я задалъ вамъ изъ курса перваго класса; а то развѣ не удивительно, что вы, ученики седьмого класса, ни бельмеса не смыслите въ латинской грамматикѣ! Первый ученикъ — скажите пожалуйста! Вы для меня не первый ученикъ; вы всѣ тутъ равны на мой взглядъ.

Съ тѣмъ и ушелъ.

— Погоди ты у меня, я тебя обставлю! говорилъ Мурзаковъ, по уходѣ Пфафа. Я, господа, за каникулы сдружился съ его женой — премилая женщина. Такъ вотъ, черезъ нее мы будемъ заблаговременно доставать extemporalia, оба текста и русскій, и латинскій; она подобрала ключъ къ его письменному столу.

— Стало быть, онъ не по Бѣлицкому! жалобно воскликнулъ Шабловскій.

— Не всегда по Бѣлицкому. Больше самъ составляетъ: переведетъ изъ какого нибудь мало-распространеннаго классика и задастъ.

— Пожалуйста, Мурзаковъ, разстарайтесь, взмолился Шабловскій.

— Разстараюсь, будьте покойны.

Пфафъ, отзвонивъ еще одинъ урокъ, отправился домой. Позавтракавъ съ своей вѣрной женой, но ненадежной сотрудницей (она, какъ мы знаемъ, склонна была разрушать то, что созидалъ мужъ), онъ поспѣшилъ назадъ въ гимназію. Въ учительской онъ не засталъ никого кромѣ Маврикія Федорыча Шницеля, преподавателя нѣмецкаго языка.

Это былъ никуда негодный преподаватель, своего рода «барабанщикъ», но весьма хозяйственный человѣкъ и прекрасный семьянинъ, дѣтей наплодившій кашу. Какъ хозяйственный человѣкъ, жену свою онъ посадилъ на телеграфную станцію; самъ, кромѣ учительства, занимался еще и огородничествомъ; а сыновей вывелъ на самую надежную и короткую дорогу — кого въ пивовары, кого въ механики. По скользкой ученой части онъ пустилъ только одного, на котораго смотрѣлъ какъ на ничтожество, не стоющее лучшей доли. Впрочемъ, когда его спрашивали, почему это онъ своихъ чадъ не пускаетъ въ университетъ, онъ ссылался не на несочувствіе свое къ ученой карьерѣ, а вовсе на доктора, будто бы заявившаго ему, что изъ его дѣтей могутъ выйти либо здоровые дураки, либо больные умники, почему онъ, скрѣпя сердце, и выбралъ первое.

Въ классѣ Маврикій Ѳедорычъ преимущественно распространялся о своемъ огородѣ и сынѣ-пивоварѣ. Изъ сужденій его по другимъ вопросамъ приведемъ лишь одно. Онъ очень уважалъ Шиллера и Гете и не одобрялъ Гейне и Верне, причемъ свое расположеніе къ первымъ и неодобреніе послѣднимъ выражалъ въ слѣдующихъ словахъ: «Шиллеръ-Гете — это восхитительно; Гейне-Берне — это отвратительно: онъ озмѣлился сравнить Германію съ пивной бочкой». Больше онъ ничего не могъ прибавить къ этой характеристикѣ. И о немъ намъ больше нечего сказать.

— Здравствуйте, коллега, сказалъ Пфафъ, пожимая Шницелю руку (разговоръ шелъ, конечно, по нѣмецки). Вы видите передъ собой, коллега, человѣка, достойнаго всякаго сожалѣнія. До чего меня сегодня измучилъ седьмой классъ — словъ нѣтъ! Поголовное невѣжество; одинъ хуже другого; распущенность безграничная. Хорошій былъ человѣкъ Фердинандъ Готлибычъ, но преподаватель невозможный. До того не умѣть поставить себя — это даже удивительно! Онъ всему заводчикъ, онъ запустилъ дѣло, а я отдувайся своими боками — покорнѣйше благодарю!

— О, это, дѣйствительно, очень досадно, посочувствовалъ Шницель.

— Вообразите, не говоря уже о синтаксисѣ, ученики и спрягать-то не умѣютъ. А какъ я съ ними буду читать классиковъ, когда они не знаютъ грамматики!

— Ну, конечно, грамматика важная вещь — кто противъ этого станетъ спорить, началъ Шницель. Но, по совѣсти говоря, Владиміръ Карлычъ, мнѣ кажется, что переводить классиковъ можно и при нетвердомъ знаніи грамматики. Наконецъ, изъ того, что ученики не знаютъ латинской грамматики, еще не слѣдуетъ, что они, вообще, не знаютъ грамматики. По крайней мѣрѣ ученики седьмого класса превосходно знаютъ нѣмецкую грамматику, а это чего нибудь да стоитъ.

— Нѣтъ, Маврикій Ѳедорычъ, не говорите. Когда-то я самъ думалъ, что грамматика древнихъ языковъ развиваетъ ученика не больше, чѣмъ грамматика новыхъ языковъ. Теперь я этого не думаю. Наоборотъ, я полагаю, что никакой другой языкъ не сравнится въ этомъ смыслѣ съ древними. Напримѣръ, задаете вы ученику перевести на латинскій языкъ фразу «домъ красивъ». Что же, по вашему, онъ, не поворочавъ мозгами, такъ сейчасъ и брякнетъ: «domus pulchra est»? Какъ бы не такъ! Я въ одномъ журналѣ вычиталъ, въ головѣ у ученика произойдетъ сложнѣйшая работа, прежде чѣмъ у него составится фраза «domus pulchra est». Хотите знать, какая работа? «Домъ» — «domus»; но по-русски «домъ» мужескаго рода, а по-латыни женскаго. «Красивъ» --«pulcher»; женскій родъ — «pulchra». Или, быть можетъ, publiera? Нѣтъ, «pulchra»… Понимаете, какой сложный процессъ! Далѣе, въ русскомъ языкѣ связка опускается, а въ латинскомъ она на лицо. Вотъ послѣ какой головоломной и плодотворной работы получится фраза «domus pulchra est»!

— Но позвольте, Владиміръ Карлычъ, почему вы думаете, что если я своему ученику задамъ перевести на нѣмецкій языкъ «домъ красивъ», то въ его головѣ не произойдетъ никакой работы? Не согласенъ. «Домъ красивъ», «domus pulchra est», «das Haus ist schön». И здѣсь «домъ» иного рода, чѣмъ по-русски; и здѣсь связка на лицо, да еще вдобавокъ членъ, котораго въ латинскомъ языкѣ нѣтъ. Нѣтъ, Владиміръ Карлычъ, я не приверженецъ классицизма. У кого сынъ — гимназистъ, да еще у васъ подъ началомъ… ха-ха-ха-ха!..

— Ха-ха-ха-ха! поддержалъ Владиміръ Карлычъ. Хорошо, Маврикій Ѳедорычъ, вы не приверженецъ классицизма, потому что у васъ сынъ — гимназистъ. Но вы все таки желаете, чтобы вашъ сынъ получилъ аттестатъ зрѣлости? Вѣроятно, не съ тѣмъ же вы его отдали въ гимназію, чтобы онъ навѣки застрялъ въ седьмомъ классѣ.

— Разумѣется.

— Ну, а я вамъ скажу, что ученикамъ Пищикова грозитъ эта участь.

— О-о-о! неужели!

— Какъ честный человѣкъ. Надо вамъ знать, что такого круглаго невѣжества, какое обнаруживаетъ Николай Иванычъ, я собственно еще не встрѣчалъ. Говоритъ, что онъ по спеціальности историкъ и греческій языкъ преподаетъ не по своей волѣ — но намъ-то какое же до этого дѣло! Учись, подготовляйся къ урокамъ или убирайся вонъ! У Карла Семеныча ученики сносно идутъ; не безъ того, конечно, чтобъ… У него, видите ли, какая-то дикая грамматика собственной фабрикаціи, ерунда непроходимая. Во всякомъ случаѣ въ тѣхъ классахъ, гдѣ Навратиль преподаетъ греческій, тамъ я съ грѣхомъ пополамъ справляюсь. Но съ нынѣшняго года мнѣ приходится читать латинскій языкъ въ седьмомъ классѣ, гдѣ греческій преподаетъ Пищиковъ. А это, я вамъ доложу, такая задача, такая задача! Мало того, что учениковъ Фердинандъ Готлибычъ распустилъ, они еще по-гречески ни бельмеса. И могу ли я въ сущности предъявлять къ нимъ строгія требованія, когда тутъ же, рядомъ со мной, Пищиковъ относится къ дѣлу спустя рукава.

— Однако, Владиміръ Карлычъ, сколько мнѣ помнится, вы сами два года тому назадъ на педагогическомъ совѣтѣ горячо стояли за то, чтобы Николаю Иванычу былъ порученъ пятый классъ, нынѣшній седьмой: вѣдь онъ раньше выше четвертаго класса не подымался. Или вы тогда были о немъ иного мнѣнія?

— Нѣтъ, я и тогда смотрѣлъ на него, какъ теперь, а все таки стоялъ за это. И очень понятно почему. Какой мнѣ интересъ получать изъ рукъ Николая Иваныча невѣждъ, калѣкъ, надъ которыми бьешься, какъ каторжный, губя свое здоровье! Теперешній шестой классъ, напримѣръ, гдѣ я преподаю оба языка — я его получилъ отъ Николая Иваныча, и въ какомъ видѣ, въ какомъ жалкомъ видѣ! Трудно измѣрить, сколько силъ и здоровья ухлопалъ я, чтобъ поставить его на ноги. Теперь вы понимаете, почему я тогда на совѣтѣ стоялъ за допущеніе Пищикова къ преподаванію въ старшихъ классахъ. Кромѣ того у меня еще одинъ разсчетъ былъ. Я надѣялся, Пищиковъ увидитъ, что ему подставили западню, струситъ и сбѣжитъ, т.-е. переведется въ другую гимназію. А онъ, повидимому, переводиться не собирается. И вотъ мы опять столкнулись: онъ въ седьмомъ классѣ — греческій, а я — латинскій… Положеніе! Въ концѣ концовъ самому придется просить о переводѣ — невѣжество выживетъ меня изъ z--ской гимназіи!

Въ учительскую вошли Пищиковъ и Навратиль.

— А, Николай Иванычъ! обрадовался ему Пфафъ. Вамъ куда? въ седьмой классъ? Не завидую. И публика же тамъ — какъ на подборъ. Увидителыю, какъ это они васъ до сихъ поръ со свѣту не сжили: съ третьяго класса ведете ихъ — шутка сказать!

— Притерпѣлся, сухо молвилъ Пищиковъ, не глядя на Пфафа.

— Вамъ, вѣроятно, очень трудно заниматься съ ними, не унимался Владиміръ Карлычъ. Они по-латыни ни въ зубъ толкнуть, что называется и, вообще, благодаря покойному Фердинанду Готлибычу, распущены до нельзя. Трудно вамъ съ ними!

— Да ужь тамъ какъ ни на есть, увильнулъ Пищиковъ, все не глядя на Пфафа.

— Вотъ что я вамъ предложу, приставалъ тотъ; давайте, приналяжемъ на нихъ общими силами. Этакъ мы скорѣй цѣли достигнемъ. А, какъ вы на этотъ счетъ?

— Виноватъ, я спѣшу, мнѣ некогда, пробормоталъ Пищиковъ.

Прихвативъ журналъ, онъ поспѣшно вышелъ изъ учительской.

Когда за нимъ захлопнулась дверь, Шницель, который во время этого разговора неопредѣленно улыбался, разразился хохотомъ. Пфафъ подхватилъ. А Навратиль, что-то строчившій въ углу за письменнымъ столомъ, поглядѣлъ на нихъ своими выцвѣтшими, ничего не выражающими глазами и опять углубился въ свою работу.

IV.

Ученикамъ Пищикова очень тепло за нимъ жилось. Хорошими учениками считались у него тѣ, которые преуспѣвали у прочихъ преподавателей, а плохими тѣ, которые у прочихъ преподавателей не преуспѣвали. Малаго росту, брюхастый, съ одутловатымъ лицомъ и сонными глазами, зазнамый лежебока и трусливый невѣжда, онъ на томъ и не стоялъ, чтобъ непремѣнно своими руками сортировать учениковъ и вѣчно въ этомъ смыслѣ плелся въ хвостѣ за кѣмъ либо изъ своихъ болѣе независимыхъ товарищей.

Дурныхъ учениковъ онъ вызывалъ, или «тягалъ», какъ выражаются въ z--ской гимназіи, ежедневно; спрашивалъ ихъ по грамматикѣ и задавалъ имъ писать на доскѣ переводы съ русскаго. Хорошихъ же учениковъ по грамматикѣ никогда не спрашивалъ. Они выправляли классныя письменныя упражненія своихъ мало успѣвающихъ товарищей — больше съ нихъ ничего не требовалось, потому что ихъ познанія по грамматикѣ сомнѣнію не подлежали. Зато хорошіе ученики переводили новенькое съ греческаго, а съ плохихъ новенькаго не спрашивалось. Благодаря всему этому хорошіе ученики у Николая Иваныча сладко почивали на лаврахъ, а дурные, хоть онъ ихъ ежедневно безпокоилъ, тоже чувствовали себя сносно, такъ какъ свыкались съ этимъ безпокойствомъ, не представлявшимъ въ сущности ничего опаснаго. Опасность исходила не отъ Пищикова, который, такъ сказать, «ѣлъ глазами начальство», т.-е. приноравливался къ Навратилю и Пфафу, а отъ этихъ послѣднихъ; и пока тѣ не свирѣпствовали, онъ держалъ себя тише воды и ниже травы.

Въ седьмомъ классѣ у Николая Иваныча нѣтъ ни одного ученика «на двойку»; и это потому, что такого знака не существовало у Реймана. Теперешній седьмой классъ Пищиковъ ведетъ четыре года — съ третьяго класса. Въ тогдашнемъ третьемъ классѣ латинскій языкъ преподавалъ нѣкій Бартоличъ. Этотъ господинъ тоже нѣкоторымъ образомъ повліялъ на Николая Иваныча въ знакомомъ намъ смыслѣ, и слѣды этого вліянія живы до сихъ поръ. Такъ ли, иначе ли, при томъ или иномъ постороннемъ воздѣйствіи, но уже чуть ли не въ третьемъ классѣ обозначились тѣ хорошіе и дурные ученики, которые признаются Пищиковымъ таковыми и посейчасъ.

Съ шестого класса, когда должно приступать къ обстоятельному изученію греческаго синтаксиса, Николай Иванычъ грамматику вовсе упразднялъ. Проходить синтаксисъ онъ считалъ лишнимъ, потому что, какъ нерѣдко срывалось у него съ языка, «греческій языкъ — не то, что латинскій: просторъ любитъ и рвется вонъ изъ колодокъ синтаксиса». На этомъ-то основаніи онъ и отрицалъ синтаксисъ греческаго языка, не вѣрилъ въ святость его законовъ.

Улизнувъ изъ учительской, гдѣ онъ неожиданно попалъ въ передѣлку, Николай Иванычъ погулялъ до звонка по корридору, а затѣмъ уныло поплелся въ седьмой классъ. Взобравшись на каѳедру, онъ первымъ долгомъ принялся пыхтѣть и надувать свои отвислыя щеки. Потомъ произнесъ:

— Ну-съ, господа, что мы сегодня будемъ дѣлать? Геродотомъ обзавелись?

— Нѣтъ еще.

— Такъ обзаведитесь скорѣе. Переводить мы будемъ третью книгу.

— Нѣтъ, Николай Иванычъ, зачѣмъ третью; не лучше ли первую?

— Первую нельзя; учебныя программы рекомендуютъ третью.

— Вотъ еще — программы! Стоитъ ли обращать на нихъ вниманіе! Нѣтъ, мы третью переводить не станемъ.

Разговоръ этотъ собственно означалъ, что у учениковъ нѣтъ подстрочника третьей книги, а есть подстрочникъ первой. У Николая Иваныча тоже не было подстрочника третьей книги, и ему тоже ужасно не хотѣлось читать ее. Онъ помнитъ, какая безтолочь водворилась въ прошломъ году, когда онъ читалъ съ учениками «Анабазисъ» Арріана. За отсутствіемъ подстрочника, ученики переводили, какъ Богъ на душу положитъ, околесицу несли убійственную, а учитель слушалъ, но не могъ, по случаю того же отсутствія подстрочника, выручить ихъ изъ бѣды. Въ концѣ концовъ постыдно сложили руки передъ Арріаномъ, бросили чтеніе на пятой или шестой страницѣ.

— Посмотримъ, какъ вы не станете третью книгу переводить, слабо возразилъ Николай Иванычъ.

И ученики сейчасъ поняли, что онъ сдается, «дрефитъ» на ихъ языкѣ.

— А пока судъ да дѣло, продолжалъ Пищиковъ, будемъ переводить съ русскаго. Хорьковъ-господинъ, вы, кажется, желаете выйти къ доскѣ?

— Особеннаго желанія не чувствую, молвилъ Хорьковъ, «плохой» ученикъ, ежедневно «тягаемый».

— Особеннаго желанія и не требуется, была бы хоть какая нибудь охота, замѣтилъ Пищиковъ.

Смѣхъ.

— Николай Иванычъ, я Фарника^[3] съ собой не прихватилъ, сказалъ Хорьковъ.

— Пустое, у сосѣда попросите — дастъ.

— Да ни у кого нѣтъ Фарника.

— Ничего, я вамъ продиктую.

Хорьковъ вышелъ къ доскѣ. Пищиковъ, немного попыхтѣвъ, началъ такимъ образомъ:

— Киръ, взошедши на ту высокую гору, увидѣлъ греческое войско, состоявшее изъ 1000 тяжело-вооруженныхъ и 2000 легко-вооруженныхъ, при которомъ находилось 200 головъ чернаго вьючнаго скота, шедшее ему на встрѣчу, чтобы, сразившись съ нимъ и побѣдивъ его, заслужить безсмертную славу, которая манила грековъ, которые, будучи народомъ высокомѣрнымъ…

Въ необъятномъ періодѣ, продиктованномъ Николаемъ Иванычемъ, было много которыхъ и мало смыслу. Да онъ о смыслѣ и не хлопоталъ. Все дѣло заключалось въ томъ, чтобы на протяженіи десяти или пятнадцати строчекъ натыкать побольше грамматическихъ закорючекъ. (Кстати, приведемъ еще одну презабавную фразу въ этомъ родѣ изъ обихода Пищикова, съ закорючками на звательный падежъ: «О, Сократъ! о, Агезилай! о, Архимедъ! о, Александръ! о, Гермесъ! о, гражданинъ! о, воинъ! — я уважаю васъ»).

— Шницель-господинъ, потрудитесь перевести изъ Фарника статейку на страницѣ 125-ой. (Пищиковъ не фамилію пристегивалъ къ «господину», а «господина» къ фамиліи, вслѣдствіе чего этимъ словамъ обращенія, въ комбинаціи, принятой Пищиковымъ, сообщался оттѣнокъ мягкости, котораго лишено обычное ихъ сочетаніе).

Онъ далъ Шницелю своего Фарника. Тотъ принялся переводить. Попадается слово «говоришь».

— Ну, какъ будетъ второе лицо отъ φημί?

— Φημίς? сказалъ Шницель.

— Ай-ай-ай, какъ вамъ не совѣстно! А ну-ка, проспрягайте φημί.

— Право, Николай Иванычъ, второе лицо такъ рѣдко употребляется, что его можно и не знать. Все больше косвенная рѣчь, а прямая — когда-когда; лишнее загроможденіе памяти; а третье лицо я знаю: φησί.

Сочувственный смѣхъ.

Дальше встрѣчается синтаксическая закорючка. Шницель прикидывается, будто онъ не знаетъ, какое наклоненіе поставить, сослагательное или желательное, точно Николаемъ Иванычемъ разъ навсегда не рѣшено, что греческій языкъ просторъ любитъ, чѣмъ предоставленъ ученикамъ широкій просторъ употреблять, какое вздумается, наклоненіе.

— Какое наклоненіе? переспрашиваетъ Пищиковъ. Можно сослагательное, можно и желательное; а всего лучше изъявительное. (Лично Николай Иванычъ чувствовалъ пристрастіе къ этому послѣднему менѣе затѣйливому наклоненію).

Этотъ упрощенный синтаксисъ ученикамъ какъ нельзя болѣе по шерсткѣ. И лишь для смѣха иной вдругъ заартачится и станетъ доказывать, что надо поставить не изъявительное, а, положимъ, сослагательное, непремѣнно сослагательное. Такъ именно на сей разъ и поступилъ Шницель.

— А я думаю, что здѣсь правильнѣй будетъ сослагательное, сказалъ онъ.

— Нѣтъ, отвергнулъ Пищиковъ, тутъ фактъ; а коли фактъ, значитъ изъявительное.

— Гдѣ же вы тутъ видите фактъ? Тутъ не фактъ, а возможность, твердилъ Шницель.

Николай Иванычъ надулъ щеки.

— По контексту рѣчи видно, что здѣсь фактъ, отрѣзалъ онъ.

Этимъ контекстомъ рѣчи, неизвѣстно что обозначающимъ, но внушительно звучащимъ, Николай Иванычъ въ подобныхъ случаяхъ всегда затыкаетъ ротъ назойливому ученику, спасая такимъ родомъ свое достоинство.

Хорьковъ отъ доски вернулся на свое мѣсто — тотъ самый Хорьковъ, которому, по причинѣ его безпокойнаго нрава, приказано Пищиковымъ возсѣдать на виду на первой партѣ. Хорькову не сидится. Ему страхъ какъ хочется полюбоваться на полученную имъ сегодня у Пфафа единицу. И вотъ онъ, взявъ ручку, внезапно подходитъ къ каѳедрѣ и обмакиваетъ перо въ находящуюся на ней чернильницу, при чемъ успѣваетъ запустить взглядъ, «зыркнутъ» въ журналъ. Сѣвъ на скамью, Хорьковъ прошепталъ что-то своему сосѣду Карасевичу. А Николаю Иванычу уже вообразилось, будто Хорьковъ подходилъ за тѣмъ, чтобъ подглядѣть, что это у него за книжка изъ-подъ журнала торчитъ и передаетъ Карасевичу свои наблюденія. Книжка же какъ на грѣхъ была щекотливаго содержанія — Ксенофонтъ, раскрытый на томъ мѣстѣ, откуда Фарникъ позаимствовалъ статейку, которую переводилъ Шницель.

— Экій вы, Хорьковъ-господинъ, болтунишка, укоризненно замѣтилъ Пищиковъ; чуть что увидитъ и давай разносить по всему свѣту.

— Нѣтъ, Николай Иванычъ, я не про то; я совсѣмъ про другое, успокаиваетъ его Хорьковъ. Вотъ увидишь, онъ разозлился и сейчасъ меня снова потянетъ, шепчетъ онъ вслѣдъ затѣмъ Карасевичу,

— Ну, вы тамъ уже угадывать пустились, осадилъ его Пищиковъ; переведите лучше что-нибудь изъ Фарника.

Зачѣмъ же однако Хорьковъ подходилъ къ каѳедрѣ? Пищиковъ заглянулъ въ журналъ и тутъ-то увидѣлъ понаставленныя Пфафомъ единицы.

— Левковичъ-господинъ, единицу получили! Ай, ай, ай, какъ это вы угораздились!

Левковичъ считался у него хорошимъ ученикомъ и поэтому за всѣ четыре года ни разу не былъ спрошенъ имъ по грамматикѣ.

— За одно слово, брякнулъ Левковичъ и едва при этомъ не покраснѣлъ: гимназистъ никогда, вѣдь, не скажетъ, что ему поставили единицу за незнаніе, но всегда — «за одно слово». — Не я одинъ, поправился онъ, сами видите; а на міру и смерть красна.

— Такъ-то оно такъ, тѣмъ не менѣе одначе… Переводите, Хорьковъ-господинъ.

Хорькову было, разумѣется, труднѣе переводить, чѣмъ Николаю Иванычу: у него не лежало текста передъ глазами.

— Ай, ай, ай, какой срамъ! какъ я скверно перевожу! какихъ я пустяковъ не знаю! бормочетъ Хорьковъ.

— Дѣйствительно срамъ, сочувственно поддакиваетъ Пищиковъ.

Урокъ кончился. Николай Иванычъ уходитъ въ великомъ смущеніи: четыре единицы отъ щедротъ Пфафа, изъ которыхъ двѣ достались лучшимъ его ученикамъ Левковичу и Тимченку! Бѣда!

V.

Вернувшись изъ гимназіи домой, Левковичъ первымъ долгомъ умылся, «смылъ гимназическую грязь», какъ онъ выражался. Но, не смотря на всѣ усилія, не сумѣлъ вмѣстѣ съ этой грязью стряхнуть съ себя тягостное впечатлѣніе, произведенное на него единицей. Ему было совѣстно — передъ самимъ собой совѣстно. Домашніе — что! Они не вмѣшиваются въ его дѣла и ужъ, конечно, не обратятъ вниманія на такіе пустяки, какъ на то — единица ли у него въ дневникѣ или тройка. Отецъ даже никогда и не подписываетъ его дневника; это вѣдаетъ сестра Варвара Егоровна; а не то и самъ Левковичъ подмахнетъ за отца. Да, ему передъ самимъ собой совѣстно, а еще больше — обидно. Онъ, вѣдь, не ребенокъ; ему, слава Богу, семнадцать лѣтъ; и онъ съ третьяго класса единицъ и не нюхивалъ. Наконецъ, онъ чрезвычайно развитой и способный молодой человѣкъ, подающій надежды, будущее свѣтило естествознанія, быть можетъ; во всякомъ случаѣ — человѣкъ, знающій себѣ цѣну. А ужь человѣку, знающему себѣ цѣну, совсѣмъ не пристало получать единицы и выслушивать отъ Пфафа замѣчанія, въ родѣ: «что у васъ на плечахъ!» или "чѣмъ у васъ голова набита! " Обидно!

Будущее свѣтило естествознанія — это требуетъ поясненія.

Когда въ Левковичѣ и его закадычномъ пріятелѣ Тимченкѣ проснулась жажда знанія, пріятели отъ романовъ, которыми они столько времени упивались, повернули къ изученію иностранныхъ языковъ, какъ къ средству добыванія высшей премудрости. Плѣнительный Эмаръ посѣрѣлъ въ глазахъ нашихъ неразлучныхъ сверстниковъ. Прошла блаженная пора, когда, вернувшись изъ гимназіи домой и примостившись съ Эмаромъ, гдѣ душѣ сидится, они забывали, къ досадѣ всей родни, объ обѣдѣ, объ чаѣ и о прочемъ на свѣтѣ; и заговаривали ей зубы тѣмъ, что, дескать, повѣсти Эмара сильны не вымысломъ, а поучительной бытовой стороной. Но изворачивались, надо прибавить, безъ особеннаго успѣха. Въ семьѣ у того и у другого книга была не въ чести; ни Пушкина, здѣсь ни водилось, ни Гоголя, хотя и тутъ, и тамъ насчитывалось нѣсколько учащихся и кончившихъ ученье. Не встрѣтишь больше у пріятелей на столѣ ни Воскресенскаго рядышкомъ съ Тургеневымъ, ни Вельтмана бокъ-о-бокъ съ Достоевскимъ. Имъ теперь и вообще-то не до романовъ, а что до безразборчиваго глотанія всякой дребедени, такъ они и подавно выше этого.

На «Войнѣ и мирѣ» Левковичъ окончательно убѣдился, что охота къ чтенію романовъ въ немъ изсякла до дна, и что душѣ его потребна иная пища — принявшись за романъ Толстого, онъ не смогъ перевалить черезъ первую главу, такая тоска взяла!

Не бросая учиться иностраннымъ языкамъ, пріятели повернули къ философіи. Хватаются за «Исторію философіи» Льюиса, возятся надъ ней недѣли двѣ, три. Отвлеченныя понятія имъ не по плечу, и они стараются переводить ихъ соотвѣтственными понятіями, почерпнутыми изъ міра вещественнаго, что не такъ-то легко дается. Иной разъ, вотъ-вотъ, на кончикѣ языка вертится меткое житейское слово, отъ котораго прольется свѣтъ на выспренній терминъ, вертится, но не срывается, и они падаютъ духомъ, какъ какой нибудь чахоточный, который кашляетъ, но откашляться не въ силахъ. Философія элеатовъ, Гераклита, Анаксагора — все это смѣшивается у нихъ въ какое-то гнусное, неудобоусвояемое крошево. Нечего дѣлать, бросаютъ они философію и берутся за «Логику» Милля, надѣясь найти здѣсь «теорію философіи». Должна же быть такая наука! Есть же теорія словесности, изученіе которой предшествуетъ изученію исторіи литературы. Но и логику постигла та же участь, что и философію. Вмѣсто чего-либо положительнаго пріятели обогатились лишь недоумѣніями. Что дѣлать? кому вѣрить? пиѳагорейцамъ ли? элеатамъ? И кому вѣрятъ Милль съ Льюисомъ?

А жажда знанія разгорается сильнѣй и сильнѣй. Обжегшись на попыткѣ постичь начало всѣхъ началъ, разочаровавшись въ философіи, друзья готовы помириться на постиженіи ближайшихъ причинъ повседневныхъ явленій и склоняются въ сторону естествознанія. На популярныхъ научныхъ статьяхъ старыхъ журналовъ они, наконецъ, отдохнули душой послѣ мертвечины, какой имъ показалась философія. Все ясно; не надъ чѣмъ корпѣть. Вопросы о древности человѣка, о самопроизвольномъ зарожденіи, объ естественномъ подборѣ — какъ все это занимательно и доступно! Еще нѣсколько десятковъ такихъ статей, и друзьямъ, кажется, «будетъ ясна звѣздная книга, и съ ними заговоритъ морская волна». Съ какимъ горделивымъ удовлетвореніемъ, утоливъ жажду знанія, станутъ они тогда взирать на Божій міръ! И они проникаются убѣжденіемъ, что въ нихъ таятся глубокія способности къ изученію естественныхъ наукъ. Къ тому-жъ естествознаніе — предметъ довольно легкій, не то, что философія, вещь тяжеловѣсная и совершенно произвольная. «Философія сама да приложится!» радостно повторили будущія свѣтила естествознанія, поймавъ гдѣ-то эти слова. Друзья брезгали гимназическимъ ученьемъ, поглощавшимъ у нихъ время, которое они иначе могли бы посвятить обогащенію своего ума подлинной, неказенной ученостью. Они рвались на волю и грезили о томъ, какъ, отбывъ свой срокъ въ гимназіи, вступятъ, наконецъ, въ жизнь и упьются живой водой изъ источника вольнаго знанія. Любовь къ точнымъ наукамъ стояла въ нихъ на такой высотѣ, что воду пріятели называли не иначе какъ ашъ, два о, а вмѣсто того, чтобы говорить «много разъ», говорили энъ плюсъ единица разъ. Имъ рисовалась лабораторія со сводчатымъ потолкомъ, колбы, реторты, змѣевики…

И вдругъ: «чѣмъ у васъ голова набита!»

Пообѣдавъ, Левковичъ подсѣлъ съ книжкой къ окну и задумался. Ему припомнилось поступленіе его въ гимназію и первые года гимназической учебы. Въ первомъ классѣ арнометику преподавалъ Касаткинъ, отличнѣйшій человѣкъ и чистѣйшій невѣжда. Латинскій преподавалъ Бартоличъ, австрійскій славянинъ на итальянской подкладкѣ, человѣкъ невѣжественный и безъ царя въ головѣ, шалавый, что называется. Черезъ всякіе десять словъ — corpo di Bacco! или corpo di Dio! Оретъ, стучитъ кулакомъ, потому что его не понимаютъ, и потому что онъ самъ не понимаетъ, чего хочетъ. Случалось, онъ задавалъ самые несообразные вопросы, такого, напримѣръ, рода: «Эй вы, тамъ, на послѣдней скамейкѣ, сбоку, скажите мнѣ то, чего на прошлой недѣлѣ Петровъ не зналъ, а Ѳедоровъ зналъ?» Конечно, такіе вопросы оставались безъ отвѣта, а Бартоличъ поролъ горячку и испещрялъ въ классномъ журналѣ единицами графу «вниманія».

Левковичъ учится порядочно. Онъ шестой по успѣхамъ и безъ особенныхъ усилій держится на этой высотѣ, вознесенный на нее своими учителями — знающими и невѣжественными.

Касаткинъ — невѣжда осторожный; Бартоличъ — невѣжда неосторожный. Невѣжественные учителя, вообще, дѣлятся на осторожныхъ и неосторожныхъ. У осторожнаго невѣжды способъ преподаванія весьма незатѣйливъ. Излюбленныя правила, излюбленный ходъ рѣшенія задачъ, излюбленные вопросы, иначе говоря, коньки. Ученику нечего шевелить мозгами, додумываться самому, когда все предусмотрѣно и предуказано. Неосторожный же невѣжда, вмѣсто того, чтобъ преспокойно гарцовать на выѣзженныхъ конькахъ, скрывая такимъ манеромъ свое невѣжество, — нѣтъ, нѣтъ, да и ринется, стремя голову, въ непролазныя дебри школьной премудрости — ученикамъ на горе, а себѣ на стыдъ и на досаду. Съ осторожными невѣждами ладить можно и приспособиться къ нимъ — задача не большого ума. Но съ неосторожными — бѣда, пока они не угомонятся, строго очертивъ для насущнаго обихода извѣстный кругъ вопросовъ, задачъ и т. п. Иные, впрочемъ, умѣютъ толковать съ неосторожными невѣждами такъ, чтобъ имъ казалось, будто они вовсе не невѣжды, иначе говоря, умѣютъ утишать угрызенія ихъ невѣжества, почему и настраиваютъ ихъ въ свою пользу.

Что Левковичъ ладилъ съ Касаткинымъ — въ этомъ нѣтъ ничего мудренаго. Касаткинъ — невѣжда осторожный, это разъ. Притомъ Левковичъ у него и началъ, а не достался ему отъ другого учителя, такъ что ему не надо было переучивать Левковича, вытравлять изъ его памяти чужую ему, учителю, незнакомую и опасную для его спокойствія выучку и прививать свою куцую методу, на которой для него свѣтъ клиномъ сошелся, — каковая операція могла очень гибельно отразиться на бокахъ Левковича. Но Бартоличъ? Бартоличъ — невѣжда неосторожный. Врядъ-ли Левковичъ умѣлъ заговаривать угрызенія его невѣжества. Нѣтъ, онъ слишкомъ простъ для того, слишкомъ запуганъ школьной учебой (что все-таки не мѣшаетъ ему головой выше стоять своихъ товарищей: гимназическое развитіе — одно, а вольное — дѣло иное). Но зато же онъ и не принадлежалъ къ числу его лучшихъ учениковъ. Три, три съ плюсомъ — больше ему отъ этого австрійскаго славянина на итальянской подкладкѣ не перепадало. Въ третьемъ классѣ съ середины учебнаго года ему, впрочемъ, повезло. Онъ выручилъ Бартолича, который съ полчаса потѣлъ надъ тѣмъ, какъ бы это поудачнѣй перевести на русскій языкъ выраженіе «homines veteres». «Старые люди», «древніе люди» — все не то, не вяжется какъ-то со смысломъ фразы. Ему хотѣлось чего-либо сочнаго и притомъ чисто русскаго. Перетормошилъ классъ съ вершинъ и до низовъ — тоже никакого толку. «Люди стараго закала», осѣнило вдругъ Левковича. "Вотъ, вотъ именно — «люди стараго закала»! просмаковалъ Бартоличъ. Онъ чуть Левковичу въ ножки не поклонился и заставилъ учениковъ одного за другимъ повторять: «люди стараго закала». Съ тѣхъ поръ онъ просто благоговѣлъ передъ Левковичемъ и спускалъ ему многое. Не одну двойку отвратило отъ его головы воспоминаніе о «людяхъ стараго закала».

Въ четвертомъ классѣ произошла смѣна учителей, а съ нею — неизбѣжная смѣна руководствъ, правилъ, вопросовъ, коньковъ, куцыхъ методъ, короче говоря, — смѣна весьма гибельно отзывающаяся на несообразительныхъ и запуганныхъ ученикахъ. Касаткину наслѣдовалъ Иванъ Иванычъ Рахубовскій, Бартоличу — Рейманъ и т. д. Къ новому учителю русскаго языка Левковичъ приспособлялся не долго. Къ Рахубовскому — долгонько: три четверти. За четвертую четверть онъ наконецъ получилъ тройку. Дали ему переэкзаменовку; онъ ее выдержалъ, и все пошло какъ по маслу. Къ Фердинанду Готлибычу приспособляться было нечего. Въ пятомъ и шестомъ классѣ Левковичъ благоденствовалъ. Со смертью Реймана, благоденствію этому насталъ, повидимому, конецъ. Поладитъ ли онъ съ Пфафомъ? Пфафъ — невѣжда неосторожный, по всему видать. Сумѣетъ ли Левковичъ заговаривать угрызенія его невѣжества? А Пищиковъ? При Фердинандѣ Готлибычѣ и даже при Бартоличѣ это былъ золото, а не человѣкъ. Теперь же… Теперь онъ потруситъ вслѣдъ за Пфафомъ — ужъ это вѣрно.

Въ концѣ-концовъ положеніе не изъ числа завидныхъ.

VI.

Шабловскій, получивъ единицу у Пфафа, ожидалъ таковой отъ Рахубовскаго. Ждать ему пришлось долго, цѣлый мѣсяцъ. Наконецъ онъ таки дождался — не единицы, правда — Рахубовскій единицъ не ставилъ — а двойки.

Рахубовскій — личность въ своемъ родѣ весьма примѣчательная, заслуживающая нѣсколькихъ страницъ.

Это человѣкъ невѣжественный, а главное — тугосоображающій и притомъ осторожный до трусости. Всякій неожиданный вопросъ, даже самый вздорный, огорашиваетъ его, повергаетъ въ неловкое положеніе, потому что онъ чувствуетъ себя господиномъ въ тѣсномъ лишь кругу задачъ, вопросовъ и пр., отмежеванномъ для повседневнаго употребленія, а сочинить, соврать — пороху не хватаетъ.

Ученики Ивана Иваныча при тѣхъ же условіяхъ теряются не менѣе своего наставника. Левковичъ, напримѣръ, во всякомъ вопросѣ изъ области математики, который ему предложитъ не Рахубовскій, а кто другой, слышитъ заднюю мысль: ему мерещится, что дѣло вовсе не такъ просто, какъ кажется, и что его раба Божьяго хотятъ поддѣть. Такимъ родомъ съ нимъ случается, что на обыкновенную задачу онъ обрушивается тройнымъ правиломъ. И какъ бы въ соотвѣтствіе этому, ученики осторожныхъ невѣждъ, вступивъ въ жизнь, на обыкновенныя задачи, задаваемыя ею, тоже подчасъ замахиваются тройнымъ правиломъ; надъ гимназическими прорухами иной и въ вѣкъ не восторжествуетъ.

Рахубовскій — мученикъ. Чтобы отбить у воспитанниковъ охоту къ неумѣстнымъ вопросамъ, онъ старается нагнать на нихъ страху, съ каковыми стараніями вѣчно на ножахъ его природное добродушіе. Въ классѣ онъ не только не смѣется, но даже не улыбается; никогда ни глядитъ на учениковъ и никогда не садится: стоитъ или ходитъ. Въ томъ, что онъ стоялъ или ходилъ, а не сидѣлъ, непонятнаго нѣтъ ничего. Если онъ изгналъ улыбку съ лица, какъ признакъ слабости, то онъ долженъ былъ упразднить и сидѣнье, которое тоже слабость сравнительно съ хожденіемъ или стояніемъ. Поставленный въ исключительныя условія, принужденный вѣчно держаться на-сторожѣ, чтобы не ударить лицомъ въ грязь, не попасть въ ловушку, — этотъ мученикъ отвергалъ какъ слабость самые повидимому естественные поступки и дѣйствія. Нынѣшній седьмой классъ помнитъ, впрочемъ, и до конца дней своихъ не забудетъ, что Иванъ Иванычъ однажды фыркнулъ и однажды присѣлъ, да и то посадила его, какъ объясняли шутники, занывшая мозоль. А фыркнулъ онъ по такому случаю. Его, видите ли, поразило замѣчаніе одного ученика, что вершина башни движется скорѣй основанія. «Такъ почему же у васъ тогда голова не слетитъ съ плечъ»! возразилъ онъ и сотрясъ застоявшійся, насыщенный скукою воздухъ класса считанными двумя-тремя короткими смѣшками — больше онъ себѣ не разрѣшилъ.

Какъ и всякій трусливый невѣжда, Рахубовскій — буквоѣдъ. И буквоѣдство нерѣдко приводитъ его, математика, къ отрицанію математической аксіомы, гласящей, что кратчайшее разстояніе между двумя точками есть прямая. Начиная съ пятаго класса, онъ допекаетъ учениковъ геометрическими задачами на вычисленіе съ огромными числовыми данными, да еще при этомъ требуетъ, чтобы, до вывода окончательной формулы, числа не подставлялись, и никакихъ сокращеній не вводилось. Это требованіе, въ связи съ ни съ чѣмъ не сообразной величиной числовыхъ данныхъ, усложняло, разумѣется, механическую сторону работы, но никоимъ образомъ не умственную. Рѣшать самодѣльныя задачи Ивана Иваныча, которыя онъ извлекалъ изъ своей неистощимой записной книжки — о ней рѣчь будетъ ниже — понятно ничего не стоило, но пользы отъ этого скучнаго механическаго труда было не больше, если не меньше, чѣмъ отъ зубренія голой грамматики. Задачъ на построеніе Иванъ Иванычъ не задавалъ. Тутъ никакой тропинки не проторишь; тутъ — что ни задача — изволь мозгами поворочать. Нечего, быть можетъ, и добавлять, что не всѣ ученики приготовляли задачи, задаваемыя Рахубовскимъ на домъ. Отдувались за всѣхъ двое, трое, а остальные списывали.

Заботясь всего болѣе о своихъ удобствахъ, Рахубовскій на объясненіе урока тратитъ цѣлый часъ (академическій). Вызубритъ у себя на дому съ разсчетомъ, чтобы на часъ времени хватило и откатаетъ: этакъ ему гораздо удобнѣй, чѣмъ готовиться по мелочамъ. Однажды случилось ему въ классѣ увлечься и отбарабанить вызубренное въ 35—40 минутъ. Ждетъ звонка, и нѣтъ его. Походилъ, походилъ, разсердился и ушелъ: о чемъ бы онъ сталъ толковать съ учениками! Ученику на отвѣтъ кладется тоже цѣлый часъ — гдѣ же ему пересказать въ меньшій срокъ то, на изложеніе чего у преподавателя уходитъ такая уйма времени. Благодаря такимъ порядкамъ никто изъ учениковъ обыкновенно не отвѣчаетъ Ивану Иванычу болѣе раза въ четверть по каждому отдѣлу математики: времени, извольте видѣть, не хватаетъ у него вызывать чаще. Затѣмъ, въ то время какъ Спасскій (другой учитель математики) успѣваетъ пройти, что требуется по программамъ, до конца года, Иванъ Иванычъ вѣчно плетется позади программъ и лишь къ концу года «съ опозданіемъ» нагоняетъ ихъ. А не то, такъ-таки и не ухитрится нагнать и уже въ слѣдующемъ году наверстываетъ недочеты предыдущаго.

Классный письменный отвѣтъ бываетъ (по каждому отдѣлу математики) всего на всего разъ въ четверть. Обставляется онъ очень торжественно. Явившись въ классъ, Рахубовскій первымъ долгомъ расписывается на особыхъ листахъ, предназначенныхъ для письменной работы — это затѣмъ, чтобы ученикъ не могъ подсунуть ему вмѣсто первоначальнаго своего произведенія позднѣйшее, списанное, быть можетъ, воровскимъ манеромъ у товарища. А чтобъ ученики, вообще, не могли списывать другъ у друга или, лучше сказать, чтобы мало-успѣвающіе не могли ничѣмъ позаимствоваться у преуспѣвающихъ, онъ размѣщаетъ однихъ по правую сторону, а другихъ по лѣвую. Наконецъ, чтобы ученики не имѣли возможности пользоваться какими-либо недозволенными пособіями, онъ становится и стоитъ цѣлый часъ, какъ столбъ, подлѣ партъ, сбоку. Отсюда ему видно все, что на нихъ дѣлается: лежитъ ли у ученика на колѣняхъ книжка, и куда устремленъ его взглядъ, прямо или вкось, въ сторону чужого листочка.

Четвертная отмѣтка выводилась Рахубовскимъ на основаніи двухъ, много трехъ отмѣтокъ: одной или двухъ за устный отвѣтъ и одной за классный письменный. Домашнія же письменныя работы на четвертную отмѣтку вліянія не оказывали. Иванъ Иванычъ ежедневно уносилъ къ себѣ и приносилъ обратно цѣлыя груды тетрадокъ съ домашними работами, которыя врядъ-ли и просматривалъ (потому что зачастую пропускалъ грубѣйшія ошибки), хотя и расчеркивался подъ каждой изъ нихъ самымъ старательнымъ образомъ. Упростивъ и облегчивъ такимъ образомъ преподавательскія задачи, Рахубовскій для вывода четвертной отмѣтки находилъ среднее пропорціональное изъ полученныхъ ученикомъ балловъ. Такъ, если ученикъ получитъ у него сперва 2, потомъ 3, потомъ 4, онъ выставитъ ему не 4, но (2 + 3 + 4): 3, т.-е. 3.

Рахубовскій обожалъ отмѣтку, благоговѣлъ передъ нею, да. иначе и быть не могло. Дѣльный и знающій преподаватель, надо полагать, обнаруживалъ бы свои познанія непосредственно, не прибѣгая къ оттѣненію ихъ на-право и на-лѣво разсыпаемыми двойками, которыя обозначали бы, что онъ знаетъ на пятерку. Его познанія не подлежали бы оцѣнкѣ по системѣ балловъ, и онъ не ставилъ бы себя въ этомъ смыслѣ на одну доску съ учениками и не являлъ бы собой, такъ сказать, «почетнаго перваго ученика». Дѣльный преподаватель постарался бы сблизиться со своими воспитанниками на какой-нибудь другой почвѣ. И разъ онъ приспособлялся бы къ нимъ, а не ихъ подъ себя гнулъ, ему не хватало бы и 12-ти балловъ, такъ что пришлось бы, можетъ быть, и вовсе рукой махнуть на систему отмѣтокъ. Невѣжественный же Рахубовскій прикрашивалъ свои скудныя познанія, залѣпляя ученикамъ двойки и жертвуя имъ точно изъ милости тройки, а себя, очевидно, пріурочивая къ четверкѣ. Не гнушаясь оцѣнкой своего умственнаго достоянія по системѣ балловъ, Иванъ Иванычъ-то какъ-бы и изображалъ собой «почетнаго перваго ученика». Пятерку онъ вычеркивалъ изъ системы, въ виду того, что «на пятерку одинъ Господь Богъ знаетъ» — его подлинныя слова. Затѣмъ, такъ какъ онъ подгонялъ учениковъ подъ себя, твердою рукою влача ихъ по кочкамъ, по которымъ самъ дошелъ до столповъ своей учености, ему много было и пяти балловъ. И дѣйствительно, ни пятерки, на которую «одинъ Господь Богъ знаетъ», ни единицы онъ не употреблялъ. Но зато же безъ трехъ мертвыхъ знаковъ ему прямо дохнуть нельзя было.

Изъ трехъ расхожихъ отмѣтокъ Ивана Иваныча въ журналѣ чаще всего встрѣчались 2 и 3. На 4 его не легко было подвинуть Все равно какъ нѣкоторые люди, не слишкомъ увѣренные въ своихъ достоинствахъ или, скорѣй, въ ихъ очевидности для другихъ, скупятся на похвалу, потому что это, по ихъ понятіямъ, соединено съ собственнымъ уничиженіемъ, — такъ точно Рахубовскій скупился на лишній баллъ, опасаясь тѣмъ умалить себя. Шутка сказать — четверкой онъ прировнялъ бы ученика къ себѣ! Оттого-то и не легко было исторгнуть ее у него. Неизмѣнно чувствуя склонность убавить ученику отмѣтку, онъ строго разграничивалъ 2+ отъ 3— и 3+ отъ 4—. Бывало, глядитъ ученикъ, видитъ — Рахубовскій выставилъ ему 2+, а мѣстечко-то подскоблено. Всматривается пристальнѣй и видитъ подъ 2+ слѣды ранѣе красовавшихся 3—. Осѣнила, стало быть, Рахубовскаго благодать, и соскоблилъ онъ преувеличенную отмѣтку 3—, воздвигнувъ на ея могилѣ болѣе скромное 2+. Отсюда прямо вытекаетъ, что, выводя четвертныя отмѣтки посредствомъ нахожденія средней пропорціональной величины, онъ обуздывалъ тѣмъ свою склонность къ убавленію балловъ, значитъ вступалъ въ союзъ съ внѣшней цифирной справедливостью. Вкусъ къ справедливости не совсѣмъ, видно, въ немъ притупился.

Культъ отмѣтки, которому онъ былъ приверженъ, сказывался еще и въ слѣдующемъ. У него, какъ мы уже упоминали, имѣлась записная книжка, ветхая-преветхая и до того засаленная, что изъ нея, по вычисленіямъ остряковъ, можно было выварить пудъ сала. Книжка эта служила ему, между прочимъ, карманнымъ журналомъ, содержаніе коего было «покрыто мракомъ неизвѣстности». Здѣсь-то онъ первоначально выставлялъ отмѣтки и отсюда переносилъ ихъ въ классный журналъ. Вызывалъ онъ учениковъ, тоже глядя въ этотъ потаенный журналъ, а не въ классный. Одному смѣльчаку-гимназисту удалось «зыркнуть» въ завѣтную книжечку Рахубовскаго, и его глазамъ представилось зрѣлище какихъ-то крестиковъ, кружечковъ, завитушекъ, словомъ — непостижимая для обыкновеннаго смертнаго кабалистика.

Подобно другимъ буквоѣдамъ и невѣждамъ, Рахубовскій отрицалъ всѣхъ прочихъ преподавателей математики на свѣтѣ и всѣ прочіе учебники кромѣ принятыхъ имъ. Если бы нашелся среди учениковъ смѣльчакъ, который вздумалъ бы заданный Иваномъ Иванычемъ урокъ изложить не по Буссе, а, положимъ, по Давидову, Иванъ Иванычъ навѣрно былъ бы по этому случаю пораженъ апоплексическимъ ударомъ. Но подобнаго смѣльчака и не выискивалось. Одно лишь предположеніе въ этомъ родѣ вызывало въ ученикахъ взрывъ смѣха и оживленную работу воображенія, рисовавшаго имъ остолбенѣвшаго Рахубовскаго. И право, тотъ полный холоднаго негодованія взглядъ, которымъ онъ пронизывалъ дерзкаго ученика, покушавшагося, хотя бы на одну пядь, своротить въ сторону съ намѣченнаго имъ пути, оправдывалъ рисовавшуюся въ воображеніи учениковъ картину. И то сказать, какую отмѣтку выставилъ бы Иванъ Иванычъ нашему воображаемому смѣльчаку, если бы выслушалъ его до конца? Пятерку? Но на пятерку «одинъ Господь Богъ знаетъ». Четверку? Но на четверку знаютъ Буссе и Рахубовскій. Потребовалось бы создать новую систему балловъ примѣнительно къ даннымъ обстоятельствамъ.

Отрицаніе прочихъ преподавателей просвѣчивало въ томъ, напримѣръ, что, при повтореніи съ учениками седьмого класса ариѳметики, Рахубовскій начиналъ съ азовъ, съ опредѣленія того, что называется простымъ числомъ; точно учитель, преподавшій въ свое время теперешнему седьмому классу начатки ариѳметики, не зналъ или не умѣлъ изложить, что «простымъ числомъ называется число, дѣлящееся безъ остатка на самого себя и на единицу» — драгоцѣнное свѣдѣніе, заключающееся вмѣстѣ съ другими не менѣе цѣнными въ знаменитой записной книжкѣ Ивана Иваныча, откуда добро это извлекалось имъ по чайной ложкѣ на Божій свѣтъ и благоговѣйно воспроизводилось учениками. Повтореніе ариѳметики съ азовъ несомнѣнно запечатлѣно присутствіемъ точившей Рахубовскаго вполнѣ несостоятельной, хотя и очень мучительной задней мысли. Именно, онъ допускалъ, что учитель, у котораго ученики проходили азы, могъ излагать ихъ какъ нибудь иначе, неизвѣстнымъ ему способомъ. И вотъ, чтобы ученики не поставили его втупикъ на азахъ, онъ и излагалъ ихъ, на всякій случай «по своему».

Теперь два слова объ Иванѣ Иванычѣ, какъ о классномъ наставникѣ. Рахубовскому на его несчастье случалось бывать въ этомъ чинѣ. Потому на несчастье, что званіе это налагаетъ на учителя обязанность ближе сталкиваться съ ученикомъ, хотя бы по поводу напяленныхъ имъ на себя штановъ съ лампасами и т. п. провинностей. Рахубовскій же опасался, какъ бы даже и такое сближеніе не нанесло ущерба его обаянію. Онъ обыкновенно поджидалъ, пока не скопится нѣсколько проступковъ, въ родѣ запущенной бороды, неудачнаго поклона учителю, не оказавшагося у ученика при себѣ билета^[4] и пр. и пр. Затѣмъ, собиралъ громоздкую механику устрашенія, учинялъ расправу и уходилъ изъ класса сердитый, недовольный учениками, собой и начальствомъ. Наблюденіемъ за растительностью учащихся, за тѣмъ, чтобы при нихъ всегда находились билеты, чтобы они не носили штановъ съ лампасами, чтобы, словомъ сказать, «все обстояло благополучно» — этимъ и ограничивалась его дѣятельность, какъ класснаго наставника. Во всѣ прочія нужды учениковъ онъ не входилъ. Да и ученикамъ не вспадало на умъ обращаться къ своему «классному наставнику», когда чувствовалась надобность въ совѣтѣ или поддержкѣ.

Такимъ же точно громовержцемъ держался Иванъ Иванычъ по отношенію къ тѣмъ изъ своихъ малоуспѣвающихъ учениковъ, которымъ давалъ частные уроки^[5]. Деньги, подчасъ очень крупныя, онъ бралъ, но ни за какую плату нельзя было купить у него одной улыбки, одного привѣтливаго слова.

Послѣ всего сказаннаго ясно, кажется, что Шабловскій, пришлецъ изъ невѣдомыхъ странъ, неизвѣстно у кого и по какимъ учебникамъ учившійся, не могъ не получить у Ивана Ивановича двойки. Рахубовскій со страхомъ и неудовольствіемъ смотрѣлъ на этого чужака, затесавшагося въ мирную семью седьмого класса, гдѣ всѣ съ нимъ недурно спѣлись, и гдѣ ему почти уже не угрожаетъ опасность оскандалиться, съиграть дурака. Пришлеца надо было попытать, что онъ за человѣкъ, какія у него понятія; надо было передѣлывать его, переучивать, подогнать подъ общій уровень, чтобъ онъ не кололъ глазъ. Это было хлопотно и непріятно, и Рахубовскаго не радовало приращеніе семьи седьмого класса.

VII.

Первая четверть прошла въ сплошномъ зубреніи латинской грамматики, преимущественно синтаксиса, да въ писаніи extemporal’ей. Чтеніе авторовъ, Тита Ливія и Вергилія, Пфафъ отложилъ до второй четверти, находя, что, при наличныхъ познаніяхъ учениковъ въ грамматикѣ, это будетъ совершенная несообразность.

Запаслись ученики новой грамматикой, Кесслеромъ. Но оказалось, что ей нельзя вполнѣ довѣряться, потому что многія правила излагались Пфафомъ не по Кесслеру. И даже, бывало, правило, изложенное нынче этакъ, назавтра преподносилось въ измѣненномъ видѣ. Ученикамъ, вообще, предстояла нелегкая задача: кое-что забыть изъ прежней выучки, кое-что попридержать, кой-чѣмъ позаимствоваться изъ новаго учебника и наконецъ, относительно кой-чего руководствоваться сбивчивыми указаніями Пфафа. И изо всѣхъ этихъ разношерстыхъ данныхъ должна была сложиться цѣльная система латинской грамматики.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается. Корпѣли ученики надъ Кесслеромъ, воспринимали объясненія Пфафа, вытравляли изъ головы прежнюю выучку, а ничего цѣльнаго не образовывалось — почвы подъ ногами никакой, все какіе-то безсвязные обрывки.

Да и у самого преподавателя въ головѣ вмѣсто цѣльнаго сосульки какія то болтались. Пфафъ былъ невѣжда неосторожный, неугомонившійся, безпомощно барахтавшійся въ трясинахъ латинской грамматики. А между тѣмъ, стоило ему ограничить себя, облюбовать нѣсколько коньковъ — и гарцевалъ бы человѣкъ себѣ и ученикамъ на удовольствіе рядомъ съ Рахубовскимъ и Пищиковымъ. Для этого, впрочемъ, надо было придти къ печальному заключенію, что «есть въ латинскомъ синтаксисѣ многое, что недоступно нашимъ мудрецамъ». ІІфафъ же былъ человѣкъ самолюбивый и никогда не сложилъ бы въ безсиліи руки передъ какимъ-нибудь тамъ латинскимъ синтаксисомъ.

Неосторожность и неугомонность Пфафа рѣзко оттѣняетъ слѣдующее обстоятельство. Намъ уже извѣстно, что онъ страшно бѣсился, когда ученикъ на заданный ему вопросъ отвѣчалъ «не знаю». Пускай онъ мямлитъ пять, десять минутъ — Пфафъ, конечно, горячится; но стоитъ ученику сказать «не знаю», онъ изъ себя выходитъ. Почему? Да потому что, какъ неуходившійся невѣжда, онъ зачастую задаетъ вопросы, на которые и самъ едва ли сумѣлъ бы отвѣтить, разсчитывая, что ученикъ, если не отвѣтитъ за него, то по крайней мѣрѣ его наведетъ на отвѣтъ и, вообще, утишитъ угрызенія его невѣжества. И онъ жадно ловитъ отвѣтъ въ словахъ ученика. Теперь, если ученикъ брякнетъ «не знаю», у Пфафа на рукахъ неосмотрительно заданный имъ и не увѣнчавшійся отвѣтомъ вопросъ, который надо же сбыть и притомъ такъ, чтобы никто не замѣтилъ, что учитель посадилъ себя на мель. Это одинъ источникъ досады. А другой — все тѣ же угрызенія невѣжества, на этотъ разъ болѣе напряженныя. И вся досада изъ этихъ двухъ обильныхъ родниковъ изливается на дерзкаго ученика, бросившаго въ щекотливую минуту учителя на произволъ судьбы.

Равнымъ образомъ, когда Пфафу задавали вопросъ, на который онъ не зналъ, что отвѣтить, онъ, презрительно фыркнувъ — дескать, вотъ пустяки! — вызывалъ кого-либо изъ учениковъ, умѣвшихъ заговаривать угрызенія его невѣжества и изъ его словъ старался извлечь отвѣтъ. Перебиралъ нѣсколькихъ учениковъ, и если отвѣта въ ихъ словахъ все-таки не проблескивало, онъ принимался со скрежетомъ зубовнымъ врать, вымещая на ученикахъ собственное безсиліе. Очень понятно, что ученики почти никогда не обращались къ нему за какими бы то ни было разъясненіями. Напомнимъ, кстати, что Рахубовскій, когда ему задавали щекотливый вопросъ, страшно терялся и бормоталъ: «Я… дома… посмотрю… тутъ нѣсколько способовъ»… или что-нибудь въ этомъ родѣ. Пищиковъ, хоть онъ тоже невѣжда осторожный, но нахальства въ немъ не занимать-стать. Отъ опаснаго вопроса онъ отмахивался какой-либо изъ своихъ всеобъемлющихъ формулъ, въ родѣ: «Можно желательное, можно сослагательное, а можно и изъявительное»; если же ученики не отставали — преспокойно вралъ напропалую, благо одаренъ былъ способностью разглагольствовать de omni re scibili et quibusdam aliis.

Истекла первая четверть. Четвертныхъ же отмѣтокъ Пфафъ не выставилъ; не могъ же онъ, какъ объяснялъ, всѣмъ какъ есть влѣпить по единицѣ. Даже Карасевичу, первому ученику, никакой отмѣтки не выставилъ.

Со второй четверти началось чтеніе Вергилія и Тита Ливія. Грамматику, стало-быть, посократили. Но все же ея еще оставалось болѣе чѣмъ достаточно — голой грамматики, едва скрашиваемой примѣрами въ видѣ цитатъ изъ разныхъ авторовъ, которыя ученики затверживали на-зубокъ. Какихъ только не было правилъ! И сколько разъ пережевывалось всякое изъ нихъ! Не нашлось бы, кажется, такого оттѣнка въ языкѣ, который не былъ бы изслѣдованъ и втиснутъ въ рамки правила. Тѣмъ не менѣе, когда учениковъ застигала надобность примѣнять къ дѣлу свои познанія по грамматикѣ (это бывало за классной письменной работой, примѣрно разъ въ недѣлю), наставала печальнѣйшая пора. Пфафъ сидитъ на каѳедрѣ, углубившись въ какую-нибудь «постороннюю» книжку и знать ничего не хочетъ; на задаваемые ему вопросы отвѣчаетъ злобнымъ фырканьемъ или таковымъ же взглядомъ, свидѣтельствующимъ, что Пфафу не очень-то пріятно отрываться отъ книжки. А ученики мечутся и теряются. То какъ будто недохватка въ правилахъ, то, наоборотъ, избытокъ, такъ что ужъ и не знаешь, какое предпочесть. Справляются съ Кесслеромъ, съ Шульцемъ (хотя такія совѣщанія въ часы экстемпоралій и возбранены), но и тамъ ничего утѣшительнаго не находятъ. И склоняются обстоятельства къ тому, что и законы-то латинской грамматики не святы, помимо того, что сами судьи въ нихъ не сильны. Махнутъ рукой на Кесслера и давай уже безо всякихъ дальнѣйшихъ справокъ «перепирать» заданное упражненіе, изложенное изувѣченнымъ^[6] русскимъ языкомъ, на изувѣченный же латинскій. Пфафъ заберетъ тетрадки къ себѣ домой, выправитъ при посредствѣ «ключа» и возвратитъ безъ лишнихъ разговоровъ по принадлежности. Пойметъ ученикъ, почему Пфафъ исчеркалъ его работу краснымъ карандашемъ — хорошо; не пойметъ — не надо. За разъясненіями онъ къ Пфафу, по извѣстной уже причинѣ, не обратится.

Во всякомъ случаѣ ученики предпочитали часы экстемпоралій часамъ, посвященнымъ «голой» грамматикѣ. Во-первыхъ, шума нѣтъ никакого. Пфафъ, какъ сказано, сидитъ себѣ смирнехонько на каѳедрѣ, книжку почитываетъ — только его не затрагивай, а онъ не тронетъ. Во-вторыхъ, дѣло какъ будто дѣлаешь, мозгами ворочаешь, спѣшишь поскорѣе сбыть съ плечъ обузу; а сбудешь свободенъ. Двойка не виситъ у тебя надъ головой; она за горами, когда-когда еще обнаружится. Не то, что на урокѣ по грамматикѣ, когда сидишь какъ истуканъ, подъ страхомъ нависшей двойки; видишь, какъ учитель съ ученикомъ то увязаютъ по уши въ дебряхъ синтаксиса, то выкарабкиваются, и самъ вмѣстѣ съ ними тонешь и выплываешь, такъ что къ концу урока лишаешься послѣднихъ силъ, ничего, конечно, не пріобрѣвъ, хотя объ одномъ и томъ же толкуется по двадцати разъ.

Предпочитали ученики часы экстемпоралій и чтенію классиковъ. Мало привлекательнаго было въ этомъ чтеніи. Явится Владиміръ Карлычъ съ толстѣйшей книгой, Вергиліемъ или Титомъ-Ливіемъ, снабженнымъ обширнѣйшими комментаріями да еще, вдобавокъ, «надбитымъ». «Надбивку», т.-е. надписываніе перевода или, вообще, какихъ-либо пояснительныхъ замѣчаній надъ строчками текста Владиміръ Карлычъ себѣ разрѣшаетъ, а съ учениковъ за это взыскиваетъ. Раскрывъ классика на надлежащемъ мѣстѣ, вызоветъ ученика и первымъ долгомъ спроситъ слова. Ученикъ переведетъ, и начинается томительный разборъ, этимологическій и синтаксическій. Опять ассиsativus cum infinitive, опять коренныя времена отъ seco, опять эта нескончаемая тошнотворная канитель. Изрѣдка отдастъ Владиміръ Карлычъ дань миѳологіи или обмолвится инымъ пояснительнымъ замѣчаніемъ къ тексту. Ничего цѣльнаго въ комментаріяхъ его, однако, не было, да и не могло быть. Читалась шестая пѣснь «Энеиды», а содержаніе первыхъ пяти ученикамъ было неизвѣстно. Собственно говоря, не было извѣстно и содержаніе шестой пѣсни. Читалась она черезъ часъ по чайной ложкѣ: болѣе 25-ти строчекъ Пфафъ въ теченіе урока одолѣть не успѣвалъ. Но и эти жалкія 25 строчекъ, до приблизительнаго смысла которыхъ ученики добирались не безъ хлопотъ дома при помощи плохихъ подстрочниковъ и словарей, нѣсколько разъ переведенныя въ классѣ и разжеванныя со стороны этимологической, синтаксической и миѳологической, не укоренялись въ памяти учащихся, а безслѣдно улетучивались оттуда, уступая мѣсто новымъ 25-ти строчкамъ, каковыя ожидала та же участь. И разъ всякія 25 строчекъ были сами по себѣ, то всегда случалось такъ, что если въ новомъ урокѣ стояло мѣстоименіе «онъ», принадлежащее лицу, поименованному выше, въ прошлыхъ забытыхъ 25-ти строчкахъ, ни одинъ ученикъ не зналъ, кто подъ этимъ мѣстоименіемъ подразумѣвается.

Языкъ, на который переводились латинскіе авторы, былъ извѣстный уже намъ косолапый языкъ экстемпоралій. Духъ русской рѣчи былъ Пфафу чуждъ, и съ устъ его срывались очень часто препотѣшные слова и обороты, глубоко западавшіе въ память жадныхъ до всего скандалезнаго учениковъ. Была даже составлена дѣлая фраза изъ словечекъ Владиміра Карлыча. Вотъ она: «Лазутники (другой варіантъ: лазунчики) донесли Цезарю, что они нашли въ лѣсу человѣка, трепетущагося въ неопереборимомъ страхѣ и бормотавшаго какую-то безсмысленицу», едва ли не пораженнаго молніемъ«.

За вторую четверть Пфафъ отмѣтки выставилъ. Карасевичъ, разумѣется, остался, какъ былъ, первымъ ученикомъ, получивъ четверку. Но что означала эта четверка? То ли, что Карасевичъ первый только среди слабыхъ или же она представляла собой безотносительную величину? Врядъ-ли Пфафъ призналъ бы Карасевича своимъ первымъ ученикомъ. Поставивъ ему четверку, онъ, должно-быть, хотѣлъ этимъ подчеркнуть свою умѣренность, выразить нѣкоторое, хотя бы и вынужденное, почтеніе передъ созданною его предшественниками іерархіею. Въ сущности онъ недолюбливалъ Карасевича и всегда съ сердечнымъ сокрушеніемъ, на подкладкѣ самаго неподдѣльнаго злорадства, раздувалъ его ошибки. „Что-жъ, не я создалъ Карасевича! говорилъ онъ своимъ взглядомъ въ такихъ случаяхъ. Но разъ онъ существуетъ, пускай его живетъ до конца, отражая на себѣ тупоуміе и невѣжество создавшихъ его преподавателей“. Не слѣдуетъ, впрочемъ, думать, что Карасевичъ былъ очень ужъ плохъ. Къ чести его надо сказать, что онъ довольно удачно помогалъ Пфафу выбираться изъ трясинъ синтаксиса, куда тотъ, по своей прыткости, заѣзжалъ.

Левковичу и Шабловскому досталось по двойкѣ, послѣднему — не смотря на „Ключъ“ къ Бѣлицкому. Счастливый обладатель „Ключа“, откровенно говоря, ничего кромѣ горя отъ него не видалъ. Онъ старался правильно писать extemporalia, избѣгая въ то же время рабскихъ позаимствованій изъ „Ключа“, потому что этакъ, вѣдь, сейчасъ тебя на свѣжую воду выведутъ и „Ключъ“ конфискуютъ. Онъ норовилъ отдалиться отъ идеала, отъ пятерки, на одинъ баллъ, а отдалялся, по своей трусости и недалекости, на два и на три балла, т.-е. вмѣсто четверки получалъ три и два. „Ключъ“, стало-быть, оказывался ни къ чему. Не стали у него показистѣй работы и тогда, когда Пфафъ, бросивъ Бѣлицкаго, началъ самостоятельно составлять текстъ для экстемпоралій, а супруга его списывала и передавала эти задачи Мурзакову съ братіей. И тутъ Шабловскій, по разъясненной сейчасъ причинѣ, улепетывая отъ идеала, нарывался на двойки, чего не избѣгали также и его товарищи.

Кромѣ Левковича и Шабловскаго за вторую четверть двойка обрушилась на голову еще одному ученику, и на этихъ господъ въ классѣ начали уже смотрѣть, какъ на безнадежныхъ. Нѣкоторые ученики, какъ напримѣръ Карасевичъ, возстановили свое достоинство, утраченное ими со смертью Фердинанда Готлибыча. А остальныхъ Пфафъ, при помощи двусмысленной отмѣтки три съ минусомъ, держалъ въ состояніи вѣчнаго страха. Такимъ-то образомъ къ началу третьей четверти коренная переборка учениковъ была совершенно закончена. „Чистая работа, комаръ носа не подточитъ!“ острили ученики.

Итакъ, Левковичъ попалъ въ разрядъ безнадежныхъ. Человѣкъ вялый, палившій по воробьямъ, по простымъ задачамъ, изъ пушки, называемой тройнымъ правиломъ, — онъ не выдержалъ перехода отъ безобиднаго Реймана къ неосторожному невѣждѣ Пфафу. И удивлялся Карасевичу и другимъ ученикамъ, приспособившимся къ Пфафу, объясняя ихъ удачу тѣмъ, что они обладали способностью утишать терзавшія Владиміра Карлыча угрызенія невѣжества. Тѣмъ не менѣе Левковичъ разсчитывалъ, что обстоятельства его еще поправятся. На самый худой конецъ двойка изъ латинскаго покроется до извѣстной степени четверкой изъ греческаго. Дадутъ ему переэкзаменовку, и онъ какъ-нибудь перевалится изъ седьмого класса въ восьмой.

Больше другихъ доставалось отъ Пфафа Шабловскому. На немъ, на чужакѣ Пфафъ, демонстрировалъ всю несостоятельность учебниковъ, излюбленныхъ преподавателями тѣхъ многочисленныхъ гимназій, гдѣ Шабловскій подвизался, — и тѣмъ самымъ точно прихорашивался, рисовался своими познаніями и оттѣнялъ свое пониманіе дѣла, какое только и правильно, и какого нигдѣ больше не водится.

VIII.

Николай Иванычъ Пищиковъ переживалъ довольно трудную пору. Пфафъ подъ него подкапывался — онъ это видѣлъ, но еще не разжевалъ хорошенько, куда клонится эта подпольная работа. Среди учениковъ Николай Иванычъ держалъ себя по прежнему, т.-е. по домашнему, хотя и чувствовалъ, что не мѣшало бы подтянуть ихъ, да и себя ужь за одно. Пока надъ Пищиковымъ скоплялись громы, онъ изволилъ пошучивать; такъ, однажды угораздило его брякнуть въ классѣ при всемъ честномъ народѣ, что не знать греческаго языка — не великъ грѣхъ, потому что самъ великій Цицеронъ не силенъ былъ въ немъ, смѣшивалъ „энделехію“ съ „энтелехіей“, какъ то явствуетъизъ „Тускуланскихъ бесѣдъ“. Другой разъ, читая „Иліаду“, онъ приказалъ перескочить черезъ строчку, скандуя которую жестоко споткнулся, на томъ невѣроятномъ основаніи, что скандовка гекзаметровъ „производитъ не благозвучіе, а дурнозвучіе“.

Ученики, понятно, настояли на своемъ — это относительно Геродота. Читалась не третья, а первая книга. Читалась, конечно, безъ всякаго смысла и толка, какъ и пресловутый Арріанъ. И лишь веселенькій эпизодъ съ царемъ Кандавломъ и его оруженосцемъ Гигесомъ былъ прочитанъ потолковѣй.

— Ну, вы юноши взрослые, вамъ уже можно это знать, сказалъ Пищиковъ, хихикая.

А переставъ смѣяться, онъ долго витійствовалъ о томъ, какое значеніе имѣла красота въ языческомъ мірѣ, и при этомъ, ссылаясь на одно мѣсто изъ „Меморабилій“ Ксенофонта, по поводу котораго въ прошломъ году было не мало разговоровъ, добавилъ, что требовательность древняго грека въ разсужденіи красоты распространялась не только на женщину, но и на мужчину.

Двойка, заслуженная Левковичемъ у Пфафа, смутила Николая Иваныча крѣпко, такъ крѣпко, какъ и самого потерпѣвшаго, пожалуй. Да и какъ тутъ было не смутиться, когда этой двойкой одинъ изъ знатоковъ греческаго языка былъ разжалованъ въ слабые латинисты. Обстоятельство чрезвычайно щекотливаго свойства!

Разъ какъ-то Пищиковъ пригласилъ Левковича къ доскѣ, но не съ тѣмъ, чтобы тотъ выправилъ чужую работу, какъ то до сихъ поръ велось, а съ тѣмъ, чтобы онъ написалъ экстемпорале, для выправленія котораго былъ вызванъ другой ученикъ. Конечно, это былъ ударъ для Левковича, и очень чувствительный. Кредитъ его, очевидно, былъ подорванъ, и Николай Иванычъ собирался низвести его съ вершинъ, гдѣ онъ такъ долго блаженствовалъ,

И таки низвелъ. Этому, впрочемъ, предшествовало одно событіе, которое мы сейчасъ опишемъ.

Къ Николаю Иванычу въ седьмой классъ пожаловалъ вдругъ инспекторъ Карлъ Семенычъ Навратиль, длинный какъ верста и болѣзненный господинъ, съ выцвѣтшими глазами и рѣдкой бороденкой. Пищиковъ въ это время читалъ съ учениками „Иліаду“. Но рѣчь въ данный моментъ шла о предметѣ, непосредственно къ „Иліадѣ“ не относящемся. Николай Иванычъ разсказывалъ о добромъ старомъ времени на Руси, о помѣщичьихъ усадьбахъ, „гдѣ разливалися въ пирахъ и мотовствѣ“ — на каковой предметъ навели его, впрочемъ, картины, рисуемыя „Иліадой“ Навратиль перебилъ разсказчика въ ту минуту, когда тотъ, благодушно ухмыляясь, заикнулся о „бѣловыйныхъ“ (эпитетъ, навѣянный „Иліадой“) ключницахъ, плывущихъ лебединой поступью, съ серебряными подносами, отягощенными разными вкусными яствами.

— Позвольте послушать, смиренно обратился Навратиль къ Пищикову.

— Сдѣлайте одолженіе, молвилъ Пищиковъ въ замѣшательствѣ. Продолжайте, Хорьковъ-господинъ.

Хорьковъ стоялъ дуракъ-дуракомъ, не издавая ни единаго звука.

— Да что же съ вами сдѣлалось, Хорьковъ-господинъ! читайте дальше.

Хорькову, понятно, не трудно было выручить Николая Иваныча. Но онъ показывалъ видъ, будто за посторонними разговорами давно забылъ, на чемъ остановился, а потому и не можетъ продолжать.

Николай Иванычъ усиленно пыхтѣлъ, возмущаясь зловредностью этого мальчишки, который съ восторгомъ готовъ подгадить своему наставнику, потопить его. Наконецъ Хорьковъ послѣ долгихъ и притворныхъ блужданій глазами и пальцемъ по страницѣ нашелъ то мѣсто, гдѣ застрялъ, и началъ неуклюже отбивать сладкозвучный гомеровскій стихъ.

Навратиль между тѣмъ подсѣлъ къ одному изъ учениковъ и уставился въ его экземпляръ „Иліады“, страницы котораго чернѣли жирной „надбивкой“. На тускломъ лицѣ Навратиля ничего не выразилось, при видѣ такого беззаконія; ученикъ же порядкомъ струхнулъ. Струхнули и другіе ученики, потому что у рѣдкаго рыльце не было въ пушку: у кого тоже „Иліада“ была надбита, а у кого второпяхъ въ ящикъ засунутъ былъ скомканный номеръ газеты — отъ слуха Навратиля не ускользнуло шуршаніе, сопровождавшее эту операцію; Карлъ Семенычъ насторожился даже на мгновеніе.

Кого-кого, а Навратиля нельзя обойти. Познакомимся съ нимъ поближе. Подобно Пфафу и Кадранъ де-Солейлю, Навратиль орудовалъ собственной грамматикой, презирая всѣ остальныя. Грамматика его существовала не въ видѣ писаннаго закона. Она еще не была занесена на бумагу и отпечатлѣвалась цѣликомъ единственно лишь въ мозгу Карла Семеныча, хотя, прибавить надо, ходили слухи, что онъ будто бы трудится надъ составленіемъ руководства по этому предмету. Это былъ, стало-быть, пока „законъ устный“.

Учениковъ своихъ Навратиль мучилъ письменнымъ этимологическимъ и синтаксическимъ разборомъ, на что они, едва ли производительнымъ образомъ, тратили пропасть времени и бумаги. Въ недавнее время Навратиль придумалъ упрощеннный способъ письменнаго разбора. Дѣло сводится къ тому, что была изобрѣтена цѣлая система знаковъ: прямыя линіи, волнистыя, пунктирныя, крестики, скобки обыкновенныя, скобки-лапки и т. д. И, чтобъ не обозначать въ тетрадкѣ genitivus subjectivusомъ и ublativus absolutusомъ словами, ученики облекали ихъ, какъ и все прочее въ этомъ родѣ, въ соотвѣтственные виды скобокъ и подчеркивали соотвѣтственными линіями. Два одновременныя дѣйствія изображались двумя параллельными линіями одинаковаго протяженія. Дѣйствія неодновременныя изображались точкой и линіей, потому что, какъ напримѣръ, объяснялъ Навратиль, если дѣйствіе главнаго возникаетъ во время дѣйствія придаточнаго („я споткнулся, когда спѣшилъ въ лавку“), то первое относится ко второму, какъ точка къ линіи. Кромѣ математики Навратиль пересаживалъ въ грамматику термины и изъ другихъ столь же чуждыхъ ей областей, между прочимъ изъ области спорта. Такъ, сказуемыя у него раздѣлялись на „коренныя“, „пристяжныя“ и еще какія-то въ этомъ же родѣ. Вообще, по всѣмъ признакамъ, онъ былъ врагъ единообразія; правилъ у него было чуть ли не столько, сколько есть случаевъ.

На урокахъ у Карла Семеныча такая скука стояла, что у учениковъ голова разбаливалась, и отъ зѣвоты челюсти сводило. Изъ учениковъ его особенно примѣчательны двое. Одинъ до того наладилъ записывать за нимъ всякое слово, боясь упустить хотя бы единую черту изъ откровеній своего наставника по части его системы греческой грамматики, что даже записывалъ за нимъ, говорятъ, замѣчанія совершенно посторонняго характера, какъ-то: „я васъ попросилъ бы, господа подстричься“, или: „вы мелко плаваете!“ (любимое его восклицаніе). Другой ученикъ Навратиля до того изморился у него на урокѣ, что, списывая мошенническимъ способомъ у товарища экстемпорале, поставилъ подъ ней его же, а не свою фамилію, такъ что у Навратиля очутились двѣ работы одинаковаго содержанія и за одной и той же подписью, только разнымъ почеркомъ писанныя.

Переводя на русскій языкъ классиковъ, Навратиль надсаживался, можно сказать, надъ тѣмъ, чтобы переводъ, соотвѣтствуя буква въ букву подлиннику, игралъ тончайшими его оттѣнками и сохранялъ въ то же время складъ живой русской рѣчи. (Въ этомъ отношеніи съ нимъ отчасти сходился Бартолинъ, у котораго Левковичъ карьеру себѣ составилъ на „людяхъ стараго закала“; Пфафъ не сходился: о чистотѣ русской рѣчи онъ не пекся). Но, для достиженія этой благородной цѣли, Навратилю не хватало основательнаго знанія русскаго языка, такъ что, хлопоча объ оттѣнкахъ, онъ невольно уродовалъ этотъ недававшійся ему языкъ. У него попадались такія прелести: „ли не я просилъ тебя?“ и „не ли я просилъ тебя“? — это сверхъ общеупотребительнаго „не я ли просилъ тебя?“ — и все это ради оттѣнковъ!

Навратиль просидѣлъ у Николая Иваныча до конца урока и былъ свидѣтелемъ тому, какъ ученики съ какимъ-то сквернымъ, похотливымъ злорадствомъ топили своего несчастнаго наставника, издѣвались надъ нимъ. Они и не подозрѣвали о томъ, что творится въ учительской, какіе подвохи строитъ Пищикову Пфафъ. Николай Иванычъ — учитель, стало-быть, человѣкъ властный, прочно сидящій на мѣстѣ, какой бы онъ тамъ невѣжда ни былъ. Притомъ ученикамъ едва ли не казалось, что о невѣжествѣ его начальство и не догадывается. Не понимая такимъ образомъ, что Пищикову грозитъ нахлобучка, что Навратиль не спроста забрелъ въ классъ, а съ тѣмъ, чтобы „пощупать“ Николая Иваныча, и сгорая рвеніемъ изобличить его, они переводили нарочно какъ можно хуже, выкидывая въ этомъ направленіи самыя отчаянныя колѣнца. Взять хоть бы Хорькова-господина, — онъ перевелъ одну фразу словами „я ничего не тямлю“ („не тямлю“ — „не понимаю“ на гимназическомъ жаргонѣ). Классъ едва не расхохотался.

— Нѣтъ, тутъ скорѣй надо бы: „бѣлыми нитками шито“, молвилъ Пищиковъ, неизлѣчимый любитель краснословія; впрочемъ, этими метафорическими нитками онъ, быть-можетъ, не себѣ, а Навратилю хотѣлъ сдѣлать удовольствіе; онъ зналъ, что Карлъ Семенычъ тоже до этихъ вещей охочъ.

Но Навратиль скривился и замѣтилъ, что ни о какихъ бѣлыхъ ниткахъ и рѣчи быть не можетъ. Николай Иванычъ весьма почтительно и даже очень робко доложилъ, что есть, молъ, на свѣтѣ грамматика Курціуса и есть грамматика Нидерле, и что если вѣрить Нидерле да взять въ разсчетъ контекстъ рѣчи…

На сей разъ, однако, заткнуть „контекстомъ рѣчи“ назойливый ротъ Пищикову не удалось. Навратиль, недослушавъ его, перевелъ по своему. Классъ, отвернувшись отъ своего стараго наставника, смотрѣлъ Навратилю въ глаза съ преувеличеннымъ почтеніемъ, въ которомъ свѣтилась живѣйшая радость по случаю постигшей Пищикова непріятности.

Отъ Розенблюма Навратиль тщетно ждалъ опредѣленнаго отвѣта на вопросъ: какой въ данномъ случаѣ аористъ, сильный или слабый?

— Слабый… сильный… слабый… сильный… лепеталъ Розенблюмъ.

— Слабосильный, заключилъ Карлъ Семенычъ.

— Слабосильный, хватилъ растерявшійся Розенблюмъ.

— О, какъ вы мелко плаваете! воскликнулъ Навратиль, обводя классъ брезгливымъ взглядомъ и прихватывая имъ бѣднягу Николая Иваныча.

Не далѣе какъ на другой день случилось нѣчто въ родѣ вчерашняго. Дѣло было такъ. Пфафъ, излагая какое-то правило, ввернулъ:

— Въ этомъ случаѣ, какъ и во многихъ другихъ, латинскій и греческій синтаксисы расходятся. По-гречески тутъ какъ будетъ?

Ученикъ, къ которому относился этотъ вопросъ, лукаво улыбнулся: „дескать, развѣ вы не знаете, что я ученикъ Пищикова — зачѣмъ же вы мнѣ задаете такой странный вопросъ!“.

Пфафъ пожалъ плечами и что-то пробормоталъ съ гадливой ужимкой. По классу распространилась самая искренняя веселость…

IX.

— Левковичъ-господинъ, уныло возгласилъ Николай Иванычъ.

Левковичъ поднялся съ мѣста, не мало удивленный. Чего хочетъ отъ него Пищиковъ? Дней пять тому назадъ Николай Иванычъ вызывалъ его къ доскѣ писать экстемпорале, какъ какого-нибудь тамъ Розенблюма, что онъ еще ему попомнитъ; чего же онъ отъ него хочетъ сегодня?

— А вы бы, Левковичъ-господинъ, намъ что нибудь поразсказали.

— Да что же я стану разсказывать, Николай Иванычъ?

— Да хоть проспрягайте что-нибудь, τίϑημι, что ли?

Левковичъ остолбенѣлъ. Пятый годъ учится онъ у Николая Иваныча и за это время ни разу не былъ спрошенъ имъ по грамматикѣ, такъ какъ онъ никогда не тревожитъ хорошихъ учениковъ вопросами изъ этой области. И вдругъ!..

Левковичъ прескверно проспрягалъ τίϑημι, и Пищиковъ, какъ уныло вызвалъ, такъ уныло и отпустилъ его.

То-то удивился Левковичъ, когда, заглянувъ въ классный журналъ, нашелъ тамъ двойку, выпавшую ему отъ руки Николая Иваныча.

На слѣдующій день Левковича заставили спрягать ἵημι, потомъ его заставили зубрить еще какую-то гнусность. Двойки посыпались, какъ горохъ изъ мѣшка. Съ Шабловскимъ произошло то же самое.

Дальше-больше, и Пищиковъ, совѣстясь и пыхтя, чтобъ сравняться съ Пфафомъ, перетасовалъ классъ подъ новую масть.

Пищиковскія двойки, прямо сказать, подсѣкли Левковича подъ корень. Вѣдь, это уже пахло не переэкзаменовкой, а „зимовкой“ на другой годъ. А при одномъ только намекѣ на такой позоръ, у Левковича сердце до боли сжималось. Дать уйти впередъ своимъ товарищамъ и попасть въ общество новыхъ людей, нынѣшнихъ учениковъ шестого класса — Боже мой, какъ это тяжело и унизительно! На учениковъ шестого класса онъ, вѣдь, смотритъ свысока, какъ на мальчишекъ, хотя изъ нихъ кто ровесникъ ему, а кто на какой-нибудь годъ моложе. Но, всякій знаетъ, въ юношескомъ возрастѣ годъ разницы — великое дѣло, тоже, что десятокъ годовъ въ зрѣлыхъ лѣтахъ.

Не лучше обстояло у Левковича и съ Пфафомъ. А ужъ послѣ того какъ онъ ему нагрубилъ однажды, и вовсе дѣло въ разстрой пошло. Случай этотъ произошелъ на урокѣ грамматики.

Сперва толковали о сослагательномъ наклоненіи въ главныхъ предложеніяхъ. Левковичъ перебралъ все, что можетъ выражать сослагательное наклоненіе въ данномъ случаѣ: возможность, требованіе, сомнѣніе и т. п. Пфафъ все морщится.

— Сослагательное наклоненіе въ главныхъ предложеніяхъ выражаетъ мысль несамостоятельную! выпаливаетъ онъ наконецъ. Вотъ какъ надо было отвѣтить — коротко и ясно. А то стали перечислять — конца краю не видно. То ли дѣло — несамостоятельная мысль: коротко, изящно, справедливо!

— Да и я то же самое сказалъ, возразилъ Левковичъ.

— Неправда, вы несли убійственную ерунду! вспыхнулъ Пфафъ.

Онъ страшно разозлился. Вздумалось ему попривередничать, но вмѣсто трясины въ кои-то вѣки, по счастливой случайности, онъ сразу набрелъ на дорогу, удачно напалъ безо всякихъ мучительныхъ наведеній на благодатную „несамостоятельную мысль“. И его не хотятъ ублажить, утверждаютъ, что онъ не выдумалъ ничего новаго! Обжегшись, Пфафъ по обыкновенію устремился въ непролазныя дебри синтаксиса.

— Потрудитесь разсказать о союзахъ igitur и Hague, предложилъ онъ Левковичу.

И учителю, и ученику правила, которымъ подчиняются эти союзы, изложенныя у Кесслера^[7], представлялись неясными. И они усерднѣйшимъ образомъ тормошили другъ друга, наводя на рѣшеніе темнаго вопроса; но усилія ихъ пропадали даромъ — вопросъ запутывался, а не разрѣшался.

Утомившись пытать Левковича, Пфафъ еще больше разгнѣвался.

— Чортъ знаетъ, что такое! такихъ пустяковъ вы не понимаете! Что у васъ на плечахъ! чѣмъ голова ваша набита! Этого больше нельзя терпѣть. Вы нѣмецкому языку учитесь?

— Учусь.

— Ну, такъ я попрошу совѣтъ, чтобъ онъ освободилъ васъ отъ нѣмецкаго языка по малоуспѣшности въ латинскомъ. Тогда у васъ будетъ больше свободнаго времени, и вы усвоите какъ-нибудь разные пустяки, которые ставятъ васъ втупикъ теперь.

— Какъ же это такъ, сказалъ Левковичъ; мнѣ нѣмецкій языкъ нуженъ, я не могу обойтись безъ него.

— А зачѣмъ онъ вамъ нуженъ? Все равно вы не читаете нѣмецкихъ классиковъ и ничего не смыслите въ иностранной литературѣ — а еще образованные люди называетесь! Зачѣмъ же вамъ нѣмецкій языкъ послѣ того, скажите на милость!

— Нѣмецкихъ классиковъ я не читаю, это правда: некогда читать изъ-за латинской грамматики. А нѣмецкій языкъ все-таки мнѣ нуженъ, хотя бы затѣмъ, чтобъ въ подстрочники нѣмецкіе заглядывать, напримѣръ, въ „Библіотеку“ Фрейнда. Ужъ если безъ нея нѣкоторые учителя обойтись не могутъ, такъ намъ и Богъ велѣлъ.

— Нахалъ! какъ вы смѣете говорить мнѣ дерзости! Я васъ проучу!

— Это не дерзость; вы сами не разъ совѣтовали намъ пошвырять въ печку глупые русскіе подстрочники и купить нѣмецкіе.

— Вы мнѣ отвѣтите! это вамъ такъ не пройдетъ! нахалъ! Откуда вы знаете, что я пользуюсь „Библіотекой“ Фрейнда? Такъ это вы, значитъ, стащили у меня изъ учительской томикъ Фрейнда! А, такъ вотъ у васъ какіе задатки!

Черезъ четверть часа сердце у Пфафа отошло. Передъ концомъ урока онъ сказалъ Левковичу:

— За вашу заносчивость и нахальство вы заслуживаете примѣрнаго наказанія; но я готовъ простить васъ, если вы попросите извиненія.

Это придало духу протрезвившемуся послѣ взрыва досады и уже было пріунывшему Левковичу: Владиміръ Карлычъ, очевидно, идетъ на попятный. Онъ пережевывалъ его слова, соображая, какъ бы ему половчѣй выкрутиться: извиниться, удовлетворить Пфафа, но въ то же время и достоинства своего не уронить.

— А, вы молчите! зловѣще произнесъ Пфафъ; въ такомъ случаѣ и я помолчу. Больше я съ вами разговаривать не стану. Объ этомъ съ вами потолкуетъ вашъ классный наставникъ г. Рахубовскій; я ему все передамъ.

— Нѣтъ, зачѣмъ же безпокоить Ивана Иваныча; я извинюсь, сказалъ Левковичъ, покончивъ соображать свое. Вопросъ только — въ какой формѣ принести мнѣ извиненіе, хватилъ онъ на свою голову, не подозрѣвая, какое ужасное дѣйствіе произведетъ эта фраза, казавшаяся ему, такъ сказать, парламентарной и потому очень сподручной въ настоящемъ щекотливомъ случаѣ.

Пфафъ оказался совершенно иного мнѣнія на счетъ умѣстности этой фразы.

— Какъ, въ какой формѣ? Вы же меня оскорбили и вы же спрашиваете, въ какой формѣ принести извиненіе! Значитъ, вы не находите вд» своей душѣ естественныхъ выраженій — вамъ форма нужна! Ну, такъ сочинили бы, придумали бы сами. А то обращаться ко мнѣ, къ оскорбленному вами человѣку за формулой — каково нахальство! Ни искренняго сознанія своей вины, ни такта на худой конецъ — одно ничѣмъ не замаскированное нахальство! Оскорбить меня, вашего наставника, члена педагогическаго совѣта, человѣка наконецъ, и дерзко бравировать своимъ нежеланіемъ найти подходящую формулу — нѣтъ, это пахнетъ такой испорченностью, такой черствостью души, что я просто словъ не нахожу! Садитесь; больше я съ вами ни въ какія объясненія вступать не буду.

Поссорившись съ такимъ властнымъ человѣкомъ, какъ Пфафъ, Левковичъ понялъ, что «зимовки» ему не миновать. Университетъ отдалялся отъ него на годъ, если не на всѣ, на два. Но что говорить о двухъ годахъ — двухъ лишнихъ дней не подаритъ онъ гимназіи! Годъ! легко сказать — годъ! Для кого годъ, для него — цѣлая вѣчность. Вступить въ жизнь годомъ позже, когда все вокругъ тебя суетится и бѣжитъ стремя голову впередъ! Отстать отъ товарищей, отъ людей вообще, отъ вѣка! Пускай Левковичу горы золотыя сулятъ, ни за какія блага въ мірѣ не отдастъ онъ этого года, такъ какъ, что бы ему ни сулили, все это меньше того, что онъ сумѣетъ добыть собственными руками, вступивъ въ жизнь своевременно. Не подаритъ онъ этого года никому! Онъ окончитъ гимназію 18-ти лѣтъ, а университетъ 22-хъ, ибо окончить университетъ годомъ позже, 23-хъ лѣтъ — значитъ украсть годъ у жизни, потерять столько, что до конца дней не наверстаешь, обнаружить презрѣннѣйшее безсиліе и покрыть голову позоромъ.

Фантазія разыгралась у него. Онъ соображалъ, нельзя ли какъ-нибудь окончить обязательное ученье поскорѣй, во всякомъ случаѣ не позже товарищей. Одно время его тѣшилъ такой планъ: поѣхать въ Харьковъ, поступить въ ветеринарный институтъ, а оттуда въ университетъ, на медицинскій факультетъ — этакъ, пожалуй, догонишь своихъ сверстниковъ. Или еще планъ, болѣе смѣлый, но зато и болѣе заманчивый. Онъ уѣдетъ въ другой учебный округъ, подготовится и будетъ въ маѣ текущаго же года держать на аттестатъ зрѣлости, экстерномъ, разумѣется, не сказавшись, кто онъ и откуда; такъ онъ обгонитъ товарищей, выгадаетъ годъ. Потомъ пускай откроется, что онъ гимназистъ седьмого класса — аттестата все равно не отнимутъ.

Шабловскій рѣшилъ послѣ Пасхи ѣхать въ Трезвонскъ для поступленія въ тамошнюю гимназію. Онъ получилъ съ мѣста пріятнаго свойства извѣстія, которыми поспѣшилъ подѣлиться съ Левковичемъ. Зайдя къ нему какъ-то вечеркомъ, онъ прочиталъ ему полученное имъ изъ Трезвонска письмо отъ пріятеля нижеслѣдующаго содержанія.

«Дорогой collega, согласно твоей просьбѣ увѣдомляю тебя, что у насъ лафа. Съ учителями мы за-панибрата; случается, вмѣстѣ выпиваемъ. Учитель математики Гусаченко такой выпивоха и мочеморда, какихъ мало: горчайшій пьяница, отличнѣйшій человѣкъ. Ходимъ къ учителямъ на домъ. Къ кому ни придешь — сначала папиросу предложитъ, потомъ руку пожметъ. Лафа! Надзиратели — какъ на подборъ: не простые надзиратели, нечинушки, а все такіе, которые служатъ, чтобы сойтись съ учителями и задаромъ получить аттестатъ зрѣлости. Не надзиратели, а тѣ же товарищи! Директоръ — старый холостякъ, рубаха-парень. Пріѣзжай, поскорѣй пріѣзжай. Но смотри, держи въ секретѣ это письмо. Я только тебѣ открываю все это. А то понаѣдетъ отовсюду народа — испакостятъ гимназію. Еще разъ убѣдительно прошу — держи въ секретѣ. Vale».

— Смотрите же, никому ни-гу-гу, молвилъ Шабловскій, засовывая письмо въ карманъ; это я вамъ только. Надо вамъ знать, что такая самая исторія случилась съ бѣлопольской гимназіей. Пошли гудѣть по всей Россіи, что вотъ, молъ, открылось житье привольное, Ну, конечно, понаѣхало всякаго сброду, и гимназія мигомъ испакостилась. Полетѣли, понимаете ли, доносы въ округъ; директора смѣнили, прислали новаго — подтянуть. Оттого-то я въ сущности и ушелъ оттуда. Признаться сказать, я самъ не мало трезвонилъ про гимназію, про вольное житье — самъ себѣ яму вырылъ.

Левковичъ въ свою очередь подѣлился съ Шабловскимъ своими планами относительно переѣзда въ другой учебный округъ и ветеринарнаго института.

— Это, батюшка, журавль въ небѣ; плюньте вы на это, сказалъ Шабловскій. Поѣдемъ-ка лучше со мной въ Трезвонскъ; грѣшно не попытать счастья въ этакой Калифорніи.

— Нѣтъ, спасибо, не поѣду я въ Трезвонскъ, поблагодарилъ Левковичъ. Тамъ я изъ седьмого класса не вылѣзу, зазимую, какъ и здѣсь. Понимаете ли: чужой человѣкъ — пока къ тебѣ привыкнутъ, пока самъ освоишься… То ли дѣло въ другой округъ, орломъ этакъ, нахрапомъ — по крайней мѣрѣ, либо панъ, либо пропалъ!

Тимченко, пріятель Левковича, сперва какъ-будто сочувственно вторилъ ему, когда тотъ заговорилъ о переѣздѣ въ другой учебный округъ ради выигрыша года. Левковичъ звалъ его съ собой, мечтая передъ нимъ вслухъ о томъ, какъ славно заживутъ они на свободѣ. Тимченко не говорилъ «нѣтъ», но не говорилъ и «да». Неистоваго мечтателя онъ, точно обухомъ по головѣ, пришибалъ грузной, заплывшей косностью, хохлацкой фразой «цее діло треба розжуваты». Наконецъ Левковичъ понялъ, что его пріятель виляетъ и надулся на него. Тимченко, впрочемъ, скоро повелъ дѣло на-чистую. Онъ сталъ подстрекать Левковича «дернуть» съ Шабловскимъ въ Трезвонскъ, совершенно замалчивая смѣлый планъ его объ отвоеваніи нахрапомъ года у жизни.

Въ концѣ-концовъ пріятели объяснились на-чистоту.

— Намъ во что бы то ни стало надо кончить гимназію одновременно — это рѣшено и подписано, сказалъ Тимченко. Теперь, если ты зазимуешь, а я перейду, это будетъ на первыхъ порахъ съ полбѣды, хотя, конечно, тебѣ будетъ очень тяжело. Бѣда начнется, когда я поступлю въ университетъ, а ты перейдешь всего въ восьмой. Да вѣдь, ты волосы будешь на себѣ рвать! Ну, и мнѣ тоже будетъ очень тяжело безъ тебя. И потомъ, когда ты поступишь наконецъ въ университетъ, все-таки этотъ проклятый годъ будетъ раздѣлять насъ, а это будетъ мѣшать намъ работать вмѣстѣ. Поэтому, лучше разстанемся теперь, чтобы сойтись въ университетѣ. Вопросъ только, куда тебѣ держать путь. Твои планы на счетъ другого учебнаго округа — дѣло шаткое; это, братъ, на водѣ вилами писано. Но пускай ты правъ, пускай ты сможешь выгадать годъ — а нашъ договоръ-то какъ же! Я не хочу, чтобъ ты опередилъ меня — мнѣ это будетъ обидно. Это даже нечестно съ твоей стороны послѣ того, что было между нами говорено!

— Лежебока ты, лежебока! началъ корить его Левковичъ; ну что тебѣ за радость торчать здѣсь! А Пфафъ — передъ нимъ пресмыкаться! Да изъ-за одного этого, кажется, на край свѣта можно убѣжать! Нѣтъ, неужели тебѣ не осточертѣло все это! Неужели эта казенщина не выходитъ изъ тебя бокомъ! Брось торную дорожку, милый человѣкъ, и валяй со мной перегонять жизнь!

— Вотъ потому-то, что мнѣ жизни скорѣй понюхать хочется, я и не поѣду съ тобой, возразилъ Тимченко; такъ хочется, что подчасъ прямо не втерпежъ! Нѣтъ, братъ, не вижу я разсчета бросать гимназію. Я изъ пустого фордыбаченья губить себя не хочу. А я непремѣнно погибну, если пущусь на ухищренія, поѣду за семь верстъ киселя хлебать и потеряю годъ — это меня подкоситъ. И тебѣ не совѣтую фордыбачить, ѣзжай въ Трезвонскъ, коли не хочешь зимовать — больше тебѣ ничего не остается.

Шабловскій между тѣмъ усердно собирался въ дорогу. Денегъ на поѣздку у него не было ни гроша. Пораскинувъ умомъ, онъ подбилъ двухъ или трехъ мѣстныхъ любителей музыки дать соединенными силами концертъ въ пользу «недостаточнаго гимназиста, подающаго большія надежды», и такимъ образомъ половина дѣла была готова. Оставалась другая половина, самая каторжная. То да се: пока рояль выканючишь, пока склонишь старшинъ городского клуба безвоздмездно уступить залу, пока билеты разсуешь и т. д. Рыская по городу, высуня языкъ, Шабловскій забѣжалъ и къ Пфафу, а тамъ и къ Пищикову, тѣмъ болѣе, что и у нихъ ему хотѣлось кое-что выклянчить. Первый принялъ его очень сухо, во внутреннія комнаты не впустилъ, продержалъ въ прихожей.

— Я къ вамъ пришелъ проститься, сказалъ Шабловскій; я намѣренъ перевестись въ другую гимназію.

— Въ другую гимназію! насмѣшливо повторилъ Пфафъ; что-жъ, дѣло хорошее. Кстати, вы познакомились съ нашей гимназіею, съ ея преподавателями, — такъ уже вы, пожалуйста, разскажите тамъ, въ той гимназіи, куда переведетесь, разскажите тамъ всѣмъ, какова наша гимназія и посовѣтуйте сюда не ѣздить — напрасный, молъ, трудъ. Объясните тамъ, ради Бога, что никакой такой Аркадіи для разныхъ искателей счастья здѣсь нѣтъ. Ну, а теперь я заявляю, что просьбу вашу уважить не могу; будьте покойны, я отлично знаю, зачѣмъ вы сюда пришли, о чемъ хотите просить.

— Да, я хотѣлъ бы… началъ Шабловскій.

— Вы хотѣли бы, чтобъ я въ увольнительномъ свидѣтельствѣ выставилъ вамъ тройку.

— Вотъ именно. Ужъ это всюду такъ принято, что когда ученикъ выступаетъ изъ гимназіи, переводится въ другую, то учителя накидываютъ ему по баллу, двойки на тройки переправляютъ; на, молъ тебѣ — только-бъ съ глазъ долой, ха-ха-ха!

— Не знаю; быть можетъ, гдѣ-либо и принято то, о чемъ вы разсказываете, но я объ этомъ въ первый разъ слышу. Разные странствующіе гимназисты, правда, на то только и надѣются, что, при переходѣ изъ гимназіи въ другую, имъ удастся урвать лишній баллъ — это мнѣ извѣстно; но что принято удовлетворять ихъ просьбы — это для меня новость. Наконецъ вотъ, что я вамъ скажу. Войдите вы въ мое положеніе. Если мы, учителя, считаемъ своимъ долгомъ входить въ ваше положеніе, то почему бы и вамъ когда-либо не войти въ наше…

— Совершенно справедливо.

— Такъ вотъ, допустимъ, я вамъ поставлю тройку. Вы отправитесь въ Хлѣбородскъ…

— Тамъ я уже побывалъ, непринужденно возразилъ Шабловскій.

— Ну, не въ Хлѣбородскъ, такъ въ другое мѣсто, благополучно окончите тамъ курсъ; поступите въ университетъ, на филологическій факультетъ и въ концѣ-концовъ вернетесь къ намъ въ Z. въ качествѣ учителя древнихъ языковъ. Въ вашемъ лицѣ, значитъ, я пріобрѣту собрата и сослуживца — заманчивая перспектива! Но скажите, на чьей совѣсти будутъ тѣ невинныя души, которыя вы загубите, подвизаясь на педагогическомъ поприщѣ? А душъ вы загубите много, потому что изъ васъ выйдетъ во всѣхъ статьяхъ негодный преподаватель. На чьей же совѣсти, спрашиваю? На вашей или на моей? Конечно, на моей; и я до гроба не простилъ бы себѣ этой тройки, благодаря которой вы втиснулись бы въ нашу корпорацію.

Пфафъ долго еще разглагольствовалъ, глумясь надъ своимъ гостемъ. Наконецъ, порѣшили они на томъ, что ему, Шабловскому, ни подъ какимъ видомъ не поступать на филологическій факультетъ, а ему, Пфафу, выставить за то Шабловскому въ увольнительномъ свидѣтельствѣ тройку.

Не смотря на такой пріемъ, у Шабловскаго хватило духу предложить Пфафу билетъ на концертъ «въ пользу недостаточнаго ученика» и т. д. Пфафъ, конечно, не взялъ.

Пищиковъ зато принялъ Шабловскаго совершенно иначе: и руку пожалъ и папиросу предложилъ и даже на билетъ позволилъ себя наказать. Но на счетъ тройки, къ удивленію Шабловскаго, оказался куда несговорчивѣй Пфафа. Ни согласія, ни рѣшительнаго отказа: «посмотримъ, увидимъ, обойдется какъ-нибудь» — ничего болѣе существеннаго нельзя было у него вытянуть.

— Да помилуйте, Николай Нванычъ, взывалъ Шабловскій, Владиміръ Карлычъ выставитъ мнѣ тройку — слово далъ — чего же вамъ еще!

Пищиковъ только пыхтѣлъ въ отвѣтъ, а Шабловскій злился и громогласно выражалъ свое неудовольствіе. Онъ не понималъ, что Пфафъ всегда могъ переложить гнѣвъ на милость; а какъ Пищиковъ сталъ бы перелагать, когда и гнѣва-то никакого не было, а было, какъ всѣмъ извѣстно, малодушіе, была слабость, побѣдить которую у Пищикова силенокъ не хватало. И онъ вынужденъ былъ одну слабость переложить на другую: исторгнутую у него двойку, вопреки самому себѣ, на тройку не переправилъ. Силою обстоятельствъ добродушный Пищиковъ приведенъ былъ, какъ видно, къ тому, что сталъ «болѣе Пфафомъ, нежели самъ Пфафъ».

Левковичъ, который «для очистки совѣсти» тоже вдругъ вознамѣрился съѣздить въ Трезвонскъ — посмотрѣть собственными очами, какая такая въ самомъ дѣлѣ Трезвонская гимназія, къ Пфафу и Пищикову умолять о тройкѣ не пошелъ, не смотря на подстрекательства Шабловскаго: гордость не позволила. Притомъ онъ, вѣдь, рѣшилъ такъ, что застрянетъ въ трезвонской гимназіи въ томъ лишь случаѣ, если она, дѣйствительно, окажется обѣтованной землей, гдѣ и съ двойками заживешь припѣваючи, на что, конечно, надежды не ахти-какія. Не то онъ перекочуетъ въ другой учебный округъ, подучится сколько-нибудь тригонометріи — по милости Рахубовскаго онъ ее еще не проходилъ — и въ маѣ, наперекоръ Тимченку, наперекоръ всему міру, будетъ держать на аттестатъ зрѣлости. Онъ говорилъ, что даже радъ двойкамъ, потому что иначе не покинулъ бы обычной колеи и не выигралъ бы года у жизни. Голова его кишѣла бѣшеными мечтами. Случалось, онъ отмахивалъ огромный конецъ, до того погрузившись въ свои грезы, что потомъ не сумѣлъ бы объяснить, по какимъ улицамъ онъ шелъ, и кто ему встрѣчался на пути. Онъ отдавался мечтамъ до тошноты, до головной боли и легко прогонялъ ими находившее на него уныніе и страхъ передъ будущимъ.

Уломавъ родителей и устроивъ свои денежныя дѣла, онъ подалъ прошеніе объ увольненіи и получилъ свидѣтельство, запятнанное, какъ и слѣдовало ожидать, двумя двойками.

На третій день Пасхи Левковичъ и Шабловскій отправились въ Трезвонскъ.

X.

Юркій Шабловскій раздобылъ для себя и для Левковича по безплатному билету второго класса. Путешественники наши, расположившись на диванчикѣ, поспѣшили закурить папиросы. Шляпа котелкомъ, папироса и палка — все это было Левковичу вновѣ, и онъ этимъ злоупотреблялъ. Въ вагонѣ было жарко, но шляпы онъ не снялъ, а палку, и сидя, держалъ въ рукахъ; и даже, чтобы лучше ощущать прикосновеніе набалдашника, снялъ перчатку съ правой руки.

ПІабловскій ерзалъ на мѣстѣ, отъ времени до времени вытаскивая изъ кармана толстый бумажникъ, набитый разной бумажной дрянью и дѣловито роясь въ немъ; и болталъ безъ удержу, ухитряясь вмѣстѣ съ тѣмъ однимъ ухомъ улавливалъ чужіе разговоры. Два какіе-то господина, сидѣвшіе у противоположнаго окна, представились другъ другу и сказали свои адреса. Шабловскій записалъ. Левковичъ полюбопытствовалъ, зачѣмъ. Какъ зачѣмъ? Пригодится; гора съ горой не сходится, а человѣкъ съ человѣкомъ и т. д.

Левковичъ сидѣлъ какъ истуканъ, упоенный запахомъ папиросы и скованный ощущеніемъ, которое проистекало отъ прикосновенія набалдашника къ ладони. Вдругъ, онъ встрепенулся: въ дверяхъ показался одѣтый по дорожному Пищиковъ. Шабловскій привѣтливо закивалъ ему. Левковичъ отвернулся, уставился въ окно, однимъ глазкомъ, впрочемъ, поглядывая на своего врага. Пищиковъ расплатился съ артельщикомъ и началъ устраиваться на своемъ мѣстѣ, приходившемся неподалеку отъ диванчика нашихъ путешественниковъ.

Поглядывая на Пищикова, Левковичъ видѣлъ, какъ онъ вынималъ потертый кошелекъ, какъ потомъ размѣщалъ свои пожитки, которые тоже не отличались свѣжестью и слышалъ, какъ онъ кряхтѣлъ, поудобнѣй усаживаясь и закладывая себѣ подъ бочекъ засаленную дорожную подушечку въ шитой наволочкѣ, украшенной нелѣпымъ рисункомъ — должно-быть рукодѣлье супруги Николая Иваныча. И эта подушечка съ нелѣпымъ рисункомъ, эти износившіеся поблекшіе пожитки, эти пирожки и ватрушки, присутствіе которыхъ выдалъ запахъ — на все это Левковичъ, видѣвшій до сихъ поръ Пищикова лишь на каѳедрѣ и во фракѣ, смотрѣлъ не безъ любопытства, и этотъ возникшій здѣсь, въ вагонѣ, уголокъ, гдѣ вращался Николай Иванычъ такой, какой онъ былъ у себя дома, со всѣми своими слабостями и немощами, кряхтящій, кашляющій, отсвѣчивавшій поблекшими цвѣтами своихъ пожитковъ, — уголокъ этотъ нѣсколько примирялъ Левковича съ его врагомъ.

Теперь Левковичу было и пріятно, и вмѣстѣ съ тѣмъ непріятно сидѣть въ вагонѣ. Пріятно ему было сознавать, что вотъ онъ сидитъ въ котелкѣ и съ папиросой, и ему «наплевать», какъ на это посмотритъ Пищиковъ, его недавній начальникъ; а тягостно было то, что онъ ни на единый мигъ не могъ отрѣшиться отъ этого сознанія.

Шабловскій подскочилъ къ Пищикову, и между ними завязалась бесѣда. Левковичъ вышелъ на тормазъ, причемъ и тутъ, въ этомъ несложномъ дѣйствіи, постарался особеннымъ вышагиваніемъ и особеннымъ же захлопываніемъ дверей обнаружить, что ему, собственно говоря, «начхать» на Николая Иваныча. Но и на тормазѣ ему было не по себѣ, потому что Пищиковъ могъ притащиться сюда, благо погода стояла превосходная.

Оно такъ и случилось; Николай Иванычъ выползъ на тормазъ подышать свѣжимъ воздухомъ.

— Здравствуйте, Левковичъ-господинъ; какъ изволите поживать? сунулся онъ къ нему, протягивая ему руку.

Туча мыслей зароилась у Левковича. Надо было отвѣтить Пищикову и пожать ему руку; при этомъ отвѣтъ долженъ былъ отличаться сугубой содержательностью — заключать въ себѣ тьму намековъ на настоящее положеніе Левковича, на то, какія чувства питаетъ онъ къ Пищикову — между, прочимъ жалость изъ-за его кряхтенья и ватрушекъ; тутъ должна была просвѣчивать и досада по случаю двойки, и «наплевать», и упоеніе свободой, и многое другое; а рукопожатіе должно было служить символическимъ выраженіемъ словъ.

— Да ничего, живу, началъ Левковичъ; живу, хлѣбъ жую… Вашими молитвами…

И только; больше у него ничего не нашлось въ головѣ.

— Да, если моими молитвами, такъ я за васъ спокоенъ, сказалъ Пищиковъ и отошелъ въ сторону.

«Ахъ я телятина! ругнулъ себя Левковичъ; что за чушь я брякнулъ!» Мысль его продолжала однако работать, и многосодержательный, пропитанный ядомъ, какъ ему казалось, отвѣтъ созрѣлъ наконецъ въ его головѣ, этакъ черезъ четверть часа — по минованіи надобности во всякомъ случаѣ, а не въ горячую минуту, что, впрочемъ, съ нимъ всегда бывало при подобныхъ обстоятельствахъ. Но изливать его, этотъ ядъ, понятно, было уже некстати. Поздно было уже докладывать Николаю Иванычу, что поживаетъ онъ очень хорошо, потому что, благодаря счастливой случайности, вырвался на волю изъ гимназіи, гдѣ онъ и самъ въ смолѣ кипѣлъ и за своихъ достойныхъ наставниковъ мучился, томящихся по свободѣ, навѣки имъ заказанной; и что пускай его постигнутъ какія угодно напасти, пускай онъ шею сломитъ на усѣянной неожиданными опасностями вольной неукатанной дорогѣ, все же онъ не перестанетъ благословлять небо, столкнувшее его съ постылаго торнаго пути и проситъ не скорбѣть объ его неудачахъ тѣхъ, которые почему-либо вздумали бы относить ихъ къ своему жестокосердію или формализму и т. д., и т. д.

На ближайшей станціи Николай Иванычъ съ Шабловскимъ понавѣдались въ буфетъ, откуда вернулись съ повеселѣвшими глазами. Шабловскій уже запускалъ пальцы въ портсигаръ Пищикова, какъ въ свой собственный.

— Собрала меня жена въ дорогу, говорилъ Пищиковъ, всякой снѣди въ мѣшокъ наклала; да я этого не люблю, не люблю ѣздить съ собственными съѣстными припасами.

— И я не люблю, присоединился Шабловскій.

— То ли дѣло трактирная или буфетная ѣда. Не могу равнодушно видѣть буфетъ, честное слово! Что ни буфетъ, то у меня изъ кармана полтинникъ вонъ: рюмка, другая водки, пирожекъ. Ни одного буфета не пропущу; а свои пирожки домой въ неприкосновенности привожу.

Въ такомъ родѣ они бесѣдовали до слѣдующей станціи, гдѣ они снова перехватили малую толику.

Передъ вечеромъ Пищиковъ и Шабловскій расположились чаю напиться на станціи, гдѣ поѣздъ стоялъ цѣлый часъ. Николай Иванычъ былъ значительно навеселѣ и чувствовалъ потребность излить душу. Шабловскій ему уже пріѣлся, и онъ не прочь былъ поболтать съ новымъ человѣкомъ. Примѣтивъ Левковича, пробиравшагося къ буфету, онъ подозвалъ его. Тотъ подсѣлъ.

— Экій вы, Левковичъ-господинъ, необщительный человѣкъ, будто даже не человѣкъ, а улитка, сказалъ Пищиковъ, наливая ему стаканъ чаю. Образа на васъ человѣческаго нѣтъ. Ну, точно вы на изнанку вывернуты; смотрите и не глядите. Ей Богу, такъ и кажется, что вы или колѣнкой меня сзади хватите или подъ ноги мнѣ кинетесь, съ ногъ меня сшибете. Бросьте это, душенька, расправьтесь, прояснитесь; побесѣдуемъ по крайней мѣрѣ.

— Я не прочь, отвѣчалъ Левковичъ; я съ вами охотно побесѣдую.

Злыя заднія мысли, связывавшія его, не дававшія ему разойтись, теперь, когда передъ нимъ сидѣлъ подвыпившій и любезничавшій съ нимъ Пищиковъ, его больше не опутывали. Онъ рѣшительно не зналъ, сердиться ли ему на Николая Иваныча или нѣтъ и, значитъ, не сердился. Теперь, наоборотъ, ему представлялось, что онъ слишкомъ уже далекъ отъ гимназическихъ передрягъ и что поэтому онъ можетъ и долженъ быть безпристрастнымъ, можетъ все понять и простить. Конечно, это были тоже своего рода заднія мысли, только не злыя и менѣе стѣснительныя

— А коли вы не прочь, такъ я и подавно, молвилъ Пищиковъ. Чего вамъ въ самомъ-то дѣлѣ глазами меня ѣсть! Кровопійца я, что ли, какой или зарѣзалъ я васъ! Ну, поставилъ я вамъ двойку, мало ли что! Да можетъ, она, эта двойка, больше мнѣ крови испортила, чѣмъ вамъ! Чужая душа тоже, знаете, потемки. И вдругъ, я стану всякаго глазами ѣсть — нѣтъ, это не годится!

— Я, Николай Иванычъ, на васъ не сержусь, возразилъ Левковичъ. Я знаю, вы тутъ не при чемъ. Это все Пфафъ надѣлалъ. А если взобраться на болѣе высокую точку зрѣнія — пожалуй, и Пфафъ не при чемъ. Система — вотъ оно что. Но если еще поглубже взглянуть, тогда окажется, что и гимназическая система не при чемъ. Совокупность системъ — вотъ причина.

Левковичъ долго еще ерундилъ, стремясь «все понять и простить». Пищикову, у котораго чесался языкъ, стало наконецъ не въ мочь.

— Это вы вѣрно говорите, что Пфафъ всему причина, перебилъ онъ своего собесѣдника. Дѣйствительно, такого смутьяна, такого пройды я въ жизни не встрѣчалъ. Кто меня выживаетъ изъ гимназіи? Пфафъ. Кто противъ меня интригуетъ и на совѣтѣ, и въ учительской, и на улицѣ? Пфафъ. Кто ко мнѣ въ классъ Навратиля засылаетъ? кто директору наушничаетъ? Да все онъ же, Пфафъ. Или, напримѣръ, такая исторія: обращаются ко мнѣ родители ученика — отрекомендуйте репетитора. Я къ нимъ посылаю человѣка. Потомъ Пфафъ пронюхаетъ какъ-нибудь и въ клубѣ, понимаете ли, во всеуслышаніе: «Ахъ, говоритъ, какой пассажъ! къ вамъ Пищиковъ такого-то прислалъ, а онъ невѣжда, лѣнтяй и т. д.; не берите его, пожалуйста; у меня для васъ на примѣтѣ другой человѣкъ есть»… Каково это вамъ покажется! Или еще… Да мало ли тамъ — всего не перечесть. А за что, я васъ спрашиваю? за что онъ меня всенародно шельмуетъ? что я ему сдѣлалъ, а?

Левковичъ глубокомысленно кусалъ губы.

— А затѣмъ, что онъ самъ невѣжда, по подстрочникамъ готовится къ урокамъ, но съ амбиціей, съ норовомъ — первый каверзникъ и мытарь. Онъ бы всѣхъ разогналъ, осадилъ — тогда и въ подстрочники пересталъ бы заглядывать. Чего онъ отъ меня хочетъ! Я кандидатъ, а онъ дѣйствительный студентъ; я хоть что-нибудь знаю, а онъ ничего. Дѣло въ томъ, что я шелъ по историческому отдѣленію, хотѣлъ въ учителя исторіи попасть, древнимъ языкамъ въ университетѣ почти не учился, а случилось такъ, что попалъ въ учителя древнихъ языковъ. Не по моей волѣ это сдѣлалось — такъ случилось, мѣста другого не нашлось. Но я хоть исторію знаю, а онъ древнихъ языковъ не знаетъ, которымъ учился, да! Вѣдь, вотъ она, какая штука! Я сперва только въ четырехъ низшихъ классахъ занимался; и ничего, хорошо шло дѣло. А онъ вдругъ взъерепенился: «не хочу отъ него учениковъ принимать, пускай самъ ведетъ свой классъ». Ну, дали мнѣ пятый классъ, потомъ шестой… Потомъ Фердинандъ Готлибычъ померъ — царство ему небесное. Попали мы съ вами къ этому выжигѣ подъ началъ; онъ и давай хозяйничать.

Николай Иванычъ помолчалъ и вдругъ выпалилъ: — Вы знаете, куда и зачѣмъ я ѣду?

— Нѣтъ, не знаю, сказалъ Левковичъ.

— И никто не знаетъ, а вамъ я скажу: въ Энскъ къ попечителю — на другое мѣсто проситься. Не могу служить съ Пфафомъ! Выкурилъ онъ васъ и меня выкуритъ.. А не дастъ, мнѣ попечитель мѣста, въ друroe вѣдомство вотрусь, въ акцизъ, напримѣръ — у меня тамъ рука есть. Посадятъ меня на мѣсто, приткнутъ куда нибудь; не помру я съ голоду. А учительство съ восторгомъ и упоеніемъ брошу — вотъ оно гдѣ у меня сидитъ! Я другого такого паскуднаго ремесла не знаю! Отъ него — какъ съ козла молока — ничего не жди: ни денегъ, ни извѣстности, ни внутренняго удовлетворенія — какъ есть ничего! Десять лѣтъ жизни, кажется, отдалъ бы, только бы изъ этого ярма высвободиться! Страсть какъ опротивѣло! Злѣйшему врагу не посулю я этой доли, а вамъ и подавно! Лучше прокоптѣть весь свой вѣкъ писцомъ въ кварталѣ, право. Не идите въ учителя; ну, ее, эту карьеру! И безъ нея немало есть путей.

— О, будьте покойны! Лучше я буду сапоги тачать, чѣмъ учительствовать, успокоилъ его Левковичъ. На срокъ сюда, въ гимназію, какъ мы вотъ, ученики — и то волкомъ взвоешь, а ужъ учителемъ — безъ срока — себѣ дороже стоитъ! Довольно я къ этому дѣлу присмотрѣлся.. Дѣйствительно, тяжелый трудъ, неблагодарный. И кто же за него берется! Рахубовскій, Иванъ Иванычъ, Пфафъ, Владиміръ Карлычъ, Кадранъ-де-Солейль… хорошая компанія, нечего сказать — одинъ невѣжественнѣй и бездарнѣй другого! На всю гимназію, со смертью Фердинанда Готлибыча, одинъ праведникъ остался — Спасскій. Нѣтъ, способнаго человѣка сюда не потянетъ; ему нутро воротитъ при мысли о такой будущности.

— Ваша правда, согласился Пищиковъ, свѣжій человѣкъ здѣсь задохнется. Компаніямъ самомъ дѣлѣ, какъ на подборъ. Спасибо, что меня хоть вы не прихватили за одно: сжалились, видно.

— Нѣтъ, помилуйте… о присутствующихъ не говорятъ, завилялъ Левковичъ.

— Ну, ужъ чего тамъ! Точно я самъ этого не понимаю… Плохой я учитель, съ изъянцемъ — чего нельзя скрыть, того не скроешь. Нѣтъ, что я за учитель, по совѣсти говоря, когда мнѣ какой-нибудь тамъ Пфафъ страшенъ, когда отъ этого ничтожества, отъ этой злой гниды радъ въ акцизъ и даже куда похуже удрать! Неважный я учитель, ей Богу, неважный!

Эти жалкія слова падали уже и на безъ того размякшую почву. Левковичъ чувствовалъ себя великаномъ, въ сравненіи съ «разсосулившимся» (такое именно слово завертѣлось у него), опустившимся, раскисшимъ Пищиковымъ. И онъ дивился самому себѣ, какъ это онъ раньше не прозрѣлъ, что Николай Иванычъ не сила, а какая-то едва шевелящаяся слизь. Считать себя жертвой этого слизняка — много чести для Пищикова и слишкомъ унизительно для Левковича.

Прозвучалъ звонокъ. Путешественники побрели въ вагонъ. Пищиковъ, занявъ своей особой три четверти лавки, закурилъ папиросу и заснулъ, не докуривъ ея; заснулъ, сидя, сложивъ руки на животикѣ.

Шабловскій подсѣлъ къ какой-то барышнѣ.

— А ѣду я изъ Z. въ Трезвонскъ, донеслось до Левковича; а по пути заѣду въ Энскъ: къ попечителю округа дѣло у меня есть. Надо вамъ знать, что въ Z. съ учителемъ греческаго языка Пищиковымъ у меня вышла крупная непріятность, почему я и выступилъ изъ гимназіи. Попечитель вызвалъ насъ, меня и Пищикова, для объясненій. Мы съ нимъ въ одномъ вагонѣ ѣдемъ. Вотъ онъ — Пищиковъ: видите, у того окна мужчина сидитъ да похрапываетъ. Нагоритъ ему отъ попечителя!

Ночь была теплая. Левковичъ опустилъ стекло и высунулся изъ окна. Ему стало грустно. Вспомнилось ему брошенное родное гнѣздо. Будущее устрашало его.

Ужъ не жду отъ жизни ничего я,

И не жаль мнѣ прошлаго ничуть;

Я бъ хотѣлъ забвенья и покоя,

Я-бъ хотѣлъ забыться и уснуть.

Лермонтовскія слова эти промелькнули у него. Онъ повторилъ ихъ въ полголоса, потомъ громче. Но значеніе этихъ словъ, которыя онъ много разъ зубрилъ въ гимназіи и декламировалъ въ классѣ, открылось ему тутъ впервые. Онъ твердилъ и твердилъ ихъ, упиваясь ими какъ чѣмъ-то новымъ, неслыханнымъ. И, несогласно звуча со смысломъ лермонтовскихъ стиховъ, но подъ ладъ чувству радости по поводу ихъ неожиданнаго постиженія, — что-то въ немъ радостно затрепетало отъ предчувствія, что теперь на свободѣ откроется ему многое изъ механически воспринятаго за время гимназическаго прозябанія, и что для выраженія его новыхъ, свободныхъ чувствъ, проснутся накопившіяся въ немъ за это время, лежащія пока подъ спудомъ, силы.

↑ «Ключъ» къ «Сборнику статей для перевода съ русскаго на латинскій» Бѣлицкаго, составленный Бѣлицкимъ же, продавался исключительно у составителя и притомъ единственно лишь учителямъ гимназій, предъявлявшимъ для того надлежащее удостовѣреніе въ своемъ званіи.
↑ Этотъ Клевановъ въ предисловіи къ своему переводу «Метаморфозъ» Овидія говоритъ слѣдующее. «Овидій не предвидѣлъ, что жестокая судьба заставитъ его доживать вѣкъ не въ цвѣтущей Италіи, а на суровыхъ берегахъ Дуная и говорить: „Дикаремъ я тутъ, потому что никто меня не понимаетъ“. Тоже приходится и переводчику Овидія говорить: „Нотаріусомъ въ Серпуховѣ!“… Не находя нигдѣ и ни въ комъ сочувствія въ средѣ, гдѣ я живу, отдыхалъ я только душою надъ великими произведеніями древнихъ, утѣшающими въ несправедливости, или, правильнѣе, равнодушіи современниковъ» (стр. XXXVIII). Серпуховскій нотаріусъ совершенно правъ, утверждая, что его никто не понимаетъ. Дѣйствительно, его очень трудно понять. Вотъ образчикъ его языка, извлекаемый нами наудачу изъ рѣчи Цицерона за Милона въ его переводѣ. «Такимъ образомъ, какъ можно доказать, что Клодій устраивалъ злой умыселъ противъ Милона? Конечно достаточно относительно столь дерзкаго, столь отвратительнаго чудовища преподать, то большая его причина, значительный поводъ, великая надежда предполагалась смертью Милона: много пользы было». Этотъ перлъ украшаетъ 24-ую страницу. Безграмотные подстрочники Клеванова, о языкѣ которыхъ можно себѣ составить опредѣленное понятіе по вышеприведенному образчику, въ семидесятыхъ годахъ были въ большомъ ходу среди гимназистовъ.
↑ «Сборникъ статей для перевода съ русскаго на греческій», составленный Фарникомъ.
↑ Гимназистамъ отъ своего начальства выдаются особые билеты, удостовѣряющіе ихъ личность. Билеты эти гимназисты обязаны представлять, помимо своего прямого начальства, еще и чинамъ полиціи, по ихъ требованію.
↑ О частныхъ занятіяхъ учителя гимназіи съ своими учениками стоитъ слово сказать. Интересно то, что учебное вѣдомство нѣсколько разъ мѣняло взглядъ за этотъ предметъ. Занятія эти признавались то нежелательными, какъ возможный источникъ пристрастнаго отношенія учителя къ ученикамъ, то, наоборотъ, желательными, потому, молъ, что мало-успѣвающему скорѣй поможетъ стать на ноги его же преподаватель, ведущій его изъ класса въ классъ и сумѣвшій за это время хорошо познакомиться съ нимъ, чѣмъ посторонній учитель. Одно время учителямъ гимназіи разрѣшалось давать частные уроки гимназистамъ, но только не своего класса.
↑ Добавимъ къ этому, что языкъ экстемпоралій и сборниковъ статей для перевода съ русскаго на древніе языки повиненъ не въ малой мѣрѣ въ томъ, что ученики гимназій, какъ то засвидѣтельствовано съ компетентной стороны, плохо владѣютъ родною рѣчью. Вотъ, напримѣръ, какими убійственными по языку фразами пичкаютъ учениковъ низшихъ трехъ классовъ составители «Книги упражненій къ латинской грамматикѣ Шульца» гг. Ю. Ходобай и П. Виноградовъ (цитируемъ по 7-му изданію). «Кушанья древнихъ германцевъ были просты: полевые плоды, парная дичина или ссѣвшееся молоко». «Веселое лицо — отображеніе радости и печали». «Что сомнительнѣе будущаго времени?» «Часто молчащее лицо имѣетъ голосъ и слова». «Корабли не могли войти въ пристань». «Мы встали около пятаго часа». «Если вы хотите того, что должно, то вы можете все, чего желаете». «Зимній южный вѣтеръ распускаетъ мерзлыя воды». «Шумитъ ручей, опоясанный травянистымъ берегомъ». «Ликургъ былъ виновникъ справедливыхъ законовъ». «Ночной отдыхъ возстановляетъ утомленные члены». «Кости многихъ животныхъ полезны для разныхъ вещей» (повидимому: «идутъ на разныя подѣлки»). «Жалокъ тотъ, кто ни самъ никого не любитъ, ни любимъ ни кѣмъ». «Кому не стыдно вины — усугубляетъ грѣхъ» «Что безстыднѣе Тарквинія, который… и т. д.». «Рѣсницы весьма удобны для закрытія и открытія зрачковъ» (рѣчь, вѣроятно, идетъ о вѣкахъ). Особенно неудачны фразы естественно-историческаго содержанія. Тутъ, мало того, что языкъ хромаетъ, еще и смыслу не доберешься. Такъ, по мнѣнію гг. Ходобая и Виноградова, «черви вначалѣ бываютъ голыми бабочками», «изъ животныхъ тѣ бодрѣе, у которыхъ кровь гуще», «глаза покрыты оболочками» и т. д. Въ книжкѣ гг. Ходобая и Виноградова есть такая фраза: «Ты говоришь всегда ясно, отецъ говоритъ яснѣе, учитель всего яснѣе»… Гг. Ходобай и Виноградовъ, какъ видно, не послѣдніе шутники.
↑ Значеніе этихъ союзовъ Кесслеръ опредѣляетъ такъ. „Haque показываетъ, что дѣйствительный фактъ вытекаетъ изъ другого, прежде упомянутаго, а igitur показываетъ, что на основаніи одного дѣйствительнаго факта можно съ увѣренностью заключить о существованіи другого“. („Синтаксисъ“ Кесслера, изд. 4-е, стр. 216). Такимъ образомъ, разница между haque и igitur, по Кесслеру, опредѣляется разницей между „вытекаетъ“ и „съ увѣренностью можно заключить“. Но если признать, что между тѣмъ и другимъ нѣтъ разницы, то не будетъ ея и между союзами.

[1] «Ключъ» къ «Сборнику статей для перевода съ русскаго на латинскій» Бѣлицкаго, составленный Бѣлицкимъ же, продавался исключительно у составителя и притомъ единственно лишь учителямъ гимназій, предъявлявшимъ для того надлежащее удостовѣреніе въ своемъ званіи.

[2] Этотъ Клевановъ въ предисловіи къ своему переводу «Метаморфозъ» Овидія говоритъ слѣдующее. «Овидій не предвидѣлъ, что жестокая судьба заставитъ его доживать вѣкъ не въ цвѣтущей Италіи, а на суровыхъ берегахъ Дуная и говорить: „Дикаремъ я тутъ, потому что никто меня не понимаетъ“. Тоже приходится и переводчику Овидія говорить: „Нотаріусомъ въ Серпуховѣ!“… Не находя нигдѣ и ни въ комъ сочувствія въ средѣ, гдѣ я живу, отдыхалъ я только душою надъ великими произведеніями древнихъ, утѣшающими въ несправедливости, или, правильнѣе, равнодушіи современниковъ» (стр. XXXVIII). Серпуховскій нотаріусъ совершенно правъ, утверждая, что его никто не понимаетъ. Дѣйствительно, его очень трудно понять. Вотъ образчикъ его языка, извлекаемый нами наудачу изъ рѣчи Цицерона за Милона въ его переводѣ. «Такимъ образомъ, какъ можно доказать, что Клодій устраивалъ злой умыселъ противъ Милона? Конечно достаточно относительно столь дерзкаго, столь отвратительнаго чудовища преподать, то большая его причина, значительный поводъ, великая надежда предполагалась смертью Милона: много пользы было». Этотъ перлъ украшаетъ 24-ую страницу. Безграмотные подстрочники Клеванова, о языкѣ которыхъ можно себѣ составить опредѣленное понятіе по вышеприведенному образчику, въ семидесятыхъ годахъ были въ большомъ ходу среди гимназистовъ.

[3] «Сборникъ статей для перевода съ русскаго на греческій», составленный Фарникомъ.

[4] Гимназистамъ отъ своего начальства выдаются особые билеты, удостовѣряющіе ихъ личность. Билеты эти гимназисты обязаны представлять, помимо своего прямого начальства, еще и чинамъ полиціи, по ихъ требованію.

[5] О частныхъ занятіяхъ учителя гимназіи съ своими учениками стоитъ слово сказать. Интересно то, что учебное вѣдомство нѣсколько разъ мѣняло взглядъ за этотъ предметъ. Занятія эти признавались то нежелательными, какъ возможный источникъ пристрастнаго отношенія учителя къ ученикамъ, то, наоборотъ, желательными, потому, молъ, что мало-успѣвающему скорѣй поможетъ стать на ноги его же преподаватель, ведущій его изъ класса въ классъ и сумѣвшій за это время хорошо познакомиться съ нимъ, чѣмъ посторонній учитель. Одно время учителямъ гимназіи разрѣшалось давать частные уроки гимназистамъ, но только не своего класса.

[6] Добавимъ къ этому, что языкъ экстемпоралій и сборниковъ статей для перевода съ русскаго на древніе языки повиненъ не въ малой мѣрѣ въ томъ, что ученики гимназій, какъ то засвидѣтельствовано съ компетентной стороны, плохо владѣютъ родною рѣчью. Вотъ, напримѣръ, какими убійственными по языку фразами пичкаютъ учениковъ низшихъ трехъ классовъ составители «Книги упражненій къ латинской грамматикѣ Шульца» гг. Ю. Ходобай и П. Виноградовъ (цитируемъ по 7-му изданію). «Кушанья древнихъ германцевъ были просты: полевые плоды, парная дичина или ссѣвшееся молоко». «Веселое лицо — отображеніе радости и печали». «Что сомнительнѣе будущаго времени?» «Часто молчащее лицо имѣетъ голосъ и слова». «Корабли не могли войти въ пристань». «Мы встали около пятаго часа». «Если вы хотите того, что должно, то вы можете все, чего желаете». «Зимній южный вѣтеръ распускаетъ мерзлыя воды». «Шумитъ ручей, опоясанный травянистымъ берегомъ». «Ликургъ былъ виновникъ справедливыхъ законовъ». «Ночной отдыхъ возстановляетъ утомленные члены». «Кости многихъ животныхъ полезны для разныхъ вещей» (повидимому: «идутъ на разныя подѣлки»). «Жалокъ тотъ, кто ни самъ никого не любитъ, ни любимъ ни кѣмъ». «Кому не стыдно вины — усугубляетъ грѣхъ» «Что безстыднѣе Тарквинія, который… и т. д.». «Рѣсницы весьма удобны для закрытія и открытія зрачковъ» (рѣчь, вѣроятно, идетъ о вѣкахъ). Особенно неудачны фразы естественно-историческаго содержанія. Тутъ, мало того, что языкъ хромаетъ, еще и смыслу не доберешься. Такъ, по мнѣнію гг. Ходобая и Виноградова, «черви вначалѣ бываютъ голыми бабочками», «изъ животныхъ тѣ бодрѣе, у которыхъ кровь гуще», «глаза покрыты оболочками» и т. д. Въ книжкѣ гг. Ходобая и Виноградова есть такая фраза: «Ты говоришь всегда ясно, отецъ говоритъ яснѣе, учитель всего яснѣе»… Гг. Ходобай и Виноградовъ, какъ видно, не послѣдніе шутники.

[7] Значеніе этихъ союзовъ Кесслеръ опредѣляетъ такъ. „Haque показываетъ, что дѣйствительный фактъ вытекаетъ изъ другого, прежде упомянутаго, а igitur показываетъ, что на основаніи одного дѣйствительнаго факта можно съ увѣренностью заключить о существованіи другого“. („Синтаксисъ“ Кесслера, изд. 4-е, стр. 216). Такимъ образомъ, разница между haque и igitur, по Кесслеру, опредѣляется разницей между „вытекаетъ“ и „съ увѣренностью можно заключить“. Но если признать, что между тѣмъ и другимъ нѣтъ разницы, то не будетъ ея и между союзами.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]