Казиміръ Тетмайеръ
правитьHa горныхъ уступахъ.
править
На горныхъ уступахъ.
правитьРазбойничья изба
О Марисѣ Далекой
О Маринѣ, войтовой дочери
Хозяинъ горъ
Кристка
Какъ взяли Войтка Хроньца
Желѣзныя Ворота
Какъ Мпхалъ Лоясъ повѣсился
Дикій Горецъ
Франекъ Селига и Господь Богъ
Какъ Юзекъ Смась ѣздсъ исповѣдываться
О Варткѣ Грониковскомъ, браконьерѣ
Какъ умеръ Якубъ Зыхъ
Орлицы
Какой у Собка Яворчаря гоноръ былъ
О Валькѣ уродѣ
Какъ Страннаго Горца закружило
Долина Подгалья въ прежнее время
Какъ плясали смерти въ Кулевой долинѣ
Что Собекъ съ Градуномъ сдѣлалъ
Однажды, въ началѣ ноября, страшный вѣтеръ, бушевавшій въ горахъ три дня и три ночи, наломалъ столько деревьевъ въ Татрахъ, что мѣстами цѣлые склоны были завалены сосновымъ буреломомъ… Лишь кое-гдѣ торчали буки съ замерзшими листьями, державшіеся на глубоко ушедшихъ въ землю корняхъ. Потомъ пошли дожди, потомъ снѣгъ, и разъ ночью, къ концу ноября, стало сильно морозить.
Въ ту ночь два брата — Юзекъ и Сташекъ Лущики, изъ Буковины, Андрей Косля и Гилярій Питонь изъ Костелискъ пришли на полянку въ дремучемъ лѣсу подъ Кошистой горой. Шли они издалека, изъ Спижа, съ тяжелой ношей: они ограбили еврейскую лавку, забрали тамъ не только деньги, а и всякаго товару; полотна, сукна, которое можно было хорошо продать новоторжскимъ евреямъ, — да, кромѣ того, Косля несъ на плечахъ большую серну, которую онъ убилъ на Бѣлыхъ Водахъ, мѣтко попавъ ей въ лобъ камнемъ. На диво онъ камни бросалъ, — вообще онъ былъ искусникъ: напримѣръ, присѣвъ на корточки и взявшись руками за большіе нальцы у ногъ, онъ могъ вскочить на высокій столъ.
И бѣгалъ онъ такъ, что, схвативъ собаку за хвостъ, могъ гоняться за ней, сколько душѣ его было угодно. Было у него прозвище: Косля Проворный, или Гонецъ. Звали его иногда еще не то Гордый, не то Горный — оттого-ли, что гордъ былъ онъ очень и спѣсивъ, оттого-ли, что рѣдко бывалъ въ долинахъ, а все больше въ горахъ сидѣлъ. А можетъ, звали и такъ и такъ.
Лицо у него было ясное, какъ солнце, продолговатое, съ вѣчной улыбкой, — а искалѣчить человѣка для него было все равно, что рукой замахнуться. Высокій былъ онъ и гибкій, какъ сосна. Смерть двухъ людей уже считали за нимъ.
Братья Лущики, Юзекъ — старшій и Сташекъ — младшій, были дюжіе, широкоплечіе, огромнаго роста, смуглолицые парни. Волосы носили они длинные съ косичками отъ висковъ до плечъ, а въ косички вплетали стеклышки и блестки. Волосы у нихъ были черные, всегда намазаны масломъ, — а молодыхъ бычковъ они вскидывали на плечи, какъ овецъ. Былъ у нихъ обычай освѣщать себѣ дорогу, поджигая какую-нибудь избу на краю города или села, гдѣ они грабили ночью. Называли ихъ за это — Лущики Яркіе. Четвертый, Гилярій Питонь, изъ Костелискъ, былъ мужикъ средняго роста; прозвали его Вьюномъ, — онъ умѣлъ на диво извиваться подъ чупагой[1] и ломался такъ, словно у него костей не было. Былъ онъ бѣлокуръ, съ кудрявыми волосами, и такъ ловко кралъ барановъ и воловъ на полянахъ, что никто съ нимъ въ этомъ сравняться не могъ; а кромѣ того онъ умѣлъ играть на свирѣли, и съ нимъ было вееелѣе итти въ дальнюю дорогу и ночевать въ глуши.
Герштомъ или атаманомъ этой шайки былъ самый старшій и самый расторопный, Юзекъ Лущикъ. Когда-то онъ былъ подъ началомъ у покойниковъ Юзька и Яська Новобильскихъ, происходившихъ изъ рода, который славился и своей древностью, и своими разбоями… Ихъ имена онъ всегда вспоминалъ съ честью и часто молился о вѣчномъ покоѣ ихъ грабительскихъ душъ:
— Пусть вамъ Господь Богъ проститъ двадцать и семь разграбленныхъ лавокъ и три смерти людскія!
— Добрые были мужики! — говорилъ онъ.
Сташекъ Лущикъ держалъ караулъ на полянкѣ; холодъ грызъ такъ, что трудно было выдержать. Мѣсяцъ ясно свѣтилъ. Смотритъ Питонь на сваленныя церевья, почесалъ въ затылкѣ и говоритъ:
— Эхъ, если бъ вотъ изъ нихъ изба выросла!… Было бъ гдѣ погрѣться!
Посмотрѣлъ пытливо на него Сташекъ Лущикъ:
— А знаешь, Гилярій, она бы тутъ могла хоть сейчасъ вырости! Ничего не надо, срубить только суки, стволы укоротить и досокъ достать для крыши. Пригодилась бы такая изба намъ не на одинъ разъ!
— Эге, да вѣдь и до лѣсопилки недалеко, въ Поронинъ за досками сбѣгаемъ, — отозвался Косля, поднимая голову надъ серной, съ которой онъ снималъ шкуру, а у самого глаза засвѣтились при мысли, что и въ лютый лорозъ не придется сидѣть у отца въ деревнѣ.
— Знаете, парни, такъ холодно… возьмемся-ка за работу, — говоритъ Питонь. — Хоть бы руки погрѣть!
Юзекъ Лущикъ сталъ очень хвалить эту мысль.
— Будетъ гдѣ и переночевать не разъ, да въ случаѣ и скотину продержать можно будетъ… Кто знаетъ, что Богъ пошлетъ — авось, коли придется, и подольше просидимъ вдали отъ жилья человѣческаго…
Хорошо помнилъ онъ тѣ страшныя ночи, которыя нѣсколько лѣтъ-тому назадъ ему пришлось провести съ Яськомъ Новобильскимъ въ Магурской пещерѣ, когда на нихъ, какъ на волковъ, облаву устроили. Отмерзли у него тогда два пальца на лѣвой рукѣ, онъ ихъ топоромъ отрубилъ:
— Они какъ деревянные были; положилъ я ихъ на пень: отрубилъ, — говорилъ онъ.
Мысль построитъ избу въ чащѣ, куда, кромѣ нихъ, могли пробраться только волкъ, да медвѣдь, показалась имъ превосходной.
Не надо будетъ ужъ пѣть:
"На зеленомъ букѣ листочки бѣлѣютъ —
Кто же добрыхъ молодцевъ зимою согрѣетъ?..
— Самъ Господь Богъ навалилъ намъ деревьевъ; чего имъ попусту лежать, — говорили они. — Полъ-работы убыло, рубить не надо. Пусть хоть часть Божьяго дара не сгніетъ.
И пока Косля дралъ шкуру съ серны, трое остальныхъ чупагами обтесывали стволы и верхушки сваленныхъ сосснъ. На другой день Сташекъ Лущикъ и Косля пошли купить досокъ въ Поронинской лѣсопилкѣ, и подвезли ихъ къ лѣсу, не говоря, куда везутъ. Въ лѣсу доски пришлось тащить, — возу негдѣ было проѣхать.
А вечеромъ доски были уже на мѣстѣ.
Ѣли серну, пили водку, принесенную изъ Венгріи, знаменитую боровичевку, отъ которой глаза на лобъ лѣзли. Были у нихъ гвозди, молотки, топоры — все, что надо. Устали они отъ работы, но зато всѣ были веселы. Питонь ужъ игралъ на свирѣли, Сташекъ Лущикъ ужъ готовился плясать, какъ вдругъ Юзекъ нахмурился и сказалъ.
— Эй, хлопцы, объ одномъ мы забыли. Пилы у насъ нѣтъ. Какъ намъ дерево рѣзать, или доски?
Покупать пилы имъ но хотѣлось, и такъ много ужъ денегъ ушло, а одалживать пилу гдѣ-нибудь въ деревнѣ нельзя было: это могло бы возбудить подозрѣніе. Косля Проворный и Сташекъ Лущикъ сразу собралисъ въ дорогу, и, укравши на лѣсопилкѣ двѣ пилы, вернулись съ ними поутру.
Потомъ Юзекъ Лущикъ перекрестилъ мѣсто, гдѣ должна была стоять хата, самъ перекрестился, сложилъ руки и сказалъ, поднявъ глаза къ небу:
— Господи Боже Всемогущій, во Святой Троицѣ Единый, Пресвятый Господь Іисусъ Христосъ Распятый, Духъ Святой, Матерь Божія и Вы, всѣ Святые Господни и Ангелы, будьте намъ въ помощь, чтобы работа наша шла и до конца дошла, чтобъ ни при ней, ни съ ней никакого несчастья не было, а чтобы Тебѣ на славу, людямъ на пользу выросла эта изба, и благословеніе Господне чтобъ вѣчно съ ней было, чтобъ никто изъ насъ не болѣлъ въ ней, чтобъ не было никакой измѣны, чтобъ никакая скотина, ни конь, ни корова, ни овца, старая ли, молодая ли, или что хочешь, краденое изъ Спижа ли, или пониже откуда, не переводилось въ ней, а чтобы мы въ здоровьи тамъ жили, деньги наживали и Твое Господне имя, Отче Предвѣчный, хвалили: такъ нашъ Господь Богъ во Святой Троицѣ Единый и Ты, Господи Іисусе Святый, помоги! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь!
Вскорѣ потомъ изба на полянкѣ подъ Koшистой горой была готова. Люди назвали со разбойничьей избой.
И благословилъ Господь ея строителей, были они здоровы, были у нихъ деньги; да вскорѣ всѣмъ имъ конецъ пришелъ по очереди.
Юзька Лущика, атамана и главнаго строителя (онъ лучше всѣхъ строить умѣлъ) повѣсили за ребро на крюкѣ въ Микулашѣ Липтовскомъ, и висѣлъ онъ до тѣхъ поръ, пока не умеръ — тамъ его и похоронили.
Сташекъ, его младшій братъ, умеръ отъ воспаленія легкихъ — напился воды, уставъ отъ погони пограничной таможенной стражи, когда пробирался съ табакомъ въ Галицію. Умеръ онъ въ деревнѣ.
Питонь сорвался съ рѣшетки висницкаго замка при попыткѣ побѣга, свалился съ большой высоты, разбилъ голову и умеръ на мѣстѣ. Его похоронили на висницкомъ кладбищѣ.
Проворный или Горный Косля послѣднимъ ушелъ на тотъ свѣтъ. Погибъ онъ въ долинѣ Старолѣсья у Низкихъ озеръ отъ пули охотника изъ Спижа, который охотился на козъ.
Похоронилъ его подъ собою снѣгь, а весною орлы разнесли по кускамъ его тѣло.
Таковъ былъ конецъ четырехъ строителей . разбойничьей избы. Но изба видала еще такъ еще многое на своемъ вѣку.
Въ ней играли знаменитую свадьбу Зоськи Моцарной изъ Костелискъ, свадьбу, которая еще такъ нехорошо закончилась.
Моцарные славились силой, — и сама Зоська могла положить самаго сильнаго мужика, срубала деревья въ лѣсу, — а когда ей было около тридцати лѣтъ, поступила въ разбойничью шайку Франка Топора и наводила ужасъ на всѣ города и мѣстечки за Татрами. Никогда не знавала она любовныхъ объятій: всѣ боялись сойтись съ ней. Когда же она стала славиться награбленнымъ богатствомъ (а брала она изъ добычи, сколько хотѣла: съ ней торговаться никто не смѣлъ), Куба Питонь изъ Костелискъ, не бѣдный, да жадный мужикъ, началъ добиваться ея руки.
Не совѣтовали ему люди, да и сама она говорила:
— Куба, оставь лучше, не выдержишь!..
Но ужъ очень онъ на богатство зарился, не обращалъ вниманія на добрые совѣты.
А такъ какъ Зоська не очень хотѣла показаться въ хохоловскомъ костелѣ (тамъ она еще недавно украла двухъ лошадей у богатаго хозяина, Михала Тыльца, которому чуть не вся деревня была сродни), — ей и пришла въ голову мысль отпраздновать свадьбу въ хорошо ей знакомой разбойничьей избѣ.
Цѣлая толпа гостей ѣхала туда изъ подъ лѣса вглубь, верхами, съ пѣснями и музыкой. Нa лошадей навьючили бочки съ виномъ и съ пивомъ, и вся вѣковая пуща наполнилась гамомъ, которому вторили далекимъ воемъ испуганные волки.
Зоська истратила на свадьбу котелокъ талеровъ. Гремѣли пистолеты и ружья, зажгли костеръ — огонь доходилъ до самыхъ верхушекъ сосснъ, а зарево отъ него было, какъ отъ пожара. Но у Кубы къ утру оказались сломанными три нижнихъ робра, одно съ правой и два съ лѣвой стороны… Тамъ онъ на третій день и померъ; отвезти его въ Костелиски нельзя было: все у него болѣло, да и дороги не было.
Похоронили его въ лѣсу и поставили крестъ, и долго еще ходила поговорка: повадился Куба Питонь къ Зоськѣ Моцарной.
Она его очень жалѣла и говорила, что ни въ чемъ не виновата, что хотѣла обойтись съ нимъ, какъ можно осторожнѣе, и что ее только на одну минуту разобрало — и вотъ тебѣ…
Тамъ, въ разбойничьей избѣ, скрывались отъ проклятій и воплей людскихъ несчастный Яси Слодычекъ и сестра его Тереза — она семнадцати лѣтъ, онъ двадцати; они влюбились другъ въ друга вопреки Божьему завѣту и человѣческимъ законамъ, и должны были бѣжать изъ родной деревни, изъ отцовскаго дома. Тамъ они похоронили подъ старой сосной маленькаго ребенка, умершаго отъ голода и холода, отъ которыхъ и сами они умирали, а Ясь, который ходилъ когда-то въ школу въ Новомъ Торгѣ, сорвалъ кору съ сосны надъ могилкой и вырѣзалъ на мой такую надпись:
Долго стояла эта сосна съ надписью, пока ея не спалило молніей. Разное говорили про это тѣ, кто знали: одни, что Богу угодно было дать знакъ, что онъ принялъ просьбу Яся и дитя его, хоть некрещеное, взялъ на небо; другіе, будто онъ хотѣлъ показать, что дитя горитъ въ адскомъ огнѣ, какъ сосна горѣла отъ удара молніи. — Богъ, какъ Богъ, — говорила старая Гадейка, ихъ тетка, — онъ, что орелъ въ небѣ. Кто знаетъ, куда онъ летитъ? Не противятся ему ни тучи, ни дожди. Куда хочетъ, туда и летитъ. Такъ и Господь Богъ свободенъ.
Тамъ, въ разбойничьей избѣ, жилъ Войтекъ Самекъ изъ Закопанаго, завзятый охотникъ на медвѣдей. Звали его «Зрячимъ», потому что видѣлъ онъ дивныя дивы, какихъ никому не случалось видѣть (онъ-то и видѣлъ рыбу съ бараньей головой въ Морскомъ Окѣ). Тамъ, въ разбойничьей избѣ, видѣлъ онь разъ страшнаго всадника Татръ — рысь на шеѣ у оленя; она промчалась по полянкѣ, подъ самой разбойничьей избой, несясь какъ вихрь на обезумѣвшемъ отъ отчаянія животномъ. Слыша издали стоны и увидѣвъ ужасное зрѣлище, Самекъ испугался, думая, что это привидѣніе, и даже перекрестился, — олень промчался и исчезъ въ чащѣ.
Тамъ видѣлъ онъ отчаянную борьбу медвѣдя съ пятью волками. Весь лѣсъ дрожалъ отъ рева и хрипа, а снѣгъ метелью взбивался въ воздухъ надъ кучей звѣрей. Медвѣдь, на котораго волки напали неожиданно, не успѣлъ убѣжать въ лѣсъ, къ деревьямъ, и волки на него насѣли. Самекъ смотрѣлъ изъ двери разбойничьей избы, съ ружьемъ въ рукѣ, на эту борьбу. Жаль ему было медвѣжьей шкуры, да любопытство взяло, кто побѣдитъ. Медвѣдь защищался храбро и пятился къ лѣсу, къ молодымъ соснамъ. Самекъ боевой душой своей радовался, глядя, какъ могучее животное поднималось на дыбы и махало огромными лапами, ревя и сопя. Но проворные волки отскакивали въ стороны и загораживали дорогу къ лѣсу… Одного медвѣдь ударилъ въ голову, онъ упалъ со стономъ въ снѣгъ, — сквозь разинутую паоть его полилась кровь. Другой съ брюхомъ, распоротымъ медвѣжьими когтями, подскочилъ высоко въ воздухъ и упалъ, купаясь въ крови своихъ внутренностей. Вдругъ самому большому изъ волковъ удалось напасть на медвѣдя сзади и вонзить ему клыки подъ уши въ шею. Тогда другой волкъ впился ему въ горло, а третій тоже подскочилъ къ его шеѣ. Придушенный, задавленный медвѣдь упалъ, разставивъ лапы. Теперь виденъ былъ только чудовищный комъ тѣлъ, слышался такой стонъ, ревъ и хрипъ, смѣшанный съ воемъ издыхающихъ тутъ же волковъ, что у Самка ружье дрожало въ рукахъ отъ потрясающаго зрѣлища.
Прошло, можетъ быть, полчаса, пока звѣри боролись, валяясь и ползая по землѣ, сцѣпившись такъ, что трудно было отличить одного отъ другого. Наконецъ, медвѣдя загрызли, — онъ пересталъ зашищаться, а волки, красные отъ крови, сочившейся изъ ранъ, стали рвать его мясо и пить его кровь. Тогда Самекъ уложилъ двумя выстрѣлами двухъ волковъ, а третій убѣжалъ.
Разсказалъ онъ это, вернувшись домой, сидя въ теплой избѣ за дымящейся картошкой, приправленной горячимъ молокомъ. Слушала его жена, слушали трое рослыхъ сыновей и три полногрудыя, румяныя красавицы-дочери, которыя ткали полотно на станкахъ, пока не начинало свѣтать. Сидѣли они кто на скамьѣ, кто на ведеркѣ, кто на стулѣ, опершись круглыми подбородками на руки, и слушали чудные разсказы, которые отецъ приносилъ всегда съ собой съ горъ. Слушали его и двое кумовей, родственники и друзья Самка, большіе охотники, Ясекъ Вальчакъ и Мацекъ Татаринъ; они пили венгерское вино, которое поставили передъ ними, и пыхтѣли густымъ душнымъ дымомъ трубокъ, Нa завтра хотѣли они вмѣстѣ съ Самкомъ отправиться къ разбойничьей избѣ за шкурами убитыхъ звѣрей, которыя не потеряли цѣны, хоть и истрепались въ борьбѣ, да за мясомъ и саломъ медвѣяіьимъ, очснь цѣлебнымъ во всѣхъ болѣзняхъ, — если только не утащатъ богатой добычи водки, рыси, лисицы, куницы или птицы.
Тамъ Самку было дивное видѣніе, послѣ котораго стали говорить, что, какъ бы онъ ни грѣшилъ, а пойдетъ на небо, коль ему Господь Богъ такую вещь при жизни дозволилъ видѣть; да впрочемъ онъ послѣ этого и не очень долго грѣшилъ.
Такое съ нимъ приключилось несчастье, что отправился онъ съ товарищами пни выкорчевывать въ Менгушовецкую долину, повстрѣчался тамъ съ семью липтовскими стрѣлками, и угодили они ему пулей въ бокъ. Угодить бы и не угодили, было у него время бѣжать, два товарища его и убѣжали куда-то къ Копровому Кряжу, да только боевая душа Самка не хотѣла уйти съ поля битвы безъ выстрѣла; остановился онъ, чтобы прицѣлиться въ самаго толстаго липтовца. Да Богъ не благословилъ, ружье не выстрѣлило, — порохъ-ли намокъ, или другое что, — а тѣмъ временемъ одинъ изъ липтовскихъ стрѣлковъ и влѣпилъ ему пулю подъ ребра. Съ ней и сошелъ Самекъ съ поля съ сознаньемъ, что уходитъ съ честью, и прошелъ, истекая кровью, Менгущовецкій кряжъ, пробрался къ Рыбьему, подъ Волошинъ, ничего не ѣлъ, не пилъ, всѣ припасы тамъ, въ долинѣ, остались, — пока, наконецъ, усталость не одолѣла его въ скалахъ.
Объ одномъ онъ у души своей просилъ, чтобъ не уходила она изъ него, пока онъ не дойдетъ до разбойничьей избы.
Тамъ онъ упалъ на солому, которая осталась отъ послѣднихъ ночлеговъ разбойниковъ или охотниковъ.
Тогда — (только, Боже сохрани, не отъ горячки, не отъ раны, а съ Божьяго соизволенія) — дано ему было видѣть то, чего ни одинъ горецъ не видывалъ.
Ослабѣлъ онъ отъ потери крови такъ, что не могъ двинуть ни рукой, ни ногой. Вдругъ ему показалось (а было это на заходѣ солнца, темновато было, день былъ туманный, дождь шелъ), что какая-то тѣнь стоитъ въ дверяхъ, хоть онѣ были заперты, а потомъ явилась и другая. Одна стала по лѣвой сторонѣ двери, другая по правой.
— Смерть… — думаетъ Самекъ, — но на какого чорта ихъ двѣ пришло, вѣдь и одна со всѣмъ свѣтомъ, съ царями, съ попами и съ докторами справляется, а не то, что съ мужикомъ… да и не слыхивалъ я, что двѣ смерти есть, или чтобъ смерть въ двухъ образахъ ходила…
Да только онъ сейчасъ понялъ, кто пришелъ: та тѣнь, что стояла слѣва, говоритъ:
— Душа, или ко мнѣ!
А голосъ у ней такой, словно немазанная ось заскрипѣла.
— Ого! — подумалъ Самекъ и вздрогнулъ. — Да вѣдь это дьяволъ, а та вторая, вѣрно, смерть, или помощникъ какой…
И въ ту же минуту тѣнь, что по правую сторону двери стояла, отозвалась:
— Душа, или ко мнѣ!
А голосъ былъ, какъ колокольчикъ въ костелѣ.
И обрадовался Самекъ, догадался, что это не помощникъ дьявольскій и не смерть; откуда бы имъ имѣть такой сладкій голосъ. И его тѣшило то, что тѣнь эта казалась свѣтлѣе, чѣмъ другая. Всмотрѣлся Самекъ хорошенько въ тѣни, — глаза у него были зоркіе, охотничьи, — и увидѣлъ большіе крылья надъ головой у обѣихъ; только у того, что былъ свѣтлѣе, они были какъ у ласточки, а у другого, какъ у нетопыря. Зналъ уже Самекъ, что это ангелъ и дьяволъ.
— Пришли за душой моей, — говоритъ онъ про себя. — Кто-же осилитъ?
Дьяволъ говоритъ:
— Душа! ты моя!
А ангелъ въ отвѣтъ:
— Не твоя, а моя!
— Моя!
— Нѣтъ, не твоя!
Стали спорить.
— Онъ воровалъ! — говоритъ дьяволъ.
— Воровство — дѣло мужицкое. Не крадетъ тотъ, кто не можетъ! — отвѣчалъ ему ангелъ.
— Пьянствовалъ!
— Такъ за свои деньги! У тебя взаймы бралъ?
— Съ дѣвками любилъ хороводиться, когда парнемъ былъ.
— Да, вѣдь и ты бы съ ними хороводился, кабы захотѣли тебя! Небось!
— Не исповѣдывался ужъ года три!
— Это ксендзово дѣло, а не твое. На то и есть ксендзъ въ Хохоловѣ.
— Какъ разозлится — ругается!
— Такъ тебя же ругаетъ! И хорошо дѣлаетъ.
— Святымъ не вѣритъ.
— Такъ и они ему не вѣрятъ. Я это хорошо знаю, мы вѣдь друзья, а ты у нихъ подъ хвостомъ!
Разозлился на это дьяволъ, идетъ къ Самку отъ двери.
— Иди, душа! Беру тебя! — скрипитъ онъ.
Вынулъ вилы откуда-то изъ-за плечъ и идетъ къ Самку. А ангелъ ему:
— Ахъ, ты нехристь! Сто чертей ты слопалъ! Да какой же я ангелъ, коли съ тобой не справлюсь.
И хвать за вилы рукой.
— Было тутъ начто посмотрѣть, — разсказывалъ Самекъ; — ангелъ, знать было по немъ, былъ дюжій, да дьяволъ тоже не слабъ. Чуть онъ меня рванетъ вилами, ангелъ его держитъ. Только я диву дался, что никакого шуму они не дѣлаютъ. Говорить говорили, такъ, по человѣчьи, но чтобы задѣть что-нибудь — ни-ни… Ничего не было слышно.
Наконецъ, ангелъ вырвалъ у дьявола вилы и вышвырнулъ ихъ сквозь крышу въ поле. Слѣда на доскахъ не осталось, только скрипнули слегка, — тогда дьяволъ повернулся и бухъ — въ дверь. Удралъ.
— Ну, душа, — сказалъ ангелъ Самку, — спасъ я тебя.
— Храни тебя Господь, ангелочекъ! — отвѣтилъ Самекъ.
— Ну, что, Войтекъ, хочешь итти со мной на небо?
Почесалъ Самекъ за ухомъ, не хотѣлось ему еще уходить со свѣта, подъ пятьдесятъ лѣтъ ему всего было, а главное, жаль было того медвѣдя съ бѣлой полоской на шеѣ, что въ Темныхъ Соснахъ засѣлъ, жаль было и свадьбы у Собчака, куда его звали, — да только нельзя же такому человѣку, какъ ангелъ, перечить. Чешетъ онъ за ухомъ, да говоритъ:
— Эхъ, если бъ отпустилъ ты меня на малость, тутъ только на одного медвѣдя сходить… Свадьбу у Собчака бери ужъ, пусть ее, — коль нельзя иначе.
Не сказалъ я ему, какой медвѣдь, или гдѣ онъ, — много ли ангелъ толку въ охотѣ знаетъ.
А онъ отвѣтилъ:
— Ну, будь по твоему. Оставайся еще и иди на этого медвѣдя.
И поднялся на крыльяхъ и улетѣлъ сквозь крышу.
И не успѣлъ я его спросить даже, какъ звать его — Серафимъ, или Херувимъ, или какъ, не успѣлъ поблагодарить его, — вылетѣлъ это онъ сквозь крышу, только въ глазахъ мелькнуло.
Да, видно, Господь Богъ иначе разсудилъ, — не такъ, какъ онъ мнѣ говорилъ, — а то я и того медвѣдя убилъ, какъ только мнѣ отъ раны полегчало, и на свадьбѣ былъ, и до сегодня живу и, можетъ быть, жить буду и не годъ и не два.
Такого дивнаго видѣнія никогда ужъ больше не было Самку, хоть разъ ночью онъ повстрѣчался и съ Монахомъ у Хиньчова озера. Только этотъ призракъ ничего ему не сказалъ, а лишь, проходя мимо, пододвинулъ свѣтильникъ къ его лицу и пошелъ дальше.
— Такъ бы и сказалъ ты, что онъ не идетъ, а плыветъ, хоть передвигаетъ ногами подъ своей рясой. Борода у него по поясъ, а глаза словно бѣльмами подернуты. Капюшонъ на немъ остроконечный, — чуть ступитъ, онъ на немъ болтается. Свѣтильникъ въ рукахъ несетъ красный, красивый такой. Видѣлъ я, какъ шелъ онъ внизъ, въ долину. Тамъ потомъ рѣка разлилась, трое людей и собака утонули. —
Тамъ, въ разбойничьей избѣ, однажды отдыхали пять людей. Они украли подъ Гавраномъ двухъ воловъ и барана у крестьянъ. Былъ между ними Михаилъ Калинскій съ Бѣлаго Дунайца, который даже въ костелъ въ Поронинѣ съ кривымъ ножомъ за пазухой ходилъ; былъ Климекъ Заруцкій, парень съ гладкимъ и нѣжнымъ, почти женскимъ лицомъ, который по очереди соблазнилъ семь сестеръ Михлянокъ и тѣмъ прославился; кромѣ того, онъ былъ разбойникоімъ. Былъ Ясекъ Валя, съ Валевой Горы, который умѣлъ прыгать черезъ заборъ такой же вышины, какъ онъ самъ, знаменитый танцоръ и воръ. Была тамъ Зоська Моцарная, вдова Кубы Питоня, былъ тамъ Яхимъ Топоръ изъ Грубаго, ея двоюродный дядя, восьмидесятилѣтній старикъ, еще крѣпкій и смѣлый, съ которымъ никто не могъ сравняться въ умѣньи уводить воловъ. Звали его Нетопыремъ: онъ много ходилъ по ночамъ.
Воловъ они привязали къ стѣнѣ, повязали имъ морды мѣшками, чтобъ они не мычали, потомъ развели огонь и зарѣзали барана, чтобы подкрѣпиться. Зоська стала жарить барана; Каминскій не дождался, рѣзалъ ножомъ сырое мясо, посыпалъ его солью и клалъ въ ротъ. Чуть проглотитъ кусокъ, хлебнетъ водки изъ бутылки, — а хлебалъ онъ такъ, что еще не насытился, а ужъ полторы бутылки ушло. Это онъ «варилъ въ нутрѣ». А по немъ и видно не было, что онъ такой сильный и здоровый.
Когда мясо обжарилось и всѣ наѣлись, они легли около костра, закурили трубки, — и Зоська, какъ всѣ. Мало, кто могъ выпускать, такіе клубы дыма какъ Зоська. Звѣзды уже начали показываться на небѣ и свѣтить сквозь щели въ крышѣ внутрь избы.
Былъ теплый, іюньскій вечеръ, вѣтеръ налеталъ съ горъ, весело играя въ лѣсу, словно тѣшась своими крыльями и летомъ.
Яхимъ Топоръ лежалъ близъ огня, онъ ужъ любилъ грѣться и въ теплыя ночи. Хранилъ онъ стародавній обычай — носилъ еще на шеѣ ожерелье изъ камешковъ и косточекъ, а на головѣ высокую баранью остроконечную шапку, окрученную шнурками, съ нанизаннмый на нихъ раковинами.
Голова его была похожа на голову старой совы, глаза у него были огромные, выпуклые.
Помнилъ онъ многое изъ далекихъ-далекихъ временъ, помнилъ еще лукъ на стѣнѣ, висѣвшій въ избѣ въ его дѣтскіе годы; съ этимъ лукомъ предки его когда-то на охоту ходили. Умѣлъ онъ въ поздней своей старости на диво метать топоромъ такъ, что срубалъ вѣтви въ любомъ мѣстѣ. Одинъ лишь покойникъ Косля Горный могъ въ свое время равняться съ нимъ въ этомъ искусствѣ.
Оставили ему родные послѣ смерти немного земли и скота, что пасся лѣтомъ въ Ваксмундскихъ горахъ, а зимой близъ Топоровыхъ озеръ, — онъ увеличилъ стадо, да глупо сдѣлалъ: когда дѣти подросли, все роздалъ имъ, а они, вмѣсто того, чтобы кормить его, какъ обѣщались, выгнали его изъ дому. Пришлось ему скитаться; онъ все больше разбойниковъ держался, и хоть старъ былъ и силы большой у него не было, а могъ взапуски съ молодыми ходить въ дальнюю дорогу, даже бѣгать, и былъ очень опытенъ въ кражахъ, привыкнувъ къ нимъ съ дѣтства за свою долгую жизнь.
— Мнѣ и восемнадцати лѣтъ не было, — говаривалъ онъ, — какъ я съ разбойниками на грабежъ ходить сталъ, такъ ужъ меня природа моя къ тому тянула. Мнѣ дома не сидѣлось, когда я слышалъ, что кто-нибудь на разбой идетъ; такъ тянуло, что не приведи Господь. Былъ у Тонсеницовыхъ озеръ хозяинъ, Янъ Бирцожъ, онъ противъ Мацька Гусеницы въ Закопаномъ жилъ, съ нимъ я и пошелъ въ первый разъ. Онъ съ собой никогда ничего не бралъ, кромѣ суковатой палки, но когда, бывало, разозлится, — охъ! люди мои милые! — не мало дюжихъ нарней укладывалъ онъ этой палкой. Не было атамана лучше его!.. Съ нимъ я первый разъ на разбой ходилъ. Давно…
Въ этотъ вечеръ Яхимъ Нетопырь былъ грустенъ.
— Дѣти меня выгнали, шатаюсь я по ночамъ, Нетопыремъ меня зовутъ, — говорилъ онъ. — Были у меня четыре дочки и пять сыновъ, трое померли, шестеро остались; сыновья и одна дочка. Внуковъ, правнуковъ дюжинъ пять будетъ, а можетъ и больше. Да… Сначала кормили, жилъ ничего; какъ къ которому приду, у него и сижу. Что мнѣ въ голову ни придетъ, все мнѣ давали. Эхъ, не прошло и двухъ лѣтъ, все перемѣнилось. Выгнали. Я вотъ думалъ надъ молодостью ихъ: ничего изъ нихъ не выйдетъ, ни стрѣлять по звѣрю, ни воровать не идутъ, сидятъ на землѣ, за конями ходятъ, дрова рубятъ, сѣно косятъ. Ни за что путное не берутся. Думалъ: вѣдь долженъ быть хоть одинъ на свѣтѣ, что дѣлать что-нибудь будетъ. Эхъ, не приведи Господи! Всѣ на землѣ сѣли — хозяева. Въ дѣда пошли, по матери. Сѣютъ, боронятъ, нашутъ, а чтобы молодцами быть — не ихъ дѣло. Выгнали меня. Позоришь насъ, — говорятъ, — ты, старый воръ, разбойникъ! Эхъ! кабы я не кралъ, не было бы у васъ, у каждаго по коню, да по три коровы, сынки! Не мало сапогъ износилъ я ради вашего добра, да больше двадцати лѣтъ, коли посчитать, въ тюрьмѣ сидѣлъ. А мало ли на моей спинѣ палокъ побывало — въ Липтовѣ, на Оравѣ, въ Новомъ Торгѣ — больше тысячи! Не было бъ у васъ, на чемъ хозяйничать теперь, кабы не я! Эхъ! Коль случай подвернется, такъ я теперь у нихъ у самихъ бычковъ повыкраду!
Берегитесь! Миська! Есть тамъ еще горѣлка?
Подалъ ему Каминскій бутылку; старикъ выпилъ.
Плюнулъ, губы утеръ рукавомъ.
— Хорошо! давай еще!
Выпилъ еще.
Отнялъ бутылку ото рта и заворчалъ: Берегитесь, берегитесь, сынки! Завтра поутру и мы тамъ можемъ быть. Ха!
Опять отпилъ. Лицо его покраснѣло, огромные, выпуклые глаза около кривого носа словно разбухли отъ блеска, узкія, продолговатыя, опущенныя въ углахъ губы начали дрожать.
— Гей! Сынки! Хозяева! Тепло вамъ! Баба постель грѣетъ! Гей!
Въ головѣ у него начало мутиться.
— Эхъ! Не бывало на свѣтѣ другихъ такихъ молодцовъ, какъ Лущики Яркіе… Зарево устроили разъ такое, что все небо горѣло… Эхъ!
Лущики Яркіе!.. Эхъ!.. Хоть одного бы изъ нихъ въ Грубое пустить, къ сынкамъ, къ хозяевамъ… Баба постель грѣетъ… Вотъ бы свѣтло было!..
Вдругъ онъ вскочилъ.
— Иду!
— Куда? — спросили товарищи.
— Въ Грубое!
— Зачѣмъ?
— У дѣтей ночевать. Будьте здоровы, люди мои.
И прежде, чѣмъ тѣ успѣли оглянуться, онъ ушелъ. Захрустѣли вѣтки близъ взбы, зашелестѣла трава, и старикъ исчезъ въ лѣсу.
Спитъ Каминскій, спитъ Валя; глухая полночь. Зоська Моцарная (она около Заруцкаго лежала: ребра у него стальныя были) толкаетъ его и говоритъ: Климекъ! Смотри-ка! Зарево, или что на небѣ? Да вѣдь не свѣтаетъ еще!
Смотритъ Климекъ, говоритъ: Зарево. Горитъ гдѣ-то.
И заснулъ опять.
А Зоська Моцарная видѣла сквозь щели въ крышѣ, какъ зарево росло и облило нсбо зловѣщимъ багрянцемъ, отъ котораго меркли звѣзды.
— Лущиковъ Яркихъ поминалъ Нетопырь, — думала она, — и помянулъ. Гдѣ-то близко горитъ…
На другой день, когда уже совсѣмъ свѣтало и Михалъ Каминскій жаловался, что Нетопырь вчера всю горѣлку выпилъ, вдругъ онъ появился въ дверяхъ разбойничьей избы. Казалось, будто распрямились его согбенныя плечи; въ глазахъ его горѣлъ огонь.
— Видѣли?! — спросилъ онъ, запыхавшись, но громкимъ голосомъ.
— Здравствуй, крестный! А что намъ было видѣть?
— Ночевалъ я съ дѣтьми! Видѣли?
— Да какъ же намъ отсюда было видѣть?
А у Зоськи сердце дрогнуло въ груди отъ мысли, которая у нея мелькнула.
— Зарево? — спросила она.
Старый Нетопырь торжественно кивнулъ головой и отвѣтилъ: Зарево!..
А потомъ прибавилъ: Два хозяина, сынка, съ дымомъ ушли!..
И тихо стало въ разбойничьей избѣ, даже Михалъ Каминскій широко раскрылъ глаза, хоть онъ мало чему дивился.
— Поджегъ?!
— Ага! Зашелъ я къ Ендреку, стучу въ окно… — Кто? — я, отецъ! — иди къ чорту! — Иду къ Яську, они тамъ рядомъ. — Кто?
— Я, отецъ. — Ну тебя къ черту, или къ Ендреку! — былъ я тамъ! — Ну, такъ убирайся къ чорту! — я ужъ дальше не пошелъ. Горѣлка мнѣ тоже голову туманила. Эхъ, — подумалъ я, — не пойду я по воду ни къ Стаську, ни къ Кубѣ, ни къ Яхимку, ни къ Маринѣ; я ужъ съ вами останусь. Постойте вы, хозяева!..
А тутъ у меня въ глазахъ Лущики Яркіе — Юзекъ покойникъ, котораго за среднее ребро въ Микулашѣ повѣсили, и Сташекъ покойникъ — такъ и пляшутъ. Эхъ! Провели вы меня, безмозглые сынки, вы, старшіе, когда я вамъ надѣлы оставлялъ! Взялъ я огниво, трутъ поджегъ. Загорѣлось въ одну минуту!
Онъ повернулся отъ двери къ долинѣ и поднялъ руку.
— Хозяева! Нищіе! Выгнали вы меня, — позоришь-молъ насъ ты, старый воръ, разбойникъ! Сынки! Месть вамъ за то, что я мыкаться долженъ! Месть! Теперь будете отъ голоду дохнуть — хозяева, нищіе! Погорѣльцы!
И онъ трясъ сухой, костлявой рукой въ сторону деревни, а глаза у него страшно горѣли и дрожали его узкія, продолговатыя губы.
Тѣмъ временемъ Каминскій натягивалъ струны на скрипку и бормоталъ:
— Все хорошо, крестный, только вотъ зачѣмъ ты вчера всю горѣлку выпилъ?.. Ничего не осталось.
Потомъ пришелъ конецъ и самой избѣ.
Начали рубить лѣса подъ Кошистой горой, пастбища устраивать, избы строить.
Опустѣла разбойничья изба, никто ея не чинилъ. Однажды осенью горный вѣтеръ сорвалъ и поломалъ крышу, стѣны послѣ этого стали чернѣть и гнить. Поросло все кругомъ всякой травой, и сквозь щели въ стѣнахъ начали пробиваться зеленые, угрюмые листья лопуха, потомъ внутри стала расти трава и голубые, сапфирные цвѣточки. Мохъ, грибочки отъ сырости поползли по стѣнамъ и осеребрили ихъ блѣдной зеленью. Расплодился около нихъ ржавый, грустный щавель и темная, сонная крапива. Низкія стѣны стали исчезать лѣтомъ въ густой травѣ, а зимой подъ сугробами снѣга — и съ каждымъ годомъ все больше и больше. Горный вѣтеръ потомъ разрушилъ двѣ стѣны, южную и западную; двѣ другія рухнули черезъ нѣсколько лѣтъ подъ тяжестью снѣга. Лопухъ, трава, щавель, крапива, голубые и сапфирные цвѣточки, бѣлые горные ландыши покрыли весной кучу бревенъ. Земля стала втягивать въ себя гніющее дерево, и черезъ нѣсколько лѣтъ отъ разбойничьей избы не осталось и слѣда.
Осталась только память о ней, вмѣстѣ съ именами Лущиковъ Яркихъ, Косли Горнаго, или Гонца, Зоськи Моцарной, охотника Самка Зрячаго, печальнаго Яся и Терезы Слодычковъ, да стараго Нетопыря изъ Грубаго, который отомстилъ недобрымъ сыновьямъ.
Ясекъ славно на скрипкѣ игралъ, да и пѣсни складывалъ такъ, что днемъ съ огнемъ такого другого не сыскать. Объ его игрѣ и пѣсняхъ молва зашла далеко, знали его хорошо и въ Марушинѣ, и въ Кравшовѣ, и въ Дянишѣ, и въ Костелискахъ… Бабы вѣдь такъ и льнутъ къ людямъ, о которыхъ слава по міру ходитъ; не даромъ говорятъ про такихъ: глазкомъ подмигнетъ — съ ума сведетъ. Ну, и къ нему дѣвки льнули, — и изъ бабъ не одна на него всѣ глаза проглядѣла. Онъ и самъ отъ нихъ былъ не прочь, не дуракъ парень, да больше такъ все: съ глазъ долой, изъ сердца вонъ. Замужъ за него богатѣйшія дѣвки хотѣли, а онъ и въ усъ себѣ не дулъ, хотя у самого ничего не было, развѣ то, что получитъ за свою игру на свадьбѣ, или въ корчмѣ, а то заработаетъ топоромъ, пилой или рубанкомъ, — на все былъ мастеръ. Ужъ такой у нихъ норовъ, у музыкантовъ. Что имъ не по нраву — даромъ давай, не возьмутъ: а ужъ если понравится что — душу отдадутъ, хоть чорту. И ничего съ ними не подѣлаешь, что съ твоимъ дурачкомъ.
Немного Ясекъ небо коптилъ въ той деревнѣ, откуда былъ родомъ. Все шлялся, а особенно лѣтомъ, когда стада въ горы выгоняли, Вездѣ его знали, — придетъ, съиграеть, новымъ пѣснямъ научитъ. И куда онъ ни придетъ, всюду его и дѣвки, и бабы не то, что въ губы, а руки ему цѣлуютъ, на колѣни передъ нимъ падаютъ, какъ передъ иконой. Такое ужъ онъ счастье имѣлъ. Да только самъ онъ все больше смѣялся надъ ними, и, хоть случалось и ему самому бѣгать за ними, а никто все-таки не зналъ, что у него на сердцѣ.
А когда онъ, бывало, останется одинъ, такъ что никто его не слышитъ, высоко ли въ горахъ, глубоко ли въ лѣсахъ, — сейчасъ вытащитъ скрипку изъ-за пазухи, заиграетъ, затянетъ пѣсню на особый ладъ, какъ въ Татрахъ поютъ, по деревнямъ… Такъ поется она:
Я хожу, хожу по скаламъ, —
Ужъ ты, скрипка, пой! —
Внизъ гляжу со скалъ высокихъ,
Міръ весь подо мной…
Внизъ гляжу со скалъ высокихъ, —
Скрипка, пой звончѣй! —
Изъ груди бы сердце вынулъ
Угля горячѣй!..
Изъ груди бы сердце вынулъ, —
Ужъ ты, скрипка, пой! —
Я бы сердце отдалъ милой,
Только нѣтъ такой!..
Нѣту милой, нѣту милой, —
Скрипка, пой звончѣй! —
Я гляжу со скалъ высокихъ,
Какъ бѣжитъ ручей…
Такъ и плыла она, Яськова пѣсня.
Повстрѣчался разъ Ясекъ съ Марисей Хохоловской изъ Костелискъ; она подъ Орнакомъ коровъ пасла. Странная была Марися Хохоловская — никто другой такой дѣвки и не видывалъ.
Сядетъ она, бывало, на камень или на пень, глядитъ куда-то… — да полдня такъ и просидитъ. Дома-ли, въ избѣ, или гдѣ у стѣны — то же самое.
Глаза у нея были синіе, мглистые; кажется, смотритъ, а вѣдь знаешь, что ничего не видитъ. Скажешь ей что-нибудь, сразу повернетъ голову, улыбнется, да заговоритъ такъ сладко, такъ хорошо, словно меду на сердце польетъ.
Плясать-ли пойдетъ, на свадьбу-ль придетъ, она и съ парнями пересмѣиваться будетъ, да только видно, что не то у нея въ головѣ, что не тутъ ея мысли…
А всего больше любила она сидѣть гдѣ-нибудь одна коровъ пасти, или запереться дома, въ коморкѣ. Ляжетъ на травѣ или на кровати, закроетъ глаза и лежитъ. Называли ее Марисей Далекой за то, что уходила она куда-то далеко отъ міра.
Были такіе, что взять ее въ жены хотѣли; дѣвка она была красивая, рослая, стройная, какъ цвѣтокъ, домовитая, скромная и богатая. Она благодарила и отказывалась:
— Проси ты меня на свою свадьбу съ другой, а я тебя на свои похороны позову, — говоритъ и улыбается такъ грустно, словно цвѣты вянутъ, и такъ свѣтло, словно вода блеститъ въ ручьѣ.
Было ей двадцать три года, — такъ она и жила.
И когда Ясекъ-музыкантъ повстрѣчался съ нею подъ Орнакомъ, онъ ужъ не пошелъ въ тотъ годъ никуда. Остался въ Костелискахъ и сидѣлъ тамъ, — все пѣлъ:
Радости-утѣхи я не сѣю въ полѣ,
Кто жъ меня утѣшитъ въ моей горькой долѣ?..
И все-то онъ смотритъ на Марисю Хохоловскую, а стоитъ ей взглянуть на него, какъ у него скрипка задрожитъ въ рукахъ и онъ перестаетъ играть, словно у него пальцы замерзаютъ. А дѣвки толкуютъ промежъ себя: — эхъ! Влюбился нашъ Ясекъ въ Далекую Марисю! Пожалѣй его, Боже!
И завидно имъ было; вѣдь дѣвка — шельма такая, что, хоть и сама подчасъ не хочетъ, а другой завидовать будетъ. Бываютъ и не такія, да мало.
А Марися не то, что не рада была Яську; — нѣтъ, иногда даже казалось, пожалуй, что она и рада встрѣтиться съ нимъ, да только, много ли тутъ любви было, Ясекъ никакъ понять не могъ.
Говоритъ съ нимъ; играетъ онъ — слушаетъ, иногда и сама попроситъ сыграть, а иногда шепнетъ потихоньку:
— Сыграй мнѣ о томъ Янкѣ, что воловъ пасъ.
Попроситъ, и сейчасъ поблѣднѣетъ.
Онъ игралъ ей эту пѣсню. Знаете?
Ужъ какъ насъ воловъ я въ полѣ, гдѣ зеленый дубъ стоитъ,
Красна дѣвица приходитъ: ты зачѣмъ тутъ? — говоритъ. —
А затѣмъ я тутъ, что надо, — а тебѣ то знать къ чему?
Красна дѣвица лишь знаетъ, да не скажетъ никому.
А коль скажетъ, такъ и скажетъ, на себя наговоритъ,
Вѣдь сама мнѣ говорила: приходи, гдѣ дубъ стоитъ!
Игралъ онъ ей часъ, два, не переставая; она слушала и только все блѣднѣй становилась.
А потомъ говорила: «спасибо» и уходила.
И пряталась куда-то, такъ что никто и найти ея не могъ.
— Эй, Ясекъ! Не взять тебѣ игрой Марисю! — говорили дѣвки.
— А все лучше хоть поиграть ей, чѣмъ-съ вами цѣловаться, — отвѣчалъ онъ имъ.
— Эй, Ясекъ! Жаль тебя!
— А мнѣ хоть умереть для нея, — и то не жаль!
— Не судьба тебѣ съ ней…
— Но есть Преображеніе Господне чудесное на небесахъ.
А потомъ уйдетъ куда-нибудь, да какъ грохнется гдѣ-нибудь подъ сосной лицомъ оземь… Просто жаль было парня!..
Старикъ горецъ, Тирала, умный мужикъ (онъ капраломъ у царицы Терезы въ драгунахъ служилъ), сказалъ разъ, глядя на Яська-музыканта, когда тотъ подъ сосной лежалъ:
— Эти музыканты — какой-то совсѣмъ чудной народъ.
Бываютъ изъ нихъ и умные, да мало, — за то ужъ какъ попадется дуракъ, такъ хуже самого черта.
Былъ у насъ въ полку, въ третьемъ эскадронѣ, горнистъ, молодецъ — парень, чехъ… чудно его какъ-то звали… Недопилъ… что-ли?.. Имя ему было Карлъ… И вотъ какъ полюбилъ онъ одну дѣвку, служанку, въ Вѣнѣ: бухъ съ моста въ Дунай!
— Вотъ тебѣ разъ! — кричитъ Антося, его крестница, которой шелъ семнадцатый годъ. — И утонулъ?!
— Вытащили еле живого. Спрашиваетъ его вахмистръ: чего ты такъ сдурѣлъ? А онъ говоритъ: не захотѣла меня дѣвка, которую я полюбилъ.
— А что онъ потомъ сдѣлалъ, крестный?
— Только что его изъ больницы выпустили, бухъ во второй разъ! За то ужъ лучше намѣтилъ, куда прыгать; такъ его и не нашли.
— Господи Боже!
— А играть онъ умѣлъ такъ, что самъ фельдмаршалъ Лаудонъ далъ ему разъ на маневрахъ два талера серебромъ. Онъ на этого Яська былъ даже немного похожъ, глазами.
— Эхъ! Хотѣла бы я, чтобы меня кто-нибудь такъ любилъ! — говоритъ Антося.
— А что бы ты ему дала за это? — смѣется старый Тирала.
— А тебѣ что за дѣло, крестный? — и всѣ со смѣху покатываются.
И шли дни за днями, недѣли за недѣлями, а все было по-прежнему. Марися Далекая слушала Яськову музыку, но онъ не былъ ей ближе, чѣмъ прежде.
— Да спроси ты у нея, — говорятъ ему дѣвки, — любитъ она тебя или нѣтъ?
— Не смѣю.
— Такъ посмѣй! Ты не мужикъ что ли?
— А какъ скажетъ: нѣтъ?
— Пойдешь къ другой.
— Нѣтъ! Лучше помру!
— Грѣхъ такъ говорить!
— Эхъ! Мнѣ и небо не мило, и адъ не страшенъ!
— Такъ ужъ ты ее полюбилъ?
А онъ больше ничего не отвѣчалъ.
Вотъ насталъ разъ солнечный день, такой бодрый, такой погожій, какого не было еще тѣмъ лѣтомъ.
Всталъ Ясекъ поутру, поднялъ голову, поглядѣлъ на небо, на горы и говоритъ про себя: Правда! Не мужикъ я, что-ли? Надо жъ такъ или этакъ рѣшиться.
И идетъ онъ прямо къ Марисѣ, находитъ ее: она стоитъ надъ ручьемъ, наклонившись, зажала подолъ межъ колѣнъ, ноги до колѣнъ голыя — бѣлье моетъ.
— Марись! — говоритъ онъ.
Марися вьшрямилась.
— Что?
— Марися! Не могу я дольше выдержать. Люба ты мнѣ.
А она покраснѣла и сейчасъ побѣлѣла вся.
— Люба ты мнѣ, — говоритъ Ясекъ. — Въ жены бы взялъ я тебя.
А она грустно качаетъ головой: нѣтъ, молъ.
— Нѣтъ? — говоритъ онъ, и видно, что у него въ глазахъ потемнѣло.
— Нѣтъ.
— Никогда?
— Никогда.
— Послѣднее слово?
— Послѣднее.
Едва могъ онъ выговорить:
— Отчего? Я тебя люблю, какъ свѣтъ Господень…
— Такъ мнѣ и оставаться. На вѣки. Ни за кого я не выйду… никогда…
Отвернулась, наклонилась, опять взялась за стирку.
Хотѣлъ Ясекъ съ ней еще говорить, да только не отвѣчала она. Слезы стали подступать къ его глазамъ, хоть не плаксивый былъ парень: сдержалъ ихъ, не пустилъ изъ глазъ на лицо, но казалось ему, что всѣ онѣ стали падать по каплѣ въ сердце, какъ расплавленный свинецъ, который онъ видѣлъ на плющильнѣ въ кузнѣ.
Ушелъ.
А Марися Далекая стала съ той поры совсѣмъ другой съ нимъ. Бѣгаетъ отъ него, иногда обидное слово скажетъ, не попроситъ сыграть, а когда онъ играетъ — не слушаетъ. Словно онъ что дурное ей сдѣлалъ: льдомъ отъ нея на него вѣетъ.
М грызло же горе несчастнаго Яська. Что онъ ей сдѣлалъ? Сказалъ, что любитъ ее. Да развѣ онъ ее неволитъ? Развѣ докучаетъ ей? Съ перваго же слова отсталъ онъ отъ нея, какъ отскакиваетъ вѣтка отъ сосны, когда въ нее громъ ударитъ.
Думаетъ онъ и думаетъ… Что тутъ за причина можетъ быть? Что не любъ онъ ей… Ну что жъ, всякое бываетъ… Но чтобы ни за кого итти не хотѣла такая дѣвка, красивая, здоровая, молодая… Не понять!
Тутъ что-то должно быть…
Ужъ не тяжкія ли слезы какія?..
Вѣдь не даромъ поютъ:
Умру я, матушка, не отъ хворости,
Умру, родимая, отъ тоски-змѣи.
И такъ было ему плохо, что справиться съ собой не могъ.
— Эхъ! — говорилъ онъ, — лучше бы мнѣ на осинѣ висѣть… Что я ей сдѣлалъ? Что я ей сдѣлалъ? Вѣдь не обидѣлъ ее, вѣдь слова ей не сказалъ… Радость моя…
И уходилъ куда-нибудь въ лѣсъ и игралъ.
А игралъ онъ такъ, что, когда Антося, Тиралова крестница, разъ подъ лѣсомъ коровъ пасла и игру его услыхала, такъ ее его игра за душу взяла, что она навзрыдъ заплакала, да такъ весь день и ревѣла.
— Чего ты плачешь, дѣвка? — спрашиваетъ ее Тирала.
— Я… Ясекъ… такъ… играетъ, крестный…
— Ну и пусть его играетъ.
— Да и у меня такъ… на сердцѣ… люто, что не въ моготу…
— А что жъ тебѣ не въ моготу?
— Не знаю… крестный…
— Ужъ не тянетъ-ли тебя къ нему? — смѣется Тирала.
Антося сразу проглотила слезы и разозлилась: — А къ кому меня должно тянуть?.. Не къ тебѣ-ли? ишь, тоже, рѣпа сушеная, за кого принялся… Ишь…
Пока еще стояла погода, Ясекъ шлялся со скрипкою по лѣсу и крѣпился, какъ могъ. А когда залили ливни, когда подошли туманные, пасмурные, скучные осенніе дни, когда вершины запорошило, когда мгла, мракъ пали въ долины — у него отъ тоски чуть сердце не выскочило. и любить она его не хотѣла, и не зналъ онъ, чѣмъ немилъ ей сталъ, чѣмъ ее обидѣлъ, что ей дурного сдѣлалъ. И не зналъ ужъ, что хуже: то или другое? За любовь бы жизнь отдалъ, обиду бы жизнью искупилъ… Да.
Разъ послѣ полудня Марися что-то разнемоглась, не выгнала коровъ, — онъ видѣлъ, что она вошла въ шалашъ, гдѣ варятъ обѣдъ. Пошелъ за ней.
Вошелъ молча. Сѣлъ у стѣнви на лавку, и она на лавкѣ сидитъ, не смотритъ на него.
Прошло ужъ много времени, а они все молчатъ; снялъ Ясекъ скрипку со стѣны, сталъ бренчать пальцами по струнамъ. Побренчалъ разъ, другой… Потомъ зазвенѣлъ пальцами на струнахъ:
Ужъ какъ пасъ воловъ я въ полѣ, гдѣ зеленый дубъ стоитъ,
Красна дѣвица приходитъ: ты зачѣмъ тутъ? — говоритъ.
А Марися въ слезы. Сначала сдерживалась, — а потомъ плачъ прорвался, какъ огонь.
Ясекъ вскочилъ съ мѣста: — Марись! Что такое? Чего ты плачешъ?
А она все плачетъ.
— Чего ты плачешь?! Твои слезы, какъ камни для меня… Скажи! Отчего ты со мной такая? Въ чемъ виноватъ я передъ тобою? Чѣмъ я тебя обидѣлъ? Марись!
— Эхъ… ни въ чемъ ты не виноватъ, ничѣмъ ты меня не обидѣлъ… Только зачѣмъ ты, зачѣмъ на струнахъ заигралъ…
— Да вѣдь я не разъ тебѣ игралъ, и ты не плакала, — говоритъ Ясекъ.
— Не надо было… теперь… — говоритъ Марися. Задумался Ясекъ… Думалъ минуту, потомъ бросилъ скрипку на землю, ногой толкнулъ. Беретъ руки Мариси, цѣлуетъ.
— Прости! — говоритъ.
— Не въ чемъ…Чѣмъ ты виноватъ?.. Ничѣмъ, — отвѣчаетъ она.
— За что жъ ты сердилась на меня?
— Не сердилась я… нѣтъ… не понять тебѣ того никогда… никогда.
— Не сердилась?! — кричить Ясекъ, поднимая на нее глаза.
— Нѣтъ… только сердце у меня наболѣло…
У Яська слезы стали навертываться на глаза, но онъ удержалъ ихъ.
— Отчего у тебя сердце наболѣло? — спрашиваетъ.
— Если бы зналъ ты… Болѣло оно у меня, болѣло, да тихо, а теперь громко заболѣло…
— Изъ-за меня?
А у Мариси снова слезы брызнули изъ глазъ. Видно, себя уже не помня, стала причитать она, рыдая… — И любила я его, любила…
И шатается, словно вотъ-вотъ упадетъ. Едва о стѣну уснѣла опереться, да Ясекъ ее поддержалъ.
— Это онъ такъ пѣлъ… когда коней пасъ… Я его спрашивала, а Зоська Чаювна знала, что… И любила я его, любила…
Больше не могла говорить она, затихла… А Ясекъ цѣлуетъ ей руки, колѣни. Тихо стало въ шалашѣ, только синій огонекъ на кострѣ нляшетъ.
— Не хотѣлъ онъ меня, — говоритъ Марися, помолчавъ. — Взялъ Зоську Чаювну, женился. Ничего я ему не говорила, да зналъ онъ, что я гибну… Эхъ, когда ихъ вѣнчать вели… въ Хохоловскій костелъ… когда ихъ вели…
— Марись…
— Стой… пройдетъ… Вели ихъ… А я стояла въ сторонкѣ… Когда имъ ксендзъ руки соединялъ…
— Марись…
— Стой… Взялъ ихъ руки, кольца обмѣнялъ, повѣнчалъ, клятву взялъ… и онъ ужъ сталъ ея… Вышелъ онъ изъ костела… Перо у него было на шапкѣ, красныя ленты на воротѣ… А она въ вѣнкѣ. Эхъ, Ясекъ, сто лѣтъ буду жить, не забуду…
— Марись!
— А я осталась тамъ. У костела, у стѣны. Никто меня не видалъ… Поѣхали… И заиграла ему музыка его пѣсню, эту самую… Простояла я тамъ до-утра… Просила Бога, чтобъ смерть ко мнѣ прислалъ — не пришла… И клятву дала, обѣтъ: если васъ ксендзъ связалъ на вѣки, такъ я Тебѣ, Господи, клянусь и обѣтъ даю, если ужъ Ты мнѣ этого счастья дать не захотѣлъ, что меня никогда не поведутъ къ алтарю въ вѣнкѣ, никогда, никогда… только въ гробъ меня такою положатъ…
— Марись!
— А онъ уѣхалъ съ ней, какъ поженился, въ Долгополье… Видѣла я его потомъ много разъ, все больше въ Людимирѣ, на храмовомъ праздникѣ; они туда всѣ ѣздятъ, оттуда ихъ приходъ близко. Сама я туда хожу, по доброй волѣ… Ужъ четвертый годъ… И буду ходить…
— А не больно тебѣ?..
— Больно… Да вѣдь тамъ я хоть вижу его… Дѣти у нихъ… двое… Мальчишки… Глаза у нихъ каріе, какъ у него… Видѣла я… Хоть это и ея дѣти, а поцѣловала бы я ихъ въ эти глаза… Эхъ, Ясекъ…
— Эхъ, Марись…
— И такъ я и останусь навѣки, съ болью моей…
— А что жъ теперь будетъ со мной? — говоритъ Ясекъ.
— Уйди отъ меня, оставь меня, — говоритъ Марися. — Другую найдешь. Ни у кого со мной счастье не выростетъ. Такая ужъ моя судьба проклятая.
— Эхъ! Такъ вотъ отчего холодомъ отъ тебя вѣяло!.. А милъ я тебѣ? Хоть немножко?
И беретъ онъ ея руки, а она сжимаетъ ихъ пальцами, къ груди прижимаетъ и говоритъ: — Милъ, очень милъ…
И вырвалась, и убѣжала изъ шалаша.
А Ясекъ остался тамъ и такъ и не двинулся съ мѣста; — пришли пастухи, нашли его тамъ, какъ мертваго.
— Что съ тобой, Ясекъ? — спрашиваютъ.
— Не хотѣлъ меня Господь Богъ взять, такъ пусть черти меня берутъ! — сказалъ онъ и вышелъ.
Пошелъ онъ искать Марисю, — нашелъ ее въ хлѣву, коровъ она доила. Лампочка съ ней.
— Марись! — говоритъ Ясекъ, — я тебя такъ не оставлю, я не хочу такъ тебя оставить. Я не такой, чтобы всегда на своемъ поставить хотѣть, не такой, чтобы брать тебя силой, неволить.
Еслибъ ты была бѣдной, а я богатымъ… А такъ… коли не любишь меня, на что тебѣ я? Что тебѣ моя скрипка и слава, что о мой по свѣту идетъ!.. Бросилъ бы я тебѣ къ ногамъ и мое сердце кровавое, и мою любовь сердечную!
Только такъ я тебя не оставлю, не прощусь такъ съ тобой… Ты для меня, какъ святая, ты для меня словно изъ сонма ангеловъ сошла на землю. Я одинъ на свѣтѣ, какъ яворъ, засохшій на полянѣ.
Никого нигдѣ нѣтъ у меня; я людямъ играю, а у меня въ сердцѣ играетъ только вѣтеръ… Будъ мнѣ сестрой.
И упалъ онъ къ ея колѣнямъ, обнялъ ихъ, а она поставила ушатъ съ молокомъ на землю, положила ему руку на голову и говоритъ:
— Я ужъ никому ничѣмъ не могу быть, мнѣ одна смерть осталась… Разойдемся… Иди въ другія мѣста. Оставь меня съ моей болью…
— Эхъ, Марись, Марись! — говоритъ онъ. — Видитъ Богъ, если бъ могъ я взять на себя твои раны, чтобы полегчало тебѣ, чтобы лучше было…
— Иди! Мнѣ ужъ ничего на свѣтѣ не осталось… гробъ одинъ…
И подала она ему руку, и толкнула его слегка къ двери.
Закружилось у Яська въ головѣ, заломило въ груди.
Идетъ онъ, идетъ въ лѣсъ, къ Тамановой горѣ, а самъ не знаетъ, куда.
Наконецъ, сѣлъ подъ сосной, ужъ надъ лѣсомъ темно совсѣмъ стало, снѣгъ порошилъ вмѣстѣ съ дождемъ, мгла покрыла горы. Вынулъ онъ скрипку изъ-за пазухи, смотритъ на нее и говоритъ: Скрипка, ты, скрипка! Что ты мнѣ въ жизни дала? Что наигралъ я на тебѣ въ жизни? Чего я не хочу, то мнѣ само въ руки лѣзетъ, — а за что бы я душу отдалъ, то не мое… Что мнѣ ты, коли счастья моего ты мнѣ наиграть не можешь, — что мнѣ слава по деревнямъ? Эхъ, скрипка, ты, скрипка!
И провелъ онъ смычкомъ по струнамъ, хотя метель завывала съ горъ, и запѣлъ:
Ухожу я въ міръ широкій, —
Ужъ ты, скрипка, пой! —
Сердце замерло отъ боли,
Отъ тоски тупой…
Сердце замерло отъ боли, —
Скрипка, пой ты мнѣ! —
Ты жъ, печальная, ты, Марись,
Умирай въ тоскѣ!
Умирай въ тоскѣ ты, Марись, —
Ужъ ты, скрипка, пой! —
Схоронятъ тебя подъ лѣсомъ,
Да съ твоей тоской!
И всплмнилъ Ясекъ-музыкантъ обрученье Мариси, и казалось ему, что онъ смотритъ въ какую-то страшную пропасть, въ бездонную глубину.
— Эхъ! Вотъ какимъ льдомъ отъ тебя вѣяло! — повторялъ онъ, и казалось ему, что у него земля изъ-подъ ногъ уходитъ отъ скорби надъ своей и Марисиной любовью.
А какъ хорошо могло бы намъ быть! — думалъ онъ.
И казалось ему, что онъ слышитъ, какъ Марися Далекая, лежа въ избѣ лицомъ на подушкѣ, шепчетъ:
— О сердце, сердце! О сердце, сердце!
Какъ Марина-то у насъ
Ходитъ къ мельнцѣ одна,
Да и съ мельницы домой,
Никому муки не дастъ, —
пѣли о Марисѣ Кружлёвой, войтовой[2] дочери изъ Рогожника, а потомъ запѣли о ней и еще другую пѣсню:
Да какъ Мацекъ, войтовъ зять,
Показалъ дорогу ей…
Да это цотомъ, ужъ послѣ свадьбы: онъ ей показалъ, по какой дорогѣ въ жизни надо ходить.
Такая была она дѣвка, какую не скоро въ околодкѣ сыщешь. Въ Людимирѣ-ли, на храмовомъ праздникѣ, или въ Черномъ Дунайцѣ, на ярмаркѣ, не было мужика, который бы на нее не заглядѣлся; не было бабы, которая бы не покосилась на нее злыми глазами.
Высокая, стройная, съ гордо поднятой головой, брови — словно углемъ намазаны, высоко надъ глазами, густыя, длинныя и блестящія, лобъ гладкій, глаза огромные, голубые, прямой носъ, маленькія розовыя губы, круглый подбородокъ, черные волосы, да съ такимъ блескомъ, словно ихъ кто-нибудь отполировалъ, и такіе длинные, что она могла ими закрыться, какъ платкомъ. А краска на лицѣ, загорѣлый румянецъ на смуглой кожѣ, а шея, гибкая, упругая, а грудь, что такъ гордо дышетъ подъ корсетомъ: дрожь пройметъ, когда посмотришь, — а изгибы въ таліи, точеныя бедра, гибкія, полныя, — а все тѣло, словно изъ мягкаго желѣза выкованное. А голосъ!.. Какъ запоетъ она, чудится, будто весь міръ таетъ… Шла она въ толпѣ, такъ, будь тутъ самая что ни на есть давка, ей не надо было говорить: "дайте-ка дорогу, " — каждый сторонился, только взглянувъ на нее.
Да и во всемъ прочемъ была Марина счастлива.
Богатая была она дѣвка, гордая, неприступная, знала себѣ цѣну.
Отецъ ея, войтъ, старый Баргекъ Кружель, былъ вдовцомъ: одна она у него была, и свѣту онъ за ней не видѣлъ. Было у нихъ пятьдесятъ десятинъ земди, пять — лѣсу, большое хозяйство и мельница.
Марина все на мельницу ходила, все за мельникомъ присматривала, да затѣмъ, чтобъ кто-нибудь и горсти муки не укралъ, такъ что даже въ пѣсняхъ объ этомъ пѣтъ стали; да только за глаза, а въ не въ глаза. Такіе у нея глаза были, словно горячіе угли, словно кто подъ водой огонь развелъ. Какъ взглянетъ она на кого, такъ, если ему еще семидесяти годовъ не стукнуло, дрожь его пройметъ до мозга костей. Одинъ парень изъ Островка съ виномъ ѣхалъ, да какъ увидѣлъ ее, уперся въ возъ спиной, и ни ногой, ни рукой шевельнуть не могъ, языка лишился и только ротъ раскрылъ.
Она ему улыбнулась и прошла мимо, а онъ потомъ говоритъ: Да это нечистый, что-ли, бабой обернулся?! Эхъ, еслибъ такія въ пеклѣ водились, хотѣлъ бы я горѣть тамъ, хоть по уши!..
Не любили ее люди за гордость и неприступность. Было ей ужъ лѣтъ двадцать, а замужъ еще она не хотѣла выходить, да никому и не доводилось слышать, чтобы у нея былъ женихъ.
Никто ею не хвастался.
— Что жъ, ты замужъ выходить такъ и не хочешь, Марина? — спрашиваетъ ее тетка.
— А есть развѣ парень мнѣ подъ стать? — отвѣчаетъ она.
— А знаешь, какъ поютъ:
Что же ты, красотка,
На меня не смотришь?
Не возьму тебя я —
Не возьметъ и шляхтичъ.
— А слышала ты, тетка, что старый Буцъ говорилъ? Какъ царевичъ пріѣхалъ къ дочери колесника?
— Сказки! Какъ бы ты не царевича, а и простого горца не проспала!
— Не въ терпежъ тебѣ!
Глаза у нея загорѣлись, зубы стиснула: какъ въ такой дѣвкѣ крови не играть! Только гордость да спесь ее, какъ на привязи держали. Она вся бы измучилась, но скорѣе отказалась бы отъ того, отъ чего у дѣвокъ душа замираетъ и духъ захватываетъ, чѣмъ отъ своего характера отступиться. Такой ужъ она уродилась.
И вотъ, должно-же было случиться, что повстрѣчался съ ней Ясекъ музыкантъ.
А было это такъ. Никакъ не могъ онъ позабыть Мариси Хохоловской, все еще любилъ ее, хоть прошло, можетъ быть, года три какъ она отказала ему. Не ходилъ онъ больше въ Костелиски, мало даже бродилъ въ Зимнемъ или Скалистомъ, какъ его зовутъ, Подгальѣ, и все больше держался деревень въ долинахъ. Даже игралъ меньше, все работалъ на лѣсопильняхъ, — да за то ужъ, когда начиналъ играть, такъ игралъ еще лучше, чѣмъ прежде. Довольно того, что венгерскіе цыгане, которые играли даже въ самомъ Пештѣ, хотѣли взять его въ свой таборъ, да только онъ не захотѣлъ. Узналъ онъ, что у Гонсёрка въ Рогожникѣ есть работа, и нанялся къ нему.
Дѣвки, бабы обрадовались, — слыхали онѣ о немъ (тотъ-молъ Ясекъ, что славится красотой своей и такъ грустно кончилъ изъ-за безчувственной дѣвки), что онъ такой музыкантъ, какого другого въ цѣломъ мірѣ нѣтъ. Говорили и то, что онъ за эти три года ни съ одной бабой дѣла не имѣлъ. Онъ въ Рогожникѣ на дѣвокъ смотрѣлъ такъ, какъ на воронъ, что на соснахъ сидятъ. Такъ онѣ ему нужны были.
Но это продолжалось недолго. Говоритъ ему разъ Куба Гонсёрекъ, хозяинъ лѣсопилки:
— Знаешь, Ясекъ, будь добръ, снеси ячмень смолоть на мельницу.
— Ладно. Снесу.
А старый Гонсёрекъ посмѣивается и говоритъ:
— Мельничиху видѣлъ?
— Какую?
— Да войтову дочку.
— Нѣтъ.
— Ну, такъ держись! съѣстъ она тебя!
— Э, коли меня до сихъ поръ никто не съѣлъ, такъ и она не съѣстъ.
— Держись, говорю. Тутъ одинъ парень изъ-за нея въ Пештъ удралъ. Куба Гонсёрекъ, тоже нашъ, изъ Рогожника, такъ запилъ, что не приведи Богъ. Вацлавъ Яхимякъ — тотъ совсѣмъ одурѣлъ. У меня у caмого, хоть и старъ я, въ ушахъ звенитъ, когда я ее вижу. Важная дѣвка, что твой дубъ!
— Не боюсь я!
— У тебя, можетъ, талисманъ есть?
— Есть.
Тутъ стараго Гонсёрка любопытство разобрало. Наклонилъ онъ къ Яську свою голову съ длинными кудрявыми волосами, заплетенными въ косички на вискахъ, и спрашиваетъ:
— Что у тебя? Что? Никому не выдамъ! Скажи!
— Да что есть, то и есть, — что тебѣ за дѣло!
— Съ собой носишь?
— Всегда ношу.
— Гдѣ? За поясомъ?
— Да и за поясомъ можно, только больно широкій поясъ нуженъ.
— Какъ такъ? Не пойму…
— Эхъ, отецъ, знаешь — такой широкій, чтобъ за него сердце можно было спрятать. Гдѣ же ячмень?
Посмотрѣлъ на него старый Гонсёрекъ, спрашиваетъ:
— На сердце его прикладываютъ?
— Ну?
— Скажи, какъ? приклеиваютъ? Это пластырь, что-ли, какой?
— Не приклеиваютъ, а глотаютъ, чтобы въ сердце влѣзло, — говоритъ Ясекъ.
Старыі Гонсёрекъ наклонилъ голову:
— Чудно ты что-то говоришь, — а покажешь мнѣ? можетъ, и я проглочу?
— Э, нужно бы тебѣ въ Костелиски съѣздить; тамъ бы и узналъ, какъ я.
— А онъ оттуда?
— Да.
— А кто-жъ тебѣ далъ его?
— Чего-жъ ты такъ разспрашиваешь! Гдѣ ячмень?
Старый Гонсёрекъ помолчалъ минуту, потомъ разсмѣялся и говоритъ:
— Правда, нечего мнѣ разспрашивать, когда у меня у самого на головѣ талисманъ. И погладилъ себя по сѣдымъ волосамъ.
— Пойдемъ, Ясекъ, насыпать ячмень въ мѣшокъ.
Идетъ Ясекъ, несетъ мѣшокъ на плечахъ, подходитъ къ мельницѣ, а тутъ, передъ самой мельницей, стоитъ Марина.
— Молоть? — спрашивастъ.
Посмотрѣлъ на нее Ясекъ, ноги у него подкосились, весь поблѣднѣлъ.
Маринины глаза, какъ молнія, въ него ударили.
Она слегка улыбнулась, такъ, что едва что-то промелькнуло на ея губахъ, и свысока, смѣло, глянула на него, а онъ стоитъ передъ ней, нагнувшись со своимъ мѣшкомъ.
— Иди, — говоритъ она, — я приму. Ясекъ отдалъ мѣшокъ мельнику.
— Ты не здѣшній? — говоритъ Марина. — Ты Ясекъ-музыкантъ отъ Гонсёрка.
— Да.
— Приходи завтра за мукой.
— Приду.
Хотѣлъ онъ ей сказать: «оставайся съ Богомъ», но она больше не взглянула на него и пошла лугомъ домой.
Ясекъ собрался назадъ.
Вдругъ какъ зазвенитъ Марининъ голосъ!.. И такую прекрасную пѣсню она запѣла, такую сладкую, такую чудную, словно мать колыбельку качаетъ.
И не могъ Ясекъ понять, какъ у такой, съ виду гордой и спесивой дѣвки можетъ быть такой милый, такой ласкающій голосъ. Насквозь пронзилъ онъ ему сердце, вѣдь онъ былъ самъ музыкантомъ и чувствовалъ это лучше, чѣмъ другіе.
Идетъ Ясекъ, оглядывается, а она по лугу идетъ, въ желтомъ платкѣ на головѣ, въ бѣлой рубашкѣ, въ красномъ корсетѣ и въ красномъ передникѣ на темной юбкѣ, — играетъ на солнцѣ, какъ цвѣты на лугахъ, горитъ, какъ огонь вдали. И заглядѣлся на нее Ясекъ.
А издали ея пѣсня еще слаще, еще лучше:
Яничковы пѣсни
По свѣту гуляютъ,
Какъ овечки лѣтомъ
По борамъ сосновымъ.
Яничково имя
Никогда не сгинетъ,
Какъ въ горахъ высокихъ,
Такъ и тутъ въ долинѣ.
Голосъ звенитъ, а у него сердце таетъ. А она все поетъ:
Приходи ты смѣло,
Коль въ оконцѣ сѣно;
Коль въ окнѣ солома,
Значитъ, батька дома…
У Яська сердце подскочило.
А она исчезла съ пѣсней въ ивовой рощѣ, что росла подъ деревней.
Дрожитъ у Яська сердце, и думаетъ онъ: эхъ, да что ужъ тамъ! Такъ только, поетъ себѣ… Куда мнѣ такая дѣвка… И не взглянула даже…
Такъ, не вѣря себѣ самому, шелъ онъ къ лѣсопилкѣ, и все у него дрожало внутри.
— Ну, какъ тамъ? — опрашиваетъ его Гонсёрекъ. — Отдалъ ячмень молоть?
— Отдалъ.
— Войтову дочку видѣлъ?
— Видѣлъ.
— Ну что?
— Ничего.
— Ничего?
— Ничего.
— Спасло тебя то, что ты въ Костелискахъ проглотилъ?
— Гдѣ доски, которыя намъ пилить надо?
— Охъ! — думаетъ старый Гонсёрекъ. — Спасло, коли ты такъ на работу падокъ! Поди, выпейка съ полковша этого снадобья! — Исказалъ вслухъ:
— Доски? Доски-то готовы, бери! Да только мнѣ сдается, что у тебя нынче руки будутъ дрожать!
Ясскъ ничего не отвѣтилъ и пошелъ пилить доски.
А старый Гонсёрекъ отправился подмазывать телѣгу (онъ собирался на ярмарку въ Новый Торгъ) и, насаживая колесо на ось, бормоталъ:
— Помилуй Господи, что за чаровница эта дѣвка?! Да не только она, а всѣ бабы! А гдѣ чары: въ головѣ-ли, въ ногахъ-ли, или гдѣ… или во всемъ вмѣстѣ… За то ужъ, когда дорвешься, такъ и съѣсть готовъ. Эхъ, что ужъ… Старъ я сталъ! Семьдесятъ годовъ минуло… Вотъ еслибы мнѣ лѣтъ двадцать скинуть!.. Да ужъ, что пережилъ я, то пережилъ, что видѣлъ, то видѣлъ… Видѣлъ я и Антоську Курнотку, и Касю Длугопольскую, да и первая моя жена, покойница, важная была дѣвка… но одна изъ нихъ могла бы сердце съ корнемъ вырвать, — да все-таки такой, какъ Марина, я не видывалъ… Слышалъ я отъ старыхъ людей про вѣдьмъ, которыя много зла людямъ дѣлали, — онѣ вотъ такими, вѣрно, были. Не знай я, чья она, не знай я ея отца, ея матери-покойницы, не знай я, что ее носили крестить въ Людимиръ, не знай я, кто ее крестилъ, — я бы сказалъ: а чорть ее вѣдаетъ, кто она такая? Откуда она взялась межъ людьми? Нa какой планетѣ, или въ какой пещерѣ выросла? Какіе чортовы цвѣты обернулись въ ея губы и глаза, вѣдь такихъ еще ни у одной бабы не было… Ха… Ну, здорово смазалъ я возъ, не будетъ скрипѣть, не будетъ моя баба драться отъ злости, сидя на немъ. Эхъ!.. кой чортъ велѣлъ мнѣ молодую бабу брать?! Не приведи Господи!.. Кабы мнѣ годовъ двадцать скинуть… Божья воля…
Такъ бормоталъ про себя старый Гонсёрекъ, хозяинъ лѣсопилки, старательно подмазывая возъ изъ страха передъ второй своей женой.
А у Яська-музыканта все таяло внутри.
Рѣжетъ онъ доски, пилитъ, а въ глазахъ у него все стоитъ красота Марины, а въ ушахъ все звенитъ ея голосъ.
Марися Хохоловская, Марися Далекая была, какъ медъ, а эта — какъ огонь. Сразу заманила его своей пѣсней, польстила ему потомъ — а зачѣмъ? Что она не безъ причивы пѣла, это онъ зналъ навѣрно. Должно быть, видѣла его гдѣ-нибудь, скорѣе всего въ костелѣ, должно быть, кто-нибудь показалъ ей его…
У несчастнаго Яськазмузыканта такое ужъ сердце было: пусть триста бабъ къ нему на шею подрядъ вѣшаются, онъ — ничего… но ужъ если какая понравится ему — пиши пропало! Въ немъ ужъ ни жилъ, ни костей не было: воскъ.
— Сгину я изъ-за нея! — думаетъ онъ.
— Ну, а если походить около нея? — думаетъ онъ опять.
— Эхъ! что-жъ ты тамъ выходишь? — говоритъ онъ себѣ. — Не твое тутъ счастье нужно!
— Тамъ у меня счастья не было, такъ, можотъ быть, тутъ меня Господь благословитъ!
— Ну! и не такихъ, какъ ты, Онъ не благословлялъ…
— Вотъ, повидать бы ее еще разъ.
— Да вѣдь завтра пойдешь за мукой…
— А Марися, та, Хохоловская?
Но воспоминанія о Марисѣ Хохоловской вдругъ исчезли въ чуткомъ сердцѣ Яська-музыканта, какъ пыль подъ дождемъ.
— Марися? Далекая?.. Кабы она захотѣла меня…Да вѣдь она никого не хочетъ… никогда…
И это огромное слово окончательно подавило въ Яськѣ его внутренній разладъ.
Въ тотъ же день вечеромъ (это было въ іюнѣ, въ ведряную погоду) Ясекъ, сидя на пнѣ, на которомъ рубили дрова, долго игралъ на пищалкѣ изъ вербовой коры — онъ на всемъ играть умѣлъ. А старый Гонсёрекъ, лежа въ кровати, бормоталъ про себя: Пищи, пищи — еще лучше запищишь, не бойся!.. слава Богу, Маргарита спитъ… Слава тебѣ, Господи… Пищи, пищи — ужъ у тебя душа сквозь дырки пищалки вылѣзаетъ… того и гляди, будетъ она у тебя по всему тѣлу прыгать, какъ птица — съ вѣтки на вѣтку… Эхъ, дай Господи, чтобъ Маргарита до-утра не просыпалась… Еслибъ мнѣ лѣтъ двадцать скинуть…
Ясекъ въ ту ночь мало спалъ. Заснулъ онъ, когда ужъ свѣтать начинало, и заснулъ крѣпко. И снится ему крестный ходъ — идетъ съ нимъ Марися Хохоловская, повернула къ нему лицо (онъ съ ней рядомъ стоитъ) и говоритъ:
— Эхъ, Ясекъ, такая ужъ моя судьба проклятая!..
И исчезла… а его что-то толкнуло, такъ что онъ словно въ пропасть полетѣлъ.
Поутру идетъ онъ на мельницу за мукой; чѣмъ ближо подходитъ, тѣмъ жарче ему дѣлается. Марина стоитъ въ дверяхъ.
— Да славится имя Господне, — говоритъ Ясекъ и приподнимаетъ шапку.
— Во вѣки вѣковъ. Аминь, — отвѣчаетъ Марина.
— Мука есть?
— Есть.
Сама отмѣрила ему, и то и дѣло, словно невзначай, — то локтемъ толкнстъ, то юбкой задѣнетъ. Боялся онъ много глядѣть на нее, а какъ только взглянетъ — и она на него въ упоръ смотритъ, а глаза у нея горятъ, какъ свѣчи у алтаря. Дрожь его пронилаетъ.
— Эхъ! не тебѣ, дураку, чай пить, — Думаетъ онъ про себя.
А когда онъ уже собирался уходить, Марина говоритъ ему:
— Ясекъ, знаешь, я прогнала батрака, что за лошадьми ходилъ… Не пойдешь-ли ты къ намъ?
— Я?
— Ты.
— Къ вамъ?
— Ну, да.
Смотритъ онъ на нее: она стоитъ передъ нимъ, какъ заря.
— А развѣ вы захотите меня? Правда?
— Да, конечно! Что жъ я съ тобой шутить буду…
У Яська то свѣтлѣло, то темнѣло въ глазахъ.
— Пойду.
— Прощайся съ Гонсёркомъ. Перебирайся къ намъ.
— Говорила ты войту? отцу?
— Отецъ все сдѣлаетъ, коли я захочу.
— Такъ когда?
— Да хоть сегодня.
Идетъ Ясекъ прошаться съ Гонсёркомъ, а Марина сидитъ на порогѣ — и поетъ:
Отъ любви несчастной,
отъ любви проклятой
Изнываетъ сердце,
какъ въ цѣпяхъ желѣзныхъ…
Мчались за Яськомъ эти тоскливые, звонкіе звуки, разсыпались по міру, какъ листья березы, какъ блестящія осеннія паутинки, и звенѣли у Яська надъ душой, оплетали ее, такъ что у него кровь отъ рукъ и отъ ногъ къ груди отливала.
Такъ звенѣла, мчалась за нимъ Маринина пѣсня.
— Съѣстъ она тебя! — говоритъ Яську старый Гонсёрекъ, отдавая ему плату за службу.
— Ну, такъ пускай ѣстъ! Знаешь, какъ говорилъ Яносикъ, когда его пытали и хотѣли вѣшать: коли вы ужъ спекли меня, такъ и ѣшьте! — отвѣтилъ ему Ясекъ.
И настало для него странное время.
Марина, какъ царевна, ходитъ по хозяйству и на мельницѣ, а онъ при ней, какъ при царевнѣ. Никогда ни слова, ничего.
Сохнетъ Ясекъ, ѣсть не можетъ, спать не можетъ, мучится…
А у нея только все глаза горятъ, какъ пылающія звѣзды, да груди готовы рубашку изорвать подъ корсетомъ, да бедра волнуются, какъ волны на озерѣ. Ясекъ совсѣмъ власть надъ собой теряетъ, — доняло это его, какъ болѣзнь.
И онъ такъ робѣлъ передъ Мариной, что не могъ себя заставить сдѣлать къ ней шага. Слова у него застрявали въ горлѣ и въ груди.
И вотъ разъ, поутру, онъ подумалъ: — чего мнѣ горе мыкать! Брошу все и пойду къ чорту! — такъ и рѣшилъ.
И случилось такъ, что къ Кружлямъ въ обѣдъ пришелъ ребенокъ, маленькій трехлѣтній мальчикъ, сродни войту.
— Ты зачѣмъ пришелъ? — спрашиваетъ его старый Кружель.
— За яблоками, — отвѣчаетъ ребенокъ.
— А радъ меня видѣть?
— Радъ.
— А эту дѣвку любишь? — спрашиваетъ его войтъ, ноказывая пальцемъ на Марину.
А мальчикъ говоритъ: — Не люблю.
— Не любишь меня? — спрашиваетъ Марина.
— Не люблю.
— Ни-ни?… Вотъ ни столечко…
— Не люблю.
— Ни столечко? — и показываетъ кончикъ пальца и улыбается такъ, что мальчику показалось, будто фуксіи на окнѣ наклонили къ ней цвѣточки и слушаютъ.
— Ни столечко?
Мальчикъ подумалъ и отвѣтилъ: столечко…
А у Марины глаза заблестѣли, словно тихія закатныя звѣзды.
И Ясекъ-музыкантъ остался ходить за лошадьми у войта.
Случилось разъ, что мельникъ заболѣлъ и Ясекъ замѣнялъ его; что-то испортилось въ колесѣ: чинитъ онъ вмѣстѣ съ Мариной. Чувствуетъ Ясекъ на спинѣ своей ея высокія груди, чувствуетъ ея горячее дыханіе на шеѣ, чувствуетъ ее всю, когда она наклонилась надъ нимъ. Думаетъ: не выдержу! Будь, что будетъ! Обернусь схвачу ее, хоть разъ поцѣлую ее въ розовыя губы, хоть разъ къ себѣ прижму…
Да храбрости не хватило. Такой ужъ онъ былъ: первую встрѣчную дѣвку обнималъ, не спросивши, а та, что нравилась ему, всю силу у него отнимала. И долго они такъ стояли; у него дрожали руки, когда онъ поправлялъ колесо, а ея слабо заплетенные волосы разсыпались вокругъ головы и щекотали ему шею. И сколько разъ онъ ни думалъ: будь, что будетъ! Обернусь! — каждый разъ у него въ груди не хватало воздуха, а въ сердцѣ храбрости.
Починили мельницу. Казалось Яську, что Марина какъ то странно посмотрѣла на него, прежде чѣмъ уйти.
— Эхъ, кабы ты была не такой! — думалъ онъ, кусая губы. — Не такой красивой, не такой гордой, не такой богатой!.. Эхъ, кабы ты была не такой.
Эхъ! еслибъ она была не такой!.. Была бы даже такой же красивой, такой же гордой, да не такой богатой… Что она подумаетъ, прежде всего? Что ему эти пятьдесятъ десятинъ земди, пять десятинъ лѣса, да лошади, да коровы, да овцы, да мельница милѣй, чѣмъ она сама. И взглянетъ на него такъ, что онъ не вынесетъ этого…
Правду говорилъ старый Шимекъ Тирала, что музыканты какой-то особенный народъ; есть среди нихъ и умные, да мало, за то ужъ, какъ попадется дуракъ, такъ хуже самого чорта. Вѣдь каждый, кто бы ни женился на Маринѣ, думалъ бы сначала о ея приданомъ, а потомъ ужъ о красотѣ, — и никто бы, и она сама, не дивился этому. Да Ясекъ былъ изъ тѣхъ, дураковъ.
— Этакая дѣвка! — думаетъ онъ. — Вѣдь самъ панъ Юзефъ Тетмайеръ изъ людимирской усадьбы, тотъ, что стихи пишетъ, могъ бы взять ее въ жены, и ужъ вѣрно его отецъ, панъ Войцѣхъ, что правой рукой себя по волосамъ гладитъ, а лѣвую за поясъ кунтуша засовываетъ, ничего бы ему не сказалъ…
Если бъ она была бѣдной… А такъ…
Послушалъ бы кто-нибудь изъ мужиковъ, или бабъ, какъ онъ разсуждаетъ, навѣрное бы сказалъ: а вѣдь онъ глупъ, какъ козелъ!
Вскорѣ потомъ случилось, что Андрей Кружель, двоюродный дядя Марины, выдавалъ дочку замужъ.
Играетъ Ясекъ на свадьбѣ, съ нимъ еще скрипка, да басъ. Дѣвки, какъ серны, какъ цвѣты, да куда имъ съ Мариной равняться.
Играетъ Ясекъ и ничего не видитъ, кромѣ нея.
Пришелъ на эту свадьбу Мацекъ, сынъ прежняго войта въ Рогожникѣ. Онъ только что изъ военной службы вернулся, въ уланахъ служилъ; красная шапка у него на головѣ, синяя куртка, красивый парень, ловкій, сильный и не бѣдный.
Когда онъ засѣменилъ плясовую, казалось, будто онъ искры каблуками высѣкаетъ, хоть у него каблуковъ не было.
Какъ обнялъ онъ Марину — эхъ! какъ понеслись они! Марина вся въ огнѣ, а онъ ее обнялъ, къ себѣ прижалъ, по воздуху несетъ. Въ огнѣ и Ясекъ.
Позвали ѣсть.
Была уже поздняя ночь. Вышелъ Ясекъ въ поле отдохнуть; онъ усталъ играть, да это еще ничего: сердце у ного разрывалось отъ грусти, отъ ревности, отъ боли, отъ гнѣва. Онъ игралъ, игралъ такъ, что со смычка волосы такъ и сыпались, а тотѣ прижималъ ее, а тотъ носилъ, а тотъ льнулъ къ ней грудью! Эхъ! тысяча чертей и одна вѣдьма!
Идетъ онъ около маленькой избушки и слышитъ за стѣной шопотъ:
— Ты должна! Говорилъ это мужчина. А другой голосъ тоже шопотомъ ему отвѣчалъ:
— Не должна!
Это былъ женскій голосъ.
— Должна!
— Нѣтъ, не должна!
— Нѣтъ, должна!
Улыбнулся Ясекъ, отошелъ, походилъ съ полчаса по полю и вернулся на свадьбу. Смотритъ: ни Марины, ни Мацка нѣтъ. Его и въ жаръ и въ холодъ бросило. Выбѣжалъ онъ изъ сѣней, хвать камень изъ подъ ногъ, сжалъ его въ кулакѣ и вдругъ встрѣтилъ Марину. Узналъ ее, — свѣтъ изъ оконъ падалъ.
— Гдѣ была!? — спрашиваетъ ее Ясекъ и заступаетъ ей дорогу.
Вздрогнула Марина, остановилась, потомъ хотѣла идти дальше, но не отвѣтила.
Но Ясекъ уже не уступалъ. Схватилъ ее за руку, сжалъ, уставился на нее.
— Гдѣ была!? Говори!
Рванулась Марина, сморщила брови, такъ что онѣ сошлись у нея на лбу, но потомъ оставила руку въ его рукѣ и ласково сказала ему.
— Пусти меня, Ясекъ, что съ тобой? Что ты мнѣ дорогу загораживаешь, какъ разбойникъ, я вѣдь знаю, что ты любишь меня. Ну, такъ я тебѣ скажу, гдѣ была. Ходила домой, башмаки перемѣнить; новые ногу мнѣ жали.
— А не была въ избѣ?
— Въ какой избѣ?!
— Да тамъ, у сада!
— Въ дядиной?
— Ну, да!
— Нѣтъ!
Сжала зубы, снова наморщила брови. Испугался Ясекъ, что можетъ разсердить ее. Пустилъ ея руку и не сказалъ ни слова. Вошли въ избу; она впереди, онъ за ней.
Онъ уже сидѣлъ у стѣны, ужъ игралъ, когда снова увидѣлъ Марину въ толпѣ. Она была блѣдна и не танцовала.
— Отчего не танцуешь? — спросилъ онъ, когда она оказалась близъ него.
— Нога у меня болитъ. Наступили на нее.
А Мацекъ бросилъ ему три монеты на скрипку, запѣлъ горскую пѣсенку и сталъ плясать съ молодой.
Ясекъ играетъ такъ, что струны скрипятъ, тотъ поетъ, Марина не танцуетъ, стоитъ вся блѣдная у стѣны… Хочется Яську бросить скрипку о землю, вскочить, схватить Мацка за горло… А, можетъ быть, и не они тамъ были, мало ли дѣвокъ, мало ли парней разбѣжалось, когда стали ужинать… И звенитъ, и звучитъ у него въ ушахъ и въ сердцѣ ея голосъ: «вѣдь я знаю, что ты меня любишь… Была дома, башмаки перемѣняла… Ясекъ…»
Не прошло и четырехъ недѣль, какъ объявлено было о днѣ свадьбы Мацка съ Мариной. Хотѣлъ Ясекъ бросить все, бѣжать ко всѣмъ чертямъ, но вотъ разъ Марина говоритъ ему:
— Поиграй, Ясекъ, на моей свадьбѣ…
И онъ остался.
А Мацекъ приходилъ къ Кружлямъ каждый день, всегда веселый, всегда смѣется, всегда въ духѣ.
Разъ, когда Марина за ужиномъ что-то дерзко отвѣтила отцу, онъ говоритъ ей:
— Знаешь, Марина, ты помни: если бы ты мнѣ когда-нибудь такъ отвѣтила, я бы тебя такъ погладилъ, гдѣ надо, что ты бы три дня сѣсть не могла!
Заблестѣли глаза у Марины; они простоквашу ѣли, — подняла она руку съ ложкой и говоритъ:
— Эй! Какъ бы я тебя сейчасъ не смазала!
Мацекъ сжалъ кулакъ и говоритъ:
— Смажь!
Посмотрѣли они другъ на друга минуту, Марина опустила голову и стала ѣсть. А старикъ Кружель, войтъ, говоритъ:
— Такъ и надо, милый человѣкъ! Коли баба на тебя съ граблями, такъ ты на нее съ цѣпомъ; коли баба на тебя съ ножемъ, такъ ты на нее съ косой. Такъ и надо, милый человѣкъ.
А у Яська сердце замирало. Ночью идетъ онъ по двору, а Марина сидитъ на пнѣ около хлѣва и плачетъ.
— Чего ты плачешь, Марина? — спрашиваетъ онъ ее нѣжно и со страхомъ: онъ ее первый разъ въ слезахъ видѣлъ.
— Бить онъ меня будетъ.
— Кто?
— Мацекъ.
— Такъ не выходи за него.
— Какъ же!.. Когда онъ хочетъ…
— Да вѣдь ты можешь не захотѣть.
— Не могу.
— Любишь такъ?
— Нѣтъ… Онъ словно околдовалъ меня.
— Тебя?!
— Да…
Молчатъ.
— Ты тогда была въ избѣ? на свадьбѣ?
— Да…
Ясекъ тяжело опустился рядомъ съ ней.
— Я зналъ, я чуялъ, что это ты…
Марина плачетъ.
— Марина, слушай, — говоритъ Ясекъ черезъ минуту, — зачѣмъ ты меня нанимала?
— Нравился ты мнѣ.
— Я?!
— Ты.
— Зачѣмъ же ты говоришь мнѣ это теперь!? Господи Боже!
— Нравился ты мнѣ… Слава о тебѣ по міру ходила. Говорили о тебѣ.
— А теперь?
— А теперь ничего… пропало…
— Пропало?!
— Навсегда.
— Отчего? Отчего?
— Теперь ты для меня все равно, что ничего.
— Отчего? Я вѣдь у твоихъ ногъ лежалъ бы. Я вѣдь былъ бы тебѣ вѣренъ, какъ песъ! Я бы смотрѣлъ на тебя, какъ на звѣзду…
— Это-то мнѣ въ тебѣ и не нравится… Мягокъ ты.
— Тотъ лучше, что будетъ бить тебя?
— Да, за то онъ не баба!
Схватился Ясекъ за голову обѣими руками.
— Марина, зачѣмъ ты это мнѣ сказала? Господи!
И качаетъ несчастный головой, и отчаянная скорбь его охватила. А она ему повторяетъ:
— Мягокъ ты былъ. Отчего ты не схватилъ меня, отчего ты не обнялъ меня? Теперь я словно заколдована…
— Эхъ! Такъ вотъ какъ надо было! — говоритъ про себя Ясекъ. — Эхъ! такъ вотъ какъ надо было… А я не зналъ…
И низко опустилъ голову.
— Еслибъ ты меня еще тогда, когда я изъ избы шла, не отпустилъ… Когдабъ ты мнѣ не повѣрилъ, когдабъ ты меня къ стѣнѣ прижалъ, когдабъ ты меня бить сталъ!.. А ты меня сразу пустилъ, стоило мнѣ только слово сказать… «Эхъ! да что онъ за мужикъ такой», подумала я, — говоритъ Марина.
— Тебя бить!? Да вѣдь ты знала, что я люблю тебя, какъ жизнь свою! Больше!..
— Не знала а! Думала я такъ: нравиться я ему нравлюсь, да вѣдь еслибъ меня онъ любилъ, такъ взялся бы за меня! А я не такая, чтобы первой на шею къ кому-нибудь броситься. — И Марина надменно подняла свою гордую голову. А Ясекъ качался отъ боли:
— Эхъ!.. такъ вотъ какъ надо было!.. А я не зналъ… А теперь что?..
— Пропало!..
Вдругъ Ясекъ вскочилъ: А если я убью его?!
А Марина: — Такъ запрутъ тебя въ тюрьму, а если и не запрутъ, такъ я и такъ за тебя не пойду… Душа у тебя мягкая… дѣтская, но мужицкая.
— А я на тебя, какъ на царевну, глядѣлъ…
— А онъ со мной, какъ съ батрачкой обошелся, силой взялъ…
Покачалъ Ясекъ головой.
— Эхъ, Марина, — сказалъ онъ черозъ минуту, — силой и я многихъ дѣвокъ бралъ. Да только ты слишкомъ красива была и слишкомъ богата…
— Какое-то странное сердце у тебя…
— Странное… Что же теперь съ нами будетъ?
— Ничего… Я уже потеряла охоту къ тебѣ… Мягокъ ты!..
Ясекъ всталъ.
— Прощай!
— Нѣтъ, нѣтъ!.. Ты у меня на свадьбѣ играть будешь.
— Ни за что!
— Ясекъ! да вѣдь ты любишь меня. И будешь мнѣ играть! Не обижай меня!..
И Ясекъ остался и игралъ.
Игралъ три дня и три ночи, такую свадьбу справилъ старыя Кружель своей дочкѣ. Игралъ такъ, что у него струны не скрипѣли, а лопались, и новый смычекъ весь изорвался. Игралъ такъ, что кожа у него стала съ пальцевъ слѣзать, стерлись и пятки отъ притопыванья, — а съ волосъ потъ градомъ лилъ три дня и три ночи. Игралъ онъ такъ, что люди ему дивились, а самому ему казалось, что душа у него въ скрипку влѣзла, а онъ ее бьетъ, бьетъ, бьетъ, бьетъ смычкомъ и приговариваетъ: мягкая ты! мягкая! мягкая! дѣтская, а не мужицкая!..
За три ночи и три дня Марининой свадьбы ничего онъ въ ротъ не бралъ, кромѣ вина и водки. Пилъ и игралъ.
На разсвѣтѣ третьяго дня кончилась свадьба, и Ясекъ пересталъ играть.
Ни съ кѣмъ онъ не попрощался, никого не хотѣлъ видѣть, оставилъ вещи и такъ, какъ былъ, со скрипкой подъ мышкой ушелъ изъ Рогожника.
И встрѣтилъ стараго Гонсёрка; онъ ходилъ около своего забора и новыя жерди вставлялъ. Былъ и онъ на свадьбѣ, да недолго, — радъ онъ былъ, что Маргарита тамъ осталась и что онъ безъ нея отдохнетъ дома.
Ясекъ слова не сказалъ, прошелъ бы мимо, да старый Гонсёрекъ положилъ ему руку на плечо.
— Не поздороваешься даже со мной, старикомъ? Даже имени Господняго не прославишь? Куда идешь?
— Куда глаза глядятъ.
— Вотъ какъ? Такъ, прямо со свадьбы? А не говорилъ я тебѣ: берегись, а не то съѣстъ она тебя. Вотъ и съѣла.
— Ну, оставайся съ Богомъ.
— Добрый путь. Вотъ видишь, съѣла тебя эта дѣвка. Ну, а Мацекъ съ ней справится! Я къ нему хорошо присмотрѣлся. Молодецъ парень! Съ такой — ремень поясной нуженъ, а не струны и смычокъ! Мягокъ ты!
— Оставайся съ Богомъ.
— Господь съ тобой… Не тужи… Тебя, можетъ быть, Господь уберегъ; ты бы съ ней ни за грошъ пропалъ!
Ясекъ ужъ шелъ по двору, а старый Гонсёрекъ бормоталъ:
— Страшное дѣло, какъ человѣкъ поглупѣть можетъ изъ-за бабы. Вѣдь вотъ онъ, казался молодцомъпарнемъ, и дѣловой, и на всѣ руки масторъ, — на лѣсопилкѣ-ли, на мельницѣ-ль, за лошадьми-ль ходить… а ужъ играть какъ лихъ!.. И какъ же его извела… Любовь… Гмъ… Да что-жъ это?.. голова-ли, ноги-ли, или другое что… или все вмѣстѣ… А вотъ какъ дорвешъся, такъ и съѣсть готовъ… Гмъ… Эхъ, кабы мнѣ годовъ двадцать долой…
А Ясекъ-музыкантъ шелъ лѣсами и горами къ Венгріи и говорилъ себѣ:
— Эхъ, глупый! Эхъ, глупый!.. Чего-жъ ты не обернулся тогда, на мельницѣ?! Мало-ли разъ могъ ты это сдѣлать?! Да вѣдь сама ждала, сама хотѣла… Эхъ, глупый! Эхъ, глупый!.. И какая душа во мнѣ?! Ей-ей, я и самъ диву даюсь! Чего не хочу, то само въ горло лѣзетъ, а что не мое, да могло бы быть моимъ, того я взять не умѣю… Сглазили меня, что-ли? Марыси Хохоловской взять я не могъ, измыкался я тамъ весь; а эту вотъ могъ — да прозѣвалъ… Эхъ!.. Ужъ не въ скрипкѣ-ли моой чары какія?.. Ужъ не она-ль мнѣ душу такъ размягчила, что мнѣ дѣвка говоритъ: не мужицкая твоя душа, а дѣтская!.. Нѣтъ, нѣтъ мнѣ съ ней счастья! Эхъ! ужъ не въ ней ли чары какія?.. Да вѣдь кабы не она, Марина бы меня къ лошадямъ не наняла… Говорили обо мнѣ… Вотъ что!..
И такая его злость и боль на скрипку взяла, что онъ поднялъ руку, въ которой держалъ ее, и хотѣлъ ударить ею по сосновому стволу… да вдругъ вспомнилъ, что вѣдь это все, все, все, что осталось у него… Что у него ничего нѣтъ больше… Ничего, — только скрипка и слава, что о ней по міру ходитъ…
И заигралъ онъ, только не на свой ладъ, не грустно, а рванулъ сразу смычкомъ по всѣмъ струнамъ, такъ что онѣ загремѣли всѣ сразу, и заигралъ чернодунайскій маршъ.
И, играя такъ, шелъ онъ къ Венгріи, и больше никто изъ своихъ о немъ не слышалъ.
Говорили одни, что онъ съ цыганскимъ таборомъ ушелъ, съ тѣмъ самымъ, куда его раньше звали, другіе, — что утонулъ въ Вагѣ, третьи, — что спился и умеръ, что съ разбойниками сошелся гдѣ-то тамъ, въ Семиградскихъ горахъ. Никто не зналъ навѣрное.
Осталась послѣ него лишь слава, да эта пѣсенка:
Яничково слово
никогда не сгинетъ,
Какъ въ горахъ высокихъ,
такъ и тутъ въ долинѣ.
Пошелъ Андрей Поздуръ вечеромъ въ горы, какъ это часто бывало; любо ему было обходить по ночамъ свое хозяйство.
Большое было у него хозяйство и въ деревнѣ, въ Тихомъ, и полей и лѣса вдоволь, были коровы и кони, — но не то его тѣшило: тѣшило его хозяйство тамъ, въ горахъ.
И не тамъ, гдѣ паслось его овечье стадо, подъ Малымъ Лугомъ, — нѣтъ! а вотъ горы, боръ сосновый, вода да кустарники по скаламъ.
Дивились ему люди и считали дурачкомъ, онъ мало думалъ о пашнѣ, о скотѣ, и все твердилъ: а что слышно тамъ въ Тиховерховьи, или въ Яворовой долинѣ…
Идетъ Андрей, глядитъ на міръ Божій, — ночь свѣтлая, мѣсяцъ взошелъ надъ Кошистой горой, большой, круглый. Засіялъ онъ надъ лѣсомъ, надъ Желтогорьемъ и говоритъ Андрею: — Чего ты пришелъ сюда такъ рано, Андрей?..
А онъ ему отвѣчаетъ:
— Хозяинъ я въ горахъ…
Идетъ онъ къ Завороту, къ Пятиозерью, и думаетъ про себя: Боже ты мой милостивый! Какъ имъ всѣмъ жилось тутъ, въ хозяйствѣ, безъ меня? Подъ Волошиномъ новыя сосны повыросли… Много ихъ. Никогда такъ не бывало…
Любо ему тутъ хозяйничать. Весенній духъ идетъ отовсюду, искрится все, золотомъ солнцу улыбается…
Прилегъ Андрей на минуту, вздремнулъ. И мерещится ему, что все вокругъ стоитъ въ зелени, какъ весной, когда на землю сходитъ радость.
Проснулся… холодный предутренній вѣтерокъ… Просвѣтлѣла ночь, только въ Церковсякахъ подъ скалами черныя тѣни…
Встаетъ Андрей, протеръ глаза снѣгомъ, сталъ подниматься вверхъ по кручѣ, остановился вверху.
Почти свѣтало…
Смотритъ… Скалы словно изъ тумана… Гдѣ-то тамъ у Ледовца бѣлѣетъ, розовѣетъ разсвѣтъ… Забрезжила полоска свѣта, словно щель въ соломенной шляпѣ… Смотритъ Андрей, а полоска движется, какъ облачко розовое, легонькое, тихонькое… И выплыло солнце, да такое, словно его гдѣ-то въ долинахъ роса окропила, мокрое, сырое, выплыло до половины изъ-за горъ и спрашиваетъ: А зачѣмъ ты сюда такъ рано пришелъ Андрей?
А онъ ему отвѣчаетъ.
— Хозяинъ я въ горахъ…
А потомъ сталъ онъ спускаться къ Пятиозерью.
Туда идти было лучше, чѣмъ къ Завороту, съ южной стороны снѣга ужъ стаяли, кой-гдѣ только трудно было пройти… И быстро сошелъ онъ къ озеру подъ Кругомъ… Ледъ еще не растаялъ…
— Тутъ я ничего не подѣлаю, — думаетъ Андрей. — Пусть само справляется, коли таять не охота… Мнѣ что?… Эй!
Смотритъ дальше… Эй! Да это Великое Озеро чернѣетъ между скалъ!..
— Озеро!.. А озеро!.. кричитъ Андрей. — Вонъ ты гдѣ!..
А оно ему шумитъ водами…
— Эй, здорово, хозяинъ!.. Давненько тебя тутъ не было…
— Ну, каково было спать подо льдомъ? — кричить Андрей.
А озеро шумитъ ему: — Хорошо… А мнѣ снилось, что все скоро зелено будетъ…
— И мнѣ тоже… — говоритъ Андрей. — Ну, а радо ты небо повидать?..
— У! Да вѣдь оно мнѣ цвѣтка краше…
Смотритъ Андрей: ужъ вездѣ свѣтло, все небо озарилось… Слушаетъ… Идетъ шумъ въ соснахъ, вѣтеръ потеплѣлъ…
— Снѣга тронутся… — думаетъ онъ.
А вѣтеръ шумитъ по скаламъ, да такъ, что у Андрея горло какъ-то сжалось и въ глазахъ слезы собрались…
Протягиваетъ онъ руки къ Волошину и кричитъ:
— Эхъ! Хозяйство ты мое милое… родное… неоцѣненное!..
Смотритъ на Великое Озеро: за нимъ — другое… Диву дается… Оттаяло…
А въ горахъ шумъ, грохотъ, громъ… Летятъ внизъ потоки съ Волошина, поютъ звонко, какъ колокольчики…
— Воды у меня довольно… — говоритъ онъ..
Подходитъ къ соснѣ, беретъ вѣтку въ руки, щупаетъ…
Ничего, выросла… Далъ Богъ урожай, что и говорить… Вѣтеръ тутъ гуляетъ, овѣваетъ, опахиваетъ, — ну и растетъ все… Вотъ только бы снѣгъ прибрать въ долинахъ, съ весной все быстро пойдетъ. Въ горахъ ужъ мѣстами снѣга совсѣмъ нѣтъ, смѣются онѣ солнышку, словно только что родились…
Куда ни взглянетъ Андрей: тутъ воды, тамъ горы, сверкаютъ озера, зеленѣетъ трава, — взоромъ охватить не можетъ онъ всего своего хозяйства.
Все его тѣшитъ, все радуетъ.
— Богатъ я, — говоритъ онъ. — Тутъ, въ Пятиозерьи, у меня лѣтось все хорошо сошло.
Потомъ повернулъ Андрей къ Мѣдной Горѣ. Спугнулъ козъ.
Весело ему было видѣть ихъ, да непріятно, что онѣ его боятся.
— Чорта вы съѣли нынче! — говоритъ онъ. — Вѣдь не лиходѣй я вамъ; чего же вы боитесь?
И грустно стало ему, что козы боятся его, хозяина. — Какъ зайцы въ капустѣ, — утѣшаетъ онъ себя.
А надъ озерами занялся день и раззолотилъ вершины Липтовскихъ горъ.
Свѣтъ залилъ долину, разсвѣло вокругъ, чудо, — радость!
— Эхъ! и играютъ же воды солнышку. Тепло имъ, тѣшатся, — думаетъ Андрей.
Чудо! радость!
Повернулся онъ спиной къ Мѣдной Горѣ, смотритъ на снѣга; вода играетъ, переливается, сверкаетъ, какъ радуга, а вѣтеръ мчится по долинѣ, распласталъ крылья, плавитъ снѣга…
А гдѣ они уже стаяли, тамъ трава растетъ, зеленѣетъ молоденькая, весенняя. А вода бѣжитъ по ней ручейками, словно стеклянная.
Молодой духъ идетъ отъ долинъ, грудь распираетъ!
Андрей такъ и остался въ своемъ хозяйствѣ.
Поздно вечеромъ, когда полная луна взошла надъ скалами, она освѣтила ряды уже черныхъ скалъ, безъ снѣга… А потомъ стала медленно освѣщать утонувшія въ темнотѣ страшныя и пустыя долины, застрявая то тутъ, то тамъ за скалами, — словно свѣтъ блуждалъ, потерявши дорогу…
Воды шумѣли въ ночной тьмѣ, морозъ ужъ не сковывалъ ихъ ночью. Помертвѣвшая за зиму пустыня наполнилась живымъ теплымъ воздухомъ… Казалось, будто что-то растетъ въ горахъ, не было уже застывшаго спокойствія зимы, — шла весна…
Когда свѣтъ луны сталъ сплывать по бѣлымъ уступамъ Мѣдной Горы, онъ освѣтилъ вдругъ голову и плечи Андрея, которыя торчали въ обвалившихся снѣгахъ.
Должно быть, сорвалась снѣжная лавина и на лету завалила его. Снѣгъ застрялъ въ скалахъ, гдѣ стоялъ Андрей, и не потащилъ его внизъ. Лавина засыпала его до плечъ, такъ что онъ стоялъ въ снѣгу, лицомъ къ долинамъ. Онъ терялъ сознаніе, но то и дѣло открывалъ глаза и смотрѣлъ на луну. Теплый вѣтеръ гналъ дождевыя облака… Гудѣли весенніе потоки…
Все онъ слышалъ. Не чувствовалъ боли, не чувствовалъ смерти, взглянулъ еще разъ вокругъ стеклянными глазами.
— Эхъ! весна идетъ… — шепталъ онъ. — Все, все будетъ зелено…
Было то въ полдень, позднимъ сентябремъ, когда Кристка повстрѣчалась съ Яськомъ.
Солнце такъ и разлилось по полямъ, холодное и чистое, въ Татрахъ морозъ засѣлъ голубовато-бѣлымъ ледянымъ инеемъ, и горы рѣзко свѣтились, какъ костельныя стекла зимой. Надъ лѣсомъ стоитъ свѣтлая мгла и дрожитъ такъ, словно звенитъ…
На поляхъ — овесъ, въ ряды сложенный, золотистый.
Отъ молоденькихъ сосенъ кое-гдѣ падаютъ густыя, огромныя тѣни; отъ ольхъ и березъ тѣни легче, свѣтлѣе.
Гдѣ заборъ идетъ, жерди свѣтятся на немъ, какъ полированная сталь; гдѣ ѣдетъ телѣга съ хлѣбомъ, словно плыветъ отъ собственой тѣни; гдѣ вода бѣжитъ ручейкомъ, тамъ живые амчазы.
Тихо пролетаютъ птицы.
По золотистымъ жнивьямъ пасется скоть, коровы волочатъ за собой свои тѣни, а то вдругъ остановятся въ солнцѣ и горятъ, словно мѣдныя. То корова замычитъ, то теленокъ, тутъ пастухъ запоетъ, тамъ пастушка, подъ лѣсомъ дѣти огонь разводятъ, дымъ идетъ прямо кверху, серобристо-лазурный, пламя лежитъ внизу яркой багряностью.
Шумятъ потоки внизу, за лугами, однозвучно, вѣчно.
Зеркальная тишина въ воздухѣ, и солнце рѣзко искрится на обледенѣлыхъ, замершихъ Татрахъ, свѣтлое, полное.
Кристкѣ было тогда шестнадцать лѣтъ. Она пасла коровъ. Лежала она на дерновомъ холмикѣ въ полѣ, среди овсянаго жнивья, завернулась въ полосатый платокъ, красный съ желтымъ, держала кнутъ въ рукѣ и махала имъ надъ головой, лежа на спинѣ и спустивъ ноги, которыя высунулись изъ-подъ подвернувшейся юбки чуть не до колѣнъ.
Странно было какъ-то у нея на сердцѣ, словно ее что-то за пазухой щекотало и грудь растирало. Трется она, трется спиной о дернъ, двигается, поправляется, не можетъ удобно улечься, словно ее что-то подпираетъ и двигаетъ ея плечи то вверхъ, то внизъ.
И запѣла она во все горло. Вдругъ что-то загудѣло у нея надъ головой и послышался рѣзкій мужской голосъ:
— Чего ты такъ поешь, дѣвка?
Кристка не отвѣтила, ей что-то словно глаза ослѣпило. Стоитъ надъ ней парень, да такой, будто съ самаго солнца сошелъ. Блеститъ у него бляха на груди, блеститъ застежка у пояса, блеститъ чупага въ рукѣ и кружки, придѣланные къ топорику, блеститъ бѣлая чуха[3] на плечахъ, блестятъ красные узоры на штанахъ, а изъ подъ черной шапки блеститъ румяное лицо, и глаза такіе голубые, какъ цвѣтки на росѣ.
Заглядѣлась совсѣмъ Кристка; онъ это видитъ и улыбается:
— Что ты такъ глядишь на меня, а?
Кристка была бойкая дѣвка; встрепенулась она отъ этого ослѣпленья.
— Испугалъ ты меня.
А онъ улыбается:
— Что же, уродъ я такой? — спрашиваетъ онъ.
— Куда тамъ! Загудѣлъ ты у меня надъ головой, вотъ я и испугалась.
Парень постоялъ минуту; Кристка, видно, ему понравилась. Она быстро глянула на него, прямо въ глаза.
— Далеко идешь?
— Куда иду, туда иду… — а потомъ прибавилъ: — къ Озерамъ… Тамъ у меня есть овцы.
— А какое это перо у тебя? — говоритъ Кристка.
— Орлиное. Хочешь его?
— На что мнѣ? Куда я его приколю? Къ платку?
— Сиди! отвѣчалъ парень и провелъ рукой по ея груди.
— Ну-ну, тише!..
Она оттолкнула его локтемъ, такъ что у него рука назадъ отлетѣла и дрожь прошла по тѣлу, а особенно по спинѣ.
— Да ты Христова невѣста, что-ль?
Онъ старался не показывать виду, но былъ смущенъ. Кристка почувствовала себя совсѣмъ смѣлой. Хотѣла сказать ему что-нибудь такое, чтобы осмѣять его, но, какъ взглянула на его румяное лицо подъ черной шляпой, на которой торчало длинное перо, переливавшее на вѣтру, такъ и не могла добыть изъ себя ни одного рѣзкаго слова. Онъ это замѣтилъ и снова улыбнулся:
— Можно подумать, что ты злая!
И сѣлъ съ ней рядомъ на холмикѣ.
— У меня есть время, — сказалъ онъ.
— Да вѣдь еще рано, — отвѣтила Кристка, чувствуя, что тѣло у нея словно млѣетъ.
— Что это ты пѣла, когда я сюда шелъ?
Кристка сама удивилась: она почувствовала вдругъ, что ей стыдно, а этого съ ней никогда еще не случалось.
— Да вѣдь ты слышалъ.
— Ну, такъ, какъ?
— Забыла!
— Какъ бы я тебѣ не напомнилъ!
— А какъ? — Кристка вспыхнула и итвела голову въ сторону.
— Да вотъ такъ! — и нарень схватилъ ее за полосатый платокъ и притянулъ къ себѣ.
— Откуда ты? — спросила черезъ минуту Кристка.
— Изъ Гроня.
— А какія овцы у тебя на Озерахъ?
И недовѣріе закралось въ ея горскую голову.
— И, да я тебѣ только такъ сказалъ. Нѣтъ у меня тамъ никакихъ овецъ! — сказалъ Ясекъ.
— А что?
— Я только пройду тѣми краями, по Лиловымъ.
— Куда?
— Къ Тиховерховью. Повидаться тамъ кой съ кѣмъ надо.
Глаза его хитро блеснули изъ-подъ рѣсницъ. Поглядѣла на него Кристка: два ножа за ноясомъ и пистолетъ.
— Э! — подумала она. — Да это разбойникъ!..
И сразу какое-то удивленіе и какой-то восторгъ наполнили ей сердце.
— А когда будешь возвращаться?
— Да такъ черезъ недѣльку, иль дней черезъ пять. Тутъ будешь пасти?
— Тутъ!
— А какъ тебя зовутъ?
— Кристка. А тебя?
— Янъ. Поцѣлуешь?
Кристка сильно покраснѣла и опустила голову на грудь, потомъ улыбнулась и взглянула исподлобья.
— Поцѣлуешь?
Она тихо шепнула: поцѣлую!
И Ясекъ обнялъ ее и поцѣловалъ; сразу какая-то томность разлилась у нея по жиламъ.
А когда онъ пошелъ отъ нея къ лѣсу, подъ гору, стройный, высокій, въ бѣлой блестящей чухѣ, съ длиннымъ перомъ на шляпѣ, отливавшимъ на вѣтру, что-то захватило у нея въ груди и она бросила ему во весь голосъ:
Жаль тебя мнѣ, жаль тебя мнѣ,
милъ-сердечный другъ.
Не забуду, не забуду
никогда тебя.
А онъ ей отвѣтилъ уже изъ лѣсу:
Не плачь, красотка, хоть на разбой иду,
Помолися Богу, къ тебѣ навѣкъ приду…
И долго еще слышалась изъ лѣсу его пѣсня — уходила все дальше, все тише становилась, пока не замолкла, не растаяла въ глуши лѣсного мрака. Такъ и ушелъ онъ отъ нея куда-то въ посѣдѣвшія отъ инея Татры — въ морозъ, въ пустыню, въ страшное одиночество осени — веселый, распѣвая пѣсни, румяный, одѣтый, какъ въ праздникъ, — съ блестящимъ оружіемъ, съ блестящимъ поясомъ.
Вокругъ Кристки все смолкло.
Въ знойный польскій полдень шла Кристка подъ Волошиномъ въ сосновый лѣсъ, что росъ на горахъ. Издали доносились мѣдные колокольчики овецъ.
Шла Кристка и пѣла.
Ты, вѣнокъ мой дѣвичій,
съ головы слетѣлъ, —
Тонешь въ быстрой рѣченькѣ
и потонешь въ ней…
— А я не жалѣю, — думаетъ она въ душѣ и поетъ.
Гей, вы добры молодды,
Бога вы побойтесь:
Вы вѣнокъ мой дѣвичій
изъ рѣки достаньте…
— Какъ же, достанутъ! Чортовы дѣти! — говоритъ она въ полголоса.
Прислушалась она минуту… вдали изрѣдка тихо звенѣли колокольчики. И запѣла жалобно:
Яна очи синія
мнѣ одна отрада, —
Яна ручки бѣлыя
работать не рады.
— И зачѣмъ ему? Мало-ль серебра въ моравскихъ городахъ да въ лавкахъ?..
Эхъ, Боже! А блестѣло жъ его перышко, блестѣло, какъ мы съ нимъ первый разъ на пастбищѣ повстрѣчались. Скоро ужъ три года тому будетъ, осенью…
Люби, добрый молодецъ,
какъ любилъ меня.
Hа другихъ и издали
и глядѣть не смѣй!
— Ужъ дала бы я имъ! Вѣдьмы чортовы! Тутъ и смерть вамъ!
Она топнула ногой, а потомъ опять запѣла отъ сладкой, безмѣрной тоски:
Приходи же, молодецъ,
иль приснись ты мнѣ,
Не могу, сердечный другъ
позабыть тебя…
— Гдѣ же онъ? Господи, Господи!.. Гдѣ же онъ? Сегодня онъ долженъ быть у шалашей…
А изъ за горы, за скалами, въ лѣсу, гдѣ овцы насутся но утрамъ, послышался рѣзкій мужской голосъ Яська:
Распѣваю пѣсни,
хоть, какъ соколъ, голъ,
Вѣдь поютъ же птички,
что бѣднѣй меня…
— Ясекъ! Ясь! — крикмула Кристка и, протянувъ руки, побѣжала подъ гору къ скаламъ. А онъ, распѣвая, высокій, стройный, гордый собой, рослый вышелъ изъ сосноваго лѣса, — бѣлый и блестящій съ ногъ до головы.
— Ясекъ, Ясекъ мой! — шептала, запыхавшись, Кристка, бросаясь ему на шею. — Милый мой! Золотой!
— Какъ здоровье? — отвѣтилъ Ясекъ. — Голоденъ я! Есть тамъ что-нибудь поѣсть въ шалашѣ?
Августовскій вечеръ, тихій, безлунный, звѣздный. Подъ Волошиномъ лѣсъ колышется мѣрными волнами; шумятъ сосны въ сторонѣ, словно ихъ заворожили.
Взглянешь вверхъ: звѣзды на соснахъ, на вѣткахъ, какъ золотистыя ночныя бабочки, которыхъ прогнали на эту землю изъ какого-то золотистаго міра. Взглянешь выше съ лѣсныхъ полянокъ: звѣзды на скалахъ, словно горы заворожены и зацвѣли драгоцѣнными камнями.
Идетъ Кристка лѣсомъ и заламываетъ руки.
Льются у нея слезы изъ глазъ, и растрепанныя косы упали у нея изъ подъ платка на плечи; идетъ и заламываетъ руки.
А когда сердце стало разрываться отъ боли, у нея что-то прорвалось въ груди, словно плотина отъ рѣчного разлива, и полилась оттуда жалобная пѣсня. Зазвенѣлъ ея голосъ:
Сердце мое плачетъ, сердце разорвется,
Яська ожидаю, жду его напрасно…
Сердце мое плачетъ, чуть не залираетъ,
Красота моя напрасно погибаетъ…
И неслося эхо. Кристка не знала, откуда берутся у нея эти слова, которыхъ она никогда не слыхала. Сѣла на камнѣ, закрыла руками лицо и заплакала. А потомъ, когда у нея снова грудь стала чуть не разрываться, оттуда вырвался голосъ:
Не буду я, на буду постелъ широко стлать,
Не буду я напрасно Яська ожидатъ.
Сѣно на постели слезами бъ оросилось,
Счастье бъ, что отняли у меня, приснилось.
Отнятое счастье если бъ мнѣ бы приснилось,
Я не дожила-бы до утра, до свѣту…
Эхо неслось по лѣсу. Встала Кристка и пошла за нимъ. А въ груди у нея поднялись ненависть и гнѣвъ, и запѣла она ка вссь лѣсъ:
Если бы я знала, что буду такъ страдать,
Я просила бъ Бога дать тебѣ пропасть;
Чтобы черти ночью путь перебѣжали,
Чтобъ вороны въ полѣ трупъ твой исклевали!
Есди бы я знала, что измѣнишь мнѣ,
Я сама веревку свила бы тебѣ.
Эхо стонало въ лѣсу, а Кристка выла, какъ взбѣсившаяся сука. Сжала кулаки, и пошла дальше въ лѣсъ, въ лѣсъ!.. Мокрый папоротникъ билъ ее по ногамъ, хворостъ и мохъ хрустѣли подъ ея ногами.
Эхо стонало отъ ея пѣсни, а старый горецъ Михаилъ Вьюнъ, у котораго все «барабанило» въ ушахъ, такъ что онъ спатъ не могъ ночью, поднялъ голову съ подушки, сталъ прислушиваться и удивился:
— Что это черти такъ горланятъ въ лѣсу? Наскучило имъ въ пеклѣ, что-ли?
Тѣмъ временемъ Кристка возвращалась къ шалашамъ подъ Волошинымъ. Рыдало у нея въ груди горе, росло какое-то страшное упрямство. Она не шла, а летѣла по лѣсу вверхъ отъ Яворовой долины, куда она забрела. Сосновыя вѣтви, которыя она гнула грудью и руками, кустарникъ, на который она налегала бедрами — разступались передъ ней съ шелестомъ и свистомъ; иногда вода хлябала подъ ногой. Кой-гдѣ рогачъ прыгалъ, испугавшись, въ чащу и исчезалъ въ ней. Кристка, закусивъ губы зубами, шла лѣсомъ въ горы.
Уже виднѣлся свѣтъ изъ шалашей, которые тонули въ темнохѣ, въ грозномъ мракѣ стволовъ и нависшихъ надъ землей широкихъ вѣтвей. Собаки почуяли Кристку и подбѣжали къ ней съ веселымъ лаемъ, виляя хвостами; она такъ толкнула ногой одну изъ нихъ, что та завыла и бросилась къ шалашу, откуда сквозь щели въ стѣнахъ пробивался свѣтъ.
— Есть тутъ кто? — крикнула она у дверей.
— Я тутъ, — отвѣтилъ изнутри Ясекъ.
Она остановилась въ дверяхъ. Изъ низкаго чернаго шалаша, гдѣ горѣлъ, искрясь, костеръ, въ нее ударило дымомъ и густымъ душнымъ запахомъ смолистаго огня, мокрыхъ тряпокъ и молока.
— Ты одинъ тутъ? — спросила она, взглядывая на лавку въ тѣни.
— Одинъ. Всѣ въ избы спать пошли.
Она переступила чорезъ высокій порогъ.
Ясекъ сидѣлъ на скамьѣ и грѣлъ надъ огнемъ руки.
— Холодно тебѣ?
— Что-то руки замерзли, отогрѣть хочу.
— Отчего же ты не съ Ядвигой? Она бы тебѣ ихъ сразу отогрѣла.
Ясекъ язвительно улыбнулся и взглянулъ на наклонившуюся надъ нимъ Кристку.
— Да вотъ хотѣлъ и на тебя посмотрѣть.
— Не нуженъ ты мнѣ! — крикнула Кристка. — Слышишь, не нуженъ ты мнѣ здѣсь!
— А гдѣ? — улыбнулся Ясекъ. — На постели?
Кристка вспыхнула и на глазахъ ея заблестѣли слезы. Она взяла его руками за плечи.
— Ясекъ!
Онъ посмотрѣлъ на нее съ равнодушной ироніей и спросилъ:
— Ну?
Кристка бросилась передъ нимъ на колѣни. Вѣтка, которую она задѣла ногой, брызнула искрами къ самому потолку.
— Ясекъ! Не любила я тебя!?
— Что было, то силыло, — отвѣтилъ онъ, поправляя топорикомъ горящія вѣтви; потревоженный огонь заворчалъ и запѣнился пламенемъ.
— Не любила я тебя? — говорила Кристка, почти стонала. — Не была я тебѣ вѣрной эти три года? Ты былъ первый, ты и послѣдній. Не лѣчила я тебя, когда Вовулкъ ударилъ тебя обухомъ по головѣ? Не спасала я тебя, когда Дунайчане окружили тебя на свадьбѣ? Развѣ пустила я жандармовъ, когда они пришли тебя искать у насъ, послѣ того, какъ ты укралъ деньги въ Хохоловѣ? У меня до сихъ поръ синяки на тѣлѣ, такъ меня ударилъ кто-то изъ нихъ прикладомъ, когда ты черезъ окно убѣжалъ въ поле. Не искала я тебя, когда ты упалъ съ козой со скалы на Мѣдной Горѣ? Ты чуть не замерзъ тогда. А меня чуть Липтовская пуля не убила. Ясекъ!
— Чего?
— Что жъ мнѣ за это'? Что жъ мнѣ за это? Что?
— Кораллы и двадцать пять талеровъ.
— Кабы они у меня въ рукахъ были, взяла бы и бросила въ огонь.
— Ну, и сгорѣли бы.
Тутъ Ясекъ вынулъ изъ кармана трубку и сталъ выгребать изъ нея проволокой угольки и пепелъ.
Кристка, стоя на колѣняхъ, обняла его и приблизила губы къ ого лицу.
— Ясекъ, Ясекъ, — сказала она съ болью. — Плохо тебѣ было эти три года?
Ясекъ вытряхнулъ угольки и непелъ на ладонь, досталъ кисетъ и присьшалъ къ нимъ табаку.
Кристка смотрѣла ему въ глаза:
— Ясь!..
— Ну? — сказалъ Ясекъ, плюнулъ въ табакъ и сталъ его растирать на рукѣ.
— Не пойдешь больше къ ней, правда?
— Куда?..
— Къ Ядвигѣ?..
Ясекъ затолкалъ табакъ, смѣшанный съ угольками, въ трубку, взялъ ее въ ротъ, вынулъ изъ костра горящую вѣточку, прижалъ ее къ табаку, прижалъ пальцемъ, потянулъ нѣсколько разъ, бросилъ вѣтку въ огонь и сплюнулъ въ него. Кристка присѣла передъ нимъ на корточки и смотрѣла на него, какъ на своего ребенка.
— Ясекъ! — сказала она вполголоса, — все, что хочешь, дамъ я тебѣ.
— Да, вѣдь ты ужъ мнѣ все дала, вѣрно? — насмѣшливо спросилъ Ясекъ.
— Буду ходить за тобой, какъ мать. Никогда работать не будешь…
— Да, вѣдь, я и теперь немного работаю.
— Будетъ у тебя все, какъ у барина. Обѣдъ тебѣ буду варить каждый день!
— Да ну?.. — Ясекъ снова сплюнулъ въ огонь. — Ну, а еще что?
— На свадьбу дамъ…
— Съ кѣмъ?
— Ясекъ!.. не будь такой недобрый, какъ дьяволъ!
Ясекъ всталъ со скамейки.
— Куда идешь?
— Куда хочу, — отвѣтилъ онъ спокойно.
Кристка снова обняла его.
— Не любила я тебя? Не цѣловала? Не ласкала? — говорила она ласковымъ голосомъ. — Когда ты приходилъ, ты всегда былъ желаннымъ. Приходилъ ты по ночамъ, стоило тебѣ только въ окно постучать или въ стѣну, развѣ я тебѣ не открывала; приходилъ ты зимой, когда холодно было, развѣ я не выскакивала къ тебѣ въ рубашкѣ, босикомъ? Я тебя всегда, какъ спасенья желала! Ясекъ! — И Кристка прикоснулась лбомъ къ его колѣнямъ и обняла его ноги.
— Ясекъ! Ясекъ!
Но Ясекъ уже сталъ терять терпѣніе, рванулся и пошелъ къ двери. Кристка не выпустила его ногъ и потащилась за нимъ по землѣ.
— Пусти же меня!
— Не пущу, ты мой! ты мой! ты мой! — Я той, чьимъ быть хочу! — сказалъ не терпѣливо Ясекъ.
— Еще крѣпче буду тебя цѣловать! Не хочешь меня больше?
— Цѣлуй! — отвѣтилъ Ясекъ. — Вѣдь тыменя не купила, чтобъ привязать, какъ бычка, на веревку.
— Купила! и на вѣки!
— Чѣмъ?
— Сердцемъ моимъ!
— Ну, болтай, — проворчалъ Ясекъ и направился къ двери.
Тогда Кристка вскочила и крикнула:
— Стой! — голосъ ея звенѣлъ такимъ бѣшенствомъ, глаза такъ горѣли, что Ясекъ остановился.
— Стой! — кричала Кристка. — Скажи мнѣ, что приглянулось тебѣ въ этой губастой? Богаче она меня, что-ли? Или краше? Или слава о ней ходитъ? Что тебѣ въ ней приглянулось больше, чѣмъ во мнѣ? Только ты ее увидѣлъ этимъ лѣтомъ, такъ тебя къ ней и потянуло! Говори! Чѣмъ она приманила тебя къ себѣ! Говори! Развѣ есть дѣвка лучше меня? Ну?
И она стояла передъ нимъ съ растрепанными волосами — платокъ упалъ на плечи — съ блестящими черными глазами и пылающимъ лицомъ.
Ясекъ въ шляпѣ на бекрень, съ трубкой въ зубахъ, опирался, подбоченясь, на чупагу.
— Что тебѣ приглянулось въ ней больше, чѣмъ во мнѣ?
— Сѣрые глаза.
— Сѣрые глаза?
— Да.
У Кристки ещо больше запылало лицо, словно молнія пробѣжала и остановилась у нея между черными бровями.
— Глаза!? — крикнула она снова.
— Да! — отвѣтилъ Ясекъ небрежно и нетерпѣливо.
Молнія горѣла между бровями Кристки, но лицо ея перемѣнилось, и дикой усыѣшкой забѣлѣли изъ-за губъ мелкіе, острью зубы.
— И ты къ ней хочешь идти?!
— Иду туда, куда хочу.
— Конечно. Еще бы. Вотъ еслибъ я могла выкрасить глаза въ сѣрый цвѣтъ! Что мнѣ съ ними дѣлать? Не посѣрѣютъ они у меня. Ничего тутъ не подѣлаешь! Да постой же, Ясекъ, не ходи, я тебѣ ее сама приведу; коли ты мнѣ такъ прямо сказалъ, такъ я ужъ знаю, что дѣлать. Сиди здѣсь, въ шалашѣ, я тебѣ сейчасъ ее приведу!
Она выхватила изъ костра большую головню.
— Темно? Такъ я посвѣчу тебѣ!
Ясекъ ступилъ шагъ впередъ и смотрѣлъ на нее, немного изумленный.
— Что ты хочешь дѣлать, Кристка? — спросилъ онъ.
— Приведу ее! Сейчасъ обѣ въ шалашѣ будемъ. Коли ты мнѣ такъ прямо сказалъ, такъ я ужъ знаю, что дѣлать.
И съ огромной пылающей головней, какъ съ факеломъ, она выбѣжала изъ шалаша; сквозь щели Ясекъ видѣлъ по свѣту, какъ она шла къ избѣ Ядвиги, которая была въ нѣсколькихъ шагахъ.
— Ядвига лежитъ и спитъ, — подумалъ онъ; — она ее ко мнѣ позоветъ, что-ли?
И снова спокойно сѣлъ лицомъ къ костру.
Кристка подбѣжала къ избѣ Ядвиги. Тамъ звенѣли колокольчики коровъ, запертыхъ на ночь. Ядвига сидѣла на порогѣ со стороны поля.
— Что тамъ? — спросила она, видя приближающійся огонь головни.
— Не спишь еще, Ядвись? — спросила Кристка.
— Нѣтъ. Это ты, Кристка?
— Я.
— Зачѣмъ ты пришла сюда съ головней?
— За тобой,
— Зачѣмъ?
— Иди со мной.
— Куда-жъ мнѣ идти?
— Къ Яську.
— Къ Яську? Да онъ самъ ко мнѣ придетъ, — отрѣзала Ядвига.
Кристка помолчала немного, потомъ сказала страннымъ голосомъ.
— Глаза у тебя сѣрые, Ядвись?
— Какіе есть, такіе есть. А тебѣ что?
— Ядвись! глаза у тебя сѣрые?
— На кого черта тебѣ мои глаза, сѣрые ли, каріе.
— Ядвись! глаза у тебя сѣрые?!
— Хочешь знать: сама посмотри!
— Покажи!
— Иди, откуда пришла! Чего тебѣ отъ меня надо?
— Покажи мнѣ ихъ, глаза твои!
— Кристка, да ты очумѣла!? Чего ты хочешь?
Ядвига встала съ порога и остановилась передъ Кристкой лицомъ къ лицу, вся красная отъ огня.
— Чего хочешь?!
— Глазъ твоихъ хочу! Вотъ чего! — крикнула Кристка и ударила ее по глазамъ пылающей головней.
Страшный, раздирающій крикъ разорвалъ лѣсной мракъ и ночь. Собаки пронзительно залаяли, а эхо крика разлетѣлось во всѣ стороны, словно скалы завыли вокругъ. За этимъ крикомъ раздался другой и третій; поляну наполнилъ ужасный, пронзительный стонъ, словно вырывавшійся изъ внутренностсй.
Ясекъ выскочилъ изъ шалаша и подбѣжалъ къ избѣ.
— Что тамъ случилось?! — кричалъ онъ. — Что такое? Кто тамъ такъ оретъ?! Что… — Слова у него заотряли въ горлѣ. Кристка держала за руку ползавшую по землѣ и кричавшую Ядвигу и свѣтила надъ ней вихремъ искръ отъ головни. Увидѣвъ Яська, она крикнула:
— Вотъ она! Вотъ ея сѣрые глаза! Смотри-ка!
И пахнула ему огнемъ.
— Что ты сдѣлала, несчастная!?
— Что!? Подожгла ея глаза, какъ мохъ, — засмѣялась Кристка, такъ что въ лѣсу загудѣло.
Люди, проснувшись, стали выходить изъ избъ и бѣжали туда, откуда неслись стоны и крики и гдѣ блестѣлъ въ воздухѣ огонь, но вдругъ Ядвига перестала стонать и метаться на камняхъ и навозѣ, — доллено быть, лишилась чувствъ отъ боли.
— Подожгла ея глаза, какъ мохъ! — повторила Кристка, отпустила руку Ядвиги и бросила догоравшую головню прочь.
Стало тихо и темно; тогда она подошла къ Яську, который стоялъ, онѣмѣвъ отъ ужаса, крѣпко, порывисто обвила ого шею обѣими руками и съ силой пригнула его голову къ себѣ.
— Теперь ты будешь мой! — сказала она дикимъ полушепотомъ. — Теперь ты будешь мой!
И онъ наклонился къ ней, хоть и не по доброй волѣ, но не упираясь. Кристка взяла его за руку и повела его въ темный и легкошумный лѣсъ.
Якубекъ Хуцянскій мчался, что было духу, въ горы и покрикивалъ:
— Ей-ей, скажу ему! Ей-ей, скажу ему!
Якубку Хуцянскому было лѣтъ четырнадцать, и онъ прекрасно понималъ, что о Войткѣ Хроньцѣ, который «дезентировалъ» изъ полка и сидитъ у нихъ въ горахъ, никому не надо говорить, — да только онъ прекрасно понималъ и то, что о Касѣ Ненцковской, Войтковой невѣстѣ, что пляшетъ теперь въ корчмѣ съ парнями, — разсказать ему надо. Онъ мчался, что было духу, въ горы и покрикивалъ:
— Ей-ей, скажу ему! Ей-ей, скажу ему!…
Мчался онъ, правду сказать, и оттого, что страшно боялся медвѣдя, который прошлой ночью «отвѣдалъ мяса» на полянѣ.
Лѣсъ кончался, сосны стали рѣдѣть, замелькала поляна, залитая луннымъ свѣтомъ.
— Ну, вотъ я и добѣжалъ! — прошепталъ про себя Якубекъ. А потомъ сталъ звать собакъ: — Ту! ту! ту! ту! ту! — а онѣ, услышавъ знакомый голосъ, съ шумомъ побѣжали къ нему, а Варуй, огромный, какъ теленокъ, влѣзъ е.му подъ ноги… Якубекъ сѣлъ на него верхомъ, схватилъ за шею и со страшнымъ собачьимъ лаемъ подкатилъ къ горскому шалашу.
— Э! да и проворенъ ты! — сказалъ ему горецъ. — А все принесъ?
Якубекъ вынулъ изъ мѣшка пачку табаку, спички и бутылку водки.
— Все, что ты велѣлъ.
— Вотъ тебѣ! — сказалъ горецъ, протягивая ему большую мѣдную монету.
И Войтекъ Хронецъ, который лежалъ у стѣны на соломѣ, поднялся, сунулъ руку за поясъ и далъ Якубку серебряный талеръ.
Якубекъ примѣтилъ, что къ Войтку два раза приходилъ какой-то незнакомый мужикъ, очень высокаго роста, говорилъ о чемъ-то потихоньку съ горцемъ, и послѣ этого Войтка разъ не было дома всю ночь, въ другой разъ день и ночь, а потомъ цѣлыхъ четыре дня. А когда онъ вернулся — у него была масса серебряныхъ денегъ, были даже золотые дукаты, изъ которыхъ онъ далъ по одному двумъ нѣмымъ горцамъ изъ Мураня, Михалу и Кубѣ, которые могли по пуду поднять зубами, а на спинѣ и десять пудовъ. Были они мужики спокойные и никому зла не дѣлали. А Куба, тотъ умѣлъ еще дивно на свирѣли играть, а на трубѣ игралъ такъ, что эхо звенѣло.
Якубекъ разсудилъ, что Войтекъ Хронецъ не изъ какого другого мѣста приноситъ столько серебра и золота, а изъ Липтова, изъ за Татръ, а тотъ огромный мужикъ, должно быть, никто иной, какъ посланецъ отъ разбойниковъ, съ которыми сошелся Войтекъ.
Да впрочемъ объ этомъ не говорили. Замѣтилъ только Якубекъ, что его дядя держитъ Войтка въ большомъ почетѣ, кормитъ его какъ нельзя лучше, а иногда говоритъ:
— Изъ тебя, Войтекъ, когда-нибудь толкъ выйдетъ.
Зналъ Якубекъ и то, что Войтекъ хотѣлъ жениться на Касѣ Пенцковской, что она даже была у него тутъ два раза, такъ какъ Войтку нельзя было ходить на деревню, все изъ-за его дезертирства.
Слышалъ Якубекъ, какъ она поклялась Войтку, что не будетъ ходить въ корчму, не будетъ плясать, а особенно съ Брониславомъ Валенчакомъ.
И страшно возмутилось сердце Якубка, когда, покупая табакъ и водку, онъ увидѣлъ, какъ Каська плясала польку съ этимъ самымъ Валенчакомъ… Онъ видѣлъ не только это, видѣлъ, что Валенчакъ обнялъ ее въ толпѣ, поцѣловалъ два раза въ самыя губы, а разъ въ лицо.
И еще больше возмутилось сердце Яська, когда онъ почувствовалъ Войтковъ талеръ въ рукѣ. Стоитъ онъ передъ нимъ и говоритъ:
— Войтекъ! Я тебѣ скажу одну вещь…
— Ну?
— Каська пляшетъ.
Войтекъ вскочилъ:
— Пляшетъ?!
— Пляшетъ.
— Гдѣ?
— Въ корчмѣ у костела.
— Самъ видѣлъ?
— Видѣлъ.
— Съ кѣмъ?
— Съ Валенчакомъ.
Войтекъ соскочилъ съ постели на полъ.
Онъ былъ босикомъ и, хотя наступилъ на горящіе угли костра, но даже не замѣтилъ этого.
— Правду ты говоришь? — крикнулъ онъ и схватилъ Якубка за горло.
— Ей Богу!
— Нa! — и бросилъ Якубку еще талеръ; Якубекъ его спряталъ. Войтекъ бросился къ стѣнѣ, схватилъ сапоги, сталъ обуваться.
Два нѣмыхъ горца, неподвижно сидѣвшіе у костра на низенькой скамейкѣ, пододвинувъ къ огню головы, въ черныхъ просмоленныхъ рубахахъ, въ поясахъ, усаженныхъ мѣдными бляхами, съ волосами, спадавшими до плечъ, подняли головы и переглянулись. На черныхъ, покрытыхъ копотью и загорѣвшихъ лицахъ блеснули только синеватые бѣлки глазъ.
Войтекъ обулся.
— Куда ты идешь? — спросилъ его горецъ.
— Туда.
— Берегись! — предостерегъ его горецъ.
— Не бойсь! Утромъ вернусь.
— Съ Богомъ.
— Оставайся съ Богомъ.
Подали другъ другу руки.
Войтекъ взялъ чупагу и вышелъ изъ шалаша.
Два черныхъ нѣмыхъ великана встали со скамьи и кивнули горцу головами.
— Иди съ нимъ.
Тотъ отрицательно мотнулъ головой.
— Ну, какъ хочешь.
Нѣмые вышли изъ шалаша и вытащили изъ стѣны чупаги, которыя они въ нее вонзили.
— На какого чорта ты ему это сказалъ, — обратился горецъ къ Якубку.
— Да какъ же мнѣ было не сказать; я вѣдь самъ слышалъ, какъ она клялась, что не будетъ танцовать, а онъ ей все говорилъ, чтобъ она особенно съ этимъ Валенчакомъ не плясала.
— Эхъ! жарко тамъ будетъ! — сказалъ горецъ въ полголоса; и, вынувъ изъ костра раскаленную трубку, сталъ ее потягивать и погрузился въ раздумье.
Войтекъ мчался такъ, что песокъ свистѣлъ у него подъ ногами. Промчался черезъ поляну, промчался черезъ лѣсъ, не слыша за собой горцевъ; онъ услышалъ ихъ только на дорогѣ. Но даже не оглянулся. Помчался дальше. Примчался въ деревню, къ корчмѣ, взглянулъ въ окно: Валенчакъ обнялъ Каську и носится съ ней по корчмѣ.
Вотъ онъ остановился передъ музыкантами и поетъ:
Если бъ ты за мною,
Какъ я за тобою,
Были бы мы, Кася,
Днемъ и ночью двое.
А старикъ Хуцянскій, веселый мужикъ, подпѣваетъ имъ изъ-за угла:
А тому она и рада,
Чтобъ тянулась ночь-отрада!
И всѣ хохочутъ.
Вошелъ Войтекъ въ сѣни, изъ сѣней въ двери. Двое нѣмыхъ за нимъ. Кто-то дотронулся до его плеча.
— Какъ живешь, Войтекъ?
Онъ оглянулся.
Флорекъ Французъ, немолодой, худощавый, маленькій, некрасивый мужикъ, богачъ, который страшно любилъ Касю и, не имѣя данныхъ соперничать съ Волынчакомъ и Войткомъ Хроньцомъ, возненавидѣлъ Волынчака: «Ужъ если не я, такъ пускай ее Войтекъ беретъ».
— Здравствуй, — говоритъ ему Войтекъ. — Видишь, что тутъ дѣлается!?
— А что тутъ дѣлается?
— Каська пляшетъ съ Волынчакомъ.
— Я изъ-за этого и пришелъ.
— Войтекъ!
— Будь, что будетъ.
— Вотъ тебѣ моя рука. Захочешь три дня пить, пей! Корову продамъ, коня продамъ, — пей! Войтекъ, сердце мое! Пей!!! А это что за черти съ тобой пришли?
— Муранскіе горцы, нѣмые.
— Ну, ну! Здоровые парни! Вотъ если бъ я такой былъ! Задалъ бы я Волынчаку!
— Не бойся, и я ему задамъ!
— Войтекъ, дорогой ты мой! Пей, сколько хочешь! Луга продамъ, поле продамъ, домъ продамъ, — пей! Войтекъ, сердце мое! Если не могу я, такъ бери ее ты! Бери, бери, бери! Бррр!!
Флорекъ Французъ заворчалъ, какъ собака, на губахъ у него выступила пѣна; онъ впился ногтями въ руку Войтка, весь задрожалъ и переступалъ съ ноги ка ногу, какъ пѣтухъ.
— Видишь ее тамъ?
— Вижу.
— Цѣлуются, обнимаются, по ночамъ сходятся! Войтекъ! Бррръ!
Флорекъ Французъ наклонилъ голову и впился зубами въ рукавъ Войтковой рубахи.
— Войтекъ!
— Ну!
— Буду всѣхъ дѣтей у тебя крестить! Все имъ оставлю! Буду имъ, какъ отецъ родной! Бей!!!
И толкнулъ его въ избу. Два огромныхъ горца пододвинулись къ двери.
Въ эту минуту лопнула струна у скрипача: танецъ оборвался. Каська увидѣла Войтка, страшно смутилась и покраснѣла, хотя и такъ она была вся красная отъ пляски. Стоитъ она и не знаетъ, подойти къ нему, или нѣтъ? Что сказать? Наконецъ, подходитъ, протягиваетъ ему руку и бормочетъ:
— Войтекъ, ты тутъ?
— Здѣсь! — отвѣчаетъ Войтекъ.
Волынчакъ, пьяный, вспотѣвшій, стоитъ рядомъ: протягиваетъ и онъ руку Войтку. — Здоровъ, братъ?
— Здоровъ!
Пожали другъ другу руки такъ, что кости хрустнули. Музыкантъ провелъ смычкомъ по струнамъ: опять можно плясать. Войтекъ широкимъ движеніемъ снялъ шляпу передъ Волынчакомъ, низко ему поклонился, онустился на одно колѣно, поднялъ голову вверхъ и сказалъ:
— Братъ! Уступи!
Волынчакъ гордо покачалъ головой:
— Нѣтъ, братъ!
— Уступи, прошу тебя, братъ!
— Нѣтъ, братъ!
— Не хочешь?
— Не хочу!
— Я тебѣ заплачу за три танца!
— Не хочу!
— Братъ!..
Но Волынчакъ стоитъ уже передъ музыкантами и снова поетъ:
Ты не пробуй, парень, хозяйничать въ корчмѣ!
Есть и лучше парни, спесь собьютъ тебѣ!
А Войтекъ Хронецъ отвѣчаетъ ему, притворяясь веселымъ:
Иль меня убьютъ,
Или я кого,
Вѣдь топоръ въ рукѣ
Такъ и рвется вверхъ!
Остановился Волынчакъ, взглянулъ на Войтка, Войтекъ на него. Смотрятъ, улыбаются и грозятъ другъ другу глазами; горятъ они у нихъ, какъ свѣчи. Мужики ужъ соображаютъ, что дѣло неладно; отходятъ въ сторону, собираются въ кучки. Бабы бѣгутъ къ своимъ мужикамъ и становятся около нихъ, перемигиваясь другъ съ другомъ и ожидая: «тутъ что-то будетъ». Музыка играетъ, Волынчакъ пляшетъ. Пляшетъ, да что-то не такъ у него выходитъ. Кончать не хочетъ, на зло, изъ гордости, но вдругъ останавливается передъ музыкой и поетъ хриплымъ голосомъ.
Потомъ беретъ Касю за талію, хочетъ обнять ее и закружить въ воздухѣ въ заключеніе пляски. А Флорекъ Французъ даетъ Войтку тумаки въ бокъ и шепчетъ ему:
— Войтекъ!
Войтекъ бросается впередъ, хватаетъ Касю за косу, да какъ закружитъ ее въ воздухѣ, да какъ броситъ о земь! Застонало даже все вокругъ! А она даже не вскрикнула.
— Ты, сука! Такъ вотъ гдѣ твои клятвы! — кричитъ Войтекъ и топчетъ ея грудь ногами.
Волынчакъ одурѣлъ, раскрылъ ротъ, вытаращилъ глаза. Вдругъ Сташекъ Пенцковскій, братъ Каси, выскочилъ съ крикомъ: «Бей! Бей!». И хвать Войтка за горло. Пришелъ въ себя и Волынчакъ; бросился на Войтка.
Пять или шесть парней, друзья и родные, одинъ со скамьей, другой съ дубиной, третій съ глинянымъ горшкомъ, выливая себѣ пиво на голову, кинулись на Войтка, но въ это мгновеніе люди у дверей разсьшались во всѣ стороны, словно отруби въ корытѣ, когда на нихъ дунетъ корова, — и два огромныхъ черныхъ горца, сверкая мѣдью своихъ поясовъ, подняли загорѣлыя руки, до локтей обнажившіяся изъ широкихъ рукавовъ. Словно кузнечные молоты, что поднимаются безшумно, а бьютъ съ грохотомъ, такъ беззвучно поднялись ихъ руки и загремѣли по головамъ ихъ огромные кулаки. Въ избѣ поднялся стонъ и крикъ. Сверкая синими бѣлками и издавая какіе-то хриплые звуки, муранскіе нѣмые расшвыряли мужиковъ, какъ снопы въ полѣ.
Хорошо еще, что не рубили, а то бы не приведи Господи!
Войтекъ Хронецъ повалилъ Волынчака на полъ, придавилъ его колѣномъ и схватилъ за горло; чупага упала рядомъ.
Люди начали пятиться и убѣгать изъ корчмы, музыканты въ ужасѣ столпились въ углу. Горцы гнали толпу въ двери, и вокругъ Войтка стало свободнѣе. Тогда къ нему проскользнулъ Флорекъ Французъ и толкнулъ его въ плечо:
— Войтекъ!
А потомъ буркнулъ:
— Бррр!
Тогда Войтекъ схватилъ чупагу, всталъ, замахнулся и ударилъ топорикомъ Волынчака въ лобъ, такъ что брызнулъ мозгъ; потомъ еще, и еще, и еще, куда ни попало.
А Флорокъ Французъ при каждомъ ударѣ подскакивалъ и визжалъ какимъ-то нечеловѣческимъ, ястребинымъ визгомъ:
— Бей! Я тебѣ за него по фунтамъ заплачу!
Войтекъ билъ.
А Флорекъ Французъ пищалъ въ углу:
— Войтекъ! Войтекъ! Войтекъ! Хи-хи-хи! — онъ скакалъ и топалъ ногами.
Вдругъ Войтекъ пересталъ издѣваться надъ трупомъ, схватилъ съ прилавка бутылку водки, опрокинулъ ее въ горло и выпилъ до дна. Потомъ фыркнулъ и оглянулся по сторонамъ: Волынчакъ изрубленъ, какъ говядина; Кася израненная, истоптанная толпой, валяется въ крови на полу. Музыканты толпятся въ углу, — имъ некуда выйти.
— Играйте! — кричитъ имъ Войтекъ.
— Играйте! — и бросаетъ имъ горсть талеровъ.
— Играйте! — и замахивается чупагой.
Одинъ изъ музыкантовъ быстро настроилъ скрипку и провелъ по струнамъ смычкомъ.
Войтекъ сталъ передъ ними и запѣлъ:
Ужъ вы мнѣ играйте,
Коль играть должны.
Пляшетъ. Скользитъ въ крови. Толкнулъ ногой трупъ Валенчака. Побѣлѣвшій отъ страха корчмарь оттащилъ Касю подъ скамейку. Съ исцарапанными и забрызганными кровью лицами двое нѣмыхъ стоятъ въ дверяхъ, держа въ рукахъ чупаги. Войтекъ пляшетъ, поетъ.
Пляшетъ, истекая кровью — не мало и ему досталось въ дракѣ — шатается и поетъ:
Висѣлицу тащатъ,
Висѣлицу ставять.
Тамъ висѣть я буду
За любовь мою!
Наконецъ, онъ опустился на скамью.
— Жидъ! — кричитъ онъ. Корчмарь трясется отъ страха.
— Что прикажешь, атаманъ?
— Давай перо, бумаги и того… чѣмъ пишутъ…
— Чернилъ?
— Чернилъ. Живо. На тебѣ за это!
Бросилъ ему талеръ. Корчмарь принесъ бумагу, перо, чернила.
— Пиши, я не умѣю.
Корчмарь обмакнулъ перо въ чернила:
— «Пану начальнику жандармовъ въ Новомъ Торгѣ. Я, Войтекъ Хронецъ, дезертиръ 1-го полка улановъ, покорно докладываю, что убилъ Касю Пендковскую за измѣну и Бронислава Валенчака, что меня за горло схватилъ и прошу, чтобы меня пришли взять. Могутъ смѣло придти, защищаться не буду». Подпишись за меня: Войтекъ Хронецъ. Аминь. Пошли на телѣгѣ, чтобы скорѣе изъ города пріѣхали. А вы, парни, — обратился онъ къ нѣмымъ, — айда въ поле, чтобы васъ тутъ не убили или не забрали. Не мало тутъ въ мѣшкѣ серебра да два котелка новенькихъ талеровъ зарыты въ Запавшей Долинѣ, тамъ, гдѣ вода течетъ изъ-подъ скалы; надо идти отъ сухой сосны вправо на два выстрѣла, а потомъ на два съ половиной выстрѣла налѣво. Подѣлитесь, да отдайте четверть котелка горцу за то, что онъ держалъ меня лѣтомъ. Ну, бѣгите скорѣе! — протянулъ онъ имъ руку. Обнялся съ ними.
— Идите съ Богомъ!
Нѣмые посмотрѣли на него, вышли.
— Жидъ! — говоритъ Войтекъ, — жива она еще?
— Кто?
— Кася.
— И смотрѣть не хочу… столько крови!
— Эхъ! не жива, не жива! — запищалъ Флорекъ Французъ и залился слезами.
Потомъ бросился на землю, началъ биться головой о полъ, рвать на себѣ волосы, метаться, извиваться, выть и стонать.
А Войтекъ Хронецъ опустилъ голову на грудь и прошепталъ:
— Ко сну меня клонитъ…
Потомъ, словно сквозь сонъ, тихо запѣлъ:
Вѣтерокъ мой быстрый,
Вѣтерочекъ съ поля!
Будутъ меня вѣшать,
Оборви веревку!..
Опустилъ голову еще ниже и заснулъ.
Былъ мужикъ въ Заскальи, по имени Томекъ Верховецъ. Поспорилъ онъ съ сосѣдями изъ-за межи, дѣло дошло до тяжбы, сталъ онъ по судамъ мыкаться, запустилъ хозяйство и совсѣмъ обнищалъ. А когда судъ рѣшилъ дѣло въ его пользу и онъ пришелъ съ приговоромъ, сосѣди такъ его избили, что онъ едва живъ остался. Полгода болѣлъ онъ и въ конецъ разорился. Но этого мало; прошло двѣ недѣли съ того дня, какъ онъ поднялся съ соломенной подстилки, потому что у него и постели ужъ не было, еврей все взялъ, — вдругъ молнія ударила въ его хату, и она сгорѣла до тла. Пусто и голодно было въ хатѣ, да была хоть кровля надъ головой. Сгорѣлъ и амбаръ, гдѣ только вѣтеръ весело посвистывалъ, и хлѣвъ, откуда еврей корову увелъ. Ничего не осталось, кромѣ забора вокругъ усадьбы.
— Ну, теперь я нищій дѣдъ, — сказалъ про себя Томекъ. А потомъ добавилъ:
— Люди и Богъ противъ меня. Брошу я свою землю. Пойду въ свѣтъ.
И пошелъ, несмотря ни на жену, ни на дѣтей, ни на что.
Перешелъ онъ черезъ Татры на венгерскую сторону. Когда при звукахъ рожка онъ ходилъ въ горы за овцами, то видѣлъ, что на венгерской сторонѣ больше солнца, больше хлѣбовъ, раньше золотятся они. Оттуда же подводчики привозили вино и деньги. Туда онъ и пошелъ теперь.
Поступилъ онъ на службу къ одному богатому пану въ Липтовѣ; порядился овецъ пасти. Пасетъ онъ ихъ, пасетъ, каждое лѣто выгоняетъ на правую сторону Менгушовецкой долины, въ Зломиски, а осенью, зимой и весной служитъ въ усадьбѣ, гдѣ зимуютъ овцы, рубитъ дрова, копается въ саду. Мѣсто было хорошее, жилось ему хорошо.
И такъ прошло сорокъ лѣтъ.
Старъ сталъ Томекъ Верховецъ, насчитывалъ себѣ около восьмидесяти лѣтъ; силы его слабѣли. Давно уже перешелъ онъ отъ овецъ къ воламъ, но и эта служба была ему тяжела. Однажды ночью, — онъ уже мало сталъ спать — сидѣлъ онъ передъ воловней. Это было въ августѣ мѣсяцѣ, въ то время, когда такъ много падаетъ звѣздъ; одна изъ нихъ покатилась и погасла надъ его головой.
— Ого! Скоро мнѣ умирать, — сказалъ про себя Томекъ.
И только теперь, въ первый разъ, задумался онъ надъ тѣмъ, что не будетъ лежать на Людзимерскомъ кладбищѣ, гдѣ изъ вѣка въ вѣкъ ложились на вѣчный покой его отцы, — Заскалье входило въ Людзимерскій приходъ. Будетъ лежать онъ въ Липтовѣ, за Татрами.
Стало ему грустно.
Выгналъ онъ изъ своей души память о Польшѣ. Не хотѣлъ онъ вспоминать о своихъ горестяхъ, о кривдѣ, о нуждѣ, о болѣзни, о ростовщикахъ евреяхъ, о женѣ и дѣтяхъ, которыя, можетъ быть, носятъ этимъ самымъ евреямъ воду; ему здѣсь было хорошо, много было солнца, хлѣбовъ, раньше они поспѣвали, и онъ отгонялъ мысль о Польшѣ, пока не прогналъ ея совсѣмъ изъ своей души. Забылъ ее. Десятки лѣтъ не приходила она ему на память.
Но теперь, почувствовавъ близость смерти, онъ задумался о томъ, что будетъ лежать не на отцовскомъ кладбищѣ, а здѣсь, въ Липтовѣ, на чужбинѣ, въ чужой землѣ: и родная земля начала вставать передъ его глазами.
И начала она разстилаться передъ его глазами: новотарскій боръ, заскальскій лѣсокъ, людзимерскіе торфяникъ и каменоломня, рогожницкіе луга. Заструились у него передъ глазами быстрый, полный зеленыхъ глубинъ Рогожникъ, шумливый, проворный Дунаецъ, свѣтлая Ленетница изъ-подъ Ляска, откуда была его жена. Завидѣлъ онъ старый Людимерскій деревянный костелъ, съ колокольней между липами, и старую людзимерскую деревянную усадьбу съ оштукатуренной кладовой, гдѣ въ сводъ былъ вбитъ крюкъ, на которомъ вѣшали разбойниковъ. Вспомнился ему храмовой праздникъ, на который люди приходили изъ-подъ Оравы и даже изъ-подъ самыхъ Мысленицъ. И вспомнились ему славные марыщанскіе танцоры, дѣвки-пѣвуньи изъ Грони, вспомнились лѣса на Бескидзѣ, на Ключкахъ и Горцѣ. Вспомнилъ онъ, какъ дѣти ходили на святого Николу, подѣлавъ себѣ бороды изъ пакли, напяливъ длинные отцовскіе кожухи; вспомнилъ спускъ около Ганковой хаты къ водѣ, огромный ясень на Волосовыхъ поляхъ. И вспомнились ему мать и отецъ, родная хата, жена и дѣти, родная рѣчь и его собственная игра на дудкѣ — и заплакалъ онъ. Такая тоска охватила его по Польшѣ, что хотѣлъ онъ бросить воловъ и идти туда, — но родина была слишкомъ далеко…
— Гей! хоть увидѣть еще разъ святую землю! — сказалъ онъ про себя и продолжалъ вспоминать родину.
И такъ, какъ былъ, всталъ и началъ взбираться отъ воловни къ горѣ, между соснами, верескомъ и лопухами, по травѣ, потомъ по мхамъ, по камнямъ, — онъ шелъ къ вершинамъ, которыя называютъ Желѣзными Воротами; направо отъ нихъ Батужевцкая грань, налѣво — Ганекъ. Съ какой-нибудь горы онъ и увидитъ родную землю.
Шелъ онъ голодный, ноги у него болѣли, въ плечахъ будто шиломъ кололо, потъ заливалъ ему лицо, онъ едва двигался, а все-таки шелъ. Камни передъ нимъ росли, росли, озеро засверкало отраженными звѣздами подъ громадной мрачной горой Коньчистой и скрылось за ней, какъ птица, слетѣвшая въ долину.
Пошелъ онъ дальше.
Утромъ, на разсвѣгѣ, онъ долженъ увидѣть родную землю, Польшу.
Стало всходить солнце.
— Гей! Только бы мглы не было! Гей! Только бы мглы не было! Только бы хоть разъ еще передъ смертью увидать святую землю!.. Не знаю ужъ, вернусь ли… — шепталъ про себя Томекъ.
На Липтовской сторонѣ чисто, также ясно будетъ и надъ Польской.
Сорвался утренній вѣтеръ, сбросилъ волосы Томеку на глаза, и потъ залилъ ихъ. Холодная дрожь потрясла его грудь и плечи; вѣрно, онъ уже на перевалѣ. Откинулъ онъ волосы рукой, протеръ глаза. — Ха!.. передъ его глазами стоитъ черная стѣна Герлаха, которая заграждаетъ здѣсь свѣтъ. Не видать за ней ничего.
Смотритъ Томекъ съ отчаяніемъ кругомъ; все напрасно: направо, налѣво недоступныя, скалистыя, игольчатыя вершины Желѣзныхъ Воротъ, передъ нимъ пропасть, а за нею черная, невозмутимая стѣна Герлаха; закрыла она ему Польшу, какъ ночь.
— Гей! — застоналъ онъ: — такъ вотъ вы каковы, Желѣзныя Ворота?!…
— Что было, то было, а что будетъ, — Богъ вѣсть!
Такъ говорилъ Михалъ Лоясъ Косля изъ Горнаго Хорма. А потомъ запѣлъ.
Спѣлъ и подпрыгнулъ.
Идетъ, — «вся долина его»; онъ сильно пьянъ. Гдѣ за пень зацѣпится, гдѣ о каменья споткнется, то направо, то налѣво пошатнется, гдѣ упадетъ; — и такъ: «вся долина его». А мѣсяцъ смотритъ изъ-за Горычковой горы и «ей-ей, смѣется, бестія».
— Эхъ! хорошо тебѣ оттуда смѣяться! Если бы ты былъ поближе, я бы тебѣ смазалъ блестящую твою рожу!
Такъ говорилъ Михалъ Лоясъ и… шлепъ бокомъ о сосновый стволъ. — Чортъ ихъ возьми, эти горы отъ Колотовокъ до Кондратовой скалы, столько на нихъ сосенъ, что не сосчитаешь.
— Лѣсъ! Вотъ, ей-Богу! Да я его сѣялъ, что ли?!
Остановился, постоялъ, поправилъ шляпу, поднялъ кулакъ, но сказалъ весело:
— Что? Али я не Михалъ Лоясъ-Косля изъ Горнаго Хорма? Что? А можетъ нѣтъ?! Что?! — Но никто съ нимъ не спорилъ. Послушалъ онъ минуту, подождалъ, какъ и слѣдуетъ храброму мужику, но никто не откликался. Онъ еще разъ поправилъ шляпу и пошелъ, посвистывая дальше. А потомъ, топнувъ ногой, опять запѣлъ.
Черезъ минуту онъ снова началъ свой монологъ:
— Напился я. Что и говорить! Напился! А почему напился? Потому что меня Богъ не благословилъ.
Эхъ, не наградилъ меня Господь Богъ!
Запахалъ мое поле… Бартусь этотъ!..
Запахалъ! Запахалъ у меня чуть ли не полдесятины, по меньшему счету.
Эхъ, хлопцы, вотъ если бы я повстрѣчалъ его тутъ. Я бы его сразу на чистую воду вывелъ!
Поле мое запахалъ. Что теперь я буду дѣлать? Въ судъ идти? Развѣ не судился я четыре года изъ-за той земли, что послѣ тетки мнѣ осталась? Вотъ те и все!
Да вѣдь ничего еще, что запахалъ, а то еще — шалашъ! Вѣдь, если вѣтеръ его мнѣ принесъ, такъ шалашъ мой! Вѣдь самъ Господь Богъ сказалъ: бери, Михалъ, что Богъ даетъ! Вѣтеръ принесъ шалашъ на мое поле, такъ шалашъ мой! Какъ дѣло было? Пришелъ вѣтеръ съ горъ и перенесъ шалашъ съ Франкова поля на мое. Значитъ, мы обмѣнялись: ему осталось пустое мѣсто, а у меня на пустомъ мѣстѣ шалашъ выросъ. Да я чѣмъ виноватъ? Не я шалашъ перенесъ, а вѣтеръ. Чего же ему соваться ко мнѣ? А онъ избилъ меня такъ, что не приведи Господи! У меня даже жилы отвердѣли. Я шалашъ свой отстаивалъ, вѣдь мнѣ его точно съ неба Господь послалъ. Ну, и что? Отстоялъ?.. Жаловался!.. Куда тамъ!.. Такъ они тебѣ когда-нибудь и присудятъ! А его даже за побои не засадили: онъ, молъ, свое добро защищалъ. Какъ же, «свое»! А коли оно на моей землѣ стояло? Громъ ихъ разрази за такую справедливость! Прежде никакихъ судовъ не было, а было лучше! Чортова ихъ мать! Хоть вѣшайся, — а?..
Всего-то я попробовалъ на свѣтѣ! Эхъ, куда тамъ! Тутъ Михалъ Лоясъ растрогался самъ своей судьбой, и слезы потекли у него изъ глазъ.
— Или баба… Безрогая тварь! На кой она чортъ! Сваритъ тебѣ, бѣлье перестираетъ, это правда, да за то и насолитъ тебѣ; ужъ не бойся!
Чуть я гдѣ рюмку выпью, она ужъ знаетъ! Этакій носъ у нея! Приду домой — трахъ меня по мордѣ! Да вѣдь если бы кулакомъ, а то чѣмъ попало! Ахъ ты, дрянь! Сволочь! Да вѣдь Господь Богъ самъ водку создалъ, какъ и святую воду! Все Его и отъ Его милосердныхъ рукъ, все отъ Его святой силы. Богъ милосердный — заботится о насъ до самой смерти, пока мы не помремъ. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ, да святится имя Твое…
Тутъ Михалъ Косля сильно пошатнулся, попалъ на какое-то вывороченное дерево и присѣлъ на немъ между корнями. Скоро онъ началъ притопывать ногой, покачивать головой и напѣвать. Потомъ свистнулъ по-горски, такъ что гдѣ-то далеко въ горахъ отозвалось эхо. Расхохотался Михалъ и со страшной веселостью, ударяя обѣими ногами по землѣ и мотая головой, какъ сумасшедшій, запѣлъ еще забористѣй.
Не могъ онъ больше выдержать, вскочилъ съ мѣста, свистнулъ два раза сквозь зубы, наклонилъ голову, примялъ шляпу рукой и давай сѣменить ногами, бить въ воздухѣ каблукомъ о каблукъ. Онъ такую плясовую пѣсню нашелъ, что не всякому удастся! Сѣменитъ онъ ногами, такъ что песокъ подъ нимъ скрипитъ!
Носитъ его «вокругъ земли», то подскочитъ, то руками себя по пяткамъ ударитъ, прыгнетъ влѣво, прыгнетъ вправо, только шляпу рукой подвинетъ; свиститъ, свиститъ сквозь зубы, вспотѣлъ даже весь. Топнулъ ногой, кончая пляску, рукой о землю ударилъ, такъ что застонало гдѣ-то.
— Аль не танцоръ я? Первый въ мірѣ?! А?..
Но никто ему не поддакивалъ, а вмѣсто этого змѣя заботы опять стала ползать у него въ груди.
— Пляши! Пляши! — думаетъ онъ. — Пляши, знай, — и баста!
— У тебя Франекъ Бартусь поле запахалъ, полдесятины земли забралъ, что отъ тстки осталось, — и ты судомъ не сумѣлъ своего права добиться; шалашъ вѣтеръ съ Франкова поля на твою землю перенесъ, и, мало того, что его тебѣ не присудили, тебя еще Франекъ побилъ, и его за это въ тюрьму не запрятали: свое, молъ, онъ добро защищалъ. Пляши! пляши! Пляши, знай, тутъ — коли ты отъ дома далече! Вотъ бы увидала тебя тутъ твоя баба! Задала бы она тебѣ! Стулъ — не стулъ, кочерга — не кочерга!..
— Ахъ ты, нищій, ахъ ты, висѣльникъ! Что надо, того отстоять не умѣешь, въ судѣ судиться не умѣешь, тебѣ бы пить только!.. Тебѣ, можетъ, все Бронька Уступская мерещится! А?.. Ахъ, ты!.. Думаешь, не видала я, какъ ты на нее глаза пялилъ на кузнецовой свадьбѣ?.. Тянетъ тебя къ ней?! Нашелъ время! Башка у тебя ужъ посѣдѣла, скоро борода трястись будетъ… Хо, хо!.. Смотрите на него! А онъ еще къ дѣвкамъ льнетъ! Ишь, какой парень нашелся!..
И Михалъ Лоясъ такъ испугался своихъ мыслей и всевѣдѣнія жены, что оглянулся. Но, къ счастью, никого не было. Онъ былъ одинъ въ лѣсномъ просѣкѣ, ведущемъ отъ Калатовки до Кондратовой горы.
— А правда это! — сказалъ онъ черезъ минуту. — Истина! Виноватъ я! Кундзя, слушай, я самъ тебѣ скажу: виноватъ! Чуть что, такъ напьюсь. Да только ты этого не понимаешь! Вѣдь знаешь, какъ говорятъ: у мужика на плечахъ голова, а у бабы мясо! Такимъ ужъ я уродился! — Вдругъ онъ перемѣнилъ тонъ.
— Да что, развѣ я за свои деньги выпить не могу, что ли?! Укралъ я у тебя?!
Тутъ онъ машинально схватился за голову и опустилъ ее, словно его ударили по ней. Пощупалъ: не больно.
— Смазала, иль не смазала? — говоритъ онъ своей душѣ. — Ничего не чувствую, а вѣдь мнѣ показалось, будто меня по головѣ обухомъ хватили?..
Но вотъ другая змѣя, непохожая на первую, стала ползать въ груди Михала Лояса.
— Эхъ, люди мои милые! И дѣвка же эта Бронька!.. — И началъ Михалъ Лоясъ вспоминать, какъ онъ видалъ ее разъ въ полѣ, когда она снопы вязала. Она была въ одной рубашкѣ, въ юбкѣ, да въ платкѣ. Теплый вѣтеръ обвѣваетъ ея бедра; чуть она нагнется, а онъ ее такъ обовьетъ, что смотрѣть больно, ужъ очень хороша; чуть выпрямится она со снопомъ, грудь у нея изъ-подъ рубашки такъ и вынырнетъ! «Что цвѣтокъ на солнцѣ»…
Вотъ онъ видитъ, какъ она пляшетъ, какъ идетъ въ костелъ въ желтыхъ оразскихъ сапогахъ, какъ коровъ пасетъ подъ Круповскимъ лѣсомъ, какъ ленъ мочитъ, какъ смѣется и поетъ, красавица!..
— Эхъ, сто боговъ въ небѣ! Показалъ бы я тебѣ, гдѣ раки зимуютъ!
— Да гдѣ мнѣ! — старъ я!.. Скоро шестьдесятъ стукнетъ, двѣ дочки у меня въ годахъ, и никто ихъ брать не хочетъ! Да чего брать?! Голь-голью, а уроды, а злющія!.. Совсѣмъ въ мать пошли! Одѣвать надо, кормить, — а онѣ только въ избѣ мѣшаютъ, да пристаютъ, да ссорятся, да мстятъ, иногда даже матери бить меня помогаютъ! Къ чортовой матери такое хозяйство!
И плюнулъ — тьфу!..
— Всѣ на него одного! Франекъ его обижаетъ, баба спуску не даетъ, дѣти злыя, тутъ его тормошатъ, тамъ бьютъ — ей-ей, къ чортовой матери такое хозяйство!..
— Что я могу нахозяйничать? Смерть, вотъ, развѣ… — бормочетъ Михалъ Лоясъ-Косля и сразу становится грустнымъ.
— Что мнѣ еще дѣлать на свѣтѣ? Вѣдь вотъ, если бъ ужъ куска хлѣба не было, чтобы въ ротъ запихнуть, а то вѣдь есть еще, слава тебѣ, Господи! Да что это за жизнь такая? Дрянь, а не жизнь! Нищему, что съ сумой ходить, легче найти покой и удовольствіе, чѣмъ мнѣ, хоть я отъ дѣда и прадѣда хозяйство получилъ!
— Тутъ, въ Кондратовой просѣкѣ, мнѣ хорошо. Напился въ Хормахъ, поютъ тамъ, пляшутъ; что хочу, то и дѣлаю. Мнѣ все можно, коли я гдѣ-нибудь, а не дома. А дома… стоитъ только прійти мнѣ. Тоска въ меня вцѣпится, какъ котъ въ крысу! И хоть бы защититься какъ-нибудь; такъ нѣтъ, не въ моей волѣ!.. Буду метаться изъ угла въ уголъ, не спавши, не ѣвши… Я ужъ ни спать, ни ѣсть не могу!.. Баба будетъ зудить, дочки будутъ зудить! Къ чортовой матери такое хозяйство! Повѣситься, что-ли?!.
И эта мысль вцѣпилась въ его голову.
Идетъ онъ и разсуждаетъ, гадаетъ на пальцахъ: повѣситься — не повѣситься, повѣситься — не повѣситься…
Вдругъ онъ случайно нащупалъ локтемъ завязанный рукавъ кожуха, который онъ набросилъ себѣ на плечи, и почувствовалъ въ немъ что-то твердое. Протянулъ руку — бутылка! Обрадовался Михалъ. Быстро досталъ бутылку, въ ней было немного водки. Забылъ онъ о ней.
Бульк-бульк… выпилъ!..
Оживила его водка, вѣрнѣе — онъ почувствовалъ въ себѣ больше силъ, но не желанія жить.
Повѣситься — не повѣситься, повѣситься — не повѣситься… Идетъ онъ, шатается — «вся долина его» — и повторяетъ эту мысль. Вдругъ охватила его злость на Броньку Уступскую. Ударилъ онъ пяткой по камню, бросилъ шапку, сорвалъ съ себя кожухъ и швырнулъ его на землю. Такая злость его взяла, что у него въ горлѣ заиграло…
Бацъ кулакомъ о пень!.. Повернулъ въ сосновую чащу къ Пустой Долинѣ.
— Все мнѣ очертѣло! Кто велитъ мнѣ жить?! Кто мнѣ можетъ тутъ приказывать?! Развѣ я не Михалъ Лоясъ-Косля изъ Гopнaro Холма?! Отъ дѣда, прадѣда хозяйство получилъ?! Развѣ я не могу дѣлать, что душѣ моей угодно! А?! Кто мнѣ можетъ тутъ приказывать?! А?!
И побрелъ онъ по лѣсу, бормоча: повѣситься — не повѣситься, повѣситься — не повѣситься…
И злость, бѣшенство на жизнь охватывали его все сильнѣе. Онъ уже кипѣлъ и хрипѣлъ отъ злости. Наконецъ, онъ остановился подъ сосной, ярко освѣщенной луннымъ свѣтомъ, такъ что стволъ ея весь бѣлѣлъ отъ блеска, и сталъ разстегивать ременный поясъ съ мѣдной пряжкой, которымъ были стянуты его штаны. Снялъ поясъ, поправилъ штаны, застегнулъ пряжку и зацѣпилъ поясъ за сукъ.
— Сосна! — кричитъ онъ. — Повѣшусь я на тебѣ. Слышишь?!
Но сосна молчала.
— Слышишь?!
Ни съ того, ни съ сего расчувствовался вдругъ Михалъ Лоясъ-Косля. Обнялъ стволъ дерева, прижалъ губы къ корѣ и говоритъ:
— Дерево ты мое дорогое! Подними жъ ты меня хоть на минуту, а потомъ пусть я и оборвусь! Мы, словно братья. Снѣгъ тебя хлещетъ, дождь, всякій-то задѣнетъ тебя, молнія, коли захочетъ, ударитъ въ тебя, вѣтеръ тебя треплетъ; такая же твоя жизнь несчастная, какъ и моя! Дерево мое дорогое! Мы вотъ вмѣстѣ съ тобой горевать будемъ. Только ты верхушкой къ небу, а я пятками къ землѣ. Смотри, не сбрасывай меня, пока я не умру. Вѣдь не долго это протянется; человѣкъ вѣдь не дерево. Ему немного надо. Вотъ съ тобой сколько возни будетъ, когда тебя рубить станутъ! Тутъ топоръ нуженъ, тамъ пила, тамъ нѣсколько мужиковъ, всякій инструментъ плотничій. А съ человѣкомъ ничего этого не надо. Поясъ отъ портокъ — и довольно! Придетъ русалка, спроситъ: «Что это тамъ виситъ? Ужъ не свиная ли кожа, не сало ли, ужъ нельзя ли кусочка дѣтямъ отрѣзать?» Такъ ты ей скажи: «Сними-ка ты красную шапочку съ головы, милая, не кожа свиная виситъ, не сало, а человѣкъ крещеный и набожный, Михалъ Лоясъ-Косля изъ Горнаго Хорма, хозяинъ по дѣдѣ и прадѣдѣ». И обмоталъ поясъ вокругъ шеи.
Былъ горецъ въ Югровѣ, страшно дикій; звали его Брониславомъ Луптовскимъ, а еще угольщикомъ, потому что лицо у него было такое черное, словно онъ съ углемъ въ лѣсу возился; только бѣлки огромныхъ синихъ глазъ горѣли у него подъ рѣсницами.
Говорили о немъ, что, если онъ взглянетъ на кого-нибудь, то, будь то и смѣлый мужикъ, не выдержитъ, отойдетъ. У шалашей всегда караулили огромныя овчарки, человѣку по-поясъ; онѣ поодиночкѣ ходили на волковъ, да не трусили и на медвѣдя идти; ихъ было у шалашей три или четыре, но передъ Липтовскимъ онѣ поджимали хвосты и только ворчали издали, когда онъ выходилъ на чью-нибудь чужую поляну. Сила у него была такая, что онъ сразу ломалъ двѣ подковы, какъ осиновые прутья, а когда его засадили въ тюрьму въ Новомъ Торгѣ, (онъ былъ въ оразскихъ сапогахъ съ желѣзными подковами), то сталъ онъ такъ играть: вскочитъ на печь — она низкая была, — а съ печи на полъ, и вобьетъ каждый разъ каблуки въ полъ до пятокъ. Онъ такихъ дыръ въ полу этой тюрьмы надѣлалъ, что всѣ сторожа, комиссары и сами судьи сошлись и дивились, а самый главный судья не выдержалъ и далъ ему бумажку за такое искусство, хотя онъ полъ испортилъ такъ, что не приведи Богъ!..
А золъ онъ былъ такъ, что, чуть что, сейчасъ по мордѣ и съ ногъ сшибетъ. Человѣкъ еще и оглянуться не успѣетъ, а ужъ весь міръ кверху ногами увидитъ. А иногда на него находила блажь, онъ бросалъ все и пропадалъ гдѣ-нибудь въ лѣсахъ, такъ что не было о немъ ни слуху, ни духу. Что онъ тамъ дѣлалъ, Богъ вѣдаетъ. На разбой ли ходилъ, или только такъ бродилъ, этого не зналъ никто. Если на разбой ходилъ, то одинъ: онъ ни съ кѣмъ не дружился. Да онъ и самъ могъ разбойниковъ пугать.
— Эхъ! Если бъ Яносикъ еще живъ былъ! — говорилъ онъ иногда. — Помѣрялись бы мы съ нимъ, кому быть атаманомъ? А съ вами, сопляками, мнѣ что дѣлать? Что жъ, я съ вами въ амбарѣ молотить буду, что ли?
Но онъ только такъ говорилъ; всякій знаетъ, что не бывало еще мужика, равнаго Яносику. Яносикъ горы на спинѣ ворочалъ; подпрыгнетъ онъ, бывало, и верхушку елки чупагой отрубитъ, а другую изъ пистолета отшибетъ… А этого Дикій Горецъ сдѣлать не могъ. Но что послѣ Яносика онъ могъ быть вторымъ, — это вѣрно.
Зимой онъ работалъ дома у отца и былъ очень работящимъ, а лѣтомъ пасъ овецъ въ горахъ, въ Яворовыхъ Садахъ. И, хотя онъ часто бросалъ овецъ и бродилъ гдѣ-то въ Татрахъ, хозяинъ любилъ его, потому что, какъ возьмется онъ овецъ пасти, — такъ ищи другого такого пастуха, гдѣ хочешь. Овцы съ нимъ такъ отъѣдались, что едва ходить могли. Медвѣдямъ при немъ тоже нечего было въ широкую Явожинскую долину за овцами ходить; они были имъ ужъ проучены и стали осторожны, какъ псы; двухъ Дикій Горецъ уже прибралъ. И не изъ ружья, не капканомъ — Боже сохрани! — одного камнемъ оглушилъ и задушилъ руками, другого закололъ желѣзными вилами.
Потомъ ужъ не бывало такихъ сильныхъ людей.
Любили бы его люди, — парень былъ, какъ дубъ, красивый, стройный, и говорилъ дѣло — но у него всегда былъ тотъ недостатокъ, что онъ былъ страшно вспыльчивъ, и чуть что — въ сердцахъ себя не помнилъ! И сторонились его люди и называли Дикимъ Горцемъ. Онъ убилъ въ дракѣ троихъ людей; но въ то время до этого никому дѣла не было.
Дѣвки его боялись и убѣгали отъ него, но стоило ему только взять какую-нибудь за руку, и она была ужъ его.
И говорили о немъ, что онъ глазами такъ связываетъ дѣвкѣ ноги, что она и дрогнуть не смѣетъ, — точь въ точь, какъ товорятъ о птицахъ и змѣяхъ. Любовницъ у него было, сколько душѣ угодно; ни у кого не было охоты драться съ нимъ изъ-за нихъ, но самъ онъ говорилъ про себя: «У меня любовницъ столько, сколько шишекъ на соснѣ, а такой, что бы любила меня — ни одной нѣтъ».
И онъ ихъ не любилъ. Сегодня онъ съ одной, завтра съ другой, то къ прежней вернется, то новую найдетъ. Какой онъ хотѣлъ — та у него и была.
Случилось такъ, что влюбился этотъ горецъ въ одну дѣвку, которая пасла коровъ подъ Муранемъ. Никто не могъ понять, что съ нимъ сталось. Онъ такъ измѣнился, точно у него душу вынули и другую вложили. Гдѣ бы у него раньше глаза засверкали и зубы заблестѣли, тамъ онъ теперь улыбался или уходилъ, никого не тронувъ. Овецъ онъ выгонялъ по ту сторону горы, къ Мураню, и, хотя онъ пасъ ихъ тамъ на чужой землѣ, но никто ему и слова не говорилъ, потому что никто не зналъ, долго ли будетъ онъ такъ привѣтливо улыбаться, не перестанетъ ли вдругъ? Пасъ онъ овецъ, гдѣ хотѣлъ. Выгонялъ овецъ къ Мураню, а Муранскимъ горцамъ говорилъ:
— Идите пасти въ широкую Явожинскую долину.
— Да мы боимся твоего хозяина.
А онъ улыбался.
— Я ужъ просилъ его, чтобы онъ васъ не гналъ оттуда.
И они смѣло гнали туда своихъ овецъ, зная, что даже казенная бумага того не стоитъ, сколько эта просьба.
И не было никому обиды, не было и ссоры.
А та дѣвка была родомъ изъ Здзяра, гдѣ женщины славятся красотой. Звали ее Агнешкой Ховранецъ, и никто бы не повѣрилъ, что на Бронислава Луптовскаго она смотрѣла такъ, какъ будто передъ ней пень, а не человѣкъ. Никакъ не могъ онъ съ ней сладить.
— Ягнись, — говорилъ онъ ей, — будешь меня любить?
А она говоритъ:
— Нѣтъ.
— Отчего такъ?
— Не нравишься ты мнѣ.
Онъ передъ ней стоитъ, какъ передъ святымъ образомъ, а она передъ нимъ, какъ передъ псомъ. Къ чему ему была и его стройность?!
Другую онъ такъ схватилъ бы за руку, что у нея синія полосы остались бы на рукѣ — и готово! А на эту онъ только смотрѣлъ, точно на небо; мать, и то рѣдко-рѣдко съ роднымъ своимъ ребенкомъ говоритъ такъ ласково, какъ онъ говорилъ съ Агнешкой. И если бы люди знали, что онъ такъ размякъ, если бы не боялись его по старой памяти, если бы не сомнѣвались, долго ли это съ нимъ продолжится, ужъ навѣрное не одинъ парень хватилъ бы его кулакомъ промежъ глазъ за прежнія обиды.
А до чего эта дѣвка издѣвалась надъ нимъ, страсть!
Не то что вечеромъ на лежанку, она его днемъ въ шалашъ не впускала, хоть бы на людяхъ; а коли онъ залѣзетъ туда, когда ея нѣтъ, она его гонить вонъ:
— Чего тебѣ тутъ надо? Пошелъ вонъ! Ты, чортъ!
А онъ — ничего, только взглянетъ на нее, точно молится, встанетъ и уйдетъ въ поле. Люди говорили: «подѣломъ ему!» — но за то многимъ дѣвкамъ такъ жаль было его, что онѣ съ радостью прижали бы его къ себѣ. Но онъ ни одной дѣвки и знать не хотѣлъ, кромѣ этой Агнешки изъ Здзяра.
И случилось такъ, что сошлись они разъ подъ вечеръ у скалы подъ Муранемъ; она внизу пасла коровъ, а онъ насъ овецъ повыше,
— Можно сѣсть съ тобой?
— Да я вѣдь и такъ все равно, что не вижу тебя!
— До того ужъ меня терпѣть не можешь?
— Не могу.
— Да за что же? Вѣдь должна быть какая-нибудь причина!
— Есть.
— Какая?
— Я дала слово Ендреку Хорваньцу, который въ кирасирахъ служитъ.
Дикій Горецъ вскочилъ и какъ крикнетъ:
— Такъ только изъ за этого! Ха! А я ужъ думалъ, Богъ вѣсть, что!
Схватилъ онъ ее на руки, какъ ягненка, и понесъ въ гору къ овцамъ, въ скалы. Она не то онѣмѣла отъ страха, не то изъ упрямства не хотѣла кричать. Нечего впрочемъ было и кричать; кто бы пошелъ ее отнимать отъ Дикаго Горца?
Принесъ онъ ее на лужайку къ овцамъ, положилъ на землю, сталъ передъ ней на колѣни и говоритъ:
— Моя ты!
— Нѣтъ, не твоя!
— Такъ я тебя сброшу со скалы въ пропасть!
— Не сбросишь!
— Нѣтъ?! А кто жъ мнѣ запретитъ?
— Ты самъ!
— Я самъ?!
— Любовь твоя!
И случилось тутъ то, чего никогда еще не видывали люди на свѣтѣ. Выпустилъ онъ ее изъ рукъ. Да какъ вскочитъ, какъ схватитъ овцу, что была поближе, какъ швырнетъ ее внизъ! Бѣгаетъ по лужайкѣ, — больше тридцати овецъ сбросилъ въ кучу на дно пропасти. Цѣлый валъ нагромоздилъ тамъ изъ убитыхъ овецъ. Въ такомъ былъ онъ бѣшенствѣ.
А она тѣмъ временемъ вскочила и убѣжала въ шалаши.
А Дикій Горецъ, покончивъ съ овцами, легъ на траву.
Ночь уже близилась, а все видно было, какъ онъ чернѣетъ на травѣ въ лунномъ свѣтѣ. Не знали люди, что онъ тамъ дѣлаетъ, заболѣлъ ли, или что, — но боялись пойти взглянуть на него.
До утра не было о немъ ни слуху, ни духу, и больше онъ ужъ не ходилъ къ Мураню, пропалъ.
Думали сначала и въ Яворовыхъ Садахъ и тамъ, что онъ пошелъ въ солдаты — какъ разъ въ ту пору пріѣзжали королевскіе вербовщики — но это было невѣрно.
Ночью онъ всталъ съ лужайки, гдѣ лежалъ, и подкрался къ шалашу Агнешки.
Онъ стоялъ на краю подъ холмомъ; собаки не лаяли, онѣ хорошо знали его. Поднялъ онъ камень съ холма, обломокъ скалы, который и тремъ мужикамъ не подъ силу было бы поднять, поднялъ его надъ головой — онъ зналъ, въ какой сторонѣ спитъ Агнешка — тутъ! тутъ!..
Брось онъ камень, онъ пробилъ бы крышу и убилъ бы ее. Замахнулся, опустилъ руки;. замахнулся еще разъ, опять опустилъ. Въ третій разъ бросилъ камень въ долину.
И только тихонько проговорилъ: «Эхъ, Ягнись, Ягнись!..»
Такой силачъ! Да вѣдь онъ могъ бы всѣ шалаши разнести со всѣми горцами, которые спали въ нихъ!
И онъ бросился въ лѣсъ, точно боялся самого себя. Изъ лѣсу въ сосновую чащу, на луга, перебѣжалъ черезъ Явожинскій кряжъ и спустился внизъ въ древній боръ, что тогда шумѣлъ еще подъ Ровенками. Сосны были тамъ толстыя, какъ колонны въ церкви, съ вѣтвями до самой земли, такъ что неба изъ-подъ нихъ не было видно. Папоротникъ, зелье всякое, щавель, лопухи, травы — выше колѣнъ. Гуща страшная. Деревья росли на деревьяхъ, ноги вязли въ гнильѣ, въ перегнившихъ пняхъ, въ стволахъ, нагроможденныхъ одинъ на другой между скалами. И всюду на вѣтвяхъ висѣлъ прядями сырой мохъ, сѣро-зеленый, длинный, какъ бороды. Между деревьями цвѣли на длинныхъ стебляхъ желтые цвѣты — иногда, какъ засвѣтятся они, можно было подумать, что нечистый смотритъ на тебя: такъ и вздрогнешь. И, когда не было вѣтра, тихо тамъ было, ни шороха, ни звука. Воды даже не было слышно въ потокѣ, внизу. Боръ былъ глухой, какъ трупъ.
Тамъ и остановился горецъ Луптовскій. Длинныя ночи стояли еще тогда, за ночь вдоволь могъ онъ разгуляться.
Оглянулся онъ въ этой пущѣ и говоритъ:
— Эхъ, лѣсъ, лѣсъ! Или я, или ты!..
И какъ ему это въ голову пришло?! Съ ума сошелъ онъ, что ли?
Хвать одну вѣтку, потянулъ, — трахъ, сломалъ!
Хвать другую, третью, молодыя сосны ломаетъ, гнетъ, вырываетъ съ корнями. Старыя сосны зубами грызетъ, кору съ деревьевъ срываетъ, такъ что кровь съ пѣной у него изо рта брызжетъ. Гулъ, трескъ, хрустъ идетъ въ лѣсу! Охотники изъ Закопанаго, которые ночевали невдалекѣ, думали, что модвѣдь гдѣ нибудь подъ Жабьимъ озеромъ въ капканъ попался (тамъ бялчане часто капканы разставляли), и притащилъ его съ собой къ Ровенкамъ.
А медвѣдь страшно лѣсъ ломаетъ, когда въ капканъ попадется.
Но они побоялись идти туда; ночь была.
Къ утру шумъ утихъ.
— Усталъ, бѣдняга! — говорятъ охотники, — надо взглянуть на него; не освободить ли его, коли ему такъ ужъ неловко въ желѣзномъ обручѣ…
Идутъ они, и вдругъ остановились, словно имъ кто нибудь пылью глаза засыпалъ, даже ружья дрогнули у нихъ въ рукахъ, а у Тиралы, говорятъ, ружье и совсѣмъ изъ рукъ вывалилось.
Сорванныя вѣтви, вырванныя съ корнемъ деревца, поваленный сухостой, кучи щепы, коры — цѣлая полянка въ лѣсу образовалась, открытая и свѣтлая; а подъ сосной человѣкъ лежитъ въ изорванной горской рубашкѣ, съ изодраннымъ поясомъ, весь въ крови, со слипшимися отъ крови волосами, исцарапанный, покрытый ранами, словно по немъ боронили. Думали они, думали, что дѣлать, подойти или убѣжать, — такъ имъ стало страшно.
— Не иначе, какъ чортъ взбѣсился! — говоритъ Цапекъ.
— Или боролся съ какимъ-нибудь духомъ, и тотъ его одолѣлъ, — говоритъ Сулся.
— Эй! — говоритъ Тирала изъ Костелискъ, (онъ охотникъ былъ въ такія вещи вѣрить), — я знаю! Ужъ не тотъ ли это грѣшникъ, что грѣхи свои, какъ живое мясо, въ рукахъ носитъ и зубами рветъ?
— Или черти подрались — говоритъ Цапекъ,
— Или, кто знаетъ, ужъ не чортъ ли человѣка задушилъ и сюда швыркулъ, — говоритъ Сулоя.
— И! — говоритъ Тирала. — Чего жъ бы ему было до утра съ нимъ въ лѣсу возиться?! Что же ты думаешь, это такъ, какъ въ корчмѣ бываетъ, когда двое мужиковъ начнуть таскать другъ друга за чубы? Злому духу довольно коснуться человѣка! Только пальцемъ ткнетъ онъ тебя, а ты уже тамъ!..
Но старикъ Андрей Сѣчка, мудрый мужикъ, ничего не говоритъ, только смотритъ и ворчитъ:
— Чего сказки разсказывать? Краснобай! Я этого мужика откуда-то знаю. Подождите-ка! Солнце ярко засвѣтило, присмотрюсь я.
Подошелъ, смотритъ, кричитъ:
— Э! Да вѣдь это Дикій Горецъ изъ Югрова! Видѣлъ я его не разъ и не два! Не иначе, какъ онъ рехнулся! Никто тутъ такой кутерьмы, кромѣ него, поднять не могъ! Поранилъ вѣтвями грудь, шею, лицо, руки — страсть! Какъ рѣшето сталъ! Что это съ нимъ случилось! Люди милые!..
— Ну, и мужикъ же былъ! — говоритъ Тирала.
Всѣ уже набрались храбрости и подошли къ нему вслѣдъ за Сѣчкой.
— Дикій Горецъ? Луптовскій? Я его зналъ! — говоритъ Сулся. — Ты ему, бывало, только въ руки попадись, сразу въ воздухѣ станешь зубами пятки ловить! Видѣлъ я его на ярмаркѣ въ Левочѣ, когда онъ коня на спину взвалилъ, какъ ягненка.
— Эхъ! Встрѣчалъ и я его нѣсколько разъ, — говоритъ Сѣчка. — Разъ онъ мельничное колесо рукой остановилъ. Мы какъ разъ изъ города ѣхали. Мельникъ бѣжитъ — что за дьяволъ?! — и перекрестился даже, а тотъ держитъ и смѣется, шельма. Что дашь, — говоритъ, — за то, чтобъ я пустилъ колесо. Далъ ему мельникъ два талера, нельзя было иначе. Да и мельникъ не бѣдный человѣкъ, Каминскій изъ Шафляръ.
— Отецъ! Сѣчка!.. Слышите? — отозвался Сулея. — Мнѣ сдается, что онъ еще живъ! Дрожитъ!
Нагнулся Сѣчка, а онъ, Дикій Горецъ, глаза открылъ и шепчетъ:
— Эхъ! Что меня одолѣло? Дѣвка и лѣсъ одолѣли…
И умеръ.
Былъ мужикъ, Франекъ Селига; онъ въ Магужѣ въ рудникахъ работалъ; руду доставалъ. Красивъ онъ былъ такъ, что, когда онъ шелъ по деревнѣ, бабы дрожмя-дрожали. И гордился же онъ своей красотой, страсть! — хвастался… И тѣмъ онъ еще кичился, что родомъ былъ шляхтичъ, — такъ о Селигахъ и Зыхахъ Витовскихъ говорятъ.
— Я изъ шляхты, — говорилъ онъ.
— И да вѣдь и цыгане тогда еще красть не начинали, когда ты ужъ шляхтичемъ былъ! — смѣялись надъ нимъ.
Въ Кузницахъ жилъ панъ Вавельскій, управляющій; у него была дочь Анелька, красавица, какой еще на свѣтѣ не бывало. Понравилась панна Вавельская Франеку Селигѣ.
— Вотъ мнѣ пара, — говорилъ онъ, — словно насъ изъ одной сѣти вынули, какъ двухъ пеструшекъ.
И раньше онъ щеголемъ былъ, а теперь ему ужъ и удержа не было. Кожухъ на немъ черный, длинный, красными широкими шнурами обшитый, штаны девятью синими полосками расшиты (а ужъ самому что ни на есть богатому хозяину пяти полосъ хватало). Онъ самъ на себя заглядывался; сапоги свѣтлые, желтые, шляпа съ широкими полями, тетеревиное перо на ней. Панна съ отцомъ по воскресеньямъ ѣздила въ костелъ, въ Новый Торгъ; туда ходилъ, нарядившись, и Франекъ Селига. Когда было грязно, онъ ужъ и не зналъ, какъ идти. Скакалъ все больше съ камня на камень, чтобы ногой въ грязь не ступить. Онъ ловкій былъ.
Пить пересталъ, курить пересталъ, ни-ни, все только деньги откладывалъ, да рядился. А въ костелѣ святой Анны, въ городѣ, когда тамъ, Богъ вѣсть, сколько народу бывало, онъ умѣлъ протолкаться къ скамьѣ, на которой сидѣла панна Вавельская съ отцомъ.
Тамъ онъ не надоѣдалъ Господу Богу. Не помнилъ, гдѣ онъ, только носъ задиралъ — какой-де я красавецъ — и посматривалъ на панну. Да и она на него иногда смотрѣла изъ-за молитвенника.
А Франекъ это объяснялъ въ свою пользу; онъ былъ страшно самоувѣренъ и всегда спорилъ со всѣми.
— Полюбила она меня, — говорилъ онъ. — Не можетъ иначе быть!..
— Кто?
— Анеля.
— Какая Анеля? Мостова?
— Вотъ еще!..
— Кубы Вѣтрянаго?
— Очень надо!
— Кшентовская?
— На что она мнѣ!
— Да какая же Анеля? Мацькову Анелю за Бронка выдали, Стосецкую тоже выдали, она на Гладкой хозяйничаетъ, не для тебя ужъ она — какую же ты тамъ еще Анелю нашелъ !
— Не дѣвка она, панна!
— Панна?
— Панна.
— Да вѣдь ты мужикъ!
— Вотъ еще!.. Я изъ шляхты!
— Ну! Изъ той, что коровъ пасетъ!
— Ну, и пусть!
— Да скажи же, Франекъ, не болтай ерунды, какая Анеля полюбила тебя?
— Вавельская.
— Изъ Кузницъ!
— Да.
— Да ты рехнулся?
— Нѣтъ, не рехнулся!
— Она тебя полюбила?
— Ну да!
— Датебѣ, никакъ, глаза пескомъ засыпали?
— Нѣтъ, не засыпали!
— Ну, если такъ, что-жъ ты, — женишься?
— Женюсь.
— Жди! Такъ ее за тебя и отдадутъ! Былъ бы ты хоть органистомъ или кѣмъ нибудь въ этомъ родѣ!.. А ты кто? Просто рудокопъ и только!
— Зато я красивъ такъ, что хоть диву давайся!
— Что правда, то правда, — нечего и говорить, не чортъ тобой отелился, да только откуда ты взялъ что она тебя полюбила?
— Посматриваетъ на меня.
— Ну, вотъ… Да вѣдь и лиса на картошку смотритъ, а ѣсть ея не станетъ!
Придетъ Франекъ въ Кузницы за разсчетомъ, смотритъ во всѣ стороны, глаза всѣ проглядитъ, нѣтъ ли гдѣ Анельки? Она ему вѣдь глубоко въ сердце закралась. Ну, и добивался того, что иногда подойдетъ къ ней и нѣсколько словъ скажетъ. Она, хоть и панна была, а отъ него не убѣгала; въ городскомъ платьѣ она только по воскресеньямъ да по праздникамъ ходила, а въ будни носила простую юбку, платокъ на головѣ, и башмаки носила простые, деревенскіе.
Но разъ и не два случалось ей и босикомъ выбѣгать. А все-таки ей надо было говорить не «Анеля», а «панна Анеля» — ея отецъ, управляющій, такъ всѣмъ наказывалъ.
Пока они только издали посматривали другъ на друга, все было ничего. Но вотъ разъ въ воскресенье Анеля пошла за брусникой въ Ольчиско; Франекъ Селига подкрался къ ней (онъ на такія дѣла мастеръ былъ). Эхъ, ужъ губы въ губы впились, руки за спиной обвились — вырвалась.
И вотъ теперь Франекъ Селига началъ съ ума сходить. Узналъ онъ, что она и вышла бы за него, да только пускай отецъ позволитъ.
Не прошло и нѣсколькихъ дней, какъ Анелька сказала ему, что отецъ и слышать объ этомъ не хочетъ, что онъ нашелъ ей жениха, портного изъ Сонча, и выдастъ ее за него замужъ. Отецъ сказалъ еще, что — пусть весь міръ у его ногъ ляжетъ — и это не измѣнитъ его рѣшенія. Господомъ Богомъ поклялся, что ничего изъ этого не выйдетъ. Сердился онъ страшно, кричалъ, говорилъ, что запретъ ее въ чуланъ, гдѣ онъ платье пряталъ, а Франка прибьетъ, какъ пса, если онъ только посмѣетъ подойти къ ихъ дому.
Въ чуланъ ли онъ ее заперъ, или въ другое мѣсто, но только съ той поры Селига не могъ ея увидать и только отъ служанки узнавалъ, что она его любитъ и по немъ тоскуетъ.
Льстило это ему, но и жаль ему ея было, страсть!.. Объяснила она ему, что люди тутъ не помогутъ, развѣ Господь Богъ одинь…
— А и впрямь! — думаетъ Франекъ. — Вѣдь Господь Богъ всемогущъ; коли я Его попрошу, какъ слѣдуетъ, неужели Онъ мнѣ въ бѣдѣ не поможетъ?
Поблизости не было костела; былъ костелъ въ Хохоловѣ, другой — въ Новомъ Торгѣ, но это было далеко. Вблизи была только каменная часовня съ мѣдной крышей; въ ней было Всевидящее Око, сдѣланное изъ дерева и покрашенное.
Стояла она у дороги.
Пошелъ Франекъ къ часовнѣ, снялъ шляпу, сталъ на колѣни и началъ молиться:
— Господи Боже, если Ты мнѣ поможешь въ этомъ горѣ, я Тебѣ въ костелъ пожертвую столько серебра, сколько въ обѣ руки взять могу. Откуда оно будетъ, оттуда и будетъ; изъ земли ли вырою, въ морѣ-ли выловлю, изъ Луптова ли принесу, или украду гдѣ-нибудь: Ты ужъ объ этомъ не заботься, не Твоей головы это дѣло, а моей. Ты вѣдь всемогущъ и, если захочешь, все въ одну минуту можетъ сдѣлать; но я и недѣлю подожду, только сдѣлай, — честью Тебя прошу, перемѣни Ты сердце въ панѣ Вавельскомъ,. и пусть онъ намъ не протявится. Аминь.
Всталъ и пошелъ.
Роетъ онъ руду, роетъ, ждетъ; но все остается, какъ было. Служанка только ему сказала, когда въ субботу онъ вышелъ изъ рудника, что панъ Вавельскій еще разъ разсердился на дочь и отколотилъ ее налкой.
Прошла недѣля.
Идетъ Франекъ снова къ часовнѣ, становится на колѣни, снимаетъ шляпу и говоритъ:
— Господи Боже! А недѣля прошла… Что обѣщалъ я Тебѣ, то сдѣлаю. Ты, можетъ быть, чѣмъ другимъ былъ занятъ; ну, такъ пусть еще недѣля пройдетъ. Черезъ недѣлю я выйду изъ рудника. Честью Тебя прошу, только не шути: со мной шутки плохи! Если бъ я не зналъ, что Ты все можешь, я бы къ Тебѣ не приставалъ. Но, разъ Ты можешь, значитъ можешь, — сдѣлай такъ, какъ я прошу Тебя; вѣдь тутъ дѣло идетъ обо всемъ моемъ счастьѣ, а не объ чемъ другомъ. Аминь.
Прошла недѣля, и не узналъ Франекъ Селига о томъ, чтобы сердце въ панѣ Вавельскомъ перемѣнилось.
Идетъ онъ въ третій разъ къ часовнѣ, становится на колѣни, снимаетъ шляпу и говоритъ:
— Господи Боже, если бъ я къ Тебѣ съ пустыми руками шелъ, ну, еще туда-сюда, — но вѣдь я обѣщалъ Тебѣ даръ и сдержу обѣщанье, какъ только по осени кончится работа. И ждать-то не долго. Я кое-что ужъ узналъ объ одномъ евреѣ арендаторѣ, который живетъ на Попрадѣ. Честью Тебя прошу и даю еще недѣлю сроку, только не шути: со мной шутки плохи! Аминь!
Ждетъ еще недѣлю Франекъ: ничего!
Идетъ онъ въ четвертый разъ къ часовнѣ, снимаетъ шляпу, но на колѣни ужъ не становится, и говоритъ:
— Господи Боже! Да Ты уперся что ли противъ меня?! Не буду больше я Тебя просить, вижу, что даромъ! и ссориться съ Тобой не буду, — Ты высоко на небѣ, а я не орелъ! За то ничего я Тебѣ не пожертвую и еще на зло Тебѣ что-нибудь сдѣлаю, если ужъ Ты нашихъ просьбъ слушать не любишь. Если война между нами, такъ и я вѣдь парень не промахъ!
Онъ сложилъ камни въ кучу, взобрался по нимъ, подперъ чупагой крышу, рванулъ ее и сорвалъ съ часовни на землю.
Юзекъ Смась изъ Ольчи былъ завзятый охотникъ и еще болѣе завзятый и заядлый разбойникъ — не изъ нужды, а изъ любви къ дѣлу. А еще большій былъ онъ безбожникъ. Никогда не отвѣчалъ на привѣтствіе: «да славится имя Господне», иначе какъ: «пусть его, пусть его!», — или «ну и пусть, мнѣ какое дѣло!»; а вѣдь это не то что короче, даже длиннѣе, чѣмъ — «во вѣки вѣковъ, аминь», — выходило. Если, какъ охотникъ, онъ былъ равенъ Янку изъ Югрова, который билъ козъ отъ Хорваня до Костелискъ, — какъ разбойникъ, Янку Бжезавицкому, о которомъ поютъ:
На холмѣ высокомъ висѣлицу ставятъ, —
Кто висѣть тамъ будетъ? Янко Бжезавицкій!
то, какъ безбожникъ, онъ былъ совсѣмъ антихристъ. А что было страннѣе всего, это то, что онъ былъ богатый хозяинъ, и все у него шло хорошо, во всемъ былъ онъ счастливъ. Нужда ничего не могла съ нимъ подѣлать. И все шло у него такъ, словно Господь Богъ благословилъ его; а онъ никогда и въ костелѣ не бывалъ, кромѣ того дня, когда его крестили.
И не то, чтобы онъ былъ совсѣмъ ужъ невѣрующимъ; просто онъ ничего объ этомъ знать не хотѣлъ.
— Я вѣдь не вижу, чтобы Господь Богъ въ мои дѣла вмѣшивался, такъ чего же мнѣ лѣзть къ Нему. Посѣю хлѣбъ — созрѣетъ; не посѣю — ничего не будетъ. Наѣмся — не буду голоденъ; не поѣмъ — ѣсть захочется. Живу я потому, что родился; умру оттого, что смерть придетъ. Знаю, что горы велики, потому что ходилъ по нимъ; знаю, что дерево твердо, потому что рубилъ его; знаю, что огонь жжетъ, а вода его гаситъ, а o Господѣ Богѣ я знаю столько же, сколько о королѣ, который царствуетъ тамъ гдѣ-то, въ своей столицѣ. Къ тому, кто ко мнѣ не идетъ, и мнѣ лѣзть нечего.
Самоувѣренный былъ онъ мужикъ, смышленый, умный и безстрашный.
Несмотря на его безбожіе, люди любили его за доброту: никого не обидитъ, въ бѣдѣ поможетъ; уменъ онъ былъ, охотно совѣты давалъ, а когда приносилъ откуда-нибудь награбленное добро, то всѣ могли пить, сколько душѣ угодно. Не только изъ самой Ольчи, изъ Пардуловки, изъ Грубаго, изъ Закопанаго, изъ Поронина, изъ Тихаго, изъ Буковины люди приходили въ корчму, гдѣ онъ любилъ пить, какъ только узнаютъ, что онъ пришелъ съ деньгами. А онъ это любилъ, радовался; иной разъ дастъ даже одному бѣдняку на корову, другому на лошадь, на хлѣбъ.
Счастье у него было, да вдругъ и сплыло. Не молодъ былъ онъ уже, лѣтъ подъ 55; и настигла разъ его у Мерзлаго озера, подъ Польскимъ Гребнемъ, метель: вѣтеръ, снѣгъ, морозъ. Три дня и три ночи просидѣлъ онъ подъ скалой: идти нельзя было. Слава Богу, что хоть ѣда у него была съ собой. Пришелъ онъ домой, расхворался. И сразу всѣ старыя бѣды вернулись: на спинѣ раны отъ медвѣжьей лапы, — медвѣдь исцарапалъ Смася подъ Рогачами, прежде чѣмъ онъ успѣлъ на дерево влѣзть; правое колѣно расшиблено камнемъ, который разъ сорвался гдѣ-то въ ущельѣ и ударилъ его по ногѣ; нѣсколько реберъ перебито — это его у Венгерскаго Пятиозерья спижаки побили; на головѣ раны, которыя онъ еще въ молодости получилъ. Вотъ и забрала его боль, ломота въ костяхъ — просто не втерпежъ. Похудѣлъ онъ, ослабѣлъ, едва съ постели могъ слѣзать. Медвѣжье сало — онъ его внутрь принималъ и тѣло имъ мазалъ, — не помогало.
Пришла знахарка, старая Катерина Магерка, покадила надъ нимъ — ничего. Пришла другая баба еще древнѣе, Тробунька, заговоры шептала, кадила — ничего. Не помогъ ему и Куба Бондарь, которому уже подъ сто лѣтъ было, хотя овцы, коровы и лошади въ его рукахъ сразу выздоравливали.
Сошлись къ нему бабы-сосѣдки совѣты давать; сѣли у кровати.
— Эхъ, кумъ-куманекъ, ты ужъ скоро помрешь; помрешь! — говоритъ одна.
— Эхъ, зятекъ, не знаемъ, какъ и помочь тебѣ, — говоритъ другая.
— Никто тебѣ не поможетъ, милый, кромѣ одной смерти, — говоритъ третья.
— Эхъ, кумъ-куманекъ, надо бы о душѣ подумать.
— Только какъ бы поздно не было, зять.
— А кто знаетъ? Не разъ такъ бывало; можетъ быть, и полегчаетъ тебѣ маленько, какъ причастишься.
— Вѣрно! Дѣло говоришь, кума! Не съѣздить ли тебѣ, кумъ, отъисповѣдоваться.
— Передъ Божьей Матерью чудотворной въ Людимерѣ!
— Говорятъ, и въ Одровонзѣ есть чудотворная, — проговорилъ Смась, которому Одровонзъ нравился больше: онъ былъ дальше. Ужъ такова разбойничья и охотничья повадка: ужъ коли идти, такъ далеко.
— Эхъ, мой милый, да она Людимерской и въ служанки не годитсяі
— Поѣзжай, кумъ, поисповѣдайся!
— Поѣзжай, поѣзжай, куманекъ, да только не медли, пора ужъ.
— И дьяволъ тогда къ тебѣ не приступится, а вѣдь онъ недалече будетъ.
— Дѣло говоришь, кума. Она всегда умный совѣтъ дастъ. Недалече, недалече!
— Вчера, когда я домой шла, мои милыя, у меня черный котъ подъ ногами прошмыгнулъ. Я такъ и обомлѣла.
— Дьяволъ любитъ котомъ обернуться.
— Эхъ, кумъ, видывали его и въ собачьей шкурѣ.
— А больше всого онъ котомъ оборачиваться любитъ.
— Ему что? Что хочетъ, то и дѣлаетъ. Чортъ и есть.
— Когда Шимекъ умиралъ, онъ волкомъ обернулся. Къ самой избѣ подошелъ.
— Спаси, Господи!
— А какъ же узнали, что это не настоящій волкъ?
— Да ужъ узнали тѣ, кто видѣлъ; говорятъ, у него изъ морды пламя выходило; дѣло-то было ночью.
— Спаси, Господи!..
— А Шимекъ не исповѣдовался?
— Не довезли ксендза. Лошади въ снѣгу увязли.
— Вотъ видишь! Это ужъ не кто другой, а этотъ самый волкъ и сдѣлалъ.
— Всѣ такъ и говорили, что не кто другой, а онъ.
— Охъ!.. Іисусе Сладчайшій!..
— Дѣва Пречистая!..
— Ангелы всѣ, какіе только есть въ небесахъ!..
— Кумъ, кумъ, поѣзжай исповѣдываться! Ты ужъ никуда не годишься! Того и гляди, помрешь!
— Того и гляди! Плохъ ты сталъ! И половины отъ тебя не осталосъ. Помрешь!
— Поѣзжай, поѣзжай, милый, теперь ужъ не выздоровѣть тебѣ.
— Ну, еще бы!
— Да, да…
И стали онѣ надъ нимъ такъ стонать, причитать, плакать, что Юзекъ Смась рѣшился къ Господу Богу въ Людимеръ поѣхать.
Рѣшили ѣхать на храмовой праздникъ, 8-го сентября, въ самое Рождество пресвятыя Богородицы.
Прошли дожди, которыя весь этотъ мѣсяцъ лили, не переставая; Юзеку сразу лучшо стало, въ костяхъ перестало ломить.
Всталъ онъ съ постели, умылся, волосы масломъ намазалъ, чистое бѣлье надѣлъ, шляпу новую, кожухъ новый, сердакъ, портки, сапогя, какъ на свадьбу. Радовались бабы, которыя убѣдили его и должны были съ нимъ ѣхать; жены у лего не было, онъ былъ вдовый.
И удивились же бабы, когда къ избѣ двѣ телѣги подъѣхали, и на первой телѣгѣ два музыканта со скрипками, какъ на свадьбу! И разинули же онѣ рты, когда Смась сунулъ два пистолета, да два ножа за поясъ, въ руки взялъ чупагу, черезъ плечо ружье перекинулъ.
— Да что ты? Побойся Бога, кумъ! Что дѣлаешь?..
— Чорта ты слопалъ, кумъ! Да вѣдь ты не на козъ идешь!
— И не въ Луптовъ на разбой, милый!
А Юзекъ Смась оперся на чупагу и говоритъ:
— Никогда я не ходилъ иначе ни къ какому пану, ни къ помѣщику, ни къ управляющему, ни къ сборщику, ни къ купцу, или еще къ кому! А вѣдь вы говорите, что Богъ больше ихъ всѣхъ! Если я къ Нему по особому дѣлу ѣду, такъ зачѣмъ же мнѣ оскорблять Его: «Ты-де для меня меньше, чѣмъ помѣщикъ какой, хозяинъ, или купецъ, къ которому я тоже съ оружіемъ ходилъ». Коли я Его не обижу, такъ и Онъ меня не обидитъ. Разъ ужъ мы съ Нимъ мириться должны, такъ я музыку беру, пусть знаетъ, что мнѣ не жаль, что я за мировую заплачу! И пусть знаетъ, что, если Онъ хозяинъ въ небѣ, такъ и я тутъ не кто-нибудь другой у себя, въ Ольчѣ. Коли Онъ мнѣ громомъ грянетъ, такъ я ему на басу отвѣчу. Гей!..
И поѣхалъ. Впереди на одной телѣгѣ музыканты, а за ними на другой — онъ съ бабами.
Смотрятъ люди, диву даются; проѣхали они новоторжскія деревни, у Заскалья свернули, ѣдутъ въ Людимеръ. Рано выѣхали, въ самый разъ поспѣли.
Народу видимо-невидимо, праздникъ большой, крикъ, шумъ, давка, — кто на нихъ ни взглянетъ, такъ и перекрестится!
Музыка впереди, за ней старый мужикъ, сѣдой, пистолеты за поясомъ, ружейный стволъ за спиной блеститъ, смотритъ смѣло, какъ орелъ, хотя видно, что боленъ.
— А что это такое?! — спрашиваютъ одни у другихъ. — Кто это такой?
— Подгалянинъ какой-то, изъ тѣхъ, что въ крылаткахъ ходятъ, изъ Верхбуковины или изъ Костелискъ, — говорятъ другіе.
— Съ ружьемъ ѣдетъ.
— Можетъ быть, лѣсничій какой, издалека откуда-нибудь?
— Да вѣдь тутъ не одинъ лѣсничій, а всѣ безъ ружей.
Дивились люди, никакъ не могли догадаться.
Смась подъѣхалъ къ костелу.
Вокругъ него толпа. Въ костелѣ народа набилось много; ксендза слушали, даже стоя передъ костеломъ, подъ липами.
Вдругъ услыхалъ одинъ молодой ксендзъ музыку (Смась не велѣлъ музыкантамъ переставать играть), выскочилъ на амвонъ, оттолкнулъ бабу, которую только-что отъисповѣдывалъ, посмотрѣлъ… да какъ крикнетъ!
Здорово крикнулъ; настоящій былъ ксендзъ.
— Кто вы такіе?! — кричитъ ксендзъ. — Чего вы здѣсь хотите?!
Смась выходитъ впередъ, бабы-кумушки за нимъ; онъ снимаетъ шляпу и говоритъ:
— Не знаю я, какъ величать тебя: ксендзъ ли, отецъ, батюшка, или какъ, — не ученъ я этому и дѣлъ съ вами не имѣлъ; у меня костелъ — Герлахъ, а колокольня — Ледовая Гора. Только меня бабы уговорили, — поисповѣдуйся, говорятъ, — ну, я и пріѣхалъ исповѣдаться. Коли воля твоя, я готовъ.
Струхнули бабы-сосѣдки; онѣ учили его по дорогѣ, какъ грѣхи говорить, какъ исповѣдываться нужно и какъ съ духовнымъ лицомъ деликатно разговаривать, — а онъ тутъ по-своему, по-разбойничьи.
Ксендзъ тоже глаза вытаращилъ послѣ такой рѣчи, а люди такъ и ходятъ волной вокругъ него.
— Ну такъ, какъ? — спрашиваетъ Смась. Ксендзъ велѣлъ ему ружье оставить.
— Ты, во что бы то ни стало, это велишь? — говоритъ Смась. — А я думалъ, что мнѣ сюда во всемъ нарядѣ идти нужно; ну, пусть будетъ такъ, какъ ты говоришь.
Снялъ ружье, вынулъ пистолеты, отдалъ парню, который за нимъ стоялъ.
Ксендзъ велѣлъ людямъ разступиться.
— Стань на колѣни сюда, — говоритъ онъ Смасю.
Смась сталъ.
— Я тебя недолго задержу, — говоритъ онъ ксендзу; — тутъ, вижу я, народу много. Меня кумушки ужъ научили, какъ грѣхи говорить; у меня больше двухъ-трехъ дюжинъ не будетъ. Ну, такъ слушай! Красть я кралъ, только всѣмъ бѣднымъ изъ награбленнаго давалъ. Многихъ нищихъ я людьми сдѣлалъ, такъ что они чуть потолки головой не попрошибали: вотъ какъ выростали, и никогда я въ своей сторонѣ не грабилъ, а всегда въ другихъ мѣстахъ, въ Венгріи. Бить я билъ, да только никогда не начиналъ драки со слабыми. Разъ одна шельма, малышъ-малышомъ — онъ изъ солдатъ домой вернулся — ударилъ меня по лбу, такъ я его, — прости, духовная твоя милость, — за брюхо да за шиворотъ руками взялъ, повернулъ вверхъ ногами, повѣсилъ на соснѣ головой внизъ и пошелъ. Звѣрю я никогда ничего не дѣлалъ, не калѣчилъ его… Вотъ на охотѣ, развѣ, но у охотника вѣдь на то право есть. Никого я не оклеветалъ, никого я не выдавалъ, всегда былъ слову вѣренъ, украдемъ ли что-нибудь вмѣстѣ и спрячемъ, на разбой ли идти съ кѣмъ сговоримся, или еще что… Никогда я товарищей не обижалъ при дѣлежѣ добычи, иногда изъ своей доли добавлялъ, когда человѣкъ бѣденъ былъ. Пить я пилъ, но отъ этого никому вреда не было, только шинкарь зарабатывалъ. Людей я убивалъ, но не безъ нужды: только, когда обязательно нужно было убить; иной начнетъ драться, а самъ вѣдь ты знаешь, что разбойнику некогда возиться, когда онъ грабитъ. И ужъ не помню теперь, двухъ ли, трехъ ли такъ убилъ, давно это было. Позже ужъ мнѣ не случалось. Вотъ всего и грѣховъ на мнѣ; мало, не много!
И случилось такъ, что выздоровѣлъ Смась. Но разбойничье ремесло бросилъ.
— И не то мнѣ въ голову втемяшилось, что ксендзъ говорилъ, хотя онъ хорошо говорилъ со мной, о пеклѣ мнѣ столько разсказывалъ, что прямо духъ захватывало отъ удовольствія; — и не то, что онъ каяться меня заставилъ, эпитимію наложилъ, и здоровую! А то, что выздоровѣлъ я! А онъ, ксендзъ этотъ, ужъ говорилъ, ужъ говорилъ мнѣ о пеклѣ, какъ тамъ черти въ смолѣ души кипятятъ, какъ клещами ихъ рвутъ, какъ по острымъ ножамъ ихъ таскаютъ, — а я стою и думаю: эхъ! меня въ жизни ужъ на всѣ лады перепробовали, такъ я чертей послѣ смерти не очень то боюсь. Не знаю, бываютъ ли мужики крѣпче липтовцевъ, а вѣдь я, когда имъ въ руки попался, такъ и отъ нихъ вырвался. Горца, да еще охотника и вора, чертями не стращай; онъ вездѣ такихъ чертей на свѣтѣ видывалъ. Разразится метелица въ горахъ, засыплетъ тебя, медвѣдя повстрѣчаешь, липтовцы или гайдуки на тебя насядутъ: развѣ это не черти?
И думалъ я: коли Ты поможешь, Господи, и я выздоровлю, такъ буду Твоимъ.
Такъ оно и случилось. Медвѣжье сало не помогло, бабьи чары, заговоры не помогли, а Онъ, Господь Богъ, помогъ! И сказалъ я себѣ, какъ тотъ ксендзъ мнѣ наказывалъ, что, молъ, Господу Богу разбойничье ремесло противно. Коли Ты меня, Господи, исцѣлишь, я больше въ Липтовъ не пойду. Не буду больше убивать, коли Тебѣ это не на радость и противно! Вотъ! Ты со мной добръ, такъ и я съ Тобой! Я всегда такъ: если на кого золъ, такъ не приведи, Господи! Огонь у меня въ рукахъ тогда горитъ. А къ кому я добръ или съ кѣмъ помирюсь. тогда я ужъ слово держу, какъ Онъ тамъ наверху, за облаками.
У Бартка Грониковскаго изъ Буковины были «свои» десять заповѣдей, хотя ихъ и не въ обрѣзъ десять было.
— Я твой лѣсъ, чтобы ты ходилъ по мнѣ, куда хочешь.
— Не зови всуе лѣсничаго, а жарь его сразу дробью по колѣнамъ.
— Помни, никогда не входи въ домъ черезъ двери.
— Не пожелай ни иволги, ни щегленка, ни другой птицы изъ чужого лѣса, а только того, что надо на плечи взваливать.
— Воруй да только такъ, чтобы тебя не поймали.
Кромѣ этого, у него было много поговорокъ; напримѣръ:
— На своемъ заряди, на чужомъ разряди.
— Въ чужомъ лѣсу стрѣлять, дома сытно вечерять.
— Изъ дому съ пустыми руками, домой — съ серной за плечами.
— Какъ со звѣремъ, такъ и съ бабой: не плошай, когда надо.
И много еще.
Другіе охотники перенимали у него эти поговорки, и слава его росла не только какъ охотника, но и какъ поэта.
Бартекъ Грониковскій былъ прирождеиный браконьеръ. Небольшого роста, сухой, легкій, проворный, какъ птица, гибкій, какъ трость, хитрый, какъ лисица, падкій на всякую дичь, какъ рысь. Онъ даже похожъ былъ на рысь своими кошачьими движеніями. Когда онъ шелъ по дорогѣ на ярмарку, то ступалъ такъ легко, словно боялся спугнуть что-нибудь, а глаза его проворно бѣгали во всѣ стороны и видѣли, казалось, даже въ лѣсной чащѣ саженъ на триста.
Кромѣ охотничьей работы, Бартекъ ничего не хотѣлъ дѣлать, — развѣ изъ-подъ палки. Весна ли, лѣто, осень ли, зима, только урветъ онъ немного свободнаго времени отъ домашняго хозяйства, айда въ лѣсъ съ ружьемъ, стоитъ ли идти туда, или не стоитъ. Иногда баба его дома не видѣла по двѣ, по три недѣли.
И, хотя главнымъ образомъ онъ былъ мастакъ по части козъ, но любилъ ходить и за серной, и за зайцемъ, и за лисицей.
«Въ горахъ весело, видно все», — говаривалъ онъ. И только бы ему въ лѣсъ забраться; тамъ его жизнь и веселье!
Зналъ онъ каждую травку, каждый родъ моха, зналъ всѣ лѣса вдоль и поперекъ. Тамъ онъ ужъ никогда бы не заблудился.
У него въ лѣсу было такое чутье, какъ у волка или у собаки. Вездѣ находилъ онъ дорогу.
А какой это лѣсъ былъ, какой лѣсъ!..
Близъ Новаго Торга мужики рубили его иногда, но зато подъ Татрами его никто не трогалъ, развѣ лишь затѣмъ, чтобы немного дровъ раздобыть…
Подъ Кошистой горой, подъ Волошиномъ, подъ Голицей, подъ Коловомъ его и совсѣмъ никто не трогалъ. Деревья выростали на поваленныхъ деревьяхъ, сосны, ели, буки, яворы, а межъ нихъ — дикая малина, шиповникъ, ежевика, густой плющъ, заросли, живыя изгороди, цѣлыя сѣти и капканы изъ растеній… Въ нихъ можно было запутаться, застрять въ буреломѣ, утонуть въ коварныхъ, гнилыхъ болотцахъ, задохнуться среди гибкихъ, но упругихъ лозъ, вѣтокъ, суковъ, среди мелкихъ частыхъ елей, которыя нагибались, когда ихъ нажмешь, но не разнимались, а захватывали въ свои мощныя объятія, вдавливали въ себя и оплетали человѣка, какъ змѣи.
Тамъ была жизнь Бартка Грониковскаго, тамъ было его веселье! Онъ продирался среди огромныхъ, поросшихъ мхомъ, деревьевъ какъ медвѣдь, пролѣзалъ подъ зарослями, какъ лисица, перескакивалъ черезъ сваленные стволы и лѣсные ручьи, какъ олень, шнырялъ по лѣсу, какъ волкъ, карабкался на сосны, какъ дикая кошка, и качался на ихъ верхушкахъ, какъ орелъ. Страшно любилъ онъ это: положитъ ружье подъ камень или сунетъ въ кусты, а самъ и безъ нужды полѣзетъ на сосну или на ель и давай смотрѣть оттуда!
Вокругъ него лѣсъ, лѣсъ и лѣсъ!.. Однѣ лишь верхушки деревьевъ — тутъ остроконечныя, черныя, сбившіяся въ кучу сосны, тамъ раскидистые зеленые буки и яворы — все это заливаетъ его кругомъ, какъ море… А надъ лѣсами горы, свѣтлыя, широкія скалы, а выше — крутые утесы, высокія стѣны обрывистыхъ каменныхъ кручъ, а еще выше облака… а еще выше — небо…
Такъ словно коршунъ качался иногда Бартекъ Грониковскій цѣлыхъ полъ дня, а иногда и полъ ночи, на соснѣ или на ели… Глядѣлъ на міръ и плавалъ по лѣсу глазами, не хуже чѣмъ лосось плавниками. А лѣсъ то стоялъ тихо, какъ мертвый, то качался и шумѣлъ, а иногда раскачивался то въ одну, то въ другую сторону, и Бартекъ Грониковскій — сидя на соснѣ или на ели, — подавался впередъ вмѣстѣ съ вѣтромъ, откидывался назадъ… шумъ окружалъ и поднималъ его на своихъ волнахъ не хуже, чѣмъ вода въ Морскомъ Окѣ качаетъ лосося на солнцѣ…
А вѣтеръ ходилъ кругами; иногда съ одной стороны лѣса было тихо, а на другой деревья гнулись въ дугу, словно трава подъ косой…
Иногда лѣсъ стоялъ тихо и только издали шелъ шумъ, все ближе и ближе, пока не захватывалъ деревьевъ и не плылъ по нимъ, какъ летитъ ястребъ, когда онъ ловитъ птицъ, касаясь колосьевъ грудью и крыльями… Колосья нагибаются, а онъ съ шумомъ летитъ…
Когда солнце свѣтило ярко и казалось, будто вѣтеръ блеститъ на лету, или когда золотистая, радостная тишь стояла въ воздухѣ, тогда Бартекъ Грониковскій вдыхалъ въ себя запахъ лѣса, острый и бодрящій, и чувствовалъ, будто у него крылья выростали въ груди. Такъ вотъ и кажется, что всѣ косточки повыскакиваютъ изъ тѣла и помчатся на крыльяхъ. Вѣдь и желудокъ легче дѣлается у человѣка, когда его такъ раскачаешь на соснѣ, когда онъ такъ наглотается лѣсныхъ запаховъ. Эхъ, есть ли что-нибудь лучше лѣса, въ радости ли, въ горѣ!..
Лѣсъ всегда такой, словно басы у гуслей. Грустно тебѣ — и онъ не веселъ; радуешься ты — и ему не скучно. Тихо въ тебѣ — и онъ, хотя шумитъ, но такъ, что ты словно его и не слышишь… Пѣсню запоешь — чу, и онъ запѣлъ, хотя стоитъ тихо. Точь въ точь, какъ басы у гуслей: на какой ладъ ни начнешь, а они ужъ за тобой гудятъ. Ну, и какъ же не радоваться, глядя на него? Вѣдь, ни баба, ни дѣти никогда такъ не порадуютъ. Куда тамъ!..
Горы не таковы, да и вода тоже! Сильнѣе онѣ человѣка, не хотятъ ему поддаваться… а лѣсъ! Онъ тебѣ и колыбелью послужитъ, и постелью!.. Да и послѣ смерти тебѣ нигдѣ не будетъ лучше, чѣмъ въ лѣсу… Онъ тебѣ и гробомъ будетъ, да еще какимъ!.. И молиться будетъ надъ тобой… Гробъ просторный, смолистый, и ѣсть тебя будутъ не черви, а медвѣди, волки — почтенные звѣри… И душа будетъ радоваться, улетая, что тебя не бросятъ въ какую-нибудь тамъ яму, хотя и освященную, а будешь ты себѣ лежать, какъ яворъ, когда у него корни истлѣютъ или когда ихъ вѣтеръ вывернетъ — свободной грудью къ небу, хотя и не живой!..
Бартекъ Грониковскій зналъ лѣсного звѣря, какъ его баба своихъ пять домашнихъ гусей… Въ перваго встрѣчнаго звѣря не стрѣлялъ, хранилъ даже обычай охотничій — щадилъ беременныхъ самокъ, за временами года слѣдилъ. Развѣ ужъ очень нужда въ избѣ придавитъ, ѣсть захочется (а въ Буковинѣ-то, извѣстно, хлѣба — хоть шаромъ покати) — тогда ужъ онъ не выбиралъ. Серну, зайца стрѣлялъ онъ всего чаще; въ оленя стрѣлялъ онъ раза три, да ни разу удачно. Мало было прогалинъ, трудно было попасть въ него… Козъ и не сосчитать, — двухъ кабановъ, медвѣдей штукъ пять уложилъ — радость бывала тогда дома, ѣды на долго, шкуры дорого продавали: это были лучшіе выстрѣлы.
Когда у Бартка Грониковскаго звѣрь былъ уже въ мѣшкѣ, серна или заяцъ, онъ больше не охотился: тогда онъ любилъ смотрѣть, какъ звѣри живутъ… Часами смотрѣлъ онъ на дикихъ куръ, или тетеревовъ-глухарей, которыя за Татрами, съ южной стороны, около Крываня, за Воловцомъ любятъ сидѣть въ чащахъ можжевельника, дикой малины, прячась отъ орловъ и ястребовъ, не довѣряя соснамъ и лѣснымъ зарослямъ, гдѣ всегда могла подкрасться проворная рысь, коварная куница, кровожадная, хитрая лисица и страшная, неожиданная, нападающая какъ громъ, дикая кошка. Тамъ дикіе пѣтухи расправляли свои великолѣпныя перья, разогнутые на двѣ стороны хвосты, прокрасныя, цвѣтныя крылья… Тамъ они дрались, бросались, какъ бѣшеные, на поддающихся самокъ и брали ихъ подъ себя въ изступленномъ безпамятствѣ страсти; тамъ они грѣлись на солнцѣ, словно ослѣпнувъ отъ блеска…
Тамъ кормились по уступамъ дикіе голуби, быстрые и осторожные; срывались съ шумомъ рябчики и дикія утки, большія, тяжелыя, и маленькія, проворныя водяныя курочки садились на болотца внизу долинъ, въ большія травы, или плавали по озеркамъ.
Въ другомъ мѣстѣ, въ Ростокѣ, онъ наблюдалъ бѣлыхъ горностаевъ съ черными хвостиками; они выползали изъ-подъ камней, высовывая сначала острыя мордочки съ быстрыми глазками.
Не разъ мѣткимъ ударомъ камня или выстрѣломъ прерывалъ онъ погоню куницы за несчастной бѣлкой, перескакивавшей съ пискомъ съ дерева на дерево и, расправивъ хвостъ, бросавшейся на тоненькія, едва уловимыя глазомъ вѣточки… Бѣлокъ любилъ онъ больше всего. Только завидитъ бѣлку на деревѣ и ужъ готовъ глядѣть на нее безъ конца: какъ она взбирается по стволу, лазитъ по вѣткамъ, тутъ повернетъ голову, тамъ оглянется, сядетъ, накроется хвостомъ, какъ баба юбкой въ дождь… Шишку въ лапки, и давай ее лущить, бросать шелуху, грызть зерна… Потѣха!.. Убилъ онъ ихъ нѣсколько штукъ, да это было тогда, когда онъ былъ молодъ и горячъ на выстрѣлы; держалъ онъ ихъ иногда дома, но жалѣлъ и всегда скоро отпускалъ.
И дятловъ любилъ онъ, наблюдалъ за ихъ работой, когда, прижавшись хвостомъ къ дереву, они изступленно долбятъ кору или, особенно ранней весною, свистятъ, какъ на свирѣли, и медленно пролетаютъ межъ сѣтвей.
Затянетъ ли гдѣ-нибудь свою пѣсню сойка, загрещитъ ли или засвиститъ гдѣ-нибудь дроздъ — онъ остановится и слушаетъ. И часто не ради ихъ чуднаго свиста: гдѣ дрозды въ концѣ марта и въ началѣ апрѣля свистятъ, тамъ часто вальдшнепы тянутъ. Рѣдки они въ Татрахъ и трудно стрѣлять ихъ на фонѣ горъ въ вечернія сумерки, а все же Бартекъ приносилъ ихъ иногда дѣтямъ домои. Да только это были выстрѣлы ради шутки, когда въ рожкѣ было много пороха. А чаще всего онъ ляжетъ гдѣ-нибудь подъ сосной, начнетъ свистѣть, а потомъ слушаетъ, какъ они хрипятъ.
Любилъ онъ смотрѣть по вечерамъ, — особенно, когда ему случалось смотрѣть съ высоты, — какъ въ одинокую пустыню у его ногъ, въ холодный, стальной мракъ летитъ филинъ, огромная птица съ пушистыми крыльями, похожая на зловѣщій призракъ.
Онъ слѣдилъ за нимъ съ какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ въ сердцѣ, пока онъ не исчезалъ, смотрѣлъ за нимъ въ пустоту, словно тамъ должно было что-то случиться.
Даже подкрадываясь къ сернамъ, въ тѣ минуты, когда ему нечего было кого-нибудь бояться, — онъ не очень заботился о томъ, чтобы стрѣлять, а смотрѣлъ, какъ онѣ пасутся на скатахъ, какъ лазятъ по скаламъ, по обрывамъ, по кручамъ, ходятъ по утесамъ тамъ, гдѣ, казалось бы, и копыту негдѣ помѣститься… и смотрятъ оттуда внизъ, въ страшную пропасть, словно у нихъ крылья, а не ноги… или вскочатъ на скалу туда, гдѣ едва можно стать, собравъ четыре ноги вмѣстѣ, и стоятъ такъ и смотрятъ вокругь и свистятъ въ носъ, когда что-нибудь увидятъ или почуютъ…
Видѣлъ Бартокъ Грониковскій, какъ козы защищаются отъ орловъ, сбиваясь въ стадо, какъ коза защищаетъ козленка, закрывая его собой, какъ она наскакиваетъ на орла, опустивъ рога, — видѣлъ, какъ иногда молодая, но уже слишкомъ сильная и тяжелая коза, которую орелъ не можетъ поднять, перескакиваетъ съ утеса на утесъ съ вцѣпившимся въ ея спину орломъ — такъ быстро, чтобы у него крылья откинулись назадъ отъ бѣга и онъ долженъ былъ бы ее выпустить. И не разъ случалось Бартку застрѣлить козу, у которой были рубцы на спинѣ отъ орлиныхъ когтей.
Случалось ему и медвѣдю смотрѣть въ глаза, когда тотъ становился на заднія лапы, раскрывалъ пасть и сверкалъ глазами, — видѣлъ онъ, какъ медвѣдь швыряетъ назадъ, за себя, между заднихъ ногъ огромными камнями, кусками дерева, попавшимися ему подъ лапу.
Рысь, которую онъ подстрѣлилъ у Сиваго Верха на Оравѣ, бросилась на него съ вѣтки тиса, да такъ неожиданно, что Бартекъ едва успѣлъ поддѣть ее на лету стволомъ ружья и отбить. Рысь еще разъ вскочила съ земли, но уже ослабѣла и могла только прокусить ему плечо и исцарапать грудь. А потомъ свалилась отъ тяжелой раны въ животъ.
Ружья Бартекъ Грониковскій хранилъ въ разныхъ мѣстахъ. Подъ Волошиномъ, близъ Пятиозерья, у него была двустволка, подъ Рогачами — другая, двѣ одностволки въ другихъ мѣстахъ. Въ ружья онъ былъ влюбленъ а, если приглянулось ему какое-нибудь ружье, послѣдняго теленка готовъ былъ продать, чтобы купить его. Бабѣ онъ втолковывалъ, что иначе и быть не можетъ. Придутъ на него доносы изъ Венгріи отъ графовъ Соломоновъ, иль обыскъ сдѣлаютъ люди изъ Закопанской усадьбы, а у него дома ни одного ружья, ни одного пистона нѣтъ!
Есть только ключъ, изъ котораго дѣти стрѣляютъ… Караулятъ ли его гайдуки на дорогахъ, онъ идетъ себѣ съ трубкой въ зубахъ и съ палкой въ рукѣ, какъ бялчанскій солтысъ[4] или войтъ изъ Поронина. Вѣдь никто не станетъ его обыскивать, никто не догадается, что у него за пазухой рогъ съ порохомъ, а въ мѣшечкѣ пули и дробь, — какая угодно: на зайцевъ, на утокъ, — пистоны, да подъ накидкой полотняный мѣшокъ съ ѣдой на три-четыре дня. Идетъ себѣ въ лѣсъ за сучьями — и баста! — на топливо или по дѣлу. А вѣдь сегодня онъ идетъ въ яворовые лѣса къ Спижу, завтра на Ораву, такъ можетъ ли у него быть только одно ружье? Ему тогда приходилось бы дольше за ружьемъ бѣгать, чѣмъ съ нимъ ходить. И пятое бы пригодилось!.. Есть чудное мѣсто, гдѣ прятать: въ Глинской долинѣ, подъ самымъ Грубымъ Верхомъ — дыра надъ скалой между соснами; кто и влѣзетъ туда — ничего не увидитъ…
Когда онъ говорилъ такъ, баба только тяжело вздыхала. Любила она своихъ телятъ, любила холсты, которые ткала сама, — но и того нельзя вѣдь было отрицать: рѣдко бывали они безъ мяса, безъ цѣлыхъ тушъ, которыя давали ему эти ружья… Но когда дошло дѣло до пятаго ружья (а это была дивная двустволка, какъ стеклышко), Бартекъ уже пощадилъ ее; не продалъ ни телонка ни холстовъ, а обмѣнилъ на двустволку новехонькій плугъ и пятнадцать досокъ, которыми онъ хотѣлъ покрыть протекавшую крышу.
Отправляясь на охоту, Бартекъ Грониковскій всегда становился на колѣни передъ домомъ и набожно молился. Онъ двухъ вещей просилъ у Господа Бога: чтобы ему посчастливилось по части звѣря и чтобы Богъ далъ ему встрѣтить лѣсничаго графовъ Соломоновъ изъ Явожины, нѣкоего Добровольскаго. Онъ былъ родомъ изъ Каменной Ломницы полякъ, поступившій на службу за венгерской границей.
Бартекъ ненавидѣлъ этого лѣсничаго за то, что тотъ подозрѣвалъ и выслѣживалъ его и, хотя никогда не видѣлъ Бартка съ ружьемъ, а все-таки всегда указывалъ на него, какъ на самаго заядлаго браконьора.
Случилось разъ, что Бартекъ подстрѣлилъ оленя на венгерской сторонѣ, а Добровольскій услышалъ выстрѣлъ. Бартекъ хорошенько спряталъ и ружье и оленя, рѣшивъ придти за тушей только на другой день ночью, перебѣжалъ съ волчьей прытью черезъ лѣсъ, перешелъ пограничную рѣчку между Венгріей и Польшей и пошелъ домой съ хворостомъ за плечами. Добровольскій, заслышавъ выстрѣлъ, ходилъ, ходилъ — да, наконецъ, и наткнулся на Бартка съ хворостомъ, перешелъ воду, какъ былъ въ сапогахъ, и къ нему.
Бартекъ не убѣжалъ, чувствуя, что теперь его дѣло уже правое, и не желая возбуждать лишнихъ подозрѣній.
Добровольскій снялъ ружье съ плечъ и крикнулъ:
— Стой!
Бартекъ остановился. Добровольскій къ нему.
— Ты стрѣлялъ! Что убилъ?! Гдѣ спряталъ?!
Бартекъ божится, что не онъ, клянется, что пусть у него ноги въ землю врастутъ, — въ такомъ положеніи, самъ Богъ это знаетъ, человѣкъ не можетъ иначе поступить, — клянется, что пусть онъ умретъ тутъ же на мѣстѣ, призываетъ въ свидѣтели своего ангела-хранителя и святую Магдалину, которая случайно взбрела ему на умъ… Добровольскій не вѣритъ.
И разозлился жо Бартекъ, что онъ ему не вѣритъ, несмотря на всѣ клятвы: вѣдь онъ и святыхъ оскорбляетъ, которыхъ Бартекъ призываетъ въ свидѣтели. Какъ же можно не вѣрить человѣку, который клянется ангеломъ-хранителемъ и святой Магдалиной?! И кричитъ Бартекъ со злостью, что тутъ никто надъ нимъ не властенъ, что тутъ не Венгрія, а Польша — и рвется. А Добровольскій: «я тебѣ покажу Венгрію и Польшу!» И трахъ Бартка прикладомъ по спинѣ… Мужикъ онъ былъ здоровенный, а Бартекъ маленькій, — и связалъ лѣсничій ему руки веревкой, трахъ его другой разъ прикладомъ по спинѣ, по головѣ, потащилъ назадъ за рѣку и погналъ его въ Левочу, въ судъ. Кипѣло у Бартка сердце такъ, что чуть не лопнуло. Пускай онъ и виноватъ, но Добровольскій вѣдь не поймалъ его съ поличнымъ, а увидѣлъ безоружнаго и слышалъ вдобавокъ его клятвы: долженъ же онъ былъ считать его невиннымъ. Бартекъ всю дорогу исходилъ изъ этого положенія и съ глубочайшей внутренней убѣжденностью въ томъ, что такъ и должно быть, доказывалъ, крича, свою невинность.
А Добровольскій тѣмъ временемъ лупилъ его прикладомъ; и, когда на судѣ, въ Ловочѣ, Бартка оправдали за недостаткомъ уликъ, онъ повелъ его на границу и исколотилъ на прощанье, сколько влѣзло, такъ что Бартекъ почти цѣлый мѣсяцъ не могъ встать съ кровати: тѣло чуть отъ костей не отвалилось, а въ головѣ были дыры.
Не повѣрилъ ему лѣсничій, оскорбилъ его этимъ, арестовалъ за границей, безъ права погналъ въ Левочу, избилъ и изранилъ, ввелъ въ болѣзнь и расходы, лишилъ лѣса на время, — и поклялся Бартекъ отомстить Добровольскому, и не какъ нибудь! Подстрѣлить его или застрѣлить — это не месть. Отъ перваго оправится, отъ второго сразу умретъ и даже самъ не замѣтитъ, какъ. Бартекъ до сихъ поръ продолжалъ жалѣть о томъ, какъ неудачно отомстилъ одному липтовскому охотнику, укравшему у него двухъ козловъ, убитыхъ въ страшное ненастье и со страшнымъ трудомъ. Онъ укралъ ихъ, когда Бартекъ, уставъ до смерти, уснулъ. Но Бартокъ увидѣлъ его уже вдали и запомнилъ.
Три дня таскался онъ по горамъ, ничего не могъ найти; билъ его дождь и градъ, сорвался онъ со снѣжной лавивой въ Цубринѣ, чуть не упалъ въ озеро, чуть жизнью не поплатился — пока Господь Богъ не послалъ ему стадо козъ и такъ близко, что двумя выстрѣлами изъ двустволки онъ уложилъ двухъ козловъ. У Бартка еле душа въ тѣлѣ держалась — а тотъ подкрался къ нему, спящему, и укралъ козловъ. Онъ бы, вѣрно, и ружье забралъ, да только Бартекъ держалъ его во снѣ руками!
Черезъ двѣ недѣли Бартекъ встрѣтилъ его въ глухомъ мѣстѣ подъ Венгерской граннцей — прицѣлился, выстрѣлилъ! Въ голову цѣлился, въ голову и попалъ. Да только что жъ — дуракъ-дуракомъ и остался! Липтовскій охотникъ не только не замѣтилъ и не испугался того, что умираетъ (времени у него на это не хватило), а даже не узналъ, кто его убилъ, такъ какъ не видѣлъ Бартка.
Что значитъ такая месть? Ровно ничего!..
Лѣсничаго Франца Хорвата и гайдука Бункоша онъ подстрѣлилъ изъ-за кустовъ; ихъ онъ не хотѣлъ убивать, а хотѣлъ только проучить, чтобы не слѣдили за охотниками. Хватилъ ихъ дробью по ногамъ — вылѣчились. Бункошъ уволился — испугался, а Хорватъ сталъ съ тѣхъ поръ еще лютѣе…
Разъ Бартекъ продырявилъ пулей плечо какому-то лѣсничему изъ Коловы, который спугнулъ его въ погонѣ за сернами и даже стрѣлялъ въ него…
Правда, Бартекъ цѣлился въ шею, да не попалъ!
По что же все это было?.. Такъ, ничего!
А съ Добровольскимъ нужно бы не какъ-нибудь!
Тутъ нужно бы сдѣлать что-нибудь такое, чтобы… эхъ!..
И онъ ждалъ случая, ждалъ семнадцать лѣтъ.
И вотъ онъ случайно замѣтилъ, что Добровольскій поставилъ въ лѣсу подъ Голицей на узенькой тропинкѣ капканъ на медвѣдя и каждый день ходитъ туда смотрѣть, не попался ли звѣрь. Бартекъ утромъ тихонько подкрался туда, отбилъ тяжелую деревянную колоду отъ обруча, а желѣзный обручъ оттащилъ въ чащу на тропинкѣ, въ другое мѣсто, подъ низкой скалой, и закрылъ его такъ, что и слѣда его не было видно. Добровольскій долженъ былъ попасться не правой, такъ лѣвой ногой…
Такую западню онъ ему устроилъ.
Легъ за скалой въ чащѣ и ждетъ. Когда настало время, въ которое обыкновенно приходилъ Добровольскій, Бартекъ лихорадочно шепталъ: "Дай Боже! Пусть попадется! Дай Боже! Дай, чтобы онъ попался!
Такъ и случилось. Пронзительный, внезапный крикъ далъ знать Бартку, что то, о чемъ онъ просилъ, исполнилось. Тихонько, какъ куница, которая подкрадывается къ зайцу, взобрался онъ на скалу и взглянулъ изъ-за камня. Добровольскій съ страшнымъ стономъ, согнувшись вдвое, старался вдавить стволъ ружья между концами обруча, которые врѣзались зубцами въ его щиколотку, и разнять ихъ.
— Попался ты мнѣ! — шепнулъ Бартекъ.
И однимъ прыжкомъ вскочилъ на спину лѣсничаго, какъ рысь на козу.
Тотъ не успѣлъ и опомниться, какъ Бартекъ вырвалъ у него ружье изъ рукъ, вырвалъ кинжалъ изъ ноженъ и отбросилъ прочъ.
Потомъ отскочилъ самъ, выхватилъ пистолетъ изъ-за пояса (ружье онъ оставилъ на скалѣ) и приставилъ къ его груди.
— Пане Добровольскій, теперь ты мой! — сказалъ онъ.
Добровольскій поблѣднѣлъ, и губы его стали дрожать. А Бартекъ говоритъ: "Клятвѣ, хоть а клялся ангеломъ-хранителемъ и самой святой Магдалиной, ты вѣрить не хотѣлъ, и меня неповиннаго (былъ ли я виноватъ или нѣтъ — все равно: для тебя я былъ не виноватъ) въ Левочу гналъ, прикладомъ меня билъ — видишь теперь! Что же теперь будетъ?
Не помогли просьбы и мольбы лѣсничаго.
— Эхъ! развѣ ты мнѣ еще разъ попадешься въ руки? — отвѣтилъ Бартекъ и совершилъ то страшное дѣло, о которомъ думалъ, перетаскивая сюда желѣзный обручъ. Угрожая лѣсничему пистолетомъ, онъ связалъ ему руки — «той самой веревкой, небось, что онъ мнѣ тогда», — притащилъ его къ огромному муравейнику большихъ черныхъ муравьевъ, привязалъ къ дереву, набилъ ему ротъ землей и грязью и обвязалъ тряпкой.
— Ну, теперь стой до утра, пока тебя товарищи искать не пойдутъ, пане Добровольскій! Авось какой-нибудь волчишка по можетъ муравьямъ. Я тебя не буду прикладомъ бить, не скотина вѣдь ты, а человѣкъ.
Поклонился ему, снявъ шляпу, и ушелъ.
На разсвѣтѣ, когда онъ подкрался къ этому мѣсту, чтобы раздробить Добровольскому черепъ наконечникомъ палки, если онъ еще живъ, онъ нашелъ его обглоданнымъ до послѣдней косточки, — видно не только муравьями, но и волками. Объѣденный, кровавый скелетъ повисъ на веревкахъ надъ разрытымъ и раскиданнымъ муравейникомъ — съ ногой, захваченной краснымъ отъ крови желѣзнымъ обручемъ, зубцы котораго впились въ самую кость.
Бартекъ рознялъ обручъ, быстро оттащилъ его на прежнее мѣсто, привязалъ колоду, словомъ — устроилъ все, какъ было. А скелетъ Добровольскаго оставилъ тамъ, гдѣ онъ лежалъ. Бартекъ ничего не тронулъ, даже денегъ, которыя при немъ были, взялъ только немного венгерскаго табаку, пересыпалъ въ свой кисетъ, пересыпалъ дробь изъ рога въ рогъ и пороху выстрѣла на три. Потомъ перекрестилъ скелетъ и — айда въ лѣсъ… Мчался, что было духу, остановился только вечеромъ близъ полей надъ Оравицами и, тотчасъ спрятавъ ружъе, зашелъ въ деревню, будто купить гусей, — тамъ ихъ много продавалось, большихъ и жирныхъ. Онъ хотѣлъ-де купить хорошаго гуся — и долго выбиралъ…
Бояться ему было нечего. Въ судъ и требовать его не будутъ. Волки съѣли лѣсничаго, — ночью онъ одинъ ходилъ въ пущу. И Бартекъ ничего не боялся, да и на Господа Бога надѣялся, не только потому, что Онъ навелъ Добровольскаго на капканъ, а потому, что Онъ и волковъ наслалъ, которые объѣли трупъ лѣсничаго такъ, что и родной матери его не узнать. Богъ съ нимъ!
И Добровольскій ни разу не потревожилъ даже сновъ Бартека. Совѣсть свою Бартекъ удовлетворилъ, Господь Богъ благословилъ его на это дѣло, помогъ, а духовъ онъ не боялся.
— Тѣ духи, что по полямъ или лѣсамъ ходятъ, — говорилъ онъ, — совсѣмъ не злые. Поводить по лѣсу, перепутать дороги такъ, что ты можешь гдѣ-нибудь пропасть — это они дѣлаютъ, — но чтобы мстить тебѣ, гоняться за тобой, какъ тѣ, что упырями зовутся, — ни-ни! Вотъ на кладбище ночью не надо ходить, да зачѣмъ и ходить туда? Стрѣлять на кладбищѣ, — хотя тамъ, правда, и заяцъ можетъ повстрѣчаться и лисица, — не станешь: отъ деревни близко, да и грѣхъ!
А если человѣка убьешь въ горахъ или въ лѣсу, можешь ходить спокойно. Онъ за тобой не станетъ гоняться. Тутъ вѣдь не одинъ охотникъ человѣка убивалъ — взять хоть Тилька изъ Дяниша, что троихъ спящихъ обухомъ уложилъ… а онъ вѣдь лѣтъ 20 еще на охоту хаживалъ. Это ничего! А ужъ если ты по совѣсти кому-нибудь отомстилъ, такъ тебѣ и оглядываться нечего!
— А что въ Татрахъ разные духи, разыне «страхи» водятся, такъ это такъ! Вездѣ ихъ тамъ полно, и искать нечего! Вздрогнешь слегка гдѣ-нибудь въ долинѣ, гдѣ пусто — ого, нечисть тутъ, какъ тутъ! То цѣпью зазвенитъ у тебя надъ головой, или такъ тебя въ глаза ударитъ, словно всѣ звѣзды посыпались, или тебѣ ихъ золотомъ запорошило.
Много страннаго случилось съ Барткомъ въ горахъ, многое онъ разсказывалъ.
А изъ всего, что люди отъ него слышали, самымъ страннымъ былъ разсказъ о дикомъ человѣкѣ, — хотя неизвѣстно, былъ ли это дикій человѣкъ, или сумасшедшій.
— Шелъ я разъ ноздней осенью, когда уже снѣжокъ порошилъ, по Крулевой Горѣ низомъ, у потока; я несъ дюжую козу на спинѣ (я ее убилъ въ Гранотѣ) — смотрю, а въ водѣ что-то плескается. Какой же чортъ купается теперь, когда холодно и снѣгъ идетъ? Подошелъ я, — въ водѣ стоитъ человѣкъ, одѣтъ какъ горецъ, вѣнки на немъ изъ сосновыхъ, изъ еловыхъ вѣтокъ, изъ травъ всякихъ. Подошелъ я ближе, — я не боялся, ружье у меня было наготовѣ, — а онъ прыгъ къ лѣсу! Я за нимъ. Убѣжалъ онъ отъ меня, на минуту скрылся за молодыми сосенками, смотрю потомъ — снова онъ тутъ! Стоитъ, смотритъ на меня. Я къ нему иду, кричу: «стой! а то стрѣлять буду!» Я это только такъ для острастки; чего мнѣ въ него стрѣлять? Онъ стоитъ, окинулъ меня глазами… глаза у него большіе… откликается — не то поетъ, не то говоритъ:
Грѣхи мнѣ простишь?
Грѣхи мнѣ простишь?
Сердце мчитъ вода
Вдоль лѣсовъ зеленыхъ,
Сердце мчитъ вода,
Мчитъ въ водахъ студеныхъ…
Видишь, видишь дно
Подъ водою зыбкой?
Вотъ плыветъ оно
Тамъ красивой рыбкой…
Грѣхи мнѣ простишь?
Грѣхи мнѣ простишь?
И опять поетъ сначала. Я стою и слушаю, а онъ мнѣ все свое, раза три повторилъ или, вѣрнѣе, пропѣлъ, точно молитву какую заученную… До сихъ поръ я его такъ вижу… Иногда онъ мнѣ снится, или такъ просто мерещится, гдѣ-нибудь въ лѣсу, въ полѣ или еще гдѣ-нибудь… «Грѣхи мнѣ простишь? Грѣхи мнѣ простишь?» А пѣлъ онъ такъ жалобно, что силъ не было слушать. Я ему говорю: прощу, только подойди ко мнѣ! Думалъ я — онъ юродивый, нужно съ нимъ говорить на его ладъ.
Хотѣлъ я его въ деревню на Буковину отвести, пусть съ нимъ дѣлаютъ, что знаютъ. Нѣтъ, не идетъ!.. — Пойди сюда! пойди! — онъ ни съ мѣста. Кинулъ я кусокъ хлѣба, который у меня въ мѣшкѣ былъ спрятанъ, за пазухой, показываю ему — онъ ничего. Все пятится къ лѣсу. Взялъ я и бросилъ ему хлѣбъ. Онъ еще дальше попятился. Посмотрѣлъ на меня такъ, словно ждалъ отъ меня чего-то недобраго, а я все понять не могу, чего иму надо? Посмотрѣлъ онъ еще и говоритъ: — Я къ тебѣ съ хлѣбомъ, а ты ко мнѣ съ камнемъ. Я къ тебѣ съ кровью, а ты ко мнѣ съ плевкомъ! — Смотрю я, взялъ онъ вѣтку съ земли и перекрестилъ меня. Я говорю: — Что же я тебѣ сдѣлалъ, что ты разсердился? Еще крестишь меня! — А онъ — въ лѣсъ, и пропалъ! Я за нимъ не пошелъ, коза была тяжелая, козу-то я на дикаго человѣка вѣдь не промѣняю, человѣка не съѣшь! Такъ и пропалъ онъ… Потомъ еще разъ онъ откликнулся въ лѣсу, да только я не могъ понять, что онъ говорилъ. Больше я его нигдѣ не встрѣчалъ. Слышалъ я отъ пастуховъ въ Панщицѣ, что видѣли они его, да только удрали — испугались… Я его не боялся. Я его иногда искалъ, когда забредалъ въ ту сторону, да только напрасно… пропалъ куда-то, лѣшій! Молодой былъ, лѣтъ двадцати пяти, не больше… Одѣтъ былъ, какъ горецъ, но по говору было слышно, что онъ не здѣшній, а изъ Кракова или откуда-нибудь изъ другого мѣста. Вотъ вѣдь и на такого чудака наткнешься въ лѣсу… Очень просто и обморочить бы могло!.. Эхъ, лѣсъ не шутка!
Однажды слегъ Бартекъ въ постель, тифомъ заболѣлъ; потомъ у него на нѣкоторое время словно ноги отнялись, и онъ полтора года въ лѣсу не былъ. За ружья онъ очень боялся, что ржавчина ихъ испортитъ… Голодъ былъ въ избѣ, просто не въ терпежъ.
Наконецъ, вырвался онъ въ лѣсъ, къ Голицѣ, гдѣ у него была спрятана самая лучшая двустволка. Нашелъ ее, вычистилъ, оскоблилъ, зарядилъ и пошелъ дальше, въ глубь лѣса… Вдругъ глазамъ его представилось страшное зрѣлище. И случилось это такъ неожиданно, что ему въ первую минуту казалось, что его что-то морочитъ. Огромная площадь лѣса была вырублена. Стволы съ обрубленными вѣтвями лежали всюду, куда ни глянешь.
Инстинктъ толкнулъ Бартка назадъ: онъ попятился съ ружьемъ въ чащу.
И пустился бѣжать, словно отъ ядовитой змѣи.
Побѣжалъ подъ Голицу, убѣгая отъ этого страшнаго мѣста; у Жабьяго озора опять стало просвѣчивать межъ деревьями — и снова увидѣлъ онъ огромное пространство сваленныхъ деревьевъ. И сталъ убѣгать онъ все выше, и казалось ему, что на каждомъ шагу передъ нимъ откроотся страшное зрѣлище. Онъ понялъ, что это возможно. Въ первый разъ въ жизни онъ не зналъ, куда бѣжать, останавливался, колебался, боялся въ лѣсу…
Въ первый разъ въ жизни Бартку Грониковскому изъ Буковины стало тѣсно въ татрскихъ лѣсахъ. Вырубки были вездѣ до самаго Рыбьяго озера. Бартекъ Грониковскій забрался въ чащу и легъ на землю. Въ горлѣ у него пересохло, глаза горѣли, невѣдомое чувство безнадежнаго страха охватило его. А вдругъ онъ услышитъ тутъ же надъ собой стукъ топоровъ, скрежетъ пилы и трескъ падающихъ сосенъ. Стоило ему прилечь головой на мохъ отъ смертельной усталости и безсилья, какъ онъ тотчасъ поднималъ ее и прислушивался… Его преслѣдовали пустыя, лысыя поляны. Яркое солнце, которое онъ видѣлъ въ просѣкахъ, наполняло его ужасомъ и отвращеніемъ… его, который могъ цѣлыхъ полдня качаться на солнцѣ, гдѣ нибудь на верхушкѣ дерева въ лѣсной глуши.
Теперь уже не было безлюдно въ Татрахъ. Но не горцы бродили по нимъ, что проводили здѣсь по нѣскольку мѣсяцевъ; не лѣсничіе, одинъ изъ-подъ Ледяного озера на Снижѣ, другой изъ Посредняго Верха на Липтовѣ, третій изъ Воловца на Оравѣ, не лѣсничіе, разсѣянные въ разныхъ концахъ чащи, — а какія-то чудовища заселили лѣсъ, вѣковыя дѣвственныя пущи, уничтожая ихъ и истребляя хуже, чѣмъ огонь и горный вѣтеръ. Бартекъ Грониковскій дрожалъ и судорожно сжималъ въ рукѣ ружье. Теперь уже не онъ охотился, а на него охотились — и не какой-нибудь Хорватъ или Добровольскій: за нимъ гнались, его преслѣвали лысыя, пустыя просѣки, гналось за нимъ страшное, проклятое «Видно» — охотился на него «Свѣтъ».
Бартекъ Грониковскій на коварство отвѣчалъ коварствомъ, на пулю — пулей, но, видя, что рубятъ лѣса, онъ почувствовалъ себя безсильнымъ: онъ «кончился».
Не зналъ онъ, было-ли это на самомъ дѣлѣ, но воображенію его мерещилось, какъ падаютъ подъ топорами огромныя сосны въ Копровой Долинѣ, шумливые, широкіе яворы подъ Рогачами, блестящія ели за Сивымъ Верхомъ. Всѣ Татры, всѣ татрскіе лѣса лежатъ такъ, стволы на стволахъ, суки и вѣтки въ кучахъ… и только оставшіеся пни бѣлѣютъ, бѣлѣютъ на землѣ, бѣлѣютъ въ солнечномъ свѣтѣ, какъ мертвыя кости.
Все кончилось!
Вѣтеръ, что несся съ шумомъ съ горъ и раскачивалъ сосны надъ Барткомъ, показался ему какою-то страстной, жалобной музыкой, какой-то похоронной, кладбищенской пѣснью.
Первый разъ въ жизни загрустило сердце Бартка Грониковскаго при шумѣ вѣтра.
Надъ лѣсомъ виднѣлись скалы у Жабьяго озера, твердыя и крутыя. Злобой вскипѣлъ онъ на нихъ.
— Хорошо вамъ тамъ, высоко! — крикнулъ онъ имъ, поднимая кулакъ. — Что вамъ сдѣлаютъ тамъ? Не понесутъ васъ въ мѣшкѣ на мельницу молоть… А лѣсъ!..
И такъ будетъ ужъ всегда — завтра, послѣзавтра, черезъ годъ, черезъ десять лѣтъ, черезъ тридцать… пока не вырастутъ снова сосны… Эхъ!.. не дождешься!..
Страшное, зловѣщее, гибельное для Бартка «Видно» пришло въ татрскіе лѣса вмѣстѣ съ грохотомъ топоровъ и визгомъ пилъ и разлилось по нимъ, какъ половодье по засѣяннымъ полямъ… Останутся пустыри, мертвенныя пустоши…
Бартекъ сидѣлъ подъ деревомъ, опершись спиной о стволъ и плакалъ безъ слезъ. Держалъ ружье въ рукахъ, стволомъ къ себѣ, какъ ненужную вещь, держалъ, какъ потерпѣвшій крушеніе держитъ обрывки канатовъ отъ руля, разбитаго волнами.
Смеркалось. Вѣтеръ тянулъ къ озеру. Вдругъ что-то захрустѣло и зашелестѣло въ чащѣ, и прямо на Бартка, въ нѣсколькихъ шагахъ, вышелъ изъ чащи олень. Вѣтеръ былъ отъ него — и онъ не сразу почуялъ человѣка. Остановился, началъ глядѣть на Бартка, который чуть виднѣлся въ сумеркахъ, сидя безъ движенія подъ сосной, словно мертвый. А Бартекъ Грониковскій взглянулъ на его прекрасные рога, на широкую грудь, махнулъ ему стволомъ ружья и грустно проговорилъ: «Что теперь будетъ съ нами?»…
Олень повернулся на мѣстѣ и прыгнулъ въ чащу.
Въ одно ясное декабрьское утро Якубъ Зыхъ сказалъ своей женѣ Катеринѣ:
— До сегодня жилъ, а сегодня умру.
Было этовъ Витовѣ.
Когда онъ сказалъ ей это, она отвѣтила:
— Ахъ, ты горемычный мой, горемычный! И вздохнула.
— Каська, — снова заговорилъ Якубъ Зыхъ, — жилъ я, почитай, больше девяноста лѣтъ, можетъ, три, или четыре…
Она опять вздохнула.
— А тебѣ будетъ подъ восемьдесятъ. Тебѣ не больше семнадцати было, какъ я бралъ тебя. А мнѣ было безъ малаго тридцать, а можетъ и больше.
— Ахъ, ты горемычный мои, горемычный!..
— Не хотѣла ты идти за меня, старъ-молъ былъ я.
— Охъ, Боже, Боже!..
— Да тебя заставили — богатъ я былъ…
— Охъ, охъ, Боже!..
— Ревѣла ты…
— Охъ, охъ…
— Родные тебя чуть не били!
— Охъ, охъ…
— Одна ты въ семьѣ была и не бѣдная — такъ на умъ тебѣ не вѣсть, что взбредало.
— Боже… такъ, такъ…
— А я сказалъ: ее.ли дадите мнѣ Касю, такъ я весь долгъ заплачу за васъ Янику, а если нѣтъ, такъ я подожгу васъ. Деньги у меня были.
— Охъ, охъ…
— Деньги у меня были еще отъ дѣда, Шимона: онъ укралъ ихъ гдѣ-то въ Венгріи изъ костела; и свои у меня были, тоже изъ Венгріи я принесъ.
— Охъ, охъ…
— Съ норовомъ я былъ и смѣльчакъ. Поджегъ бы, вотъ-те крестъ!
— Охъ, охъ…
— Ну и отдали мнѣ тебя, хотя я былъ ужъ не такъ-то молодъ и тебѣ не пара…
— Охъ, не пара, не пара…
— А тебѣ Юзекъ Хуцянскій полюбился; онъ потомъ отъ горя подъ валившуюся сосну легъ.
— Охъ, охъ… Боже…
— Молодъ онъ былъ, и двадцати годовъ не было. И красивъ былъ!..
— Охъ, охъ…
— Знаешь, сколько лѣтъ прошло?
— Ну?
— Шестьдесятъ и три… а можетъ, и пять…
— Охъ, охъ, Боже…
Въ полдень Якубъ Зыхъ только молока немного выпилъ, легъ на постель и больше не вставалъ. Пришелъ къ нему кумъ его, Францишекъ Гомбосъ, — онъ на много былъ моложе Якуба.
— Да славится имя Господне. Что слышно? — сказалъ онъ, входя. — Люди говорятъ, кумъ, что ты умирать собираешься?
— Во вѣки вѣковъ. Здравствуй, кумъ, — отвѣтилъ Зыхъ съ постели. — Люди говорятъ правду.
— Открылось тебѣ это какъ-нибудь?
— Съ утра чувствую. Сразу почуялъ, какъ проснулся. Садись же!..
— Такъ ужъ надо… Сегодня ты, завтра я…
— Вѣрно… надо, надо…
— Вчера ты чуялъ?
— Вчера? Нѣтъ. Только сегодня утромъ. Проснулся, еще не свѣтало, а я ужъ зналъ, что она недалеко — смерть…
— Недалеко?..
— Что дѣлать!.. Долго жилъ.
— Долго… Мало кто теперь столько живетъ.
— Теперь мало, а раньше и такихъ, что по сто годовъ живали, довольно было.
— Что и говорить… въ старыя времена не то бывало…
— Еще бы… Работали не въ тягость и умирали не скоро. Кому двадцать лѣтъ было, тотъ еще коровъ пасъ, въ длинной рубахѣ, — мальчишкой почитался! Ну, какъ же такому не прожить долго? А?
— Да! да! — поддакивалъ Гомбосъ.
— Штановъ ему не шили до самой свадьбы. Никакихъ докторовъ никто тутъ не зналъ. Зато и умирали только тѣ, кому суждено было. Не такъ, какъ теперь…
— Да…
— Все другимъ было… Возъ… Купишь возъ въ прежнее время — онъ тебя переживетъ. Правда, желѣзныхъ ободьевъ ты бы на немъ не увидалъ — на деревянныхъ ѣздили. Да вѣдь далеко не ѣздили, ну и держалось.
— Держалось, держалось…
— Никто не покупалъ тогда ни подмазки для колесъ, ни мази какой… Ѣдешь, а начнетъ скрипѣть — вобьешь грибъ во втулку, ну и оботрется…
— Какъ же… Еще бы не обтереться…
— Раньше не такъ бывало… Крестить… Коль ужъ очень плохъ былъ младенецъ, такъ бабы и сами крестили водой — и баста! Вѣдь въ костелъ идти — мало толку выйдетъ, хоть и пойдешь. Зимой, въ морозъ лютый, съ некрещенымъ ребенкомъ подъ крышу не влѣзешь — богинки[5] сразу на шею сядутъ… подъ колокольней тоже не оставишь — и тамъ найдутъ! Кумъ воткнетъ чупагу въ стѣну, повѣситъ на ней ребенка въ мѣшкѣ. Пока тамъ его запишутъ, пока сторожъ сапоги надѣнетъ, пока попъ облачится, а онъ уже спитъ каменнымъ сномъ, какъ сосна. Замерзъ.
— Да, да, бывало…
— И никто не горевалъ по немъ. Иной разъ еще жалѣли, если мальчишка былъ, да съ длинными пальцами: хозяиномъ бы ему быть, овецъ доить, да на свирѣли играть!
— Да, да!..
— Дадутъ попу полтину — онъ и попоетъ и помолится… похоронятъ и пойдутъ домой!
— Гм… гм…
— Совсѣмъ иначе прежде бывало. На Сухой Горѣ дашь полтину за фунтъ соли, да ужъ что это за фунтъ былъ! Не вѣшалъ никто, гирями не мѣрилъ — вѣсы деревянные были. На одномъ концѣ камень, эхъ — съ твою голову! Это былъ фунтъ…
— Да, да! Такъ оно и было… давненько… да…
— Да… было и прошло…
По полудни Якубу Зыху стало хуже. Пришла старуха, знахарка. Она была, пожалуй, постарше самого Зыха. Привела ее жена Зыха. Сѣла она у печки, стала бросать угли крестомъ въ миску съ водой изъ девяти источниковъ. Зыхъ спокойно смотрѣлъ на нее съ постели.
— Полегчало тебѣ маленько? — спрашиваетъ его жена.
— Отъ чего же мнѣ легчать то будетъ? Не продлитъ она мнѣ жизнь вѣдь ни на пять лѣтъ, ни на пятнадцать. Я никогда не болѣлъ, значитъ и умру не отъ хворости, а отъ старости. Дай-ка бабкѣ полотна и сала за то, что наплясалась съ углями у печки попусту…
— А что, не послать ли за ксендзомъ въ Хохоловъ?
— Мнѣ его не надо. Чего я буду съ батракомъ болтать, когда я съ самимъ Хозяиномъ скоро говорить буду.
— Да только Хозяинъ не такой, какимъ-онъ Юзьку Смасю казался, съ которымъ мы друзья были: что Смась въ Олькѣ, то де и Богъ въ небѣ. Когда онъ сходился иногда съ Самкомъ Зрячимъ изъ Закопанаго толковать, каково царство Божіе, такъ солнце у нихъ изъ золота, мѣсяцъ изъ серебра, звѣзды — деньги разсыпанныя. Хорошо ихъ было слушать, мужики они были умные, пріятные, — да только такіе краснобаи! Говорили, что, когда мѣояцъ убываетъ, а звѣздъ прибываетъ, такъ это, значитъ, Гослодь Богъ изъ него звѣзды дѣлаетъ, «деньги чеканитъ». А когда мѣсяцъ прибываетъ, ангелы-молъ раздобыли гдѣ-то руды и принесли… Такіе блажные!.. Я не разъ смѣялся надъ ними!.. Если бъ у кота свой богъ былъ, онъ бы его котомъ рисовалъ и служилъ бы ему по кошачьи, какъ мы по-человѣчьи служимъ. Такъ и конь, такъ и волъ, всякая тварь!.. И словно какъ человѣкъ, что считаетъ себя господиномъ надъ всякой скотиной и звѣрьемъ всякимъ, и приказывать имъ любитъ, — такъ и Господь Богъ надо всѣмъ хозяинъ, не дѣлаетъ ничего, а только володаетъ.
— А вѣдь правда, кумъ! — откликнулся кумъ Гомбосъ убѣжденно. — Володаетъ онъ, володаетъ…
— Вотъ и володаетъ, говорю… — сказалъ Якубъ Зыхъ, — да только не такъ, какъ люди думаютъ. Подерется ли Бартекъ какой-нибудь, или проспала Кунда ночь со Стаськомъ — такъ ужъ Господь Богъ судить долженъ! Разсказывай!
— А развѣ это не грѣхъ? — сказалъ кумъ недовѣрчиво.
— Грѣхъ! — отвѣтилъ Зыхъ.
— Господень судъ страшенъ… — сказалъ Гомбосъ.
— Страшенъ, правда, — отвѣтилъ Зыхъ. — Небо будетъ гнуться, а земля дрожать. Ангелы будутъ на трубахъ играть, а горы и скалы будутъ разрушаться отъ ихъ игры. Тогда ужъ никто не улизнетъ, не вывернется. Да, Господь Богъ мудръ. Онъ знаетъ, что, если кто-нибудь разбойничалъ, воровалъ, да не десять, не пятнадцать, не пятьдесятъ, а цѣлыхъ сто лѣтъ — такъ это не вѣчность; онъ знаетъ, что гора горѣ рознь. Чистилища — вотъ чего боюсь, а ада нѣтъ.
Кумъ Гомбосъ отвѣтилъ осторожно, но убѣжденно и зная, что съ нимъ спорить не будутъ:
— Ты говоришь, кумъ, что ада не боишься?.. Какже такъ? Неужто же его нѣтъ?.. Да гдѣ жъ бы черти сидѣли, если бъ его не было? А вѣдь черти есть.
— Есть, — отвѣтилъ Зыхъ, — и разные. Есть Вельзевулы, Аштароты, есть черти полевые, водяные, лѣсные, домашніе, чтобы людей искушать. Крестомъ святымъ ихъ прогонять нужно, они его боятся. Караулятъ они всюду человѣка. Вѣдь и тутъ въ избѣ ихъ полнымъ-полно, — можетъ, ихъ здѣсь сто, а можетъ, и тысяча…
Вздрогнулъ кумъ Гомбосъ, а жена Зыхова зашептала:
— Спаси, Господи!.. Іисусе Сладчайшій, спаси насъ!.. Царица Небесная!..
А Зыхъ продолжалъ:
— Черти искушаютъ и томятъ. Злы они страшно и упорны!.. Отъ сотворенія міра все пробуютъ какую-нибудь душу въ адъ утащить, но ни одной еще не утащили и не утащатъ, — имъ мудрость Господня не даетъ!
— А ксендзы иначе говорятъ съ амвона! — сказалъ Гомбосъ.
— Ну, ипускай ихъ. Ксендзы знаютъ, почему такъ говорятъ. Говорить они могутъ, какъ хотятъ, — отвѣтилъ ему Зыхъ…
— Еще-бы… Ксендзы знаютъ, — проговорилъ Гомбосъ.
Жена Зыха вступилась:
— Да вѣдь они учатся въ семинаріи.
Посмотрѣлъ на нее Зыхъ мудрыми глазами и сказалъ:
— А кто ихъ учитъ въ этой семинаріи? Господь Богъ, или люди — такіе, какъ и мы?
Замолчали кумъ Гомбосъ и Зыхова жена.
Черезъ нѣкоторое время внуки, и правнуки Зыха, которые жили тутъ, на мѣстѣ, а не на чужой сторонѣ, сошлись въ его избу, чтобы проститься съ дѣдомъ, который собрался умирать. Видно было, что онъ думалъ о чемъ-то; время отъ времени онъ обводилъ присутствующихъ бѣлесоватыми глазами, гаснущими глазами столѣтняго коршуна, и искалъ между ними, выбиралъ.
Нѣсколько разъ провелъ онъ ужъ такъ глазами, всего дольше останавливаясь на Сташкѣ Тылкѣ, сынѣ своей младшей дочери Викты, любимомъ внукѣ. Онъ былъ уже взрослый парень, красивый, умный, сильный и смѣлый на-диво. Потомъ Зыхъ сказалъ:
— Идите всѣ въ поле, а Сташекъ пусть здѣсь останется.
Всѣ вышли.
— Сташекъ, поди-ка сюда ко мнѣ, — сказалъ онъ.
Сташекъ подошелъ къ постели.
— Слышь, дитятко, — говоритъ Зыхъ, — выбралъ я тебя; ты мнѣ всѣхъ милѣе и сдаешься мнѣ молодцомъ парнемъ. Смѣлъ ты?
— А нѣтъ, развѣ?
— Силенъ?
— Съ кѣмъ хочешь, справлюсь!
— Ну, такъ слушай. У часовенки св. Яна подъ Новымъ Торгомъ въ томъ мѣстѣ, куда тѣнь отъ часовни падаетъ, какъ только солнце на небо взойдетъ, зарыты въ котелкѣ деньги, которыя мы съ Юзькомъ Смасемъ, съ Лущиками Ярваня и съ дѣдомъ твоимъ по отцу, Мартыномъ Тиралой, принесли изъ-за Татръ и тамъ заговорили…
Къ вечеру совсѣмъ ослабѣлъ Якубъ Зыхъ. Тогда онъ сказалъ женѣ:
— Поди сюда, старуха!
Жена подошла бъ нему.
— Нагнись.
Она нагнулась, а онъ обнялъ ее руками за плечи и поцѣловалъ въ обѣ щеки; и она его также.
— Прощай, старуха!
— Эхъ, Куба… Куба…
— Эхъ, Кася…
— Богъ тебя да поведетъ въ вѣчность.
— И тебѣ да поможетъ въ смертный часъ.
— И тебя, Куба, да приметъ во славу небесную. Аминь.
— И тебя, Кася, когда-нибудь. Аминь.
— Аминь!
— Аминь!
Дѣти, внуки и правнуки Зыха, — старые сѣдые мужики, бабы — старухи съ посѣдѣвшими волосами, мужчины въ годахъ, женщины въ цвѣтѣ лѣтъ, нѣкоторыя съ грудными ребятами, рослые парни, подростки, мелкая дѣтвора — всѣ стали у постели Зыха, а онъ ихъ благословлялъ. Потомъ сказалъ:
— Разступитесь!..
Всталъ безъ чужой помощи и, какъ лежалъ въ постели — въ лаптяхъ, въ поркахъ, — такъ и всталъ; опираясь о плечи и грудь тѣхъ, которые окружали его, шатаясь, медленно подошелъ онъ къ окну. Въ окно видны были Червонные Верхи, Витованскія горы, поросшія старыми соснами, вѣковыми лѣсами, видны были поляны и широкія снѣжныя долины.
Красное солнце сіяло на горахъ, какъ огонь, и, какъ огонь, горѣло на зимнемъ небѣ. Тогда Зыхъ сказалъ:
— Медвѣдь спитъ, — пора и мнѣ. Оставайтесь съ Богомъ, скалы и горы!..
И прошелъ нѣсколько шаговъ вдоль стѣны, опираясь о нее рукой, къ полкѣ, на которой лежалъ его старый разбойничій ножъ съ кривымъ остріемъ и съ тремя мѣдными шариками на рукояткѣ, сдѣлалъ имъ три креста въ воздухѣ и трижды имъ перекрестился. Потомъ наклонился и, опираясь о столъ рукой, провелъ концомъ ножа кругъ по тому мѣсту, гдѣ стоялъ. Всѣ отошли къ стѣнамъ. Онъ легъ въ этомъ кругу, закрылъ глаза, вздохнулъ нѣсколько разъ и умеръ.
На третій день его положили въ гробъ, сколоченный изъ еловыхъ досокъ. Въ гробъ ему положили трубку, кремень, старинную запонку отъ рубашки и разбойничій образокъ, нарисованный на стеклѣ, который онъ особенно любилъ при жизни.
Гробъ никто не провожалъ, никто не шелъ за останками. Костелъ былъ далеко, а снѣга были большіе и топкіе. Старшій сынъ закуталъ гробъ рогожей, положилъ въ сани, опоясался соломеннымъ поясомъ, взялъ топоръ, вилы желѣзныя, сѣлъ на гробъ, перекрестился и тронулъ лошадь. Смотрѣлъ онъ во всѣ глаза, какъ бы лошадь гдѣ-нибудь, испугавшись волковъ, не вышибла гроба изъ-подъ рогожи и чтобы изъ него чего-нибудь не выпало. Онъ хорошо помнилъ, что отецъ-покойникъ ему не разъ говорилъ: "Когда мертваго везешь, такъ Боже тебя храни потерять что-нибудь, что вложатъ въ гробъ покойнику изъ того, что онъ при жизни любилъ: трубку, табакъ, или образочекъ — онъ тебѣ задастъ! Станетъ въ тучѣ, десятинъ семь градомъ выбветъ. А потеряешь, вернись и ищи! Долженъ! Пусть ихъ лежатъ съ нимъ!
Такъ умеръ Якубъ Зыхъ и такъ его хоронить везли.
Былъ мужикъ въ Перонинѣ по имени Куба Копинскій. О немъ говорили, что ему никогда дождь не нуженъ, развѣ зимой. И впрямь, не знаешь, чего у него было больше, полей ли, по которымъ вода протекала, или воды, что по полямъ текла.
«Кубѣ въ половодье хорошо — говорили мужики, — у него-то вода ужъ не разольется». Если дождь лилъ, говорили: «У Кубы хозяйство прибыло». Ѣхалъ онъ съ плугомъ, шутили: «Смотри, какъ бы случаемъ земли не задѣть, а то плугъ испортишь». "Ѣдетъ Куба воду пахать, форель выростетъ! Идетъ онъ съ граблями, опять шутятъ: «Такого еще рыбака не бывало, чтобы лососей граблями ловилъ». Ѣдетъ Куба на возу: «Смотри, какъ бы не протекло. Лучше бы бочку взялъ». И такъ далѣе. Прозвали ого Кубой-Водянымъ.
Сердился Куба и болѣлъ душой отъ смѣха людского. Да вѣдь люди, какъ люди. Они — точно псы: залѣзетъ чужой песъ къ толстымъ городскимъ овчаркамъ, или попадетъ межъ деревенскихъ собакъ — всѣ на него гуртомъ! И самая добрая защищать не станетъ, — дай Богъ, чтобы хоть вмѣстѣ съ другими не тормошила. Да и то не отъ жалости, а отъ лѣни или отъ старости. И всегда бываетъ такъ и иначе не бывало.
Сердился Куба и болѣлъ душой отъ этого, а тутъ еще нищета его душила. Когда же подросли три его дочери, три дочери, что тополи, — Рузя, Улька и Викта — ни накормить ихъ нечѣмъ, ни одѣть по-людски. Мать не узнала этого горя и стыда: умерла, родивъ послѣднюю, Викту. И какъ она только выросла, Господь вѣдаетъ… Улькѣ было два года, а Рузѣ три. Козьимъ молокомъ вскормили… Эхъ… таково-то на водѣ хозяйничать…
Зато, что это за родъ былъ! Копинскіе были мужики, какъ буки, такими были и Цапки, отъ которыхъ онъ жену взялъ. Бабы — что ворота желѣзныя. Если какая-нибудь дѣвка изъ этого рода станетъ въ дверяхъ — и не пробуй пройти: голову хоть подъ мышки спрячь, а между ея бедромъ и дверью не пролѣзешь. Юбки на нихъ такъ и прыгали на ходу; молодежь говорила — отъ радости, старики — отъ дородности. Зубами гвозди крошили, а силища!.. мало было такихъ силачей, кого бы онѣ не могли грохнуть о земь, схвативъ за поясъ. Правда, что насчетъ поясницы мужики всегда слабѣе бабъ.
Когда снопы нужно было на возъ подавать или на ометъ вскидывать, ты бы посмотрѣлъ на нихъ. Сильныя были дѣвки! И работящія, и проворныя, и красивыя. Такъ и созданы для замужества. Но кто бѣдную дѣвку возьметъ? Дуракъ развѣ, или старикъ, которому другой не дадутъ. Дѣвки Копинскаго были настоящія Цапки: сильныя, работящія, проворныя, красивыя. Только приданнаго у нихъ было: камней немного, лѣсу ни пяди, земли десятина (да и то еще какой!), постройки — Боже ты мой, Боже; воды, сколько влѣзетъ; у каждой по двѣ рубахи, по двѣ юбки, по одной повязкѣ и по одному платку на голову; на троихъ одинъ тулупъ — отъ матери остался. Зимой такъ по очереди и выходили. Кто жъ возьметъ такую?
И никуда онѣ никогда не ходили, ни на свадьбу, ни такъ повеселиться къ кому-нибудь: не въ чемъ было.
— У Кубы Водяного всегда весело, — говорили люди, — дѣвкамъ никуда и бѣгать не надо. Вдоволь и дома напляшутся, когда холодно, а животами какъ играютъ! — у нихъ-де въ пустомъ брюхѣ играетъ.
И никто ихъ не звалъ. Кому охота нищихъ сзывать? Только нищему.
Дѣвокъ Копинскаго, которыхъ звали, по матери, Цапками — часто такъ и называли «нищенками».
Онѣ плакали отъ этого.
Жилъ Куба надъ водой у берега, на пустырѣ. Нигдѣ вокругъ ни одной избы. Лѣсъ кругомъ, но чужой. Вотъ это были хозяева, чей лѣсъ былъ. У многихъ было по нѣскольку коровъ, по нѣскольку десятковъ овецъ, по три, по четыре лошади. У Коиинскаго и коровы не было — одна лишь коза.
Дѣвки питались лѣтомъ грибами, ягодами, которыя собирали въ лѣсу. А зимой или весной — не приведи Богъ! По два, по три дня ничего въ ротъ не брали, кромѣ щепотки муки, разведенной въ водѣ. А когда Улька украла разъ у Павлицы кусокъ овсянаго пирога — то-то праздникъ былъ!
Росли онѣ — воздухомъ и водой — дико, какъ ели въ лѣсу. По цѣлымъ мѣсяцамъ не видывали человѣка по близости.
Хоть Рузѣ было двадцать лѣтъ, Улькѣ девятнадцать, а Виктѣ семнадцать, ни одинъ парень къ нимъ не шелъ. Ободранныя онѣ были, жалкія, худыя, грустныя. Хоть и красивыя. У Рузы волосы были черные и глаза черные, горѣли, точно искры. У Викты и у Ульки волосы были свѣтлые и глаза свѣтлые, и тоже точно искры. Кости у нихъ были гибкія, сильныя, но тѣла на нихъ не было — не изъ чего было толстѣть. Никто бы не полакомился ими.
И онѣ тоже, точно воли Божьей не чуяли… Вѣдь дѣвкамъ о чемъ думать? О парняхъ. А тутъ надо было думать о голодѣ и о холодѣ, какъ бы съ голоду не помереть, какъ бы отъ холода не замерзнуть. Не почуять Божьей воли такому человѣку.
Надоѣла, наконецъ, Кубѣ эта нищета, да и смѣхъ людской: «Куба Водяной! Куба Водяной!..» Накажи ихъ Господь!
Разъ осенью, когда всѣ уже согнали съ горъ скотину, Куба сказалъ дочкамъ:
— Ѣли вы сегодня что-нибудь?
— Бруснику.
— А ѣсть хочется?
— Хочется.
Помолчалъ немного Куба.
— Жаль было бы вамъ избу бросить?
— Зачѣмъ?
— Чтобы уйти изъ нея, куда глаза глядятъ.
— Куда?
— Въ міръ.
— Зачѣмъ?
— За хлѣбомъ.
— Да куда же?
Помолчалъ опять немного Куба.
— Дѣвки! — говоритъ онъ черезъ минуту.
— Ну?
— Соберите изъ сундука, что тамъ есть. Тряпки какія, холстъ. Въ узелки свяжите.
— Пойдемъ развѣ?
— Пойдемъ.
Забрали все, что было.
— Тятька! — говоритъ Викта, — возьму я образочекъ этотъ; онъ послѣ матери покойницы остался.
И снимаетъ со стѣны надъ постелью образочекъ святой Женевьевы.
— Возьми, — говоритъ Куба.
— А я возьму топоръ, — говоритъ Руза.
— А я козу, — вставляетъ Улька.
— Куда же мы пойдемъ?
— За мной идите.
Вышли. Заперъ Куба избу. Оглянулся на нео, вздохнулъ, плюнулъ и махнулъ рукой.
— Пойдемъ.
Пошли за нимъ дѣвки. Прямо къ берегу, за воду, въ поля. Къ Пардуловкѣ, отъ Пардуловки къ лѣсу, потомъ въ Татры. Прошли Бѣлыя Воды, надъ лѣсомъ, подошли къ Зеленому Озеру, къ Желѣзнымъ Воротамъ. Было еще рано, ѣсть страшно хотѣлось, а изъ дому нечего было взять. Щипали только бруснику по дорогѣ.
— Тятька, я дальше идти не могу, не поѣвши, — говоритъ Викта.
— Что жъ я тебѣ дамъ?
— Куда мы пойдемъ, тятька? Туда, въ горы? — говоритъ Улька.
— Да.
— Да вѣдь тамъ и брусники нѣтъ, — говоритъ Рузя.
— Нѣтъ.
Замолчали.
Коза пасется на травѣ; жуетъ траву. Рузя поднялась съ земли, взяла топоръ, подошла къ ней — трахъ ее обухомъ по лбу. Коза упала, даже не застонавъ. Рузя перерѣзала ей горло остріемъ топора.
— Тятька, разводи костеръ, — говоритъ.
— Ты мою козу убила, — кричитъ Улька.
— Да вѣдь она и такъ бы туда не дошла — говоритъ Рузя, показывая на скалы.
— Тосковать я по ней буду, — говоритъ Викта.
— Коза моя была, — говоритъ Улька.
— Какъ твоя, такъ и моя, — говоритъ Рузя.
— Да вѣдь я ее изъ дому вывела!
— Наша была, общая!
— Да вѣдь я вела ее!
— А я ее убила!
Стало тихо; Рузя такъ крикнула, что даже страшно стало.
— Не будешь что ли ее ѣсть, когда тятька костеръ разведетъ? — говоритъ Рузя и начинаетъ сдирать кожу.
— Рузя хорошо сдѣлала, — отозвался Куба, который тѣмъ временемъ собиралъ хворостъ для костра. — Я бы самъ ее убилъ. Туда бы она не взошла, а намъ ѣсть нечего,
— Мы туда, въ скалы, пойдемъ?
— Да.
— А что тамъ?
— Венгрія. Лидтовъ.
— А дальше?
— Посмотримъ!
— Пойдемъ на работу? Служить?
— Я васъ не затѣмъ вскормилъ, чтобы вы въ люди работать шли.
Содрали кожу съ козы, часть зажарили и съѣли, остальное съ собои взяли. Въ первый разъ въ жизни дѣвки мясо ѣли.
— Ну, какъ коза на вкусъ? — спрашиваетъ Рузя у Ульки.
Улька закусила губы, а Викта говоритъ:
— Эхъ! она ужъ больше не будетъ блеять. Съѣсть я ее съѣла, и еще буду, — а только жаль мнѣ ея.
— Эхъ, дѣтка, — говоритъ Куба Водяной, — если бъ человѣкъ жалѣлъ обо всемъ, что не такъ, какъ быть должно, онъ бы скоро цѣлое море наплакалъ!
Вздохнулъ, плюнулъ, и всѣ тронулись дальше.
Идти нужно было по скаламъ, по сосновымъ лѣсамъ, изъ лѣсовъ опять въ скалы; пришлось пробираться по узкимъ тропамъ надъ обрывами къ Литваровой скалѣ, — казалось, будто земля изъ-подъ ногъ уходитъ.
— Тятька! — кричитъ Викта. — Сдается мнѣ, упаду я!
— Не смотри внизъ, подъ ноги.
— Ой! И какая же тамъ пропасть! — кричитъ Рузя и смотритъ внизъ.
— Того и гляди, ногти оборвешь, цѣпляясь, — кричитъ Улька.
— Держитесь! Дер-жи-тесь! — напоминаетъ Куба Водяной. — Если кто изъ васъ внизъ полетитъ, въ дребезги разобьется!
— У меня словно ногъ нѣтъ! — кричитъ Викта. — Словно я по воздуху лечу!
— Смерть подъ тобой! Не смотри внизъ!
— Эхъ! какъ летитъ! — кричитъ Рузя, столкнувъ ногой камень.
— Какъ шумитъ!..
— Разбился!
— Сколько сорвалось за нимъ!
— Какъ гудятъ!..
— Какъ гремятъ!
— Тррръ!..
— Смотри, смотри — вода!..
— Озеро!
— Какъ блеститъ!
— Какъ солнце на немъ играетъ!
— Тятька! тятька! Видишь — озеро!
— Вижу.
— А какъ далеко, внизу!
— Живымъ не долетѣть…
— Только чернѣетъ и горитъ!..
— Вѣтеръ отъ него тянетъ.
— Не отъ него, а отъ скалъ!
— Тятька! Тятька! Видишь?! Козы! Козы!
— Гдѣ?
— Тамъ! Выше! Вверхъ смотри! Вонъ, гдѣ эта скала! Такая лужайка зеленая!
— Вижу! Вижу!
— Гдѣ же? Гдѣ онѣ?..
— И-и-и… хи!.. гей!..
— Вижу!… И я вижу!.. Эй! вотъ бы намъ!
— И-и-и… гей! .
— Песокъ столбомъ поднялся!
— Одна, двѣ, три, четыре…
— Пять, восемь, десять, одиннадцать!..
— Съ пятнадцать будетъ!
— А то и больше!
— Тринадцать!
— Да вѣдь мы ихъ ужъ больше насчитали!
— Двадцать одна! — отозвался Куба Водяной.
— Ишь! Ишь! Двадцать одна.
— Пропали въ горахъ…
— Словно ихъ никогда и не было…
— Такъ и съ благословеньемъ Божьимъ бываетъ, — сказалъ Куба Водяной.
По ребрамъ скалъ на скаты, — по песку, по каменнымъ осыпямъ шли они къ перевалу.
— Тутъ хоть голова не кружится! — говоритъ Викта.
— Тамъ казалось, что такъ и полетишь внизъ, — говоритъ Улька.
— Крылья бы пригодились, — говоритъ Рузя.
— Что значитъ на сосну влѣзть — въ сравненьи съ горой!
— Или на ель!
— Сто сосенъ нужно было бы поставить одну на другую…
— Тысячу!
— А то и сто тысячъ!
Вышли къ перевалу.
— Тятька! Ради Христа! Да это сонъ, что ли?.. — кричитъ Рузя.
— Липтовъ!
— А что это тамъ бѣлое?
— Городъ… дома…
— Словно поле…
— Какъ свѣтло тамъ!
— Никогда у насъ солнце такъ ясно не свѣтитъ!
— Какая равнина…
— По лѣвой рукѣ Спижъ, по правой Орава.
— Какіе лѣса!..
— А тамъ? Что за горы?
— Нижнія Татры.
— Выше, чѣмъ наши?
— Ниже.
— Ишь, какой большой міръ тутъ!..
— И не скажешь, что онъ такой можетъ быть!..
— И огромный какой!
— Въ длину! Въ ширину!
— И красивъ же!
— Эхъ, Господи!.. Какъ красивъ!..
— Веселый!
— Смотрѣть радостно!
— Туда пойдемъ, внизъ?
— Посмотримъ!
— И-и-и… гей!..
— Голосъ пропадаетъ…
— Страшно тутъ, пусто вокругъ.
— Какія скалы надъ нами!
— Точно церкви!
— А сюда можно пройти?
— Нѣтъ! Такихъ лужаекъ много на Польскомъ Гребнѣ.
Снова поѣли козы.
Куба Водяной зналъ о Батыжовецкой Долинѣ, зналъ, что есть тамъ шалашъ; когда онъ былъ молодъ, онъ пасъ тутъ одно лѣто овецъ у липтовскаго горца. Давно. Свернулъ онъ отъ Желѣзныхъ Воротъ къ Батыжовецкой Горѣ, спустился къ Кончистой, съ маленькому озерку, перешелъ черезъ хребетъ; а потомъ спустился внизъ, карабкаясь по скаламъ. Солнце скоро должно было зайти. Всю Липтовсвую долину солнце словно засыпало золотыми фіалками.
Куба нашелъ шалашъ: недалеко отъ озера.
— Тутъ мы ночевать будемъ, тятька?
— Тутъ!
— А завтра дальше пойдемъ?
— Посмотримъ.
Ночь, день и еще ночь отдыхалъ Куба Водяной со своими дѣвками. Ужъ и коза къ концу пришла. Утромъ, послѣ второй ночи, въ Батыжовцахъ, въ деревнѣ, поднялся переполохъ. Изъ стада, что паслось подъ Татрами, пропалъ волъ. И переполохъ съ того дня все росъ въ околодкѣ. То на странствующаго купца кто-то нападетъ въ лѣсу, убьетъ и ограбитъ, то подкрадется къ деревнѣ, или къ городу, заберетъ тамъ все, что можно, — то изъ стада пропадетъ волъ, корова, овца.
Кто?! — какъ?!
Раньше, бывало, разбойники нагрянутъ изъ Польши, изъ-за Татръ, ограбятъ корчму, или усадьбу, украдутъ быка и уйдутъ туда, откуда пришли, а эти сидятъ на мѣстѣ. Гдѣ?
Ужъ холодно становилось, а они все сидятъ. Грабежи, убійства сыпались такъ, словно Татры извергали ихъ изъ себя и поглощали обратно. Околодокъ весь дрожалъ.
А тѣмъ временемъ дѣвки Кубы Водяного подобрѣли, одѣлись въ новыя рубашки и юбки; а въ шалашѣ между камнями яму вырыли, куда прятали мѣдь, серебро, золото, кораллы.
— Теперь бы мы и хозяйство кое-какое купить могли! — говаривалъ Куба Водяной, лежа у огня, обросшій, черный, грязный, между трехъ своихъ дѣвокъ. Топоры были у нихъ, ножи, даже пистолеты краденные.
— А я его ловко шарахмула! — говоритъ Рузя. — Сразу на землю свалился.
— Шарахнула и я!
— И я! — хвастается Викта.
— А того, который еще живъ былъ, ты не хотѣла прикончить, когда мы приказывали!..
— Ко всѣму пріучаться надо! — сказалъ Куба Водяной.
Люди встрѣчали иногда на дорогахъ стараго, сѣдого мужика и трехъ дѣвокъ, обтрепанныхъ, бооыхъ.
— Откуда вы?
— Изъ Польши.
— Куда идете?
— Нужда насъ гонитъ.
— Заработковъ ищете?
— Заработковъ.
Многіе, сжалившись, милостыню имъ подавали, и никто не догадывался. Топоры у нихъ были небольшіе, спрятаны въ мѣшкахъ, пистолеты за пазухой. Ходили и развѣдывали, гдѣ можно украсть что-нибудь, гдѣ купецъ какой, корчма, скотъ. Когда нельзя было украсть, не убивши, убивали и пропадали въ лѣсу, какъ призраки. Оставался послѣ нихъ только страхъ.
Лежалъ иногда Куба у костра по ночамъ, кутаясь въ мѣшки и полушубокъ, и думалъ. Дѣвки спали крѣпко, а онъ, старикъ, спалъ плохо. Думалъ о будущемъ. Пока всего хватитъ до поры до времени. Но соро придетъ зима, — снѣгъ уже выпадалъ временами — тогда никто не выдержитъ въ шалашѣ, въ горахъ. Наконецъ, люди должны же замѣтить, кто здѣсь грабитъ. Старый мужикъ, сѣдой, три женщины такъ-то такъ, да и это можетъ возбудить подозрѣніе. Грабежи продолжаются, было три убійства. Деньжатъ они уже сколотили немного. Надо домой возвращаться. Перезимуютъ, а весной — точно на работу пойдутъ, а на самомъ дѣлѣ купятъ гдѣ-нибудь кусокъ земли и не вернутся больше. Уйдутъ за Новый Торгъ. Дѣвки замужъ выйдутъ, — толстыя онѣ теперь, краснощекія, отъѣлись такъ, что смотрѣть любо! Куба Водяной станетъ земельнымъ Кубой. Судьба, слава Богу, измѣнилась.
А дѣвки жили, какъ въ огнѣ. Научились бѣгать по горамъ, какъ козы, по лѣсамъ, какъ волки. Вѣтеръ обжегъ ихъ лица, кровь пылала подъ загорѣлой кожей — огонь ихъ жегъ.
Первая кража сошла у нихъ хорошо. Отецъ нашелъ вола въ сосновой рощѣ, поймалъ за рога, морду окрутилъ тряпкой; увели его въ чащу, Рузя — его обухомъ въ лобъ разъ-другой, убила. Ѣды хватило на нѣсколько дней, пока мясо не стало портиться.
И первый разбой на дорогѣ тоже прошелъ удачно. Идетъ старый мужикъ по дорогѣ съ тремя дѣвками. Купецъ ихъ не испугался, хоть дѣло въ было лѣсу. Къ тому же это было среди бѣла дня.
— Да славится имя Господне! — говоритъ старикъ, поровнявшись съ купцомъ и снимаетъ шляпу.
Купецъ, — должно быть, нѣмецъ былъ, — не отвѣтилъ, только головой кивнулъ, а старикъ въ ту же минуту повернулся и бацъ его по головѣ дубиной. Купецъ упалъ. Старикъ его еще разъ-другой, потомъ ножомъ дорѣзалъ.
Изъ дѣвокъ только Рузя ударила его обухомъ. Зато второго, корчмаря, она первая уже пырнула ножомъ въ горло, спящаго. Велѣла Виктѣ добить его, а сама съ Улькой и отцомъ стала разбивать сундукъ съ деньгами; Викта однако, не захотѣла. Но въ третій разъ, когда они снова напали на странствующаго купца, и она уже ударила его обухомъ по темени.
Рузю охватило какое-то безуміе грабежей и убійствъ. Когда они не шли никуда по нѣскольку дней, она не могла усидѣть.
— Нужно поджечь когда-нибудь эти поселки, — говорила она, глядя съ обрыва на города и деревни, разсѣянныя по Спижу и Липтову.
Теперь уже не старикъ-отецъ, а она была атаманомъ. Шла впередъ съ топоромъ подъ мышкой, съ пистолетами за пазухой. Она добыла оружіе. Ограбила кожевенную лавку въ Попрадѣ; тамъ и оружіемъ торговали. Проскользнула одна ночью черезъ окно, отогнувъ въ немъ рѣшетку топоромъ настолько, чтобы можно было пролѣзть. Если бы ее кто-нибудь услышалъ или увидѣлъ, она бы погибла. Отецъ и сестры стояли за угломъ дома, напротивъ, и были готовы и къ защитѣ и къ бѣгству. Если бы не удалось ее отстоять, ужъ лучше было пожертвовать одной головой, хотя бы и дочери и сестры, чѣмъ жертвовать всѣми своими. Сердца у нихъ дрожали въ груди. Это была самая дерзкая, самая смѣлая ихъ кража.
— Ты не боялась, что тебя накроютъ? — спрашивала Викта.
— Эхъ! мнѣ это и въ голову не приходило. Если бъ я боялась, такъ не пошла бы.
Въ долинѣ у озера, въ лѣсу и во время нападеній, казалось, что она растетъ. Когда она шла среди людей, она горбилась и гнулась, уменьшалась на половину. Боялась людей, терпѣть ихъ не могла.
— Кусаться мнѣ хочется, когда я среди людей!
Улька лучше всѣхъ воровала. Она всегда приносила больше другихъ добычи, особенно денегъ. Ничто не могло ухорониться отъ ея глазъ, до всего она добиралась. «У Ульки свѣтъ въ пальцахъ, — смѣялись надъ ней сестры. — Какъ ни темно въ лавкѣ, или въ кладовой, она всегда все, что надо, найдетъ».
Она хозяйничала въ шалашѣ, варила, прятала добычу въ такія мѣста, гдѣ бы она не промокла, стирала бѣлье, огонь разводила. А какъ справится, ляжетъ и спитъ. Викта, самая младшая, бѣгала за сестрами, потому что ей страшно было одной оставаться въ горахъ, но пользы она приносила мало. Относила въ горы то, что ей давали нести отецъ и сестры, но сама не умѣла много украсть.
Когда старикъ Копинскій лежалъ у костра и, покуривая трубку, думалъ о будущемъ, Рузя точила ножи на гладкомъ камнѣ или сушила порохъ, Улька стирала рубахи или считала деньги (это ей никогда не надоѣдало), складывая ихъ въ кучки для счету, — а Викта высматривала козъ, которыя лазали по скаламъ у озера и блеяли, и глядѣла, какая птица покажется на скалѣ. Ей и пѣть хотѣлось да только отецъ не позволялъ громко пѣть, чтобы не услыхалъ кто-нибудь, хоть вокругъ всегда было безлюдно; и она напѣвала потихоньку, что помнила, и тихо покрикивала: и-и-и! гей-гей!.. Очень бы ей хотѣлось овецъ имѣть и пасти ихъ въ окалахъ. Она была самая красивая изъ сестеръ, но зато самая хилая и слабая.
И все шло хорошо. Но вотъ разъ, когда они отправились на грабежъ въ деревню, выпалъ снѣгъ, и отъ нихъ остались слѣды. Люди собрались въ погоню за ними по слѣдамъ, но поднялся сильный вѣтеръ, ломавшій деревья, — и погоня вернулась. Одинъ только смѣлый охотникъ, родомъ изъ Славкова, хотѣлъ идти, во что бы то ни стало, особенно потому, что его удивляли слѣды: одинъ слѣдъ былъ мужской, а три женскихъ, маленькихъ. Мужикъ и три бабы.
Господи! Да какже такъ?! Бабы разбойничать стали!.. Онъ ничего не зналъ о Копинскомъ и его дочкахъ, но понялъ что вѣтеръ долженъ былъ гдѣ-нибудь задержать эту шайку. Взялъ ружье и топоръ и пошелъ.
Хоть вѣтеръ поднялъ мятель, но онъ слѣдовъ не потерялъ. Шелъ, какъ за кабаномъ или за медвѣдемъ. Но разбойники бѣжали, не останавливаясь по дорогѣ. Они шли все выше въ горы. Они были хитры: въ сосновой рощѣ всѣ разбѣжались въ разныя стороны, и каждый пошелъ отдѣльно.
— Снѣгъ насъ можетъ выдать, — сказалъ Куба Водяной. — Нужно забрать все, что мы напрятали въ шалашѣ, и идти сейчасъ же домой.
Не давало ему покою только то, какъ пройти по снѣгу. Идти той дорогой, какою они пришли, и думать нечего. Тамъ теперь развѣ птица пролетитъ. Зналъ онъ, что есть еще проходъ за Гарлуховской горой тамъ идти легче, но зато нужно было обойти всю гору, спуститься въ Великую долину. Погоню встрѣтятъ, если она разсыпалась для преслѣдованія; и можетъ быть плохо.
— Что биться будемъ, — сказала Рузя.
Они разбѣжались по сосновой рощѣ, чтобы перепутать слѣды, и должны были сойтись въ шалашѣ. Не ждать ни минуты, — пусть будетъ, что будетъ, — и ночью же тронуться въ путь. Если можно будетъ, такъ пройти къ Великой долинѣ, а если нѣтъ, то осторожно спуститься къ лѣсамъ и лѣсами пробраться подъ Татры, куда-нибудь къ Оразскимъ Татрамъ, къ Крываню. Ночью погони не будетъ. Только бы въ лѣсу не заблудиться; но тутъ старый Куба надѣялся на Рузю. Она вездѣ дорогу найдетъ.
Что касается Рузи, то она говорила, что устоитъ и противъ трехъ мужчинъ: двухъ уложитъ изъ пистолета, а третьяго дубиной.
— Вѣдь и у нихъ можетъ быть оружіе.
— Ну, и пусть ихъ. Я не объ ихъ оружіи забочусь, а o своемъ.
Тѣмъ временемъ славковскій охотникъ выбралъ мужской слѣдъ и шелъ за нимъ. Наконецъ, онъ вышелъ къ полянѣ, къ берегу озера; снизу его было видно, изъ котловины. Копинскій съ дочками стали наблюдать занимъ. Ждали, не покажутся ли еще люди. Добро свое они рѣшили отстаивать до смерти. Отдать то, что они заработали такой кровавой цѣной? Калѣча руки и ноги, столько времени живя безъ кровли надъ головой, среди камней, какъ дикіе звѣри, столько разъ рискуя быть пойманными, убитыми, выдержавъ столько ливней, градовъ, холоду?! Только затѣмъ и переносить все это, чтобы кто-нибудь отнялъ у нихъ теперь ихъ кровавую добычу, кровавое добро?! Развѣ какой-нибудь богатый горецъ или хозяинъ пролилъ столько тяжкаго пота, какъ они, столько трудился, работалъ, мучился?! Даже Викта, и та сжимала пистолетъ въ рукѣ, хотя до сихъ поръ боялась его.
Но никто не появлялся надъ озеромъ, а этотъ человѣкъ, должно быть, очень усталъ: онъ оглянулся по сторонамъ, не замѣтилъ ничего, сѣлъ подъ большимъ камнемъ, опершись о него плечами, и такъ сидѣлъ, глядя по сторонамъ, покуривая трубку, пока не уснулъ. Это они видѣли.
Тогда Рузя и Улька подкрались къ нему съ ножами.
Онъ крѣпко спалъ.
— Убить его! — шепнула Рузя.
— Нѣтъ! Связать! Онъ скажетъ намъ, есть ли за нами погоня?
— Вѣрно! Да чѣмъ связать?
Улька подумала немного.
— Юбками.
Сняли верхнія юбки, скрутили въ жгуты.
— Я ему къ горлу ножъ приставлю, а ты вяжи, — сказала Рузя.
Подъ остріемъ ножа охотникъ проснулся, но не вздрогнулъ, а только открылъ глаза. Остріе ножа онъ чувствовалъ на своей кожѣ, у гортани. Улька связала ему руки сзади у плечъ.
— Кто вы? Черти?! — крикнулъ онъ, когда Рузя отняла ножъ отъ его горла.
— Черти. Иди!
— Вырвусь!
— Попробуй!
И Рузя снова приставила ему ножъ къ горлу.
— Иди!
Привели его въ котловину.
Онъ глазамъ не вѣрилъ.
Передъ нимъ мужикъ, обросшій, какъ лѣсъ, черный, какъ торфяное болото, — только волосы на немъ бѣлѣютъ, какъ сѣдой мохъ на соснѣ. Съ нимъ дѣвушка, молодая, чуть не подростокъ, съ пистолетомъ въ рукѣ; а его самого ведутъ двѣ вѣдьмы, молодыя и красивыя, — рослыя, какъ липы.
Связали его соннаго юбками, ведутъ.
Дивился онъ страшно.
Старый Куба думалъ: «притвориться, будто не они грабители?.. Эхъ! зачѣмъ? Не повѣритъ… Да и все равно, вѣдь его живымъ выпускать нельзя».
— Гонятся за нами? — спросилъ онъ.
— Правду говори! — крикнула Рузя, приставляя ножъ къ горлу охотника.
— Ререстали. Вѣтеръ ихъ вернулъ.
— Ладно! Чѣмъ вы его связали? Юбками?
— Да.
— Ладно. Поправить надо!
Старыя Куба раздумывалъ: сейчасъ его убить, или заставить нести добычу и потомъ убить? Онъ рѣшилъ послѣднее.
Уже темнѣло, больше никто не шелъ. Ночью никто не пойдетъ сюда по свѣжему снѣгу, скользкому и мягкому.
Вѣтеръ, впрочемъ, должно быть засыпалъ слѣды снѣгомъ. Съ сѣвера, изъ-за горъ, спустилась густая, мрачная мгла.
Кубѣ Водяному казалось болѣе безопаснымъ пройти за Горлуховскую гору, чѣмъ спускаться къ Липтову, въ низины. Но онъ не помнилъ, какъ надо идти къ Горлуховскимъ скаламъ, чтобы не наткнуться на пропасти.
— Стерегите его тутъ, — сказалъ онъ, — а я пойду посмотрѣть, куда идти. Если ночью не будетъ темно, пойдемъ ночью, а если будетъ очень темно — на разсвѣтѣ. Бѣда только, что мгла тянетъ.
— Какъ бы ты не провалился куда-нибудь, тятька.
— Буду дѣлать знаки на скалахъ, а то во мглѣ сразу голову потеряешь. Сразу потеряешь.
— Возвращайся скорѣе.
— Только погляжу. Стерегите этого человѣка!
— О! Ужъ мы его устережемъ! Бѣги, тятька, что есть духу!
— Мигомъ.
Куба ушелъ.
Дѣвки поѣли. Викта развязала охотнику ротъ, дала и ему поѣсть. Смѣлый онъ былъ человѣкъ, началъ шутить, самъ надъ собой смѣяться, что дѣвкамъ дался въ руки.
— Что вы со мной сдѣлаете? — спросилъ онъ.
— Развяжемъ тобѣ ноги, чтобъ ты помогъ намъ награбленное добро нести. А потомъ убьемъ. Такъ тятька рѣшилъ.
— Э, чего меня убивать?
— А то ты насъ выдашь!
— Не выдамъ! Клятву дамъ!
— Какъ тятька рѣшитъ, такъ и будетъ.
Викта дала ему поѣсть, Улька принесла ему бутылку съ водкой и поднесла къ губамъ; Рузя тоже встала и принесла ему вина. Викта подложила ему свою душегрѣйку подъ голову; Рузя подложила другую подъ спину; Улька сейчасъ же встала и накрыла отцовскимъ плащомъ его ноги отъ холода. Такъ онѣ его больше и не связывали. Просили его разсказывать. Слушали его. Чуть одна спроситъ, не хочетъ ли онъ ѣсть, другая спѣшитъ сейчасъ спросить, не хочетъ ли онъ пить, а третья на нихъ злится. Сначала онѣ смотрѣли на него смѣло. Но потомъ одна стала поглядывать на другую, не смотрятъ ли сестры. Встрѣчаясь глазами, онѣ краснѣли. Онъ былъ молодъ, всего, можетъ быть, лѣтъ двадцати пяти. Парень рослый, сильный, со свѣтлой коротко остриженной бородкой, съ синими глазами; одѣтъ онъ былъ въ охотничье платье.
Мгла все сгущалась и сгущалась.
Дѣвки одна за другой выходили смотрѣть. Стало смеркаться.. Старикъ не возвращался. Пока ждали, — подошла и ночь.
Дѣвки сложили костеръ. Онѣ были увѣрены, что никто за ннми не гонится и что въ такой мглѣ ни огня, ни дыма не видно.
Затянули хорошенько на охотникѣ веревки и улеглись спать у костра, положивъ охотника въ средину. Ротъ ему завязали. Отецъ велѣлъ, чтобы такъ было.
Когда Рузя проснулась, мглы уже не было; ясная ночь. Черныя горы надъ озеромъ, а озеро, какъ черная пасть. Мѣсяцъ свѣтилъ съ неба; только половина его виднѣлась.
Тихо.
Рузя подняла голову съ земли, смотритъ: охотникъ лежитъ, какъ прежде, повернувшись бокомъ къ огню; съ другой стороны ложитъ Улька, у ногъ его Викта. Рузя лежала у его головы. Показалось ей, что Улька только притворяется, что спитъ, а Викта отодвинула голову, когда она подвинула свою. Показалось ей, что сестры лежатъ страшно близко къ охотнику, ближе, чѣмъ когда ложились спать. Придвинулась и она къ нему.
Стала она медленно подвигаться къ нему, но, должно быть, тоже дѣлала и Улька, потому что Рузя столкнулась колѣнами съ ея головой.
Вздремнулось Рузѣ.
Просыпается она черезъ минуту; видитъ, что ея колѣни отодвинуты и опираются о плечи Ульки; она почти вся влѣзла между ней и охотникомъ. Подняла она голову: Викта прижалась къ ногамъ охотгика. Тотъ спитъ или притворяется.
Взорвало Рузю.
— Чего ты толкаешься?! — говоритъ она Улькѣ. — Подвинься! — И толкаетъ ее въ плечо.
— Сама подвинься! — отвѣчаетъ Улька.
Замолчали. Какой то хрипъ поднялся въ груди у Рузи; и Улька дышитъ такъ, что у нея ноздри свистятъ. Ничего не говорятъ другъ другу, а только давятъ одна другую: Рузя Ульку въ плечи, а Улька Рузю въ колѣни: оттолкнуть хотятъ другъ друга.
А у Викты въ груди огонь. Подвигается она, подвигается, какъ змѣя, къ ногамъ охотника все ближе и ближе. И слышитъ, какъ Рузя говоритъ: Не толкайся! Отодвинься туда, гдѣ лежала?
— Ты отодвинься! Гдѣ я лежала, тамъ и лежу!
— Неправда! Мнѣ холодно!
— Подбрось дровъ!
— Сама подбрось!
Замолчали.
— Эхъ! Какъ толкну я тебя! — говоритъ черезъ минуту Рузя.
— А я тебя! — отвѣчаетъ Улька.
Снова замолчали. Сопѣли, сопѣли; наконецъ, Виктѣ показалось, что онѣ заснули. Вздремнула и она. Вдругъ, что то толкнуло ее въ лицо. Открываетъ, глаза, — смотритъ: Улька наклонилась надъ охотникомъ, почти лежитъ на немъ, руки на немъ держитъ.
Какое-то бѣшенство охватило Викту. Она вскочила на колѣни:
— Что ты дѣлаешь, Улька?!
Въ ту же минуту проснулась Рузя и тоже вскочила съ земли. Улька не успѣла отнять рукъ отъ охотника, — смотрятъ другъ на друга.
— Улька! — грозно окликнула Рузя.
— Ну!? — отвѣчаетъ Улька, а голосъ ея дрожитъ отъ волненія.
— Ты?!
— Ну?!
— Оставишь?!
— А ты что?!
— Чего ты хочешь?!
— А ты?!
— Я его схватила!?
— А я его вязала!
— Можетъ быть, ты его развязать хотѣла?!
— А ты чего бы хотѣла?! А если бы я его и развязала, такъ что?!
— Мой онъ!
— Такой же, какъ и мой!
— Твой?!
— Попробуй взять его у меня!
— Если захочу!
— Или если я захочу!
— Ты?!
— А, можетъ быть, ты?!
Пододвинули лица другъ къ другу. Виктѣ казалось, что онѣ зубами другъ другу грозятъ, такъ близко онѣ были одна отъ другой.
— Уйди! — крикнула Рузя и схватила охотника за плечи.
— Ты уйди! — крикнула на нее Улька, обнимая его за поясницу.
При свѣтѣ огня Викта увидѣла какой-то дьявольскій, бѣшеный гнѣвъ на лицѣ Рузи. Она вскочила на ноги, толкнула Ульку ногой такъ, что та пошатнулась, схватила охотника подъ мышки и подняла надъ землей, словно хотѣла его оттащить. Виктѣ казалось, что Улька бросится на Рузю, но должно быть, она ея испугалась; только оттолкнула Викту изо всей силы. Викта присѣла отъ удара и вскочила въ бѣшенствѣ на ноги. Улька схватила охотника за ноги у колѣнъ, чтобы не дать Рузѣ тянуть его, а Викта, сама почти не зная, что дѣлаетъ, въ какомъ-то слѣпомъ порывѣ обняла его подъ ляжками. И начали онѣ тянуть его, рвать каждая въ себѣ. Изъ завязаннаго рта охотника слышалось хрипѣнье, сначала онъ хотѣлъ кричать, потомъ застоналъ. Улька, самая сильная, тащила его къ себѣ за ноги; Викта невольно ей помогала. Онѣ уже оттянули къ себѣ Рузю на шагъ, другой, третій.
— Кому же онъ достанется? — простонала Улька.
Рузя хотѣла опереться ногой о камень, но не успѣла. Сестры еще потянули ее къ себѣ на два шага. Тогда она крикнула:
— Ну, такъ берите его себѣ! — рванула тѣло къ себѣ изо всѣхъ силъ и со всего размаха ударила охотника головой о камень. Страшный стонъ вырвался изъ-подъ тряпки на губахъ. Изъ головы брызнула кровь и мозгъ.
Упавъ изъ рукъ Рузи, охотникъ вывалился и изъ рукъ Викты и Ульки. Онѣ опустили его въ ужасѣ.
— Ты убила его! — крикнула Викта.
— Убила! — повторила Улька.
— Убила! — отвѣтила Рузя. — Теперь онъ вашъ!
Она оперлась о скалу спиной, готовясь къ борьбѣ.
Викта стала на колѣни передъ неподвижнымъ охотникомъ, сняла у него повязку со рта. Онъ застоналъ, но слабо, едва слышно; должно быть, это былъ послѣдній вздохъ. Улька бросилась за ножомъ, разрѣзала веревки, которыми онъ былъ связанъ. Онъ еще разъ пошевельнулся. И, должно быть, померъ.
— Убила она его! — шепнула Улька.
— Убила! — повторила Викта.
Онѣ стояли передъ нимъ на колѣняхъ, одна съ повязкой въ рукѣ, другая — съ ножомъ, обѣ въ крови.
Рузя отвернулась, минуту постояла неподвижно, а потомъ начала какой-то палкой разбрасывать костеръ. Остались только тлѣвшіе, перегорѣвшіе дрова и угли. Стало темно.
Въ эту минуту неподалеку раздался голосъ Кубы Водяного:
— Гей! гей!..
— Тятька идетъ! — вздрогнула Улька.
— Здѣсь вы? Чего вы костеръ разбрасываете! — кричалъ Куба. Приближаясь, онъ говорилъ:
— Мгла меня закружила; думалъ, что пропаду! Совсѣмъ одурѣлъ! Шелъ, какъ слѣпой! И завело меня, чертъ дери, въ такія трущобы, что казалось, такъ тамъ и придется остаться. А тутъ еще ничего не видно: мгла и мгла. Чуть меня ангелы съ этихъ горъ не сняли… Такъ и проблуждалъ я, кружило меня во всѣ стороны… А это что?! Во имя Отца и Сына! Да что же это, чертъ васъ дери!?
Онъ подошелъ и увидѣлъ при лунномъ свѣтѣ охотника, который неподвижно лежалъ на землѣ съ развязаннымми руками и и ногами.
— Что случилось?! Онѣмѣли вы, что ли?
Онъ схватилъ сухую вѣтку, приготовленную для костра, зажегъ ее, раздулъ и сталъ глядѣть.
— Голова у него разбита! Во имя Отца и Сына! Кто же это сдѣлалъ? Что онъ — развязался и бѣжать хотѣлъ?
Онъ осматривалъ его все тщательнѣе, говоря про себя:
— Одежда на немъ изорвана, головой о камень ударился… Веревки ножомъ перерѣзаны… не разорваны… нѣтъ!..
Обернулся къ дочкамъ:
— Это вы его, какъ орлы, разорвали?..
Дѣвки молчали.
— Да что же онъ сдѣлалъ? Вѣдь самъ онъ о камень не ударился, не сорвался со скалы… Что же онъ сдѣлалъ?
Дѣвки молчали.
Куба Водяной привыкъ, чтобы всѣ его слушались въ семьѣ; онъ топнулъ ногою отъ злости и гнѣвно крикнулъ:
— Да скажете, вы, чертовы бабы, или нѣтъ?!
Дѣвки стояли около охотника и молчали. Рузя смотрѣла на отца быстрыми, широкооткрытыми глазами, Улька отвернула лицо въ сторону, Викта воткнула въ ротъ конецъ передника и опустила голову.
Куба Водяной потерялъ, наконецъ, терпѣніе, схватилъ первую попавшуюся подъ руку палку и подбѣжалъ къ Виктѣ.
— Скажешь, или нѣтъ? Чучело гороховое!
Викта испугалась, попятилась, заслонилась рукой и крикнула со страхомъ:
— Мы его убили!..
Куба Водяной остановился, словно его кто-то схватилъ изъ-подъ земли за пятки. Минуту простоялъ онъ въ онѣмѣніи, потомъ вскрикнулъ:
— Убили?!
— Убили!.. — повторила Викта и добавила быстро съ тревогой: — Рузя его убила!
Куба Водяной не могъ придти въ себя отъ изумленья.
— Я даже испугался… — сказалъ онъ. — Убили? Да зачѣмъ? Отчего? Что онъ — перерѣзалъ веревки, когда вы спали, и бѣжать хотѣлъ? Или до васъ добирался? Да вѣдь онъ былъ связанъ… Что за чудо?! Или вы сами перерѣзали на немъ веревки?
— Сами, да только ужъ на трупѣ, — сказала Викта.
Куба Водяной открылъ ротъ отъ изумленія.
— Тутъ рехнуться можно! — сказалъ онъ. — Такъ вы его связаннаго замучили.
Дѣвки молчали.
— За что?
Рузя стала смотрѣть въ землю, Улька еще больше отвернула лицо, а Викта снова взяла конецъ передника въ ротъ и опустила голову. Куба Водяной стоялъ передъ ними и по очереди смотрѣлъ на нихъ при свѣтѣ мѣсяца, который вышелъ изъ за тучъ и висѣлъ надъ обрывомъ Батыжовецкихъ горъ, искрясь на покрытыхъ снѣгомъ скалахъ.
— Да что же, вы его сьѣсть хотѣли, или какъ? — спросилъ онъ черезъ минуту.
Долго смотрѣлъ онъ на нихъ. — Гм… — сказалъ онъ, — чего жъ вы такъ стыдитесь. Головы опустили, не смотрите на меня смѣло… Эй! — крикнулъ онъ вдругъ, снова впадая въ бѣшенство, — или вы мнѣ сейчасъ скажете, или, — вотъ вамъ крестъ, — я васъ, тысяча чертей, изрублю всѣхъ!
Онъ схватилъ топоръ въ безумномъ гнѣвѣ. Викта и Улька отскочили въ страхѣ, хоть онъ и съ мѣста не двинулся, а Рузя отозвалась горловымъ голосомъ.
— Вырвать его у меня хотѣли… Мой онъ былъ… Вотъ за что…
Куба Водяной опять страшно изумился.
— Вырвать? — повторилъ онъ. — Какъ такъ? Понять не могу!.. Какъ вырвать? Зачѣмъ?..
— Улька къ нему лѣзла, — сказала Рузя.
— И Викта тоже! — быстро проговорила Улька.
— И Рузя! — крикнула Викта, обидѣвшись.
— Обѣ лѣзли! — сказала Рузя.
— И ты тоже! Еще больше! — закричали Улька и Викта вмѣстѣ.
— Ты первая лѣзла! — кричала Улька.
— Нѣтъ, ты, ты! — твердила Рузя.
— Ты его подъ мышки схватила!
— А ты за ноги!
— Викта тоже!
— Я только такъ, потому что вы тянули!
— Ты! Ты къ нему первая подвинулась! — крикнула Рузя.
— Разсказывай! Будто и правда!.. — отрѣзала Викта.
— Она! — крикнула Улька, тоже указывая на Викту.
— Эй! Неужто?! — защищалась Викта. — Ты на немъ лежала, а не я!..
Куба Водяной слушалъ и диву давался, не говоря ни слова; вдругъ онъ поднялъ голову, захватилъ воздуху въ грудь, присѣлъ на землю и началъ хохотать.
— Ха! ха! ха! — разнеслось по темной долинѣ у озера.
— Ха, ха, ха, — хохоталъ Куба Водяной. — Самъ чертъ бы не догадался! Ха! ха! ха! Такъ вы его разорвать между собой хотѣли! Господи Христе!.. Лопну отъ смѣха!.. Спасайте, святые угодники!.. Лопну отъ смѣха!.. Ха! ха! ха! У меня въ животѣ колики! Ей-ей!.. Какъ тутъ и черту догадаться!.. Ха! ха! ха!.. Ха!.. ха!.. ха!..
Сѣлъ на камень и покатывался отъ смѣха.
— Да вѣдь… да вѣдь… — началъ онъ прерывающимся отъ хохота голосомъ, — да вѣдь… надо было по очереди… да вѣдь… еслибъ вы его разорвали… на части… все равно бы поровну не пришлось… никому… того, чего надо… одной бы голова… ха! ха! ха! ха!.. другой ноги… третьей!… ха! ха! ха!.. Лопну! Лопну! Лопну!.. Ха! ха! ха! ха! ха! ха!..
Куба хохоталъ и качался изъ стороны въ сторону.
Рузя дико смотрѣла на него широко открытыми глазами, Улька по-прежнему стояла, отвернувшись, а Викту заразилъ смѣхъ отца, и она стала хихикать страннымъ, не своимъ голосомъ.
Когда Куба Водяной насмѣялся досыта, вытеръ слезы въ глазахъ, поправилъ поясъ на животѣ и собралъ волосы съ плечъ, онъ всталъ съ камня и все еще прерывающимся голосомъ проговорилъ:
— Ну… дѣвки… скоро день… бѣжать надо… за это время погоню могутъ устроить… насъ уже тутъ выслѣдили и слѣдъ охотника найдугь… Пойдемъ, чтобъ не встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь…
Взглянулъ на охотника: — Эхъ, пригодился бы онъ поклажу нести… Ну, да такова, знать, его судьба… Надо самимъ какъ-нибудь спасаться! Живо! Живо! Собирайтесь, хозяйки!
Дѣвки взялись за работу, какъ огонь за дерево: рады были, видно, что отецъ уже пересталъ думать объ охотникѣ. Но Куба Водяной, укладывая и связывая добычу, смѣялся и шутилъ надъ ними. — Ну, подождите, подождите немного!.. А вы изъ Цапковскаго рода!.. Всѣ Цапки къ парнямъ, какъ кошки къ салу!.. Охъ, ой!.. Подождите!.. подождите!.. Только сойдемъ внизъ… Теперь вы толстыя, красивыя… Какъ бы вы еще за меня, старика, не взялись… Ха! ха! ха!.. — И снова началъ хохотать, такъ что пересталъ даже вязать добро.
— Чорта вы съѣли!.. ай, съѣли!.. — повторялъ онъ. — Всякія вещи слышалъ я на свѣтѣ, а такой еще не слыхивалъ… Ужъ васъ, знать, и приперло!.. Ей-ей!.. Ужъ и приперло!.. Ѣду, дѣвки, захватите! — проговорилъ онъ, когда все было готово. — Ты, Улька, побольше возьми, ты жадная! Ну, идемъ!..
Застоналъ онъ подъ мѣшколъ, застонали и дѣвки, взваливая ихъ одна другой на плечи. Онѣ уже хотѣли идти, какъ вдругъ Куба Водяной остановился и сказалъ:
— Правда!.. Ужъ онъ бы намъ задалъ!..
А затѣмъ торопливо спустилъ мѣшокъ со спины, подошелъ къ убитому охотнику, повернулъ его лицомъ къ землѣ и вбилъ ему подъ лопатку ножъ въ сердце.
— Ну, теперь идемъ, что есть духу!
За выдачу Собка Яворчаря назначено было 20 дукатовъ награды. Но никогда бы его не поймали, если бы не погубилъ его гоноръ.
Цѣлый день преслѣдовали его гайдуки, онъ страшно усталъ. Убѣжалъ-таки отъ погони, но зато едва могъ дышать. Завидѣлъ онъ огонекъ въ какой-то избушкѣ на Гаркловой горѣ, вошелъ туда.
Въ избушкѣ онъ увидалъ бабу, мужика, троихъ дѣтей — двухъ дѣвокъ и парня-подростка; они вечеряли.
Поздоровался съ ними, говоритъ:
— Бѣжалъ я сегодня по дорогамъ весь день и не ѣлъ ничего. Дали бы вы мнѣ немного простокваши; сами вы, я вижу, ѣдите; а то у меня все даже горитъ внутри. А потомъ я пролежалъ бы гдѣ-нибудь до утра.
Охотой ли оставилъ его хозяинъ на ночь или нѣтъ, неизвѣстно — Собекъ стоитъ, головой чуть въ потолокъ не упирается; хозяинъ сталъ его просить сѣсть на скамью и ѣсть простоквашу, сколько будетъ угодно.
Хотя у Собка не было никакого оружія, кромѣ чупаги, — его захватили врасплохъ, онъ не успѣлъ собраться, — мужикъ догадался, что это не простой бродяга. Одежда была на немъ изношенная, испачканная, но видно было, что хорошая. Впрочемъ, кто бы онъ тамъ ни былъ, мужику нечего было бояться: онъ зналъ, что ничего у него не отнимутъ, потому что нечего и отнимать было; мужикъ былъ бѣдный. Попотчевалъ онъ Собка простоквашей и указалъ ему полати, а больше не сказалъ ему ни слова.
— Сегодня пришелъ, завтра уйдетъ — только и знакомства будетъ.
А Собка такъ и подмывало, когда онъ сидѣлъ на скамьѣ: онъ зналъ навѣрное, что стоитъ ему сказать свое имя, то будетъ такъ, словно бы въ печкѣ громъ загремѣлъ. Вѣдь онъ ограбилъ четырнадцать еврейскихъ шинковъ, онъ два раза убѣгалъ изъ Оразскаго замка, онъ прогналъ подъ Градкомъ отъ дѣвокъ семь венгерскихъ гусаръ, одинъ съ деревянной скамьей въ рукахъ; онъ вырвался изъ рукъ четырехъ гайдуковъ, изъ цѣпей и оковъ, разорвавъ ихъ, какъ веревки. Онъ, наконецъ, прибилъ къ дереву за бороду и пейсы еврея, у котораго деньги были зарыты въ землѣ и который не хотѣлъ сказать, гдѣ; а потомъ поджогъ его корчму. За все это и назначили награду за его выдачу. Онъ накралъ столько лошадей и воловъ, искалѣчилъ столько людей, натворилъ столько разбойничьихъ подвиговъ и справедливо могъ думать, что стоитъ ему только сказать свое имя, и будетъ такъ, словно бы въ печкѣ громъ загремѣлъ.
Взглянетъ онъ на одну дѣвку, на другую — такъ его и кольнетъ, какъ иглой. И не выдержалъ, наконецъ, хоть зналъ, что по всему краю, по всѣмъ городамъ и селамъ о немъ только и говорили, попы о немъ съ амвоновъ кричали; не выдержалъ и сказалъ:
— Я Собекъ Яворчарь.
Такой у него, у бестіи, гоноръ былъ.
И только сказалъ — не ошибся. Мужикъ не попалъ трубкой въ ротъ, словно у него рука онѣмѣла. Баба ложку въ миску уронила, у дѣвокъ глаза остановились, а парнишка вскочилъ съ мѣста и бросился за двери, словно его кипяткомъ обварили. Удралъ.
Зналъ Собекъ, что дѣлаетъ. И страшно радъ былъ. Гордо поглядѣлъ онъ по сторонамъ.
— Ты — Собекъ Яворчарь? — пробормоталъ черезъ минуту мужикъ.
— Я!
Тутъ его уже не на полатяхъ, а на постели пригласили спать, а сами рѣшили уйти въ черную избу, хотя ночь была, страшно холодная.
Собекъ велѣлъ себѣ постлать въ бѣлой избѣ — приказывалъ смѣло, словно чувствуя свое право, и радовался, что хоть разъ подъ крышей поспитъ. Его уже третій день преслѣдовали.
Человѣкъ онъ былъ не лукавый и самъ предполагалъ благородство въ людяхъ. Онъ не сомнѣвался, что мужикъ знаетъ о наградѣ за его выдачу, но съ презрѣніемъ отвергалъ мысль, что онъ можетъ его выдать.
— Спасибо вамъ, — сказалъ онъ просто, уходя изъ черной избы.
— Не на чемъ, — отвѣтилъ мужикъ, и Собекъ ушелъ въ бѣлую избу, легъ и заснулъ.
А мужикъ мигомъ къ войту, войтъ мигомъ за мужиками; собралась ихъ толпа человѣкъ въ двѣнадцать или больше, — окружать домъ было незачѣмъ — въ окнахъ вездѣ были рѣшетки. Вошли они всѣ гурьбой въ избу, гдѣ спалъ Собекъ Яворчарь. По разбойничьему обычаю онъ положилъ рядомъ съ собой чупагу, но баба еще раньше потихоньку вытащила ее изъ-подъ его руки.
Увидѣвъ свѣтъ и людей, онъ схватился за чупагу — нѣтъ ея. Вскочилъ съ кровати. Но хитрая баба потихоньку по избѣ горохъ разсыпала. Поскользнулся онъ и упалъ.
Люди насѣли на него и связали.
Такъ взяли на Гаркловой горѣ, за Новымъ Торгомъ, Собка Яворчаря, при имени котораго, — какъ говорили, — земля дрожитъ отъ страха всюду, гдѣ плыветъ Вагъ, Орава, Попрадъ и Дунаецъ. Взяли его изъ за мужицкой и бабьей измѣны.
А славенъ онъ былъ всюду.
Когда его стали сажать на возъ, чтобы везти къ старостѣ въ Новый Торгъ, онъ сказалъ мужику, который его выдалъ:
— Отчего ты не сказалъ мнѣ, что ты бѣденъ, чтобы не дѣлать такого свинства, какъ выдавать меня? Я бы далъ тебѣ столько же и еще больше, если бы ты попросилъ.
А тебѣ, баба, за то, что ты мнѣ гороху подъ ноги насыпала, стоитъ въ глаза наплевать. Выдать… ну, по городамъ, по деревнямъ объ этомъ говорили, — у каждаго на это право было; и я могъ не хвастаться, кто я такой! Эхъ, чортъ возьми! Если бъ не эти веревки! Я бы тебя, проклятая баба, только въ руки взялъ и ужъ лучше, чѣмъ этихъ понятыхъ, оттрепалъ бы чупагой! Но оставайтесь тутъ съ Богомъ! Мстить я вамъ не буду; орелъ ястребу только тогда мститъ, когда его у гнѣзда встрѣтитъ. А вы моимъ дѣтямъ ничего не сдѣлали, да если бъ и хотѣли, такъ ничего бы сдѣлать не могли: послѣ меня ни въ одномъ мѣстѣ гнѣзда не осталось. Хотя моихъ гнѣздъ будетъ по свѣту дюжины три, а то и больше. Да и тутъ, почитай, было бы одно или два, да только мнѣ спать хотѣлось.
Хотѣлось ему шляпу набекрень надѣть, двинулъ рукой, да только руки были связаны. Войтъ, понятые и всѣ мужики дивились его удальству.
— Человѣче божій! Аль не знаешь, куда ѣдешь? — говоритъ войтъ.
— Куда ѣду, знаю, но и то знаю, что диковинно ѣхать буду.
— Какъ?
— Кони меня будутъ тянуть, а бараны везти.
Но такой страхъ былъ всюду передъ нимъ, что за это оскорбленіе его никто не ударилъ; напротивъ, мужики смотрѣли на него съ уваженіемъ.
И, можетъ быть, они отпустили бы его, но всѣ присматривали другъ за другомъ и разсчитывали на награду.
Надѣялись, что каждому что-нибудь достанется. Гурьбой и на возъ сѣли.
А Собекъ Яворчарь, только они тронулись, запѣлъ.
Бѣсились они, но бить его не смѣли; такъ и ѣхали — они его проклинали, а онъ ихъ въ пѣсняхъ ругалъ. Не доѣзжая Новаго Торга, они уже ничего ему не говорили, дивясь въ душѣ его удальству и дару складывать пѣсни. Онъ тоже пересталъ ихъ ругать и пѣлъ, словно никого съ нимъ не было.
Мигаютъ ясныя звѣзды на небѣ, —
Яворчарь не моргнетъ и предъ казнью…
— Эхъ, ты, Господи, Господи!.. — думали мужики. — Ужъ онъ, бѣдняга, самъ себя подъ висѣлицей видитъ!..
И они отпустили бы его, — ихъ онъ никогда вѣдь не обижалъ — если бы не надѣялись хоть по два дуката получить за службу.
Мужика, который его выдалъ, они называли мысленно «сукинымъ сыномъ», а все-таки завидовали ему, что онъ получитъ двадцать дукатовъ, и жалѣли, что Господь не къ нимъ привелъ Собка и что не имъ онъ признался, кто онъ такой.
Таковы люди!
Привезли его въ Новый Торгъ, отдали властямъ; оттуда переслали его въ Новый Сончъ. Ну, а тамъ Яворчаря, — много ли, мало ли, — засадили на 20 лѣтъ въ тюрьму.
Какъ стали тамъ одно къ другому подводить: тамъ укралъ, тамъ убилъ, тамъ корчму сжегъ, — стало одно за другимъ выплывать. Какъ стали ему читать, что и какъ, казалось, что и до вечера не кончатъ. Не мало всего было.
Ну, и засадили Собка на 20 лѣтъ въ тюрьму. А люди еще говорили, что и это не плохо: могли бы засадить на двадцать два, а то и на двадцать три. Правда, въ первый день, когда тебѣ скажутъ — двадцать лѣтъ или двадцать три, разница не большой кажется. Хоть и пятьдесятъ лѣтъ скажутъ! Только когда тебя на всю жизнь засадятъ, э, тогда ужъ плохо! Мужику часто подъ 80-лѣтъ бываетъ, а какъ скажутъ ему: «будешь сидѣть двадцать лѣтъ!», — онъ, правда, почешетъ за ухомъ, ну, да все-таки еще туда-сюда! А ужъ пожизненная тюрьма — тутъ совсѣмъ бѣда!.. Пускай тебѣ и восемьдесятъ лѣтъ будетъ, а какъ скажутъ: на всю жизнь! — точно живого въ гробъ заколотятъ!
А Собку было только тридцатъ лѣтъ, — ну, онъ и думалъ: если и не удеру, и то не старикомъ изъ тюрьмы выйду!
Онъ не сомнѣвался въ себѣ.
Заперли его въ Висницкомъ замкѣ.
Эхъ! Висница!
Эхъ, братья разбойнички!.. Жили, не тужили,
А теперь въ Висницѣ весь свой жиръ спустили!..
И хорошо это сказано: кого туда запрячутъ, будь тотъ толстъ, какъ медвѣдь осенью, а скоро всѣ ребра покажутся: одно, два, три, сколько ни есть. Не ошибешься въ счетѣ. Тамъ тебѣ мать молока въ миску не нальетъ, блиновъ съ масломъ не дастъ.
Но Собекъ не унывалъ. Висница не Оразскій замокъ, а онъ и оттуда утекъ.
Какъ? Рѣшетку подпилилъ утаеннымъ напильникомъ и спрыгнулъ изъ окна. Мало ли, много ли летѣлъ онъ до земли, а упалъ живъживехонекъ.
Онъ зналъ, что долетитъ живымъ, и это его спасло. Вѣдь надо знать: коли мужикъ вѣру въ себя потеряетъ, перестанетъ надѣяться, начнетъ умомъ раскидывать да прикидывать — онъ скорѣе себѣ шею свернетъ, чѣмъ тотъ, кто смѣло спрыгнетъ, ногу вывихнетъ. Нѣтъ крыльевъ лучше смѣлости — издавна старые люди такъ говорятъ. Такъ и Собекъ Яворчарь теперь думалъ. Когда его заперли въ камерѣ, онъ все пѣлъ о свободѣ.
Когда Собка заперли въ тюрьму въ Висницѣ, онъ сразу далъ понять, кто онъ такой.
Приходитъ къ нему разъ какой-то старшій надзиратель, — было это на пятый, а, можетъ быть, на шестой день послѣ того, какъ Собка посадили. Кричитъ онъ, что Собекъ тюрьмы не вымелъ, въ порядокъ ее не привелъ, когда пришла его очередь.
Этотъ смотритель былъ такой высокій, что арестанты называли его колокольней. Тамъ, гдѣ Собекъ до потолка доставалъ, онъ бы, навѣрное, крышу головой прошибъ. Ругается, ругается, кричитъ. Собекъ слушаеть и ни гу-гу. Наконецъ, вдоволь наслушавшись крика, онъ, молча, какъ стоялъ, поднялъ ногу, замахнулся ею и бацъ смотрителя сапогомъ по мордѣ. И не дрогнулъ даже, только нога у него поднялась выше головы, словно на пружинахъ. Такой ужъ онъ ловкій былъ.
Смотритель свалился, кровь у него носомъ пошла.
Заковали Собка въ кандалы на три недѣли. Но онъ такъ и не заметалъ камеры и не приводилъ ее въ порядокъ. Освободился отъ этого. Ну, и проходило кое-какъ время въ тюрьмѣ: нѣсколько первыхъ дней ушло на знакомство съ товарищами и тюремными обычаями, другіе ушли на думы о томъ, когда кандалы снимутъ, — они были страшно тяжелы и тѣсны. За всѣ эти три недѣли онъ почти глазъ не смыкалъ: кандалы спать не давали.
Потомъ онъ сталъ разсказывать своимъ товарищамъ разныя исторіи изъ жизни разбойниковъ и изъ своей жизни. Горцы, которые знали многія изъ этихъ исторій, слушали его съ тѣмъ наслажденіемъ, съ которымъ люди слушаютъ знакомые, но поразительные и достойные удивленія разсказы. Кивали головами, поддакивали разными: «Гей! гей!» — «Эхъ, эхъ!» Другіе слушали, разинувъ ротъ, и слава горцевъ вообще, а Собка въ частности росла въ ихъ душахъ со дня на день, съ ночи на ночь. Собекъ всегда умѣлъ выставить себя въ блескѣ геройскихъ и необыкновенныхъ поступковъ. Съ кѣмъ бы его ни сравнить, онъ никому не уступалъ, не уступалъ даже знаменитому Яносику.
Больше всего любилъ онъ говоритъ о своей силѣ и о томъ ужасѣ, который онъ вселялъ всюду, — о томъ, какъ передъ нимъ преклонялись и какъ уважали его за умъ, за высокое образованіе, за исключительные таланты.
Разсказывалъ онъ, напримѣръ, какъ проводилъ зимы, всегда тяжелыя для разбойниковъ. Лѣтомъ разбойникъ жилъ — не тужилъ, проспится гдѣ-нибудь въ лѣсу, въ овинѣ, въ оврагѣ, на полянѣ, на мху, или на лужайкѣ, — всюду тепло было. Зимой было плохо.
А потому многіе разбойники предпочитали зимовать у горцевъ. Нa самомъ дѣлѣ, они нанимались въ батраки, но да хранитъ тебя Богъ сдѣлать что-нибудь наперекоръ такому батраку. Досталось бы тебѣ! Ужъ вотъ какъ! Онъ бы тебя отблагодарилъ такъ, что тебѣ новые коренные зубы пришлось бы растить.
Такъ и Собекъ Яворчарь отправился разъ зимовать батракомъ къ одному горцу изъ Витова.
Да это лѣнтяй какой-то! — думалъ горецъ, присмотрѣвшись къ нему, — лежитъ все на печкѣ, а работать — вотъ тебѣ и батракъ… — ни-ни!
Горецъ былъ хоть и богатъ, а все-таки думалъ: Ну, ужъ коли ты ничего, такъ и я ничего! Лежи себѣ на здоровье!.. и ничего не давалъ ему, кромѣ овсяной похлебки.
— Слѣзешь съ печи!..
Но Яворчарь ничего — лежитъ на печкѣ, овсяную похлебку ѣстъ и съ мѣста не трогается.
Другого бы горецъ палкой избилъ и изъ дому прогналъ, а этого что-то немного побаивался. Парень былъ подъ потолокъ. Такъ вся зима прошла.
Только пришла весна, Собекъ тронулся. Въ одинъ прекрасный день — нѣтъ батрака.
Горецъ пахалъ на тройкѣ воловъ паровое поле около Оравы.
Собекъ приходитъ къ нему и говоритъ: «Хозяинъ! Что-то дѣло плохо идетъ у тебя! Выпряги бычковъ, пусти на траву попастись, — я за нихъ попробую».
И пошли. Взялъ Собекъ въ руки деревянный хомутъ — такъ они и пахали. Одна полоса, другая! На третьей полосѣ горецъ шляпу уронилъ и такъ и не успѣлъ поднять ее изъ борозды.
Только тогда горецъ догадался, кого кормилъ зимой овсяной похлебкой. Да было ужъ поздно.
Ушелъ батракъ, что за трехъ быковъ пахалъ, въ лѣсъ, къ Оравѣ. Донь прошелъ, другой. Забылъ про него горецъ.
Нѣтъ, пришли-таки лѣтомъ, почти въ полдень. Четверо ихъ было. Въ мигъ забрали все, гдѣ что нашли. А самого горца, какъ бабы ни причитали надъ нимъ, поймали и облили ему голый животъ горячимъ саломъ. И сказалъ ему Собекъ, уходя: — Овцы есть у тебя — зарѣжь! Закутайся шкурами, вылѣчишься! Это за твою похлебку!
У разбойниковъ на все средство есть!
И больше ни горецъ не видалъ его, ни онъ горца. Не очень ужъ имъ хотѣлось встрѣчаться.
Другую зиму, года два спустя, Собекъ иначе провелъ. Засѣлъ онъ въ Закопаномъ, и съ нимъ засѣла тамъ его любовница, Зослянка.
Собекъ былъ мужикъ на всѣ руки: книжку читалъ, точно это ему ничего не стоило, на свирѣли игралъ на диво. И въ Закопаномъ люди его считали Богъ вѣсть чѣмъ. Костелы были далеко, такъ они всѣ въ воскресенье сходились къ Собку. Изба была большая, — печь накрывали платками, вотъ и все! Собекъ облекался въ длинную до пятъ рубашку Зослянки, бралъ книжку въ руки и громко читалъ по мой надъ печкой, а люди вторили ему.
Бабы молились такъ, что по всей избѣ слышно было.
Пѣсни пѣли, какія были въ книжкѣ, а, когда «служба» кончалась, ѣли и пили.
Тамъ у Собка не пускали молиться никого, кто не приносилъ съ собой водки, сала или мяса. Всѣ знали объ этомъ и несли, что у кого было — и шли. Когда наѣдались и напивались, начинали плясать.
Первымъ выходилъ всегда Собекъ со своей Зослянкой; а когда они ужъ вдоволь напляшутся, Собекъ сядетъ на скамью, беретъ свирѣлку, играетъ, а люди пляшутъ.
Не разъ эта «служба» до вторника затягивалась у Собка. И не одинъ хозяинъ приходилъ съ такой обѣдни домой лысымъ. Собекъ не шутилъ: чуть кто хоть глазкомъ подмигнетъ Зослянкѣ, сейчасъ возьметъ за чубъ и — шваркъ! — въ поле, а волосы въ рукѣ останутся. Бѣдняжка ужъ въ избу не вернется драться, — пойдетъ тихонько домой, да макушку щупаетъ. Съ Собкомъ шутки были плохи! Но люди не сердились на него — въ другое воскресенье опять всѣ приходили.
Весной Собекъ отмѣрилъ Зоськѣ полотна отъ сосны до сосны. Вотъ какая мѣра была!
И ушелъ въ лѣсъ.
Такъ зимовалъ Собекъ Яворчарь.
Наконецъ, его расковали; и штука же вышла!
Подходитъ къ нему молоденькій офицеръ; арестанты какъ разъ на дворѣ были. Кругомъ высокая стѣна. Офицеръ говоритъ Собку: — Яворчарь! Правда, что ты умѣешь бѣгать по отвѣсной стѣнѣ!
— Правда! Отчего жъ не умѣть!.. — отвѣчаетъ Собекъ.
— Сколько шаговъ сдѣлаешь?
— Сколько угодно, хоть четыре.
— А вскочишь на эту стѣну?
— На эту? Нѣтъ, не вскочу.
— А взбѣжишь?
— Шагами? Взбѣгу.
Задумался офицеръ на минуту, молодъ онъ былъ, любопытенъ, говоритъ: — дашь слово, что не убѣжишь со стѣны?
Собекъ даже не заколебался: — дамъ, — говоритъ.
Масса людей около него стояла: поляки, русины, горцы — имъ бы показать себя, ихъ бы удивить!.. — да и солдатъ много было вокругъ.
— Честное слово? Знаешь, что такое честь? — спрашиваетъ его офицеръ.
— Честь — значитъ честь! Знаю — говоритъ Собекъ. — Былъ я у отцовъ піаровъ въ Подоленцѣ года два, по-латыни они меня учили. Я долженъ былъ косндзомъ стать, да тамъ разное такое вышло, такъ что я здѣсь теперь… хотя я не мало обѣденъ отслужилъ въ Закопаномъ. Не убѣгу!
— Ну, такъ бѣги!
Разступились люди передъ Собкомъ, онъ разбѣжался, подпрыгнулъ на сажень вверхъ, потомъ еще разъ, другой, — три шага сдѣлалъ, у людей только въ глазахъ мелькнуло, а онъ уже былъ на стѣнѣ.
Онѣмѣли люди отъ изумленія. А Собекъ стоялъ на стѣнѣ и глядѣлъ на міръ Божій.
У всѣхъ сердца бились въ груди. Въ эту минуту сто мыслей пролетѣло въ головахъ арестантовъ. Собекъ могъ бѣжать. За стѣной никто не караулилъ. Такого бѣгуна никто бы не догналъ. Могъ бѣжать, куда угодно, — въ Венгрію, въ горы, — куда угодно. Свобода была въ его рукахъ.
Собекъ стоялъ и смотрѣлъ на міръ. Онъ былъ свободенъ.
Солнце ярко заходило на небѣ.
— Соскакивай! — крикнулъ снизу офицеръ.
Собекъ обернулся къ нему, продолжая стоять на стѣкѣ.
— Слово! — кричалъ офицеръ, покраснѣвъ отъ волненія и страха: онъ самъ словно выпустилъ его изъ тюрьмы.
— Знаю! — отвѣтилъ Собекъ Яворчарь и соскочилъ внизъ, въ толпу арестантовъ.
Вокругъ него поднялся глухой шумъ сдержанныхъ восклицаній и словъ.
А онъ стоялъ среди людей, словно ослѣпленный яркимъ солнцемъ, которое опускалось тамъ, за стѣной, за грань горъ. Офицеръ, довольный и успокоенный, хлопалъ его рукой по плечу и говорилъ: «Молодецъ парень! Молодецъ!» Люди кричали отъ удивленія передъ удивительнымъ примѣромъ ловкости, а, главное, передъ тѣмъ, что Собекъ соскочилъ обратно на тюремный дворъ; самъ онъ ничего не слышалъ. Услышалъ только слова:
— Давно сидитъ?
— Мѣсяцъ.
— На долго засадили?
— На двадцать лѣтъ!
— И не сбѣжалъ?!
Собекъ оглянулся на того, кто говорилъ. Маленькій, хилый мужичокъ, одѣтый въ накидку — такъ, какъ носятъ около Гдова, — смотрѣлъ на него блѣдными глазами съ выраженіемъ страшно презрительнаго удивленія. Смотрѣлъ на него, какъ на человѣка, глупости котораго надо удивляться и котораго, благодаря этой глупости, нельзя не презирать. Собекъ Яворчарь засмотрѣлся въ глаза хилаго мужичка изъ-подъ Гдова.
Его окружили горцы, которые сидѣли въ Висницѣ.
— Собекъ! Ну, и мужикъ ты!
— До тебя и Горному Кослѣ, покойному, далеко!
— Да и всѣмъ, небось!
— Самъ его благородіе ротъ разинулъ на минуту.
— Можетъ быть, сколько-нибудь годовъ простятъ за такую штуку!
— Никто тутъ еще ничего такого не видывалъ!
— Хе! да и не увидятъ!
— Есть ли гдѣ-нибудь такіе люди, какъ у насъ? А?
— Эй! Куда всѣмъ до насъ, что изъ-подъ горъ!..
— Ну! развѣ у насъ есть другой такой Собекъ.
Они окружили Собка; ихъ было пять или шесть, воровъ и разбойниковъ. Они гордились Собкомъ.
— Ну и шайка бы изъ насъ съ нимъ была! — говоритъ одинъ разбойникъ изъ Костелискъ другому.
— Эхъ! хорошая шайка!
— Я думалъ, что лучше, чѣмъ у насъ, въ Костелискахъ, парней не найти!
— Вотъ вѣдь и въ другихъ мѣстахъ водятся. И Яносикъ былъ не изъ Костелискъ, а откуда-то со Спижа.
— Вы! Костеличане! А Матся у насъ въ Закопаномъ?!
— А Новобильскій Валекъ?
— И!.. Въ Костелискахъ…
Ночь была темная, всѣ спали. Хоть глаза выколи, — на небѣ черныя тучи, нигдѣ огня не видно. Дождь такъ и гудитъ, ливень страшный. Темно въ камерѣ. Собекъ видитъ всюду глаза, которые смотрятъ на него, глаза хилаго мужичка изъ-подъ Гдова. Они преслѣдуютъ его всюду, куда бы онъ ни обернулся, смотрятъ на него — пристальные, выразительные, упорные.
Собку стыдно передъ ними; а теперь даже страшно.
Мужикъ сидитъ въ другомъ крылѣ, въ другомъ концѣ зданія; должно быть, спитъ теперь на соломѣ… глаза у него закрыты… а эти — тутъ, сквозь стѣны смотрятъ въ душу Собка.
Корчится душа и извивается подъ ихъ взглядами, хочетъ укрыться и не можетъ бѣжать.
Возстало тѣло — бѣшеное, злое, растравленное, охваченное отчаяніемъ — противъ души.
— Что ты со мной сдѣлала? — стонетъ оно. — Что ты со мной сдѣлала?!
Ноздри, ноздри, которыя потянули уже вольный воздухъ; глаза, которые уже выглянули за стѣну, въ міръ, у нихъ словно зубы оказались, и они грызли и рвали Собкову душу. Два блѣдныхъ, выразителышхъ, упорныхъ зрачка мужика изъ-подъ Гдова уходили въ нее все глубже и глубже.
Онъ былъ тамъ, на стѣнѣ!.. Одинъ прыжокъ!.. Вѣтеръ бы его не догналъ!.. Теперь онъ былъ бы уже у венгерской границы.
Собку казалось, что у него что-то свиститъ надъ ухомъ, словно его собственная чупага, которой онъ кружитъ надъ головой, кружитъ со страшной силой отъ радости, отъ огня, что въ крови играетъ!
Тамъ, тамъ, гдѣ-нибудь въ лѣсу, подъ Посреднимъ Верхомъ, какъ притаившіяся рыси, сидятъ его товарищи, братья. Тамъ сидятъ они у костра и поютъ вполголоса грозный напѣвъ чернодунайскаго разбойничьяго марша. Поютъ вполголоса пѣсню, о которой никто не знаетъ, когда и кто сочинилъ ее, пѣсню, отъ которой качаются ели и спящіе орлы срываются съ вѣтвей и шумятъ крыльями въ темнотѣ, ослѣпленные, гнѣвные и испуганные. Тамъ поютъ его братья, и только на кобзѣ некому играть, такъ какъ онъ, Собекъ Яворчарь, сидитъ въ Висницѣ. Въ Висницѣ — онъ, о комъ мужики говорили: кого ужъ кого, а Собка Яворчаря не скоро поймаютъ, — легче дикую козу за рога рукой схватить!.. Онъ, о комъ дѣвки сложили такую пѣсенку:
Опутало сокола бабье лѣто сѣтью, —
Яворчарь нашъ Собекъ черезъ сѣть проскочитъ!
Опутало соколу бабье лѣто крылья —
Яворчарь не дастся — всѣхъ онъ обморочитъ!
Онъ, о комъ дѣвки любили пѣть:
Сяду отъ работы отдохнуть на камнѣ,
Сонъ мой, сонъ любимый, тошно безъ тебя мнѣ!..
Сонъ мой, сонъ любимый, ты не нуженъ болѣ —
Мчитъ изъ лѣса Собекъ — убѣгай ты въ поле!..
Въ глаза ему хлынули вдругъ горы, какъ градъ весною, что вырвется изъ-за скалъ. Тутъ луга зеленѣютъ, тамъ вода въ озерѣ играетъ, тамъ овцы блеютъ, бѣлѣя вдали, позванивая колокольчиками; все звенитъ, поетъ, гудитъ на полянахъ. Тамъ дѣвки поютъ, тамъ горцы… вотъ вышла какая-то изъ-за скалы: э-э-э-эхъ!.. тамъ кто-то отвѣчаетъ ей изъ-за горы: гопъ! гопъ!.. Тамъ на кобзахъ, на гусляхъ, на вербовыхъ свирѣлкахъ итраютъ, на длинныхъ, далеко звучащихъ рожкахъ играютъ горцы, пастухи, погонщики! Тутъ въ шалашѣ огонь горитъ: парень пляшетъ, семенитъ ногами, искры подъ крышу летятъ… Притопнулъ, запѣлъ!
Аль я парень не пригожій?
Аль тутъ есть меня моложе?
Черны очи, черна бровь,
А въ самомъ огонь — не кровь!
Ногой въ землю вбился, въ глину, а какая-нибудь дѣвка поетъ у стѣны изъ угла:
Ты мнѣ, парень, всѣхъ милѣй,
Подходи ко мнѣ смѣлѣй,
Дамъ барана, водки флягу,
А захочешь, наземь лягу!..
Только искры въ крышу бьютъ, а гусли бренчатъ, словно въ нихъ чертъ ощенился!
Тамъ осенью бабы ленъ на гумнѣ выколачиваютъ, поютъ длинныя любовныя пѣсни. Зимой поютъ за ткацкимъ станкомъ. Старые горцы трубки курятъ, разсказы разсказываютъ, заговариваютъ шипящія въ огнѣ чистилищныя души. Волки воютъ подъ лѣсомъ, собаки имъ отвѣчаютъ подъ избами… Вдругъ ночью шумъ, лай, отонъ, отчаянный визгъ, отчаянные крики и зовъ: это волки подкрались, разорвали собаку и теперь крадутся къ овину. И бѣгутъ люди, кто съ чѣмъ можетъ — кто съ горящей головней, кто съ желѣзными вилами, кто съ чупагой, кто съ ружьемъ, кто съ цѣпомъ, — кто съ чѣмъ можетъ, на помощь сосѣду. Битва! За ними бросаются собаки, что посмѣлѣе, огромные липтовскіе псы, вровень волкамъ, — гремятъ цѣпы, мелькаютъ чупаги; бабы показались въ дверяхъ, въ окнахъ, кто съ головней, кто съ насмоленнымъ полѣномъ, кто съ фонаремъ въ рукахъ; тутъ мужикъ пронзилъ волка вилами, подбросилъ вверхъ и грохнулъ оземь, тамъ волкъ подскочилъ мужику къ горлу, а песъ вскочилъ ему на спину, впился въ шею, рветъ куски мяса. Разметанный, стоптанный снѣгъ, убитые волки, искусанныя собаки, искалѣченные люди — тихая звѣздная ночь надъ горами, только вдали слышится вой, а черезъ нѣсколько минутъ въ избахъ ояять стучатъ ткацкіе станки и слышатся пѣсни.
Рвется, рвется сердце у Собка Яворчаря.
Онъ былъ свободенъ, могъ быть свободенъ! Одинъ прыжокъ!.. и онъ былъ бы свободенъ… и казалось Собку Яворчарю, что у него хватило бы силъ прыгнуть отъ Висницы прямо къ пограничнымъ Карпатамъ, отъ Татръ за Липтовскія горы!.. И казалось ему, что онъ поплылъ бы, промчался бы въ воздухѣ, словно радуга въ небѣ… Онъ бы…
Онъ вцѣпился зубами въ рѣшетку и сталъ ее грызть. Пѣна съ кровью шла у него изъ искалѣченнаго рта. Ударилъ головой о рѣшетку такъ, что кожа лопнула и волосы затекли кровью… Рванулъ волосы рукой…
— Какъ орелъ я здѣсь! Заперли вы меня! — шепталъ онъ. — А я могъ уйти! А я могъ бѣжать!
— Могъ!.. Могъ!..
Отчаяніе, бѣшеное, дикое, сумасшедшее отчаяніе согнуло въ дугу спину Собка, согнуло его плечи, сжало его пальцы, и рѣшетка поддалась. Онъ уперся, рванулъ — выломалъ ее изъ окна. И тогда ослабѣлъ на минуту. Ему казалось, что сквозь окно безъ рѣшетки летятъ къ нему въ камеру всѣ Татры и всѣ облака на небѣ…
Собекъ взглянулъ внизъ. Высота была въ два этажа, внизу мощеный каменный дворъ. Ему казалось, что камни ожили подъ его окномъ — ждутъ живые, спокойные. Онъ вздрогнулъ.
Отчаяніе, тоска, радость, упоеніе стали бороться въ немъ со страхомъ. Тѣло, бѣшеное, разъяренное за минуту до того тѣло, стало дрожать, удерживать душу, сковывать ее. Собекъ повисъ на окнѣ.
И странно! — все: горы, товарищи, родная сторона — стали уходить отъ него куда-то назадъ, въ ночной мракъ, пятиться, мельчать въ глазахъ… Испугался онъ… Страшно испугался…
Тогда вдругъ загорѣлись блѣдные презрительно удивленные глаза хилаго мужика изъ-подъ Гдова, загорѣлись прямо въ лицо Собку Яворчарю. Эхъ!.. Онъ мотнулъ головой, свѣсился на рукѣ, высунулъ ноги, прыгнулъ — и убился.
Такой у него гоноръ былъ.
Валекъ былъ уродъ. Голова у него была огромная, какъ боченокъ. На ней были рѣдкіе желтые волосы, торчащіе, какъ щетина. Цѣлыя полянки были у него на голове; волосы мѣстами росли, мѣстами нѣтъ.
Все, что гуляло у него въ волосахъ, могло грѣться на солнцѣ, сколько душѣ угодно, тѣмъ болѣе, что Валекъ никогда не носилъ шапки. Можетъ быть, у него никогда ея и не было.
Большое, разбухшее, блѣдное, какъ у утопленника, лицо; вытаращенные, блѣдно-голубые, какъ у сонной рыбы, глаза; обвисшія, красно-желтыя, толстыя губы, изъ которыхъ всегда текли слюни. Ноздри словно сраслись. Подъ горломъ зобъ, даже не одинъ, а цѣлыхъ два. Одинъ на другомъ, какъ голуби весною.
Все тѣло искривлено, изломано, сгорблено, — ничего прямого не было у Валька, развѣ палка, на которую онъ опирался. Красивъ былъ, нечего сказать! Уродъ-уродомъ; вдобавокъ онъ заикался, говорилъ съ трудомъ. Когда ему было семь лѣтъ, родители смекнули, какой изъ него выйдетъ работникъ, и прогнали его изъ дому. Онъ вернулся. Они его избили. Онъ ушелъ и опять вернулся. Опять его избили. Снова ушелъ онъ и опять вернулся. Эхъ, ужъ и избили его такъ, что онъ омертвѣлъ весь. Живого мѣста на немъ не оставили. Всего исполосовали лозами. Сначала его билъ одинъ отецъ, потомъ мать съ отцомъ, а въ третій разъ и родители, и оба брата, и сестра. Били, били, и онъ ужъ не вернулся. Полдня пролежалъ за садомъ, полдня въ сосновой рощѣ, потомъ ушелъ совсѣмъ.
Ходилъ, ходилъ, пока не выходилъ, наконецъ, того, что ему дали пасти гусей. Пасъ онъ въ разныхъ деревняхъ; чуть что случалось, его били и прогоняли.
И опять онъ ходилъ, пока снова не находилъ кого-нибудь, кто ему давалъ пасти гусей. Онъ былъ не совсѣмъ никудышный — изъ уродовъ самый сметливый.
Такъ прожилъ онъ десять лѣтъ, и стало ему семнадцать.
Лѣтомъ онъ пасъ гусей, одѣтый въ мѣшокъ, зимой милостыню просилъ; и лѣтомъ и зимой ходилъ въ холщевыхъ портахъ, а наѣсться ему еще не случалось ни разу. Вѣчно голодалъ онъ, такая ужъ была его судьба.
Думалъ онъ разныя думы. Думалъ: — И отчего это я такой? Что я сдѣлалъ и чѣмъ я виноватъ, что я такой?
Должно быть, онъ хорошо зналъ, какой онъ…
Разъ — онъ тогда служилъ у Слодычковъ въ Остришѣ — увидѣлъ онъ, какъ молодой Слодычекъ, Ендрусь, красавецъ-парень, долго смотрѣлся въ зеркало. Взялъ онъ потомъ зеркало съ окна, когда Ендрусь ушелъ въ поле, и сталъ разсматривать себя.
— Уродъ я! — подумалъ онъ и вздохнулъ.
Тамъ была дѣвушка, сестра Ендруся, Агнися, тоже красивая. Она пасла коровъ, онъ гусей. Ей было лѣтъ четырнадцать.
Пастухи, что коровъ пасли, пекли разъ картошку въ золѣ. Валекъ подошелъ, авось бросятъ ему хоть одну; хозяйка ему ничего не давала съ собой въ поле; хорошо еще, когда не приходилось выгонять гусей рано утромъ натощакъ. Онъ подошелъ къ пастухамъ; ихъ было нѣсколько человѣкъ — дѣвки и парни; присѣлъ и сталъ смотрѣть. То на картофелины смотритъ, что въ золѣ пеклись, то на Агнисю, которая ворочала ихъ кнутомъ въ угляхъ. Тѣ ѣдятъ, а онъ смотритъ и слюни глотаетъ. Подойти близко не смѣетъ, сидитъ поодаль отъ другихъ.
Наконецъ, Агнися протянула къ нему руку съ картошкой и говоритъ: «На!» Онъ наклонялся къ ней, да ближе, чѣмъ надо было, притомъ какъ-то дохнулъ на Агнисю. Хотѣлъ ли онъ дунуть на картошку, — она горяча была, — или что… Только Агнися бросила картошку и попятилась назадъ.
— Что такое? — простоналъ онъ.
— Да вѣдь изо рта у тебя воняетъ, не приведи Богъ!
Не поднялъ онъ картошки, отошелъ. Вскорѣ пастухи собрались съ коровами, а онъ остался. Когда они ушли, онъ подошелъ къ пепелищу, поискалъ, но ничего не нашелъ, кромѣ тоя картошки, которую бросила Агнися. Поднялъ ее. Вдругъ, смотритъ: собака идетъ. Что онъ задумалъ, Богъ вѣсть; зоветъ собаку. протянулъ руку съ картошкой и кричитъ: «Возьми! возьми!» Собака остановилась. Манитъ онъ собаку картошкой, подманилъ къ себѣ. Дѣлаетъ видъ, что даетъ ей картошку, а самъ наклонился къ ней и дохнулъ ей прямо въ ноздри. Собака чихнула, мотнула головой и смотритъ на него однимъ глазомъ.
— Э! должно быть, здорово воняетъ! — подумалъ Валекъ и задумался.
Въ раздумьи онъ опустилъ руку съ картошкой, собака взяла у него картошку изъ руки и съѣла. Валекъ озлился — хвать камень съ земли. Собака на утекъ — только онъ и видѣлъ и ее и картошку! Но зато убѣдился, что даже собаки отъ него чихаютъ.
Больше онъ ни къ кому близко не наклонялся.
Вдругъ съ нимъ стало твориться что-то неладное; точно онъ гнить сталъ. Какая-то вода у него стала течь изъ ушей, изъ носу, даже изъ глазъ, на головѣ нарывы повыскакивали, появились болячки. — Валекъ на полянахъ стоги сѣна разставилъ, — смѣялись дѣти. По всѣму тѣлу пошли нарывы, стали лопаться, такъ что онъ былъ весь мокрый отъ гноя.
Приходитъ разъ утромъ хозяйка и говоритъ ему (голосъ у нея былъ рѣзкій, какъ свистъ кнута, часто это на Подгальи у бабъ бываетъ): — Собирайся, больше гусей не будешь пасти.
— Нѣтъ?
— Что я тебѣ два раза говорить буду?! — свистнула она у него надъ ухомѣ голосомъ, какъ кнутомъ.
Валекъ хорошо зналъ, что переспрашивать нечего: по головѣ бить будутъ, въ брюхо ногами лягать, въ спину накладутъ! Ушелъ. Идетъ и думаетъ. — Ужъ, конечно, не изъ-за чего другого выгнали, а изъ-за этихъ ранъ. Эхъ! вотъ, должно быть, воняетъ, страсть! — самъ онъ мало слышалъ сросшимся носомъ.
Вышелъ онъ на берегъ ручья, высокій, гористый; въ ручьѣ, внизу, острые кални торчатъ одинъ на другомъ. Поглядѣлъ онъ вокругъ. День былъ майскій, свѣтлый. Въ полѣ работали люди, возились, пѣли. Весело было.
Неподалеку была часовенка; Господь Іисусъ Христосъ въ ней сидѣлъ, полуобнаженный, въ терновомъ вѣнцѣ, окровавленный, и опирался подбородкомъ на руки.
Проходитъ Валекъ мимо, видитъ Господа.
Его никто не училъ молитвамъ, но кое-что онъ зналъ о Богѣ. Зналъ и слышалъ, что люди молитвы говорятъ, молятся, не разъ слышалъ онъ, что они о Богѣ говорили. Зналъ, что Онъ есть, зналъ немного, какой Онъ. Онъ людей создалъ, Его нужно просить и благодарить, Его нужно славить, Ему можно жаловаться, разсказать и то и другое, особенно горе: Онъ утѣшитъ.
Остановился Валекъ-уродъ передъ Господомъ Богомъ, смотритъ на него и говоритъ:
— Отчего такъ?
И показалось ему, что Господь кивнулъ ему головой въ вѣнцѣ и тоже говоритъ:
— Отчего такъ?
Видитъ Валекъ, что Онъ тоже полуголый, окровавленный, въ терніяхъ на головѣ; не знаетъ только, о комъ Господь Богъ думаетъ. И спросилъ онъ Господа.
— Ты, или я?
Господь Богъ ни слова, только опять показалось Валеку, будто онъ кивнулъ головой въ вѣнцѣ.
— Мы, видно, съ тобой не сговоримся, — подумалъ Валекъ и пошелъ.
Остановился надъ ручьемъ, между кустами, и смотритъ. Весело въ полѣ. Все полно движенія, пѣсенъ. Идутъ около него, мимо кустовъ, парень и дѣвка. У него шляпа на бекрень, у нея платокъ на шею свалился.
— Валекъ, когда придешь? — спросила дѣвка.
— Завтра.
— Нѣтъ, сегодня приходи, терпѣть невмоготу.
— Отчего такъ? — спрашиваетъ парень и шельмовски смѣется.
— Ну! — кричитъ дѣвка и показываетъ съ стыдливой и вызываюшей усмѣшкой зубы, бѣлые, какъ у куницы. Видно, что у нея такъ, нечаянно, вырвалось изъ груди то, что она сказала.
Парень обнялъ ее рукой и слегка прижалъ къ себѣ; она прильнула къ нему, а шаги ея стали медленнѣе и тяжелѣе, словно кто нибудь подломилъ ей ноги въ колѣняхъ.
Прошли они.
Парня случайно тоже звали Валекъ, такъ же, какъ и Валька-урода.
А Валекъ-уродъ сидѣлъ, прижавшись въ кустахъ, какъ дикій звѣрь, весь въ нарывахъ, болячкахъ, весь липкій и мокрый. Хотѣлъ онъ выйти въ поле, безъ всякой цѣли, но удержался. Зеленыя поля и люди на нихъ наводили на него робость.
— Эхъ, если бъ ихъ не было! — подумалъ онъ. — Недурно бы ты тамъ выглядѣлъ! — словно кто-то шепталъ ему.
Онъ чувствовалъ, что осквернитъ собою людямъ поля и что, пожалуй, даже полямъ онъ будетъ противенъ… Кто знаетъ, можетъ быть, онъ и землѣ противенъ, когда ступаетъ по ней…
Влѣзъ онъ на небольшую скалу у потока, сѣлъ, свѣсилъ ноги, смотритъ въ воду.
— Къ людямъ мнѣ ходить не надо, — думаетъ онъ, — уродъ я… Съ Господомъ Богомъ сговориться я не могъ. И чѣмъ Онъ мнѣ можетъ помочь? Вѣдь Онъ такой же бѣдняга, какъ и я. Даже мѣшка у него нѣтъ, а кровь по нему льется, какъ у меня изъ болячекъ. Нечего и просить такого, у котораго даже и мѣшка нѣтъ. Коли Сынъ такъ одѣтъ, такъ и у Отца не многимъ больше. Ну, такъ живи себѣ, Боже, какъ можешь, живи! Эхъ, а ты, вода? Не поможешь ли ты мнѣ какъ-нибудь въ моей бѣдѣ? Ѣсть мнѣ хочется, мѣшокъ мой изодрался, валится съ меня, портки тоже еле держатся, все у меня болитъ, зудитъ, все тѣло какъ въ огнѣ, гніетъ, блохи по мнѣ ползаютъ, живьемъ съѣсть хотятъ… Теперь, когда я такимъ сталъ, гусей мнѣ не дадутъ пасти… Эхъ, вода, вода, помоги ты мнѣ въ этой бѣдѣ… эхъ, вода свѣтлая, вода…
И вдругъ ненарокомъ соскользнулъ со скалы и бултыхъ въ воду съ берега…
Открылъ глаза, думаетъ: небо!?
Потолокъ надъ нимъ чистый, съ балками, святые намалеваны у стѣнъ, онъ лежитъ на мягкой соломѣ, на землѣ, а надъ нимъ чьи-то глаза склонидись.
— Ангелъ… — думаетъ онъ.
Глаза свѣтлые, какъ вода въ ручьѣ, большіе, ясные.
— Терезя! — слышитъ онъ женскій голосъ.
— Терезей ангела звать… — думаетъ онъ.
— Терезя, очнулся?
— Смотритъ, мама!.. — зазвенѣло надъ нимъ изъ-подъ свѣтлыхъ глазъ.
Хотѣлось ему посмотрѣть, какая это ангельская мама и какой это колокольчикъ звенитъ. Попробовалъ двинутъ головой — нельзя.
— Ага! — вспоминаетъ онъ, — я въ воду упалъ, разбился…
Увидѣлъ надъ собой еще другіе свѣтлые глаза, только на сморщенномъ лщѣ.
— Мама ангельская! — думаетъ онъ. И спросила его ангельская мама:
— Мальчикъ, ну-ка? живъ?
Хотѣлъ онъ отвѣтить… не смогъ! Только захрипѣлъ, застоналъ.
— Ничего съ нимъ не подѣлать! — услышалъ онъ третій голосъ, низкій, изъ угла, увидѣлъ клубы дыма; потомъ на полъ упала слюна, которую кто-то выплюнулъ сквозь зубы.
— Отецъ ангельскій. — подумалъ онъ. — Трубку куритъ.
— Стасекъ, а что если мы Яська позовемъ, онъ ему поможетъ? — слышитъ онъ беззвучный голосъ. — Онъ вѣдь искусный лѣкарь.
— Упалъ со скалы, — отозвался низкій голосъ, — такого и онъ не вылѣчить. Тутъ смерти не миновать[6].
Тихо стало въ избѣ; страхъ сжалъ Валькову грудь. Онъ услышалъ про смерть. Хотѣлъ кричать, звать — спасите меня! не давайте меня! — но крикъ застрялъ у него въ горлѣ, онъ только захрипѣлъ.
— Тутъ смерти не миновать! — повторилъ низкій голось. — Такого лѣчить не будутъ. Никогда еще такой не выживалъ. — Свѣтлые глаза съ тревогой взглянули въ глаза Валька. А онъ вспомнилъ вдругъ… и только старался не дохнуть, не дохнуть, не дохнуть…
Затѣмъ онъ услышалъ медленные, тяжелые шаги на полу, и надъ нимъ закачался клубъ дыма, упала слюна, которую выплюнули сквозь зубы; черезъ нѣкоторое время послышался низкій голосъ.
— Онъ сейчасъ умретъ. Дайте ему поѣсть на дорогу.
Валекъ повернулъ глаза туда, откуда раздался голосъ, но не могъ повернуть головы и ничего не увидѣлъ. Свѣтлые глаза исчезли. Ему хотѣлось удержать ихъ… Вскорѣ онъ увидѣлъ ихъ опять съ другой стороны, увидѣлъ и лицо и всю фигуру.
— И, да вѣдь это дѣвка, а не ангелъ, — подумалъ онъ и у него помутилось въ головѣ. Онъ видѣлъ все, но ничего не помѣщалось у него въ головѣ; онъ зналъ только, что онъ не на небѣ и что вокругъ него люди…
Рядомъ съ дѣвушкой появилась старая женщина, словно изъ тумана; у него запахло капустой подъ носомъ.
Онъ напрягъ зрѣніе : старая женщина видна была яснѣе. Она стояла передъ нимъ на колѣняхъ, на соломѣ, и держала у его губъ ложку съ горячей, дымящейся капустой.
— Поѣшь на дорогу! — сказала она.
— Поѣшь на дорогу! — отозвался низкій голосъ.
— Поѣшь на дорогу! — зазвенѣло надъ нимъ.
И чьи-то руки подняли солому у него подъ головой и поддерживали ее легко, осторожно, мягко.
Святые свѣтились у стѣнъ, потолокъ былъ весь бѣлый, балки блестѣли посерединѣ.
— Умираетъ, — услышалъ онъ беззвучный голосъ.
— Тутъ смерти не миновать! — послышалось откуда-то издалека…
— Умеръ… — зазвенѣло надъ нимъ…
Странный Горецъ на дудкѣ игралъ, а эхо разносилось по долинамъ отъ Кшижнаго озера до Пятиозерья и Панщицы; и разные призраки охотно его слушали.
Какъ возьметъ онъ тонкую ноту, летятъ они, окутанные туманомъ; когда возьметъ низкую, поднимаются они надъ озерами, а когда онъ запоетъ, летятъ тамъ, надъ Татрскимъ хребтомъ, мчатся къ яркому солнцу, захваченные подвижнымъ дуновеніемъ вѣтра.
И бѣгутъ они къ нему волнами, горятъ ихъ крылья на солнцѣ или мелькаютъ, звѣздотканныя, тамъ подъ Татрскимъ хребтомъ, горя звѣздами, мигая, утопая въ бѣлой пѣнѣ облаковъ…
Странный Горецъ играетъ на лугу, эхо звенитъ по скатамъ, плыветъ, уходитъ въ долину, пролетаетъ далеко за Татрскимъ хребтомъ, утопаетъ гдѣ-нибудь въ озерѣ, колышется на зеркальной водѣ, скользитъ по водной синевѣ — звенитъ эхо…
Странный Горецъ водитъ глазами, ловитъ пляшущіе призраки, что летятъ туда, къ Татрскому хребту, мигая, звеня — подъ его дудку…
Былъ онъ родомъ изъ Скрипного, звали его Янтекъ Кудлачъ; онъ былъ пастухомъ, насъ овецъ.
Эхъ! какъ пойдетъ онъ въ горы!.. Какъ начнетъ играть… Дудка у него была хорошая, длинная. Казалось, что горы слушаютъ, что сосны слушаютъ, что озеро въ Панщицѣ и Пятиозерье блестятъ, какъ стекло, отъ звуковъ его дудки… Вотъ была музыка! Обойди хоть полсвѣта, а другой такой не услышишь. Далеко было даже Яську музыканту до него! Очень далеко!
Призраки, что сидѣли въ горахъ, любили его игру и бѣжали къ нему, только онъ заиграетъ, откуда кто можетъ, гдѣ бы они ни были. Можно сказать, какъ мотыльки на огонь.
Сыпались роемъ изъ глубокихъ тайниковъ и ущелій, изъ-подъ скалъ, изъ-подъ мховъ, что повисли надъ краями черныхъ пропастей, изъ чащи вѣковыхъ лѣсовъ, изъ стародавнихъ водъ. Сыпались роемъ. Одни неслись отъ Быстрой горы, отъ Воловца, пролетая длинною лентой облаковъ надъ Пятиозерьемъ; другіе мчались изъ долины, отъ чудной двухвершинной Старолиственской башни, вмѣстѣ съ дыханіемъ теплаго восточнаго вѣтра. Шумѣла отъ нихъ воздушная глубина, а Странный Горецъ игралъ на своей дудкѣ.
Играя, онъ всегда глядѣлъ въ пространство передъ собой, но ничего не видѣлъ и ничего не слышалъ. Звали его за это Страннымъ Горцемъ. Эхъ! не сравняться съ нимъ ни одному музыканту въ мірѣ!
Эти призраки, прилетавшіе къ нему, кто издалека, кто изъ близкихъ мѣстъ, изъ Панщицкой долины, отъ Мѣдной горы, брались за руки и плясали вокругъ него, — эхъ, какъ онъ имъ игралъ тогда! Стоило послушать… Разные они были, а онъ ихъ всѣхъ зналъ. Были тамъ Лѣсныя Тѣни, были тамъ Горныя Мглы, были тамъ водные Яросвѣтни, были вѣтряные Посвистни, были тѣ, что міръ золотятъ, были тѣ, что его ночью кроютъ, были тѣ, что разрушаютъ его; были свѣтлые Лазоревики, были синія Мертвыя Головы, прилетавшія изъ тѣхъ сторонъ, гдѣ случились убійства, гдѣ смерть прошла.
Были и тихіе призраки, блѣдные, улыбающіеся, словно упыри, съ огромными мертвыми глазами, и смотрѣли они, какъ орлы, что летятъ невѣдомо откуда… Одни кружились у него надъ головою, улыбались, какъ змѣи, вытягивали къ нему шеи, длинныя, блестящія бѣлыя шеи, — блѣдныя губы, полуспаленныя отъ какихъ-то страстей, которыя крылись въ туманахъ. Другіе кружились надъ скалами большой, тихой, ровной толпой, вытягиваясь на тутахъ, какъ на большихъ, гибкихъ перьяхъ, и холодили міръ, какъ градъ.
Когда летѣла такая толпа, подъ горами вяли цвѣты и травы, поникали желтые лютики, — это видѣлъ Странный Горецъ.
Тамъ были разные призраки. Одни мчались, заложивъ подъ голову руки, лежа навзничь на тучахъ… Другіе мчались изъ безднъ міра, протянувъ къ нему руки, распустивъ крылья по вѣтру, какъ огромныя птицы.
Каждый день ходилъ играть Странный Горецъ. Уже съ самаго полудня слышалась его дудка. Нельзя сказать, чтобы онъ ужъ очень за стадомъ смотрѣлъ; но зато онъ такъ дивно игралъ, что горцы рады были его послушать. Самъ хозяинъ не разъ вмѣсто него овецъ загонялъ.
Былъ у него, впрочемъ, песъ, Хорнась, ростомъ съ теленка и такой умный, что, казалось, у него человѣческій разумъ въ головѣ. Онъ зналъ все, что надо дѣлать съ овцами, — только доить не умѣлъ. Съ нимъ нечего было Странному Горцу объ овцахъ заботиться.
И звенѣли долины. Онъ могъ слушать, сколько хотѣлъ. Изъ долинъ шли подвижные, сдавленные, но сильные голоса; они поднимались къ нему вверхъ, съ обѣихъ сторонъ: по пескамъ, изъ сѣверныхъ тѣней, отъ Панщицы, по яснымъ скатамъ, по пѣвучимъ сосновымъ лѣсамъ, въ лучахъ солнца, съ юга, отъ Пятиозерья.
Странный Горецъ слушалъ и игралъ.
Онъ не пѣсни игралъ — онъ словно несся на своей дудкѣ, словно небо его тянуло, словно онъ растянуться хотѣлъ по всему небу. Дудка его такъ звенѣла иногда, словно звуки ея плыли изъ конца въ конецъ міра. Онъ маленькій былъ, едва виднѣлся на лугу, а дудкой своей, казалось, весь міръ обнималъ, тамъ, далеко за Татрами. Такъ, говорили люди: змій Свѣтоглавъ землю окружаетъ. Лежитъ это онъ въ воздухѣ, хвостъ въ зубахъ держитъ, въ хвостѣ у него камень алъ, рубинъ, большой, какъ солнце, на лбу глаза изъ двухъ зеленыхъ камней, большихъ, какъ два мѣсяца, — зовутся смарагдами. На головѣ у него корона брилліантовая, а каждый брилліантъ такой большой, какъ Ледяная гора и Каменная Ломница вмѣстѣ. А въ пасти у него зубы, страшные, какъ зубцы Высокой горы, что колышется въ безднѣ міра. Межъ зубовъ у него огонъ бѣгаетъ, настоящій огонь, похожій на вѣчно пылающую ленту Перуна. А посрединѣ, въ кругу змія, земля.
Такъ своей игрой окружалъ землю Странный Горецъ. Бралъ онъ свои пѣсни у сосенъ, изъ овраговъ и обрывовъ, бралъ и у кущи зеленой, бралъ у луговъ и скатовъ, гдѣ только дикія козы ходятъ, похожія издали на ржаво-желтыхъ кузнечиковъ, скачущихъ по травѣ. Великое озеро плыло къ нему съ зеркальною пѣснью, и глубина ея доходила до Татрскихъ пороговъ. Оттуда снизу, отъ каменнаго основанія горъ, отъ самаго корня горъ подымался холодъ безмѣрной мертвенности, вѣчной стужи и, вырвавшись на поверхность воды, шелъ вверхъ, вверхъ! Затвердѣвала въ немъ эта музыка, что отъ дудки шла, какъ въ холодномъ рѣчномъ ключѣ затвердѣваетъ потокъ расплавленнаго желѣза, когда его выльютъ въ воду кузнецы.
И распаленная, вихревая солнечная музыка сразу холодѣла и звучала невыразимыми звуками, словно золотыя, горящія живымъ огнемъ звѣзды, падая, ударялись объ ледъ вѣчно замершихъ пещеръ.
И что случилось разъ! Однажды въ полдень, въ воскресенье, въ концѣ поля, въ страшный зной, какъ заплясали вдругъ призраки вокругъ Страннаго Горца! не пляска, а водоворотъ какой-то. Особенно лихо, порывисто, бѣшено заплясали тѣ призраки, плывущіе невѣдомо откуда, у которыхъ улыбка упырей. Глаза у нихъ разгорѣлись, какъ угли; изъ волосъ повыползли ящерицы, закружились, летая за ними; искрясь, помчались, словно потерянные среди вихря огоньки факеловъ. Эхъ! Трудно было поспѣть играть.
Все быстрѣе и быстрѣе, все ближе мчались пляшущіе призраки вокругъ головы Страннаго Горца. Не было для него большей радости, не было для него ничего лучшаго въ жизни, какъ играть на своей дудкѣ, когда эти призраки, и Посвистни, и тѣ, что міръ золотятъ, и тѣ, что его ночью кроютъ, и тѣ, что его разрушаютъ — летѣли къ нему изъ пространства и плясали подъ его музыку. Эхъ, какъ онъ радовался! Ему казалось, что онъ міръ заворожилъ у своихъ ногъ, — да такъ, пожалуй, оно и было. Конечно, дивной была игра, которую и духи слушали. Тѣшился онъ ею, игралъ себѣ, игралъ на высотахъ, на высокихъ граняхъ, гдѣ гордыя выси горъ оперли свои руки, чтобы сапокойно разостлать огромныя тѣла и уснуть подъ горнымъ вѣтромъ. Эхъ! онъ игралъ тамъ, гдѣ вѣтеръ гнетъ шею и крылья перелетнаго журавля, летитъ внизъ къ озерамъ, кружитъ вокругъ горъ, какъ орелъ, и, какъ огромный грифъ съ мечущей грады гривой, взвивается къ звѣздамъ и разстилается туманомъ по землѣ.
Такъ онъ игралъ!..
Но теперь вдругъ его охватилъ страхъ. Пляшущіе призраки, безумно кружась вокругъ его головы, плясали все ближе и ближе, все быстрѣе и порывистѣй, и стали задѣвать его волосы и лицо. Дивились два горца, что слушали его внизу, подъ скалами. Изъ дудки Страннаго Горца вырывались звуки, похожіе на вой покрытыхъ льдомъ скалъ, когда зимой объ нихъ ударяетъ бѣшеными крыльями буря. Вдругъ дудка замолкла. Пляска захватила въ свой вихрь Страннаго Горца за волосы, за плечи, за руки. Странный Горецъ съ дудкой въ рукѣ кружился на скалѣ, чуть не леталъ въ воздухѣ. Изумились, испугались горцы. Онъ кружился, скакалъ на лету, вертѣлся, какъ обезумѣвшая въ вихрѣ вѣтка, которую ураганъ сорветъ и начнетъ кружить плашмя на мѣстѣ. Круги его становились все быстрѣе, скорѣе, порывистѣе. Призраки, которые слетались на его игру, какъ мотыльки на огонь, захватили его въ свою пляску, въ пляску, которую онъ вызвалъ своей игрой.
Вотъ тѣ, блѣдные, съ улыбками упырей, что пришли невѣдомо откуда, начали сосать изъ него кровь, впиваясь губами въ его лицо, шею и руки, роняя изъ всклокоченныхъ волосъ огненныхъ ящерицъ, похожихъ на пляшущіе въ вѣтрѣ язычки факеловъ. Странный Горецъ не могъ защищаться, не могъ остановиться. Мглы вытянули кривые когти, Лазоревики оплетали его тѣло цѣпкими сѣтями, — со всѣхъ сторонъ, отовсюду падали на него хищныя тенета. Онъ хотѣлъ вырваться изъ плясового вихря, изъ роя безтѣлесныхъ призраковъ. Хотѣлъ вырваться, упереться, — не могъ.
Земля уходила у него изъ-подъ ногъ, камни становились скользкими, словно ихъ покрылъ ледъ. Онъ плясалъ на скалѣ, влекомый какою-то силой, подъ тактъ музыки, которая замолкла въ дудкѣ, но звучала въ воздухѣ. И скалы надъ нимъ, и долины и озера подъ нимъ — стали вертѣться въ чудовищномъ хороводѣ, въ страшномъ хаосѣ. Мозгъ сталъ лопаться въ головѣ Страннаго Горца. Сердце не успѣвало биться.
— Погибаю! — раздался отчаянный крикъ.
Его призраки! Его призраки! И тѣ, и тѣ что пришли — откуда?
Завороженные игрой, завороженные въ пляску — подъ его музыку…
Вдругъ дудка лопнула въ рукѣ Страннаго Горца, а онъ самъ закружился и грохнулся внизъ головою къ Пятиозерью, на скалы, со скалъ на камни внизу — мозгъ брызгалъ на острыхъ камняхъ, кровь падала каплями, какъ искры головни, брошенной съ горы.
— Смотри! Смотри! Что случилось!? Онъ на ту сторону упалъ! — крикнулъ въ ужасѣ одинъ горецъ другому, одинъ изъ тѣхъ, что слушали и смотрѣли снизу.
— Господи! Словно его что-то сдунуло! — крикнулъ другой въ ужасѣ.
— Ей-ей! Да что? Вѣдь тамъ съ нимъ никого не было!
— Кто знаетъ? Можетъ, кто и былъ, да только намъ видѣть нельзя! — отвѣтилъ второй.
Помолчали минуту.
— Да кто жъ это тамъ могъ быть?
— Нечистый!
И оба бросились бѣжать внизъ по пескамъ къ Панщицкимъ шалашамъ, держа въ рукахъ шляпы, чтобы онѣ не свалились отъ ихъ козьихъ прыжковъ. Отъ ужаса волосы стали дыбомъ у нихъ на головѣ.
Въ старину, когда по всей Подгалянской долинѣ отъ Особистой горы на Оравѣ до самаго Спижа, до его ледяныхъ вершинъ вездѣ чернѣли только лѣса, лѣса и лѣса, — все было совсѣмъ иначе. Страшно и жутко; люди рѣдко еще тамъ селились и только кое-гдѣ, кое-гдѣ вырубали поляны. Строили они избы изъткруглыхъ стволовъ, трехугольные шалаши. Ворота, замки должны были быть крѣпки. Амбары и овины заперты со всѣхъ сторонъ: и въ оврагахъ и въ рѣкахъ полно было богинокъ, — ну, онѣ и лѣзли и много вреда дѣлали людямъ. Надоѣдали, страсть!
Не до шутокъ тогда было! Тогда люди должны были до захода солнца запираться въ избахъ на всю ночь и выходить изъ нихъ только на слѣдующее утро. Ничего не подѣлаешь! Богинки всю ночь не давали спать, а все ходили вокругъ стѣнъ, стучали и звали: — Кума! А кума!.. Коровы у тебя передрались. Бодаются!.. — А пусть только кума откроетъ дверь въ сѣни — ого! — она ужъ въ оврагѣ!.. И, Богъ вѣсть, когда еще ее оттуда вытащатъ… Мужиковъ онѣ немного боялись, но бабамъ приходилось опасаться ихъ; и бабы боялись богинокъ, какъ огня.
Старые люди говорили, что богинки сидѣли въ оврагахъ, въ ямахъ, въ ручьяхъ, — а на видъ были, какъ люди. Только глаза у нихъ горѣли всегда, какъ огоньки, и ходили онѣ голыя.
У всѣхъ у нихъ были длинныя груди, какъ мѣшки. Въ погожіе дни онѣ выходили изъ своихъ норъ, садились на камняхъ и деревьяхъ, грѣлись гдѣ-нибудь на солнцѣ; когда шли, перекидывали груди черезъ руки — и все!
Ночью онѣ стирали груди въ ручьяхъ, то по-двое, то по-трое, то по-четверо, стирали, какъ бабы бѣлье вальками, такъ что въ лѣсу гудѣло!..
Говорили онѣ, какъ люди. Плясали, пѣли, собирали грибы, малину, ягоды въ лѣсу и ѣли.
Иногда онѣ цѣлой гурьбой сидѣли по оврагамъ. Разныя онѣ были: большія, маленькія, хромыя, прямыя, — дѣти у нихъ тоже были. Свивали онѣ себѣ вѣнки изъ пестрыхъ цвѣтовъ и носили на головахъ. Сосали коровъ и овецъ, доили ихъ днемъ на пастбищахъ, если удавалось, а нѣтъ — такъ ночью, въ стойлахъ.
Овины надо было держать на запорѣ.
Сколько онѣ людямъ зла дѣлали, страсть! Мужикамъ еще не такъ; если мужикъ сильный, молодой, онѣ его побаивались. Но если старъ онъ — хватали его и кружили въ пляскѣ, только голову покажетъ изъ избы, или гдѣ-нибудь къ ручью пойдетъ, хоть и днемъ.
Въ тѣ времена пусть баба заплела бы волосы въ одну косу или дѣвка въ двѣ: у, она ужъ ихъ была! Трудно было мужикамъ и цѣпами ее отстоять! Надо было остерегаться! Особенно отъ этихъ шельмъ доставалось больнымъ бабамъ, роженицамъ. Цѣлыхъ шесть недѣль роженицѣ за порогъ нельзя было выйти, а то сейчасъ богинки на шею сядутъ! И мужикъ все это время долженъ былъ дома сидѣть — днемъ и ночью; а то ужъ, если онѣ нагрянутъ, такъ силъ никакихъ не было ихъ прогнать! Такъ было съ Буртусемъ, богатымъ хозяиномъ въ Ментушовецкой долинѣ. Онѣ у него дудку украли, чуднаго голоса, что отъ дѣда разбойника еще осталась, жену хотѣли украсть, ребенка подмѣнили, еле-еле отняли у нихъ! Идетъ разъ жена его, Зоська, домой, кадку молока несетъ на плечѣ, да вдругъ у самаго дома какъ обступятъ ее богинки! — Зоська! Зоська! Зоська! Что ты намъ несешь? — и айда на нее! Зоська была молодая, здоровая, видитъ, что тутъ не шутки, защищается, какъ можетъ. Какое! опрокинули ее наземь. Хвать за косы и за ноги, тащатъ къ оврагамъ у потока. Зоська какъ закричитъ! Слава Богу, услышалъ ее Войтекъ Войдыла; онъ молотилъ неподалеку, а его долго не надо было просить! Бывало, только услышитъ что-нибудь — бѣжитъ! Бросился съ цѣпомъ, увидалъ въ чемъ дѣло и пустился за богинками. Повстрѣчалъ какую-то лошадь на пастбищѣ, вскочилъ на нее, поскакалъ. Къ счастью, одна изъ богинокъ была хромая; онъ ее догналъ. Схватилъ ее руками, закружилъ надъ головой, та молитъ, проситъ, обѣщаетъ, что спасетъ-молъ Зоську. И кричитъ:
Чужая жена,
Сорви колокольчикъ!
Зоська услышала, стала хвататься рукой за траву по пути, пока не попала на колокольчики, что росли на межѣ, и богинки оставили ее. Такой ужъ у нихъ законъ былъ: если баба, которую они тащатъ, сорветъ цвѣтокъ, который зовутъ колокольчикомъ, онѣ должны были пустить ее.
Мстили онѣ потомъ Буртусямъ. У него была такая привычка, что, какъ придетъ изъ горъ домой, вылѣзетъ ночью на крышу и давай на дудкѣ играть. Разъ онъ вздремнулъ на крышѣ, вьшустилъ дудку изъ рукъ, и она упала внизъ, а богинки уже ее подкарауливали. Хвать! — и удрали. Казалось, будто перебѣсились онѣ съ этой дудкой! Бѣгали ночью по деревнѣ, вырывали мохъ изъ стѣнъ и дудѣли сквозь щели въ избы людямъ. А особенно около Буртусевой избы; дудятъ и кричатъ: — не такъ, Буртусь, не такъ играешь, вотъ какъ надо: бу-у-у-у! Ирру-у-у! бу-у-у!.. — Учатъ его, какъ играть, а онъ славный музыкантъ былъ. Въ другой разъ, когда Буртуси оставили ребенка въ полѣ на минуту одного, богинки его украли и положили вмѣсто него своего. Вотъ плачъ былъ въ избѣ! Къ счастью, одна старая баба посовѣтовала подмѣненнаго ребенка вынести въ поле и бить, сколько влѣзетъ! Когда ребенокъ началъ ужъ очень кричать, богинки принесли украденнаго. Это было единственное средство въ такихъ случаяхъ. Когда онѣ пришли съ его ребенкомъ, Буртусъ заперъ ворота и хотѣлъ ихъ избить, но онѣ такъ стали драться, что пришлось на нихъ быка съ цѣпи спустить; онъ страшно бодался.
Казику Плазу у котораго былъ пивоваренный заводъ въ Хохоловѣ, онѣ не давали покоя, пока, наконецъ, не перепились разъ пивомъ, которое онъ нарочно имъ приготовилъ; перепились такъ, что ни рукой ни ногой шевельнуть не могли. Тогда Казикъ сталъ ихъ огнемъ жечь, и онѣ совсѣмъ ушли изъ тѣхъ мѣстъ.
Богинки носили красныя шапочки. Одна изъ нихъ пришла къ мужику ночью картошку воровать; картошку тамъ, по той сторонѣ, къ Черному Дунайцу, рѣпью зовутъ. Догналъ ее мужикъ и сорвалъ у нея красную шапочку съ головы. Тогда она стала приходить по ночамъ къ его дому и жалобно молить:
Мужикъ, мужичокъ, отдай мою шапочку,
Не буду ходить за твоей картошкой!
Мѣстами падали тогда Градуны вмѣстѣ съ тучами. Не приведи Богъ, если на какой полянѣ ему что-нибудь сдѣлаютъ. Охъ, возьмутъ его тучи опять съ собой наверхъ, онъ станетъ надъ поляной и такъ сѣетъ градомъ, что всю землю застелетъ.
Часто во многихъ мѣстахъ сушились свинскія кормушки, полныя деньгами, но никто не бѣжалъ ихъ брать, хоть и видѣлъ. У каждаго корыта стоялъ человѣкъ съ желѣзными вилами или черный рогатый баранъ. Онъ бы тебѣ задалъ!
Вотъ что случилосъ разъ съ Войткомъ Пыткосомъ. Сказалъ ему Ясекъ Тирала изъ Костелискъ, что у Сивой горы сушится корыто съ деньгами; самъ-молъ видѣлъ, но боится идти, такъ какъ тамъ стоитъ черный баранъ, страсть какой большой. Войтекъ былъ мужикъ сильный и смѣлый и говоритъ Яську, что баранъ-де ему нипочемъ. Было это вечеромъ; утромъ порѣшили они идти за деньгами.
Войтевъ всю ночъ ходилъ по избѣ — онъ былъ толстый, страсть! Утромъ пошли. Эхъ, не вернулся Войтекъ, смѣло подошелъ къ барану, а тотъ какъ боднетъ его рогами! Мигомъ у Войтка внутренности выпали, а Тирала — на дерево (онъ и такъ стоялъ подальше, да повыше; боялся, онъ осторожный былъ). А деньги мигомъ ушли подъ землю, и баранъ за ними. Черезъ минуту Тирала набрался духу, слѣзъ съ дерева, хочетъ Войтка въ чувство привести — куда тамъ! Нечего было съ нимъ дѣлать — умеръ. Сразу умеръ. Тирала удралъ домой, а любопытство такъ его и подзадоривало узнать, не будутъ ли деньги еще когда-нибудь сушиться. И сушились, да только при нихъ человѣкъ стоялъ, въ черное одѣтый. Должно быть, это былъ самъ дьяволъ, а баранъ ему служилъ. Такъ вотъ оно какъ было! Открывались тогда пещеры, погреба, полные золота и серебра, въ иныхъ войско стояло, кони… Видѣли это люди, многіе бывали даже въ этихъ пещерахъ, другіе вѣрили въ это.
Водило людей по горамъ, путало дороги передъ ними иногда по цѣлымъ ночамъ. Видѣли люди, какъ смерти ходили и плясали по лѣсамъ, сами даже плясали иногда съ ними! Да не очень радовался тотъ, кого онѣ брали съ собой плясать; онъ не только caпоги издеретъ, въ которые обутъ, а и портки изорветъ въ клочки; утромъ еле живой въ избу придетъ. А хуже всего босому бывало; босикомъ и ногти можно было сорвать на пняхъ и корняхъ ночью.
Люди всегда слѣдили за ними: въ какую сторону онѣ шли, тамъ вскорѣ умиралъ кто-нибудь; это ужъ вѣрнѣе вѣрнаго было. Смертей было три на всю Подгалянскую долину. Этихъ трехъ и видѣли вездѣ на полянахъ въ Закопаномъ, въ Уступѣ, въ Ратуловѣ.
Ходили тогда еще какіе-то сѣдые старики, да тѣ все больше ходили въ горахъ, въ шалаши къ горцамъ и хозяевамъ. Но если въ какомъ-нибудь шалашѣ съ такимъ старикомъ горцы или хозяинъ обойдутся не какъ слѣдуетъ, такъ онъ имъ задавалъ!..
Срывались огромныя скалы, засыпали иногда цѣлыя долины вмѣстѣ съ горцами.
Было это осенью, въ самое Успеніе. Тепло, погода прямо — чудо! Рано утромъ, только первые пѣтухи пропѣли, Мартинъ Пудрасъ изъ Полянъ собрался къ обѣднѣ въ Людимиръ. Идетъ, пришелъ въ Кулевую долину и думаетъ.
— Рано еще! Тутъ, по этимъ скаламъ, жутко идти одному ночью, тутъ, въ этой долинѣ, людей стращаетъ, дорогу путаетъ; я еще, пожалуй, заблужусь. Сяду гдѣ-нибудь на минутку, отдохну, дождусь разсвѣта. Отсюда вѣдь дойти до Людимира успѣю!..
На землѣ нигдѣ нельзя было хорошенько усѣсться, но нелодалеку была деревянная часовня; Мартинъ зашелъ въ нее, сѣлъ, закурилъ трубку, сидитъ и думаетъ:
— Хорошо я сдѣлалъ, что залѣзъ сюда: коли на меня волкъ нападетъ спереди у меня кремень есть, огниво, буду огонь высѣкать въ дверяхъ — и не войдетъ онъ сюда, а сзади и по бокамъ доски. Нечисть сюда тоже не пойдетъ, тутъ Господь Богъ на крестѣ; побоится войти. Ну, а если полѣзетъ и сюда, я схвачу крестъ въ руки и буду бить по башкѣ во всю! Уйдетъ!..
Сидитъ, куритъ трубку и думаетъ. Вдругъ смотритъ, отъ Тихаго озера баба идетъ, въ бѣлую простыню съ головы до ногъ завернута; идетъ прямо къ часовнѣ…
— Иди, иди, ладно!.. — подумалъ онъ, — вдвоемъ не такъ жутко будетъ… Коли ты еще не стара, такъ иди скорѣе… Правда, мѣста нѣтъ въ часовнѣ, да ужъ мы кое-какъ потѣснимся.
Смотритъ: баба приближается и все растетъ… Чѣмъ она ближе къ часовнѣ, тѣмъ она больше и бѣлѣе.
Выросла съ сосну! Пудрасъ видитъ, что это не баба, а призракъ какой-то… Схватилъ на всякій случай крестъ со стѣны и стоитъ съ нимъ, готовясь драться, если баба полѣзетъ въ часовню; но баба не дошла, стала среди долины и стоитъ.
О! глядь, а отъ Дяниша другая идетъ; за ней отъ Ратулова третья. И эти выросли, какъ та, поздоровались, поцѣловались, давай плясать одна вокругъ другой — разбойничій танецъ съ косами, — покрикивать и напѣвать:
Мы — смерти-сестрички,
Рождены безъ матери,
Душить людъ христіанскій
Самимъ Богомъ созданы!
Пудрасъ даже позеленѣлъ отъ страха; Богъ ихъ знаетъ, можно ли ихъ даже крестомъ ударить! Только онѣ не шли къ нему, а носились вокругъ часовни до самаго утра.
Пѣтухи въ Куляхъ запѣли во второй разъ; только тогда онѣ нерестали плясать и заговорили:
— Мнѣ далеко идти, на Тихое озеро, — говоритъ одна, — тамъ надо съ одной старой бабой управиться!.. Только жаль мнѣ ее, трое дѣтей у нея: плакать будутъ, а мужика нѣтъ.
— Та! та! та! — говоритъ другая. — На старости лѣтъ могла бы ты не плакаться!.. Вотъ тебѣ на!.. Мужика нѣтъ!.. Я вчера въ Ратуловѣ мать семи дѣтей прикончила; они плачутъ, а мнѣ что!.. Сѣла на бабу и стала душить… Ничего не помогло. Свое я сдѣлала!.. А сегодня я въ Поляны иду, тоже за бабой; да только объ этой никто плакать не станетъ, у нея только одинъ сынъ, разбойникъ!..
— А я вѣчно должна возиться съ этими негодяями, съ мужичьемъ, — говоритъ третья. — Сегодня недалеко иду, къ Слодычкамъ, за однимъ изъ нихъ, но зато съ этимъ придется повозиться, страшно крѣпокъ. Да времени у меня довольно, до полудня возиться могу!
Поцѣловались. Toй, что на Тихое озеро шла, недосугъ было. Двѣ ушли, а одна осталась; подошла, повѣсила косу на крышу часовни и говоритъ сама съ собой:
— Ну, что имъ! Съ бабами такой возни нѣтъ… похрипитъ, похрипитъ и поминай, какъ звали… А мужикъ! Трубкой этой своей насквозь прокуренъ — съ нимъ повозишься!
Сѣла на минуту, потомъ взяла косу и тихонько пошла къ Слодычкамъ, когда ужъ совсѣмъ разсвѣло. Пудрасъ бочкомъ, бочкомъ, да стрекача домой! Ему ужъ и обѣдня не мила стала, такъ онъ напугался!
На слѣдующій день и говорятъ: — въ Полянахъ умерла старая Яницкуля, за Тихимъ озеромъ — Марыня Будзова, та, которая давно уже вмѣсто мужа на разбой ходила и на Миломъ лугу хозяйство имѣла. На слѣдующій день въ Буторовѣ крикъ, что-молъ Ясекъ Слодычекъ на соснѣ повѣсился.
— Ишь! — подумалъ Пудрасъ, — хорошо еще, что онѣ не видѣли меня, какъ я въ часовнѣ сидѣлъ. Эхъ, Боже, Боже!..
Въ Закопаномъ въ то самое время, какъ овесъ собирали, нависла туча надъ Гладкой горой и стала молотить градомъ, такъ что не приведи Богъ. Собекъ мололъ на мельницѣ у Собчаковъ; далеко отъ мельницы пахло мукой на дорогѣ. Ужъ и мельникъ былъ Собекъ! И стрѣлокъ и музыкантъ!
Мелетъ онъ и смотритъ на Гладкую гору. Господи Боже! если такъ дальше будетъ, то перебьетъ все и на Валевой горѣ и на Гладкой; нечего и говорить. Но скоро громъ пересталъ. Къ вечеру тучи разсѣялись, только вѣтеръ былъ холодный.
Выглянулъ онъ. Откуда ни возьмись, у порога какой-то незнакомый мужикъ. Одѣтъ въ изорванный кафтанъ, въ портки. Безъ шапки, босикомъ. Мокрехонекъ, какъ мышь! Скользитъ и спотыкается по градинкамъ (и здѣсь градомъ захватило). Трясется и стучитъ зубами отъ холода. Дрожитъ, согнулся весь,
— Да или же, чучело, въ избу, а то замерзнешь! Согрѣйся!
Вошли.
Въ избѣ было тепло, подъ печью въ золѣ угли были спрятаны. Собекъ охватилъ кочергу и сталъ разгребать ольховые угли; посадилъ мужика на полу около печи и говоритъ:
— Ну, грѣйся! Откуда, миленькій?.. Чей ты?.. — спрашиваетъ его.
А тотъ ни слова. Все стучитъ зубами и смотритъ на него. Дрожитъ, трясется отъ холода.
— Заговоришь, какъ согрѣешься, — думаетъ Собекъ. Пошелъ, наложилъ дровъ въ печку, зажегъ.
— Ну, грѣйся теперь, а потомъ говорить будемъ!..
Мужикъ грѣется, суетъ въ печку и руки и ноги; но кафтанъ и портки вмѣсто того, чтобы сохнуть у огня, мокнутъ все больше и больше: изъ каждой нитки вода струится… Огонь на полу залило, погасъ онъ совсѣмъ, а мужикъ, паскуда, все больше въ печь лѣзетъ, грѣется будто… Потоки воды текутъ по полу отъ печки къ двери… Собекъ смотритъ:
— Что за чертъ?!
Хвать его за шиворотъ и вышвырнулъ за двери, а тотъ залѣзъ подъ мельничное колесо. Тамъ холодная вода хлещетъ въ колесо; онъ влѣзъ въ нее, скалитъ зубы Собку и смѣется!..
— Хе-хе!.. Тутъ мнѣ хорошо! — говоритъ, — только бы поѣсть!
— Ну, такъ и сиди! — говоритъ Собекъ. — Только смотри, какъ бы тебя колесо не захватило…
Тотъ посмотрѣлъ на колесо, прыгъ на крылья, которыя воду берутъ, проѣхался на немъ сверху внизъ. Соскочилъ, стряхнулъ съ себя воду, взялъ и остановилъ мельницу.
— Э! чертъ тебя возьми — подумалъ Собекъ. — Тебѣ, видно, и мельница нипочемъ!.. Ну, такъ сиди!..
Пошелъ онъ домой на берегъ, отломилъ полъ-овсянаго хлѣба, взялъ кусокъ овечьяго сыру, принесъ и далъ ему:
— Ну, ѣшь, — говоритъ, — и сиди, коли тебѣ тутъ хорошо.
Тотъ взялъ, осмотрѣлъ хлѣбъ и сыръ совсѣхъ сторонъ, попробовалъ. «Гм!.. гм!.. гм!.. Овсяной!» Взялъ и съѣлъ. А сыромъ нахвалиться не могъ! Взялъ его, съѣлъ весь сразу и говоритъ:
— У тебя этого много; на трехъ полкахъ лежитъ, я знаю… Дашь мнѣ еще?.. Дашь, дашь!.. Я знаю! А вотъ тамъ, за водой, у Кунды еще больше, чѣмъ у тебя! Цѣлыхъ четыре полки въ кладовой! Я туда не пойду, она не дастъ… Злющая баба!.. У нея всякія травы есть и колокольчикъ такой, — чуть она зазвонитъ имъ и травами кадить начнетъ, мнѣ уходить нужно… Я туда не пойду, но если бъ кто-нибудь укралъ для меня этотъ сыръ!.. Вотъ бы ты посмотрѣлъ! Я бы ей задалъ тогда! Дочиста бы все у нея вымолотилъ.
— Эге! Такъ ты тотъ, что грады вѣдаешь! — подумалъ Собекъ, но ничего не сказалъ,
— Подожди молъ, я тебя проучу маленько, а сейчасъ Богъ съ тобой!
Каждый день приносилъ онъ изъ дому сыру, сырого молока въ горшкѣ, хлѣба. Градунъ ѣлъ и посмѣивался.
Сидѣлъ онъ у него цѣлыхъ двѣ недѣли. Когда были ясные дни, онъ цѣлыми днями и ночами мутилъ воду подъ колесомъ; когда былъ дождь, сидѣлъ тихонько и смѣялся… Только наканунѣ всегда говорилъ Собку: «Завтра будетъ дождь!» И дождь былъ. Ни разу онъ не совралъ.
Подъ конецъ онъ страшно расходился. Сталъ съ мужиками, что очереди ждали у мельницы, проказничать, дѣвокъ гадкими словами обзывать: онъ вѣдь зналъ, кто съ кѣмъ путается!
Разъ съ вечера онъ словно одурѣлъ, проказничалъ подъ колесомъ и на всей мельницѣ, Собку надоѣлъ до чертиковъ, да и мужики ужъ стали его побаиваться: онъ всюду лѣзъ.
— Когда же тебя черти возьмутъ отсюда!.. — думаетъ Собекъ. — Довольно ужъ этого!
Но не говоритъ ни слова и все смотритъ, что онъ будетъ дѣлать сдуру.
Въ полночь взошелъ ясный мѣсяцъ и свѣтитъ. А Градунъ пришелъ въ избу. Тамъ на скамьѣ подъ окномъ лежалъ кусокъ свиной кожи (Собекъ его припасъ на сапоги); взялъ онъ его потихоньку, спряталъ за пазуху и пошелъ въ поле. Вырвалъ гвоздь изъ колеса, взялъ его и пошелъ къ водѣ, сѣлъ на скалу и сталъ этой кожей ноги закутывать и шить что-то этимъ гвоздемъ.
Собекъ сталъ присматривать за нимъ, вышелъ потихоньку изъ мельницы, подкрался ольховыми кустами къ березкамъ: что онъ тамъ дѣлаетъ?.. Смотритъ. Онъ сидитъ на скалѣ у воды, натягиваетъ кожу зубами, то примѣритъ ее на ногу, то смотритъ вверхъ на мѣсяцъ и говоритъ:
— Свѣти, мѣсяцъ! Свѣти! Я себѣ сапоги шью!..
Собекъ наглядѣлся на него вдоволь, взялъ камень и прицѣлился ему въ плечи.
— Что бъ тебя черти взяли! — говоритъ тотъ. — Свѣтилъ бы лучше, а не дрался! Я бы хорошенько сапоги сшилъ — и нѣтъ больше тьмы! Знаешь?!.
Собекъ пошелъ тихонько назадъ, на мельницу, а тотъ пришелъ къ нему и говоритъ:
— Я у тебя недолго ужъ останусь! Пойду отсюда. Мои ужъ зовутъ меня! Только теперь смотри въ оба! Какъ увидишь, что пойдетъ черная туча отъ Поронина, снизу, — ты не плошай. Что есть духу, останавливай мельницу. Бѣги скорѣй къ запрудѣ, отведи воду въ русло, а то васъ занесетъ иломъ и пескомъ. Завтра ночью снѣгъ порошить будетъ, да это ничего! Онъ пропадетъ, еще тепло будетъ.
На слѣдующій день была хорошая погода. Градунъ залѣзъ на весь день подъ колесо, въ воду, и то и дѣло поглядывалъ къ Оравѣ. Весь день онъ былъ какой-то грустный даже ѣсть не хотѣлъ.
Къ вечеру стали тучи собираться отъ Оравы; увидѣлъ онъ ихъ, обрадовался, вышелъ изъ-подъ колеса, пришелъ на мельницу веселый и поѣлъ… Ночью снѣгу немного выпало. И всю ночь онъ не спалъ, а все ходилъ по избѣ и хохоталъ самъ съ собой, хоть диву давайся! Утромъ все затянуло мглой, густой, какъ тѣсто; Градунъ, чуть свѣтать стало, пошелъ въ поле; вытащилъ соломы изъ щели, завернулъ въ нее ноги и пошелъ по снѣгу прямо къ Балёвой горѣ. Утромъ долго его не было. Собанекъ все любопытствовалъ, куда онъ пошелъ… Обулся и пошелъ за нимъ по его слѣдамъ къ Валёвой горѣ.
А тотъ, только взошелъ на гору, сталъ по снѣгу ходить вокругъ да около. Сначала дѣлалъ маленькіе круги, потомъ все больше и больше; въ концѣ концовъ исчезъ куда-то, слѣдъ на снѣгу кончился, осталась только солома. Мгла была, какъ тѣсто; она и подняла его вверхъ.
— Ну, пусть тебя хоть разъ черти возьмутъ! — подумалъ Собекъ и пошелъ домой,
Скоро распогодилось, снѣгъ исчезъ совсѣмъ, стало тепло.
Прошло этакъ недѣли двѣ, какъ вдругъ, въ самый полдень, гдѣ-то надъ Шафлярами стало страшно гремѣть и сверкать… Вѣтеръ подулъ отъ Поронина и вскорѣ страшная черная туча закрыла небо съ краю; мчится, гудитъ надъ Закопанымъ, гремитъ, блеститъ молніями, не приведи Богъ!
Собекъ видитъ, что это та самая туча, о которой тотъ ему говорилъ; остановилъ мельницу, побѣжалъ, что было духу, къ запрудѣ, отвелъ воду въ сторону, потомъ побѣжалъ къ Кундѣ. — Кто знаетъ, — думаетъ, — что будетъ? — И говоритъ ей обо всемъ. Кунда хвать, что было духу, освященный мѣдный звонокъ, травы, положила горящихъ углей въ миску, вышла въ поле, и давай кадить; потомъ три раза прозвонила въ звонокъ.
Туча вдругъ остановилась… И гремѣть и сверкать перестала, только шумъ въ ней, гулъ — не приведи Богъ! Словно Гевонтъ въ ней въ бочкѣ катается.
Вѣтеръ растетъ, сорвался во второй разъ, холодный и страшный. А Кунда ничего, только креститъ тучу звонкомъ, а другой рукой крестъ на крестъ машетъ миской въ воздухѣ и дуетъ на угли, чтобъ лучше горѣли… Травы трещатъ, горятъ, а дымъ отъ нихъ вѣтеръ несетъ прямо къ тучѣ. У Кунды руки ужъ затекать начинаютъ, а туча ни съ мѣста, стоитъ. Иногда только вѣтеръ подуетъ отъ нея и такой сильный, что люди чуть на земь не валятся!.. Кунда все стоитъ на своемъ мѣстѣ, звонитъ и кадитъ. Иногда вѣтеръ подниметъ у нея юбку вмѣстѣ съ исподницей до самой головы!.. Но Кундѣ не до стыда было; видитъ, что шутки плохи!
Простояли они такъ почти до вечера. Тогда Градунъ заговорилъ изъ тучи:
— Пусти меня! Не шути!
— Не пущу! ни на вершокъ!
— Пусти меня хоть какъ сквозь сито!..
— Не пущу!
— Хоть какъ сквозь сито!..
— Нѣтъ!
— Сжалься, Кунда, дай пройти, пущу чуть-чуть только, какъ сквозь сито!
— И на толщину ножа не пущу!.. Ни на столько вотъ! Назадъ иди, откуда пришелъ.
— Не могу! — говоритъ Градунъ, — коли ты меня дольше держать будешь, лопну!
— Иди въ горы, лопни тамъ, коль тебя такъ приперло. Только людямъ вреда не дѣлай!.. — И перестала звонить.
Тогда туча двинулась, пошла къ горамъ и такъ ихъ засыпала градомъ, что не приведи Богъ!
Тогда-то и оборвалась Скупневая гора и увязла у Явожинеи. Тогда въ горахъ образовались пруды и озера, а по склонамъ горъ всюду пообрывалась земля, образовались длинныя ямы и перекопы. А кучи града лежали мѣстами до весны.
Шутки были плохи!.. Люди ходили воду брать пониже, въ долинахъ; она туда лилась цѣлыми потоками по горнымъ ущельямъ.
- ↑ Палка съ желѣзнымъ топорикомъ вмѣсто ручки, которую носятъ татрскіе горцы.
- ↑ Войтъ — нѣчто въ родѣ нашего волостного старшины.
- ↑ Бурка.
- ↑ Сотскій.
- ↑ Сверхъестественныя существа — общее имя, которое примѣняется и къ русалкамъ к къ домовымъ…
- ↑ По повѣрьямъ карпатскихъ горцевъ, кто упадетъ со скалы, съ дерева, кого придавитъ падающее дерево, или кто на смерть ранитъ себя топоромъ при рубкѣ дерева, того лѣчить не надо. Смерть здѣсь неминуема. Это ея «привиллегія».