B. А. Крыловъ, какъ писатель.
правитьВ. А. Крыловъ. (Александровъ.). Прозаическія сочиненія въ двухъ томахъ. Томъ первый. С.-Петербургъ. 1908.
I.
правитьЗнаменитый авторъ «Донъ-Кихота» въ предисловіи къ своему роману говоритъ, между прочимъ слѣдующее:
«Постарайтесь, чтобы читая вашу исторію, меланхоликъ разсмѣялся, смѣшливый человѣкъ еще болѣе развеселился; чтобы простой человѣкъ не соскучился, а развитой удивлялся-бы вашей изобрѣтательности; чтобы серьезный не презиралъ ея, а осторожный похвалилъ-бы».
Эти слова могутъ быть съ большою справедливостью отнесены къ творчеству В. А. Крылова.
Мы далеки отъ того, чтобы сравнивать его произведенія съ безсмертнымъ твореніемъ Сервантеса: В. А. Крыловъ — употребляемъ ходячее выраженіе — «пилъ изъ маленькаго стакана», и не можетъ конечно, считаться геніальнымъ писателемъ. Но тѣмъ не менѣе, нельзя не замѣтить, что въ его творчествѣ соединены почти всѣ условія, о которыхъ говоритъ великій испанецъ.
Въ самомъ дѣлѣ, стоитъ ознакомиться съ двумя — тремя пьесами В. А. Крылова, чтобы замѣтить въ нихъ то усиленное вниманіе къ публикѣ, которое сквозитъ въ совѣтѣ Сервантеса. Подобно геніальному автору «Донъ-Кихота» (который, конечно, прежде всего самъ выполнялъ свои совѣты) и В. А. Крыловъ не замыкался въ собственной поэтической неприступности, не былъ самодовлѣющимъ творцомъ, не относился съ презрѣніемъ къ «черни» и толпѣ, но всегда имѣлъ ее въ виду и велъ ее, если не за собой, то къ себѣ.
Въ немъ не было ни тѣни того писательскаго эгоизма, который свойствененъ такъ называемымъ парнасцамъ. Плоть отъ плоти своего ближняго, В. А. писалъ и работалъ прежде всего для него, не помышляя о какихъ-либо особоизбранныхъ натурахъ, или о будущихъ поклонникахъ. Онъ не льстилъ толпѣ, не потакалъ ея вкусамъ, (противъ этого онъ яро возставалъ всегда и въ своихъ статьяхъ и на дѣлѣ), но онъ считалъ нелишнимъ «забавлять» ее, т. е. заинтересовывать ее и дѣлать ей пріятное въ тѣхъ видахъ, чтобы привлечь въ театръ новаго зрителя пребывавшаго дотолѣ въ сторонѣ отъ какой-либо культуры. Культивирующее-же значеніе театра Крыловъ ставилъ очень высоко. И если мы вспомнимъ, въ какое глухое время ему пришлось дѣйствовать въ качествѣ драматурга, то мы придемъ къ заключенію, что онъ былъ глубоко правъ, ставя театръ на такую высоту. Въ тѣ времена глухой реакціи и повсемѣстной сонной одури (послѣ недолгаго подъема 60-хъ годовъ) театръ былъ единственной аудиторіей воспитательнаго воздѣйствія на массы и единственной ареной для широкаго общественнаго единенія. Значеніе русскаго театра въ тѣ времена было, дѣйствительно, громадно, и поэтому вполнѣ понятно то уваженіе, которое питалъ къ нему Крыловъ, и то стараніе, съ которымъ онъ искалъ для театра возможно большаго числа зрителей. И ради этой цѣли ему, конечно, приходилось относиться къ публикѣ съ особой внимательностью.
Для такого живаго и, можно сказать, боеваго призванія, какъ дѣятельность романиста-сатирика, или драматурга, парнасскій эгоизмъ и пренебреженіе толпою совершенно немыслимы. Имъ поневолѣ приходится влагать свои мысли въ формы наиболѣе доступныя толпѣ и наиболѣе способныя заинтересовать и привлечь толпу.
И въ этомъ отношеніи В. А. Крыловъ, какъ драматургъ, вполнѣ достигалъ цѣли. Его пьесы были всегда привлекательны. А такъ-какъ смѣхъ всего болѣе привлекаетъ зрителя, то В. А. умѣлъ писать такъ, что слушая очень многія изъ его пьесъ, «меланхоликъ смѣялся, а смѣшливый человѣкъ еще болѣе развеселялся».
Далѣе, пьесы В. А. были всегда доступны пониманію средняго зрителя. Онъ не гнался за новыми — непонятными толпѣ — словами и формами, но предпочиталъ давать формы и положенія простыя и, такъ сказать, общедоступныя и общеупотребительныя, такъ чтобы «простой человѣкъ не соскучился». И, простой человѣкъ, никогда не скучалъ на пьесахъ Крылова: онъ находилъ въ нихъ достаточное количество того, что было и интересно и понятно для него. Вмѣстѣ съ тѣмъ Крыловъ былъ достаточно остроуменъ, находчивъ и богатъ дѣйствіемъ и движеніемъ въ своихъ фабулахъ, такъ что «и развитой человѣкъ» могъ сплошь и рядомъ «удивляться его изобрѣтательности». И, конечно, никто изъ серьезныхъ (т. е. истинно серьезныхъ, а не притворяющихся таковыми) людей и не думалъ «презирать» В. А… Это дѣлали (да и то лишь по отношенію къ извѣстному разряду его произведеній) лишь тупые педанты, не умѣвшіе взглянуть на творчество Крылова съ надлежащею широтою взгляда, или же люди такъ или иначе озлобленные на него и недоброжелательствующіе ему…
И даже самые «осторожные» критики имѣли полное основаніе «похвалить» большинство произведеній Крылова, такъ какъ въ нихъ, несомнѣнно, было хоть что либо, достойное одобренія.
Какъ писатель, В. А. Крыловъ отгородилъ для себя довольно рѣзкою чертою почти исключительно область драматургіи. Онъ не чуждался повѣствовательнаго рода литературы; онъ писалъ и статьи по разнымъ отдѣльнымъ вопросамъ (преимущественно, театральнымъ) и мемуары и даже чисто-беллетристическія произведенія (разсказы «Качалинъ», «Ненависть»). Въ настоящей книгѣ читатели найдутъ цѣлый рядъ такихъ произведеній Крылова. Но все это для него не характерно и нѣсколько необычно для него. И съ его именемъ, какъ литератора, неразрывно связано представленіе объ авторѣ пьесъ, а не повѣствовательныхъ произведеній. Поэтому первое и главное наше слово сейчасъ будетъ о В. А. Крыловѣ — драматургѣ.
Въ своемъ творчествѣ В. А. Крыловъ довольно строго слѣдовалъ своимъ взглядамъ на театральный репертуаръ.
Мы уже знакомы съ его подраздѣленіемъ и оцѣнкою репертуара. Крыловъ, какъ извѣстно, дѣлилъ его на двѣ категоріи — 1) пьесы классическія и 2) пьесы современныя. Изъ числа классическихъ пьесъ онъ отдавалъ особое предпочтеніе тѣмъ пьесамъ міровыхъ писателей, которыя сохранили до сихъ поръ свое художественное и общечеловѣческое культурное значеніе — и ставилъ ихъ во главу репертуара. Онъ считалъ ихъ идеалами драматической литературы, вѣчносіяющими лампадами въ храмѣ искусства и говорилъ, что безъ нихъ не мыслимъ ни одинъ хоть сколько нибудь серьезный драматическій театръ.
Пьесы современнаго репертуара Крыловъ считалъ важными и нужными лишь постольку, поскольку онѣ отражаютъ современную жизнь, и поскольку онѣ художественны и не тенденціозны. При этомъ онъ придавалъ огромное значеніе смѣху и веселью въ пьесѣ и въ высшей степени цѣнилъ пьесы веселыя. Но допуская добродушный комизмъ, веселую наивность сюжета и даже шаржъ, т. е. каррикатурность, Крыловъ требовалъ, чтобы «все это было все-таки характерно» и «было хоть маленькимъ правдивымъ откликомъ жизни».
Затѣмъ онъ снисходительно относился и къ заимствованіямъ и передѣлкамъ съ иностраннаго, считая, что «недостатокъ интересныхъ оригинальныхъ новинокъ можетъ быть замѣненъ переводами и заимствованіями». При этомъ Крыловъ предпочиталъ именно, передѣлки и заимствованія, а не переводы — и мы будемъ ниже имѣть случай увидѣть, на какомъ основаніи онъ предпочиталъ это.
Резюмируя свои взгляды на репертуаръ Крыловъ полагалъ, что «пьесы должны быть художественны, но все таки онѣ должны быть интересны и заманчивы для публики, и что авторы должны найти равновѣсіе: угождая публикѣ и увлекая ее, они не должны потакать ея дурнымъ наклонностямъ, а, напротивъ, пробуждать въ ней всѣ лучшія стороны ума и чувства».
И, вотъ, самъ онъ, повторяемъ, усердно придерживался всѣхъ этихъ директивъ въ своемъ творчествѣ:
Отдавая особое предпочтеніе геніальнымъ пьесамъ классическаго репертуара, В. А. первый расцвѣтъ своего творчества принесъ въ даръ классическому репертуару. Свою литературную карьеру онъ началъ (если не считать первой его драмы «Противъ теченія») превосходнымъ переводомъ «Натана Мудраго» и этою работою какъ бы испросилъ благословенія у отца современной драматургіи, Лессинга, на дальнѣйшую художественную дѣятельность. Позднѣе Крыловъ началъ переводить «Уріэль Акосту» и лишь по случайнымъ соображеніямъ прервалъ эту работу… Затѣмъ онъ перевелъ «Эгмонта» — все такія, именно, пьесы, которыя нельзя не причислить къ пьесамъ мірового репертуара, и которыя самъ онъ считалъ необходимѣйшими для каждаго серьезнаго театра.
Упомянутымъ директивамъ В. А. подчинялъ и бытовыя свои пьесы, число которыхъ у него, поистинѣ, громадно. Въ нихъ онъ культивировалъ веселье и смѣхъ и старался (хотя и не всегда удачно), сочетать литературность и серьезность намѣреній съ «заманчивостью». Во всякомъ случаѣ пьесы его — даже самыя мелкія буффонады — всегда были жизненны и затрогивали какую-либо житейскую, бытовую черту.
Наконецъ, въ своихъ обращеніяхъ къ пьесамъ иностранныхъ авторовъ Крыловъ всегда старался дать не простой переводъ, въ которомъ многое было-бы чуждо и непонятно «среднему» русскому зрителю, но передѣлку, примѣнительно къ русскимъ нравамъ и порядкамъ. Нужно, однако оговориться, что передѣлывалъ онъ преимущественно лишь такъ называемыя легкія пьесы. Пьесы-же серьезныя, извѣстныхъ авторовъ, (напримѣръ, «Честь» Зудермана), не говоря уже о пьесахъ классическихъ, В. А. Крыловъ переводилъ, не измѣняя ни ноты въ оригиналѣ и при этомъ давалъ, въ полномъ смыслѣ этого слова, переводъ художественный. Впрочемъ, такихъ чистыхъ переводовъ у него все-таки мало. И, вотъ почему:
«Люди, неимѣющіе достаточно дарованія», — объяснялъ Крыловъ свою склонность къ передѣлкамъ: — "чтобы чужую мысль, чужую сцену освѣтить колоритомъ своей національности, очень возстаютъ противъ передѣлокъ, предпочитая имъ простые переводы; это доказываетъ большое незнаніе театральнаго дѣла. Сцена — не книга, которую можно читать, останавливаясь, когда вздумаешь. Сцена — живое дѣло… Тутъ все должно быть приноровлено такъ, чтобы зритель получалъ впечатлѣніе непосредственно, чтобы, по возможности, ему не нужно было отвлекаться постороннимъ мышленіемъ. Вы говорите русскому зрителю слово «префектъ» — и зритель долженъ на нѣсколько секундъ отвлечься, чтобы сообразить дѣятельность префекта. А между тѣмъ дѣйствіе идетъ дальше, и что-нибудь утрачивается. Но вы скажете: «губернаторъ» — и дѣятельность лица ясна сразу…
Можно, конечно, спорить съ положеніями Крылова. Можно указать, что такая приспособляемость къ русскому пониманію сплошь и рядомъ должна вредить художественности пьесы. Но во всякомъ случаѣ, объясненіямъ В. А. нельзя отказать въ извѣстной философской продуманности, всецѣло вытекающей изъ его великаго знанія сцены… Къ тому-же, передѣланныя имъ пьесы всегда имѣли успѣхъ, и, стало быть, свой raison d'être… И было ихъ создано такъ много, что этотъ разрядъ произведеній Крылова тоже характеренъ для его творчества.
Такимъ образомъ, резюмируя все, только что сказанное нами, мы можемъ распредѣлить всѣ произведенія В. А. Крылова на три главныя категоріи:
Переводы классическихъ пьесъ.
Пьесы оригинальныя.
Передѣлки (и отчасти переводы) иностранныхъ, бытовыхъ — преимущественно легкихъ — пьесъ.
II.
правитьО пьесахъ первой категоріи много говорить не приходится Переведены онѣ (особенно, «Натанъ Мудрый») прекрасными стихами — очень близко къ подлиннику — и изъ нихъ «Натанъ Мудрый» кромѣ того снабженъ хорошими комментаріями. Такъ что, если драма Лессинга сама по себѣ — классическое произведеніе, то и переводъ ея, сдѣланный В. А. Крыловымъ, слѣдуетъ считать классическимъ образцомъ русской переводной литературы.
Но во всякомъ случаѣ, эти переводы не являются характерными для творчества В. А. Крылова.
Характерными же его произведеніями должны считаться, главнымъ образомъ, его оригинальныя бытовыя пьесы. Въ нихъ наиболѣе полно развернулся его, быть можетъ, и не особенно долговѣчный и не очень яркій, но, во всякомъ случаѣ, живой и теплый талантъ.
И развернулся онъ преимущественно въ комедіяхъ, т. е. пьесахъ болѣе веселаго жанра, чѣмъ драмы. Комедія была любимѣйшей формой литературныхъ произведеній Крылова. «Мнѣ какъ-то симпатичнѣе» — говорилъ онъ: — «эта веселая форма, не оставляющая въ зрителѣ томящаго впечатлѣнія, производимаго драмой, но все-таки наводящая на мысль, что и въ смѣхѣ онъ близокъ къ плачу». «Смѣхъ — великая сила на сценѣ» — говорилъ онъ въ другомъ случаѣ: — «Смѣхъ и веселье — великіе двигатели въ театрѣ»…
Оригинальныя пьесы В. А. Крылова, въ свою очередь могутъ быть раздѣлены на два отдѣла:
Пьесы съ серьезнымъ замысломъ, съ крупною темой, съ широкимъ психологическимъ и бытовымъ захватомъ и пьесы легкаго содержанія: небольшія комедійки и даже фарсы, разработывающіе какую-нибудь мелочь общественной и семейной жизни.
Въ первую рубрику входитъ, во первыхъ, юношеское произведеніе Крылова — «Противъ теченія», а затѣмъ цѣлый рядъ драмъ и комедій, изъ которыхъ однѣ воспроизводятъ какой-либо бытъ и посвящены боевымъ вопросамъ современности, другія-же разработываютъ какую-нибудь заранѣе постановленную буржуазно-философскую тему (piéces à thèse) — таковы: драмы — «Горе-злосчастье», «Дѣло Плеянова», «Семья», «Разладъ», «Земцы», «Не ко двору» и комедіи: «Къ мировому!», «По духовному завѣщанію», «Въ духѣ времени», «Радости жизни», «Поэзія любви», «Баловень», «Городъ упраздняется», «Лѣтнія грезы», «Кому весело живется»…
О первой изъ этихъ пьесъ («Противъ теченія») мы имѣемъ мало свѣдѣній, такъ-какъ она не вошла въ собраніе сочиненій В. А. Крылова. Въ свое время эта драма имѣла крупный сценическій успѣхъ, однако не вслѣдствіе литературныхъ качествъ, которыя были очень несовершенны, но исключительно благодаря своей благородной идеѣ и эффектному мелодраматизму содержанія. Вотъ какъ отзывается о ней и характеризуетъ ее извѣстный писатель, Ор. Миллеръ:
«Первое крупное произведеніе нашего автора остается въ сторонѣ отъ сцены и не входитъ въ собраніе его сочиненій. Мы знакомы съ этимъ произведеніемъ и думаемъ, что, найдя себѣ со временемъ мѣсто въ какомъ-нибудь журналѣ, подобномъ, „Русской Старинѣ“, оно останется однимъ изъ благородныхъ литературныхъ отголосковъ той знаменательной поры 60-хъ годовъ, которая не только со своею лицевою стороною, но даже и со своей изнанкою навсегда пребудетъ великою историческою эпохою.
Произведеніе это очень молодое, несовершенное по выполненію, по самому языку, не чуждое даже мелодраматизма. Но въ немъ есть тотъ пылъ, то увлеченіе могучей струею новой жизни, которыми ознаменовались у насъ радостныя похороны крѣпостнаго права»…
Драма «Противъ теченія» имѣетъ, такимъ образомъ, самую тѣсную связь со «Столбами». И тамъ и тутъ В. А. Крыловъ отдался живому и наболѣвшему въ то время вопросу крѣпостнаго права и насилія надъ крестьянскою личностью. Драма эта, какъ мы уже знаемъ въ репертуарѣ не удержалась по причинамъ чисто внѣшнимъ и притомъ случайнымъ.
Идеи и порывы 60-хъ годовъ сказались и въ слѣдующихъ по времени пьесахъ Крылова: «Къ мировому!», «Земцы», «Не ко двору» и «Дѣло Плеянова».
«Къ мировому!» — блестящій, остроумный этюдъ нравовъ, изображающій одну изъ тѣхъ коллизій, которыя были пораждаемы столкновеніями новыхъ понятій и реформъ со старыми взглядами и порядками. Эта пьеса увѣковѣчиваетъ впечатлѣнія, испытанныя современниками отъ первыхъ шаговъ только-что введенной тогда мировой юстиціи. Цѣлый рядъ сценъ и діалоговъ рисуетъ взгляды тогдашняго общества на эту новинку нашей общественности, — и въ этомъ отношеніи комедія Крылова имѣетъ значеніе исторической иллюстраціи быта.
«Туда очень вѣжливо приглашаютъ!» — говоритъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ о мировомъ арестномъ домѣ. — «Въ тюрьму-то?» — спрашиваетъ другое лицо. — «Что-жъ тюрьма? это какая тюрьма… Тамъ все прилично!» — «А я думалъ, васъ тамъ на цѣпи держатъ!» — "Что вы, Павелъ Ивановичъ, право-съ!… Тамъ вѣдь все для господъ, и обращеніе этакое… Съ почтеніемъ. Тамъ даже одинъ коллежскій совѣтникъ сидѣли!…
«Только, вотъ, что, Павелъ Ивановичъ, обидно»: — говоритъ, далѣе, тоже лицо: — «Когда этотъ мировой отъ какого-нибудь извозчика жалобу на чиновника, на служащаго принимаетъ… И слушаетъ — что мужика показанье, что мое — все равно… Вотъ что обидно!».
— «Нѣтъ! Это прежде господамъ все съ рукъ сходило» — отзывается о новомъ судѣ другой персонажъ комедіи: — «А теперь озорничать никому не позволено… На всѣхъ судъ есть!»…
Въ то время мировые судьи были, прямо-таки, въ модѣ. На засѣданія къ мировому публика ходила какъ на любопытное зрѣлище. Равноправіе всѣхъ — и слуги и господина — предъ судьею, справедливость приговора, невозможность богатому и вліятельному человѣку отдѣлаться отъ наказанія, и, наконецъ, гласность суда — все это казалось тогдашней публикѣ чѣмъ-то фееричнымъ и приковало къ себѣ всеобщее вниманіе. Крыловъ попалъ своей комедіей, что называется въ точку. Она явилась однимъ изъ тѣхъ, удачныхъ, по своей своевременности, литературныхъ откликовъ, которые, въ свою очередь, родятъ самый живой откликъ среди читателей и публики.
Успѣху комедіи «Къ мировому» кромѣ ея злободневнаго отклика на мировой судъ способствовало также и то, что Крыловъ коснулся въ ней еще и другихъ, не менѣе злободневныхъ вопросовъ — о женскомъ образованіи и объ отношеніяхъ родителей къ взрослымъ дѣтямъ. Съ новыми культурными взглядами «дѣтей» въ комедіи сталкиваются заскорузлые взгляды «отцовъ», поражающіе своимъ тупымъ буржуйствомъ. Взрослая дѣвушка, Лена Колечкина, хочетъ читать, учиться, развиваться, но тупой родитель третируетъ ее, какъ маленькую дѣвченку, и негодуетъ по поводу того, что молодой человѣкъ, ея родственникъ Николай Рубановъ, носитъ ей книги.
— «Благодарю покорно! — говоритъ онъ женѣ: — онъ (т. е. Рубановъ) сегодня ей далъ „Революцію“, завтра дастъ акушерство, а мы все ничего!». "Послушай ихъ, такъ они тебѣ наговорятъ про разные эти гражданскіе браки, да про назначеніе женщины… А ужъ вы меня извините, для меня правила чести прежде всего. Я не допущу, чтобы моя дочь со всякими штопаными-трепаными водилась, да отъ нихъ-бы всякому шалопутству научалась! Взгляды дѣтей однако торжествуютъ: Лена все-таки рѣшается поступить на женскіе курсы, а строгій родитель, приговоренный при всѣхъ своихъ «правилахъ чести» къ высидкѣ за приставанье на улицѣ къ порядочной дѣвушкѣ, скромно пасуетъ предъ дѣтьми и уныло отправляется въ арестный домъ… И читатель живо чувствуетъ, что вмѣстѣ съ Павломъ Ивановичемъ Колечкинымъ отправляются, по волѣ автора, въ арестный домъ и всѣ закоснѣлыя убѣжденія. И становится вполнѣ понятнымъ тотъ взрывъ общественныхъ симпатій, которымъ былъ награжденъ Крыловъ за этотъ своевременный художественный приговоръ отживающему дореформенному старью. И при всей, избалованности нынѣшняго читателя и зрителя, эта милая пьеска и теперь читается и смотрится съ огромнымъ удовольствіемъ, несмотря даже на проскальзывающую въ ней кое-гдѣ наивность и неяркость нѣкоторыхъ діалоговъ. И оцѣнивая творчество В. А. Крылова, необходимо поставить ее во главу угла: этою пьесой онъ создалъ себѣ имя и вмѣстѣ съ тѣмъ положилъ первый, самый главный камень въ фундаментъ своего художественнаго сочинительства.
Живымъ отголоскомъ судебной реформы 60-хъ годовъ является также и драма «Дѣло Плеянова». Въ ней авторъ отводитъ очень много мѣста изображенію и характеристикѣ суда присяжныхъ и заполняетъ значительную часть пьесы своеобразнымъ дидактизмомъ: поученіемъ публики на тему, что такое окружный судъ, въ чемъ его свойства и задачи?
Такъ-какъ судебные уставы 1874-го года въ то время были новинкою, и понятія и принципы новаго суда еще не всѣмъ были извѣстны и понятны, то Крыловъ въ «Дѣлѣ Плеянова» поставилъ своей задачей популяризированіе этихъ принциповъ. (Какъ увидимъ ниже, въ другой пьесѣ — «Земцы» — онъ популяризируетъ точно такимъ-же образомъ принципы земскаго самоуправленія). И надо отдать ему справедливость: на фонѣ этой, въ общемъ, довольно скучноватой и растянутой драмы онъ со знаніемъ и любовью къ дѣлу трактуетъ о судейскомъ дѣлѣ: о взаимоотношеніяхъ между обвиненіемъ и защитой, о значеніи защиты, о психологіи защиты. Онъ критикуетъ адвокатское и прокурорское судоговореніе и углубляется далѣе въ психологію присяжныхъ засѣдателей, причемъ чрезвычайно живо изображаетъ извѣстный типъ присяжнаго засѣдателя (помѣщикъ Отрубановъ), поглощеннаго «своими собственными дѣлами» и норовящаго всѣми силами улизнуть отъ исполненія своихъ обязанностей. Далѣе В. А. Крыловъ распространяется относительно оцѣнки судебныхъ доказательствъ и знакомитъ читателя съ разборомъ уликъ. И читатель (зритель) выноситъ изъ этой драмы довольно серьезное знакомство съ многими существенными чертами суда присяжныхъ…
Вмѣстѣ съ тѣмъ въ этой пьесѣ В. А. Крыловъ чрезвычайно ярко изображаетъ тотъ интересъ къ новому суду — скажемъ болѣе, то любопытство, — которымъ было тогда охвачено все общество. Многія черты «Дѣла Плеянова», въ этомъ отношеніи, впрочемъ, являются живою иллюстраціей и нынѣшняго времени: вѣдь и теперь, если судъ присяжныхъ наѣзжаетъ въ глухой провинціальный городъ, да еще по сенсаціонному процессу, то подобный выѣздъ составляетъ цѣлую эпоху въ городской жизни. Въ тѣ-же времена интересъ къ выѣзднымъ сессіямъ суда еще болѣе обострялся, городскіе обыватели еще болѣе взбудораживались, и въ счастливый городъ, гдѣ возникало такое занимательное зрѣлище, какъ уголовный судъ, дѣйствительно, съѣзжались (какъ это изображено въ пьесѣ Крылова) всѣ окрестные помѣщики, словно на ярмарку, или храмовой праздникъ.
Все это оживленіе и взбудораженіе мирной жизни маленькаго городка изображено у Крылова поистинѣ превосходно: ярко и картинно. Вся эта ярмарка празднаго любопытства къ человѣческому горю и въ тоже время серьезнаго интереса къ новому культурному учрежденію нарисована у него истинно художественными чертами. И среди многочисленныхъ живыхъ и яркихъ персонажей у него здѣсь выведенъ, едва-ли не впервые въ русской литературѣ, любопытный и еще новый тогда типъ судебной психопатки (m-lle Лущанина).
И такимъ образомъ, подобно тому, какъ въ комедіи «Къ мировому!» мы имѣемъ живую иллюстрацію тѣхъ пертурбацій, которыя внесла въ общество мировая юстиція, въ «Дѣлѣ Плеянова» мы встрѣчаемъ исторически-вѣрную картину отношенія того-же общества къ суду присяжныхъ. И какъ въ первой комедіи, такъ и здѣсь эта черта дѣлаетъ пьесу В. А. Крылова весьма цѣнною, въ качествѣ бытовой иллюстраціи одной изъ сторонъ эпохи 60-хъ годовъ.
То же самое можно сказать и о слѣдующей крупной пьесѣ В. А. Крылова «Земцы» («Змѣй Горынычъ»). Здѣсь мы находимъ столь-же яркое отраженіе другой стороны эпохи 60-хъ годовъ — изображеніе земскаго самоуправленія и отношенія къ нему современниковъ. И какъ и въ предыдущей пьесѣ, В. А. Крыловъ отдаетъ здѣсь дань необходимому для того времени дидактизму, т. е. объясняетъ, что такое земство, каково его устройство цѣли и задачи. Огромная сцена посвящена этой дидактической лекціи, — сцена, которая въ позднѣйшее время уже выкидывалась, безъ всякаго ущерба для пьесы. Въ этомъ дидактизмѣ ярко сквозитъ горячее желаніе автора популяризировать и поскорѣе провести въ жизнь тѣ идеи и принципы, которые дороги ему, какъ убѣжденному шестидесятнику.
Въ «Земцахъ» Крыловъ рисуетъ первые шаги земства въ Россіи. Авторъ вводитъ насъ въ кругъ земскихъ дѣятелей и знакомитъ насъ съ производствомъ земскихъ выборовъ, съ административными посягательствами на свободу этихъ выборовъ, съ больничнымъ дѣломъ въ земствѣ и даже съ земскими интригами (выживаніе врача). Мало того, онъ выводитъ на сцену цѣликомъ засѣданіе земскаго собранія. Это была новость, впервые выдвинутая Крыловымъ на подмостки сцены, — новость, изъ-за которой цензура долгое время не разрѣшала «Земцевъ» къ постановкѣ. Предъ зрителями воочію появлялась на сценѣ живая общественная организація — маленькое подобіе парламента, отъ котораго Россія была тогда еще такъ далека… В. А. Крыловъ схватилъ съ чрезвычайной мѣткостью и жизненностью типы земскихъ избранниковъ, ихъ языкъ, ихъ рѣчи съ общественной трибуны… Имъ было подмѣчено и вѣрно передано неумѣніе русскаго человѣка говорить въ обществѣ, и въ тоже время его охота говорить, говорить, говорить… Въ рѣчахъ Крыловскихъ земцевъ такъ и льется родное наше многословіе, водянистость, книжность, путанность… Не менѣе ярко схвачено и оттѣнено и стѣсненное положеніе гласныхъ — крестьянъ — вопросъ, не утратившій своего остраго значенія и донынѣ.
Изображая земцевъ, Крыловъ изображаетъ и общество, которое окружаетъ ихъ, или, иначе говоря, онъ рисуетъ намъ взгляды современнаго общества на земство и отношеніе общества къ этому новому для того времени учрежденію. Въ пьесѣ появляются защитники и апологеты земства (докторъ Причаловъ) и враги земства (Варенцовъ, Жаровина). Причаловъ читаетъ цѣлую лекцію объ устройствѣ земства и пользѣ его и всякими мѣрами — и словомъ и дѣломъ — доказываетъ продуктивность работы въ земствѣ… И когда Варенцовъ говоритъ ему: — «Ахъ, Глѣбъ Степановичъ, намъ-ли съ вами говорить о земствѣ? Пускай ждутъ отъ него толку неразумные гимназисты, а мы съ вами знаемъ что такое земство». — Причаловъ возражаетъ: — «О! въ этомъ отношеніи я тоже неразумный гимназистъ!» — «Нѣтъ! Вы ошибаетесь!» — говоритъ онъ далѣе: — «И одному человѣку можно много сдѣлать въ земствѣ, только-бы искренно любилъ онъ дѣло!..» Варенцовъ увѣряетъ что отъ земства никакого проку не можетъ быть, потому что въ земство идутъ лишь «промотавшійся баринъ, который ничего, кромѣ мошенничества, дѣлать не умѣетъ, купецъ — кулакъ и пройдоха, смекнувшій, что тутъ грабить ловчѣй можно; недоучившійся офицеръ, выгнанный со службы чиновникъ…» Жаровина выражается еще рѣзче: «Я всегда скажу прямо: два бѣдствія было у насъ на Руси — иго монгольское, да вотъ теперь это земство… Для чего оно заведено?.. Чтобы деньги брать съ помѣщиковъ! Только!».
Эти разговоры ярко рисуютъ ту среду, въ которой работало и развивалось молодое земство въ Россіи — и опять-таки за Крыловымъ и въ этой пьесѣ остается заслуга созданія исторически-вѣрной бытовой картины.
Середину между этими тремя «пьесами 60-хъ годовъ» и другими пьесами, не носящими отраженія эпохи великихъ реформъ, занимаетъ «Надя Муранова» («Не ко двору») — эта изящная и правдивая исторія мятущейся и дѣятельной молодой женской души. Шестидесятые годы и здѣсь проскальзываютъ довольно ярко, но ихъ отраженію отведено уже гораздо менѣе мѣста. Центральное мѣсто въ пьесѣ, кромѣ исторіи самой Нади Мурановой, занимаетъ вопросъ о женскомъ образованіи въ провинціи — вопросъ о серьезныхъ и важныхъ задачахъ, попадающихъ въ руки чванныхъ свѣтскихъ барынь и тупыхъ толстосумовъ. Колоритомъ «великой эпохи» здѣсь вѣетъ лишь отъ главной идеи пьесы — о необходимости для интеллигентнаго человѣка живой общественной дѣятельности. Дыханіе 60-хъ годовъ, впрочемъ, живо чувствуется въ центральномъ лицѣ пьесы, т. е. въ Надѣ Мурановой, въ ея дѣловитости, въ ея стремленіи къ тому, чтобы выдвинуть и индивидуализировать свою женскую личность, въ ея пробуждающемся и еще смутномъ требованіи женскаго равноправія. Все это, конечно, прямой откликъ 60-хъ годовъ съ ихъ примитивнымъ и робкимъ, но уже чувствующимся феминизмомъ. Эпоха эта, наконецъ, чувствуется въ общемъ тонѣ пьесы и въ ея настроеніи: въ томъ, что въ ней, какъ и въ предыдущихъ пьесахъ Крылова, дѣйствуютъ и живутъ не одни только «дѣйствующія лица», но громко заявляетъ о своемъ существованіи цѣлое общество. Въ этихъ пьесахъ замѣчается не только выступленіе отдѣльныхъ личностей, но и движеніе цѣлой общественной массы, которая живо ощущается за спинами отдѣльныхъ персонажей. Это уже несомнѣнное наслѣдіе эпохи 60-хъ годовъ, которые впервые выдвинули на общее лицезрѣніе не только индивидуальную личность, но и сложный индивидуумъ — общество.
Въ «Надѣ Мурановой» эта общественная масса чувствуется и въ тѣхъ сценахъ, гдѣ такъ, или иначе фигурируетъ женская гимназія (особенно, въ сценѣ засѣданія педагогическаго совѣта) и въ словахъ Нади о театрѣ и его значеніи. Кстати, эти слова являются настоящимъ credo самого В. А. Крылова — и недаромъ онъ привелъ ихъ въ одномъ изъ своихъ автографовъ.
Въ общемъ, однако, эта яркая и красивая пьеса съ хорошо очерченными типами, является уже не столько воспѣваніемъ и откликомъ «освободительной эпохи», сколько простою бытовою пьесою, пьесою характеровъ, бытовыхъ коллизій и бытовой обстановки.
Такими-же чисто-бытовыми пьесами являются комедіи «По духовному завѣщанію», «Въ духѣ времени», «Городъ упраздняется», и «Лѣтнія грезы» и драма «Горе-злосчастье». Послѣдняя пьеса, по серьезности замысла и выполненія, по обилію дѣйствующихъ лицъ и сценъ, должна быть отнесена къ тяжелой артиллеріи В. А. Крылова — къ его немногочисленнымъ драмамъ. Мѣстами она подходитъ даже къ понятію пьесы à grand spectacle — такъ напримѣръ, въ сценѣ свадебнаго бала… Въ драмѣ этой характерны не только бытъ (обстановка, обычаи, и вообще житье мелкаго канцелярскаго чиновничества и мѣщанства) но и кое-какіе взгляды этихъ людей на бюрократію. («Какъ твердь небесная звѣздами держится, такъ отечество чиновниками»… «Начальникъ глядитъ на право — и ты гляди. Начальникъ дрыгнулъ головой — и ты дрыгай…»).
Къ числу серьезныхъ оригинальныхъ пьесъ В. А. Крылова слѣдуетъ затѣмъ отнести цѣлый рядъ комедій, разработывающихъ какое-либо особое, заранѣе постановленное психологическое, или философское положеніе. По большей части, это сравнительно небольшія, изящныя пьесы, содержащія небольшой кругъ дѣйствующихъ лицъ и легко написанныя. Бытъ въ нихъ тоже воспроизводится достаточно ярко, но главную задачу этихъ pièces à thèse составляетъ все-таки не изображеніе быта… Центръ тяжести въ нихъ — опредѣленное тематическое положеніе, которое авторъ и пытается рѣшить ни своему убѣжденію и взгляду. Таковы: «Баловень», «Поэзія любви», "Кому весело живется**, «Радости жизни». Главное-же мѣсто среди нихъ занимаютъ двѣ серьезныя драмы «Разладъ» и «Семья». Въ обѣихъ этихъ пьесахъ содержится рѣзко-подчеркнутое — и чрезвычайно притомъ характерное для В. А. Крылова положеніе: «Въ единеніи — сила, въ разъединеніи — гибель».
О «Семьѣ» необходимо сказать нѣсколько словъ особо. Эта драма появилась на свѣтъ сравнительно уже поздно, въ эпоху расцвѣта таланта и славы Крылова (1-е представленіе ея готовилось къ 25-лѣтнему юбилею драматурга). И въ ней проявилось новое — неожиданное для многихъ критиковъ В. А. Крылова теченіе… «Новая нотка», какъ выразился одинъ изъ нихъ — И. Ф. Василевскій. И, вотъ, что говоритъ этотъ критикъ по поводу «Семьи».
«Я назвалъ эту нотку „новою“, потому что идеи этого порядка встрѣчаются очень рѣдко въ нашей современной драмѣ. Послѣдняя давно уже получила холодно-резонерствующій, уличающій и карающій характеръ. Огромное большинство пьесъ исключительно касается отрицательныхъ сторонъ жизненнаго склада, тѣней и пятенъ, нравственныхъ уродовъ и зашибленныхъ жертвъ. Предъ нами на сценѣ постоянно фигурируютъ всевозможныя слабости, недостатки, проступки. Изъ десяти дѣйствующихъ лицъ девять внушаютъ или полное равнодушіе, или чувство гадливости.
Г. Александровъ очень ловко подмѣтилъ этотъ недостатокъ въ общемъ направленіи нынѣшней нашей драматургіи и рѣшилъ выступить съ такой пьесой, въ которой вся интрига, все освѣщеніе, весь внѣшній интересъ и все вниманіе театра сосредоточены на драматической коллизіи изъ повседневнаго быта безусловно честныхъ, безусловно хорошихъ и безусловно порядочныхъ людей. Въ этой общей идеѣ „Семьи“ и заключается, главнымъ образомъ, я думаю, секретъ ея большаго успѣха и обаянія».
Нужно замѣтить, что эти слова (равно какъ и пьеса В. А.) были написаны еще до появленія пьесъ А. П. Чехова съ ихъ мягкими тонами и съ ихъ средою хорошихъ и порядочныхъ людей. Поэтому Крыловъ явился въ «Семьѣ» какъ-бы предтечею Чехова, и «Семья» внесла такимъ образомъ въ русскую литературу нѣчто, дѣйствительно, новое и свѣжее.
Къ числу пьесъ à thèse слѣдовало-бы причислить также и двѣ комедіи: «На хлѣбахъ изъ милости» и ,,Въ осадномъ положеніи"… Послѣдняя пьеса сверхъ того очень интересна и въ бытовомъ отношеніи (особенно, ея первый актъ, рисующій въ очень живыхъ краскахъ деревенскую помѣщичью жизнь). Но обѣ эти пьесы, при всѣхъ добрыхъ намѣреніяхъ автора, при всей жизненности и оригинальности своихъ темъ, при всей, наконецъ, своей литературности имѣютъ, къ сожалѣнію, весьма сильный наклонъ къ шаржу и буффонадѣ, и это обстоятельство затрудняетъ насъ отвести ихъ къ категоріи серьезныхъ пьесъ Крылова.
Комедіи ,,Въ осадномъ положеніи" очень посчастливилось въ смыслѣ сценическаго успѣха. Она обошла, рѣшительно, всѣ сцены въ Россіи и сдѣлалась одною изъ самыхъ заигранныхъ пьесъ. Большой публикѣ она всегда очень нравилась, благодаря своей сценичности и смѣхотворнымъ положеніямъ. Но намъ, когда мы читали, или смотрѣли на сценѣ эту комедію, всегда было немножко досадно: зачѣмъ талантливый драматургъ, именно, такъ трактовалъ великолѣпную идею пьесы (терзанія любовью)? Прекрасное по жизненности и колоритности 1-е дѣйствіе, превосходно очерченные уже съ перваго-же акта характеры значительно обезцѣниваются утрировкой и какою-то неподобающей легкомысленностью сценъ и положеній въ слѣдующихъ актахъ. Естественная завязка пьесы приводитъ къ неестественнымъ нагроможденіямъ и коллизіямъ, и культурному зрителю въ концѣ концовъ становится даже скучно. Многія сцены вызывали въ театрѣ гомерческій хохотъ, но это былъ смѣхъ болѣе мелкій и менѣе цѣнный, чѣмъ смѣхъ, вызывавшійся другими комедіями Крылова.
Въ данномъ случаѣ Крыловъ (припомнимъ его разговоръ съ Сарсэ) гораздо болѣе послужилъ принципъ «amuser», чѣмъ принципу «вести публику». Тоже самое — и притомъ еще въ большей мѣрѣ — приходится сказать и о комедіи «На хлѣбахъ изъ милости». Эта пьеса — опять — таки обладающая прекрасною буржуазно-философской темой — очень шаржирована и, къ тому-же безцвѣтна въ бытовомъ отношеніи. Крыловъ передѣлалъ ее съ французскаго въ самомъ началѣ своей карьеры — и, по его собственному признанію, учился на ней драматургической техникѣ. И, несомнѣнно, по этой причинѣ въ пьесѣ очень мало оригинальнаго: и даже языкъ ея не русскій, а «переводный съ французскаго».
Утрировка-же положеній и легкомысленность нѣкоторыхъ сценъ такова, что развитому зрителю опять-таки дѣлается скучно, а зритель-простецъ смѣется грубымъ смѣхомъ.
Мы однако отнюдь не хотимъ кинуть Крылову упрека за этотъ смѣхъ. Какъ мы уже знаемъ онъ имѣлъ весьма солидныя основанія служить принципу «amuser». Благодаря ему, онъ привлекъ въ театръ множество новыхъ зрителей, которые, иначе, могли остаться совершенно въ сторонѣ отъ какого-либо культивирующаго воздѣйствія. Для такого зрителя — неофита шаржъ и утрировка были, пожалуй, даже необходимы, чтобы «пронять» его, и чтобы онъ смогъ почуять и отыскать культурное и доброе зерно пьесы. Такимъ образомъ, мы ничуть не обвиняемъ Крылова… Мы говоримъ только (съ чисто-художественной точки зрѣнія), что жаль, что такія прекрасныя темы были разработаны примѣнительно къ низшему, а не высшему зрителю… И мы говоримъ также, что въ силу этого обстоятельства, обѣ упомянутыя пьесы (и въ особенности «На хлѣбахъ изъ милости») необходимо, по нашему мнѣнію, отнести уже къ слѣдующей категоріи пьесъ В. А. Крылова — къ числу его легкихъ комедій и буффонадъ, въ которыхъ принципъ «забавленія публики», рѣшительно, преобладаетъ…
III.
правитьЭтихъ пьесъ и пьесокъ, если къ нимъ причислить различныя передѣлки и заимствованія — великое множество. Въ ихъ число входятъ и болѣе серьезныя, 2—3 актныя пьесы и легкомысленные фарсы и водевили съ пѣніемъ. Къ нимъ-же слѣдуетъ отнести и либретто оперетокъ.
Общій характеръ пьесъ этой категоріи — то, именно, что соединяетъ веселаго, но сравнительно благовоспитаннаго «Сорванца» и «Секретное предписаніе» съ безшабашнымъ фарсомъ «Въ погоню за прекрасной Еленой» и съ либретто «Птичекъ пѣвчихъ» — заключается, какъ мы уже говорили, въ «amuser» — т. е. преобладающемъ стремленіи привлечь публику въ театръ, потѣшить ее забавными qui pro quo, остроумнымъ діалогомъ, иногда сверхъ того пѣніемъ и музыкой и заставить ее принять подъ этимъ сладкимъ соусомъ какое-нибудь маленькое поученіе. Или-же, наконецъ, просто отвлечь ее отъ другихъ, болѣе пустыхъ и некультурныхъ развлеченій.
Это одна цѣль.
Другая-же цѣль, которую Крыловъ преслѣдовалъ своими маленькими пьесами — это дать порядочный и удобный для исполненія репертуаръ мелкому (чаще всего любительскому) театру.
До В. А. Крылова мелкіе — преимущественно провинціальные театры (клубные, любительскіе), не обладающіе ни порядочной сценой, ни декораціями, ни артистическими силами, сплошь и рядомъ, не знали, что имъ ставить? Немыслимо-же было, въ самомъ дѣлѣ ставить «Грозу», или «Ревизора» любителямъ, располагающимъ жалкою сценической обстановкой и… никакими талантами.
Правда, ставили иной разъ, но получалось, конечно, одно лишь недоразумѣніе, а не спектакль… Репертуаръ-же мелкихъ салонныхъ пьесъ, посильныхъ для даннаго персонала и сцены, былъ невѣроятно скуденъ и не художествененъ и состоялъ изъ устарѣвшихъ водевилей, нестерпимыхъ для всякаго мало-мальски развитаго вкуса. Но кромѣ любителей въ такихъ пьесахъ нуждались и профессіональные провинціальные актеры, кочующіе изъ одного городка въ другой. «Силы» у нихъ иной разъ были, пожалуй, и достаточныя для серьезной пьесы, но нельзя было найти сценической обстановки — и опять-таки нечего было играть, кромѣ устарѣвшей прѣсной дребедени…
А между тѣмъ всякое театральное зрѣлище, хотя-бы даже и состоящее изъ пустенькой комедійки, или водевиля — безусловно, желательное и полезное явленіе въ жизни какого-нибудь захудалаго городка, гдѣ только тѣмъ и развлекаются, что спятъ, пьютъ и играютъ въ карты, или-же бѣгутъ всѣмъ городомъ «топить кобеля»…
Такъ, именно, полагалъ В. А. Крыловъ, особенно ненавидѣвшій картежную игру, которая, по его словамъ, отнимала у культуры великое множество русскихъ людей. И, вотъ этихъ-то «отнимаемыхъ», эту погибающую въ праздномъ отупѣніи обывательщину онъ и хотѣлъ хоть немного пріобщить къ культурѣ своимъ легкимъ и общедоступнымъ театромъ…
Можетъ быть, онъ и переоцѣнивалъ культивирующее вліяніе театра, но, во всякомъ случаѣ, нельзя-же не согласиться, что лучше хоть что-нибудь, чѣмъ ничего. Лучше послушать остроумную, литературно-скомпанованную оперетку, или веселую комедійку, чѣмъ поступать такъ, какъ поступали обыватели Растеряевой улицы, воспѣтые Глѣбомъ Успенскимъ:
— Опять спать?
Да что-жъ другое дѣлать-то?…
Въ такихъ «острыхъ» случаяхъ, дѣйствительно, всякій театръ, хотя-бы и самый легкій, является уже серьезнымъ культивирующимъ двигателемъ. И, вотъ, для такихъ-то случаевъ, для маленькихъ сценъ, для маленькихъ актеровъ, для маленькаго нетребовательнаго зрителя Крыловъ и создалъ самъ и передѣлалъ съ иностраннаго множество легкихъ пьесокъ. Можно съ полнымъ правомъ сказать, что онъ создалъ въ Россіи «легкій театръ».
Въ этой категоріи пьесъ такъ-же, какъ и въ предыдущей, имѣется свой верхъ и низъ.
Верхній рангъ занимаютъ пьесы болѣе сложныя и расчитанныя на болѣе культурнаго зрителя и болѣе сильнаго актера. Нѣкоторыя изъ нихъ близко соприкасаются съ предыдущей категоріей и отличаются отъ нея или отсутствіемъ «поученія» (thèse), или безразличіемъ въ бытовомъ отношеніи. Другія пытаются воспроизвести бытъ («Секретное предписаніе»), но общее, свойственное этимъ пьесамъ легкомысліе, налагаетъ, на эту попытку поверхностный, шутливый характеръ…
Нижній рангъ обнимаетъ собою немудреные водевили, фарсы и оперетки.
Эта вторая категорія произведеній В. А. Крылова («легкій театръ») является очень характерною для его творчества. Можно, не обинуясь, сказать, что преимущественно имъ Крыловъ былъ обязанъ своей громкою извѣстностью — особенно въ провинціи. Тамъ преимущественно и игрались эти легкія веселыя пьески…
И если мы взглянемъ на длинный рядъ всѣхъ этихъ «Внучекъ», «Дивидендовъ», «Дядя Беккеръ подшутилъ» и т. д. и спросимъ, какая-же изъ нихъ должна имѣть главенствующее значеніе и стоять впереди ихъ длиннаго списка, то наше вниманіе невольно остановится на «Сорванцѣ».
Вотъ, пьеса, которая создала своего рода эпоху въ театральной литературѣ! Пьеса, которую по всей справедливости слѣдуетъ считать симптоматическою и характеристической для произведеній даннаго ряда…
«Сорванецъ»!…
Авторъ этихъ строкъ, проѣзжая минувшимъ лѣтомъ въ дачной мѣстности, случайно замѣтилъ на заборѣ афишу о любительскомъ спектаклѣ…
Афиша была, какъ афиша… Въ другое время я не обратилъ-бы на нее никакого вниманія… Но было въ ней что-то особенное, что заставило меня невольно взглянуть на нее еще разъ — и вдругъ въ тайникахъ души словно пріоткрылась какая-то дверка, чрезъ которую выглянули забытыя хорошія воспоминанія…
На афишѣ стояло: «Сорванецъ». И я сразу вспомнилъ маленькій, глухой городокъ, святочное время и веселый любительскій спектакль, на которомъ мы, дружная и тѣсная компанія молодежи, разыгрывали, кто во что гораздъ эту нашумѣвшую въ то время комедію. Я вспомнилъ даже начальныя слова I-го дѣйствія:
«Закрутинъ: Ужъ извините, княгиня, что мы вамъ все куръ да куръ подаемъ. Въ деревнѣ, вѣдь, что достанешь!
Княгиня: Ахъ, любезный другъ, завтракъ безподобный. Вы думаете, мы въ Петербургѣ куръ не ѣдимъ?»
Вспомнилъ я это — и невольно разсмѣялся. Эти слова можно было-бы, съ полнымъ правомъ перефразировать такъ: — «Ужъ извините, что мы на любительскихъ спектакляхъ все В. А. Крылова, да В. А. Крылова подаемъ! Въ провинціи, вѣдь, что достанешь!…» И какая-нибудь «Княгиня» тоже могла-бы съ полнымъ основаніемъ, отвѣтить:
— «Ахъ, любезный другъ, спектакль превосходный! Вы думаете, въ Петербургѣ куръ не ѣдятъ — не ставятъ пьесъ В. А. Крылова?… Да еще какъ!»…
Въ дни моей юности В. А. Крылова («Виктора Александрова») «подавали» чаще частаго, и мы уже успѣли привыкнуть къ этому имени и полюбить его. Но «Сорванецъ», появившись однажды у насъ чуть-ли не въ рукописномъ воспроизведеніи, такъ плѣнилъ насъ, что затмилъ всѣ остальныя, прежнія пьесы Александрова. И я помню, что мы, просто, дождаться не могли, когда, наконецъ, состоится наша первая репетиція… Ролей мы почти не учили: онѣ какъ-то сразу сами засѣли намъ въ головы. Недаромъ-же теперь, на разстояніи добрыхъ двухъ десятковъ лѣтъ я вспомнилъ даже начальныя слова пьесы!
И, право, за всю почти свою жизнь я не могу припомнить другихъ болѣе живыхъ, забавныхъ и увлекательныхъ минутъ, чѣмъ тѣ, которыя были проведены на репетиціяхъ и на спектаклѣ этой милой пьесы. Ни мнѣ, ни всѣмъ другимъ участникамъ нашего спектакля не довелось стать актерами; никакихъ сценическихъ талантовъ у насъ не было, но играя «Сорванца», мы чувствовали себя настоящими артистами, и намъ казалось, что мы играемъ прекрасно. Да, кажется, и зрители были убѣждены, что мы играемъ превосходно… Таково вліяніе этой пьесы (какъ и многихъ другихъ пьесъ Крылова): авторъ «Сорванца» обладалъ талантомъ сообщать свою любовь къ театру всѣмъ, кто игралъ въ его пьесахъ, и превращать неактеровъ въ актеровъ, никуда негодныхъ исполнителей въ сносныхъ артистовъ. Въ данномъ случаѣ дѣло упрощалось еще и тѣмъ, что «Сорванецъ», какъ и другія подобныя пьесы, былъ просто по плечу актерамъ. Никакихъ мудреныхъ положеній онъ не давалъ, никакихъ сложныхъ типовъ не выставлялъ. Положенія въ немъ были просты и жизненны, типы обыкновенны и, такъ сказать, обыденны. Самое содержаніе было настолько живо и остроумно, что уже въ простомъ чтеніи производило пріятное впечатлѣніе.
«Сорванецъ» самъ по себѣ долженъ имѣть свою собственную біографію и исторію, уже по одному тому, что онъ создалъ цѣлую эпоху. Къ сожалѣнію, мы не знаемъ при какихъ счастливыхъ обстоятельствахъ и въ какомъ счастливомъ вдохновеніи Крыловъ написалъ эту пьесу.
Другія пьесы «Виктора Александрова» публика любила за ихъ сценичность, остроуміе, оригинальность положеній… Но «Сорванецъ» далъ ей образчикъ, типъ, которому подражали, подъ который поддѣлывались. Въ описываемое время трудно было найти провинціальную барышню — изъ бойкихъ — которая не прилагала-бы всѣхъ, зависящихъ отъ нея мѣръ къ тому, чтобы быть, или, по крайней мѣрѣ, казаться сорванцемъ. Это была, своего рода, эпидемія. Дѣвицы и говорили и дѣйствовали въ жизни, какъ говорилъ и дѣйствовалъ крыловскій «Сорванецъ» на сценѣ. Въ большомъ количествѣ и для свѣжаго человѣка это было немного нестерпимо, но намъ тогда нравилось…
«Сорванца» нельзя считать ни бытовой пьесой (помѣщичій бытъ разработанъ въ ней шаблонно), ни пьесой à thèse. Но въ тоже время это и не фарсъ и не буффонада, которыхъ не мало имѣется въ нижнемъ ряду той-же семьи Крыловскихъ пьесъ. Въ «Сорванцѣ» нѣтъ шаржа, если развѣ не считать, легкимъ элементомъ шаржа шутливое злоупотребленіе (довольно, впрочемъ, неудачное) юридическими понятіями и терминами, практикуемое авторомъ, для большей смѣхотворности, въ 2—3 мѣстахъ пьесы. Во всемъ остальномъ «Сорванецъ» абсолютно лишенъ утрировки; его положенія, сцены и діалоги вполнѣ естественны, живы, и вся пьеса производитъ впечатлѣніе легкой и изящной жанровой картинки, отъ которой такъ и брызжетъ самымъ опьяняющимъ весельемъ.
По своей основной темѣ «Сорванецъ» сближается съ другой комедіей В. А. Крылова, «Баловень», но отличается отъ нея совершеннымъ отсутствіемъ всякой тематической предвзятости и большей живостью. Необычайно проста и остроумна и самая структура «Сорванца». Въ сущности, это ничто иное, какъ извѣстная сказка о трехъ сыновьяхъ: («Старшій умный былъ дѣтина… Младшій вовсе былъ дуракъ»…) На этой «сказочной» темѣ легко и свободно зиждется вся пьеса съ ея немудреной интригой, и какъ въ сказкѣ, счастье въ ней выпадаетъ младшему члену семьи, который однако оказывается вовсе не изъ дураковъ. Заносчивое самомнѣніе «старшихъ разбивается въ прахъ предъ непризнанными, но дѣйствительными талантами младшаго…
Въ томъ-же духѣ и родѣ и одноактная комедія „Секретное порученіе“. Это — жанровая картинка изъ военной жизни, трактованная съ большимъ знаніемъ быта. В. А. Крыловъ сознается, что ему не мало труда стоила эта маленькая комедія, такъ-какъ ему пришлось довольно долго изучать военную жизнь. Трудъ этотъ однако незамѣтенъ ни при чтеніи, ни при смотрѣніи пьесы и не повліялъ на ея живость и веселость: она, подобно „Сорванцу“, кажется написанною съ одного маху, въ счастливую минуту вдохновенія, и отъ нея брызжетъ такимъ-же захватывающимъ весельемъ. При всей вѣрности изображаемаго въ ней быта ее, однако, нельзя причислить къ чисто бытовымъ пьесамъ Крылова, въ виду того, что не изображеніе быта играетъ въ ней главную роль, а стремленіе позабавить зрителя. Наблюдательность В. А. и его добросовѣстность въ изученіи изображаемаго быта сказались здѣсь, впрочемъ, въ кое-какихъ довольно яркихъ мелочахъ: можетъ быть, нечаянно самъ для себя, онъ отмѣчаетъ въ своихъ военныхъ герояхъ такія комическія черты, которыя потомъ, во время японской войны, привели къ трагическимъ результатамъ: полковникъ Леонтьевъ, напримѣръ блистаетъ точнымъ знаніемъ того… сколько тысячъ плѣнныхъ, орудій и зарядныхъ ящиковъ достались въ нѣкоемъ сраженіи французамъ. Онъ-же старательно заботится о томъ, чтобы въ его батальонѣ хлѣбъ пекли съ припекомъ, и садитъ подчиненнаго офицера подъ арестъ за то, что тотъ не доглядѣлъ за хлѣбомъ… Схоластическія науки и увлеченіе „хозяйственностью“ — развѣ не оказались эти двѣ черты потомъ роковыми для нашей арміи?… Эти черточки могли-бы быть подвергнуты серьезной обработкѣ, но Крыловъ скользнулъ мимо нихъ и набросилъ на всю пьеску легкомысленный, шаловливый характеръ. Въ тѣ времена, впрочемъ, и нельзя было иначе… Во всякомъ случаѣ, обѣ только-что разсмотрѣнныя пьески Крылова — „Сорванецъ“ и „Секретное предписаніе“ принадлежатъ къ числу наиболѣе удачныхъ и наиболѣе характерныхъ для Крылова произведеній.
Нѣсколько слабѣе по замыслу и по выполненію третья веселая пьеска ,,Чудовище».
Совсѣмъ особый характеръ носитъ еще одна пьеса, которую, по нашему мнѣнію, слѣдуетъ тоже присоединить къ числу веселыхъ, небольшихъ пьесъ, въ жанрѣ «Сорванца». Мы говоримъ о трехъ актной комедіи «Шалость». Это изящная, слегка комическая, слегка идиллическая картинка въ художественной рамкѣ итальянской жизни… Красивая пьеска, въ которой, пожалуй, больше отведено мѣста поэзіи, чѣмъ смѣху и шуткѣ. Но характеръ ея тоже легкій и незатѣйливый, шаржа и буффонады нѣтъ ни малѣйшихъ…
Этими пьесами, собственно, и кончается верхній рангъ. Далѣе идетъ безчисленное множество маленькихъ пьесокъ, спеціально написанныхъ для маленькой сцены: и оригинальныхъ и передѣланныхъ съ иностраннаго. Всѣ эти «Вокругъ огня не летай», «По кривой дорогѣ впередъ не видать», ,,Дядя Беккеръ подшутилъ", «Домовой шалитъ» и т. д. въ свое время не сходили съ репертуара маленькихъ сценъ. Пьески эти иногда очень живы и остроумны («Въ погоню за Прекрасной Еленой»), иногда довольно блѣдны, наивны и малосодержательны, иногда рѣзко-шаржированы, но всѣ онѣ отличаются безупречной литературностью, хорошимъ языкомъ, сценичностью и хоть какой-нибудь внѣшней занимательностью, что и обезпечиваетъ за ними право существованія на сценѣ и до сихъ поръ.
Нельзя не упомянуть также особо о крыловскомъ фарсѣ и о переводимыхъ имъ опереточныхъ либретто.
Фарсъ Крылова въ отличіе отъ нынѣшнихъ фарсовъ, безусловно чистоплотенъ и не содержитъ даже тѣни какихъ-либо сальныхъ намековъ. Даже немного рискованный по темѣ фарсъ «Toto chez Tata» переданъ такъ чистоплотно, что зритель, пожалуй, даже не сразу догадается, къ какой-такой Tata попалъ мальчуганъ Toto. Въ этомъ отношеніи всѣ пьесы Крылова доступны всѣмъ возрастамъ, и ни объ одной изъ нихъ не приходится анонсировать «только для взрослыхъ»… Главное свойство крыловскаго фарса составляетъ безшабашная, безудержная шаржированность положеній и отчаянно быстрая смѣна всякихъ необыкновенныхъ qui pro quo («Въ погоню за прекрасной Еленой»). Содержательности въ этихъ шуткахъ искать, конечно, не приходится, но, какъ этого всегда добивался Крыловъ, въ нихъ хоть въ чемъ-либо, хоть какъ-нибудь — все-таки отражается дѣйствительная жизнь.
Теперь по поводу оперетокъ.
Вотъ пунктъ, за который, кажется всего болѣе, доставалось Крылову отъ современниковъ. — Развѣ можно — говорили они: — серьезному драматургу опускаться до перевода опереточныхъ либретто?
Но почему-же нельзя?
Почему драматургу не приложить свою руку къ этому дѣлу, если оперетка жива, остроумна, литературна и лишена сальности, и если драматургъ — подобно В. А. Крылову — исповѣдуетъ взглядъ о необходимости, при извѣстныхъ условіяхъ, позабавить публику, чтобы привлечь ее въ театръ.
В. А. Крыловъ занимался переводами оперетокъ въ то время, когда въ Россіи этотъ жанръ только-что появился, и когда оперетку возвели на своего рода пьедесталъ и увлекались ею всѣ поголовно. Вспомнимъ къ тому-же, что оперетка 60-хъ годовъ отличается отъ современной оперетки, какъ небо отъ земли. Это не пищеварительное пустословіе, не безвкусный фарсъ, преисполненный «пикантностей», но рѣзкая сатира на все, незаслуженно забравшееся на верхъ… Въ старой опереткѣ живое бѣшеное остроуміе бьетъ черезъ край, захватываетъ зрителя и, не удовлетворяясь обыденными мотивами для смѣха, смѣло захватываетъ мотивы общественной и политической жизни. Это — серьезная каррикатура въ пѣніи, музыкѣ и сценической иллюзіи, и въ то время, когда все на Руси было задавлено цензурой, опереткѣ удавалось иной разъ вторгаться въ заповѣдныя области… Съ опереткой было тоже самое, что со старинными придворными шутами: серьезный человѣкъ не имѣлъ возможности сказать правду, а шуту это разрѣшалось невозбранно… Такъ что-же удивительнаго въ томъ, что такой отзывчивый къ явленіямъ общественной жизни и къ требованіямъ публики писатель, какъ Крыловъ, отдалъ дань общему увлеченію опереткой? Это было вполнѣ естественно и резонно, и упрекать его за это нѣтъ, рѣшительно, никакого смысла…
"Я всегда смотрѣлъ на оперетту, какъ на сатиру и каррикатуру, — говорилъ по этому поводу самъ Крыловъ: — «и оттого этотъ характеръ носятъ всѣ переведенныя мною оперетты („Орфей въ аду“, .Птички пѣвчія», «Чайный цвѣтокъ»). Но когда актеръ С. просилъ меня перевести «Маленькаго Фауста» и «Зеленый островъ», я отказался, хотя и зналъ, какія выгоды дастъ этотъ переводъ".
«Если Крыловъ писалъ всякаго рода произведенія» — говоритъ одинъ изъ его критиковъ: — «отъ серьезной драмы до фарса, отъ перевода „Натана Мудраго“ до перевода какой-либо оперетки, то это потому только, что въ публикѣ есть спросъ и на драму и на фарсъ. Крыловъ никогда не брался за вещь, какъ-бы эффектна сценически она ни была, если ея содержаніе не отвѣчало его взглядамъ, или если ока направленіемъ своимъ оскорбляла его эстетическій вкусъ»…
Теперь остается сказать нѣсколько словъ о пьесахъ, писанныхъ В. А. Крыловымъ совмѣстно съ другими лицами, и объ его переводахъ — передѣлкахъ крупныхъ иностранныхъ пьесъ. А также и объ его собственныхъ (немногихъ) историческихъ пьесахъ.
О первыхъ, собственно говоря, трудно сказать что-либо опредѣленное, такъ-какъ трудно установить, что въ нихъ принадлежитъ Крылову, и что его сотрудникамъ. Такихъ пьесъ довольно много, и участіе въ нихъ Крылова самое разнообразное; нѣкоторыя изъ нихъ онъ лишь подвергалъ редакціонному просмотру и приспосабливалъ къ сценѣ. Въ другихъ онъ работалъ наравнѣ съ соавторомъ. Въ третьихъ онъ, наконецъ, былъ хозяиномъ, но «для большей успѣшности» (по его словамъ) «бралъ помощника — спеціалиста по тому, или другому вопросу» («Правительница Софья»). И о всѣхъ почти этихъ пьесахъ приходится сказать, что онѣ, равно какъ и переработки серьезныхъ иностранныхъ пьесъ («Дитя несчастья», и «Донна Діана») — далеко не обладаютъ тѣми качествами, которыя присущи оригинальнымъ пьесамъ Крылова; онѣ какъ-то жиже, блѣднѣе и, вообще, слабѣе. Изъ нихъ только «Правительница Софья» и «Первая муха» имѣли солидный успѣхъ. Другія-же держались на сценѣ или, благодаря игрѣ отдѣльной актрисы («Генеральша Матрена»), или-же случайнымъ обстоятельствамъ («Контрабандисты»).
Почти то же самое нужно, къ сожалѣнію, сказать и объ историческихъ пьесахъ Крылова. За исключеніемъ «Дѣвичьяго переполоха», онѣ не удачны. И тѣмъ неудачнѣе, чѣмъ серьезнѣе были замыслы автора.
Наименѣе серьезная изъ нихъ — «Дѣвичій переполохъ» — наиболѣе удачна. При исполненіи на сценѣ эта пьеса имѣла довольно слабый успѣхъ, но, по нашему мнѣнію, она безусловно заслуживала успѣха гораздо большаго. Въ ней, во-первыхъ, интересенъ уже самъ по себѣ старинный русскій бытъ, живо воспроизведенный Крыловымъ. Затѣмъ оригинальна и интересна тема пьесы — конкурсъ дѣвичьей красоты и всѣ вытекающія отсюда смѣшныя положенія. И, наконецъ, Крыловъ вывелъ въ ней любопытный типъ русскаго гаера и гистріона XVII вѣка (Бѣсомыка) — типъ, въ общемъ, яркій и выдержанный. Кромѣ того «Дѣвичій переполохъ» блещетъ великолѣпнымъ языкомъ, строго выдержаннымъ въ духѣ того времени. Въ общемъ, это красивая, интересная, хотя и несерьезная, жанровая картинка XVII вѣка, нарисованная рукою мастера.
Остальныя пьесы — «Петръ Великій» и «12-й годъ» — уже совсѣмъ не то.
На «Петра Великаго» В. А. Крыловъ особенно уповалъ. Онъ усердно подготовлялся къ писанію этой пьесы, обстоятельно и съ любовью изучалъ матеріалы и любовно писалъ ее. Но на этотъ разъ вдохновеніе покинуло его. Несмотря на массу затраченнаго труда, на основательное изученіе характеровъ, языка и внѣшнихъ событій изображаемой эпохи, получилось вялое и безцвѣтное «представленіе», парадный «grand spectacle», какъ разъ подстать пустопорожнимъ и напыщеннымъ «патріотическимъ» постановкамъ «Народнаго Дома», который и пріютилъ у себя «Петра Великаго». Интересъ къ этой пьесѣ былъ возбужденъ и поддерживался только тѣмъ обстоятельствомъ, что въ ней впервые выводилось на сценѣ лицо царствующей династіи, вопреки дотолѣ существовавшимъ запрещеніямъ. Привлекала публику и обстановка спектакля, и публика охотно посѣщала это зрѣлище, но литературу оно не обогатило.
Въ письмахъ В. А. Крылова имѣется любопытное повѣствованіе о томъ, какъ онъ читалъ эту пьесу бывшему министру Сипягину и его приснымъ… И, право, грустно читать эти страницы, рисующія всю жалкую фальшь того положенія, въ которое попалъ В. А., читая "Петра Великаго* въ этомъ кругу, гдѣ одинаково презирали и автора и пьесу и, вообще, всю русскую литературу и прикрывали свои зѣвки учтивыми похваливаніями и любезными рукопожатіями… И странно, что такой чуткій человѣкъ, какъ В. А., принималъ всѣ эти учтивости и похваливанія въ серьезъ!..
Нѣсколько лучшее впечатлѣніе производитъ «12-й годъ». По крайней мѣрѣ, эта пьеса сценически интересна; ея фабула привлекаетъ вниманіе своими драматическими коллизіями, и средній зритель на представленіи «12-го года» не скучаетъ. Но и здѣсь мало-мальски развитаго зрителя удручаетъ прѣсный патріотизмъ въ стилѣ Народнаго Дома — и въ особенности, крайне неудачная сцена, гдѣ появляется «пѣвецъ въ станѣ русскихъ воиновъ» — фальшивая, непріятная своею натянутостью сцена, отъ которой невольно коробитъ художественно-воспріимчиваго зрителя…
IV.
правитьЕсли мы попытаемся прослѣдить, какихъ темъ касался В. А. Крыловъ въ своихъ пьесахъ, и какіе сюжеты въ нихъ разработывалъ, то придемъ къ слѣдующимъ выводамъ.
В. А. Крыловъ широко наблюдалъ жизнь и охотно откликался на ея запросы и вопросы. Особенно отзывчивъ въ этомъ отношеніи онъ былъ въ первое время своей литературной дѣятельности, когда его захватила эпоха реформъ и общественнаго пробужденія. Мы уже видѣли, какъ живо онъ интересовался новымъ судомъ, земствомъ, крѣпостнымъ правомъ — и уже говорили о цѣломъ рядѣ пьесъ, въ которыхъ разработываются вопросы и темы, вытекающія изъ требованій и настроеній 60-годовъ. Фальшивое и смѣшное положеніе буржуя-чиновника, неосмотрительно подвернувшагося подъ равный, скорый и милостивый судъ мировой юстиціи и старающагося скрыть свою бѣду отъ домашнихъ — даетъ тему для комедіи "Къ мировому!*. Та-же пьеса разработываетъ кромѣ того и другой мотивъ: стремленіе женщины къ высшему образованію и эмансипацію дѣтей отъ отцовскаго гнета. Первые шаги земства въ Россіи и связанныя съ этимъ интриги разныхъ дрянныхъ людей, которые кладутъ ему палки въ колеса и ради мести и личныхъ выгодъ выживаютъ хорошихъ и дѣльныхъ работниковъ — эти черты изъ жизни русскаго земства дали Крылову тему для «Змѣя Горыныча». Романическая исторія, соединенная съ изображеніемъ судебной ошибки въ уголовномъ дѣлѣ, разбирающемся на судѣ присяжныхъ, послужила сюжетомъ для драмы «Дѣло Плеянова». Вопросы школьнаго образованія въ провинціи — создали сюжетъ «Нади Мурановой».
Въ «Горѣ-злосчастьѣ» В. А. Крыловъ касается вѣчно юнаго мотива измывательства людей власть имущихъ надъ мелкою сошкой, причемъ попутно разработываетъ и вопросъ о трагизмѣ людскаго равнодушія. Въ комедіи «По духовному завѣщанію» онъ разработываетъ вопросы и недоразумѣнія завѣщательнаго права и тѣ треволненія, надежды и разочарованія, которыя возникаютъ при открытіи наслѣдства. Пьеса «Въ духѣ времени» изображаетъ примитивное мошенничество — ту эмбріональную форму его, которая граничитъ съ безразличнымъ въ уголовномъ отношеніи «ловкимъ дѣломъ». Въ этой пьесѣ Крыловъ изслѣдуетъ ту степень житейской нравственности, при которой люди способны дѣлать нечестныя вещи, въ полной наивной увѣренности, что они безусловно чисты. «Вся Москва такъ дѣлаетъ», говорятъ такіе люди, т. е. всякій человѣкъ не затруднится нажиться на невѣденіи ближняго, въ явный ущербъ ему…
Въ «Семьѣ» и «Разладѣ» трактуются вопросы семейнаго единенія, безъ котораго ячейка семьи распадается и гибнетъ. Въ «Поззіи любви» затронутъ (едва-ли не впервые на русской сценѣ) вопросъ о бракѣ и разводѣ. Въ «Лѣтнихъ грезахъ» мы встрѣчаемъ зачатки того, что зовется теперь «аграрнымъ вопросомъ». «Радости жизни» трактуютъ о тѣхъ радостяхъ труда и увлеченія любимымъ дѣломъ, которыя были всегда такъ близки и дороги самому В. А. Крылову. «Кому весело живется» противупоставляетъ озабоченность и унылость обезпеченнаго и вялаго человѣка веселью и благодушію необезпеченнаго, но энергичнаго и изобрѣтательнаго. «Городъ упраздняется» изображаетъ забавную суматоху и переполохъ въ маленькомъ городкѣ, который якобы рѣшено упразднить. «Въ осадномъ положеніи» имѣетъ темою извѣстное стихотвореніе Гейне: «Sie haben mich geguаlet… die eine mit ihrem Liebe» — «Они измучили меня своей любовью»… «Баловень и „Сорванецъ“ имѣютъ своимъ сюжетомъ матримоніальные визиты жениховъ въ помѣстья къ предполагаемымъ невѣстамъ… и т. д.
Въ болѣе легкихъ пьесахъ темы и сюжеты еще болѣе разнообразны. Тутъ мы встрѣчаемъ и насмѣшку надъ ажіотажемъ („Дивидендъ“) и ловкость влюбленной женщины, которая старается вернуть ушедшаго отъ нея возлюбленнаго („Шалость“) и проказы шаловливой дѣвушки („Внучка“) и комическое происшествіе въ семейной жизни военнаго человѣка („Секретное предписаніе“) и т. д.
Такимъ образомъ В. А. Крыловъ посвящаетъ свое вниманіе преимущественно общественнымъ и семейнымъ вопросамъ и вопросамъ практической житейской философіи. И, какъ уже мы видѣли, кое-что взято имъ въ качествѣ сюжетовъ и изъ исторіи и притомъ исторіи исключительно русской.
При всемъ разнообразіи темъ и сюжетовъ въ пьесахъ В. А. Крылова, существуетъ однако нѣкая общая идея, соединяющая большинство ихъ. Идея эта выражается извѣстнымъ изреченіемъ: „Concordia parvae res crescunt“ — „Въ единеніи сила“. Во* имя этой идеи Крыловъ ратовалъ всю свою жизнь. Онъ проводилъ ее не только на словахъ и въ своихъ драмахъ, но и въ статьяхъ о театрѣ, и въ проектѣ нормальнаго устава тружениковъ сцены, и въ своихъ дѣйствіяхъ по управленію труппой александринскаго театра, и, наконецъ, въ своихъ житейскихъ дѣлахъ и поступкахъ. Эта идея перешла къ нему по наслѣдству отъ его отца, отъ его дружной и тѣсной семьи, и В. А. Крыловъ какъ-бы избралъ ее своимъ девизомъ на всю жизнь.
Изъ пьесъ его она ярче всего выражена въ „Семьѣ“ и „Разладѣ“. Затѣмъ (въ положительномъ и отрицательномъ видѣ) эту идею единенія можно прослѣдить въ „Горѣ-злосчастьѣ“ (отсутствіе единенія въ средѣ близкихъ и знакомыхъ другъ другу людей, которые — въ силу разъединенія и равнодушія — допускаютъ гибель одного изъ своихъ сочленовъ), затѣмъ въ „Земцахъ“, въ „Надѣ Мурановой“, въ комедіи ,,Городъ упраздняется» (вражда городскихъ властей) въ драмѣ ,,Дѣло Плеянова" и во многихъ другихъ.
Затѣмъ есть и еще нѣчто общее для всѣхъ пьесъ В. А. Крылова:
«Прослѣдивъ его сочиненія», говоритъ анонимный авторъ одной изъ газетныхъ статей по случаю 25-лѣтія литературной дѣятельности Крылова: — «вы всюду увидите болѣе печали, чѣмъ злобы, и всѣ они проникнуты той теплой любовью къ человѣчеству, которая составляетъ основу характера самого автора»…
Какихъ общественныхъ и соціальныхъ сферъ касается В. А. Крыловъ въ своихъ пьесахъ? Какой бытъ и обстановку онъ изображаетъ? Какихъ ранговъ люди выводятся имъ въ качествѣ дѣйствующихъ лицъ?
Въ этомъ отношеніи надо отмѣтить демократизмъ Крылова. Характерно, что онъ почти не выводитъ въ своихъ пьесахъ такъ называемый высшій кругъ. Представители этого послѣдняго если и фигурируютъ то лишь въ качествѣ, такъ сказать гастролеровъ (по крайней мѣрѣ, въ большихъ пьесахъ. Цѣликомъ-же бытъ и жизнь людей этого круга В. А. не изображаетъ. Въ тѣхъ-же пьесахъ, гдѣ они появляются («Первая муха», «Сорванецъ», «Дивидендъ», «Въ духѣ времени») авторъ ставитъ ихъ на второе мѣсто, подтруниваетъ надъ ними и, вообще, относится къ нимъ свысока.
Огромное мѣсто въ творчествѣ В. А. Крылова занимаетъ помѣщичій кругъ. Безъ помѣщиковъ и помѣщицъ у него не обходится почти ни одна пьеса.
Въ большинствѣ пьесъ помѣщики играютъ доминирующую роль («По духовному завѣщанію», «Въ духѣ времени», «Сорванецъ», «Баловень», «Лѣтнія грезы», «Въ осадномъ положеніи»). Въ другихъ пьесахъ они являются лишь въ видѣ вводныхъ лицъ («Земцы», «Дѣло Плеянова», «Кому весело живется», «На хлѣбахъ изъ милости»). Но почти всюду Крыловъ изображаетъ ихъ съ достаточной рельефностью и картинностью.
Выводя помѣщиковъ въ качествѣ дѣйствующихъ лицъ, Крыловъ въ большинствѣ пьесъ, гдѣ они являются, воспроизводитъ и помѣщичій бытъ и дѣлаетъ это съ большимъ художественнымъ вкусомъ. Таково, напримѣръ, 1-е дѣйствіе комедіи «Въ осадномъ положеніи», которое все цѣликомъ представляетъ прелестную картину лѣтняго вечера въ помѣщичьей усадьбѣ. Тоже самое въ «Лѣтнихъ грезахъ», въ «Въ духѣ времени» и нѣкоторыхъ другихъ.
Такое богатство помѣщичьихъ типовъ и помѣщичьяго быта станетъ вполнѣ понятно, если мы вспомнимъ, что В. А. Крылову приходилось очень часто имѣть близкія сношенія съ этимъ міромъ. Не менѣе часто приходилось ему сталкиваться съ міромъ чиновно-бюрократическимъ, — и, вотъ, мы встрѣчаемъ рядъ пьесъ, гдѣ отведено очень много мѣста представителямъ и этого міра. В. А. изображаетъ съ одинаковой яркостью и высшихъ чиновниковъ, и чиновную мелкоту, и мы знаемъ, что у него есть даже цѣлая драма, взятая изъ міра мелкой и крупной бюрократіи — «Горе-злосчастье». Въ драмѣ этой воспроизводится цѣликомъ засѣданіе канцеляріи одного изъ присутственныхъ учрежденій.
Чиновный міръ выведенъ также и въ другихъ пьесахъ: «Къ мировому! (главный герой пьесы — чиновникъ). „Земцы“ (судебный слѣдователь; цѣлый актъ, изображающій сцену предварительнаго слѣдствія), „Контрабандисты“ (тоже), „Дѣло Плеянова“ (прокуратура) „Разладъ“ (высшее чиновничество). Эпизодически — и притомъ безъ изображенія быта — чиновники появляются въ пьесахъ: „Городъ упраздняется“, „Лѣтнія грезы“, „Баловень“ (нѣмецъ Фрезе) и нѣк. другихъ.
Учителя и профессора, составляющіе какъ-бы переходную ступень между чиновенствомъ и свободными профессіями, встрѣчаются въ „Надѣ Мурановой“, „Въ духѣ времени“, „Медвѣдь сосваталъ“ и пр. Земскіе дѣятели въ большомъ количествѣ выступаютъ въ „Земцахъ“…
Немалую роль въ пьесахъ В. А. Крылова играютъ и представители свободныхъ профессій. Мы встрѣчаемъ ихъ въ „Шалости“ (художническая богема), ,,Дѣлѣ Плеянова» (адвокатъ), «На хлѣбахъ изъ милости» (адвокатъ), въ «Радостяхъ жизни» (пѣвцы художники) и, главнымъ образомъ, въ «Семьѣ», гдѣ наиболѣе характерно воспроизведенъ бытъ мелкой интеллигентной богемы (художникъ, литераторша, студентъ).
Гораздо менѣе мѣста отведено представителямъ купечества и крестьянства. Въ изображеніи быта и типовъ этихъ сословій В. А. Крыловъ былъ вообще, слабоватъ, и его купцы и крестьяне (въ «Земцахъ», «Надѣ Мурановой», «Дѣлѣ Плеянова», «Лѣтнихъ грезахъ» и пр.) мало характерны и, пожалуй, даже шаблонны. Гораздо рельефнѣе обрисованы представители мѣщанства («Городъ упраздняется», «Горе-злосчастье»).
Что касается военныхъ, то мы имѣемъ прекрасную бытовую картинку изъ этого міра — «Секретное предписаніе». Отдѣльно-же — и безъ изображенія быта — военные встрѣчаются во многихъ пьесахъ, но тамъ они недостаточно типичны.
Встрѣчаются въ одной пьесѣ («Радости жизни»), и представительницы столичнаго «demi monde’а» (понимая подъ этимъ выраженіемъ веселящійся столичный людъ, который тянется за «grand munde’омъ» не имѣя однако ни родовитости, ни средствъ этого послѣдняго). Наконецъ, среди всѣхъ перечисленныхъ персонажей В. А. Крылова попадается и единственный представитель босячества (Ѳаддеевъ въ «Разладѣ»), нарисованный однако далеко не съ такою экспрессіей и восторгомъ, какъ рисовалъ ихъ потомъ Горькій…
Въ территоріальномъ отношеніи, бытъ и дѣйствующія лица въ пьесахъ В. А. Крылова распредѣляются, преимущественно, по помѣстьямъ и провинціальнымъ городкамъ. Столица у него фигурируетъ сравнительно рѣдко (преимущественно въ мелкихъ пьесахъ). Заграница лишь въ одной «Шалости». Съ особенной любовью Крыловъ живописуетъ бытъ помѣстій и маленькаго города («Дѣло Плеянова», «Земцы», «Надя Муранова, „Городъ упраздняется“).
По національностямъ, бытъ и дѣйствующія лица распредѣляются у Крылова болѣе, чѣмъ скудно. Въ своихъ пьесахъ онъ выводитъ почти исключительно русскій бытъ и русскихъ людей, и исключеніе составляетъ лишь нѣмецъ — Фрезе въ „Баловнѣ“ (нѣмецъ, впрочемъ, обрусѣвшій), да „Контрабандисты“ съ ихъ евреями.
Въ заключеніе, упомянемъ объ историческихъ лицахъ и бытѣ: ихъ тоже немного: Царь Петръ и Царевна Софья съ ихъ приближенными, и персонажи 1812-го года. Историческій бытъ имѣемъ въ „Дѣвичьемъ переполохѣ“.
Итакъ, преимущество въ своихъ пьесахъ В. А. Крыловъ отдаетъ быту и лицамъ помѣщичьяго и чиновнаго міра. Охотно изображаетъ онъ затѣмъ представителей свободныхъ профессій и, вообще, интеллигенціи 3-го сословія. Остальныя сословія — начиная отъ крестьянства и до высшаго свѣта, у него не въ авантажѣ. И изъ огромнаго количества его бытовыхъ пьесъ мы имѣемъ всего лишь одну пьесу, изображающую бытъ инородческій и одну исторически-бытовую — съ боярами, скоморохами и т. п.
V.
правитьОдинъ изъ самыхъ главныхъ и „больныхъ“ вопросовъ, предъявляемыхъ каждому писателю-художнику критикой и исторіей литературы — это вопросъ о томъ: создалъ-ли онъ какіе-нибудь типы?
Мы считаемъ излишнимъ говорить сейчасъ о томъ, что такое типъ въ художественныхъ произведеніяхъ… Понятіе это, конечно, слѣдуетъ строго отдѣлять отъ понятія „дѣйствующаго лица“. Бываютъ романы, драмы, повѣсти, въ которыхъ фигурируетъ множество дѣйствующихъ лицъ, но нѣтъ ни одного типа… Создалъ-ли типы Крыловъ? Имѣетъ-ли онъ этотъ знакъ отличія, которымъ бываетъ отмѣченъ всякій настоящій художникъ, и которымъ истинный художникъ отличается отъ разныхъ литературныхъ борзописцевъ?
Отрицательная критика (которая, вообще, по отношенію къ В. А. Крылову преобладала) выражается на этотъ счетъ довольно строго. Вотъ, напримѣръ, что говоритъ анонимный авторъ статьи въ газетѣ „Новое Время“ по случаю 25-лѣтняго юбилея Крылова:
,,Крыловъ не создалъ ни одного типа, ни одного яркаго лица, которое могло-бы оставаться въ исторіи русской литературы. Онъ не создалъ и особаго языка: но можно сказать, что лица его комедій, какъ и языкъ, ходячіе.
Если собрать отдѣльныя черты этихъ лицъ, то можетъ быть, получится средній человѣкъ, не добрый и не злой, съ несильными и совсѣмъ не упорными стремленіями къ добру, обыкновенно, легкопобиваемый въ жизни. Получится такая-же средняя женщина, съ внѣшнимъ обликомъ тоже чего-то стремящагося къ добру. Это однообразіе лицъ, ихъ сѣроватость и обыденность пришлись очень по плечу артистамъ, а искусная компановка пьесъ, движеніе ихъ, и несомнѣнно взятыя изъ жизни фразы и намеки пришлись по вкусу публикѣ»…
«В. А. Крыловъ, несомнѣнно, наблюдалъ жизнь»: — говоритъ далѣе тотъ-же критикъ: — «но талантъ его таковъ, что эти наблюденія укладываются у него, по большей части, въ готовыя лица, или, яснѣе сказать, въ готовыя театральныя амплуа. Характеровъ онъ не могъ создавать; онъ не могъ творить, а только, такъ сказать, обозрѣвалъ характеры.
Дарованье В. А. Крылова не изъ тѣхъ, которыя прокладываютъ новые пути, создаютъ живые и выпуклые характеры въ области драматической литературы. Это — среднее дарованіе, весьма усердное, при помощи упорнаго труда и настойчивости завоевавшее себѣ извѣстное положеніе на сценѣ. Это одно изъ тѣхъ дарованій, положительныя стороны которыхъ какъ-то ускользаютъ, ибо онѣ совсѣмъ не ярки, а отрицательныя стороны стушевываются исполненіемъ, тщательной постановкой и внѣшнимъ движеніемъ»…
Другой критикъ (И. А. въ «Новостяхъ» — тоже по случаю 25-лѣтняго юбилея) наоборотъ, признаетъ у Крылова не только «лица», но и типы, и даже замѣчаетъ, что «В. К. лучше удаются мужскіе отрицательные типы и женскіе положительные», и лишь оговаривается, что у Крылова «очень обыкновенны лица съ ускользающей, мало характерной физіономіей», и что «въ общемъ, мотивы пьесъ Крылова бываютъ интересны и серьезны, но часто изображеніе въ нихъ недостаточно типично и выполняетъ свои художественные пробѣлы сценичностью».
Въ этихъ отзывахъ двухъ критиковъ — рѣзкомъ и полурѣзкомъ, есть безусловная и большая доля правды. Но первый изъ критиковъ, несомнѣнно, упустилъ изъ вида цѣлый рядъ серьезныхъ пьесъ Крылова и руководствовался въ своемъ отзывѣ пьесами болѣе легкомысленными. А затѣмъ онъ, очевидно, позабылъ, что В. А. не геній и не великій міровой писатель.
Нужно сказать, что у насъ на Руси г.г. критики, вообще, почему-то всегда требуютъ у каждаго писателя, чтобы онъ былъ звѣздою самой первой величины, и если онъ оказывается лишь deus minor, то корятъ его этимъ… И не хотятъ подходить къ нему съ какою-либо иною мѣркою, чѣмъ та, которая заведена у нихъ для Шекспира, Пушкина, Гоголя…
Конечно, В. А. Крыловъ не создалъ такихъ типовъ, которые остались-бы въ исторіи литературы. Исторія литературы отмѣтитъ его самого, но говорить въ отдѣльности о его типахъ, вѣроятно, не будетъ. Онъ не оставилъ намъ такихъ образцовъ, которые пребывали-бы вѣчными, отлитыми изъ бронзы, вытесанными изъ гранита памятниками. Онъ не далъ такихъ типовъ, какъ Гамлетъ, Фаустъ, Чацкій, Чичиковъ… Но В. А. Крыловъ и не былъ геніемъ… Онъ не могъ дать типовъ особенно-яркихъ, типовъ 1-й величины. И, вотъ, за это его и укорялъ первый изъ цитированныхъ нами критиковъ, забывая, или намѣренно упуская изъ вида, что бываютъ художественные типы и 2-го порядка, быть можетъ, недостаточно яркіе, но тѣмъ не менѣе, живые и характерные. Это — типы, употребляемъ выраженіе перваго критика, «ходячіе», болѣе, или менѣе ординарные, но при всемъ томъ они остаются типами постольку, поскольку въ нихъ собраны и воспроизведены характерныя черты извѣстнаго разряда людей.
Такіе, именно, типы и создавалъ Крыловъ. Созданные имъ типы, быть можетъ, иногда недостаточно ярки, но они, во всякомъ случаѣ, жизненны, и говорить, что Крыловъ «укладывалъ свои наблюденія въ готовыя амплуа», и что у него нѣтъ типовъ, а есть только «лица», можно лишь при поверхностномъ знакомствѣ съ его творчествомъ. Нововременскій критикъ — употребляемъ его собственное выраженіе — повидимому, самъ лишь «обозрѣвалъ» произведенія Крылова, сваливая все вмѣстѣ — и серьезныя его произведенія, которыя только и должны быть принимаемы въ данномъ случаѣ во вниманіе, и мелкія пьески «малаго театра», не имѣющія никакихъ серьезныхъ художественныхъ задачъ.
Такіе персонажи, какъ Надя Муранова, Настя Кружалова («Земцы»), Причаловъ («Земцы»), герои «Горе-Злосчастья», герои «Семьи» и «Разлада», нельзя не назвать типичными: они рельефны и пластичны, они стоятъ въ глазахъ даже при простомъ чтеніи пьесы. Каждый изъ нихъ концентируетъ въ своемъ обликѣ всѣ существенныя черты другихъ себѣ подобныхъ лицъ — и это, именно, и есть признакъ типичности.
Но съ другой стороны, нельзя не замѣтить, что собственно, типовъ, т. е. характерныхъ, рѣзко отчеканенныхъ лицъ, у Крылова (даже и въ серьезныхъ его пьесахъ) не такъ-то много — и во всякомъ случаѣ, меньше, чѣмъ, дѣйствующихъ лицъ. Немалое количество выводимыхъ имъ персонажей являются, дѣйствительно, довольно безразличными, или, какъ выражается второй критикъ (И. А.) «у Крылова очень обыкновенны лица съ ускользающей, мало характерной физіономіей», т. е. тѣ изъ его дѣйствующихъ лицъ, которыя бываютъ нужны автору не какъ выразители извѣстной среды, или извѣстныхъ убѣжденій, но какъ вспомогательныя средства въ ходѣ пьесы. И такихъ «вспомогательныхъ средствъ» въ комедіяхъ Крылова очень много (напримѣръ, второстепенныя лица въ «Земцахъ», офицеръ Семиратовъ въ «Надѣ Мурановой» и т. п.). У геніевъ драматической литературы даже такія лица являются характерными. Крыловъ-же сплошь и рядомъ не заботился о скульптурной лѣпкѣ ихъ. Но кромѣ того у него есть безразличные персонажи и среди главныхъ дѣйствующихъ лицъ — и это преимущественно въ пьесахъ легкаго содержанія («Чудовище», «Шалость»). Объ этихъ пьесахъ, дѣйствительно, приходится сказать, что тутъ уже не типы, а, скорѣе, амплуа, и что ,,изображеніе въ нихъ недостаточно типично и выполняетъ свои художественные пробѣлы сценичностью" и внѣшней занимательностью содержанія.
Нельзя затѣмъ также не упомянуть и о томъ невыгодномъ положеніи, въ которомъ Крыловъ очутился со своимъ творчествомъ, попавъ какъ-разъ въ промежутокъ между такими крупными талантами, какъ Островскій и Чеховъ. Многіе типы Крылова, наблюденные имъ прямо и непосредственно въ жизни, казались повтореніями другихъ, болѣе яркихъ типовъ Островскаго и были оттѣснены на задній планъ типами Чехова. О Крыловѣ, говорили: — Его купцы взяты у Островскаго! — и говорятъ теперь: — У Чехова это гораздо ярче! — и, въ самомъ дѣлѣ, у Крылова есть многое, какъ-бы предваряющее другихъ, позднѣйшихъ писателей. Напримѣръ, его Надя въ «Радостяхъ жизни» является прототипомъ чеховской Сони въ «Дядѣ Ванѣ». Его босякъ Ѳадеевъ въ «Разладѣ», созданъ задолго до босяковъ Горькаго и служитъ имъ восходящимъ родственникомъ. Дѣти, къ сожалѣнію для Крылова, затмили родителей. Но упрекать Крылова въ томъ что онъ якобы только «обозрѣвалъ» характеры и не создалъ ни одного типа, все-таки невозможно…
,,В. А. Крылову лучше удаются мужскіе отрицательные типы и женскіе положительные" — говоритъ И. А. Съ этимъ заключеніемъ, однако нельзя согласиться въ полной мѣрѣ. Крылову, дѣйствительно, очень удавались женскіе положительные типы, и онъ, повидимому, какъ-то особенно симпатизировалъ типу умной, энергической и бойкой на языкъ дѣвушки («Сорванецъ») Настя Кружалова, Анна Охрименко въ ,,Первой Мухѣ"). Но удавались ему въ такой-же мѣрѣ и мужскіе положительные типы, причемъ онъ опять-таки явно симпатизировалъ типу умнаго, немного грубоватаго и мѣшковатаго, энергическаго и честнаго интеллигента — работника (Причаловъ въ «Земцахъ», Крузовъ въ «Баловнѣ».) И еще очень большой вопросъ, какіе изъ его типовъ ярче: его симпатія — Причаловъ, или-же, дѣйствительно, очень ярко нарисованныя антипатичныя фигуры нѣмца-бюрократа Фрезе («Баловень»), богача помѣщика, Силантьева («Горе-злосчастье»), важнаго чиновника Караваева (тамъ-же) и другіе отрицательные типы бюрократическаго и крѣпостническаго ранговъ.
«Есть типъ общественный, несимпатичный Крылову», — говоритъ И. А. — «типъ земледѣльческій дворянскій». И несомнѣнно что эта антипатія есть осадокъ отъ его ненависти къ крѣпостному праву и крѣпостникамъ, ненависти, которую Крыловъ, какъ либеральный дѣятель 60-хъ годовъ особенно рѣзко испытывалъ втеченіе всей своей жизни. Естественно, что она отражалась почти во всѣхъ его произведеніяхъ. В. А. Крыловъ и карьеру свою литературную началъ съ рѣзкаго проявленія этой ненависти: ею проникнуты два первыхъ его произведенія: драма «Противъ теченія и повѣсть „Столбы“ — два обвинительныхъ акта противъ крѣпостниковъ-помѣщиковъ. Отозвалась эта ненависть и на позднѣйшихъ произведеніяхъ, и такимъ образомъ, между „Столбами“ и, напримѣръ „Земцами“, имѣется въ этомъ отношеніи самая тѣсная связь; и тутъ и тамъ Крыловъ выводитъ и обличаетъ непріятный ему сортъ людей. Осадокъ старой горечи сказывался въ многихъ его пьесахъ даже безсознательно. (Напримѣръ, глупый трутень-помѣщикъ Виницынъ въ пьесѣ „На хлѣбахъ изъ милости“, предсѣдатель земскаго собранія, Безанецъ, въ „Земцахъ“ лѣнивый присяжный засѣдатель — помѣщикъ Отрубановъ въ „Дѣлѣ Плеянова“ и т. п.).
Въ этой-же антипатіи къ крѣпостникамъ дворянамъ сказался и коренной демократизмъ міровоззрѣнія Крылова, чувствующійся почти во всѣхъ его пьесахъ. Крыловъ симпатизируетъ только простымъ неродовитымъ людямъ — трудящейся интеллигенціи изъ 3-го сословія. Симпатичные типы въ его пьесахъ почти сплошь состоятъ изъ разночинцевъ. Наиболѣе любимая и яркая пьеса В. А. Крылова, „Семья“, вся зиждется на жизни мелкой работящей интеллигенціи, полубогемы, полубуржуазіи. Любимыя его героини — дѣти той-же интеллигентной среды 3-го сословія, или-же выбивающіяся въ эту среду изъ среды иной (Настя Кружалова въ „Земцахъ“). Крыловъ бичуетъ однако и не однихъ землевладѣльцевъ-крѣпостниковъ и бюрократовъ. Ему глубоко противенъ нравственный обликъ всякаго „человѣчишки“, такъ, или иначе портящаго доброе общественное дѣло, или благосостояніе семьи.
Таковъ, напримѣръ, ,,3мѣй Горынычъ», купецъ Кружаловъ, который мѣшаетъ земскому дѣлу, пользуясь имъ для личныхъ выгодъ. Таковъ Варенцовъ — одинъ изъ героевъ той-же драмы — пользующійся земскою службою лишь для дальнѣйшей, казенной службы, и отряхающій земство, словно прахъ со своихъ ногъ, да еще и клевещущій на него, когда ему удается получить должность вице-губернатора, Таковъ, наконецъ, Метельниковъ въ пьесѣ «Въ духѣ времени» — эта язва всякаго общества, тормазъ всякаго прогресса, сильный своимъ безразличіемъ во взглядахъ на честность и мошенничество, умѣющій «на законномъ основаніи» снять съ ближняго послѣднюю рубаху…
Но, вотъ, имѣется и противовѣсъ этимъ ,,человѣчишкамъ": это герой и любимецъ Крылова, докторъ Причаловъ въ ,,Земцахъ". Это грубоватый, рѣзкій — иногда даже непріятно рѣзкій господинъ. Попавъ на сговоръ дочери «Змѣя Горыныча» (Кружалова), онъ, не стѣсняясь ни мѣстомъ, ни временемъ, объявляетъ Настѣ Кружаловой, что ея отецъ — дурной человѣкъ… Подобнымъ-же манеромъ онъ разговариваетъ и съ всесильнымъ «Горынычемъ», и доводитъ его своими рѣзкостями до того, что тотъ выживаетъ Причалова съ должности земскаго врача…
Но несмотря на грубость Причалова, читатель сразу чувствуетъ, что этотъ человѣкъ «не выдастъ» и своего любимаго дѣла изъ рукъ не упуститъ. Причаловъ не только рѣзкій говорунъ, рѣжущій всѣмъ въ глаза правду матку; это и дѣлецъ, который на своихъ плечахъ несетъ всю реальную работу земства. Въ противоположность Варенцову, этому плоть отъ плоти бюрократіи — Причаловъ считаетъ свою работу не службой, которую онъ взялся справлять, но необходимою потребностью счастья. «И одному человѣку можно много сдѣлать въ земствѣ» — говоритъ онъ Варенцову: — «Лишь-бы искренно любилъ онъ свое дѣло!».
Такою-же радостью труда, счастьемъ любимаго дѣла вѣетъ и отъ Нади Бабаевой («Радости жизни»). Въ семьѣ Бабаевыхъ только она одна счастлива по настоящему, ибо цѣлью своихъ радостей ставитъ здоровое творчество и разумный трудъ. Даже встрѣчая непріятности, она (такъ-же, какъ и Причаловъ) остается счастливою, потому что непріятности исходятъ не отъ дѣла, а отъ лицъ, дѣло-же, которое она избрала, не измѣнитъ, въ немъ нельзя разочароваться…
Другими, столь-же удачными положительными типами Крылова являются Надя Муранова и Настя Кружалова. Это два родственныхъ женскихъ облика, изъ которыхъ одинъ служитъ какъ-бы продолженіемъ другаго. Настя Кружалова — дочь «Змѣя Горыныча» — съ ея смутными стремленіями къ справедливости и культурѣ и съ ея еще не перебродившей закваской отцовской грубости, съ ея разочарованіями и томленіемъ мятущагося духа — является своего рода зерномъ, изъ котораго выростаетъ Надя Муранова — уже установившаяся личность, съ ясными идеалами и стремленіями. Надя Муранова — символъ тѣхъ стремленій и качествъ, которыя В. А. Крыловъ особенно цѣнилъ въ русской женщинѣ. Онъ вложилъ въ этотъ дорогой для него обликъ все то, что онъ хотѣлъ видѣть въ русской дѣвушкѣ: искренность, стойкость и честность убѣжденій, нежеланіе мириться съ окружающей средой и въ тоже время дѣловитость и практичность въ житейскихъ отношеніяхъ и любовь къ труду, доходящую до самоотверженія. Мало того, онъ вдохнулъ въ Надю Муранову тотъ даръ, который такъ часто бываетъ свойственъ русской женщинѣ: художественное творчество. Надя Муранова артистка, будущая знаменитость; она выступила на любительской сценѣ и покорила всѣхъ своею игрой. И когда разозленные ея самостоятельностью мѣстные воротилы лишаютъ ее учительской должности, она уѣзжаетъ въ Москву, чтобы начать тамъ новую жизнь — въ мірѣ искусства и театра. Въ уста Нади Мурановой В. А. Крыловъ вложилъ горячую реплику въ защиту и похвалу театральнаго дѣла: «Развѣ театръ не серьезное дѣло? — говоритъ она: — „Развѣ не высокое наслажденіе знать, что, вотъ, собралась ради тебя цѣлая толпа народу и слушаетъ тебя… все живые люди: каждый принесъ съ собой въ душѣ свое горе и свои радости, а ты въ самую жизнь ихъ врываешься! Ты имъ даешь хорошія мысли, хорошія чувства… Они смѣются съ тобой вмѣстѣ, они съ тобой вмѣстѣ плачутъ… Они расходятся обновленные, успокоенные отъ ежедневныхъ тревогъ… Нѣтъ! Театръ серьезное дѣло, и не мало счастья въ немъ можно найти!“ — эти слова, конечно, слова самого В. А. Крылова, такъ-же какъ и радости Причалова и Нади Бабаевой — его личныя радости, его личное счастье наслажденія любимой работой.
„Несмотря на нѣсколько идеализированный характеръ этихъ двухъ, только что разсмотрѣнныхъ нами типовъ (Мурановой и Кружаловой)“ — говоритъ И. А.: „въ нихъ много жизненнаго и справедливаго. Исторія послѣднихъ поколѣній русскихъ дѣвушекъ дала намъ массу примѣровъ такихъ цѣльныхъ, страстно-энергическихъ натуръ, съ тѣми-же чистыми, идеальными стремленіями и горькими разочарованіями“…
Очень характерны и нѣкоторые отрицательные женскіе типы, выведенные Крыловымъ. Таковы, напримѣръ, меценатка Бѣлоярская („Не ко двору“). мать и дочь Бабаевы въ „Радостяхъ жизни“, кисейная дама, Мисинька, („Поэзія любви“) боящаяся, что цыплята разстроятъ себѣ желудокъ, помѣщица Прогалинова („По духовному завѣщанію“), судебная психопатка, m-lle Лущанина („Дѣло Плеянова“) и т. д. Нельзя, наконецъ, не упомянуть и о миломъ „Сорванцѣ“. Хотя этотъ образъ и мало характеренъ, если судить его со всею строгостью законовъ теоріи словесности, но, какъ мы уже говорили, онъ сдѣлался образцомъ для подражанія въ дѣйствительной жизни, и, стало быть, въ немъ оказались жизненныя черты, встрѣченныя въ обществѣ какъ нѣчто свое, родное… И, значитъ, въ концѣ-концовъ и „Сорванецъ“ тоже типиченъ!
VI.
правитьТеперь нѣсколько словъ объ остальныхъ элементахъ драматическаго творчества В. А. Крылова: настроеніи его пьесъ, ихъ языкѣ, ихъ построеніи.
Какъ мы уже не разъ говорили, Крыловъ предпочиталъ драмѣ комедію. Поэтому настроеніе огромнаго большинства его пьесъ — настроеніе веселое, не оставляющее въ зрителѣ тягостнаго впечатлѣнія какого-либо страданія. Драмъ у него очень мало: „Противъ теченія“, „Горе-злосчастье“, „Дѣло Плеянова“ и, пожалуй, „Земцы“ и „Не ко двору“. Остальное безчисленное количество пьесъ Крылова (мы имѣемъ въ виду лишь оригинальныя и притомъ не компанейскія пьесы) — сплошь, комедіи, водевили, фарсы.
Основной элементъ всякой комедіи — юморъ. Безъ этого драгоцѣннаго свойства комедія утрачиваетъ веселость. Юморъ — это тотъ ферментъ, который заставляетъ бродить мысль и чувство зрителя и доводитъ ихъ до кипучаго, брызжущаго искрами веселья, настроенія. Юморъ придаетъ комедіи особый блескъ и жизнь и игру: онъ — истинная душа комедіи.
Обладалъ-ли В. А. Крыловъ этимъ драгоцѣннымъ свойствомъ?
Да, конечно, обладалъ! Обладалъ въ высокой степени. У него нѣтъ ни одной пьесы, включая сюда и драмы, гдѣ не сверкали-бы перлы истиннаго, яркаго юмора. И что всего важнѣе, юморъ Крылова былъ естествененъ, какъ сама жизнь: онъ лился свободной волной съ его творческаго пера, какъ всплески и пѣна его личнаго внутренняго настроенія, какъ продуктъ довольства и наслажденія его любимымъ дѣломъ, т. е. писательствомъ.
Въ юморѣ Крылова нѣтъ злобствующихъ нотокъ сатиры: онъ добродушенъ и мягокъ. Однако въ этомъ добродушіи слышится нота серьезнаго протеста противъ всего того, съ чѣмъ воевалъ нашъ драматургъ: противъ тупой косности, враждующаго разъединенія, семейнаго деспотизма, кичливаго лицемѣрія, противъ буржуазной безчестности, глупости, жестокости. Юморъ Крылова беретъ своимъ объектомъ исключительно жизненныя явленія, и поэтому онъ ярокъ и живучъ. Онъ подмѣчаетъ и крупныя явленія общественности и мелкія черты повседневной будничной глупости и пошлости. И тамъ, гдѣ другой прошелъ-бы мимо, ничего не увидѣвъ, Крыловъ останавливается и подбираетъ цѣнный матеріалъ для своего смѣха и заставляетъ смѣяться вмѣстѣ съ собой и зрителя. Такія мѣста въ его пьесахъ, какъ, напримѣръ 1-й актъ „Дѣла Плеянова“ съ психопаткою Лущаниной и безсловеснымъ попугаемъ papa — Лущанинымъ, такія страницы, какъ 1-е дѣйствіе комедіи „Городъ упраздняется“ съ крылатыми народными словечками, или, наконецъ, такія фигуры, какъ капризничающій „ближній бояринъ“, въ „Дѣвичьемъ переполохѣ“ — заставляютъ смѣяться самымъ искреннимъ, хорошимъ смѣхомъ…
Юморъ Крылова не есть внѣшній юморъ каррикатурныхъ выкрутасовъ, но юморъ глубокій, внутренній, коренящійся въ самомъ существѣ даннаго лица, или положенія, въ какомъ-либо курьезномъ внутреннемъ противорѣчіи, въ какой-либо забавной внезапности, цѣликомъ взятой съ натуры и логически вытекающей изъ хода вещей. Это настоящія искры, отлетающія отъ рабочаго молота В. А. Крылова, въ то время, какъ онъ куетъ свои типы и сцены — независимо даже отъ того, смѣшныя онѣ, или серьезныя. Въ юморѣ Крылова, за исключеніемъ развѣ лишь самыхъ легкомысленныхъ его фарсовъ (преимущественно, заимствованныхъ), нѣтъ предумышленности. Онъ внезапенъ, какъ вспышка магнія, и какъ вспышка магнія, онъ помогаетъ Крылову фотографировать и запечатлѣвать черты, достойныя смѣха.
У Крылова нельзя найти ни профессіональнаго, ни національнаго юмора. Онъ не выводитъ никогда никакихъ комическихъ иностранцевъ, никогда не подсмѣивается надъ ихъ языкомъ и обычаями. Въ „Шалости“, правда, появляются чуть-чуть забавные нѣмцы-туристы, но безъ рѣчей. Единственный комическій національный типъ — это Фрезё („Баловень“) но Фрезе комиченъ вовсе не тѣмъ, что онъ нѣмецъ: говоритъ онъ правильнымъ русскимъ языкомъ, шутовскаго и каррикатурнаго въ немъ нѣтъ ничего, и смѣшонъ онъ не внѣшними чертами, но своей черствой пунктуальностью, своимъ буржуазнымъ, мелочнымъ ригоризмомъ, своей сентиментальностью (трогательное сочетаніе канцелярскаго регистраторскаго порядка съ… Бетховеномъ)!
Языкъ В. А. Крылова въ пьесахъ — гибкій, точный и живой… Только въ очень немногихъ комедіяхъ („На хлѣбахъ изъ милости“, „Поэзія любви“ и др.) мѣстами въ діалогѣ чувствуется нѣкоторая книжность; въ огромномъ-же большинствѣ крыловскихъ произведеній діалогъ поражаетъ своей непосредственной живостью. Діалогъ, вообще, сильное мѣсто Крылова: онъ блестящъ, остроуменъ, отчетливъ и дышетъ жизнью. Въ этомъ отношеніи сказалось французское воспитаніе В. А. Крылова — вліяніе тѣхъ французскихъ семействъ, съ которыми онъ — въ дни своего дѣтства — разыгрывалъ „charades en action“…
Крыловъ признавался, что онъ любитъ „выглаживать стиль“. Но его выглаживаніе никогда не доходило до обезличенной щеголеватости формой, до вылизанности… Форма у Крылова была всегда литературна, но литературность никогда не приносилась имъ въ жертву характерности и живости рѣчи. Всѣ его персонажи говорятъ свойственнымъ каждому изъ нихъ языкомъ, подслушаннымъ авторомъ у живыхъ людей. Стоитъ вспомнить, напримѣръ, великолѣпные діалоги 1-го акта комедіи „Городъ упраздняется“: разговоры о томъ, что „начальство на городъ разсердилось“, или что „холеру выжигать станутъ“… „Ну, ужъ у нашаго попа украдешь“!.. — говоритъ одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ той-же комедіи, и предъ читателемъ сразу встаютъ живыя лица: и тотъ, кто говоритъ, и тотъ, про кого говорятъ… Этихъ словъ и реченій не придумаешь, трафарета для нихъ не подыщешь: они прямо взяты изъ жизни.
Нельзя также, говоря о языкѣ комедій Крылова, не отмѣтить историческаго его языка, языка персонажей, выступающихъ въ его историческихъ пьесахъ.
Если „Петръ Великій“ и не представляетъ особой цѣнности, какъ драматическое произведеніе, то невозможно пройти мимо прекраснаго, исторически-вѣрнаго и характернаго языка его сценъ. Недаромъ Крыловъ писалъ по этому поводу: — „стараюсь быть близкимъ къ исторіи чрезвычайно и все выписываю подлинныя слова“… То же самое можно сказать и о „Правительницѣ Софьѣ“.
Очень интересенъ, въ смыслѣ стильности, языкъ „Дѣвичьяго переполоха“ — и въ особенности присказки и прибаутки Бѣсоныки. Эта пьеса выказываетъ хорошее знакомство Крылова съ старорусскою живою рѣчью.
В. А. Крыловъ, какъ извѣстно, славился глубочайшимъ знаніемъ сцены.
Онъ „окрылялъ“ пьесы постороннихъ лицъ, не имѣвшія успѣха, и онѣ имѣли послѣ этой операціи шумный успѣхъ. Онъ давалъ жизнь и блескъ такимъ пьескамъ, которыя ни по содержанію, ни по языку не представляли ничего характернаго и интереснаго. И пьески эти входили въ репертуаръ и прочно держались въ немъ, исключительно, благодаря своей сценичности.
Свойство это выражалось въ особомъ построеніи пьесы, въ особомъ распредѣленіи ея эффектовъ, въ особой экономіи всѣхъ ея красокъ, тоновъ и оттѣнковъ. Для достиженія всего этого Крыловымъ принимались во вниманіе и психологія зрителя и свойства актеровъ и всякія техническія мелкія подробности, во многомъ составляющія секретъ автора. „Г. Александровъ превосходно изучилъ сцену“ — говоритъ И. Ф. Василевскій: — „Онъ чувствуетъ себя на ней, какъ Рубинштейнъ за фортепьяно“.
Но помимо знанія сцены и техническихъ ея условій, Крыловъ достигалъ сценичности въ своихъ пьесахъ еще и тѣмъ, что строго обдумывалъ и налаживалъ свою пьесу заранѣе. Онъ планировалъ пьесу всегда заблаговременно; опредѣлялъ, сколько лицъ въ каждомъ дѣйствіи, какія сцены, сколько ихъ и т. п., и приступалъ къ писанію самой пьесы только тогда, когда уже былъ созданъ весь ея каркасъ. Это обстоятельство и придавало его пьесамъ удивительную послѣдовательность и опредѣленность. Онъ умѣлой рукой заранѣе разставлялъ всѣ свои персонажи на сценѣ, какъ на шахматной доскѣ, давая каждому изъ нихъ строго опредѣленное время и мѣсто.
Памятуя всегда о зрителѣ, о его зрительскихъ нуждахъ и его психологіи, Крыловъ ловко подзадоривалъ его вниманіе, когда оно ослабѣвало, какой-либо неожиданной сценой, и умѣлъ поддерживать его интересъ къ сценѣ до самаго послѣдняго момента. Въ пьесахъ Крылова иногда чувствовалась выкройка, сдѣланная закройщикомъ, но закройщикомъ опытнымъ и талантливымъ… Не даромъ его изобразили на одной каррикатурѣ въ видѣ портного, костюмы котораго очень хорошо сидятъ на его кліентахъ…
Однако при всемъ огромномъ знаніи сцены (а можетъ быть, даже и вслѣдствіе этого знанія!) при всей блестящей техникѣ драматургическаго искусства, при всей стройности своихъ пьесъ, Крыловъ не могъ избѣгнуть и нѣкоторыхъ дефектовъ въ самой ихъ постройкѣ.
Прежде всего, почти во всѣхъ его крупныхъ пьесахъ чувствуется нѣкоторая неровность художественной работы. Почти всегда 1-й актъ живѣе, интереснѣе и художественнѣе другихъ актовъ. Крыловъ начинаетъ тѣмъ, что даетъ прекрасныя живыя сцены, заинтересовываетъ художественнымъ изображеніемъ быта, или характера, и намѣчаетъ интересную завязку. А затѣмъ онъ начинаетъ загромождать интригу пьесы разными вводными сценами, вводными интригами и всякими уклоненіями — и впечатлѣніе (по крайней мѣрѣ, читателя) разжижается. Правда, всѣ эти вводныя интриги и хитросплетенія никогда не запутываются въ безнадежный узелъ и не нарушаютъ единства идеи и стройности фабулы; они расплетаются и исчезаютъ; но уже самимъ появленіемъ своимъ, и своимъ обиліемъ они нѣсколько охлаждаютъ читателя. Мы намѣренно говоримъ: читателя, такъ-какъ зритель обращаетъ свое вниманіе не только на текстъ пьесы, но и на актеровъ и на сценическую обстановку, и при хорошей игрѣ и интересной обстановкѣ его вниманіе продолжаетъ подогрѣваться, и кумуляція вводныхъ интригъ его не утомляетъ. (При этомъ, мы имѣемъ въ виду зрителя средняго, на котораго Крыловъ, обыкновенно, и разсчитывалъ). Но при чтеніи — съ чисто литературной точки зрѣнія — такое нагроможденіе, повторяемъ, служитъ далеко не въ пользу пьесамъ Крылова. Чувствуется-же оно какъ въ маленькихъ, непритязательныхъ пьесахъ, такъ и въ большихъ. И свободны отъ этого недостатка лишь весьма немногія драматическія произведенія Крылова: „Сорванецъ“, „Первая муха“, „Къ мировому“», «По духовному завѣщанію» и двѣ-три остальныхъ. Запутанностью отличается даже такая прекрасная во всемъ остальномъ пьеса, какъ «Семья». Тоже самое приходится сказать о «Дѣлѣ Плеянова»: 1-й актъ этой драмы — великолѣпная бытовая картина, полная жизни и творческой энергіи. Далѣе творческій подъемъ ослабѣваетъ; возникаютъ нововведенія, появляются длинноты, и интересъ читателя падаетъ.
Но, вотъ, и все, что можно въ данномъ случаѣ сказать contra. Во всемъ-же остальномъ, В. А. Крыловъ оставался великолѣпнымъ мастеромъ своего дѣла и умѣлъ придавать своимъ произведеніямъ пропорціональность, законченность и устойчивость. И правъ былъ г. Василевскій, говоря, что пьесы Крылова «въ сценическомъ отношеніи блестящи. Въ нихъ не видно авторской работы. Онѣ проходятъ плавно и легко»…
Для полноты характеристики В. А. Крылова, какъ писателя, необходимо сказать нѣсколько словъ о его повѣствовательныхъ произведеніяхъ и его стихотвореніяхъ.
Крыловъ не былъ ни романистомъ, ни беллетристомъ. (Подъ конецъ своей жизни онъ сожалѣлъ, что ни использовалъ своихъ силъ и на этомъ поприщѣ) его разсказы («Ненависть», «Качалинъ») носятъ случайный характеръ. Крупное повѣствовательное произведеніе, имѣющее беллетристическую внѣшность — «Столбы», носитъ характеръ обвинительнаго акта, и мы уже знаемъ, что чисто-художественныхъ чертъ въ этомъ боевомъ памфлетѣ искать не приходится.
Остальныя повѣствовательныя произведенія В. А. Крылова сводятся къ автобіографическимъ очеркамъ и къ статьямъ по разнымъ отдѣльнымъ вопросамъ («Святыня Лурда», «Сестры Самойловы» «Эпизодъ на конгрессѣ» и пр). Въ нихъ чувствуется живой и жизненный талантъ автора, его остроуміе, наблюдательность и основательное изученіе вопроса. Написаны они блестящимъ языкомъ и читаются съ безусловнымъ интересомъ. Нѣсколько слабѣе В. А. Крыловъ въ своихъ разсказахъ, гдѣ встрѣчаются досадныя длинноты и скучныя мѣста.
Нельзя затѣмъ не упомянуть и о критическихъ произведеніяхъ Крылова, хотя они, собственно, не могутъ относиться къ разряду чисто-повѣстновательныхъ его произведеній. Крыловъ, какъ извѣстно, началъ свою литературную дѣятельность театральною критикой: статьею по поводу «Горе отъ ума» и длиннымъ рядомъ статей и очерковъ въ театральномъ отдѣлѣ газеты «С.-Петербургскія Вѣдомости».
Писалъ онъ критическія статьи и въ позднѣйшія времена, нерѣдко корреспондируя въ петербургскія газеты изъ-за границы. Изъ числа этихъ статей наибольшій интересъ представляютъ печатавшіеся въ «Русской мысли» «Очерки театральнаго дѣла въ Европѣ».
Какъ эти очерки, такъ и болѣе раннія критическія статьи Крылова, отличаются глубокой продуманностью и чисто-философскимъ обобщеніемъ взглядовъ автора на драматическую литературу и на техническія условія и требованія сцены. Объ этихъ взглядахъ мы въ свое время уже говорили.
Что касается стихотвореній В. А. Крылова, то слѣдуетъ прежде всего оговориться, что, собственно, поэтомъ онъ никогда не былъ, хотя и началъ — въ дни отрочества — свои литературныя упражненія, именно, со стиховъ.
«Сочиненіе стиховъ» — признается онъ: — «было для меня всегда дѣломъ случайности. Ихъ вызывало или особаго рода настроеніе, мысль, которую хотѣлось высказать въ болѣе сжатой и яркой формѣ, или какое нибудь событіе, или желаніе передать русскимъ языкомъ понравившееся мнѣ иностранное стихотвореніе. Наконецъ, иные стихи являлись прямо какъ-бы маленькими пьесами, отвѣчающими запросамъ сцены».
Стихотворная форма была нужна Крылову, прежде всего, лишь какъ вспомогательное средство. Умѣнье слагать стихи, способность къ музыкальной ритмической стихотворной фразѣ были нужны ему для переводовъ «Натана», «Эгмонта», для «Петра Великаго», для перевода опереттъ и для безчисленныхъ куплетовъ въ водевиляхъ и фарсахъ. Въ сущности, каждый писатель долженъ умѣть владѣть стихомъ, потому что всякій писатель долженъ быть, вообще, господиномъ своего языка. И Крыловъ былъ, именно, такимъ господиномъ своего языка. Но отъ умѣнья слагать стихи до поэтическаго дарованія — разстояніе, конечно, огромное, и о Крыловѣ-стихотворцѣ приходится сказать, что онъ былъ безусловнымъ прозаикомъ въ своихъ стихотвореніяхъ — но прозаикомъ остроумнымъ и одареннымъ чувствомъ.
Стихи Крылова тяжеловаты по формѣ. Въ нихъ есть грація мысли, легкость остроумія и изящество языка, но форма ихъ далеко не всегда граціозна. Въ декламаціи (особенно если ихъ декламируетъ хорошій чтецъ), когда внѣшняя форма сглаживается, а содержаніе подчеркивается хорошимъ чтеніемъ, стихотворенія Крылова производятъ лучшее впечатлѣніе, чѣмъ при простомъ чтеніи.
Крыловъ очень много переводилъ изъ иностранныхъ поэтовъ; среди его стихотвореній, то и дѣло, встрѣчаются переводы изъ Гете, Гейне, Уланда, Шубарта, Беранже, Гренэ-Данкуръ, Г. Надо, Мицкевича, Витвицкаго и др. Переводилъ онъ, надо отдать ему справедливость, хорошо: соблюдалъ въ точности форму подлинника и былъ очень вѣренъ оригинальному тексту. Но выборъ переводимыхъ пьесъ у него не всегда удаченъ, и нѣкоторыя пьесы, (напримѣръ, Шубарта) прямо скучны.
Изъ числа оригинальныхъ стихотвореній Крылова слѣдуетъ отдать пальму первенства стихотворнымъ повѣстушкамъ и монологамъ — «маленькимъ пьесамъ», какъ онъ называетъ ихъ самъ. Эти монологи («Конечно», «Въ защиту маленькихъ», «Сны», «Языкъ цвѣтовъ») отличаются милымъ остроуміемъ и, будучи произносимы съ эстрады, всегда имѣютъ успѣхъ.
Главное-же и лучшее изъ стихотворныхъ произведеній В. А. Крылова — это, безспорно, его шуточная поэма, «Недовольные». Она была написана очень давно — еще въ 60-хъ годахъ, но не только не утратила своей свѣжести и донынѣ, но, наоборотъ, теперь-то и является наиболѣе современною. Намъ уже приходилось говорить объ этой поэмѣ въ біографическомъ очеркѣ В. А. Крылова; къ тому-же читатели найдутъ ее въ одной изъ настоящихъ книгъ, и поэтому мы не будемъ сейчасъ распространяться о ней. «Недовольные» представляютъ собою, во всякомъ случаѣ, одну изъ самыхъ яркихъ сатиръ на реакціонное задопятство въ Россіи, смѣнившее реформы 60-хъ годовъ. Эта поэма — рѣдкій — и чуть-ли не единственный политическій откликъ въ творчествѣ В. А. Крылова.
Мы сказали, что она, именно, теперь является наиболѣе современною, хотя была написана на злобу дня болѣе 40 лѣтъ тому назадъ. И вотъ, почему: тѣ «недовольные», которыхъ воспѣваетъ въ ней Крыловъ, та кучка реакціонеровъ и крѣпостниковъ, которые были недовольны реформами 60-хъ годовъ, не только не исчезли въ послѣдующую эпоху, но, наоборотъ, возъимѣли серьезную силу и превратились въ сильный оплотъ реакціи. Изъ ихъ среды вышли гр. Д. Толстой, Катковъ, Муравьевъ (бывшій министръ юстиціи), Плеве — и они создали то, именно, положеніе въ Россіи, о которомъ пророчествовалъ въ «Недовольныхъ» Крыловъ:
«Юстицію-же гласную
Заставятъ быть согласною»…
и далѣе:
«Съ тѣхъ поръ вся Русь въ объятіи
Всесильной бюрократіи»…
Эти «Недовольные» создали пресловутое «классическое» образованіе, урѣзали судъ присяжныхъ, приструнили земство, и мы съ особенною болѣзненностью переживаемъ результаты ихъ дѣяній, именно, теперь… Именно, теперь-то и исполнились крыловскія пророчества, и поэтому его юношеская поэма особенно интересна для насъ и болѣе, чѣмъ когда-либо своевременна…
Съ внѣшней стороны «Недовольные» не могутъ вызвать никакихъ придирчивыхъ замѣчаній. Эта поэма написана очень легко, стихъ ея изященъ, музыкаленъ и красивъ, и вся она брызжетъ неподдѣльнымъ яркимъ остроуміемъ. Повторяемъ, это — лучшее произведеніе В. А. Крылова среди его стихотвореній.
Но душа его, какъ писателя, все-таки лежитъ не въ этихъ повѣствовательныхъ и стихотворныхъ произведеніяхъ, но исключительно лишь въ драматическихъ. Внѣ этихъ послѣднихъ Крыловъ былъ-бы немыслимъ. Имъ онъ посвятилъ главнѣйшую и огромнѣйшую часть своего творчества. Крыловъ и театръ — почти синонимы.
И, какъ мы видѣли, онъ сдѣлалъ для русскаго театра и русской драматической литературы очень многое. Крыловъ создалъ цѣлый репертуаръ и цѣлую школу. Въ комедіяхъ же своихъ онъ отразилъ почти всю общественную и семейную жизнь цѣлой эпохи русской жизни… «Городское дѣло, земское, банковое, учебное, высшіе слои, средніе круги, буржуазія, разные виды человѣческихъ отношеній, движеній и положеній» — говоритъ И. Ф. Василевскій: — "все это вы найдете въ огромномъ комплектѣ пьесъ г. Александрова, служащихъ въ своей совокупности очень любопытною и живою сценичною лѣтописью русской жизни за многіе годы…
«Умѣнье отличать мишуру отъ золота», говоритъ о Крыловѣ другой его критикъ, Ор. Миллеръ: — «чистоту принципа отъ той грязи, въ которую втаптываетъ его дѣйствительность; умѣнье чувствовать необходимость нравственной силы, личнаго самоотверженнаго подвига для служенія принципу — вотъ, что характеризуетъ творчество В. А. Крылова.
Такіе образы, какъ Настя Кружалова и Надя Муранова, хотя-бы и выставленные не во всю глубину и ширь, но выставленные безъ аффектаціи, безъ приподнятости, а просто, должны производить вполнѣ воспитательное дѣйствіе на зрителей и читателей, и спасибо тому, кто задумалъ ихъ, уже за самый замыселъ».
Къ этимъ словамъ извѣстнаго критика — гуманиста трудно прибавить что-либо для характеристики В. А. Крылова какъ писателя.
— Но какое значеніе онъ можетъ имѣть для настоящаго времени? — быть можетъ, спросятъ насъ: — отошелъ-ли уже онъ въ область исторіи литературы, или еще служитъ современности? —
Вотъ, вопросъ, на который намъ очень хотѣлось-бы отвѣтить во второмъ смыслѣ… Но жизнь идетъ такими гигантскими шагами, новые интересы, новыя вѣянія такъ властно вторгаются въ область художественной и общественной мысли, что поневолѣ приходится объ очень многихъ пьесахъ Крылова сказать: — это было очень хорошо въ свое время, но изъ этого мы уже выросли… И, не только мы, но и наши дѣти.
Въ прекрасныхъ по тенденціи и идеямъ пьесахъ В. А. Крылова изъ эпохи 60-хъ годовъ — многое представляется уже наивнымъ и примитивнымъ. Читая ихъ, вспоминаешь собственную юность, искренніе порывы къ «добру», страстное осужденіе «зла», восторженное стремленіе приносить «пользу» — и нѣсколько наивное и смутное представленіе и о добрѣ, и о злѣ, и о пользѣ. Отъ этихъ пьесъ вѣетъ милою угловатостью только-что начинающаго жить юноши-идеалиста, который, спустя десять-пятнадцать лѣтъ, уже самъ будетъ немножко подсмѣиваться надъ былою восторженной наивностью…
Сценичность и теплый юморъ скрашиваютъ и оживляютъ эти пьесы и, несомнѣнно, онѣ и теперь могутъ слушаться съ изрядною долею интереса (напримѣръ, «Къ мировому!»). Но, конечно «репертуарными» онѣ уже не могутъ быть.
Свое дѣло всѣ онѣ сдѣлали — и сдѣлали хорошо: онѣ будили общественную мысль, привлекали въ театръ сѣрую обывательскую массу и учили ее всѣмъ новизнамъ и откровеніямъ тогдашней знаменательной эпохи. Онѣ сыграли серьезную популяризаторскую роль въ дѣлѣ пріобщенія массы къ идеямъ 60-хъ годовъ — и въ этомъ ихъ заслуга безусловно огромна.
Чисто-литературное значеніе ихъ нѣсколько слабѣе, но въ смыслѣ развитія драматической техники онѣ сдѣлали огромный шагъ впередъ, и до Крылова почти не являлось пьесъ, которыя были-бы такъ закончены, такъ отдѣланы и такъ продуманно-планомѣрны въ этомъ отношеніи. Крыловъ, какъ драматургъ, первый среди русскихъ драматурговъ обратилъ вниманіе на психологію зрителя и сталъ считаться съ нею, какъ съ серьезнымъ факторомъ при созданіи пьесы. Онъ первый также попытался создать спеціальную философію драматургіи въ связи съ философіей сцены, положенія которой и осуществлялъ всегда на практикѣ.
Таково, по нашему мнѣнію, значеніе серьезныхъ пьесъ Крылова; онѣ сдѣлали свое дѣли и отошли изъ современнаго репертуара.
Но о пьесахъ другой категоріи — пьесахъ легкихъ — можно съ полной увѣренностью сказать, что онѣ еще долго не сойдутъ съ репертуара. Ихъ остроуміе, ихъ удобоисполнимость, ихъ независимость отъ идей и принциповъ какой-бы то ни было эпохи, обезпечиваютъ для нихъ видное мѣсто и въ современномъ театрѣ. «Сорванецъ», и «Секретное предписаніе» напримѣръ, ничуть не утратили своей прелести и для новыхъ поколѣній, и пьески эти слушаются и теперь съ такимъ-же удовольствіемъ, какъ и прежде… И слушая ихъ, «меланхоликъ» по прежнему «смѣется», «смѣтливый человѣкъ еще болѣе развеселяется», «простой человѣкъ не скучаетъ», а «развитой» «удивляется изобрѣтательности» автора…