ЗАКОННЫЯ ЖЕНЫ.
правитьBеbé.
правитьI.
править— Погоди, погоди чуточку, Варя… Я кончаю! Ты должна прочитать.
— Bébé, душечка, брось!.. Увѣряю тебя, это невозможно!!
— А я говорю, что возможно… Вотъ! Этого совершенно довольно…
Молодая женщина, присѣвшая на кончикъ стула передъ письменнымъ столомъ, быстро поднялась на ноги и съ торжествующей улыбкой протянула своей собесѣдницѣ листокъ почтовой бумаги.
Та, которую звали Варей, нерѣшительно заглянула въ него. Она стояла въ шляпкѣ и въ перчаткахъ. Больше часа прошло съ той минуты, какъ она начала прощаться.
«Милый Пьеръ! Твоей Bébé необходимо, необходимо денегъ. Только очень много, такъ много, что я даже боюсь! Но вѣдь ты мнѣ повѣришь, что на этотъ разъ это очень, очень серьезно и ужасно какъ важно? И, неправда ли, мой принцъ будетъ такъ великодушенъ, что не станетъ допрашивать, зачѣмъ онѣ понадобились мнѣ? Я не могу сказать, потому что это не для меня, но я дала честное слово, что завтра въ двѣнадцать часовъ будутъ двѣ тысячи».
Bébé улыбалась, а разстроенное лицо Вари мучительно краснѣло.
…Какая странная записка!.. и когда въ сущности вовсе нельзя просить — всѣ говорятъ, что дѣла Жарцева очень разстроены… Одна Bébé ничего не понимаетъ и не хочетъ стать когда-нибудь разумной женщиной.
Но деньги нужны Вари до отчаянія!.. Записка дрожитъ у нея въ рукѣ, точно колеблемая вихремъ ея мятежныхъ думъ. Конечно, она знала слухъ о запутанныхъ дѣлахъ Жарцева, когда ѣхала сюда… подѣлиться своимъ горемъ съ Bébé. Она горячо протестовала, она уговаривала кузину ни въ какомъ случаѣ не просить этихъ денегъ у мужа для нея… но однако она больше часа простояла въ шляпкѣ.
…Вѣдь ея судьба зависитъ отъ этихъ двухъ тысячъ! Наконецъ, если нельзя, то Жарцевъ откажетъ, и ничего больше. Въ сущности, это деньги Bébé, и она имѣетъ право… Но, разумѣется, поэтому именно Жарцеву будетъ трудно отказать… Боже мой, да кто же можетъ знать чужія дѣла?! Вѣдь Bébé все-таки не ребенокъ, а она и не заикается ни о какомъ разореніи!..
И Варя, десять разъ добросовѣстно повторившая въ этотъ вечеръ, что нельзя требовать у Жарцева такой большой суммы — сжимала теперь въ рукѣ почтовый листокъ съ жгучимъ сознаніемъ, что онъ представляетъ тѣ двѣ тысячи, отъ которыхъ зависитъ блаженство ея жизни…
Еслибъ отъ этихъ денегъ зависѣло какое-нибудь обыденное благополучіе — отъ нихъ не такъ трудно было бы отказаться. Обыденное благополучіе всегда какъ-нибудь да устраивается; никто не умираетъ отъ голода и не замерзаетъ отъ холода, потому что всегда отыщется кто-нибудь, чья обязанность придти на помощь. Но только одна легкомысленная и добрая Bébé Жарцева, готова взять на себя устроить чужое блаженство. Неужели она должна добровольно отказаться отъ этой единственной возможности завтра же сѣсть въ вагонъ — вырваться изъ постылой жизни на встрѣчу любви и счастію?!.. Какія-нибудь двѣ тысячи — и онѣ въ рукахъ!
Да, еслибъ дѣло шло не о блаженствѣ, а о чемъ угодно другомъ, Варя, не задумываясь, разорвала бы этотъ листокъ. Она нерѣшительно протянула его обратно кузинѣ, и лицо ея сдѣлалось совсѣмъ, совсѣмъ жалкое…
— Завтра въ двѣнадцать часовъ можешь заѣхать за твоими двумя тысячами, — проговорила съ апломбомъ Bébé и обвела возбужденнымъ взглядомъ свой будуаръ. — Вотъ только не знаю, какъ бы лучше сдѣлать, чтобы Пьеръ увидѣлъ записку, какъ только вернется? Онъ не звонитъ — у него ключъ. Можетъ быть онъ вовсе не зайдетъ въ кабинетъ. А! une idée!!
Она радостно бросилась къ маленькому мозаиковому столику на бронзовой ножкѣ, сбросила съ него какую-то книгу и съ нѣкоторымъ усиліемъ, — воздушный столикъ оказался довольно увѣсистымъ, — перенесла его на самую середину комнаты; она положила свою записку на столъ и улыбаясь отошла на нѣсколько шаговъ, чтобы полюбоваться эффектомъ.
Разумѣется, стола съ запиской, какъ разъ въ центрѣ комнаты, невозможно было бы не замѣтить. Bébé прибавила огня въ лампѣ и сказала, что она оставитъ дверь будуара открытой. Пьеръ увидитъ огонь и сейчасъ же испугается, что она не спитъ; но она ляжетъ, потому что онъ всегда огорчается, если она поздно ждетъ его.
Варя, какъ-будто пристыженная, подошла проститься.
Черезъ нѣсколько минутъ проворныя ножки почти бѣгомъ несли ее внизъ по лѣстницѣ.
Проводивъ гостью, Жарцева дѣйствительно сейчасъ же прошла къ себѣ въ спальню, раздумывая надъ этимъ приключеніемъ — внезапнымъ появленіемъ кузины Вари въ десять часовъ вечера и ея патетическимъ разсказомъ, обильно политымъ страстными слезами. Кого въ двадцать пять лѣтъ не взбудоражитъ живой романъ съ страдающей героиней, безумно влюбленнымъ героемъ и небеснымъ блаженствомъ, для котораго не хватаетъ всего только какихъ-нибудь двухъ тысячъ рублей?..
Сердце Bébé билось частыми и сильными ударами. Она больше не думала объ обѣщанныхъ деньгахъ, потому что никогда о деньгахъ не думала дольше, чѣмъ это неизбѣжно — но самая фантазія устроить чье-то запретное блаженство была слишкомъ необычайна. Вокругъ нея какъ-будто осталась атмосфера страсти, героизма и ревности, какою окружена была хорошенькая Варя… Разгоряченная мысль не могла сразу улечься, кровь быстрѣе переливалась въ красивомъ тѣлѣ. Хотѣлось и собственную жизнь почувствовать какъ-нибудь полнѣе, напряженнѣе…
Но совершенно счастливая жизнь похожа на, бѣлый лучъ — въ ней слиты гармонически всѣ оттѣнки, и ни одного изъ нихъ нельзя усилить по произволу. Пьеръ не могъ бы быть лучше, чѣмъ онъ есть, и онъ не могъ обожать нѣжнѣе свою балованную красотку-Bebé. Маленькій Пьерчикъ и его крохотная сестренка не могутъ больше походитъ на херувимовъ, а еслибъ херувимовъ было не двое, а четверо, то это было бы гораздо хуже во многихъ отношеніяхъ. Расходившейся фантазіи нечего дѣлать съ незыблимыми основами жизни и она поневолѣ принуждена кружиться среди мелочей и пустяковъ, гдѣ остается хоть какой-нибудь просторъ для произвола.
За послѣдніе два года Bébé начала что-то очень ужъ много фантазировать, подталкиваемая какой-то безпокойной энергіей. Ей дѣлается скучно, когда нечего «предпринимать», какъ дразнитъ ее, посмѣиваясь, Пьеръ… Maman называетъ ее мотовкой, а кузины Стояновы (Варя тоже Стоянова, но она милѣе ихъ всѣхъ) всегда такъ язвительно восхищаются ея изящными, вкусами, какъ-будто дѣло вовсе не въ ея вкусѣ и пониманіи, а единственно только въ томъ, что у нея больше денегъ, нежели у нихъ… Ну, Богъ съ ними — онѣ просто завидуютъ! Она сознаетъ, что ей можно завидовать и потому охотно прощаетъ маленькія шпильки.
«Предпринимать» что-нибудь ужасно весело. Приключеніе съ Варей застало ея счастливую кузину какъ разъ въ разгаръ одной изъ подобныхъ затѣй: черезъ два дня рожденіе Пьера и ему готовится грандіозный сюрпризъ. Въ утро этого дня Петръ Алексѣевичъ не найдетъ больше стараго кабинета — все до послѣдней вещи (за исключеніемъ письменнаго стола, до котораго строжайше запрещено дотрогиваться) куплено и заказано новое, и въ самомъ что ни на есть солидно-модно-дорогомъ вкусѣ. Это наполнило цѣлый мѣсяцъ увлекательными хлопотами и волненіями. Все готово и вышло просто безподобно! За ночь старая меблировка будетъ замѣнена новою, а стѣны кабинета затянутся вмѣсто обой — матеріей. Въ этой матеріи на стѣнахъ и заключается самый главный шикъ, и только это одно не перестаетъ еще волновать Bébé: успѣютъ ли обойщики сдѣлать все въ одну ночь? Они клянутся, что успѣютъ, но вѣдь головы съ нихъ не снимешь, если и выйдетъ какая-нибудь задержка — но тогда ужъ половина эффекта потеряна!
Какъ ни занимателенъ былъ романъ Вари, но черезъ часъ Bébé уже вовсе не думала о томъ, что она совершенно неожиданно поспособствовала какому-то роковому перевороту; она вся ушла въ свой кабинетъ и мысленно рисовала себѣ затѣйливыя комбинаціи модныхъ оттѣнковъ и фасоновъ… Всего милѣе, что Пьеру даже и не снится ничего подобнаго, и все будетъ исполнено съ такой феерической быстротой! О, онъ пойметъ, сколько она надъ этимъ хлопотала, трудилась и волновалась!.. Немножко поморщится, что дорого… (ужасно какъ дорого, потому что все заграничное и многое модели) — но впрочемъ она даже и не пыталась еще подводить итоговъ. И какъ-разъ въ это же время понадобились двѣ тысячи для Вари! Очевидно, ей придется теперь тратить какъ можно меньше до конца года — ничего, кромѣ самаго необходимаго. Карету придется не мѣнять, хоть Пьеръ далъ слово еще весною… Ну, дѣлать нечего, покатаются и въ старой до будущаго года и елку дѣтямъ можно сдѣлать на этотъ разъ поскромнѣе… Однимъ словомъ, она будетъ усердно экономничать.
Но при мысли объ экономіи въ головѣ совершенно непроизвольно выскочила новая и уже совершенно готовенькая затѣя, робко скрывающаяся до поры до времени въ области фантазіи. Увы, это только для будущаго года!.. Однако никакъ нельзя отказать себѣ въ невинномъ удовольствіи помечтать. Удивительно, какъ вкусы быстро изощряются, а размѣры растутъ сами собою: теперь это уже не какія-нибудь отдѣльныя вещи, а не иначе какъ цѣлыя комнаты, вся обстановка. Всякая новинка оживляетъ на нѣкоторое время, и по крайней мѣрѣ ей есть надъ чѣмъ хлопотать: она что-нибудь дѣлаетъ, она не только наряжается, любуется на своихъ дѣтей и занимаетъ гостей…
Bébé лежитъ въ постели въ очень пріятномъ состояніи послѣ хлопотливаго дня и всѣхъ неожиданныхъ волненій. Такъ какъ у нея нѣтъ никакой серьезной запретной мечты, то роль эту исполняютъ маленькія секретныя фантазіи. На этотъ разъ мечта Bébé — голубая. Голубая спальня-палатка. Непремѣнно голубая съ бѣлымъ, и непремѣнно палаткой — полосатая матерія, затягивающая въ одно стѣны и потолокъ… Непремѣнно тоже и потолокъ! Bébé теперь въ полосѣ матерчатыхъ стѣнъ, и рѣшительно ничто другое ей не нравится. Спальня у нея очень нарядная и совсѣмъ еще свѣженькая, и она когда-то очень восхищала ее. Но голубая палатка, хотя бы даже и изъ дешевой матеріи, совершенно вытѣснила уже драгоцѣнный помпадуръ, имѣющій тотъ несомнѣнный порокъ, что здѣсь не къ чему приложить своей творческой фантазіи.
Только въ два часа Bébé сладко заснула наконецъ въ своей голубой палаткѣ.
Жарцевъ взглянулъ на часы и вскочилъ съ дивана.
Не унизительно-ли цѣлый часъ ждать передъ этимъ накрытымъ столомъ, съ пылающимъ огромнымъ канделябромъ, наполнявшимъ отдѣльный кабинетъ назойливымъ свѣтомъ, отъ котораго некуда спрятаться! А giorno хорошо для благополучныхъ лицъ. Двѣ матовыя лампы на стѣнахъ и девять свѣчей пирамидой безпощадно выдаютъ тревожный жаръ глазъ и несносную дрожь въ лѣвомъ углу рта. Въ ощущеніи есть что-то принижающее, точно воплощеніе безсилія… Небось, не дрожала губа, пока шло все какъ по маслу!.. румянецъ былъ на щекахъ, а аппетитъ такой, что бывало по два раза въ утро завернешь куда-нибудь перекусить. Сегодня всячески видъ дѣлалъ, что обѣдаетъ, а вотъ накрытый столъ съ приготовленной тончайшей закуской прямо отвратителенъ. Въ кабинетѣ духота, по но спинѣ нѣтъ-нѣтъ и пробѣжитъ холодная струйка, пронизывая легкимъ болевымъ ощущеніемъ горячую кожу…
Свинья Кожухинъ — честное слово давалъ! Пріѣдетъ. Подождешь — и не часъ, а два и три, кабы, по счастію, не ночь на дворѣ. Давно кончилось общее собраніе. Заболтался, заѣхалъ еще пожалуй куда-нибудь. Не бѣда, подождетъ! не шевельнется изъ кабинета, успѣвшаго пропахнуть сырами, копченіями и соленіями до противнаго ощущенія, похожаго на тошноту.,
Жарцевъ подошелъ къ окну, раздвинулъ гардину и нѣсколько минутъ смотрѣлъ на освѣщенную улицу, съ движущимися темными фигурами. Мельканіе фигуръ заставляло безсознательно приглядываться. Вдругъ онъ замѣтилъ, что усиленно вытягиваетъ шею, чтобы видѣть сани, останавливающіяся у подъѣзда. Это его взорвало. Онъ круто повернулъ назадъ, къ столу, налилъ рюмку коньяку и опрокинулъ въ ротъ. Но прежде чѣмъ онъ успѣлъ поставить обратно пустую рюмку — дверь распахнулась, и въ комнату проворно вошелъ невысокій, широкоплечій блондинъ, съ рыжеватымъ отливомъ усовъ и густой круглой бороды.
— Уличенъ! — флагранделитнѣйшимъ манеромъ уличенъ!!! ха-ха-ха расхохотался онъ сочнымъ баритономъ и развелъ короткими руками, съ ярко сверкнувшимъ перстнемъ.
Жарцевъ вдругъ почувствовалъ, что у него перестала дрожать губа, и вмѣстѣ съ пріятной теплотой отъ коньяка разливается что-то похожее на успокоеніе. Онъ вытеръ салфеткой губы и, посмѣиваясь въ тонъ Кожухину, пошелъ ему навстрѣчу.
— Заморилъ?? не ругай, пожалуйста! Просто одолѣли два липкихъ провинціала, едва-едва выцарапался… Парламентъ нашъ затянулся: вопили, галдѣли, жестикулировали, забористыми словечками баловались — а въ концѣ концовъ, какъ водится, завернули покорно въ заранѣе уготованный загонъ… Уфъ, усталъ!!!
Онъ бухнулся на стулъ и положилъ на свободный рядомъ свою шляпу и свернутый портфель. Яркій свѣтъ канделябра заигралъ на его свѣжихъ щекахъ, въ золотистыхъ волосахъ и блестящихъ влажныхъ глазахъ; заигралъ также въ брилліантовой булавкѣ галстуха и въ крупныхъ запонкахъ бѣлоснѣжной рубашки. Онъ наклонилъ голову и, разглаживая рукой бороду, обвелъ ласковымъ взглядомъ столъ и потянулъ носомъ.
— Ништо… балыкъ, повидимому, годится! Будь хозяиномъ, попоштуй, почтеннѣйшій Петръ Алексѣевичъ… Давненько мы такъ вдвоемъ не закусывали!
— Тебѣ чего? коньяку? — спросилъ Жарцевъ.
— Э, нѣтъ, братецъ — все по порядку. Очищенной рассейской. Только вотъ что — позвони, тебѣ ближе. Пусть намъ бальзамцу подадутъ. Нѣмецъ шельма — такую штуку придумалъ, что духъ занимается, а кличку пустилъ самую невинную… Ты не употребляешь? — спросилъ онъ, подливъ себѣ въ рюмку зеленоватой жидкости и передавая бутылку Жарцеву.
Изъ аппетитно улыбающихся глазъ неожиданно вылетѣлъ острый взглядъ и быстро охватилъ напряженное лицо Петра Алексѣевича.
— Нѣтъ, я коньякъ.
— Помнится, ты не дуракъ былъ выпить, — не знаю какъ нынче? Впрочемъ нашему брату, дѣловому человѣку, нельзя безъ этого. Печку не раскалишь безъ дровъ, а въ холодной печи ни черта не состряпаешь… Ха-ха, такъ, что-ли? Ну, да ты, какъ талантливый поваръ, долженъ самъ знать это!
У Жарцева потемнѣли глаза, и губу опять дергало.
— Это не насмѣшка, надѣюсь? — выговорилъ онъ перехваченнымъ голосомъ и уже безъ всякой уклончивости повернулъ къ пріятелю свое блѣдное лицо.
Кожухинъ ѣлъ ложкой свѣжую икру, вкусно двигая розовыми губами. Онъ отмахнулся свободной рукой и мотнулъ головой всторону.
— Нѣтъ, ужъ мы безъ праздныхъ рѣчей обойдемся, Жарцевъ, — заговорилъ онъ дружески при первой возможности. — Видишь-ли, часъ поздній… Не приступить-ли прямо къ дѣлу? а? Я люблю за ѣдой о дѣлѣ говорить. Легче переваривается — дѣло, я разумѣю; желудка моего, благодареніе Богу, никакія дѣла испортить не въ состояніи.
Ѣсть было противно. Еще противнѣе смотрѣть, какъ ѣлъ Кожухинъ, проворно и развязно, точно красуясь безцеремонными звуками сочнаго рта и размашистыми движеніями маленькихъ бѣлыхъ рукъ, съ крупнымъ рубиномъ, сверкавшимъ точно капля алой крови.
Жарцевъ, сдвинувъ брови, выслушалъ предложеніе «приступить» теперь-же. Вершить дѣла за накрытымъ столомъ — казалось-бы, чего лучше и не требуется! Хорошо знакомъ ему мощный подъемъ энергіи, связанный съ возліяніями, когда мозговая работа неудержимо клонитъ все въ положительную сторону; когда напрягается до высшаго градуса радостная способность быстро находить удачные исходы, открывать невидимыя возможности и создавать счастливыя комбинаціи; когда разожженъ во всю жуткій задоръ помѣряться силами со всей массой трудностей и осложненій, для того чтобы вырвать побѣдоносно блестящую звѣздочку удачи изъ тусклаго хаоса дѣловой сутолоки…
Да, конечно, Жарцеву больше чѣмъ кому-нибудь свойственъ былъ именно такой диллетантскій способъ дѣятельности — но въ эту минуту между его внутреннимъ настроеніемъ и старыми, привычными пріемами стояло что-то новое, гнетущее… То, что Кожухинъ расположенъ былъ «переварить» наилегчайшимъ для себя способомъ за порціей устрицъ, для собесѣдника его перестало быть дѣломъ изъ разряда тѣхъ многихъ дѣлъ, которыя въ нѣсколько лѣтъ создали ему шумную репутацію смѣлаго и талантливаго афериста. Это уже не «дѣло» — а судьба его Bébé и двухъ херувимовъ. Это — завтрашній день, открывающійся передъ нимъ въ видѣ черной пропасти, готовой поглотить свѣтлое гнѣздышко съ безпечно щебещущими пташками. Это — честь его имени, будущность его милыхъ — его жизнь или смерть.
Жарцевъ налилъ себѣ коньяку. Горлышко бутылки звякнуло о край рюмки въ его вздрагивавшей рукѣ.
Еслибъ въ комнатѣ было не такъ ужасно свѣтло, горѣлъ каминъ… Еслибъ не было этого накрытаго стола, заваленнаго всевозможной ѣдой для одного человѣка… Еслибъ онъ не видѣлъ такъ близко передъ собою цвѣтущаго лица милліонера Кожухина, съ его перстнями и запонками, живо напоминавшаго однако розоваго, упитаннаго гимназиста, списывавшаго когда-то уроки изъ его тетрадокъ и отвѣчавшаго въ классѣ не иначе, какъ при его благосклонномъ участіи. Въ ученическихъ тетрадкахъ и классныхъ исторіяхъ было что-то унизительное въ связи съ этимъ ужиномъ, стоившимъ такихъ трудовъ! Кожухинъ «весь въ расходѣ» отъ утра и до ночи. Дядюшкины милліоны, не такъ давно прилившіе къ солидному отцовскому состоянію, подняли его выше береговъ, какъ поднимаетъ рѣку внезапно прорвавшаяся плотина. Дѣло, рѣшающее вопросъ жизни или смерти Жарцева, не больше какъ ничтожная щепка для глубокаго потока, свободно проносящагося надъ опасными порогами.
Жарцевъ проглотилъ свой коньякъ, по прежнему ничѣмъ не закусывая. Онъ мысленно встряхнулся, и тяжелый туманъ на мигъ разсѣялся… Чего онъ ждетъ? Лови моментъ, пока приливъ живительнаго возбужденія идетъ вверхъ; пока Кожухинъ не переѣлъ, не отяжелѣлъ отъ рижскаго бальзама и англійскаго портера, пока ему не наскучило сидѣть въ душномъ кабинетѣ, глазъ на глазъ съ удрученнымъ пріятелемъ.
Унижаться — такъ до конца. Онъ судорожно стиснулъ зубы, такъ что гдѣ-то хрустнуло, и двинулъ своимъ стуломъ.
— Н-ну… съ чего начинать прикажешь? Ты собственно при какихъ представленіяхъ на счетъ нашего дѣла? — спросилъ онъ и вдругъ принялся ловить на вилку скользкій маринованный грибокъ.
— Пхе! чего захотѣлъ! — усмѣхнулся Кожухинъ и долго вытиралъ салфеткой усы и бороду, неистово комкая ее въ обѣихъ рукахъ. — Никакихъ, батюшка, представленій, помимо того, что называется слухами. У меня правило — слушать все, а не вѣрить ничему.
— Всего лучше! когда дѣло колеблется почему-нибудь, его всегда губитъ паника, создаваемая слухами. Тебѣ этого нечего говорить…
— Надѣюсь! — уронилъ невозмутимо Кожухинъ и отрѣзалъ себѣ толстый ломоть сыра.
— Я, кажется, объяснялъ тебѣ подробно весною, когда мы встрѣтились въ Москвѣ, — выговаривалъ все сдержаннѣе Жарцевъ, между тѣмъ какъ вилка упорно гонялась по тарелкѣ за увертливымъ бѣлымъ грибкомъ.
— Знаешь что, Петръ Алексѣичъ? — перебилъ Кожухинъ, — скажи лучше прямо, чего ты собственно отъ меня хочешь. Этакъ короче…
Жарцевъ опустилъ вилку, и его блѣдныя щеки начали медленно краснѣть.
— Ты не угадываешь? Отчего-бы тебѣ, Илья Семенычъ, при твоихъ капиталахъ, не пріобрѣсти въ собственность нашей фабрики? Дѣло вѣрное, дѣло новое и поставлено роскошно — да, именно скажу, роскошно! Мы ухлопали безъ малаго милліонъ — ты возьмешь за полцѣны.
Кожухинъ, не отвѣчая, поднялся на ноги, чтобы закурить сигару, и Жарцевъ увидѣлъ прямо передъ свѣчами лицо какъ будто вытянувшееся, съ чуть-чуть прищуренными толстыми вѣками и подобранными губами.
…"Откажетъ!" — пронеслось у него въ умѣ.
Кожухинъ сѣлъ и посмотрѣлъ ему въ глаза.
— Я не того ждалъ. Посуди самъ, на кой прахъ мнѣ еще какая-то фабрика, коли и за старыми дѣлами усмотрѣть, какъ слѣдуетъ нѣтъ возможности?! Коли начать хвататься за все, что мнѣ навязываютъ со всѣхъ сторонъ, такъ этакъ скоро отъ такъ называемыхъ «моихъ капиталовъ» гроша не уцѣлѣетъ про черный день.
«Черный день» прозвучалъ прямымъ намекомъ. Отрѣзалъ категорически, открыто, безъ всякихъ пріятельскихъ подмазываній — по дѣлецки. На Жарцева пахнуло холодомъ изъ той черной пропасти, которая раскрывается у самыхъ дверей сіяющаго по бальному рестораннаго кабинета…
Должно быть Кожухинъ почувствовалъ всю жесткость столь крутого оборота; онъ нахмурился и съ минуту смотрѣлъ напряженно на дымящійся кончикъ сигары.
— Я думалъ другое… — проговорилъ онъ въ раздумьи. — Вѣдь фабрика компанейская?
— Да. Это все равно. Я, разумѣется, предлагаю тебѣ не потому, чтобы думалъ, что ты вообще гоняешься за дѣлами…
Жарцеву казалось, что это проговорилъ уже не онъ, а кто-то другой на его мѣстѣ. Этотъ другой вдругъ властно выдвинулся впередъ и началъ подсказывать, что необходимо сказать, для того, чтобы попытаться удержаться на краю черной пропасти…
Кожухинъ закинулъ голову назадъ и выпустилъ густую струю дыма.
— Дѣла я расписывать не стану — пріѣзжай самъ и смотри. Тебѣ извѣстно, что мы въ первый же годъ выдали дивидендъ. Администрація стоила огромныхъ денегъ…
— Вашъ англичанинъ надуваетъ васъ и еще гораздо похуже того! — вставилъ неожиданно сердито Кожухинъ.
…"Эге! да ты, оказывается, что-то знаешь?.. — поглядѣлъ на него Жарцевъ.
— Весьма возможно. Мы безъ денегъ, ты понимаешь? Не разсчитали оборотнаго капитала и зарвались съ самаго начала. Дѣло большое. Такихъ дворцовъ нельзя возводить подъ фабрики, да и все отъ начала до конца могло быть вдвое проще и дешевле. Ты все это даромъ получишь, въ придачу!
Голосъ сорвался, и вокругъ шеи появилось точно огненное кольцо.
Кожухинъ вдругъ подался впередъ, поднялъ брови и заговорилъ тѣмъ особеннымъ тономъ, какимъ, въ порывѣ досады, отчитываютъ ближняго насчетъ его собственныхъ дѣлъ.
— Васъ продаютъ — понимаешь же ты это?? Иностранная компанія хлопочетъ о разрѣшеніи… Переведутъ сюда готовый заводъ, сразу спустятъ цѣпы на половину и возьмутъ васъ за что хотятъ — двѣсти, сто тысячъ… Вы должны будете сдаться! И для этого надо было только узнать въ точности, надолго-ли хватитъ воды въ вашемъ колесѣ… И все это оборудовано тутъ же, подъ носомъ, вашимъ же служащимъ, который разъѣзжаетъ на резинахъ и содержитъ француженокъ!
Онъ всталъ и прошелся по комнатѣ, расправляя короткія ноги и отдуваясь послѣ горячей тирады.
Жарцевъ слѣдилъ за нимъ горящими глазами. Наведены справки, подобраны всѣ сплетни и басни, хоть увѣрялъ будто ждалъ чего-то другого… Полный провалъ! Этого не собьешь. Не для чего и на фабрику возить. Конторскими книгами да торговыми баллансами нельзя бороться съ какими-то миѳическими комплотами, съ фантастическими сплетнями.
Но странно… Онъ все-таки говоритъ что-то, Жарцевъ, послѣ того какъ провалъ яснѣе Божьяго дня, послѣ того, какъ ему отказали. Онъ говоритъ о нелѣпости слуховъ — и тутъ же горячо принимается считаться съ нелѣпой басней, какъ съ дѣйствительнымъ фактомъ. Иностранная компанія можетъ задушить ихъ, потому что они безъ денегъ; но никто не пойдетъ на какіе-то акробатическіе фокусы съ милліонеромъ Кожухинымъ… Подобные коммерческіе пируэты, какъ и всякіе иные, разсчитываются только на большую быстроту, если вообще угодно считать ихъ правдоподобными. Во всякомъ случаѣ Кожухину они не могутъ угрожать.
Тотъ и самъ это отлично понимаетъ. Но онъ не хочетъ датъ себѣ отчета, почему и сомнительные слухи, и несомнѣнныя фактическія затрудненія, и коммерческіе промахи, въ которыхъ сознается чистосердечно одинъ изъ главныхъ учредителей знаменитой фабрики, и полное личное разореніе бѣдняги Жарцева — почему все это одинаково компрометтируетъ въ его глазахъ самое дѣло, хоть онъ долженъ понимать, что дѣла этого ему никогда и не предлагали-бы, если-бы тутъ не было промаховъ и разореній.
Полчаса проходятъ въ горячемъ спорѣ, гдѣ оба совершенно безплодно. истощаютъ собственныя силы и раздражаютъ чужіе нервы.
«Провалъ, провалъ!» — повторяетъ мысленно черезъ каждыя нѣсколько минутъ Жарцевъ. И чего ждалъ? Такому-ли разобраться въ истинной сути, не боясь устрашающихъ видимостей! — этому бездарному маменькиному сынку, закормленному купеческими кулебяками, раздувшемуся невзначай въ заправскаго милліонщика. Наше мѣсто свято! Будетъ плестись проторенной дорожкой, памятуя о черномъ днѣ, пока не угодитъ въ лапы какому-нибудь ловкачу, который съумѣетъ обобрать по простецки, по традиціонному! И на здоровье. Не фальсифицируй! Не перенимай блестящихъ аллюровъ, коли подъ ними кроется все та же промозглая костность… дѣлецъ!!.
Его длинные бѣлые пальцы судорожно мяли комокъ хлѣбнаго мякиша, горячее кольцо все тѣснѣе давило горло.
— Бросимъ-ка, Петръ Алексѣичъ… Этакъ, вѣдь, и до завтра проспорить можно! Такъ дѣла не дѣлаются. Само собой я пріѣду на фабрику. Завтра — никакимъ манеромъ! Ну, скажемъ, въ субботу… Ладно что-ли?
Кожухинъ подошелъ и дружески опустилъ ему руку на плечо. Изъ его голоса исчезло раздраженіе, во взглядѣ появилась усталость. На секунду онъ задержался на лицѣ Жарцева, — бѣломъ, какъ мѣлъ, въ черныхъ волосахъ, со зрачками, разлившимися во весь глазъ, съ судорожнымъ подергиваніемъ въ лѣвой щекѣ.
— Я, знаешь, думалъ иначе, Жарцевъ, — проговорилъ онъ и сильнѣе надавилъ плечо. — Въ память стараго товарищества я-бы охотно выручилъ лично тебя, кабы ты не былъ такимъ большимъ кораблемъ… тебя, поди, и не осилишь! Мое наслѣдство почти все въ дѣлахъ. Я пока еще ничего не рушилъ… Кредитъ, ты самъ знаешь, торговому человѣку святѣе всего… Во всякомъ случаѣ, если моя помощь…
Жарцевъ вдругъ всталъ, и рука съ рубиновымъ перстнемъ скользнула внизъ по обшлагу сюртука.
— Я у тебя ничего не прошу. Предлагаю купить нашу фабрику, если ты найдешь это для себя небезвыгоднымъ. Это меня спасетъ — и только это. Коли фабрика пойдетъ меньше пятисотъ тысячъ — меня нѣтъ больше. Моихъ личныхъ дѣлъ нельзя выдѣлить, мы всѣ отвѣчаемъ своимъ имуществомъ.
Онъ прошелъ мимо Кожухина къ двери и надавилъ пуговку звонка. Вслѣдъ за этимъ произошла короткая борьба за то, кому платить по счету, и Кожухинъ смущенно отступилъ передъ гнѣвными нотами, прорвавшимися внезапно въ голосѣ Жарцева. Неловкость его все росла.
…"Самъ вѣдь и не ѣлъ ничего…" — припомнилось ему, пока онъ хмуро созерцалъ, какъ Жарцевъ расплачивался за его ужинъ… — «Состояніе женино — у самого ничего не было… Разжился на первыхъ подрядахъ. У нея родня богатая, не дадутъ пропасть» — думалъ онъ.
— Такъ стало быть — въ субботу? — повторилъ онъ еще разъ на подъѣздѣ, пожимая руку Жарцева.
Тотъ разсѣянно кивнулъ головой и быстро пошелъ по тротуару.
«…Я дала честное слово, что завтра въ двѣнадцать часовъ будутъ двѣ тысячи» — дочитывалъ часъ спустя Жарцевъ въ будуарѣ записку Bébé.
Какъ только онъ увидалъ мозаиковый столикъ съ запиской на самой серединѣ пушистаго малиноваго ковра, въ глазахъ у него проступила улыбка. На мигъ точно подняло на поверхность черной пучины… надъ нимъ опять блеснулъ живой солнечный лучъ…
Лампа съ блѣдно-розовымъ тюльпаномъ заливала нѣжнымъ свѣтомъ просторный будуаръ съ свѣтлой шелковой мебелью, отѣненной кое-гдѣ малиновымъ плюшемъ. Золотой стулъ, небрежно отброшенный у письменнаго столика… бѣлая душегрѣйка, подбитая горностаемъ, соскользнувшая съ кушетки и повиснувшая на шелковомъ снуркѣ… вазочка съ конфектами на кругломъ столикѣ… но всего больше незапечатанная записка, выступающая съ своего необычайнаго мѣста единственной замѣтной точкой среди пестрой обстановки — все здѣсь дышетъ мирной жизнью, полно движенія, точно слышится еще шелестъ красиваго платья Bébé при ея быстрыхъ и легкихъ движеніяхъ… Слышится милый смѣхъ, съ которымъ она приводитъ въ исполненіе внезапную выдумку, громоздитъ столъ въ цетрѣ комнаты, для того, чтобы Пьеръ никакъ, никакъ не могъ миновать ея…
Съ улыбкой въ глазахъ и съ острой физической болью въ сердцѣ Жарцевъ бережно взялъ записку и развернулъ ее. Въ минуты самаго мрачнаго горя, среди роковой тревоги мы прислушиваемся съ той-же радостной нѣжностью къ лепету дорогого ребенка…
Жарцевъ взялъ со стола розовую лампу и медленно направился черезъ нѣсколько комнатъ къ себѣ въ кабинетъ. Ни на минуту ему не пришло въ голову, что нельзя теперь выдать двухъ тысячъ. Онъ не спросилъ себя, на что могла понадобиться женѣ внезапно такая крупная сумма. Она, впрочемъ, и не показалась ему крупной, не сдѣлала вовсе никакого впечатлѣнія.
Онъ выдвинулъ одинъ изъ ящиковъ стола, взялъ большой конвертъ, въ которомъ лежало нѣсколько пачекъ сторублевыхъ бумажекъ, и отдѣлилъ изъ нихъ двѣ. Онъ не посмотрѣлъ, сколько такихъ пачекъ остается еще въ конвертѣ, хотя и не помнилъ въ точности, пять или шесть тысячъ составлялъ остатокъ текущаго счета, который онъ на-дняхъ вынулъ изъ банка и привезъ домой.
…Его держало въ тискахъ общее, и подробности сами собою выпадали изъ ума. Двѣ возможности: Кожухинъ дастъ пятьсотъ тысячъ за фабрику — тогда онъ выкарабкается какъ-нибудь. Не легко, нѣтъ! не скоро — но онъ уже зналъ, за что схватиться, лишь-бы не задушили сейчасъ, дали-бы возможность пробалансировать…
Кожухинъ не дастъ… Черная пучина, гдѣ онъ ничего не знаетъ? Не знаетъ даже, какъ надо думать объ этомъ. Для ночного мрака не существуетъ ни подробностей, ни общихъ очертаній…
Жарцевъ облокотился на столъ и смотрѣлъ на розовую лампу, напоминавшую Bébé и все, что соприкасается съ нею. Улыбки… веселье… нѣжности… Чистое и безмятежное, какъ лѣтнее небо. Еслибъ въ эту минуту Bébé вошла въ комнату и спросила, что съ нимъ — онъ началъ-бы цѣловать ее и увѣрять, что съ нимъ ровно ничего. Ей?! — что сказать ей? — какъ съ нею говорить?!
Это отдѣльные міры, никогда не сливающіеся. И для двухъ міровъ — два разныхъ человѣка, сливавшіеся только въ одномъ резюмирующемъ ощущеніи полноты жизни. Куда-бы ни завлекала упругая энергія безпокойнаго, творческаго ума — на какія-бы сдѣлки, извороты и уступки ни толкала предательская сила практической необходимости — въ этихъ стѣнахъ живетъ идеальный двойникъ, никогда не окупавшійся въ житейской грязи, не увлекавшійся хищными инстинктами, не вступавшій въ сдѣлки съ совѣстью, не клонившій своей гордости передъ чужой силой. Здѣсь не вѣдаютъ пораженій, угрызеній и страховъ. Здѣсь онъ только милый Пьеръ, идеальнѣйшій изъ людей, единственный источникъ любви и радостей, щедрый принцъ, не знающій отказовъ и затрудненій… «Ребенокъ! ребенокъ!!». — твердилъ онъ сотни разъ съ умиленіемъ и гордостью. Дѣти очаровательны, — но дитя во всемъ блескѣ прелестной женщины, полной любви и страсти, развѣ это не послѣднее слово наслажденія?.. Могъ-ли онъ добровольно затуманить чѣмъ-нибудь это небо!..
Минуты бѣгутъ… Жарцевъ все смотритъ на розовый тюльпанъ. Толпятся, переплетаясь, знакомыя картины, то пестрые и яркіе, то нѣжные и трогательные обрывки счастливой жизни… Но въ душу закрадывается какое-то совсѣмъ новое ощущеніе оторванности отъ этой жизни… Она уже за плечами… она быстро уносится куда-то въ свѣтлую дань… Онъ остается одинъ — одинъ.
Онъ не быль одинъ, когда, бывало, точно также въ одиночку, ни съ кѣмъ не совѣтуясь и не дѣлясь, онъ отважно все бралъ на себя, когда вѣрилъ только своему уму, считался только съ собственной совѣстью, кидаясь одинъ на одинъ въ погоню за удачей, за всѣмъ, что онъ вырветъ для нихъ… Нѣтъ, одинъ онъ не былъ! онъ пріобщалъ ихъ ко всему, въ его жизни не было разорванности, два міра гармонически сливались въ одно цѣльное, трепетное и яркое чувство жизни. И вдругъ, внезапно, стихійно налетѣла минута разсчета и грозно обрушивается на него одного… Жизнь раскалывается на-двое. Нельзя связать прошлаго съ будущимъ — онъ, самъ онъ своимъ живымъ существомъ мѣшаетъ этому, онъ стоитъ преградой, мѣшающей движенію… Черезъ него должно перешагнуть то новое, что ждетъ ихъ впереди, оно будетъ, будетъ! Не бываетъ иначе — жизнь не останавливается! Для этого онъ долженъ быть выброшенъ, для него тамъ нѣтъ мѣста…
Для него впереди мелькаетъ какая-то зловѣщая тѣнь… Это только тѣнь. Это безформенная тѣнь, но по мѣрѣ того, какъ минуты бѣгутъ, изъ ея мрака выдѣляется какой-то сокровенный смыслъ, еще не укладывающійся въ слова, и холодной змѣей проскальзываетъ въ душу. Безъ мыслей, безъ словъ, онъ чувствуетъ, что такое эта черная тѣнь, вошедшая въ его жизнь — теперь уже нераздѣльная съ нею… какъ нераздѣльна тѣнь.
Черты блѣднаго лица разглаживаются и застываютъ въ новомъ строгомъ выраженіи. Взоръ теряетъ свою напряженность и точно уходитъ внутрь. Онъ не хочетъ думать… но съ ужасомъ онъ чувствуетъ, что и ни о чемъ другомъ нельзя думать передъ лицомъ таинственной тѣни — мучительное, неестественное, ужасное ощущеніе остановки жизни…
Онъ сдавилъ руками больные виски и поднялся на ноги. Колѣни дрожатъ… Комната всколыхнулась вокругъ него… Онъ поспѣшно прислонился спиною къ стѣнѣ и простоялъ такъ съ минуту.
Нѣтъ — нельзя, нельзя, жизнь остановиться не можетъ, такъ не бываетъ! Впереди всегда есть что-нибудь… Кожухинъ дастъ пятьсотъ тысячъ — что такое для Кожухина пятьсотъ тысячъ!.. Въ субботу пріѣдетъ — вразумить, только вразумить нужно! Приготовить Пищалова, всѣхъ… Срокъ векселямъ черезъ четыре дня — надо заставить рѣшить это тутъ-же, да, заставить!..
Жизнь двинулась впередъ. Тяжело, еле-еле ощутимо — но и къ нему вернулась сейчасъ-же способность двигаться. Онъ взялъ со стола розовую лампу и понесъ ее обратно въ будуаръ.
Евгенія Васильевна Жарцева передъ трюмо въ будуарѣ примѣряла новое платье. У нея такое множество изящныхъ туалетовъ всякихъ цвѣтовъ и фасоновъ, что задача изобрѣсти новый бѣлый нарядъ для дня рожденія Пьера приводила ее въ раздраженіе. И теперь, когда платье готово, оно ей не нравится; весь этотъ греческій жанръ, такъ увлекшій ее въ первую минуту, кажется нелѣпымъ и претенціознымъ.
— Это пакетъ шерстяной матеріи, а не платье! — твердитъ она капризно раздосадованной портнихѣ, прилаживавшейся всячески къ ея неясной фантазіи и въ концѣ концовъ не угодившей.
— Вы такъ желали. Я вамъ говорила, что это не будетъ нарядно.
— Да-а, но вы прекрасно знаете, что намъ ужъ и выдумать нечего! — отвѣчаетъ Bébé такимъ тономъ, какъ будто въ этомъ виновата m-me Вотаръ. — У меня два нарядныхъ бѣлыхъ туалета, смѣшно было-бы опять громоздить шелкъ и кружева… Я хотѣла что-нибудь особенное.
— Оно къ вамъ очень идетъ, увѣряю васъ! — пробуетъ мягко модистка.
— Это хорошо какой-нибудь нѣмочкѣ для конфирмаціи въ шестнадцать лѣтъ! — произноситъ сквозь зубы Bébé.
Но дѣлать нечего, придется надѣть завтра этотъ пакетъ бѣлой шерсти, съ удивительнымъ, впрочемъ, золотымъ поясомъ, который одинъ только не разочаровалъ Bébé. Конечно, еслибъ можно было выбросить несносные рукава и надѣть на прелестныя руки выше локтей золотые гладкіе браслеты — тогда было-бы очень красиво. А теперь ей такъ и видится бархатный молитвенникъ въ рукахъ и золотистые волосы, заплетенные въ двѣ косы.
Однако m-me Вотаръ совершенно права — это простое платье очень идетъ къ Карцевой, съ ея чистыми красками и нѣжными свѣтлокарими глазами, въ которыхъ Пьеръ открылъ какія-то золотистыя искорки… Но Bébé и сама не знаетъ, чего ей хочется. Чего нибудь такого, что-бы восхитило, очаровало и развеселило Пьера. Онъ такъ мраченъ!
Она еще лежала въ постели, когда Пьеръ второпяхъ зашелъ передать ей деньги и предупредить, что у него весь день занятъ; пусть не ждутъ его къ завтраку, ни обѣдать. Она не огорчилась до слезъ только потому, что это, въ сущности, какъ нельзя болѣе удобно для ея грандіознаго сюрприза и для всевозможныхъ хлопотъ, но въ душѣ у нея усилилась безотчетная тревога.
Bébé еще одѣвалась, когда къ ней въ комнату явилась экономка Домна Савельевна, совершенно разстроенная, съ запросомъ — какъ-же это у нихъ будетъ завтра? Обыкновенно баринъ все самъ, и обѣдъ закажетъ повару, и закуски и вина самъ выберетъ — а нынче Петръ Алексѣевичъ единымъ словечкомъ до сихъ поръ не обмолвился, и Домнѣ Савельевнѣ сдается, что онъ попросту запамятовалъ вовсе, какой у нихъ завтра и день-то. Ничего мудренаго въ такихъ заботахъ, прямо даже съ лица смѣнивши, словно вотъ послѣ болѣзни какой смертной…
У барыни начало тоскливо замирать сердце… Ужасно, когда и другіе подтверждаютъ тѣ опасенія, которыя намъ хотѣлось-бы отогнать и разсѣять! Заработался… вѣдь упрямый, ни за что не послушается никогда… Вотъ и нужно хорошенько, хорошенько повеселить его, хоть насильно. Два дня не выпускать вовсе изъ квартиры, пусть хоть провалятся себѣ всѣ его отвратительныя дѣла!..
Барыня объявила Домнѣ, что на этотъ разъ она сама займется обѣдомъ и рѣшительно всѣмъ, и чтобы отнюдь не смѣли ничѣмъ безпокоить Петра Алексѣича. Все утро ушло на это — на совѣщаніе съ поваромъ, на споры съ упрямой Домной Савельевной, которая непремѣнно хочетъ учить и на каждомъ шагу безцеремонно повторяла: — «ничего вы въ этомъ, сударыня, не можете понимать» — пока наконецъ сударыня разсердилась не на шутку и возвысила хозяйскій голосъ. Это немного испортило радостное настроеніе Bébé, заранѣе торжествовавшей, что на этотъ разъ все сдѣлается помимо Пьера, и онъ будетъ просто сраженъ ея распорядительностью.
Въ промежутокъ заѣзжала Варя за деньгами и очень трогательно расплакалась отъ признательности, что еще больше развеселило Жарцеву… Потомъ принесли новое платьеце для маленькой Женички, и вышивки оказались просто изумительной красоты. Потомъ маленькій Пьеръ говорилъ выученные имъ для papa французскіе стихи. Вотъ тутъ Bébé опять огорчилась, что мальчикъ такой неспособный — онъ все еще говоритъ стихи очень плохо, и бѣдняжка m-lle Alice краснѣетъ отъ отчаянія, считая это своей личной виной… Наконецъ явилось и ея собственное злополучное платье. Она думала, что это возьметъ всего нѣсколько минутъ, но вмѣсто того протомила цѣлый часъ ни въ чемъ неповинную m-me Вотаръ.
— Барыня! Тетушка Елена Ивановна пріѣхали. Я въ гостиную провела, — доложила совершенно неожиданно горничная, и тѣмъ рѣшила судьбу платья.
Жарцева начала поспѣшно переодѣваться, утѣшая себя тѣмъ, что завтра весь эффектъ будетъ вовсе не въ ея нарядѣ, а въ великолѣпномъ новомъ кабинетѣ. Она всегда умѣла быстро подыскать какое-нибудь утѣшеніе и никогда долго не огорчалась ничѣмъ.
…Смѣшная тетя, зачѣмъ-же она пріѣхала сегодня? Сказать ей или нѣтъ про кабинетъ?.. Конечно гораздо эффектнѣе поразить всѣхъ сюрпризомъ, но съ другой стороны такъ пріятно разсказать… Сюрпризъ положительно начиналъ душить ее.
— «Ну, увижу, можетъ быть и скажу!» — думала Bébé, проворно накидывая копотъ изъ голубой фланели съ желтымъ кружевомъ, и замѣчая съ сожалѣніемъ, что онъ гораздо граціознѣе ея новаго платья.
Елена Ивановна Стоянова ждала въ гостиной.
— Не брани, не брани, chère Bébé, я на одну минуточку! Сама знаю — не во-время гость хуже татарина…
Тетка необыкновенно любезно пошла на встрѣчу молодой женщинѣ и ласково обняла ее.
Тети Елены Bébé всегда немножко побаивалась… Тетя Елена, «очень эгрирована», какъ выражается добрая тетя Маша, желая оправдать язвительныя шпильки, какія невѣстка ихъ расточаетъ всѣмъ и каждому. Особенно достается Bébé, какъ вообще всѣмъ «счастливицамъ» — это любимое словечко тети Елены. Счастливицы какъ будто виноваты въ томъ, что ея четыре дочери не могутъ похвалиться удачей. Только одна младшая, Варя, выскочила замужъ кое-какъ, что и привело ко всѣмъ прискорбнымъ исторіямъ. Остальныя три кузины, въ сущности тоже отнюдь не дурнушки, совершенно истомили несчастную maman, и обречены были ежеминутно тяжко искупать свою вину… Bébé думать не могла безъ содраганія о жизни кузинъ въ ихъ нарядной квартирѣ на Сергіевской: тамъ не просто живутъ, какъ всѣ люди, — а ежеминутно гнѣвно искушаютъ судьбу и призываютъ къ отвѣту цѣлый міръ. «Онѣ навѣрное вышли-бы замужъ, еслибъ не такъ много думали объ этомъ!» — увѣряла всегда съ искреннимъ сокрушеніемъ Жарцева.
— Вы себѣ не можете представить, ma tante, сколько хлопотъ — я буквально въ какомъ-то котлѣ! — жаловалась сіяющая Bébé, усадивъ тетку опять на диванъ. — Ну, вы знаете, все не можетъ идти гладко… Не удалось мое платье… Знаете — совсѣмъ не удалось… и еще разныя маленькія досады!
…"Мало еще платьевъ у тебя!.. велики твои досады!" — думала раздражительно тетушка, кивая сочувственно головою и улыбаясь на этотъ разъ безъ всякой язвительности.
— А мой бѣдняжка новорожденный до того занятъ, что я его не вижу по цѣлымъ днямъ! разсказывала жалобно Bébé. — Это право ужасно! Онъ непремѣнно сляжетъ, если это будетъ такъ продолжаться… Я такъ рада, что тутъ пришлось его рожденье — по крайней мѣрѣ хоть одинъ день отдохнетъ хорошенько… Неправда-ли?..
…"Ничего не знаетъ, " — сказала себѣ мысленно тетушка и нѣжно взяла Bébé за подбородокъ.
— Разумѣется, разумѣется, chère enfant!.. Они увлекаются своими аферами совершенно также, какъ картами или женщинами… Encore tu tombes pas mal, надо сознаться!
— Да-а… Но это все-таки ужасно! — повторила плачевно Bébé.
…"Нѣтъ, рѣшительно ничего не знаетъ…" — подтвердила себѣ еще разъ мысленно гостья, и начала объяснять свое появленіе въ такое неудобное время: тетка Марья Андреевна очень больна уже нѣсколько дней. Въ такіе годы все опасно…
— Тетя Маша?.. Опасно — она при смерти??. — роняла испуганно вопросы Bébé, чувствуя какъ что-то мрачное грозитъ ворваться въ ея торжество.
— Не знаю… доктора увѣряютъ — но, Боже мой, развѣ возможно вѣрить докторамъ?.. Она сама сознаетъ это…
Bébé молчала, испуганно вытянувшись на стулѣ. «Надо съѣздить… когда мнѣ, Боже’мой?!» — проносилось въ ея умѣ. Тетя жива… можетъ быть поправится… зачѣмъ заранѣе оплакивать живыхъ людей!.. Но тетя Елена пріѣхала недаромъ…
— Тетя, вы боитесь, что это серьезно?.. Я сію минуту одѣнусь и поѣду… бѣдная, милая тетя Маша!.. Я такъ люблю ее, — проговорила она дрожащимъ голосомъ.
— А, нѣтъ, нѣтъ, душа моя, — туда нельзя! Это только встревожитъ, ее запрещено волновать! — поспѣшила остановить ее тетушка. — Доктора успокаиваютъ, значитъ во всякомъ случаѣ это не угрожаетъ еще такъ скоро… Но сестра (никогда раньше она не называла невѣстку сестрой) сама настолько благоразумна, что не хочетъ откладывать дольше того, что давнымъ давно уже должно-бы быть сдѣлано… Ты понимаешь, вѣдь могло случиться и хуже, она могла сразу лишиться сознанія!.. Вотъ какъ всѣ мы непростительно легкомысленны въ самыхъ важныхъ вещахъ!..
Елена Ивановна не досмотрѣла за своимъ голосомъ, и въ немъ прорвались привычныя «эгрированныя» нотки.
Bébé сейчасъ-же съ смущеніемъ уловила этотъ тонъ, но она не понимала, о чемъ говоритъ тетка. Та прочла это на ея лицѣ.
— Ты знаешь, разумѣется, что положеніе Marie самое лучшее изъ насъ всѣхъ… Конечно твоя мать всегда была счастливица, ей не на что жаловаться, слава Богу!.. А!.. еслибъ хоть одна изъ моихъ дѣвочекъ была такъ счастлива, какъ ты — это кажется дало-бы мнѣ силы выносить остальное… Но ты, конечно, знаешь? Безумная Варя дошла до конца, elle est partie Dieu sait où съ этимъ своимъ бариномъ… а!.. когда я только подумаю!..
Bébé сидѣла красная. Что если тетка прямо спроситъ, знала-ли она объ этомъ? Что если она узнаетъ про двѣ тысячи?..
Bébé рѣшила, что она солжетъ, если тетка предложитъ ей прямой вопросъ. Передъ Еленой Ивановной она всегда чувствовала себя совсѣмъ маленькой дѣвочкой.
— Извѣстно, чѣмъ кончаются обыкновенно эти романическія исторіи! — продолжала съ жаромъ мать Вари, не обращая вниманія на смущеніе молодой хозяйки. — Навѣрное ко мнѣ-же назадъ явится… я мать! Я вѣдь не могу прогнать ее! Другія по крайней мѣрѣ хоть замужнихъ дочерей могутъ считать пристроенными… Ma petite! хоть ты и молода и очень неопытна, но ты все-таки замужняя женщина и можешь сколько-нибудь войти въ мое положеніе…
Это неожиданное обращеніе удивило, но и очень облегчило Bébé. Она сейчасъ-же съ жаромъ завѣрила тетю, что она отъ всего сердца сочувствуетъ ей и желаетъ счастія своимъ милымъ кузинамъ.
— Ali ma cherie, кто-же не знаетъ отъ чего зависитъ наше счастье! Безъ приданаго можно выйти развѣ за такихъ голубчиковъ, какъ нашъ муженекъ… Ali non, par exemple!.. J’en ai assez!.. съ меня и одной пробы достаточно. Бѣдная Marie такъ добра, она конечно совершенно понимаетъ наше ужасное положеніе… Но ты вѣрно помнишь, что доля моихъ дѣвочекъ была выдѣлена нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда мы такъ бѣдствовали… Мы ни на что больше не имѣемъ права, потому что остальное состояніе составляетъ твою долю, за исключеніемъ этого именьица… Оно пойдетъ въ раздѣлъ… Но, душа моя, ты посуди сама — вѣдь тамъ и всего-то тысяча десятинъ! Если-бы по крайней мѣрѣ въ однѣ руки…
Bébé смотрѣла ей въ лицо испуганными глазами. Господи!.. тетя Маша еще жива — а тутъ ужъ дѣлятъ… И то, что въ этомъ упомянута она — говорится о какой-то ея доли — заставляло ее страдать.
— Тетя, нѣтъ, ради Бога, — не будемъ говорить объ этомъ!.. Это такъ ужасно… Милая тетя Маша, она выздоровѣетъ — вы увидите, что она выздоровѣетъ!!.
И она заплакала больше отъ стыда, чѣмъ отъ огорченія.
Елена Ивановна вспыхнула и съ достоинствомъ выпрямила свой сухой станъ.
— Ma chère, ты ребячишься совсѣмъ точно маленькая дѣвочка. Ты можетъ быть думаешь, что тетя Маша обязана будетъ умереть, послѣ того, какъ она сдѣлаетъ свое завѣщаніе?..
Но она сейчасъ-же образумилась и понизила тонъ:
— Allons, sois une fois raisonable, Bébé! Чувство — чувствомъ, но дѣла все-таки требуютъ, чтобы о нихъ думали во-время… Я очень жалѣю, что приходится говорить съ тобою объ этомъ въ такой день. Ты очень разсѣянна сегодня и не хочешь понять, что все зависитъ отъ тебя одной…
Bébé раскрыла во всю ширину свои золотистые глаза и покраснѣла.
— Ma tante, простите… я такая глупая! Я ничего не понимаю. Я съ радостью сдѣлаю все, чего вы желаете, но… я не знаю, право, о чемъ вы говорите!
Тетушка то блѣднѣла, то краснѣла, и плюшевая скатерть на столѣ каждый разъ сползала немного въ ея сторону, послѣ того какъ она порывисто мѣняла позу на диванѣ. Она отлично видѣла, что тутъ нѣтъ и тѣни притворства, но въ такую минуту маленькая доза лицемѣрія раздражала-бы ее меньше, чѣмъ эта «святая невинность».
— Ты меня ставишь въ очень трудное положеніе, Женни, — проговорила она, вспомнивъ почему-то христіанское имя Bébé. — Нельзя диктовать своихъ условій, когда приходится взывать къ чужому великодушію… Ты имѣешь и безъ того гораздо больше, чѣмъ нужно, ты право самая счастливая женщина, какую только я знаю!.. Подумай, что мои бѣдныя дѣвочки можетъ быть могли-бы еще встрѣтить что-нибудь въ жизни…
— Ma tante, вы хотите, чтобы я уступила кузинамъ мою долю въ наслѣдствѣ тети Маши, да? Я вѣрно поняла васъ?
Глаза Bébé зажглись радостью, оттого что она наконецъ поняла, и это положитъ конецъ ея пыткѣ.
Тетушка какъ-то вся осѣла на своемъ мѣстѣ. Лицо точно съежилось, глаза сдѣлались совсѣмъ узкіе. Это былъ мигъ, когда страшно проронить слово, потому что одно слово можетъ все испортить.
Но Bébé ужасно спѣшила и вовсе не настаивала на отвѣтѣ.
— Неужели вы могли сомнѣваться, ma tante, что я сдѣлаю все съ радостью для моихъ кузинъ? Я даже и не думала никогда объ этомъ! Мы право ни на какія наслѣдства не разсчитываемъ! Разумѣется, гораздо справедливѣе отдать вашимъ дѣтямъ. Я не знаю, конечно… но… вы все-таки будете болѣе обезпечены…
Тетка все еще молчала. У нея гудѣло въ головѣ и руки похолодѣли отъ сосредоточеннаго волненія. Она явилась просить объ отдачѣ «именьица» въ однѣ руки. Даже теперь, выслушавъ нѣсколько разъ, что имъ охотно готовы уступить всю долю въ наслѣдствѣ Маріи Стояновой, — она все еще не рѣшалась повѣрить, хоть передъ нею сидѣлъ никто иной, какъ Bébé Жарцева.
Но наконецъ мысли стали проясняться. Ковать желѣзо пока горячо! — сдѣлать сейчасъ, сію минуту, для того, чтобы это не стало невозможнымъ завтра — черезъ часъ быть можетъ, когда вернется Жарцевъ, и жена разскажетъ ему.
Она обняла племянницу съ искренними слезами горячей благодарности. Нѣтъ!.. она не въ силахъ говорить! за такія дѣла вознаграждаетъ только Богъ… Богъ воздастъ Bébé и ея прелестнымъ дѣтямъ.
Сегодня должно быть сдѣлано завѣщаніе… бѣдная Marie такъ плоха! Нельзя отложить, и это можетъ быть успокоитъ ее… Bébé могла-бы написать письмо теткѣ и даже это гораздо лучше, потому что письмо въ такомъ дѣлѣ важнѣе словъ. Никто по крайней мѣрѣ впослѣдствіи не посмѣетъ обвинять ихъ въ интригахъ… хотя конечно въ концѣ концовъ всякихъ сплетень не оберешься!..
Она собиралась долго еще говорить на эту тему, когда Bébé уже сорвалась съ мѣста и убѣжала въ будуаръ писать это письмо. Теперь, когда она дѣлала что-то такое, за что принято благодарить — можно было открыто спѣшить окончаніемъ несносной сцены. Разговаривая съ теткой, она все время слѣдила тревожно за бронзовыми часами на каминѣ.
Но принявшись за письмо, Bébé вспомнила, что тетя Маша очень больна — такъ больна, что ее нельзя тревожить, и можетъ случиться, что она вовсе не увидитъ ее живой… Слезы выступили на глаза и она невольно увлеклась. Вся начальная страница ушла на выраженіе самыхъ нѣжныхъ чувствъ. Потомъ было такъ ужасно перейти къ вопросу.о наслѣдствѣ! Такъ неделикатно, такъ жестоко заговаривать объ этомъ съ больной… Она можетъ быть и не знаетъ — надѣется выздоровѣть. Bébé долго не знала, что ей дѣлать, пока не вспомнила, что сегодня всячески будетъ составлено завѣщаніе. Значитъ ужъ все равно, не она первая напомнитъ бѣдной тетѣ Машѣ о смерти. Тогда въ нѣсколькихъ взволнованныхъ фразахъ, съ извиненіями и сожалѣніями, она попросила тетю Машу устроить судьбу этихъ бѣдныхъ кузинъ Стояновыхъ и завѣщать имъ все то, что она можетъ быть намѣревалась оставить ей.
Елена Ивановна нашла письмо Bébé совсѣмъ недѣловымъ и вовсе не такимъ, какъ-бы она желала. Развѣ можно о такихъ важныхъ вещахъ говорить вскользь, между восклицаніями и многоточіями, среди трогательныхъ воспоминаній дѣтства и похвальныхъ упованій на Бога?
Она попробовала было вразумить племянницу, но Bébé понесла такой вздоръ, что она предпочла оставить все, какъ есть… Всячески воля Евгеніи Васильевны Жарцевой выражена совершенно ясно, и должна быть обязательной для составителей завѣщанія. Глупенькая Bébé и не подумала о томъ, что всѣ ея нѣжности будутъ читать нотаріусы и адвокаты.
Изъ прихожей, проводивъ наконецъ тетку, Bébé бѣгомъ пронеслась во внутреннія комнаты, оборвавъ второпяхъ желтое кружево и придерживая его рукою.
— Наконецъ-то! скорѣе теперь, скорѣе! Домна! Иванъ! Mademoiselle Alice! — несся по всему дому звонкій голосъ молодой хозяйки.
Такъ и шелъ весь день водоворотомъ до поздняго вечера. Два раза Жарцева одѣвалась и уѣзжала изъ дому. Она безпрестанно появлялась съ распоряженіями въ кухнѣ и въ буфетной, гдѣ ее обыкновенно почти никогда не видѣли. Она отвлекала отъ работы обойщиковъ, кроившихъ въ таинственно запертомъ залѣ тяжелую матерію для кабинета, заставляя объяснять себѣ, какъ именно будетъ задрапирована стѣнная ниша, и множество мелочей, которыя только теперь приходили ей въ голову. Между прочимъ черныя рамы картинъ необходимо перемѣнить на золотыя, для того, чтобы онѣ не пропадали на темныхъ стѣнахъ; одна изъ поѣздокъ была вызвана именно этимъ экстреннымъ соображеніемъ.
Минутами ей дѣлалось просто смѣшно оттого, сколько можно поспѣть сдѣлать въ одинъ день! Длинные ряды такихъ дней уходятъ у нея обыкновенно безъ всякаго дѣла. Сегодня ей. это кажется просто невыносимымъ — ей заранѣе скучно думать о томъ, что все это кончится.
Пробило два часа, а виновникъ торжества все еще не просыпался. Сначала это утѣшало Bébé, потому что въ десять часовъ, когда она начала вставать, Пьеръ пробормоталъ, чтобы ему ради Христо, дали сколько-нибудь поспать — онъ еще не засыпалъ.
Не спалъ въ десять часовъ утра! Встревоженная жена заперла дѣтей въ дѣтской и сердито шикала на каждаго, кому приходилось двигаться.
Потомъ это начало забавлять ее: герой дня сладко спитъ, когда кругомъ жизнь въ полномъ разгарѣ! Столъ въ столовой все больше уставляется красивыми кондитерскими пирогами; всѣ ходятъ веселые и разряженные, и собственное оригинальное платье нравится Bébé сегодня гораздо больше среди разныхъ модныхъ туалетовъ.
Три кузины Стояновы сидятъ въ гостиной, сдержанно сіяющія. Тетя Елена Ивановна но можетъ отлучиться отъ больной и прислала Bébé такую роскошную бонбоньерку, какой ей никто еще не подносилъ — ни ея почтительные обожатели, ни даже самъ Пьеръ.
«Бѣдная тетя, сочла нужнымъ разориться!» — подумала племянница, вспомнивъ мелькомъ по этому поводу о вчерашнемъ событіи.
Правда, кузины пробовали было выражать ей свою признательность, но она сейчасъ-же прекратила это. Между молодыми это всегда устраивается очень просто, и только старшіе имѣютъ смѣшное пристрастіе добросовѣстно продѣлывать разныя тягостныя вещи.
Съ часу начался пріѣздъ гостей — мужчинъ, разумѣется. Ахаютъ и смѣются надъ тѣмъ, что хозяинъ спитъ. У нѣкоторыхъ, правда, вытягиваются лица, и они задаютъ какіе-то подозрительные вопросы, но хозяйка смѣется такъ безпечно, что лица сейчасъ-же разглаживаются. Пробовали также поддразнивать ее столь таинственными исчезновеніями супругу до поздней ночи, но Bébé совершенно неуязвима со стороны глупой женской ревности; она знаетъ любовь своего Пьера, а больше ей совершенно ничего не нужно знать!
Жаль, что ея вѣрный рыцарь, Борисъ Антоновичъ Лапатинъ, сегодня положительно не въ духѣ — только на него одного не дѣйствуетъ противоядіе ея очаровательныхъ улыбокъ. Онъ такъ серьезно замѣтилъ Евгеніи Васильевнѣ, что не мѣпіало-бы ей нѣсколько больше интересоваться дѣлами своего мужа, что Bébé разсердилась не шутя, какъ она никогда почти не сердилась. Конечно она скоро развлеклась съ другими, но каждый разъ, когда она взглядывала на Лапатина, въ ней поднималась обида: онъ видитъ, что она сердится, но нерасположенъ вовсе каяться и остается такимъ-же серьезнымъ…
Наконецъ Bébé начала терять терпѣніе: чего-нибудь да стоило продержать кузинъ съ двѣнадцати часовъ передъ закрытыми дверями кабинета! Сюрпризъ составлялъ главную тему разговоровъ; всѣ пробовали угадывать и конечно только смѣшили Bébé. Нѣкоторые такъ и уѣхали, не дождавшись. Лапатинъ тоже было взялся за шляпу.
— Вы?? — сказала только хозяйка, съ такимъ выразительнымъ изумленіемъ, что онъ въ смущеніи положилъ шляпу обратно.
Наконецъ Евгенія Васильевна разсердилась и рѣшительными шагами направилась, въ спальню.
…Просыпаться отъ поцѣлуевъ было, собственно говоря, удѣломъ Bébé, а вовсе не Пьера, обыкновенно встававшаго рано. Онъ почувствовалъ поцѣлуи, прежде чѣмъ проснулся… Было нѣсколько минутъ — всего нѣсколько минутъ — пока сознаніе еще не пробилось сквозь гнетъ тяжелаго сна безъ сновидѣній. Онъ только ощущалъ прикосновеніе горячихъ губокъ Bébé, объятый знакомымъ запахомъ духовъ и ея нѣжнымъ щебетаньемъ, не различая смысла словъ…
Онъ открылъ глаза и разомъ вернулось… не мысли, нѣтъ: одно цѣльное сознаніе, въ которомъ были всѣ мысли, всѣ факты, всѣ угрозы и всѣ терзанія послѣднихъ недѣль. Онъ сдѣлалъ движеніе и почувствовалъ себя еще болѣе разбитымъ, чѣмъ вчера вечеромъ, послѣ невѣроятныхъ трудовъ, послѣ лихорадочныхъ усилій все спасти въ нѣсколько часовъ, послѣ каторжнаго дня, когда минуты какъ будто растягивались въ часы… Въ головѣ какая-то странная пустота, и это давало отрадное ощущеніе отдыха.
Но пустоту сейчасъ-же наполнила собою Bébé. Нѣжно журя и нѣжно лаская, въ перемежку со слезами и поцѣлуями, она говоритъ о знаменательномъ торжествѣ, которое этотъ безумецъ способенъ былъ позабыть изъ-за какихъ-то отвратительныхъ дѣлъ. О, конечно, они всѣ тутъ этимъ жили, волновались, старались и теперь они требуютъ своего по праву — веселья и радости, въ обмѣнъ за всю ихъ любовь и прелесть…
Знакомая нѣжная и игривая мелодія вьется и звенитъ въ ушахъ, не нарушая медленной, таинственной работы гдѣ-то въ глубочайшихъ нѣдрахъ его существа. Онъ отвѣчаетъ на поцѣлуи Bébé и смотритъ на нее странными глазами, которые безотчетно волнуютъ ее… О! какъ онъ усталъ, замучился, какъ онъ мало бережетъ себя! У нея навертываются слезы, но она не умѣетъ упрекать и пилить. Она сейчасъ же все прощаетъ, не требуя никакихъ объясненій. Она совершенно увѣрена, что ничего не стоитъ перенести его на отдыхъ изъ его невѣдомаго и враждебнаго міра, въ ея собственный беззаботный міръ улыбокъ и радостей. Онъ боленъ, ея Пьеръ, — ей выпадала рѣдкая, милая забота ухаживать за нимъ и принять на себя, вмѣсто него, всю хлопотливую суету праздничнаго дня. Онъ будетъ ея гостемъ сегодня! Это восхищало ее, какъ ребенка, которому вдругъ позволили разыгрывать взрослаго и распоряжаться настоящими большими.
Тутъ-же, среди спѣшной и безпорядочной болтовни, Bébé высказала, что и на будущее время было-бы гораздо справедливѣе, чтобы она одна занималась домомъ и Пьеръ не совался-бы во всякія мелочи со своимъ всезнаніемъ и распорядительностью.
Да-съ! она желаетъ принять въ свои руки бразды правленія и превращается изъ Bébé въ солидную Евгенію Васильевну.
И Bébé сіяла отъ новой фантазіи, какъ отъ новаго платья. Ей очень хотѣлось поговорить объ этомъ подробнѣе, — но невозможно! она и такъ ужасно какъ заболталась. И она убѣжала, неистово разцѣловавъ его еще разъ, пообѣщавъ ему множество самыхъ прелестныхъ нововведеній для наступающаго новаго года его жизни, и отпустивъ ему ровно двадцать минутъ на совершеніе его туалета.
…Да, онъ забылъ, что сегодня его рожденье. Неизбѣжная картина выплывала сама собой во всей ея яркой, праздничной разцвѣткѣ, но безъ малѣйшаго впечатлѣнія. И вся одушевленная болтовня Bébé ни на мигъ единый не задержала того, что быстро разросталось со дна души…
Уходя, Bébé еще разъ повторила, что уже пробило два часа — однако Жарцевъ и тутъ ничего не вспомнилъ: не вспомнилъ, что сегодня въ двѣнадцать часовъ назначенъ осмотръ фабрики Кожухинымъ, отъ котораго зависитъ все… Неужели-же и это выпало изъ памяти въ числѣ подробностей?! Неужели не осталось никакого слѣда отъ вчерашняго дня, со всей его кипучей дѣятельностью, когда онъ азартно, пламенно думалъ, что все будетъ, будетъ спасено сегодня — когда Кожухинъ ни на минуту не выходилъ у него изъ ума, составлялъ пылающій центръ всѣхъ его помысловъ?.. Заснуть не могъ отъ страстнаго нетерпѣнія увидѣть свѣтъ дня, который принесетъ спасеніе. Какъ могло случиться, что нѣсколько часовъ сна точно отмели, какъ что-то наносное, всѣ сложныя построенія напряженныхъ усилій распаленнаго мозга — все, за что цѣплялось отчаяніе!
И вотъ опять онъ одинъ, лицомъ къ лицу съ тѣмъ, что охватило. впервые ночью въ кабинетѣ, передъ розовой лампой, олицетворявшей розовую жизнь его Bébé… Точно-ли вчера онъ вѣрилъ въ спасеніе, или то были лишь судорожныя метанья на смерть раненаго звѣря, истощающаго послѣднія капли жизни въ безцѣльныхъ усиліяхъ?..
Bébé заглянула въ спальню и была изумлена, что Пьеръ стоилъ у окна совсѣмъ одѣтый. Но отчего-же онъ не вышелъ сейчасъ-же, когда его такъ давно ждетъ весь домъ — дѣти, гости, прислуга, подарки?! Впрочемъ и это тутъ-же было прощено; Bébé радостно взяла его подъ руку, прильнувъ къ нему всей гибкой фигуркой, какъ она умѣла, и повлекла его отъ одной обязанности къ другой по заранѣе составленному плану.
Гости послѣ всего! — ничего, ничего, имъ не скучно, вѣдь тамъ три кузины и о, счастіе! — кузины сегодня веселыя!.. Она потомъ разскажетъ ему отчего. Прежде всего — подарки людямъ и объятія херувимовъ за ихъ маленькіе сюрпризы. Это ужасно! Онъ такъ долго спалъ, что Женичка успѣла залить шоколадомъ свои изумительныя вышивки… Конечно, бѣдный Пьерчикъ перепутаетъ свои стихи… но вѣдь и въ самомъ дѣлѣ это черезчуръ трудно для такого крошки! Только не пропустить безъ вниманія подарка in-lie Alice, она такъ долго слѣпила глаза надъ своей вышивкой! И пожалуйста похвалить нянинъ крендель — Пьеръ смертельно оскорбитъ ее, если замѣтитъ, что тѣсто немного перекисло. Повару ни подъ какимъ видомъ не давать, денегъ до обѣда — она ставитъ это условіемъ, потому что за сегодняшній обѣдъ она отвѣчаетъ… Ну, пироговъ столько, что хоть разсылай кому нибудь. Кузины тоже явились съ подношеніями. Она находила это нововведеніе въ такой мѣрѣ безтактнымъ «послѣ вчерашняго», что какъ-то вскользь упомянула о дорогомъ иллюстрированномъ изданіи и о хорошенькомъ преспапье. Какъ бы то ни было, а въ нѣсколько минутъ Bébé выдала всѣ секреты и обнаружила всѣ сюрпризы, кромѣ своего собственнаго, заранѣе торжествуя, но уже чуть-чуть и досадуя на то, что недогадливый Пьеръ не интересуется знать, что-же подаритъ ему она сама?
Впрочемъ, онъ не задавалъ никакихъ вопросовъ. Она чувствовала въ немъ какую то небывалую пассивность. Она испытывала совсѣмъ новое ощущеніе направлять его каждый шагъ и видѣть, что это принимается не съ прежней покровительственной готовностью называть хотя-бы черное бѣлымъ ей въ угоду и тѣшиться этимъ — нѣтъ, въ его покорности на этотъ разъ была какая-то странная серьезность, начинавшая смущать ее… Въ самый знаменательный моментъ, когда маленькій Пьерчикъ немилосердно коверкалъ французскія строфы — въ головѣ Bébé промелькнула ясная мысль, что большому Пьеру не до ихъ празднества, что онъ не на шутку измученъ чѣмъ-то.
Печальныя мысли приводили Bébé въ такое безпомощное отчаяніе, что она обыкновенно спасалась отъ нихъ бѣгствомъ; въ ея жизни еще не было такой печали, передъ которой оказалось-бы безсильнымъ классическое средство. Она круто оборвала нить собственнаго плана и повлекла Пьера черезъ прихожую прямо въ кабинетъ. Скорѣе, скорѣе выпустить главный зарядъ, чтобы разсѣять сгущавшуюся тѣнь.
Неизвѣстно, чего собственно ждала Bèbe и какъ именно рисовался въ ея воображеніи восторгъ и изумленіе мужа передъ ея грандіознымъ сюрпризомъ. Она по-просту не вѣрила своимъ глазамъ, когда Жарцевъ, ничего не замѣчая, разсѣянно прошелъ чрезъ всю комнату къ нетронутому столу, опустился въ кресло и уставился равнодушнымъ взглядомъ въ роскошную стѣну съ новыми золотыми рамами. Это было такъ невѣроятно, что она не замѣтила, сколько времени прошло въ оцѣпененіи, пока, наконецъ отчаянное восклицаніе само собою сорвалось съ ея устъ:
— Пьеръ??!…
Онъ вздрогнулъ и взглянулъ на нее. Она стояла блѣдная и смотрѣла на него пораженными глазами. Тогда и его лицо содрогнулось отъ испуга, онъ быстро поднялся на ноги. Bébé закрыла лице руками и упала ему на грудь.
Жарцевъ не сразу понялъ въ чемъ дѣло, чѣмъ именно она сокрушена до такой степени — а когда понялъ, онъ точно обрадовался, какъ человѣкъ, ожидавшій гораздо худшаго.
Онъ тоже постичь не можетъ своей разсѣянности! Торжество Bébé началось — запоздалое, блѣдное торжество, отравленное неподдѣльнымъ страданіемъ. Пьеръ расхаживалъ по кабинету и все усердно хвалилъ. Хвалилъ все одинаково, какими-то ненатуральными, преувеличенными, одинаковыми словами; и когда по очереди онъ принялся хвалить также и пуфы, которые Bébé признавала рѣшительно неудачными, такими тяжеловѣсными, что она согласилась принять ихъ только подъ условіемъ, что они будутъ замѣнены новыми — о, въ эту минуту она поняла окончательно, что ея сюрпризъ не сдѣлалъ ровно никакого впечатлѣнія! Этотъ роскошный кабинетъ, который годился-бы для великаго князя, Пьеру совсѣмъ, совсѣмъ не понравился…
У нея заколебался подъ ногами новый коверъ, стоящій безразсудныхъ денегъ, и она, уничтоженная, опустилась на отоманку, такого новѣйшаго фасона, какого еще нѣтъ ни у кого изъ ихъ знакомыхъ.
Роскошная чужая комната смотрѣла на Жарцева всѣми незнакомыми вещами, вытѣснившими другія, съ которыми онъ сжился. Здѣсь ничего не осталось изъ старого, съ чѣмъ прежде всего связывалось для него представленіе о «домѣ» — великолѣпная обстановка точно выталкивала его вонъ изъ этихъ стѣнъ… Ощущеніе не являлось неожиданнымъ диссонансомъ, напротивъ, оно какъ нельзя лучше сливалось съ общимъ зловѣщимъ тономъ.
Но вотъ, въ немъ шевельнулась глухая тревога, стушевавшаяся, подавленная тѣмъ, что сегодня, казалось, безповоротно переселитъ все… И Жарцевъ весь ожилъ отъ перваго движенія всколыхнувшейся мысли — улизнуть, спастись отъ медленно втягивающей пропасти!
Мысль забилась въ мозгу, какъ внезапно начинаетъ биться полумертвая птица.
«Суббота!» — вспыхнуло вдругъ огненными буквами въ его памяти. Онъ кинулся къ часамъ — къ своимъ старымъ часамъ на полкѣ по новому задрапированнаго камина — «три часа!» — онъ громко простоналъ это и безсознательнымъ движеніемъ схватился за голову: «Пропустилъ! пропустилъ!»
Онъ не зналъ, что думаетъ вслухъ, позабылъ что за нимъ слѣдятъ. Онъ кинулся къ столу, выхватилъ изъ ящика какія-то бумаги и стремительно направился къ двери.
Но бѣлая фигура выросла передъ дверью, цѣпляясь за него дрожащими руками.
— Ты уходишь… сегодня! — едва выговорила Bébé, сквозь душившія ее рыданія.
Онъ всмотрѣлся въ нее странными глазами, какъ будто удивленный тѣмъ, что она здѣсь, и повторилъ съ рѣзкимъ удареніемъ три раза:
— Нельзя! нельзя! нельзя!!
Bébé не знала, онъ-ли оттолкнулъ ее, или она сама упала на стулъ около двери.
Кожухинъ меньше часа какъ уѣхалъ съ фабрики. Оказывается, что за ^Карцевымъ посылали три раза, но безъ всякаго результата. Посланный каждый разъ возвращался съ однимъ отвѣтомъ: Петръ Алексѣевичъ почиваетъ. Его не пустили дальше кухни. Въ домѣ гости, готовится обѣдъ на тридцать персонъ.
Два директора и бухгалтеръ не расходились изъ конторы, обсуждая непонятное поведеніе Жарцева и только что окончившійся осмотръ. Жарцевъ выискалъ Кожухина и поразилъ ихъ всѣхъ преувеличенными ожиданіями, какія онъ возлагалъ на школьную дружбу. Но въ крутую минуту и самая сомнительная надежда все-таки служитъ спасительнымъ глоткомъ живительнаго воздуха; лихорадочная энергія Жарцева сообщилась и его товарищамъ по несчастію, тѣмъ болѣе, что размѣры угрожающаго краха были далеко неодинаковы для всѣхъ.
И послѣ такихъ единодушныхъ приготовленій къ сегодняшнему дню — одинъ только Жарцевъ не явился! Это было безсмысленно, если не было подозрительно. Всѣ знали Жарцева за умнаго человѣка, стало быть ждали отъ него скорѣе подлости, нежели глупости. Развѣ онъ не могъ передумать въ послѣднюю минуту — воспользоваться Кожухинымъ для своихъ личныхъ цѣлей, предоставивъ общее дѣло его судьбѣ? Домашнее, торжество съ обѣдомъ на тридцать персонъ, о которомъ онъ не обмолвился ни словомъ, являлось особенно подозрительнымъ. Какихъ дураковъ они розыграли въ угоду Петру Алексѣевичу! Съ какой стати раскрыли они всѣ свои коммерческія тайны передъ этимъ пріятелемъ, за котораго Жарцевъ только что не ручался своей головой? А что, коли цѣной частнаго кредита Жарцеву, сей почетный гражданинъ съ ухватками родовитаго бонвивана попросту купилъ себѣ возможность проглотить ихъ, за что ему вздумается, отпугнувъ надлежащимъ манеромъ всѣхъ стоющихъ конкуррентовъ? Не бываетъ развѣ подобныхъ примѣровъ? Спасалъ ихъ Жарцевъ или продавалъ открыто съ безпримѣрной наглостью?
Дѣловые конфликты имѣютъ фатальное свойство затемнять сознаніе и ставить самую ничтожную, но фактическую видимость превыше глубочайшихъ неосязаемыхъ оцѣнокъ. Положимъ, всѣ эти люди въ конторѣ не первый день знали Петра Алексѣевича — но вѣдь фактъ-то оставался на лицо. Жарцевъ не.явился показывать товаръ лицомъ; не явился, въ помощь ихъ общимъ усиліямъ, подыгрывать еще и на той деликатной стрункѣ, которая доступна ему одному. Люди — всегда люди. На что и не польстился-бы во вѣки здорово живешь, то иной разъ сдѣлаешь волей-неволей для спасенія пріятеля. Разумѣется, въ конторѣ не вѣрили, чтобъ Жарцевъ могъ попросту проспать назначенный часъ. Скорѣй-же онъ могъ вовсе глазъ не смыкать цѣлую ночь отъ чрезвычайной нервной ажитаціи, въ какой онъ прощался съ ними наканунѣ.
Неисходныя сомнѣнія царили въ роскошно отдѣланной конторѣ фабрики, когда лихачъ-извощикъ подкатилъ къ подъѣзду Жарцева въ такую минуту, когда никто уже больше не ждалъ его. И одного взгляда на осунувшееся лицо, съ нескойственнымъ ему неровнымъ румянцемъ, и на безпокойные глаза, въ мигъ облетѣвшіе всѣхъ присутствующихъ, — было достаточно, чтобы очистить атмосферу и заставить всѣхъ съ облегченіемъ перевести духъ.
— Батюшка, Петръ Алексѣевичъ — безъ ножа зарѣзали!
— Отецъ родной, да что-же это вы съ нами сдѣлали?
Но Жарцевъ точно не слышалъ восклицаній, несшихся ему на встрѣчу.
— Ну? ну? Расказывайте скорѣе! Что сказалъ? Давно уѣхалъ? Посылали — Кожухинъ посылалъ? Что говорилъ?
Онъ сыпалъ вопросами, схватывая съ двухъ словъ отвѣтъ, и быстро поворачиваясь отъ одного къ другому.
— Да-а-а… Вы какъ полагаете, Николай Егорычъ, купитъ или нѣтъ? кинулъ онъ внезапно черезъ комнату молчавшему бухгалтеру. — Да Богъ-жеего вѣдаетъ, Петръ Алексѣичъ! Небось, слушалъ да выспрашивалъ, а не свое намъ докладывалъ.
— Нѣтъ, что вы думаете? Купитъ? повторилъ Жарцевъ.
— Такъ думаю, что плохо — не купитъ, — высказался вдругъ Николай Егорычъ, и не знавшій хорошенько до этой минуты, что именно онъ думаетъ.
— Позвольте, почему-же вдругъ такъ рѣшительно? вмѣшался съ нѣкоторой обидой второй директоръ, замѣнявшій Жарцева на смотрѣ. — Съ такимъ неподдѣльнымъ интересомъ, входилъ во всѣ мелочи, больше двухъ часовъ тутъ путался, не для пустой-же забавы, надо думать!
— Стало быть, ваше внутреннее впечатлѣніе такое, что купитъ? Да? допросилъ сейчасъ-же и его Жарцевъ.
— М-м-м… какъ тутъ собственно сказать… затянулъ тотъ.
— Нѣтъ, стало быть? Вы всѣ увѣрены, что не купитъ! Но онъ вѣдь ничего не высказалъ?
— Конечно, если-бъ вы сами были на лицо, Петръ Алексѣевичъ, тогда совсѣмъ иное дѣло, — перемѣнилъ тонъ директоръ. — Съ вами онъ долженъ былъ-бы высказаться.
— А мнѣ, признаться, показалось даже, что такъ оно ему больше по душѣ пришлось, — усмѣхнулся сумрачно бухгалтеръ. — Онъ особенно разошелся, когда стало очевидно, что Петръ Алексѣичъ не будетъ.
— Ну, ну, вы вѣчно съ вашей несносной подозрительностью, Николай Егорычъ! — замахали на него сердито руками. — Просилъ-же онъ послать вторично за. Петромъ Алексѣевичемъ.
Жарцевъ больше не слушалъ. Онъ стоялъ, какъ вошелъ, не снимая шубы и шапки, съ блестѣвшими на мѣху маленькими капельками растаявшихъ снѣжинокъ.
— Вы не спросили развѣ, какъ будетъ съ отвѣтомъ? Съ чѣмъ онъ уѣхалъ? спросилъ онъ.
— А съ тѣмъ и укатилъ, что наговорилъ три короба любезностей — образцовый, молъ, порядокъ, роскошное помѣщеніе и прочія пустыя мѣста. Все твердилъ — «н-да! большое дѣло, большое…» а чортъ-ли разберетъ у него то у самого вкусъ какой — большой или маленькій!
Этотъ еще могъ острить. Жарцевъ посмотрѣлъ ему въ глаза своимъ страннымъ, точно прозрачнымъ взглядомъ, и повернулся уходить, ни съ кѣмъ не простившись.
За нимъ кинулись — остановили, допрашивая. Натурально — видѣть Кожухина! Онъ долженъ увидѣть Кожухина! Гдѣ-нибудь да словитъ его по городу. Нуженъ сейчасъ отвѣтъ въ принципѣ — да или нѣтъ. Тамъ, пожалуй, пусть хоть мѣсяцъ цѣлый осматриваетъ и расцѣниваетъ… Какой предлогъ отказать? Никакого предлога! Полцѣны! Купитъ!
Это были вчерашнія жарцевскія рѣчи, взвинтившія всѣхъ за день до такого градуса, что къ вечеру кожухинскія пятьсотъ тысячъ какъ будто уже лежали на текущемъ счету, впредь до законной разверстки.
— Поѣзжайте, поѣзжайте — искупайте свою вину! — напуствовали его, уже не безъ веселости. — Коли не злая колдунья на васъ совъ наслала, такъ можетъ быть еще и выгоритъ дѣло. Онъ какой-то мягкотѣлый, вашъ Кожухинъ! Его ни за что не ухватишь, все у него шуточки да словечки ни къ чему не ведущія… Вы одинъ его за рога возьмете!
— Купитъ! говорю вамъ, купитъ! твердилъ одно въ отвѣтъ Жарцевъ.
Дежурившіе въ конторѣ также стали расходиться. Оживленія, внесеннаго появленіемъ Жарцева, хватило однако не надолго. Любезныя рѣчи и обходительныя манеры мягкотѣлаго милліонщика отчетливо проступали сквозь туманъ трепетныхъ надеждъ… «Не купитъ» — вспомнилось каждому его собственное сокровенное впечатлѣніе, такъ рѣшительно вытянутое наружу категорическими вопросами Жарцева.
Жарцевъ не засталъ Кожухина. Былъ дома съ часъ времени; только лошадей перепрягли — опять укатилъ. Ни швейцаръ, ни секретарь, извлеченный изъ его собственной квартиры, тутъ же на дворѣ, не могли сказать, куда изволилъ отбыть Илья Семенычъ.
Жарцевъ сказалъ, что навѣдается опять черезъ часъ и написалъ нѣсколько строкъ на своей карточкѣ. Куда теперь?..
Кучеръ держалъ лошадь на возжахъ, выжидательно повернувъ въ полуоборотъ голову. Доѣхали шагомъ до поворота.
…Куда? Онъ рѣшительно не зналъ, куда себя дѣвать. Домъ, набитый гостями, съ образомъ рыдающей жены посреди незнакомой роскошной комнаты промелькнулъ въ умѣсмутно, какъ воспоминаніе… Фабрика — даль… Хорошо бы допросить наединѣ бухгалтера — въ часъ не обернешься!
— Куда прикажете? — спросилъ во второй разъ представительный кучеръ.
Сѣдокъ снялъ съ головы мѣховую шапку и смотрѣлъ на крупный профиль, съ выраженіемъ почтительнаго нетерпѣнія въ умномъ глазу. Вдругъ передъ нимъ выплыла ярко освѣщенная комната съ накрытымъ столомъ, за которымъ онъ бесѣдовалъ съ Кожухинымъ.
Жарцевъ съ облегченіемъ надѣлъ шапку и назвалъ ресторанъ.
Жарцевъ пилъ коньякъ.
Онъ не позволилъ зажечь свѣчей; лампа подъ матовымъ шаромъ тускло освѣщала комнату съ темной мебелью и обоями, поглощавшими свѣтъ; скатерть со стола онъ велѣлъ убрать, чтобы избавиться отъ бѣлаго пятна. На столѣ остался графинъ съ рюмкой и лежали открытые часы, какъ-будто не самъ онъ назначилъ себѣ срокъ и боялся опоздать.
Онъ. усиливался не думать ни о чемъ, кромѣ свиданія съ Кожухинымъ. Но подъ старыми мыслями, кружившимися безжизненно въ тѣсномъ пространствѣ — сгущаются, наростаютъ другія, страшныя мысли, рвущіяся изъ оковъ… Каждый разъ, когда вздымающаяся волна ихъ грозитъ прорваться на просторъ — Жарцевъ произноситъ мысленно — «черезъ часъ!» и смотритъ на циферблатъ.
Черезъ часъ все рѣшится. Кожухинъ скажетъ да — и наступающая грозная рать сгинетъ, какъ призракъ, не обнаруживъ своего облика… Если скажетъ нѣтъ… «Вотъ онъ на послѣднемъ краю грозной пропасти. Наполняющія ее черныя тѣни поднимаются выше, выше… Къ чему слова, мысли?! развѣ во всемъ не только она, Bébé, одна она? Ее онъ кинетъ собственными руками въ эту подлую душную пропасть — свою лучезарную розовенькую Bébé, вѣрившую въ него, какъ въ Бога…
— Черезъ часъ! — вскрикнулъ Жарцевъ и схватился за часы.
Слава Богу — безъ четверти. Онъ одѣлся и вышелъ, оставивъ комнату за собой и приказавъ затопить каминъ…
Дрова попались сырые. Лакей три раза принимался растапливать, пока наконецъ они не хотя разгорѣлись, дымя и щелкая, точно дѣтскія хлопушки.
А тѣмъ временемъ и баринъ ужъ вернулся. Сбросилъ шубу прямо ему на голову и повалился на диванъ, положивъ на столъ что-то продолговатое, завернутое въ бумагу.
Кожухинъ еще не возвращался. Ничего не случилось. Никто не сказалъ ему ни единаго слова, да и не видалъ онъ никого, кромѣ швейцара, отнесшагося довольно равнодушно ко второй рублевкѣ. Но почему то за этотъ небольшой переѣздъ отъ ресторана до Галерной — все перевернулось въ немъ самомъ… Онъ уже машинально внушалъ швейцару, чтобы ему немедленно былъ доставленъ отвѣтъ по адресу. Онъ еще стоялъ на подъѣздѣ, когда точно кто-то произнесъ за его плечами роковой отвѣтъ. Вдругъ здѣсь, на порогѣ его дома, стало ясно, что Кожухинъ откажетъ. Онъ не разбирался — не остановился надъ этимъ нѣтъ, выплывшимъ изъ его собственной измученной души. Въ голову точно ударила одна мысль: спѣшить, спѣшить! Нѣтъ времени — нѣсколько часовъ, чтобы справиться со всѣмъ, что онъ упорно отгонялъ отъ себя — о, подлая, низкая трусость!
Онъ вскочилъ въ сани, далъ адресъ магазина и велѣлъ гнать. Въ магазинѣ онъ пробылъ всего нѣсколько минутъ.
…Лакей вышелъ. Жарцевъ старался представить себѣ сегодняшнюю Bébé--такою, какъ она присѣла, точно птичка на вѣткѣ, на краешекъ кровати и прижималась своей нѣжной щечкой къ его щекѣ, проводила по лицу розовой ладонью, глядя на него жалобными глазами… И другую — у дверей новой комнаты, съ глухимъ голосомъ, бѣлую какъ ея платье… Непривычные образы колеблятся. Жалобные глазки уже искрятся смѣхомъ — звенитъ легкая, игривая, нѣжная рѣчь, сверкая улыбками… Зачѣмъ онъ позволялъ ей такъ много смѣяться!
…Нѣтъ, не объ этомъ теперь думать. Написать письмо ея матери — поручить ей разоренную, обобранную жену. Какъ — какъ — какъ будетъ жить Bébé безъ богатства и безъ своего Пьера?!.Много Пьеровъ на свѣтѣ — кто вернетъ то, что онъ отнялъ у нея — отнялъ!!
Онъ вскакиваетъ съ дивана, точно ужасное слово произнесъ не онъ самъ, а кто-то другой, кого надо схватить, задушить, уничтожить за то, что онъ смѣлъ произнести его… Вотъ кто говоритъ — и всѣ отвратительныя, уничтожающія слова, все, что гонитъ его со свѣта… Насмѣшливыя, злорадно-усмѣхающіяся лица ея родни… Холодная, брезгливая maman съ нескончаемыми нервными недугами. Злорадныя и ядовитыя улыбочки цѣлаго сонма Стояновыхъ… Накликали, сглазили счастье своимъ змѣинымъ шипѣніемъ! На всю семью одинъ человѣкъ съ сердцемъ — тетя Маша, старая, славная… Она, она одна она спасетъ ихъ!…
Онъ смиренно простираетъ руки къ маленькой, худенькой старушкѣ, на которую, говорятъ, Bébé похожа лицомъ. Онъ безъ словъ молитъ ее подобрать разоренное гнѣздо и пріютить неповинныхъ.
…Виновнаго не будетъ. Искупить нельзя — надо исчезнуть, сгинуть, чтобы могло начаться что-то новое. Посторониться, для того чтобы другіе могли спасти ихъ… Грозная пропасть должна отдѣлить прошлое отъ будущаго — на столько грозная, чтобы поглотить всѣ обвиненія, всѣ проклятія. Унести позоръ съ собою, чтобы не тяготѣлъ вѣчнымъ гнетомъ на жизни милыхъ. Одному… Здѣсь, въ трактирномъ номерѣ, захлебнуться не мирнымъ холодомъ вѣчнаго покоя — нѣтъ! Жгучей, какъ огонь… ядовитой, какъ смерть… удушливой горечью… О! такъ умирать!!
Въ дверь номера постучали.
Жарцевъ принялъ конвертъ и развернулъ его безъ всякаго волненія. Онъ зналъ содержаніе.
„Пусть будетъ по твоему — рѣшаюсь купить. Жду завтра, десять утра“.
— Что?.. что?? — спрашивалъ громко въ пустой комнатѣ Жарцевъ.
Газобралъ все въ одинъ мигъ. Потомъ замѣтилъ, что темно, дрожащей рукой зажегъ свѣчи и поднесъ къ.огню маленькую карточку. Она вырвалась изъ его пальцевъ и щелкнула о паркетъ. Дампа сорвалась со стѣны и полетѣла въ каминъ — свѣчи потухли — самъ онъ опрокинулся навзничъ, головой въ черную пропасть. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
II.
правитьІюльское солнце заливало горячими лучами крошечный садикъ маленькой дачки, втиснутой среди множества другихъ, такихъ же или немного побольше, поновѣе или старше, проще или наряднѣе — но производящихъ до того однородное, сливающееся впечатлѣніе, что за цѣлое лѣто Евгенія Васильевна Жарцева не научилась находить сразу свою калитку; до сихъ поръ она должна каждый разъ присматриваться и справляться съ номерами.
Она знала только дорогія дачи-особняки, и подобную путаницу крышъ, балконовъ и рѣшетокъ, нагроможденныхъ другъ на другѣ, ей приходилось созерцать только издали, проѣзжая мимо въ коляскѣ или верхомъ. Съ лѣтомъ у нея неизбѣжно соединялось представленіе о привольѣ и просторѣ; поэтому изъ всѣхъ неудобствъ тѣснаго, полутемнаго „курятника“, какъ называла она свое помѣщеніе, всего сильнѣе ее угнетало это ежеминутное ощущеніе тѣсноты, связывающее всѣ движенія. Чужіе люди сзади, спереди, кругомъ. Неумолкающіе голоса сверху, сбоку, Богъ вѣсть откуда. Комнаты въ нѣсколько квадратныхъ шаговъ, загроможденныя какой-то сборной рухлядью. Сѣрый отъ времени, покривившійся балкончикъ, и эти нѣсколько саженъ песчаной площадки, гдѣ въ шаблонномъ рисункѣ раскидано все, что полагается по дачному штату: нѣсколько миніатюрныхъ клумбочекъ, съ нѣсколькими кустиками никогда не разростающейся сирени и акаціи. Четыре березки, три липки и двѣ симметричныя елочки, какъ-будто только-что пересаженныя изъ какого-нибудь питомника, и еще неуспѣвшія укрѣпиться. Неизбѣжная зеленая качалка вдоль забора, за которымъ сейчасъ же начинается точно такой же сосѣдскій квадратъ, съ такой же качалкой, чахлыми деревцами и клумбами.
Къ счастію Пьерчикъ и Женя не доросли еще до прискорбной способности вспоминать и сравнивать. Съ дѣтскимъ добродушіемъ они согласились считать свой загончикъ „садомъ“, куда они и рвутся съ ранняго утра. Евгенія Васильевна жарится тутъ же, съ ними вмѣстѣ, пока кухарка не уберется на кухнѣ и не получитъ возможности смѣнить ее на время. Со своимъ стуломъ, принесеннымъ изъ комнатъ, мама совершаетъ ежедневно кругосвѣтное путешествіе по „саду“, въ погонѣ за узкой полоской жиденькой тѣни. Эти странствія не только забавляютъ дѣтей, но и служатъ предметомъ любопытныхъ наблюденій для двухъ молодыхъ джентльменовъ съ верхняго балкончика налѣво. А старая нянюшка съ кучей дѣтей въ правомъ загончикѣ каждый разъ выражаетъ свое сочувствіе по поводу такого „безпокойства“. Добрб старыя-то кости солнышка не боятся — вишь, какъ она, сердешная, вся распарилась!
Привыкаешь и къ незвучнымъ словечкамъ и къ курьезнымъ сближеніямъ. Евгенія Васильевна прилежно шьетъ голубое дѣтское платьеце, а ея щеки разгораются все сильнѣе и отъ непривычной работы, недающейся легко, и отъ непривычныхъ мыслей, кипящихъ въ красивой головкѣ, приковывающей вниманіе юношей на балконѣ.
Мысли помогаютъ работать. Мысли помогаютъ не вслушиваться въ гомонъ, долетающихъ отовсюду разговоровъ, дѣтскаго смѣха и плача, яростныхъ перебранокъ, пронзительныхъ выкрикиваній разнощиковъ. Мысли помогаютъ не все замѣчать, не всматриваться черезчуръ назойливо въ эту безпокойную, мѣщански-невзрачную, сиротливо-заброшенную обстановку новаго существованія — существованія, точно вышвырнутаго внезапно на грязную, людную улицу…
Мысли занимаютъ и поглощаютъ Евгенію Васильевну до возможности выносить равнодушно настоящее, въ которомъ она машинально выполняетъ свои несложныя обязанности, отдаваясь всѣми силами просыпающагося ума недавнему прошлому… О, нѣтъ — ея счеты съ этимъ прошлымъ не кончены! Они едва только начаты, хоть промчавшійся ураганъ смылъ его безслѣдно… Да, эти счеты едва начаты, хоть всѣ вокругъ нея думаютъ иначе. Черезъ полгода всѣмъ до смерти надоѣло заниматься чужой судьбой — надоѣло восклицать, возмущаться, обвинять и жалѣть. Надоѣло испытывать неловкость чужого несчастія, разразившагося такъ близко, что тѣнь его невольно падаетъ и на наше благополучіе.
Притомъ-же маленькая Bébé, очаровывавшая всѣхъ своими солнечными-улыбками и граціознымъ щебетаніемъ, превратилась въ принепріятную особу, до того упрямую, несговорчивую и взбалмошную, что при самомъ добромъ желаніи остается только умыть руки и отступиться. Сказать только, что никто изъ большой богатой родни ничего не могъ сдѣлать для нея — fallait être difficile à ce point! Родная мать не могла уговорить ее прожить лѣто на ея прекрасной дачѣ въ Петергофѣ! а любезное предложеніе тетки Елены Ивановны провести лѣто въ имѣніи, доставшемся имъ послѣ смерти Маріи Стояновой — Жарцева приняла какъ личное оскорбленіе и отвѣтила заграницу громовымъ посланіемъ, о которомъ ходили какіе-то смутные толки. Нарочно, въ пику всѣмъ, поселилась гдѣ-то на Черной рѣчкѣ, въ компаніи мелкихъ чиновницъ и лавочницъ и упрямо отнѣкивается рѣшительно отъ всѣхъ приглашеній, подъ предлогомъ невозможности оставлять дѣтей безъ себя. А, спрашивается, кто заставлялъ отослать насильно эту милую Алису, такъ великодушно предлагавшую прожить съ нею лѣто безъ всякаго жалованья!?
Но ее не могли-же оставить такъ, затеряться въ толпѣ. Почтальонъ то и дѣло приноситъ письма, доказывающія, что другіе помнятъ свои обязанности лучше, нежели она.
„II faut se résigner à la fin prendre la vie comme elle est, ma pauvre petite clierie. Ah! tu oublies trop, que le bon Dieu veille pour nous tous“ — такъ начинается торжественно сегодняшнее посланіе maman, засунутое въ рабочую корзинку, послѣ того какъ оно подлило добрую порцію горючаго матеріала въ неустанно работающую лабораторію. Дальше слѣдуютъ хорошо знакомыя доказательства всѣхъ преимуществъ служебной карьеры, которую Петру Алексѣевичу, однако-же, угодно было отвергнуть ради частной службы, безъ всякой пощады фамильному.самолюбію, послѣ всего, что имъ пришлось уже вынести благодаря ему. Jenny полагаетъ — (никто больше не называетъ ее Bébé); — будто она удивила свѣтъ своей серьезностью! На самомъ-же дѣлѣ съ ея стороны также непростительно теперь потворствовать упрямству мужа, какъ было легкомысленно отдать въ его полное распоряженіе все свое состояніе. Кузенъ maman, Волошинъ, такъ милъ, что и теперь еще не отказывается устроить Пьера на то мѣсто, сочувствуя по старой дружбѣ всѣмъ ея ужаснымъ потрясеніямъ. Неужели Jenny не образумится? неужели не довѣрится хоть въ этомъ опытности старшихъ, которые знаютъ жизнь получше, чѣмъ ея безразсудный фантазеръ? Souviens toi bien que tu joues une seconde fois de la destinée de tes malheureux enfants, sans te soucier toujours du coeur brisé de ta vieille mère!
Jenny запихала письмо въ корзинку и схватилась за брошенную работу; но ея пальчики дрожали, глаза застилали слезы, такія же жгучія какъ солнечные лучи, добиравшіеся уже съ другой стороны до ея плечъ. О, эти письма!.. еслибъ можно было спрятаться не на Черной рѣчкѣ, а въ какую нибудь такую глушь, куда бы не ходила почта!..
Она упрямо боролась съ трудностью пришивать оборочку, не видя того мѣста, куда должна быть направлена иголка. Маленькая ножка быстро выбивала по песку угрожающій темпъ, долженствующій смирить ребячески обидчивое сердце, такъ трудно привыкающее къ обидамъ…
— Мама! Борисъ Антоновичъ пріѣхалъ! — крикнулъ весело Пьерчикъ, разъ навсегда увѣренный, что вмѣстѣ съ Борисомъ Антоновичемъ, всегда должно являться что-нибудь пріятное для него и для жени.
Съ свойственнымъ этимъ невиннымъ созданіямъ корыстолюбіемъ, Пьерчикъ поспѣшилъ къ калиткѣ и сейчасъ-же радостно завизжалъ на всю улицу, тутъ-же увидѣвъ свою надежду во образѣ бородатаго извощика, тащившаго большой ящикъ съ кеглями, о которыхъ у него былъ съ гостемъ серьезный разговоръ два дня тому назадъ.
— Кегли!.. Кегли!.. — вопили дѣти побѣдоносно, пользуясь своимъ правомъ сокрушать въ свою очередь чужихъ матерей и отцовъ.
Борисъ Антоновичъ долженъ былъ позволить испачкать себѣ сюртукъ песчаными рученками, и смять бѣлоснѣжный воротникъ неосторожными объятіями, прежде чѣмъ ему удалось предстать передъ укоризненные взоры Евгеніи Васильевны.
— Такъ то вы исполняете свои обѣщанія? — спросили его строго.
— Евгенія Васильевна! Не будьте жестоки — подарите мнѣ право такимъ пріятнымъ способомъ увеличивать мои шансы на то, что мнѣ позволятъ безъ помѣхи пользоваться вашимъ обществомъ! Это самый невинный эгоизмъ съ моей стороны! — отвѣтилъ онъ пылко.
Ихъ старый споръ возобновляется на нѣсколько минутъ, обнаруживая передъ нимъ лишній разъ болѣзненную чувствительность израненной гордости его молоденькой пріятельницы. Отъ его чуткаго слуха не ускользаетъ, конечно, вибрація сильно повышеннаго давленія… Отшучиваясь мягко отъ ея нападокъ, онъ силится угадать, кто огорчилъ ее сегодня?
…Онъ не знаетъ ничего отвратительнѣе тѣхъ дней, когда ему нельзя попасть на Черную рѣчку. Собственно говоря, такихъ дней могло-бы вовсе не существовать въ природѣ, еслибъ человѣчество не изуродовало ее своими глупыми кодексами, обычаями и приличіями, начиненными, какъ смертоносныя гранаты, злоязычіемъ и сплетнями… Еще. можно-бы помириться со скукой, еслибъ при этомъ не терзала ежеминутная тревога! На тридцать шестомъ году отъ роду Лапатинъ сдѣлалъ неожиданное открытіе, что онъ ужаснѣйшій трусъ. Стоило ему совершить свой унылый обратный переѣздъ отъ крошечной дачки до города, чтобы его начинали осаждать призраки воровъ, увѣчій, болѣзней, скандаловъ — всего чернаго легіона лихихъ напастей. Но его истинная bête noire — это дачные пожары. Не смотря на безпощадныя насмѣшки Евгеніи Васильевны, онъ никогда не забываетъ, прощаясь, напомнить чтобы она, Бога ради, смотрѣла за огнемъ, потому что изъ такого картоннаго домика живой не выскочишь.
Но развѣ можно по востребованію научиться благоразумію? Какъ тутъ не трепетать за существованіе крошечной дачки, гдѣ вся отвѣтственность лежитъ на этомъ безпомощномъ существѣ, вооруженномъ противъ сонма невидимыхъ бѣдъ единственно отвагой своего младенческаго невѣдѣнія? Право надо удивляться, что до сихъ поръ еще ничего не случилось! Сосѣди не сожгли, прислуга не обокрала, дѣти не выкололи себѣ глазъ и не раскроили головъ, Евгенія Васильевна не простудилась, воры не смекнули, что именно здѣсь никто не помѣшаетъ имъ распорядиться по усмотрѣнію, нахалы съ сосѣдняго балкона не перешли еще границъ приличія въ своихъ подглядываніяхъ и ухаживаніяхъ — право удивляться надо! Чистѣйшая случайность, если не явная милость неба, пекущагося о невинныхъ.
Отчего это до сихъ поръ онъ не понималъ, что молодыя женщины окружены со всѣхъ сторонъ несмѣтными опасностями, что выростить благополучно дѣтей есть задача почти что превышающая человѣческія силы, что люди вообще гораздо чаще, чѣмъ намъ кажется, схватываютъ смертельныя болѣзни въ разгаръ лѣта, погибаютъ жертвами разбоя и насилій, тонутъ, сгораютъ живьемъ… многаго онъ не понималъ! И спалъ спокойно. Наслаждался безъ всякихъ угрызеній собственнымъ здоровьемъ, физической силой, своимъ покоемъ, достаткомъ и рѣшительно ничего не боялся. Теперь онъ чувствуетъ себя часто какимъ-то грубымъ животнымъ. Онъ радъ-бы провалиться сквозь землю, когда на Черной рѣчкѣ серьезно обсуждается непозволительность какого-нибудь расхода въ нѣсколько рублей. Когда онъ видитъ съ какой настойчивостью та, которую звали недавно Bébé, муштруетъ себя надъ всестороннимъ усвоеніемъ нового, очень скупного и очень мало эффектнаго амплуа… Ему отчего-то стыдно созерцать это простое зрѣлище, хоть онъ увѣренъ, что въ своей жизни не видалъ ничего болѣе трогательнаго и болѣе захватывающаго.
Но и помимо этого на душѣ у него неспокойно… Такъ долженъ чувствовать себя человѣкъ, очутившійся нечаянно на плавучемъ островѣ и замѣчающій внезапно, что твердая почва подъ его ногами приходитъ въ движеніе и… и онъ рѣшительно не знаетъ, куда это можетъ привести. Да, несомнѣнно — все въ движеніи! Именно какъ островъ, сорвавшійся съ мѣста всей своей массой…
Со стороны жутко и радостно… Радостно, что онъ случился тутъ, подъ рукой, и пригодился на что-нибудь — хоть на то, чтобы своимъ трезвымъ сужденіемъ уравновѣшаннаго человѣка умѣрять необузданные порывы искусственно задержаннаго и потомъ такъ-же неестественно напряженнаго роста. Все въ движеніи… онъ не вѣритъ сегодняшнему дню!
Борисъ Антоновичъ задаетъ себѣ разные вопросы.
Подозрѣваетъ-ли объ этомъ Пьеръ? Можно-ли за тысячу верстъ, по однимъ письмамъ, составить вѣрное представленіе о томъ, что пока еще совершенно не ясно даже и для такого близкаго наблюдателя, какъ онъ? Какія письма пишетъ Пьеру его Bébé?.. Кажется, онъ отдалъ-бы нѣсколько лѣтъ жизни за то, чтобы знать какія это письма. Въ немъ копошится смутное сомнѣніе на счетъ этихъ писемъ.
Отчего Жарцевъ не выписываетъ семьи въ Б**?
Евгенія Васильевна проявила почти что геніальное благоразуміе, постановивъ, что мужъ поѣдетъ служить на первое время одинъ, для того чтобы выяснить на свободѣ можетъ-ли онъ остаться тамъ, то есть, будетъ-ли онъ доволенъ и своимъ положеніемъ и людьми, съ которыми приходится вступать въ совершенно непривычныя для него отношенія. Да, Евгенія Васильевна поразила тогда всѣхъ своимъ мужествомъ… Но — но не смотря ни на что, на мѣстѣ Жарцева, Борисъ Антоновичъ давно ужъ потребовалъ-бы семью въ Б**. И потому онъ отбрасывалъ безъ всякаго вниманія прописныя изрѣченія о благоразуміи, осмотрительности, разсчетливости и прочихъ атрибутахъ добродѣтели и только спрашивалъ себя тревожно и озабоченно: Отчего Евгенія Васильевна не ѣдетъ въ Б**? Измѣненіе редакціи является само собой, ибо для него совершенно ясно, что Жарцевъ поступннъ-бы также какъ онъ, и какъ всякій другой смертный на его мѣстѣ…
Послѣдній вопросъ тревожитъ Лапатина.все сильнѣе съ каждымъ днемъ, по мѣрѣ того, какъ выясняется его собственная обязанность предложить этотъ вопросъ Евгеніи Васильевнѣ. Такая обязанность выяснилась очень сложнымъ и запутаннымъ психологическимъ процессомъ, но непогрѣшимость вывода достаточно гарантируется полнѣйшей невыгодой его для него самого…
….Я долженъ спросить ее сегодня» — рѣшала не одинъ уже разъ Лапатинъ, отправляясь на Черную рѣчку.
…"Сегодня спрошу" — сказалъ онъ себѣ и на этотъ разъ, какъ только замѣтилъ, что она плакала, и голосъ точно сорвался раза два, и щеки горятъ особенно ярко…
Евгенія Васильевна встала со стула и предложила гостю перейти на балконъ. По настоящему до балкона остается еще два этапа — три березки по забору сосѣдняго сада и маленькая тѣнь отъ бокового крылечка, но эти оазисы не легко подѣлить на двоихъ, и потому благоразумнѣе прямо забраться подъ крышу, возложивъ свои упованія на новыя кегли. Она всегда забавляется высмѣиваніемъ микроскопическаго масштаба и своей полной зависимости отъ разныхъ пустяковъ.
— Дѣтки, вы будете умницы? — можно намъ пойти на балконъ? — спрашивается она у настоящихъ хозяевъ сада и на нѣсколько минутъ погружается въ устраненіе какихъ-то препятствій, мѣшающихъ Женичкѣ разставлять устойчиво кегли. Солнце печетъ ея открытую голову.
Лапатину внезапно приходитъ на мысль, что въ дождливое лѣто они навѣрное переболѣли-бы всѣ на этой сырой дачѣ и онъ радуется, вмѣсто того, чтобы пожалѣть ее.
Хорошо, что Евгенія Васильевна не подозрѣваетъ этого, потому что сегодняшняя жара довела ее до послѣдняго раздраженія. Она усаживается усталая въ тѣнистомъ углу балкона.
— Неужели никогда не будетъ дождя?!. — вздыхаетъ она жалобно. — Посмотрите сколько пыли на травѣ и на листьяхъ!.. Если-бы по крайней мѣрѣ былъ по близости какой-нибудь лѣсъ… Знаете, настоящій лѣсъ съ моховыми кочками, съ высокой травой, съ холодными ключами… Такъ славно спрятать лицо въ свѣжую траву!.. Я разъ такъ прозѣвала обѣдъ въ табльдотѣ… Растянулась на травѣ и задремала, заслушавшись какъ звенѣлъ ключъ… По нѣмецки — это былъ нѣмецкій ключъ… Maman подняла на ноги весь отель, вообразивъ, что меня похитилъ англичанинъ, который вездѣ преслѣдовалъ меня своими рыжими глазами — какъ на грѣхъ его тоже неоказалось за столомъ! Можете себѣ представить — вѣдь у англичанъ даже глаза бываютъ рыжіе… Ха, ха, ха!..
Она засмѣялась и нѣсколько минутъ мысли ея витали далеко, далеко отъ пропыленнаго загончика на Черной рѣчкѣ.
— Вамъ слѣдовало поѣхать въ Б**, вы-бы гораздо лучше прожили тамъ лѣто, — замѣтилъ на это гость, какимъ-то удивительно безстрастнымъ тономъ.
Она ничего не сказала, вздохнула еще разъ и не хотя потянула къ себѣ работу со стола. Но онъ придержалъ ее рукою съ другого конца и пытливо заглянулъ ей въ глаза.
— Полно вамъ шить въ такую жару, Евгенія Васильевна… Развѣ вы ничего не имѣете разсказать мнѣ? Мнѣ показалось, что вы растроены…
Ей всегда пріятно, когда ея другъ чувствуетъ ея настроеніе — угадываетъ раньше, чѣмъ она скажетъ что-нибудь. Это избавляло одинаково отъ необходимости скрываться или откровенничать. Она сейчасъ-же потянулась къ рабочей корзинкѣ за письмомъ, но по чему-то вдругъ раздумала,
— Какъ вы думаете, Борисъ Антоновичъ, предадутъ меня семейному проклятію, если я напишу знаменитому кузену откровенное письмо и попрошу его не заботиться больше объ участи моего супруга?.. Не желаю я наконецъ по его милости выслушивать про destinée de mes malheureux enfants и le coeur hrisé de maman! Онъ наконецъ надоѣлъ со своими непрошенными благодѣяніями!!.
Она вспыхнула и съ досадой сдернула съ пальца только что надѣтый золотой наперстокъ…
— Но вѣдь это просто стиль, Евгенія Васильевна. По французски никакъ нельзя безъ pauvre mère…
— Я все-таки не хочу этого больше слушать! Письма maman… Я должна читать, должна отвѣчать на нихъ… Каждый со споимъ совѣтомъ!.. Какъ будто отъ того, что случилось несчастіе, мы ну принадлежимъ уже себѣ, а всѣмъ тетушкамъ и кузинамъ, всѣмъ коме угодно предлагать что-то такое, о чемъ ихъ вовсе и не просятъ!!
— Развѣ вы не находите естественнымъ, что каждый желалъ-бы сдѣлать то, что въ его силахъ? — возражалъ Лапатинъ мягко, желая умѣрить хорошо знакомый и очень непріятный ему тонъ.
Евгенія Васильевна язвительно повела губками.
— Можетъ быть просто сами они нуждаются въ даровитомъ чиновникѣ, и конечно, никогда не могли-бы разсчитывать получить на подобное мѣсто Жарцева! А можетъ быть толстой сплетницѣ хочется разсказывать всѣмъ и каждому, какъ ея Сержъ спасъ насъ отъ голодной смерти!
Увы, это та мелочность самолюбія, которая не можетъ украсить даже его Bébé, какъ онъ втихомолку самъ съ собою продолжаетъ называть ее.
— Вы судите не зная, Евгенія Васильевна…Чиновниковъ такъ много, что въ нихъ очень рѣдко нуждаются, — убѣждалъ онъ примирительно.
— Поздравляю-же васъ, коли такъ!.. если вовсе не существуетъ лицъ, а есть только чиновники!
— Вамъ не хочется быть чиновницей? — пошутилъ онъ.
— Нѣтъ, не хочу. Въ моей жизни не будетъ больше шага, въ которомъ-бы я не отдавала себѣ отчета… какъ умѣю, конечно!
Она проговорила это медленно, тѣмъ измѣнившимся голосомъ, изъ котораго постепенно исчезала его дѣтская звонкость.
— Позвольте, позвольте!.. въ этомъ вопросѣ какъ будто-бы существуетъ еще чье-то право голоса?
Но Евгенію Васильевну и это ничуть не смутило.
— Я знаю характеръ Пьера… Для него это было-бы мученьемъ, потому что онъ никогда не служилъ. Не безпокойтесь, при жизни papa я видѣла немножко, что значитъ служить!
— Но вы конечно были-бы не прочь, еслибъ Петръ Алексѣичъ могъ очутиться прямо на мѣстѣ вашего papa?
— Нѣтъ, онъ-бы не съумѣлъ какъ papa, — возражала она съ такой-же увѣренностью.
Лапатинъ улыбался.
— Ого! теперь оказывается, что вы не только порхали, но и наблюдали кое-что?
Она порывисто, гнѣвно повернулась къ нему.
— Представьте себѣ!.. Я думаю, что даже настоящія птицы очень много видятъ и наблюдаютъ! Мы куклы положимъ, — но все-таки мы живыя куклы — живыя!!.
— Не сердитесь! вы знаете, что я всегда былъ противъ живыхъ куколъ, — напомнилъ онъ ей что-то, что она должно быть поняла, судя по выраженію промелькнувшему въ ея лицѣ…
Нѣсколько секундъ она молчала, потомъ подняла на него глаза, полные раздумья, и выговорила тихо:
— Правда… вы одинъ!
Она встала. У дѣтей въ саду тло какое-то громогласное препирательство, и она спустилась туда мирить ихъ. Но она вернулась изъ сада съ такими же «отвлеченными» глазами и сейчасъ же заговорила, усѣвшись около баллюстрады, для того, чтобы видѣть дѣтей.
— Неправда-ли странно, что можно жить совсѣмъ, совсѣмъ безсознательно? Впрочемъ вамъ этого, пожалуй, даже и понять нельзя!.. А потомъ вдругъ окажется, что какой-то слѣдъ отъ этой жизни все-таки остался… Кое-что знаешь, какъ ни усиливалась ничего-не знать, какъ ни старалась быть глупѣе самой себя… О, Боже мой, Боже мой — какъ только вамъ не жаль такихъ! Неужели вамъ никогда не бываетъ жаль насъ?? Мнѣ это знаете такъ представляется теперь? — если-бъ я сдѣлала что-нибудь для того, чтобы мои дѣти вѣчно оставались дѣтьми, потому что они такъ прелестны и потому что пріятно имѣть маленькихъ дѣтей… Но вѣдь я должна же помнить, что я сама не вѣчна, и что же тогда съ ними?!.. Ахъ, я говорю глупости! По мнѣ иногда такъ себя жалко — за что, за что все это?!
Она отвернула голову и украдкой вытирала глаза ладонью, чтобы не вынимать платка.
Лапатинъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее, сжимая обѣими руками спинку стула, пригнутаго къ колѣнямъ. Онъ многое угадывалъ по отдѣльнымъ, разбросаннымъ словамъ и потому, какъ неожиданно все шло эти восемь мѣсяцевъ. Теперь изъ развалинъ какъ будто уже сложилось что-то готовое… Въ груди у него занималось жуткое чувство не то жалости къ ней, не то смущенія передъ чѣмъ-то неяснымъ.
— Вы не удивляетесь такому странному разговору? — проговорила нервно Жарцева.
— Это напрасный вопросъ, Евгенія Васильевна.
— Можетъ быть… А привычка-то? Кажется у меня и нѣтъ никакихъ другихъ привычекъ, кромѣ этой: говорить и дѣлать все только напрасныя, ненужныя вещи… Долго, усердно учили!.. Вотъ жить приходится учиться самой и всему сразу.
Борисъ Антоновичъ выпустилъ стулъ, и тотъ со стукомъ всталъ на свое мѣсто.
— По моему вамъ слѣдуетъ не плакать, а радоваться, что вы учитесь такъ успѣшно.
Она стремительно повернулась къ нему всѣмъ корпусомъ; въ лицѣ свѣтилось странное выраженіе, какъ будто злорадства.
— И по вашему можно отдѣлаться такъ дешево?? Вотъ-бы славно! Господа — я образумилась! Я намѣрена въ самомъ дѣлѣ жить, а не ребячиться, и забудемъ скорѣе всѣ старыя глупости…
Онъ ей не далъ досказать:
— Вотъ, вотъ — именно то, что я и самъ думаю!! Евгенія Васильевна! Будетъ ужъ вамъ травить себя тѣмъ, что все равно не вернешь. У васъ цѣлая жизнь впереди. Все дѣло наживное и горевать ей-Богу не стоитъ! Подумайте, какъ худо могло-бы бить… Петръ Алексѣичъ могъ не вынести горячки, былъ такъ близокъ отъэтого… (Онъ вдругъ всталъ и договорилъ скороговоркой): — а пистолетъ былъ и того ближе, кабы не Кожухинъ.
Она тоже уже стояла на ногахъ и разводила патетически руками, прежде чѣмъ слова слетѣли съ губъ.
— А-а-а!.. Вы вотъ что говорите мнѣ! Вотъ какъ вы понимаете меня?..
Онъ оторопѣлъ на этотъ тонъ. Все лицо ея дрожало отъ готовыхъ вырваться слезъ.
— Такъ я плачу о деньгахъ, о потерянномъ состояніи, когда едва не потеряла мужа!? Конечно меня утѣшить очень легко — только вотъ развѣ дорого немножко… ха-ха-ха!.. Ничего, Жарцевъ хорошій работникъ — ваше выраженіе! — онъ «выплыветъ». Погодите, Евгенія Васильевна, не унывайте! Вы еще будете опять кататься когда-нибудь въ каретахъ! Потерпите сколько-нибудь, не попрекайте человѣка неудачей, коли васъ обожали и для васъ же старались…
Она не заплакала. Только блѣдная, какъ будто пораженная, опустилась на свое мѣсто.
Лапатинъ вспыхнулъ отъ обиды.
— Что вы хотите чтобы я возражалъ на то, чего я не думаю?!.
Она рѣзко вытянула руку.
— Не лгите! Да и зачѣмъ? Вы въ правѣ такъ судить — и конечно всѣ другіе тоже.
— Какъ судить? Что вы такое говорите, Евгенія Васильевна?!
— Какъ судятъ живыхъ куколъ! — подняла она надменнымъ движеніемъ голову. — Но и я тоже имѣю право судить всѣхъ — и любовь, которой мнѣ заминаютъ ротъ.
— А вы хорошо увѣрены, что не пожалѣете послѣ объ этомъ разговорѣ? — спросилъ вдругъ Борисъ Антоновичъ и поднялся съ мѣста съ яркимъ сознаніемъ, что сейчасъ на этомъ балконѣ будетъ сказано что-то такое, чего нельзя, будетъ взять назадъ.
Но ей не дали отвѣтить. Маленькій Пьеръ подбѣжалъ къ балкону съ какой-то жалобой, и Евгенія Васильевна опять ушла въ садъ мирить ихъ.
— Знаете… вы меня просто пугаете сегодня! — пошелъ Лапатинъ тревожно ей на встрѣчу, когда она поднималась по лѣстницѣ все съ тѣмъ же выраженіемъ въ лицѣ человѣка, не сознающаго больше, гдѣ онъ и что онъ дѣлаетъ.
Она пріостановилась и смѣрила его взглядомъ, полнымъ горечи.
— Почему же? Вы можете-ли ждать отъ меня чего-нибудь серьезнаго, послѣ такого отношенія. Удивляюсь только, какъ вы могли такъ долго воздерживаться!
Конечно такая горячая обида должна-бы порадовать его, если-бъ въ эту минуту онъ въ состояніи былъ разсуждать, а не только бороться противъ того, что онъ могъ какъ-то оскорбить ее.
— Вы хотите поссориться со мной за что-то, чего я не сдѣлалъ. Какъ я отношусь къ вамъ, вы могли-бы знать! — выговорилъ онъ съ усиліемъ то, чего онъ не сказалъ-бы добровольно.
Она прошла къ столу, сѣла и взялась за работу, но сейчасъ же бросила опять на столъ голубое платьеце и устремила на него отчаянные глаза.
— Я не знаю можно-ли разсказать себя… Какъ это сдѣлать?! Вамъ представляется такъ просто: слава Богу, Пьеръ не застрѣлился и не умеръ отъ горячки. Честь его спасена — долги выплачены. Осталось пятнадцать тысячъ, всѣ увѣряютъ, что это сущіе пустяки… Я конечно не знаю… Мнѣ это представляется ужаснымъ, коли у насъ самихъ ровно ничего нѣтъ. Но все равно — дѣло не въ этомъ! И не въ томъ вовсе, какъ мы будемъ жить дальше. Можетъ быть нужды терпѣть и не будемъ… Это все, все не важно!!
Она на мигъ опрокинула назадъ голову и закрыла глаза, чтобы удержать слезы. Слышно было только задержанное, тяжелое дыханіе Лапатина. Опять она рѣзкимъ движеніемъ выпрямилась на. стулѣ.
— Нѣтъ, я не въ состояніи этого высказать! Вѣдь я никогда серьезно не разговаривала… Вы опять поймете по своему, и выйдетъ, что я какое-то чудовище бездушія!..
— Евгенія Васильевна!!.
— Да, потому что въ самомъ дѣлѣ вѣдь это ужасно!.. На человѣка обрушились всѣ бѣды. И кто только его не осуждаетъ и не обвиняетъ!? Но если-бъ деньги не пропали, а напротивъ, Пьеръ нажилъ цѣлое богатство этими самыми дѣлами — тогда всѣ его прославляли-бы и бѣгали, какъ за побѣдителемъ. Я слишкомъ глупа, чтобы понять это! По моему или такъ жить вообще дурно, или хорошо, все равно, какъ-бы это не кончилось… Скажите, вы понимаете меня?.. Можно вонять то, что я хочу выразить??
— Говорите, ради Бога, и не заботьтесь объ этомъ! — отвѣтилъ взволнованно Лапатинъ.
— Все пропало… Это ужасно! Но право же совсѣмъ не потому что нельзя жить, какъ прежде, во дворцахъ, и кататься въ коляскахъ. Ужасно, что я точно проснулась и все — вы понимаете? — все вижу совсѣмъ иначе. Я была счастлива… Не знаю, бываютъ-ли люди счастливѣе… И вдругъ теперь, въ этомъ нашемъ миломъ счастьѣ мнѣ представляется, что-то оскорбительное… Нѣтъ, не что-то — я знаю хорошо что!
Она помолчала нѣсколько секундъ и потомъ заговорила съ новымъ жаромъ, съ умоляющимъ жестомъ въ его сторону:
— Послушайте, я Пьера люблю всѣмъ сердцемъ! если вы это хоть на минуту забудете, тогда вы ничего не поймете! Я ему все хочу простить, я могу простить, чтобы онъ ни сдѣлалъ противъ меня, но зачѣмъ онъ заставилъ меня безсознательно надѣлать такихъ вещей, которыхъ я никакъ, никакъ не могу простить себѣ!? Подумайте только что я сдѣлала: я разорила собственныхъ дѣтей. Можетъ быть не на что будетъ дать имъ хорошее образованіе, а если-бъ Пьеръ умеръ, ну какъ-бы я воспитала ихъ одна, безъ всякихъ средствъ?! У него случилось что-то несчастное въ дѣлахъ, но вѣдь это часто случается, это не его вина, это просто бѣда, то что со всякимъ можетъ случиться. Вѣдь это не то же самое, что глупо швырять безъ счета, отъ нечего дѣлать разбрасывать на вздоры деньги, которыхъ нѣтъ… Боже мой, да развѣ же я знала, что ихъ нѣтъ??! Онъ собирался застрѣлиться отъ отчаянія, — а я забавлялась подаркомъ ему въ тысячу рублей! Я потребовала у него двѣ тысячи, потому что у меня попросили, оттого что меня занималъ чужой романъ… Онъ далъ — это непостижимо! Но ему было ужъ все равно. Онъ хотѣлъ лучше умереть, чѣмъ сознаться мнѣ, что мы нищіе, а не богачи… Онъ не могъ, потому что онъ такъ никогда не говорилъ со мной… Ему не было жалко, не было стыдно меня обманывать! И другимъ всѣмъ — конечно многіе подозрѣвали, догадывались — но никто, никто не образумилъ меня!!.. Если-бъ не случилась эта горячка, я и до сихъ поръ не знала-бы всего. У него были какіе-то новые планы. Когда онъ заболѣлъ, всѣ перепугались и разразился весь этотъ скандалъ. Да, я могла-бы не знать ничего и въ эту минуту!..
Она то вскакивала, то опять садилась, съ страстными, смятенными жестами. Глаза разгорались все ярче на ея пылающемъ лицѣ.
— Въ тотъ самый день, когда онъ готовился умереть, предоставивъ насъ на волю Божію, я, незадумавшись ни на минуту, подарила цѣлое состояніе кузинамъ, которыхъ вовсе не люблю, напротивъ, терпѣть не могу. И даже не полюбопытствовала узнать, что представляетъ изъ себя тетушкино наслѣдство? Мнѣ было почему-то очень стыдно… Вотъ до какого идіотства можетъ довести это птичье щебетанье, которое такъ восхищаетъ васъ! Оказалось — пятьдесятъ тысячъ, кромѣ имѣнія. Мы были-бы спасены! Пьеръ только на это разсчитывалъ… Я отняла у моихъ дѣтей! Это ужъ мой собственный подвигъ, въ этомъ никто не виноватъ кромѣ меня!
— И кромѣ тѣхъ еще, кто сдѣлалъ это! — вставилъ съ негодованіемъ Лапатинъ.
— Объ этомъ что-жъ говорить! Тетушка Елена Ивановна съумѣла позаботиться о своихъ дѣтяхъ лучше меня. Мнѣ казалось мѣщанской жадностью желать наслѣдства, когда оно нужно другимъ, а мы и безъ того утопаемъ въ роскоши. Это было, пожалуй, не такъ ужъ дурно, — но вѣдь главное, мнѣ хотѣлось, чтобы тетушка поскорѣе уѣхала и не мѣшала моимъ веселымъ приготовленіямъ. И я была увѣрена, что Пьеръ разцѣлуетъ меня за это и назоветъ ангеломъ. Нѣтъ, вы меня не можете понять! Я сама больше не понимаю… но такъ было.
— И такъ осталось послѣ вашего полнаго разоренія! — послалъ еще разъ по тому-же адресу Лапатинъ.
Жарцева пожала плечами.
— Нѣтъ, меня хотѣли облагодѣтельствовать позволеніемъ прожить лѣто въ этомъ имѣніи… Да, я не умѣю терпѣть! Я не привыкла къ обидамъ, къ оскорбленіямъ! Меня всю жизнь носили на рукахъ. И я тоже Стоянова — мы всѣ некроткіе и недобрые!
Онъ невольно сказалъ себѣ, что это правда. Онъ зналъ женщинъ, болѣе умныхъ и развитыхъ, которыя чувствовали-бы нѣсколько иначе и, пожалуй, не додумались-бы именно до такихъ мыслей.
— Вы не знаете, какъ мнѣ трудно себя переломить, и я не знала этого! — говорила Жарцева съ увлеченіемъ человѣка, дорвавшагося наконецъ излить накипѣвшую душу. — У меня какъ будто совсѣмъ не было никакого характера, а теперь оказывается, что онъ очень дурной… Развѣ такъ мнѣ надо было поступать? Вѣдь это касается дѣтей. Я ихъ держу въ этомъ курятникѣ, они бѣдняжки дышатъ Богъ знаетъ чѣмъ, ради моей гордости. Домъ въ тетушкиной усадьбѣ стоитъ пустой! Что? не ожидали? Правда, правда! И къ maman въ Петергофъ не повезла ихъ, чтобы избавить себя отъ муки. И вотъ мои херувимы жарятся на этой сковородкѣ, когда имѣніе наполовину мое, а выплативъ кузинамъ ихъ долю, и цѣликомъ было-бы наше… Нѣтъ! я не добра, я не великодушна, — я не знаю, не знаю, какъ все это забыть!
Странно… такой взглядъ на дѣло не приходилъ ему въ голову. Онъ жалѣлъ ее совсѣмъ иначе, совсѣмъ за другое. Онъ зналъ, что все въ движеніи, но не подозрѣвалъ, что изъ развалинъ выростаетъ цѣльное, неумолимое обвиненіе. Онъ чувствовалъ какъ будто неловкость, что-то новое примѣшивалось къ его нѣжности.
Онъ заговорилъ очень, очень сдержанно.
— Евгенія Васильевна, я не смѣю возражать противъ самой сути… вы знакомы нѣсколько съ моими взглядами. Но позвольте вамъ сказать, что вы слишкомъ увлекаетесь, — подобной разборки, пожалуй, ничье поведеніе не выдержитъ. Развѣ каждый изъ насъ не дѣлаетъ сплошь и рядомъ ошибокъ, о которыхъ потомъ приходится жалѣть?
Она перебила съ негодованіемъ.
— Нѣтъ, я говорю не объ ошибкахъ! Я говорю о преступленіяхъ, на которыя я никогда не была-бы способна, если-бъ я не была обманута. Нѣтъ, я никогда, ни за что не согласилась-бы прокутить достояніе моихъ дѣтей — это надо такъ назвать, вы знаете какъ мы жили! Я вовсе не собиралась быть ни глупой, ни безразсудной, ни безчестной — зачѣмъ-же меня сдѣлали виноватой? Вы. не знаете всего, вы не знаете какія письма я получала, когда разнеслось, что Жарцевъ при смерти… Состояніе мое — съ меня спрашивали отчета!' Только когда начали оскорблять чужіе люди, я узнала, что и на мнѣ лежитъ какая-то серьезная отвѣтственность. Я ужасъ испытывала, ужасъ! Я не знала какъ все это распутается, не знала, что останется на нашей совѣсти!.. У меня есть письмо двухъ старушекъ. — Отдали деньги внучки-сиротки, которую они воспитываютъ… Испугались что деньги пропадутъ… Эти старухи имѣли право говорить мнѣ то, что они написали! Что я ради своей потѣхи пустила по міру чужого ребенка. Игрушки моихъ дѣтей стоятъ дороже всего существованія ихъ внучки и я не постыдилась взять… Я! Меня баловали… все для меня! Но развѣ я когда-нибудь, въ послѣдней крайности — согласилась-бы взять деньги этихъ старухъ? Кто спрашиваетъ, согласна-ли я! Нѣтъ, нельзя такъ… нельзя! Мы не знаемъ, что вы дѣлаете… вы не боитесь дѣлать, но сами за себя… Не заставляйте насъ блуждать слѣпыми и такъ расплачиваться!!!…
Она, наконецъ, тяжело разрыдалась.
Лапатинъ бросился за водой. Зачѣмъ онъ позволилъ ей такъ волноваться! надо было помѣшать какъ-нибудь, отклонить. Взвинчиваетъ себя до такихъ крайностей… вотъ нервы женскіе!..
Она плакала тише, когда онъ вернулся на балконъ. Все это она много разъ уже передумала, перемучилась. Но разрозненныя мысли предстали вдругъ связанными во что-то цѣльное, высказанныя ясно, безповоротно чужому человѣку. У нея было смутное ощущеніе рѣшительнаго поступка, въ которомъ она еще не отдавала себѣ отчета.
Борисъ Антоновичъ подалъ ей стаканъ воды.
— Простите, ради Бога… я виноватъ, что допустилъ!.. Успокойтесь… Можетъ быть я могу найти ваши капли?
Она быстро взглянула на него и покраснѣла.
— Merèi, не надо… Все прошло.
Однако, онъ все время молчалъ… На такой разговоръ ничего не отвѣчаетъ? Капли!.. Случилось, какъ она боялась: онъ думаетъ, что она но жалѣетъ Пьера. Находитъ, что она безсердечная женщина. Въ несчастьи жена обязана только утѣшать, она не должна взводить какія-то свои обвиненія… Всегда гадко, когда женщина недостаточно добра…
Но возмущеніе, только что разрѣшившееся въ бурномъ взрывѣ, опять зашевелилось въ ея сердцѣ отъ страннаго, какъ будто связаннаго вида Лапатина. Можно подумать, что ея другъ сконфуженъ тѣмъ, что она разсказывала о своихъ семейныхъ дѣлахъ, какъ будто дѣла эти составляли секретъ для кого-нибудь, точно онѣ не обсуждались полгода вкривь и вкось на всѣхъ перекресткахъ! Нѣтъ, это не то… Вѣдь онъ самъ входитъ во всѣ ея дѣла — онъ такъ мило, такъ дружески покровительствовалъ имъ съ самаго отъѣзда Пьера, онъ… онъ такъ любилъ ее… Боже мой, что-же дѣлать, если это такъ?! И теперь — не находитъ, что сказать?.. а!!, какъ угодно, какъ угодно! Она не станетъ спрашивать, осуждаетъ онъ ее или нѣтъ.
Евгенія Васильевна поспѣшно прибрала на столѣ свою работу и спустилась въ садъ къ дѣтямъ.
Лапатинъ остался на балконѣ.
…Онъ не узналъ никакихъ новыхъ фактовъ; то, что она называла своими подвигами, ему давно было извѣстно, и не приходило въ голову осуждать ее. Но онъ былъ сраженъ всѣмъ, что вылилось передъ нимъ сейчасъ, такъ искренно, страстно и необдуманно… Онъ еще не зналъ, какое его мнѣніе объ этомъ. Пока она говорила, онъ былъ васъ охваченъ страстнымъ интересомъ.
Откуда взялась такая самостоятельность, такая строгость сужденій? эта честная, безстрашная прямота! Кто-бы могъ подозрѣвать такія смѣлыя мысли въ дѣтской головкѣ Bébé! Но только… зачѣмъ она столько сердится! ея раскаяніе похоже на негодованіе, сожалѣнія — на обвиненія. Въ самомъ страданіи больше возмущенія чѣмъ муки, и все вѣрное, мѣткое и справедливое сливается въ общемъ тонѣ гнѣва и обиды.
Да, вотъ его впечатлѣніе. Оно одно осталось въ немъ отъ разговора.
Борисъ Антоновичъ курилъ на балконѣ. Ему было не по себѣ, хотя онъ не чувствовалъ никакого волненія. Это совсѣмъ неожиданно и идетъ быстро crescendo. Былъ встревоженъ, — почти испуганъ, — когда понялъ, что готова подняться завѣса, за которую до сихъ поръ онъ не могъ проникнуть… А когда узналъ совсѣмъ неожиданныя и ужасно важныя вещи — онъ остается холоденъ, точно разочарованъ… Никогда еще онъ не жалѣлъ ее меньше, чѣмъ въ эту минуту, когда впервые узналъ, какъ много и глубоко она выстрадала.
Чего-то нѣтъ. Точно не стало чего-то, что было… невыразимо милое! Что это такое? Какъ онъ, однако, мало зналъ ее! Да, она неизмѣримо выше, чѣмъ онъ думалъ, чѣмъ всѣ судили о ней. Онъ проникался уваженіемъ, какого никогда раньше не чувствовалъ передъ бѣдненькой Bébé, — но не это-ли именно уваженіе вытѣсняетъ быстро что-то другое, горячее и нѣжное, что влекло его къ ней? Онъ какъ будто внутренно успокоился за нее, послѣ того, какъ на сцену выступили истинныя основанія для серьезной тревоги…
Или можетъ быть чего-то не хватило въ немъ самомъ?
Пока Лапатинъ докурилъ до конца свою сигару, въ сердцѣ его совершилась неуловимая перестановка. Изсякло-ли вовсе, или только поблекло на мигъ особенное волненіе, стушевывающее контуры и мѣшающее сознавать гдѣ начинаются и гдѣ кончаются наши желанія — но во всякомъ случаѣ онъ ясно почувствовалъ себя постороннимъ зрителемъ. Онъ освободился изъ тонкой сѣти, мягко опутывавшей день за день втеченіе послѣднихъ мѣсяцевъ… Повѣяло чѣмъ-то старымъ, знакомымъ — душевнымъ покоемъ, потеряннымъ было въ непривычныхъ милыхъ заботахъ, въ жуткомъ страхѣ чего-то новаго, способнаго пожалуй и не на шутку перевернуть жизнь.
Вѣдь это только неопытная Bébé, съ свойственнымъ ей легкомысліемъ, такъ увѣренно говорила себѣ, что этотъ человѣкъ любитъ ее… Онъ самъ вовсе не говорилъ еще себѣ этого.
Онъ — какъ человѣкъ, страдающій безсонницей, который неожиданно для себя начинаетъ засыпать, но до смерти боится замѣтить это. Мысли спутываются… сознаніе блѣднѣетъ, теряясь въ непроизвольныхъ полуобразахъ, полумысляхъ, выплывающихъ изъ загадочной области… Его разбудилъ толчекъ. Заснуть онъ не успѣлъ, но онъ ощущаетъ рѣзкій контрастъ между дѣйствительностью и этими нѣсколькими колеблящимися мгновеніями.
Евгенія Васильевна сидѣла на зеленой качалкѣ и держала на колѣняхъ Женичку. Мальчуганъ вертѣлся около нея, и до балкона долетали неясные звуки разговора.
«Надо пойти къ нимъ», подумалъ гость, сообразивъ, что онъ слишкомъ долго оставался одинъ на балконѣ.
…Женщины почему то любятъ исповѣди, создающія неловкость, отъ которой онѣ же всего больше страдаютъ. Въ первый разъ еще ему захотѣлось вернуться скорѣе въ городъ, потому что все равно сегодня не можетъ быть ничего пріятнаго. Онъ никакъ не можетъ видѣть въ ней прежнюю Bébé, которую такъ пріятно было учить, беречь и радовать! Даи о чемъ говорить? Сцена загромождена огромной драматической картиной, которую она развернула передъ нимъ… Увы! Это не убирается такъ же быстро, какъ легко можетъ быть выдвинуто въ необдуманномъ порывѣ! О чемъ бы они ни говорили, все будетъ казаться, что это нарочно, для того только, чтобы не касаться опасного мѣста. И ему кажется, что такъ будетъ не только сегодня, но и всегда.
…Жарцевъ поступаетъ совсѣмъ безразсудно, подчиняясь ей во всемъ. Конечно, его положеніе самое щекотливое, и не дай Богъ никому быть на его мѣстѣ… но, однако, нельзя же такъ внезапно предоставить ее самой себѣ, выпустить такъ совершенно изъ-подъ своего вліянія! Она очень быстро войдетъ въ роль судьи, и неугодно ли тогда склеить какое-нибудь семейное счастіе изъ столь неудобныхъ элементовъ. Нервы разстраиваются, характеръ портится, является непріятный, неженственный тонъ… Ему удавалось до сихъ поръ бороться съ этимъ, онъ умѣлъ легко успокоивать и развлекать ее — но вѣдь онъ не подозрѣвалъ, что кроется подъ этимъ! Пьера она любитъ, и все обойдется, если только мужъ съумѣетъ воздержаться отъ крайностей и самъ не погубитъ навсегда своего авторитета.
А что и въ самомъ дѣлѣ, не написать ли Жарцеву, что онъ, какъ другъ, совѣтуетъ ему поскорѣе выписать семью въ Б***?…
Маленькій Пьерчикъ побѣжалъ на встрѣчу Борису Антоновичу.
— Ну, что, братецъ, кто у васъ побѣдилъ? Только чуръ, необижать сестренки! Дѣвочкамъ всегда надо уступать. Да ты, пожалуй, позабылъ? — вѣдь мы же съ тобой собирались сразиться по-настоящему въ кегли!
Пьерчикъ въ восторгѣ прыгнулъ ему на шею. Евгенія Васильевна напомнила, что жарко. Ничего, это не долго. Надо подавать дѣтямъ добрый примѣръ, и держать свято свои обѣщанія.
Она показалась ему удивительно хорошенькой, съ неостывшимъ румянцемъ, съ тревожнымъ блескомъ серьезныхъ глазъ и слегка разбившейся прической. Но что-то безповоротно раздѣляло ихъ. Рядъ-ли непріятныхъ впечатлѣній, разбившихъ гармоническій образъ, слагавшійся въ душѣ… Рѣзкія-ли интонаціи голоса, задѣвшія слухъ, настроенный совсѣмъ иначе… Богъ знаетъ! — но красота ея въ эту минуту не трогала его. Онъ глядѣлъ спокойнымъ окомъ тонкаго цѣнителя, какъ бывало на хорошенькую жену Жарцева, за которой ухаживалъ вполнѣ корректно. Онъ не былъ больше захваченъ неизъяснимой властью, смиряющей и волнующей въ одно время…
Она пытливо, коротко взглядывала на него и отводила глаза.
Борисъ Антоновичъ весело болталъ съ дѣтьми, но ему становилось все скучнѣе… О, если ужъ здѣсь, въ этомъ крошечномъ садикѣ ему скучно, то онъ хорошо зналъ, что нигдѣ не будетъ лучше! Возвращается тусклое, ровное существованіе изо дня въ день, прерванное невинной идилліей, разлетѣвшейся такъ внезапно…
…жаль… да, но вѣдь это же безразсудно! Онъ завтра напишетъ Жарцеву дружеское письмо и спасетъ быть можетъ поколебленное счастіе Bébé. Развѣ это не лучше, чѣмъ блуждать полусознательно въ обманчивомъ мірѣ романическихъ грезъ?..
Удивительно, какъ много значитъ одна минута отрезвленія!
Евгенія Васильевна смотрѣла, смотрѣла, какъ играютъ въ кегли — потомъ тихонько спустила съ колѣнъ Женичку и ушла въ домъ.
Неизвѣстно, писалъ-ли Лапатинъ Жарцеву, но Евгенія Васильевна въ ту же ночь написала мужу слѣдующее письмо:
"Милый Пьеръ! Я не отвѣтила еще на твои два письма и ты конечно очень сердишься… Но это случилось не отъ небрежности, хоть очень, очень дурно, что я такъ долго скрываю отъ тебя свои мысли. Мнѣ часто бываетъ стыдно читать твои милыя, нѣжныя письма — онѣ какъ будто написаны не мнѣ, а совсѣмъ другой женщинѣ, которой больше нѣтъ. Ты, бѣдный, все еще усиливаешься вразумить меня, что нѣтъ никакого разсчета намъ жить врозь, на два дома, даже если-бы тебѣ и пришлось бросить твое мѣсто… Я часто удивляюсь, какъ это ты не догадываешься въ чемъ дѣло и такъ боялась, боялась этого! Теперь довольно, я могу не обманывать тебя больше. Пьеръ, милый, мнѣ непремѣнно нужно было пожить одной, безъ тебя, для’того, чтобы разобраться въ ужасномъ хаосѣ, въ какомъ я вдругъ очутилась. Ты лучше чѣмъ кто-нибудь знаешь, какое я глупенькое и легкомысленное созданіе, и ужъ если я не побоялась сдѣлать такъ стало быть это было дѣйствительно очень серьезно. Какъ трудно и страшно было мнѣ остаться одной! Но Пьеръ ты дѣлалъ меня такой маленькой дѣвочкой, такой Bébé, что съ тобою я никогда-бы не выросла и не научилась понимать что-нибудь сама. Я слишкомъ привыкла, и вѣдь это было такъ очаровательно!.. Потому, милый, что мы горячо любимъ-другъ друга, и я была такъ еще молода, что мнѣ казалось весело играть въ жизнь, въ любовь, въ дѣтей…
"Пьеръ, дорогой мой, я не хочу говорить, опять обо всѣхъ тяжелыхъ вещахъ:., ты столько страдалъ и я тоже! Но я должна сказать, что мы страдаемъ различно, и въ твоемъ горѣ гораздо легче утѣшиться. Отчего ты думаешь, что а такая трусиха и такая ничтожная, что никогда не буду въ состояніи забыть о потерянномъ богатствѣ? Неужели ты боишься, что я всегда останусь пустой и легкомысленной, когда жизнь такъ перемѣнилась и пришлось столько вынести? Должно быть ты это думаешь, потому что ты все еще умоляешь меня простить тебѣ случившееся и хвалишь меня, точно маленькаго ребенка…
"Нѣтъ, мнѣ нужно простить другое. Это гораздо, гораздо труднѣе и теперь я могу признаться, что было время, когда я боялась, что я совсѣмъ не могу… Нѣтъ, ты никогда не узнаешь, сколько я мучилась! Ты меня очень, очень любилъ, я знаю это, — но я жалѣю, я сокрушаюсь, что ты не любилъ меня иначе! Никто не разувѣритъ меня, что все могло-бы быть иначе, намъ не пришлось-бы такъ стыдиться прошлаго и выносить чужое осужденіе. Но знаешь-ли ты, что для меня всего обиднѣе? Я и теперь не могу думать объ этомъ безъ слезъ… Пьеръ! Еслибъ я почему-нибудь считала, что я должна умереть, клянусь тебѣ я не была-бы въ состояніи оставить тебя хохотать и дурачиться тутъ же рядомъ — это раздирало-бы мнѣ душу! я бы пожалѣла тебя!..
"Не могу понять, зачѣмъ тебѣ хотѣлось, чтобы я оставалась вѣчнымъ ребенкомъ, когда у меня уже двое дѣтей. Тебѣ правятся такія женщины и всѣмъ мужчинамъ нравятся, — но ты знаешь какіе ужасы случились изъ-за этого и я надѣюсь, что теперь ты будешь относиться ко мнѣ по другому. Впрочемъ, я надѣюсь на себя гораздо больше, чѣмъ на тебя, и вотъ для этого намъ и слѣдовало разстаться на время. Въ письмѣ нельзя сказать всего, но я должна приготовить тебя сколько-нибудь, иначе мнѣ было-бы слишкомъ трудно, когда мы встрѣтимся. Мнѣ такъ невыразимо жаль тебя, и я право не знаю, какъ рѣшусь высказать разныя серьезныя вещи, которыя тебѣ будетъ больно слушать? Иногда я боюсь, что ты вовсе не станешь слушать и не дашь мнѣ говорить, а какъ-нибудь противъ моей воли сдѣлается по прежнему… Пьеръ, обѣщай мнѣ пожалуйста, что ты не будешь мѣшать мнѣ!
"Ты видишь самъ, что это совсѣмъ спокойное письмо, но до сегодняшняго дня я не могла-бы написать его такъ. Теперь я знаю, что я ужъ могу вернуться къ тебѣ. Только ты не воображай пожалуйста, что я и сама такая-же благоразумная, какъ это письмо — совсѣмъ напротивъ, къ сожалѣнію! Оказывается, что я очень злая и злопамятная… Мнѣ кажется, что всѣ виноваты передо мной, я не могу согласиться считать только себя одну виноватой… Ты долженъ приготовиться къ тому, что мы можетъ быть не сразу поймемъ другъ друга, тѣмъ болѣе, что у меня очень разстроены нервы и я стала раздражительная. Но это все не бѣда, Пьеръ милый, если только ты захочешь отнестись комнѣ совсѣмъ серьезно и не будешь пробовать третировать меня, какъ ребенка. И я не хочу чтобы ты называлъ меня Bébé — право это имя дѣлало меня еще глупѣе!
Ольга Шапиръ.