„Жид“ (Мачтет)/ДО

 См. также одноимённые страницы.

„Жид“
авторъ Григорий Александрович Мачтет

Источникъ: Полное собрание сочинений Г. А. Мачтета : первое посмертное издание с биографией и портретом автора : [в 12 т.] / Г. А. Мачтет. - Киев : Б. К. Фукс, 1902 [ценз.]. - 17 см. Т. 10: Силуэты. - 1902. - 270 с.; — скан в РГБ

„Ж И Д Ъ“ Повѣсть.^{[ВТ 1]}

I.

Предисловие

Я отнюдь не хочу своимъ небольшимъ разсказомъ выступить въ защиту цѣлой націи,—не хочу уже по тому одному, что въ такой защитѣ она, конечно, и не нуждается. Еврейскій народъ имѣетъ свою исторію, мірового значенія которой не можетъ отрицать самый пылкій грамотный юдофобъ, а великіе евреи вписали свои имена въ исторію нашей культуры и нашего просвѣщенія такими неизгладимыми чертами, блестятъ такимъ яркимъ свѣтомъ, что мой простой и скромный земскій врачъ Давидъ Гурвейсъ является предъ этими геніями мысли и таланта, конечно, только нулемъ.

Знаю, что, какъ и каждый народъ, евреи рядомъ съ добромъ несутъ и зло, но понимаю, что послѣднее, какъ вездѣ и всегда, конечно, обусловливается не какими-то прирожденными особенностями самой націи,—какъ утверждаютъ нѣкоторые,—а условіями ея быта и существованія. Впрочемъ, это уже настолько старая истина, что и повторять-то ее было бы, пожалуй, стыдно,—не попади и она теперь въ разрядъ „забытыхъ словъ“ безсмертнаго сатирика. Не хочу я также и идеализировать своего товарища и друга... Я просто-на-про-сто хочу разсказать только нѣсколько характерныхъ эпизодовъ его жизни, а если они покажутся кому-нибудь подвигами, и даже героическими,—хотя бы потому, что въ безхлѣбицу и лебеда—хлѣбъ,—то это уже не моя вина. Замѣчу только, что мы вообще рѣдко обращаемъ вниманіе въ жизни на дѣйствительные подвиги простого, незамѣтнаго человѣка, проходимъ мимо нихъ спокойно, точно мимо самыхъ обыкновенныхъ, заурядныхъ явленій, и, къ крайнему своему изумленію, убѣждаемся, что эти простыя явленія—настоящіе подвиги—только тогда, когда намъ это подскажутъ, подчеркнутъ или обратятъ на нихъ наше вниманіе живымъ разсказомъ. Въ такихъ случаяхъ, изумленные, пораженные даже, мы, недоумѣвая, качаемъ головой и твердимъ стереотипное: „Скаж-жи те! А я и не подозрѣвалъ!... Ишь, ты, какой въ самомъ дѣлѣ этотъ имярекъ!... Кто бы могъ подумать,—такой съ виду плохенькій, а вотъ же, поди ты!... Мал-ла-децъ! Право мал-ла-децъ! Ну-съ, батенька, теперь у меня о немъ совсѣмъ иное мнѣніе.'..." и т. д., и т. д. Но и при „перемѣнѣ мнѣнія", если человѣкъ слишкомъ скроменъ, застѣнчивъ, простъ, не умѣетъ обрывать и осаживать, многіе изъ насъ продолжаютъ поощрительно хлопать его по плечу, пускать въ ходъ какой-то особенный, почти покровительственный тонъ и держать себя съ нимъ на такой ногѣ, на какую никогда не покусятся стать хотя бы, напримѣръ, съ начальникомъ своего отдѣленія... Засѣла-таки крѣпко въ нашу самобытную душу эта своеобразная складочка самобытныхъ условій жизни!...

Тѣмъ не менѣе, признаюсь, я былъ бы несказанно радъ, если бы мой небольшой разсказъ посодѣйствовалъ хотя бы тому, чтобы многіе изъ моихъ милыхъ соотечественниковъ, для которыхъ земскій врачъ Давидъ Гурвейсъ прежде всего, конечно, а, можетъ быть, даже и исключительно: „жидъ",—поосторожнѣе расточали обидные эпитеты и клички, а о человѣкѣ судили бы по его сердцу и уму.

Свой разсказъ я начну сь первыхъ дней моей дружбы съ Гурвейсомъ.^{[ВТ 2]}

——————

Солнце давно уже ушло за высокія стѣны школы. Нѣжный, мягкій сумракъ надвигавшагося полу-лѣтняго, полу-осенняго вечера становился все гуще, точно сползая въ громадный школьный дворъ съ высокой крыши, за которую скрылось солнце. Это былъ нашъ любимый, рекреаціонный часъ, въ который, покончивъ съ подготовленіемъ уроковъ, мы обыкновенно собирались на школьномъ дворѣ, снуя взадъ и впередъ, для отдыха, игръ и своихъ дѣлъ. То былъ важный моментъ въ жизни школы. Въ этотъ часъ гимнасты показывали свои „чудеса“ игроки въ мячъ—свое завидное искусство и совершенство, „провинившіеся“ противъ своихъ получали свою товарищескую „мзду“, „герои“—свои лавры. Но всего этого мало: въ этотъ часъ подготовлялись всѣ тѣ „подвиги“, что, разыгравшись на слѣдующій день, приводили въ отчаяніе нашихъ „враговъ“,—„врагами“ школа считала весь учебный персоналъ, страстно насаждавшій въ насъ „корень горькій“, чтобы получить „плодъ сладкій“,—а „героевъ“, подвижниковъ „класса“ лишали обѣда, награждали нулями и карцеромъ.

Такъ и въ этотъ вечеръ сотни школьниковъ, затянутыхъ въ давно забытые красные воротники,—дѣло было много лѣтъ назадъ,—наполняли собою дворъ, жужжа какъ шмели, рыща „какъ волки“, „прыгая какъ барсы“,— что нашъ злѣйшій „врагъ“, нашъ инспекторъ, сравнивалъ почему-то съ не-поэтическимъ поведеніемъ стада дикихъ онагровъ и за что сторожъ Потапъ вѣчно ворчалъ: о, бисовы хлопци!... Тамъ и сямъ бродили кучки, выказывались чудеса ловкости, шли героическіе бои, страдали вихры, велись страстные споры... Оживленіе было общее, гамъ—довольно гармоничный... Но вдругъ все смолкло,—всѣ стали толпиться въ кучу, какъ-то страстно, лихорадочно жестикулируя, толкаясь, прислушиваясь и таинственно шепча другъ другу. Очевидно, что-то новое, неожиданное стряслось надъ всѣми,—какая-то роковая вѣсть облетѣла всѣ уши, возбудила, соединила всѣхъ... Дѣло дѣйствительно было важное: школѣ, намъ всѣмъ грозила бѣда. Антонъ Антбновичъ,—тотъ самый Антонъ Антоновичъ, которому на-дняхъ нарисовали на доскѣ козу съ ободраннымъ задомъ, долженствовавшую изображать его самого,—готовилъ намъ страшную, убійственную месть... Эта коза съ ободраннымъ задомъ, стоившая уже всѣмъ намъ цѣлыхъ полу-сутокъ, проведенныхъ подъ замкомъ во мракѣ Аида, грозила теперь нулями за цѣлую четверть. Ужасный Антонъ Антоновичъ или „коза“, если хотите, придумалъ, какъ гласили вѣрные слухи, для завтрашнихъ письменныхъ отвѣтовъ самую невозможную, самую убійственную тему.

Понятно, было отъ чего придти въ ужасъ, негодовать, взволноваться... Даже наши „ослы“, вообще крайне скептически-хладнокровно относившіеся къ познанію, темамъ и отмѣткамъ,— даже они, наши герои, борцы, наши атлеты были взволнованы такою страшною, жестокою несправедливостью... Полъ-сутокъ въ карцерѣ и еще убійственная тема за одну козу! За одну козу съ ободраннымъ задомъ!? Нѣтъ, это было больше несправедливости, больше жестокости...

Такъ или иначе, но спастись было нужно... Месть была не за порогомъ и медлить было нечего; нуль за четверть значило... значило... во-первыхъ, строгое родительское внушеніе въ той или иной формѣ дома и весьма возможный провалъ на экзаменахъ въ концѣ года... Перспектива и того и другого была само собой крайне непривлекательна,—тѣмъ болѣе, что и то, и другое было тѣсно связано другъ съ другомъ... Спастись!—но какъ? Сотни проектовъ, одинъ грандіознѣе другого, предлагались вперебой, но оставлялись безъ обсужденія за эфемерностью, хотя всѣ, несомнѣнно, ярко свидѣтельствовали о пылкомъ воображеніи, чуткости къ несправедливости и ненависти къ „козѣ“ со стороны предлагавшихъ. Навести громъ, устроить наводненіе, вызвать вихрь, который бы унесъ, разнесъ, истребилъ всѣ убійственныя темы вмѣстѣ съ ихъ авторами,—все это, конечно, было бы прекрасно, но, къ сожалѣнію, . внѣ нашей силы... Заболѣть всѣмъ сразу, отпроситься всѣмъ съ урока, ссылаясь на животъ, невозможно. Что же,—неужели нѣтъ спасенья или, по крайней мѣрѣ, выхода?... О! всѣ лица вдругъ оживились надеждой, смѣнившей жгучее отчаяніе, всѣ уста шепотомъ повторили въ унисонъ одно и то же, и вслѣдъ затѣмъ страстный, жгучій, отчаянно нетерпѣливый призывъ стоустой кучки школьниковъ потрясъ тихій вечерній воздухъ:

— Хаимъ!... Сруль!... Гершко!... Сюда! С-ю-д а!

Мало знакомому со школой, ея законами, традиціями тогдашняго времени легко могло показаться, что зовутъ цѣлый кагалъ или, по крайней мѣрѣ, добрую часть его, хотя на самомъ дѣлѣ всѣ эти „Срули“ и „Гершки“ относились непосредственно лишь къ одному лицу, тоже школьнику, одиноко стоявшему съ книгой на другомъ концѣ двора и зубрившему исключенія на гя... Тотъ немедленно двинулся на призывъ, но, вѣроятно, двигался, по общему мнѣнію, недостаточно быстро, потому что новый нетерпѣливый призывный залпъ смѣнилъ прежній:

— Жидъ! Ну же, жидъ, двигайся!.. Соломонъ пучеглазый!

Такая многоименность отнюдь не могла показаться аномаліей или чѣмъ-нибудь страннымъ „компетентному“ человѣку. Школа, какъ я уже сказалъ, имѣла свои законы, и по этимъ законамъ ни одинъ дѣйствительный членъ ея, ни одинъ товарищъ, ни одинъ свой не могли оставаться при своемъ собственномъ имени. Товарищество было тогда чѣмъ-то вродѣ ордена, союза, посвящая въ который, школа неминуемо награждала неофита особою кличкой, крестила по-своему, и всякая, подчасъ самая несообразная кличка служила несомнѣннымъ признакомъ общаго расположенія, принадлежности носителя къ великому лону товарищества, составляла,—если хотите,—его честь и гордость. Такимъ образомъ въ школѣ были свои „носороги“, „тромбоны“, „журавли“, „селедки“ и т. д., и т. д. Такимъ же образомъ всѣми любимый Давидъ Гурвейсъ, добродушный и любящій, носилъ всѣ еврейскія имена, начиная съ A. и кончая Z. Правда, сначала его хотѣли прозвать только „бочкой“, увлекаясь однимъ внѣшнимъ видомъ, другіе предлагали „чурбанъ“, третьи—„маца“^[1],—были голоса даже за „искаріота“. Очень можетъ быть, что, не сговорившись, не помирившись ни на чемъ, школа и сдѣлала его многоименнымъ.

— Слушай, жидъ!

Подошедшій насторожилъ уши, вытянувъ шею, изображая всею фигурой напряженное вниманіе. Его семитическое лицо сіяло въ то же время добродушнѣйшею улыбкой, какъ бы говорившей обычное, стереотипное: „Ну, жидъ! А развѣ жидъ не человѣкъ!? Ну!?“—произносимое имъ только такъ, по привычкѣ. Костюмъ его былъ въ обычномъ и самомъ неживописномъ безпорядкѣ: уцѣлѣвшія кое-гдѣ пуговицы болтались, распорки зіяли, то тамъ, то сямъ высовывались какіе-то кусочки и обрывки,— что, конечно, давало всегда обильную пищу для остротъ и насмѣшекъ,—но теперь было всѣмъ не до того. По таинственному шепоту, страстнымъ, энергичнымъ жестамъ, общему возбужденію онъ понялъ, что дѣло идетъ о чемъ-то важномъ, и потому вопросительно водилъ своими выпяченными круглыми глазами отъ лица къ лицу.

— С-л-у-шай!...

— Ну!?—отвѣтилъ онъ шепотомъ на шепотъ.

— Застегни пуговицу... Видишь, опять разстегнуто!—не утерпѣлъ кто-то, улыбнувшись.

Тотъ быстро исправилъ свой обычный грѣхъ.

— Ну, а теперь что?...

— Выручи классъ!...

Выручить классъ!? Кто, какой товарищъ отказался бы отъ такой чести, такой лестной просьбы, такого великаго подвига!? Конечно, ни одинъ и никогда! Лестная просьба щекотала самолюбіе, будила хорошую гордость... Въ готовности Давида Гурвейса не могло быть, казалось, сомнѣнія,—она сквозила въ его выпяченныхъ глазахъ, въ его напряженной фигурѣ, о ней говорили лицо, улыбка, даже вихры, даже длинныя, слегка алѣвшія уши.

— Ну?!

Это „ну“, кромѣ беззавѣтной готовности, выражало, очевидно, требованіе разъясненій Они, конечно, не замедлили. Въ важныхъ случаяхъ мы были лаконичны, какъ доблестные спартанцы. Это „ну“ стоило цѣлыхъ періодовъ, за то и отвѣтъ на него былъ достоенъ рѣчей классическихъ героевъ:

— Ук-ра-ди тему!

Все!... Какъ мало и въ то же время какъ много для „настоящаго“ товарища! Это значило: рискуй своими боками pro bono publico, это значило: ухитрись, умудрись, выручи, явись достойнымъ подражателемъ великихъ героевъ, это значило, наконецъ: ты нашъ,—а потому спасай! О, и много-много другого еще значили эти два простыя слова!

Истина требуетъ сказать, что Давидъ Гурвейсъ, не поморщился,—даже тѣнь, даже намекъ на тревогу не пробѣжалъ по его лицу, выражавшему одно безпредѣльное изумленіе. Ни на одинъ моментъ страхъ предъ мракомъ Аида, въ который легко могли его упрятать на многія сутки за подобный подвигъ, не смутилъ его „товарищеской“ души. Даже мрачная фигура „Цербера“—Потапа, всегда зорко слѣдившаго за тѣмъ, чтобы заключеннымъ „героямъ“, о, sancta simplicitas!—онъ звалъ ихъ бисовыми хлопцами,—чтобы этимъ „страдальцамъ“ не проносили тайкомъ ихъ „братья“ вкусныхъ объѣдковъ,—даже эта фигура не мелькнула въ тотъ моментъ предъ его духовнымъ взоромъ. Онъ только ворочалъ выпученными бѣлками и все твердилъ про себя, поворачиваясь то къ одному, то къ другому: „Тема!? Какая тема, у кого!? Ну?!“

И это, конечно, было разъяснено немедленно, быстро, вперебой, съ энергичными жестами, съ лихорадочною одышкой. Конечно, у „врага“, у „козы“, у того, кому рисовали ее мѣломъ, кто вѣчно мучилъ всѣхъ разными герундіями и герундивами, кто сыпалъ нули какъ горохъ, сажалъ въ карцеръ, звалъ „дикимъ стадомъ“, и никогда не вѣрилъ ссылкѣ на животъ, точно тотъ и въ самомъ дѣлѣ не могъ страдать у насъ, какъ у всѣхъ! Правда, онъ любитъ, повидимому, его, Гурвейса, выдвигаетъ какъ „перваго“, сдѣлалъ его репетиторомъ своей „квартиры“,—да, все это такъ, можетъ быть,—но тема... но бѣда... И къ тому же никто другой украсть не можетъ... Только онъ одинъ и вхожъ къ „козѣ“, какъ репетиторъ...

— Спаси! Голубчикъ, жидъ! Милый Сруликъ!

Гурвейсъ не протестовалъ... Лицо его, глаза, фигура выражали, казалось, готовность... Только голова его, его большая голова, точно подавленная, опускалась все ниже и ниже, да блѣдныя съ веснушками щеки зардѣлись какимъ-то не то стыдливымъ, не то тревожнымъ румянцемъ.

II.

Бѣдный Давидъ Гурвейсъ! Недаромъ склонялась его голова, недаромъ зардѣлись его щеки... О, конечно, не трусость, не малодушіе были тутъ причиной,—для „насъ“ . онъ никогда не колебался рискнуть чѣмъ угодно, даже нулемъ, даже карцеромъ, обоими ушами, наконецъ, которыя заманчиво торчали въ обѣ стороны, представляя наиудобнѣйшій объектъ для педагогическихъ воздѣйствій. Для класса?!—помилуйте!.. Но Антонъ Антоновичъ... ахъ, Антонъ Антоновичъ, который такъ ему вѣрилъ, который... И украсть у него, нанести ему кровную обиду... ему?... Нѣтъ, это казалось выше силъ, выше всякой воли,—хотя и очень легко, такъ какъ всѣ свои замѣтки „коза“ обычно запрятывалъ въ хорошо извѣстный учебникъ... Но, съ другой стороны, „классъ“, мы, несправедливая месть, ея послѣдствія!.. О, тутъ было много такого, чтобы склонить самую преданную голову.

Не знаю, чувствовалъ бы онъ себя лучше, поставленный между раскрытою пастью тигра и жаломъ скорпіона, но увѣренъ, что двоеженецъ, попавшій нечаянно между двухъ одинаково ревнивыхъ женъ, чувствовалъ бы себя не хуже. Два сильныхъ теченія встрѣтились, столкнулись и, столкнувшись, бросились, образовавъ въ его молодой, честной душѣ водоворотъ, кипучую пучину. Два разныхъ бога зажгли свои жертвенные костры и звали его къ себѣ на жертву, и, такъ или иначе, тутъ или тамъ, но въ концѣ-концовъ онъ все-таки долженъ былъ лечь этою жертвой... Но гдѣ?..

Давидъ Гурвейсъ ходилъ, понуривъ голову, ни на что не глядя, ковыряя только въ носу, что обыкновенно выражало у насъ сильную тревогу, гнетущую душевную борьбу. Пуговицы были всѣ разстегнуты, рубашка вылѣзла изъ-подъ жилета, тесемочки и веревочки болтались вволю, но надъ нимъ не подтрунивали,— въ такой важный моментъ его грѣхамъ дали полную свободу. Бѣдный! Такая борьба, такая двойственность положенія, вѣчное шатанье между Сциллой и Харибдой было точно предопредѣлено ему заранѣе во всемъ, во всемъ... Два противоположныхъ теченія вѣчно боролись въ его душѣ, двѣ антитезы вѣчно рвали на части его доброе сердце... Онъ и самъ представлялъ собою что-то вродѣ антитезы, носилъ ее всегда съ собой. Начать съ того, что красный воротникъ, плотно облегавшій его шею, дѣлалъ его равнымъ намъ всѣмъ, такимъ же ученикомъ, школяромъ, никому не стоящимъ поперекъ дороги, ничѣмъ ни предъ кѣмъ невиноватымъ, добивающимся познанія, и, можетъ быть, неизмѣримо лучше многихъ изъ насъ, чтобы впослѣдствіи внести въ жизнь и свсю долю свѣта, и можетъ-быть, тоже лучше и честнѣе многихъ изъ насъ,—а его семитическое лицо, его библейское имя, его несомнѣнная принадлежность къ племени, которое впервые озарило нашъ міръ идеалами любви и прощенья, а затѣмъ,—гонимое, загнанное, забитое,—продолжало дарить намъ геніевъ мысли, слова, музыки и т. д., и т. д.—все это въ то же время въ глазахъ каждаго сторожа Потапа, уличнаго гамена, нашихъ тетушекъ, сестеръ, братьевъ низводило его на степень чего-то низшаго, намъ неравнаго, смѣшного, на степень какой-то аномаліи, надъ которой можно было и посмѣяться, и поострить, которую въ лучшемъ случаѣ можно было только пожалѣть и пожалѣть какъ-то снисходительно-обидно. Когда онъ не зналъ уроковъ, что, впрочемъ, случалось съ нимъ крайне рѣдко,—онъ не зналъ только тогда, когда не знали всѣ,—ему ставили нули; когда онъ зналъ, надъ нимъ добродушно иронизировали: зачѣмъ онъ учится, вмѣсто того, чтобы торговать? И такъ во всемъ, вездѣ и всегда!... Для насъ, для „класса“, любившаго его, относившагося къ нему добродушно, но тоже какъ-то снисходительно, онъ былъ все-таки „жидъ“,—значитъ не „мы“, а что-то такое, что было и „мы“, и не „мы“ въ то же время, во всякомъ случаѣ не вполнѣ „свой“; для своихъ, для „жидовъ“, онъ былъ тоже не свой, а „мешимедъ“, „опикойресъ“,— отщепенецъ, который стригъ пейсы, ѣлъ свинину, учился по субботамъ, дружилъ съ „гоями“. И тутъ не свой, и тамъ не свой, онъ былъ какое-то странное среднее, на которомъ оба крайніе лагеря разряжали въ той или иной формѣ, тѣмъ или инымъ способомъ, свои антипатіи, свои взаимные счеты, которое тянули и туда и сюда, отталкивая въ то же время и отсюда и оттуда. Жизнь протянула подъ его ногами что-то вродѣ каната, балансировать на которомъ, сохранить равновѣсіе помогало ему только одно беззлобное, всепрощавшее сердце, равно любившее всѣхъ, равно прощавшее и тѣмъ, и другимъ. Оно одно являлось примиряющимъ синтезомъ въ пучинѣ вѣчныхъ антитезъ, столкновеній противоположныхъ теченій, оно одно спасало его отъ озлобленія, которое неминуемо могло развиться при такомъ положеніи. Намъ онъ вѣчно твердилъ свое: „Ну, жидъ! А развѣ жидъ не человѣкъ?! Ну?“—и доказывалъ это каждымъ шагомъ, своимъ самоотверженіемъ, любовью, мягкостью; а тѣхъ онъ увѣрялъ всегда, что не всѣ „гои“—злые, что у нихъ есть тоже человѣческое сердце, что человѣконенавистничество и неуваженіе къ личности, какъ таковой, не составляютъ ихъ видовой признакъ. И тамъ, и тутъ его проповѣдь имѣла мало успѣха,—ему не вѣрили, не могли, не хотѣли, не умѣли вѣрить, вѣрилъ этому онъ одинъ,—онъ, почти чужой и тамъ, и тутъ... Какъ хотите, а въ душѣ бѣднаго Давида Гурвейса вѣчно шла больная, обидная драма, незамѣтная другимъ, потому что люди, рыдая надъ драмой со сцены, рѣдко замѣчаютъ ее въ жизни.

И новая драма бушевала теперь въ его дѣтскомъ сердцѣ,—новыя антитезы искали въ немъ примиряющаго синтеза, снова двѣ противоположныя силы тянули его въ разныя стороны: съ одной стороны—„мы“, съ другой... съ другой—Антонъ Антоновичъ... Онъ ковырялъ въ носу пальцемъ, ничего не видя, не слыша, рѣшаясь и колеблясь, и, наконецъ, казалось, нашелъ выходъ—спасти однихъ и остаться чистымъ по отношенію къ другому, потому что вдругъ поднялъ голову и хитро улыбнулся.

— Ну, что? будетъ гешефтъ?!—радостно спросили мы хоромъ.

Давидъ Гурвейсъ только моргнулъ хитро вѣками и не сказалъ ни слова...

III.

Антонъ Антоновичъ влетѣлъ какъ пуля. Глаза его торжественно сіяли, грудь дышала скачками, неровно, щеки были багровы,—онъ ликовалъ весь съ головы до ногъ и, ликуя, бѣгалъ взадъ и впередъ, потирая руки. „Коза“ будетъ отомщена,—это чувствовалось во всемъ, въ каждомъ движеніи, объ этомъ говорилъ, казалось, каждый атомъ его поджараго, угловато-козлинаго тѣла. Ликуя, онъ забылъ даже сдѣлать обычную перекличку... Тема, убійственная тема, была продиктована быстро и классъ заскрипѣлъ перьями подъ бдительнымъ взглядомъ, зорко слѣдившимъ, чтобы ни одна голова не склонялась къ другой, ни одни уста не шептали бы что-нибудь сосѣду.

Но послѣдняго и не было вовсе. Всѣ сидѣли ровно, спокойно и какъ-то необычно торжественно скрипѣли перьями въ своихъ тетрадкахъ. За своимъ ликованіемъ Антонъ Антоновичъ этого не видѣлъ, а если и видѣлъ, то, несомнѣнно, приписывалъ такое необычное благонравіе дѣйствію своихъ бдительныхъ взоровъ. Всѣ стратеги, всѣ тактики, всѣ практики міра сходятся, какъ извѣстно, въ одномъ, что преждевременное ликованіе ведетъ часто къ пораженію,—за ликованіемъ легко проглядѣть силы и хитрость противника. О, не ликуй Антонъ Антоновичъ,—онъ замѣтилъ бы много и много. Онъ, несомнѣнно, обратилъ бы вниманіе на то, что классъ встрѣтилъ его молча, сдержанно, важно,—безъ обычнаго визга и шума,—точно герои, безусловно увѣренные въ своихъ непреоборимыхъ силахъ. Онъ не упустилъ бы изъ вида, что у всѣхъ, буквально у всѣхъ, оказались, вдругъ, на лицо и перья, и бумага,—никто не вывихнувъ, не поранилъ себѣ правой руки, никто не жаловался на „животъ“, онъ подозрительно остановился бы, наконецъ, на томъ, что даже „ослы“—его злѣйшіе враги—увѣренно скрипѣли перьями и, скрипя, глубокомысленно хмурили брови съ ученымъ видомъ, точно они въ самомъ дѣлѣ что-нибудь знали. А блѣдность, растерянность Давида Гурвейса, перваго въ цѣломъ классѣ, его неувѣренность, робость, съ какой онъ сидѣлъ надъ тетрадкой,—онъ, знавшій всегда и все отъ строки до строки... Нѣтъ, Антонъ Антоновичъ ничего не видѣлъ!

Пробилъ звонокъ, тетрадки были взяты и для насъ потянулись тяжелые дни ожиданья, анализа и критики,—дни, когда у всѣхъ насъ какъ-то сразу, вдругъ, заскребли кошки въ предчувствіи чего-то нехорошаго, а Давидъ Гурвейсъ ходилъ точно опущенный въ воду. Не отмѣтки пугали насъ,—о, нѣтъ!—мы увѣренно знали, что всѣ, буквально всѣ написали „на пять“, но въ этомъ-то всеобщемъ „пять“, въ этомъ всеобщемъ отличномъ знаніи и крылись вся бѣда и опасность,—оно выдавало насъ. Мы спохватились, поняли слишкомъ поздно, что вмѣсто того, чтобы глупо ликовать по поводу ловко украденной темы и въ ликованьи надѣлать массу выдавшихъ насъ безтактностей, лучше было бы обдѣлать все съ тактомъ и тонко. Всеобщее „пять“—былъ очевидный абсурдъ, а между тѣмъ всѣ написали задачу безъ ошибки,—даже посредственности, даже ослы. Слѣдовало бы распредѣлить такъ, чтобъ одни написали на четыре, другіе на три только, а „осламъ“, соблазнившимся возможностью хоть разъ „показать свое знаніе“,— вовсе и не показывать темы, а если и показать, то все-таки обязать ихъ написать на обычную единицу. Послѣднее ничуть не роняло бы ихъ авторитета, ибо если они уступали намъ въ познаніяхъ, то мы уступали имъ въ силѣ, искусствахъ и подвигахъ... Къ сожалѣнію, уже возликовавъ преждевременно, мы спохватились поздно, когда ничего поправить было нельзя, и теперь, въ тяжеломъ ожиданіи „развязки“, насъ скребли кошки.

А развязка наступила быстро, ровно черезъ три дня. „Коза“ не влетѣлъ, не вскочилъ,—онъ вошелъ важно, торжественно окидывая наши встревоженныя курносыя лица молніеносными, явно грозившими взглядами. Онъ былъ блѣденъ, сосредоточенъ, молчаливъ, и весь, казалось, дышалъ какою-то роковою тайной, скрывавшею неминуемую бѣду, что еще больше усиливало нашу тревогу. Мы не дышали, мы напряженно, страстно слѣдили за нимъ глазами .и нетерпѣливо ждали конца. Мы чуяли бурю, — намъ становилось жутко, невтерпежъ, а онъ точно нарочно длилъ нашу пытку... Вмѣсто обычной бѣготни, онъ важно усѣлся за столъ и спокойно, важно „перекликалъ“, подолгу останавливаясь угрожающимъ взглядомъ на каждомъ... Гурвейсъ походилъ на соляной столбъ.

Перекличка, эта страшная пытка, кончилась... Тетради лежали въ порядкѣ на краю стола, но Антонъ Антоновичъ ихъ не видѣлъ... Онъ въ упоръ смотрѣлъ на насъ,—на вытянутые носы, боязливо-скромно опущенныя вѣки и алѣвшія конфузомъ уши, такъ ясно выдававшіе насъ... Тишина была гробовая,—мы чувствовали надъ головами занесенный мечъ и молча, покорно, не дыша и страстно волнуясь, вмѣстѣ съ тѣмъ, ждали перваго удара.

— Ослы!

Разъ! Весь классъ вздрогнулъ, точно отъ электрической .искры, и восемь „ословъ“, восемь дюжихъ, курносыхъ молодцовъ-атлетовъ какъ одинъ человѣкъ поднялись съ заднихъ партъ на этотъ немного странный зовъ.

— Къ доскѣ!

Ровнымъ, твердымъ шагомъ, полнымъ скрытаго достоинства, вызванные герои, немного блѣдные, немного растерянные, правда, двинулись къ „лобному мѣсту“.

— Пишите!—Антонъ Антоновичъ продиктовалъ отрывокъ своей темы. Ближайшій изъ „ословъ“ четко и быстро написалъ безъ ошибки.

— Почему?

„Ослы“ естественно молчали.

— Почему такъ?—Антонъ Антоновичъ, вставъ, грозно ткнулъ окончаніе глагола.

„Оселъ“ растерянно передернулъ плечами.

— Вы?

Второй мрачно насупился, точно и въ самомъ дѣлѣ обдумывая.

— Вы!.. Вы!.. Вы!..

Но каждый только молчалъ, то крутя въ носу, то напрягаясь, то принимая удивленный видъ. Конфузъ былъ отчаянный,—мы всѣ не чувствовали подъ собою земли.

Антонъ Антоновичъ молчалъ и только уничтожающе смотрѣлъ на ословъ, растерянныхъ, сбитыхъ съ позиціи, красныхъ, какъ вареные раки. Они хлопали глазами и напряженно ждали конца этой страшной пытки, но тотъ медлилъ.

— Пишите!—онъ сдѣлалъ небольшую перестановку словъ.

„Ослы“ растерянно переглянулись,—это было, очевидно, внѣ ихъ компетентности. Каждый поочереди хваталъ мѣлъ, водилъ имъ по доскѣ, но много-много выводилъ всего двѣ-три буквы.

— Какъ же вы написали на пять?

Мы вздрогнули, а „ослы“ стояли не дыша, только пальцы ихъ двигались, судорожно теребя полы.

— Гм... Безъ ошибки... Отлично!—убійственно иронизировалъ Антонъ Антоновичъ.

„Ослы“ поперхнулись; у насъ заходило что-то внутри.

— Кто же вамъ далъ тему?

Невольно взглянулъ я въ сторону Гурвейса: онъ сидѣлъ блѣднѣе стѣны; его губы посинѣли и дрожали,—еще немного, и онъ, кажется, готовъ былъ разрыдаться.

— Кто?

„Ослы“ подняли головы и выразительно повели плечами, ясно свидѣтельствуя, что они не понимаютъ такого вопроса.

— По мѣстамъ! Хорошо! На сутки въ карцеръ!

— „Ослы“ твердою походкой направились къ своимъ мѣстамъ. Антонъ Антоновичъ молча оглядывалъ классъ.

— Эй вы—средніе!

Вышла „посредственность“ и потянулась таже канитель, жуткая и смѣшная вмѣстѣ, только съ болѣе трагическимъ финаломъ. Растерявшись, обнаружа свое незнаніе, надѣлавъ массу ошибокъ, — вызванные, уступавшіе „осламъ“ въ величіи души и героизмѣ, разрыдались самымъ постыднымъ образомъ. На вопросъ, кто далъ имъ тему, они безсмысленно повторяли плача и причитая: „ей-Богу, никто!.. ей-Богу, никто, господинъ учитель!..“

— Въ карцеръ!

Наступила тишина. Антонъ Антоновичъ ждалъ, смотрѣлъ и точно нарочно медлилъ. Казалось, наступила очередь „отличныхъ“, но мы ошиблись,—„отличные“ были оставлены въ покоѣ. Антонъ Антоновичъ подготовлялъ послѣдній ударъ.

— Итакъ...—началъ онъ медленно, сь разстановкой, точно взвѣшивая каждое слово:—итакъ, всѣ у меня написали на пятъ! Отлично... очень радъ!.. Молодцы!

„Молодцы“, понятно, опустили глаза.

— Отлично!... всѣ на пятъ и только одинъ на единицу!...

Мы невольно переглянулись, недоумѣвая.

— И этотъ одинъ,—убійственно-медленно цѣдилъ Антонъ Антоновичъ:—этотъ одинъ—первый ученикъ!.. Д-да,—подчеркнулъ онъ:—первый ученикъ, Давидъ Гурвейсъ!...

Тотъ вытянулся, весь дрожа.

— Отчего это вы написали на единицу, когда легко могли написать хорошо?—обратился Антонъ Антоновичъ непосредственно къ нему, въ конецъ уничтожая его взглядомъ.

Тотъ безпомощно крутилъ болтавшуюся одиноко пуговицу.

— Отчего?

Тотъ молчалъ. На глазахъ его показались слезы.

— Вы, пользуясь моимъ довѣріемъ, подглядѣли тему?., признайтесь!..

— Да!—еле слышно процѣдилъ Гурвейсъ.

— И сообщили ее классу?

— Сообщилъ.

У Антона Антоновича блеснули глаза.

— Ловкій гешефтъ!—злобно процѣдилъ онъ сквозь стиснутые зубы.—Зачѣмъ же сами написали такъ плохо? А!? Тонкій коммерческій разсчетъ? Чтобы скрыть слѣды, а?!

Гурвейсъ вспыхнулъ и судорожно теребилъ полу.

— Ну, гешефтмахеръ,—зачѣмъ?!

— Затѣмъ... затѣмъ...—всхлипывая и глотая слезы, отвѣчалъ тотъ:—затѣмъ, чтобы самому... чтобы самому получить отъ васъ за это единицу...

Бѣдный! Эта комичная „единица“ была тѣмъ „гешефтомъ“, которымъ онъ придумалъ сразу убить двухъ зайцевъ или угодить двумъ богамъ: спасая насъ, вознаградить ею довѣрявшаго ему Антона Антоновича. Онъ жертвовалъ собой, чтобы примирить двѣ столкнувшіяся стороны, послужить двумъ враждебнымъ культамъ, удовлетворить и тѣхъ и другихъ. Этою „единицей“ онъ наказывалъ самъ себя за вину нашего „спасенія“ предъ Антономъ Антоновичемъ, приносилъ ее какъ дань довѣрію и хорошему отношенію къ нему послѣдняго. Въ этомъ сказался весь онъ: безхитростный, добрый и честный. У каждаго изъ насъ такъ и вырвалось невольно одобрительное: ай, да жидъ!

А „жиду“ въ концѣ-концовъ, — „жиду“, спасавшему насъ и добивавшемуся „единицы“ ради Антона Антоновича, пришлось оставить школу и перейти въ другую...

IV.

Мы встрѣтились съ нимъ опять только въ университетѣ. Мы встрѣтились какъ старые друзья, товарищи, однокашники, крѣпко связанные пережитыми нѣкогда вмѣстѣ бурями и проказами школьныхъ дней, о которыхъ всегда вспоминается какъ-то охотно, съ какимъ-то особеннымъ юморомъ и всепрощающимъ добродушіемъ. Насъ связывало прошлое; но и не связывай оно,—Давида Гурвейса мы любили бы не меньше. Одинъ изъ самыхъ выдававшихся студентовъ по уму, способностямъ, развитію,—онъ оставался все тѣмъ же прежнимъ, безхитростнымъ до наивности, добрымъ и честнымъ малымъ, какимъ былъ въ школѣ. Та же небрежность въ одеждѣ, та же вѣчная борьба съ пуговицами, веревочками и т. д.,—все это оставалось при немъ, хотя теперь къ этому прибавилось и какое-то невинное поползновеніе къ щегольству, доставлявшее намъ обильную пищу для шутокъ. Благодаря воздѣйствію очаровательнаго пола, юноша Гурвейсъ былъ не прочь теперь щегольнуть какимъ-нибудь отчаяннымъ галстукомъ, къ его досадѣ всегда почему-то слѣзавшимъ на бокъ, или новымъ платьемъ, прескверно сшитымъ и очень быстро терявшимъ всѣ обаятельныя качества новизны. Этимъ онъ платилъ и свою дань прелестной кокеткѣ—богинѣ юности — и всегда вспыхивалъ какъ маковый цвѣтъ, когда мы весело подшучивали:

— Эге, братъ,—да ты франтить началъ!.,. Экій у тебя сюперфлю галстукъ!.. Только зачѣмъ это ты его бантомъ къ затылку поварачиваешь?

Гурвейсъ вспыхивалъ и дѣлалъ недовольный видъ.

— Ну-ну, что это у васъ за способность обращать вниманіе на всякія мелочи!—ворчалъ онъ, поворачивая непослушный галстукъ.—Удивительная способность!... Галстукъ! Не все ли равно какой галстукъ?!..

— Постой, постой!... Эге-ге,—и брюки новыя въ полоску, и сапоги поскрипываютъ... Чортъ возьми, какъ шикарно!... А все-таки, братъ, застегни пуговицы...

— Ахъ!—вскрикивалъ онъ недовольнымъ тономъ, дергая плечами, но быстро исправляя вѣчныя погрѣшности костюма.—И какое вамъ до всего этого дѣло?

— Какъ какое дѣло!?—весело хохотали мы.— Во-первыхъ, оно не совсѣмъ прилично не застегивать того, что должно, а, во-вторыхъ,—своимъ франтовствомъ всѣхъ дѣвицъ у насъ отобьешь... Ловеласъ!

— Ну-ну, не говорите глупостей!—совсѣмъ конфузился смущенный Гурвейсъ.—Не говорите глупостей!... Это нехорошее отношеніе къ женщинѣ... Развѣ для нихъ костюмъ что-нибудь значитъ?... Развѣ онѣ такія пустыя?...

— Читай, читай мораль!... А зачѣмъ напялилъ галстукъ съ горошкомъ, а?

— Съ какимъ горошкомъ?... Что за глупости!.. совсѣмъ никакого горошка...

— Ну, съ искрой, что ли,—все равно... на версту глаза рѣжетъ... Небось, для Сарры Павловны?.. признавайся!

Это уже окончательно сражало Гурвейса. Его прехорошенькая соотечественница, фельдшерица Сарра Павловна, нравилась намъ всѣмъ, мы всѣ ухаживали за нею, посылали ей книги, помогали готовить уроки, но Гурвейсъ, казалось, былъ задѣтъ ея черными глазками не на шутку. При намекѣ на это тонкое обстоятельство, онъ вздергивалъ въ негодованіи плечи, вспыхивалъ еще ярче, нахлобучивалъ фуражку на затылокъ,—онъ всегда носилъ ее на затылкѣ и она оттопыривала у него уши,—кричалъ: „а, ну, васъ!“—и пулей вылеталъ изъ комнаты.

Какъ и нѣкогда въ школѣ, онъ представлялъ собой какую-то ходячую, живую антитезу, если можно такъ выразиться,—только теперь, можетъ быть, немного болѣе грустную и обидную, чѣмъ прежде, потому что болѣе грустнаго смысла, сознанія, больше обиды скрывалось въ ней и за нею. Воспитанный, какъ и всѣ мы, на лучшихъ, безсмертныхъ твореніяхъ нашей литературы, созданный духовно-великими отцами нашей мысли и слова: Гоголемъ, Пушкинымъ, Бѣлинскимъ, Лермонтовымъ, Добролюбовымъ, Некрасовымъ и т. д., наученный ими понимать и любить,—онъ, естественно, по духу былъ такимъ же „русскимъ“, такимъ же народолюбцемъ, какъ и всѣ мы, и, можетъ быть, даже больше и во всякомъ случаѣ безкорыстнѣе многихъ изъ насъ, а для народа, для этого страстно, идеально любимаго народа, о которомъ онъ болѣлъ, къ которому рвался всею душой, всѣмъ своимъ чистымъ сердцемъ,—онъ былъ только „жидъ“,—существо враждебное, подозрительное, смѣшное по внѣшности, выговору, жестамъ,—по всему, что такъ или иначе выдавало его племенную особенность. Какъ хотите, а это была уже драма, несомнѣнная драма, большая во всякомъ случаѣ, болѣе глубокая, чѣмъ драма отверженнаго ловеласа, надъ которой мы такъ охотно, если не обязательно, льемъ слезы въ партерѣ. Но сколько язвъ, сколько больныхъ занозъ, мелкихъ уколовъ примѣшивалось къ этой роковой драмѣ со стороны отъ всякаго, кто не зналъ его лично, не могъ, не хотѣлъ приглядѣться,—отъ любого проходимца даже съ именемъ на „овъ“ и „евъ“,—и только за то, что онъ любилъ такъ сильно, Такъ страстно распѣвалъ любимую „Дубинушку“ или „Ой, вы братцы“—немного шипящими звуками! Даже въ нашей студенческой средѣ было много такихъ, что, не зная его, относились къ нему не то подозрительно, не то иронически и, можетъ-быть, даже не желая этого вовсе, жестоко ранили его сердце съ тою жестокою легкостью, которая вообще часто характеризуетъ поступки людей, мало связанныхъ между собою. И много-много нужно было имѣть любви въ своемъ сердцѣ, много вѣры въ „человѣка“, чтобы не поддаться, не озлобиться,—остаться такимъ же цѣльнымъ и чистымъ, какимъ оставался Давидъ Гурвейсъ.

Я помню одну сцену изъ нашей тогдашней студенческой жизни,—не совсѣмъ трезвую, правда, немного комичную, но во всякомъ случаѣ до того типичную, такъ цѣльно рисующую всего Гурвейса, что я никакъ не могу отказать себѣ привести ее здѣсь. Въ одинъ изъ вечеровъ мы беззаботно дули пиво въ одномъ изъ ресторановъ цѣлымъ кружкомъ, слушая безконечныя розовыя предположенія Гурвейса о его будущей дѣятельности въ качествѣ земскаго врача. Толчокъ къ такой темѣ далъ намъ, помню, только-что прочтенный вмѣстѣ одинъ изъ прелестныхъ разсказовъ Глѣба Успенскаго и мы весело истребляли бутылку за бутылкой, можетъ быть, нѣсколько злоупотребляя тостами за автора и рисуемый имъ народъ. На бѣду, рядомъ съ нами у сосѣдняго столика расположилась компанія мѣстныхъ щеголей, тоже сильно навеселѣ, то и дѣло требовавшая дорогихъ винъ и провозглашавшая свои тосты: то за ножки, то за ручки, то за другія части актрисъ мѣстной оперетки. Право, не помню теперь, наше ли пиво и тосты стали коробить щеголей прежде, ихъ ли вино и тосты—насъ, но очень скоро атмосфера между двумя столиками стала крайне напряженной. Отдѣльныя искорки напряженнаго электричества уже давно перескакивали оттуда и отсюда, не нарушая, впрочемъ, общаго равновѣсія до поры до времени или, вѣрнѣе, до подходящаго случая. Этотъ случай скоро представился. Послѣ небольшой взаимной перестрѣлки „въ сторону“, какъ это пишется въ комедіяхъ, болѣе или менѣе остроумно-ядовитыхъ стрѣлъ, раздражавшихъ оба лагеря до послѣдней степени,— одинъ изъ „львовъ“, не выдержавъ, рѣзко повернулся къ намъ и сталъ всматриваться дерзко и нахально въ Гурвейса.

— А я васъ гдѣ-то видалъ!—началъ онъ нетвердымъ, коснѣющимъ языкомъ, насмѣшливо, какъ-то презрительно улыбаясь.

— Можетъ быть...—отвѣтилъ тотъ, все еще полный своихъ розовыхъ плановъ:—я отъ людей не прячусь!...

— Но гдѣ?—продолжалъ левъ, точно въ самомъ дѣлѣ усиливаясь припомнить:—гдѣ... Вы, кажется, приходили старыя брюки спрашивать... Да, да, да!., старыми вещами торгуете!...

— Нѣтъ, — отвѣтилъ спокойно вспыхнувшій Гурвейсъ: — я ничѣмъ не торгую!., вы ошибаетесь.

— Помилуйте! — перебилъ левъ подъ общій хохотъ своихъ собутыльниковъ:—у меня хорошая память!... Такое типичное жидовское лицо, и не запомнить...

Что сказалъ бы еще левъ, что или какъ отвѣтилъ бы ему подвыпившій Гурвейсъ,—право, сказать трудно... Рѣчь льва пресѣклась на полусловѣ: одинъ изъ насъ, мой ближайшій сосѣдъ, схватилъ пустую бутылку и угодилъ ею ему прямо въ носъ, окровавивъ лицо и бѣлую манишку...

— Такъ ихъ, такъ щеголей,—прямо въ носъ, какъ училъ диктаторъ Рима!

Полетѣли бутылки, поднялась свалка, гамъ, невообразимый безпорядокъ. Добродушный Гурвейсъ бросился унимать, схватилъ даже воду для ушибленнаго льва, но самъ же и „влетѣлъ“ за свое добродушіе. Левъ принялъ его движеніе за новое нападеніе и сцѣпился съ нимъ не на животъ.

— Стрѣляться, стрѣляться!—кричали львы.—Мы вамъ покажемъ!., стрѣляться!

— Хоть рѣзаться! хоть изъ пушекъ!—отвѣчали наши.

— Я первый, я съ нимъ!—не помня себя, кричалъ ушибленный:—я съ нимъ! Нѣтъ, не уйдешь!—теребилъ онъ все успокаивавшаго его Гурвейса:—стрѣляться!

Гурьбой, раздраженные до-нельзя, мы вылетѣли изъ ресторана и направились въ паркъ стрѣляться, несмотря на открытые протесты Гурвейса.

— Да я вовсе не хочу убивать васъ или быть убитымъ!—твердилъ тотъ резонно льву, но левъ не слушалъ и только бормоталъ, задыхаясь, свое:

— Мнѣ все равно!... Мы стрѣляемся! Оскорбленіе!.. Непремѣнно стрѣляемся!

Какъ мы вошли въ паркъ, откуда взялись револьверы, право теперь я не помню. Луна свѣтила такъ ярко съ яснаго безмятежнаго неба, что на полянѣ было довольно свѣтло. Издали доносился отдаленный грохотъ экипажей по мостовой, но въ паркѣ было все тихо. Нѣсколько воронъ, спугнутыхъ нашимъ гамомъ, вспорхнули, тяжело захлопали въ листвѣ крыльями и, какъ-то глупо прокаркавъ съ просонокъ, шумно полетѣли между деревьевъ. Что мы кричали, о чемъ, почему,—ей-Богу не помню, но Гурвейса мы всѣ,—и тѣ, и наши,—стали усиленно убѣждать съ-пьяна, что ему необходимо „поддержать честь“ и стрѣляться, разъ онъ вызванъ. Тотъ протестовалъ.

— Но вѣдь это глупо, чортъ возьми!... За что убивать? Да я вовсе и не хочу, господа!...—кричалъ онъ, размахивая руками.

— Нѣтъ, нѣтъ! Непремѣнно!—кричали мы всѣ, а въ особенности ушибленный левъ.—Оскорбленіе... такое оскорбленіе... Нѣтъ, я не прощаю оскорбленій!—бормоталъ онъ коснѣющимъ языкомъ.

Можетъ быть, такъ бы и кончилось ничѣмъ, не пойди Гурвейсъ дальше однихъ протестовъ. Но на бѣду онъ вздумалъ обратиться къ здравому смыслу и приводить резоны для успокоенія расходившагося льва. Когда тотъ, не унимаясь, бормоталъ свое, несмотря на его протесты, Гурвейсъ съ обычнымъ своимъ спокойствіемъ простодушно обратился къ нему:

— Да чего вы кипятитесь... У васъ и такъ весь носъ разбитъ... Давайте лучше кровь уймемъ!

Это здравое, добродушное, искреннее замѣчаніе, безхитростное, какъ былъ безхитростенъ его авторъ, явилось каплей, переполнившей чашу. Львы приняли это за иронію, дерзость и завопили. Вновь поднялся страшный гамъ и всею гурьбой мы потащили Гурвейса къ барьеру.

— Да я не хочу, чортъ возьми!., вѣдь это глупо!—протестовалъ онъ, дергая плечами.

— Становись къ барьеру!

— Плевать я хочу на вашъ барьеръ!...

— Трусъ! Трусъ!—сыпалось кругомъ въ отвѣтъ.

— Не трусъ и не дуэлистъ,..—возражалъ онъ.— Да я даже не знаю, какъ и стрѣлять-то...

Одно его спокойствіе свидѣтельствовало уже ясно, что онъ далеко не трусъ, но на это, понятно, никто не обратилъ тогда вниманія. Ему всунули въ руку плохенькій револьверъ и показали, какъ нажать собачку. Онъ слушалъ молча, спокойно, попробовалъ даже пальцемъ собачку, стоя у барьера, пока противникъ наводилъ на него дрожавшей пьяной рукой свое оружіе, но вдругъ бросилъ револьверъ и плюнулъ.

— Чортъ возьми, что за ерунда! Буду убивать человѣка... не хочу!...

— Должны, должны!—выдѣлились крики изъ общаго, вновь поднявшагося по этому поводу, гама.

— Не хочу!...—И, отчаянно махнувъ рукой, Гурвейсъ опустился и сѣлъ на землю.

Это вывело насъ изъ себя.

— Ты трусъ, Гурвейсъ!

— Не трусъ, а не хочу! Пусть себѣ стрѣляетъ онъ, если хочетъ,—указалъ Гурвейсъ на противника:—а я не буду! Что за ерунда!

Онъ продолжалъ сидѣть на травѣ въ самой комичной позѣ... Противникъ его держалъ оружіе и колебался. Секунданты запротестовали.

— Такъ нельзя... Первый выстрѣлъ вашъ,—вы вызваны. Встаньте!

— Не хочу!—рѣшительно отрѣзалъ Гурвейсъ.

— Такъ нельзя!...

— Мнѣ все равно! Я уйду... мнѣ надоѣла эта комедія!

— Да вы хоть на воздухъ стрѣляйте!

— Зачѣмъ на воздухъ? Какъ это на воздухъ?

— Вверхъ, не цѣлясь!...

Гурвейсъ колебался, эта глупая комедія начинала сердить его; чтобы кончить какъ-нибудь скорѣе, онъ, сидя, поднялъ револьверъ. . — Ну?—вопросительно пожалъ онъ плечами.

— Стрѣляйте же!

— Такъ?—спросилъ онъ, уставивъ дуло на луну и закрывъ глаза.

— Хоть такъ, какъ хотите!

Раздался выстрѣлъ.

— Ну, вотъ вамъ!—Онъ съежился и бросилъ револьверъ.

Было ли это дѣйствіе выстрѣла, ярко блеснувшаго и разнесшагося грохотомъ по лѣсу, или что-нибудь другое подѣйствовало, но всѣ и даже самъ противникъ какъ-то вдругъ стали спокойны, пришли въ себя, опомнились. Раздался новый выстрѣлъ, тоже „на воздухъ“, и вслѣдъ за тѣмъ при общемъ ликованіи рука противника со словами: „вы молодецъ!“—протянулась къ Гурвейсу.

Вспоминая эту давнюю исторію, я такъ и вижу предъ собой нашего добродушнаго, спокойнаго, ровнаго, честнаго Гурвейса, вижу какъ, сидя на землѣ и зажмуривъ глаза, онъ палилъ въ ясную луну съ любимымъ жестомъ: подергиваньемъ плечами; слышу его искреннее „не хочу!“ и „что за ерунда“. Никакой рисовки въ немъ никогда не было, въ герои онъ не лѣзъ, надъ героизмомъ даже подтрунивалъ добродушно, самъ никогда не подозрѣвая, что его спокойное, хладнокровное мужество годилось бы для многихъ героевъ. Нѣтъ, онъ не лѣзъ въ герои, онъ считалъ себя скромнымъ труженикомъ, культурнымъ работникомъ и даже гордился,, что его племя не создавало полководцевъ-героевъ. „Мы, евреи,— говаривалъ онъ:—единственное племя, которое невиновно теперь въ военныхъ кровопролитіяхъ... Мечъ, давно забытый мечъ, мы промѣняли на культуру... Вмѣсто Наполеоновъ, у насъ есть Лассали, Марксы, Гейне, Берне, Мейерберы!“

— У насъ,—говоришь ты?—поддразнивали мы его.—Да какой же ты еврей?., что въ тебѣ еврейскаго?

На это онъ обыкновенно вспыхивалъ и разсыпался въ воспоминаніяхъ дѣтства, ссылался на свои симпатіи къ преслѣдуемому племени, на свое происхожденіе.

— Пока они „жиды“, а не люди, какъ всѣ,—и я буду жидъ! Пока ихъ преслѣдуютъ, и я буду съ ними!

— Это очень благородно,—возражали ему:— но согласись, что у тебя ничего нѣтъ общаго съ евреями. Въ громадномъ большинствѣ евреи эксплуатируютъ народъ и занимаются ростовщичествомъ....

Гурвейсъ вскакивалъ какъ ужаленный.

— Это неправда! глубокая неправда!—кричалъ онъ весь багровый.—Громадное большинство евреевъ—ремесленники, люди самаго чистаго труда, живущіе въ вопіющей нуждѣ... Видали вы эту нищету, грязь и бѣдность обстановки? видали, какъ живетъ и чѣмъ питается ремесленникъ-еврей?—нѣтъ?—ну такъ и молчите же! И этотъ труженикъ, нищій выбивается изъ силъ, чтобы дѣтямъ своимъ дать свѣтъ и знанье... Посмотрите, сколько еврейской бѣдноты учится, рветъ съ закорузлыми ветхозавѣтными традиціями и стремится къ свѣту. Къ евреямъ-эксплуататорамъ, барышникамъ, ростовщикамъ я отношусь такъ же враждебно, какъ и вы. Они эксплуатируютъ и свою еврейскую бѣдноту такъ же точно, какъ Разуваевы и Колупаевы ваши, и, право же, не знаю, чѣмъ послѣдніе лучше первыхъ. „Ёнъ достанетъ“—изобрѣли не евреи! Жидъ эксплуататоръ сосетъ грошемъ, Разуваевъ—душитъ рублемъ; что лучше,—рѣшить, конечно, трудно,—оба зло. Но грѣхъ немногихъ, грѣхъ кучки не сваливайте на всѣхъ. Правда, много умныхъ евреевъ занимаются финансовыми операціями и составили себѣ большія состоянія, но вините же саму жизнь: это она не даетъ способнымъ и сильнымъ людямъ другого приложенія своихъ силъ, другого поля...

Такимъ образомъ его народничество, его духовное родство съ нами сливалось въ немъ въ нѣчто гармоническое и цѣльное съ его еврействомъ... Вѣрнѣй всего, онъ былъ русскій духомъ, который могъ въ то же время любить, и дѣйствительно любилъ свое родное племя, болѣлъ о немъ и искренно желалъ ему лучшаго. Еще лучше сказать,— онъ любилъ человѣка, откуда и кто бы онъ ни былъ.

V.

Гурвейсъ былъ однимъ изъ бѣднѣйшихъ въ университетѣ, но эта бѣдность ничуть не мѣшала ему считаться однимъ изъ лучшихъ студентовъ по работамъ и по знаніямъ. Онъ шелъ лучше и впереди многихъ и многихъ, обезпеченныхъ и большимъ досугомъ, и довольствомъ, даже комфортомъ, снабженныхъ массою книгъ и руководствъ,—несмотря на то, что громадную часть сутокъ ему приходилось отдавать репетиторству, бѣганью по грошевымъ урокамъ, которыми онъ снискивалъ себѣ свое скудное, студенческое пропитаніе. Не одними врожденными способностями, конечно, обусловливалось это,—громадную роль играла тутъ врожденная, унаслѣдованная отъ отца и дѣдовъ привычка, способность къ труду, выносливость и выдержка въ работѣ. Не избалованный ничѣмъ съ дѣтства, съ дѣтства пріученный уважать трудъ, глядѣть на него какъ на долгъ, святую обязанность человѣка, пролетарій, пріученный полагаться во всемъ только на свои собственныя руки, свою голову,—онъ и на ученіе смотрѣлъ, естественно, не какъ на прихоть, средство получить дипломъ, а съ нимъ извѣстное положеніе или необходимый искусъ, требуемый законами свѣта,—какъ смотрѣли, напримѣръ, многіе и многіе изъ насъ, балованныхъ „маменькиныхъ“ сынковъ,—а какъ на тотъ же долгъ, при чемъ сама наука становилась для него чѣмъ-то вродѣ культа. „Это въ крови у меня,—говаривалъ онъ намъ, часто удивлявшимся его выносливости, работѣ, терпѣнью, недоумѣвавшимъ откуда черпаетъ онъ, худой, полу-голодный, изможденный, такую силу,—это въ крови у меня. Весь нашъ жидовскій родъ—пролетаріи... Прадѣдъ, дѣдъ, отецъ, не разгибая спины, выкармливали поколѣніе за поколѣніемъ иголкой... Это родовая иголка такимъ меня сдѣлала... Я бы въ гербъ свой всадилъ ее, кабы былъ у меня гербъ!“ Иголка-то, положимъ, иголка, но и человѣкъ, думаю я, державшій эту иголку изъ года въ годъ, изъ рода въ родъ на благо и пользу людямъ, что-нибудь тутъ да значитъ.

Отецъ его, какъ и дѣдъ, какъ и прадѣдъ, не совершалъ походовъ, не бралъ никого въ плѣнъ; если усмирялъ кого, то только шуструю дѣтвору, черезчуръ безцеремонно обращавшуюся съ иголками и нитками и, можетъ-быть, немного легкомысленно относившуюся къ приказу: сидѣть смирно и долбить книги,— вообще никакихъ подвиговъ и доблестей не проявилъ. Старый Мойшъ, какъ нѣкогда его дѣдъ и отецъ, работалъ иголкой на весь захолустный уѣздный городъ, обшивалъ въ немъ всѣхъ, начиная съ городничаго, разгонявшаго зачастую хандру нападеніями на еврейскіе пейсы,—то было, вѣдь, доброе, старое время,—до франта стряпчаго включительно, носившаго узкія брюки, лайковыя перчатки и напѣвавшаго всѣмъ захолустнымъ дѣвицамъ: „ты не повѣришь!“ Что дѣлали бы львы и не львы городка, чѣмъ бы прельщали городскія дамы и дѣвы кавалеровъ, не будь старика Мойша съ его „парижскими фасонами изъ Берлина“,—право, не знаю, но думаю, что не одно сердце помогла притянуть его иголка, не одну свадьбу она сшила. Много работала эта иголка, очень много; давала она только мало, плохо защищала отъ голода и холода семью портного, который, какъ истый жидъ, не ропталъ на лишніе рты, а все просилъ Бога о приращеніи новыхъ и новыхъ. И новые рты все прибывали и прибывали,—Мойшъ радовался и, радуясь, все сильнѣе, все страстнѣе работалъ своею иголкой.

Но если иголка плохо спасала онъ нищеты, за то она давала много досуга головѣ, а досугъ этотъ, какъ извѣстно, ведетъ часто къ страннымъ мыслямъ. Сидитъ, напримѣръ, Мойшъ скрючившись на своемъ табуретѣ за городническими фалдами или капотомъ интендант-ши,—сидитъ за-полночь, когда вся семья уже давнымъ-давно храпитъ вповалку,—а странныя мысли такъ и лѣзутъ, такъ и ползутъ, отгоняя сонъ и способствуя, такимъ образомъ, работѣ.

Тускло свѣтитъ огарокъ, шибко, механически ходитъ въ привычной рукѣ иголка; тихо, какъ-то визгливо-жалобно звучитъ крѣпко натягиваемая нитка, а Мойшъ все думаетъ о томъ, какъ бы хорошо было, люби люди побольше другъ друга, уважай они человѣка, не справляясь о его родѣ и племени, о его достаткѣ.

Много еще разныхъ другихъ странныхъ мыслей толпится, наполняетъ его склоненную, отекавшую надъ работой голову, но всѣ онѣ точно у центра вертятся около одного вопроса: какъ бы уберечь первенца, любимца Давида, отъ всѣхъ бѣдъ и напастей жизни,—какъ бы спасти его отъ общаго презрѣнія и третированья, сопряженныхъ съ его жидовствомъ, съ этою обидною кличкой „жидъ“. Конечно,—думаетъ онъ,—будь онъ Ротшильдъ,—да что Ротшильдъ!—будь онъ простой банкиръ или хоть богатый купецъ, откупщикъ,—дѣло стояло бы иначе: Давидъ былъ бы Давидомъ и никто не сомнѣвался бы въ томъ, что онъ такой же человѣкъ, съ такою же душой, сердцемъ, головой, какъ и всѣ. Доступа къ нему добивались бы самые знатные люди и жали бы ему руку, заискивающе улыбаясь, Но Давидъ, сынъ Мойша портного,—это не Давидъ, а Только Дудь, жидочекъ, а потомъ жидъ, надъ которымъ можно и потѣшаться. котораго можно и выругать, и побить, и сдѣлать безнаказанно всякую пакость. Что ужъ,—вздыхаетъ, бывало, Мойшъ,—большому кораблю—большое море!—на то онъ и корабль! а челноку—рѣчка,—на то и челнокъ онъ!—вздыхаетъ, а странныя мысли все лѣзутъ, все лѣзутъ и лѣзутъ, все твердятъ ему свое неизмѣнное: отчего бы и Давиду не быть кораблемъ и плавать въ большомъ морѣ?—Нѣтъ у тебя богатства,—шепчетъ ему какой-то назойливый голосъ,—сдѣлай большимъ его сердце, развей его умъ, его силы... Пусть блеснетъ въ немъ человѣкъ во всей его красотѣ и мощи, и не гнать, а радоваться на него будутъ люди... Будетъ онъ ученымъ или докторомъ,—и никогда не узнаетъ всего того, что выпадало дѣду и отцу за ихъ иголку. Тускло свѣтитъ огарокъ, жалобно воетъ въ трубѣ вѣтеръ, тихо, точно плачучи, звучитъ крѣпко натягиваемая нитка, а портной все думаетъ, сидя склонившись надъ своею работой, и слышитъ, какъ то же самое трещитъ ему свѣча, поетъ нитка, напѣваетъ вольный вѣтеръ.

Думалъ такъ Мойшъ, думалъ,—въ то далекое время это были еще еретическія мысли въ захолустьи,—изъ еврейскихъ дѣтей учились только единицы: дѣти богачей, крупныхъ тузовъ, почти отрекавшихся отъ еврейства,—думалъ и... надумалъ... Сшилъ изъ тончайшаго сукна вицъ-мундиръ и пошелъ съ нимъ къ директору въ школу съ поклономъ.

— Ваше ваше-ство!..—началъ онъ, переминаясь:—я и васъ обшивалъ, и дѣтей вашихъ... Сдѣлайте мнѣ милость!

— Какую милость?—спросилъ его благосклонно старикъ директоръ, оглянувъ новенькій вицъ-мундиръ.

Кашлянулъ Мойшъ, собрался съ духомъ и выпалилъ вдругъ:

— Сына учить хочу... Пусть будетъ человѣкомъ, ваше-ство! Зачѣмъ и ему знать мою бѣду?., зачѣмъ ему, какъ и мнѣ, быть темнымъ? Примите, ваше-ство!...

Помолчалъ старикъ директоръ, подумалъ, вынулъ табакерку, щелкнулъ по ней пальцами, понюхалъ и протянулъ ее оробѣвшему Мойшу:

— Умный ты человѣкъ, Мойшъ,— сказалъ онъ:—и умное дѣло надумалъ!... Ученье—свѣтъ, неученье—тьма... Пусть ходитъ Давидъ учиться!

Такъ и сталъ Давидъ школьникомъ, а потомъ и студентомъ. Правда, много стоило этому старому Мойшу, много иступилъ онъ ради этого лишнихъ иголокъ, много перешилъ лишнихъ нитокъ,—да что за бѣда!—за то сынъ учился на славу, и не только учился, а, учась, умѣлъ еще помогать и семьѣ. Еще въ школѣ, съ четвертаго класса онъ уже содержалъ самъ себя, а въ университетѣ грошевыми уроками умѣлъ не только зарабатывать на свое ученье, а и отсылать еще каждый мѣсяцъ что-нибудь домой, на помощь безчисленнымъ братьямъ и сестрамъ, чего не умѣли и не сумѣли бы никогда многіе и многіе изъ насъ. Для всего молодого еврейства своего захолустья студентъ Гурвейсъ сталъ живымъ фокусомъ, въ которомъ концентрировались всѣ ихъ тайныя симпатіи, надежды, смутные порывы къ свѣту, къ выходу изъ своего обособленнаго, замкнутаго, тинистаго круга,—онъ вносилъ туда новыя понятія, новые взгляды, будилъ сонную, дремавшую отъ вѣка мысль. Все, что нѣкогда играло съ нимъ на улицѣ, валялось въ пыли, наполняя воздухъ характернымъ гамомъ еврейскихъ улицъ и переулковъ,—теперь, выросши, ждало отъ него, студента,—а это слово отдавало тогда чѣмъ-то недосягаемовысокимъ, чистымъ, чуть ли не святымъ въ душѣ не одного портного Мойша,—ждало отъ него указаній, совѣтовъ, наставленій, примѣра во всемъ. Однимъ онъ давалъ читать книги, указывалъ, что и какъ читать для самообразованія, другимъ помогалъ поступать въ школы, убѣждая родителей не стѣснять путь дѣтямъ старыми предразсудками, не бояться иновѣрныхъ школъ, высылалъ программы, велъ переписку съ тѣми, кто нуждался въ нравственной поддержкѣ,—вообще помогалъ всѣмъ, чѣмъ и какъ могъ. Захолустье вдругъ начало просыпаться: изъ него молодежь потянулась въ школы, на курсы, даже за границу подъ ворчанье стариковъ, а имя Давида Гурвейса, къ счастью стараго Мойша, стало самымъ популярнымъ. Молодежь произносила его съ гордостью, съ свѣтлою улыбкой, которую даетъ только вѣра въ жизнь и свои силы, старики— съ плохо скрываемою боязнью, съ досадою за разбитые кумиры, порванныя, разбитыя въ прахъ традиціи, завѣты сонной старины.

Можетъ быть, именно это сознаніе своей полезности, необходимости другимъ и укрѣпляло главнымъ образомъ его симпатіи къ еврейству, къ своимъ, которыхъ онъ зналъ съ дѣтства, чьи боли, желанія и надежды были ему и понятнѣе, и ближе, чѣмъ кому бы то ни было другому. Можетъ быть, именно тутъ нужно искать причину того, что онъ такъ упорно, страстно протестовалъ противъ увѣреній нашихъ тетушекъ, племянницъ, сестеръ, вѣчно кричавшихъ ему, что въ немъ нѣтъ и въ поминѣ ничего еврейскаго.

— Нѣтъ-съ, сударыня,—горячо возражалъ онъ съ тою простотой и безыскусственностью, которыя такъ нравились въ немъ всѣмъ:—нѣтъ-съ... Я—чистѣйшій жидъ! Дѣдъ былъ жидъ, отецъ жидъ и я такой же...

— Но что же въ васъ еврейскаго?—конфузились кричавшія на его слово „жидъ“:—ни пейсовъ, ни халата...

— Мои симпатіи—вотъ что! Я люблю жидовъ, я понимаю ихъ,—я сочувствую имъ во многомъ—какъ жидъ, а не только какъ человѣкъ, для котораго всѣ люди—люди... Вы не такъ къ нимъ относитесь да и относиться такъ не можете!...

Ахъ, эти наши тетушки, наши кузины! Давидъ Гурвейсъ имъ нравился,—онѣ относились къ нему хорошо,—онъ былъ студентъ, нашъ товарищъ, но примириться съ его еврействомъ онѣ никакъ не могли. Это еврейство точно роняло его въ ихъ глазахъ, дѣлало его ниже насъ, принижало, а слово „жидъ“ въ его устахъ даже коробило. Конечно, оставайся онъ себѣ такимъ же „жидомъ“, будь даже бдльшимъ, но прими хоть лютеранство,—онъ выросъ бы моментально, онъ сразу пересталъ бы быть жидомъ, а сдѣлался бы... русскимъ, не русскимъ,—нѣмцемъ, не нѣмцемъ, но, во всякомъ случаѣ, чѣмъ-то такимъ, чего тетушкамъ и кузинамъ было бы вдругъ почему-то „не стыдно“. А наши тетушки и кузины были тогда еще далеко не ханжи,—онѣ допускали даже извѣстное фривольство въ вопросахъ религіи, и не только фривольство, а кое-что и побольше. Вотъ что значитъ форма, традиція!.. Впрочемъ, не одно это... Большую роль и, можетъ-быть, главную играло тутъ, конечно, и, то, что евреевъ „съ нами“ не вѣнчаютъ; что, оставаясь евреемъ, Давидъ Гурвейсъ могъ быть, студентомъ, товарищемъ ихъ братьевъ и кузеновъ, другомъ даже, могъ быть извѣстнѣйшимъ ученымъ, знаменитостью, но не могъ, одного только—не могъ бытъ женихомъ! Въ ихъ чудныхъ глазкахъ бѣдный жидъ терялъ такимъ образомъ всѣ обаятельныя свойства и качества мужчины! У меня была тетушка Зизи, очень и очень немолодая дѣвица, въ сердцѣ которой, однако, годы не потушили пламеннаго вулкана. Любила тетя Зизи больше всего свою кошку „Пипу“, желала больше всего жениха, боялась болѣзней и смерти. Въ очень молодые годы она, конечно, мечтала о „корнетѣ“; позже, когда жестокій корнетъ не явился,—о пѣхотинцѣ; еще позже... она помирилась бы на интендантѣ и даже на „штатскомъ изъ губернскаго правленія“, а теперь... теперь, когда „воинственность“ ея понесла полное разочарованіе,—теперь—увы!—она не побрезгала бы, я думаю, и жидомъ крещенымъ, въ особенности—хорошимъ врачемъ. Можетъ быть, я ошибался, но, право, я сильно подозрѣвалъ безкорыстіе ея хорошихъ отношеній къ Гурвейсу, ея заботы о немъ, видимое ухаживаніе, — „материнское“, какъ оправдывалась она, краснѣя на наши намеки и шпильки. „Я какъ м-а-т-ь!“—томно говорила краснѣвшая тетя; но, признаюсь, я не разъ подмѣчалъ за тетей такіе взоры въ сторону нашего милаго „жидка“, такіе взоры, какіе приготовлялись нѣкогда несомнѣнно для однихъ корнетовъ и которыхъ только онъ одинъ не видѣлъ. Разъ я натолкнулся на комическую сцену, когда тетя „безкорыстно“, какъ „м-а-т-ь“, совѣтовала ему принять хоть лютеранство.

— Зачѣмъ?—искренно удивился Гурвейсъ.

— Ахъ, развѣ вы не понимаете?.. ну, мало ли что можетъ быть... Ну, представьте, васъ полюбитъ дѣвушка...

— Да, это сложная вещь, если дѣвушка будетъ христіанка...—задумался серьезно Гурвейсъ.—Но вѣдь полюбитъ меня она каковъ я есть, полюбитъ „жида“...

— Ахъ, противный!—тетя мило оттопырила губку, точно говорила съ корнетомъ;—дались ему эти жиды! Ну, почему-жъ бы вамъ этого не сдѣлать?...

-— Потому, что это оттолкнуло бы меня отъ своихъ, потому что въ безкорыстіе мое въ этомъ случаѣ, въ мою искренность никто бы никогда не повѣрилъ, потому...

— Ахъ, потому» потому!... Оставьте вы эти „потому“... Развѣ вы не понимаете, что это дало бы вамъ права, какихъ вы не имѣете?...

— Права?!—удивился честный Гурвейсъ:— права?! Вы говорите о правахъ! Ради „правъ“?! Плохая же вы христіанка, сударыня!.. По-моему—это кощунство даже!... Вотъ если бы я, напримѣръ, могъ вылѣчить этимъ, хоть васъ положимъ, отъ чахотки, рака...

— Ахъ!..—взвизгнула искренно тетя, закрывая лицо руками.

— Холеры, чумы, дизентеріи, дифтерита...

— Ахъ, ахъ, ахъ!

Бѣдная тетя очень красиво „легла въ обморокъ“,—немного дѣланный, положимъ, но эффектный. Она искренно испугалась, а бѣдный Гурвейсъ, растерянный, сконфуженный, испуганный, разводилъ безпомощно руками, пока я не пришелъ къ нему на помощь своимъ громкимъ хохотомъ.

VI.

Къ концу нашего ученія въ университетѣ маленькая Сербія, написавъ на своемъ знамени: „Независимость и свобода“—бодро выступила войной противъ громадной и сильной тогда Турціи. Всѣмъ памятно еще, думаю, то лихорадочное возбужденіе, то страстное оживленіе, почти энтузіазмъ, съ какимъ отнеслись наше интеллигентное общество и печать къ этому факту,—всѣмъ памятно, какимъ ореоломъ было окружено имя генерала Черняева... Сочувствіе и интересъ къ борющимся „братьямъ“ проникли даже въ народъ, который несъ имъ свои трудовые гроши; для всякихъ же „бо“ и „го-мондовъ“ они стали почти обязательны, какъ послѣднее слово моды, какъ новенькій „рюшикъ“ на оборкахъ прелестныхъ юбокъ. Предводительши, секретарши, казначейши и т. д., и т. д.,—всѣ, занимавшіяся до сихъ поръ только ферлакурствомъ и вздохами,—почуяли вдругъ необычайный приливъ нѣжности къ этимъ „милымъ братьямъ“,—ces charmants slaves,—шипали своими розовыми пальчиками корпію и очень граціозно носили у бюстовъ неуклюжія кружки „для подаянія“. Правда, немного спустя, многія изъ нихъ съ такимъ же энтузіазмомъ и пыломъ относились и къ плѣннымъ турецкимъ офицерамъ,—ces charmants turcs,—но что же, спрашивается, дѣлать пылкому сердцу, горящему неугасимымъ пламенемъ, когда время ничего другого кромѣ черноглазаго турка ему не подноситъ!?

Въ университетской же средѣ, всегда искренной, чуткой, самоотверженной, это увлеченіе было, конечно, не только неизмѣримо искреннѣе, но и сильнѣе. Тамъ, для многихъ душъ, томившихся сомнѣніями, не знавшихъ куда дѣвать себя, что съ собой дѣлать, сербское возстаніе явилось точно выходомъ, поданнымъ самою жизнью. Турецкая пуля страшила меньше, чѣмъ царившія въ душѣ путаница и разнорѣчіе, чѣмъ неопредѣленное прозябаніе безъ ясной цѣли, идеала и вѣры въ жизнь. И тамъ это увлеченіе, конечно, приняло иныя формы, чѣмъ корпія и „кружка“ у бюста,—тамъ люди записывались въ добровольцы,—цвѣтъ нашего народа съ счастливою улыбкой шелъ на чужой „бранный пиръ“, и именно какъ на пиръ. Правда, многіе изъ нихъ не держали до этого въ рукахъ оружія, многіе только теперь учились стрѣлять,—но за то всѣ они умѣли умирать такъ, какъ только умѣетъ умирать наша юность. Горсть этихъ не умѣвшихъ стрѣлять юношей сдерживала цѣлую орду, заставляла ее терять голову, напрягать всѣ силы, опрокидывала регулярные баталіоны, брала батареи. Смерть студента Ярошенко или учителя Гольдштейна, съ папироской въ зубахъ и револьверомъ въ рукѣ продолжавшаго защищать батарею, вся прислуга и прикрытіе которой были перебиты, смерть многихъ и многихъ другихъ лучше всего показываетъ, что и какъ умѣли дѣлать эти не умѣвшіе стрѣлять юноши.

Давидъ Гурвейсъ былъ въ числѣ многихъ другихъ, отправившихся прямо изъ университета на театръ войны, въ распоряженіе генерала Черняева. Двинули его на этотъ путь, во-первыхъ, симпатія къ маленькому племени, храбро возставшему противъ сильнаго врага, симпатія къ его знамени, во-вторыхъ—чувство товарищества: лучшіе его друзья записались въ добровольцы; въ-третьихъ—убѣжденіе, что, какъ врачъ, онъ всего необходимѣе и полезнѣе будетъ именно тамъ, гдѣ больныхъ, искалѣченныхъ, изувѣченныхъ будетъ, несомнѣнно, больше, чѣмъ гдѣ бы то ни было. „Красный Крестъ“ принялъ его въ одинъ изъ своихъ санитарныхъ отрядовъ, снабдивъ прекраснымъ хирургическимъ наборомъ, одинъ видъ котораго приводилъ Гурвейса въ неописуемый восторгъ,—онъ даже бредилъ имъ.

— Нѣтъ, вы посмотрите только!—кричалъ онъ намъ, вынимая свои ножички, ланцеты, пинцеты и прочіе ужасы, отъ которыхъ упаси Богъ всякаго, любуясь ими, при чемъ какъ-то сладострастно цокалъ языкомъ:—вы посмотрите только: отдѣлка-то, отдѣлка какая! Роскошь!

— Ты бы эту отдѣлку для себя приберегъ!—шутливо сердились мы, что ему очень нравилось:—живорѣзъ, костоломъ!... Небось на нашемъ братѣ думаешь отдѣлку-то эту пробовать...

— Придется—и на васъ попробуемъ!—шутилъ онъ въ тонъ, подергивая плечи.

— Ишь ты!—Погоди,—что-то запоешь, какъ попадешься въ плѣнъ къ туркамъ! Небось, отдѣлку-то эту забудешь!...

— Отчего?... Я и турокъ лѣчить буду. На нихъ буду пробовать...

— Ишь ты, перебѣжчикъ! Врагу ты на помощь придешь?!

Этимъ шутливымъ замѣчаніемъ мы затрогивали его любимую тему и давали ему возможность вылиться цѣлыми потоками восклицаній. Онъ сейчасъ же разсыпался въ доказательствахъ, что больные—не враги, а только больные, что врачъ не имѣетъ права имѣть враговъ.

— Такъ я и факультету присягалъ!—И онъ сейчасъ же цитировалъ слово въ слово эту высокую, гуманную присягу.

Все время войны Гурвейсъ провелъ не въ лазаретахъ, а на перевязочныхъ пунктахъ, подъ огнемъ, подъ выстрѣлами, всецѣло занятый своимъ дѣломъ. Правда, въ первое время, въ началѣ каждаго боя онъ постукивалъ зубами, блѣднѣлъ, даже синѣлъ и какъ-то комично подергивалъ плечами, но мало-по-малу свыкся и работалъ спокойно, какъ самый обстрѣленный врачъ. Звуки выстрѣловъ, которыхъ, по-правдѣ говоря, онъ терпѣть не могъ, отъ которыхъ въ первое время вѣчно вздрагивалъ, жмуря глаза, очень скоро перестали его пугать и безпокоить совершенно.

— Ну-ну!—ворчалъ онъ только:—какая глупость эта война!—и дѣлалъ свое дѣло. Иногда, когда работа была особенно упорная и его „прелестный наборъ“ даже тупѣлъ отъ человѣческаго мяса, онъ забывался до того, что ничего не сознавалъ, не слышалъ, не видѣлъ, не понималъ, за то ругался и ворчалъ какъ старая злющая баба. Ворчалъ и на себя, и на свой „прелестный наборъ“, и на „глупую войну“, и на „глупыхъ людей, которые дѣлаютъ такія глупыя раны“,—на все, что ни попадалось подъ руку, при чемъ неизмѣнно повторялъ: „чортъ“! Въ концѣ концовъ онъ свыкся до того, что могъ сойти за самаго отчаяннаго храбреца. Мнѣ не разъ приходилось слышать разсказы о томъ, какъ онъ, забывшись совсѣмъ за работой, кипятился, сердился и ворчалъ, когда отдавали приказъ перемѣнить мѣсто перевязочнаго пункта, становившееся опаснымъ, благодаря долетавшимъ пулямъ.— Вы мнѣ только мѣшаете съ своими „приказаніями!“ — кричалъ онъ передававшему приказъ:—тутъ отлично работать!... Пули!? Я, ей-Богу, ни одной еще не видѣлъ!

„Увидѣть“ пулю! Бѣдный малый, онъ только впослѣдствіи узналъ, какъ это можно увидѣть пулю,—теперь, пока, онъ только ихъ, слышалъ, но довольно гармоничный свистъ ихъ, повидимому, ни мало не мѣшалъ его „работѣ“!

Разъ, во время жаркаго боя, на перевязочный пунктъ принесли раненаго въ ногу сербскаго полковника,—извѣстнаго храбреца,—старика, посѣдѣвшаго въ бояхъ съ турками и большого друга Гурвейса. Тотъ, взволнованный до нельзя, немедленно принялся извлекать пулю при помощи фельдшера, державшаго раненую ногу,—но именно въ этотъ моментъ взвизгнула граната и лопнула недалеко, разбросавъ кругомъ щебень и песокъ. Перепуганный фельдшеръ выпустилъ ногу и, почти не дыша, упалъ на землю.

— Развѣ вы убиты?—нетерпѣливо и страстно крикнулъ Гурвейсъ, не оборачиваясь и возясь у раны.

— Нѣтъ,—но... но!...—отвѣчалъ фельдшеръ, съ трудомъ переводя дыханіе.

— Такъ зачѣмъ же вы выпустили ногу?

— Но граната, г. докторъ... граната...

— Да не гранату, а ногу,—говорю я, чортъ побери!...

Раненый, какъ самъ онъ передавалъ послѣ, не могъ при этомъ удержаться отъ смѣха. Онъ готовъ былъ клясться, что Гурвейсъ за работой и своимъ волненьемъ не слышалъ лопнувшей гранаты.

Не удивительно, что его полюбили въ арміи всѣ, кто только имѣлъ съ нимъ какое-нибудь дѣло, что имя его пользовалось громадною популярностью. Одинъ гарибальдіецъ, старый ворчунъ, рубака, говоря о немъ, всегда вставлялъ неизмѣнное: corpo di Bacco!—что въ вольномъ переводѣ могло означать, конечно, только одно: „молодецъ“! „corpo di Bacco“ такъ намъ понравилось, что мы всѣ замѣнили прежнія школьныя прозвища сокращеннымъ „Corpo“. Это „корпо“ усвоили скоро всѣ и многіе въ наивности приняли даже за собственное имя, такъ что солдаты стали звать Гурвейса „дохтуръ Корпа“, при чемъ уморительно склоняли это новое имя; а самъ Гурвейсъ быстро освоился съ нимъ, какъ и съ прежними. — Ну, братцы, супротивъ Корпы ни одинъ дохтуръ не выстоитъ!—часто слышалъ я разсужденія нашихъ солдатъ и унтеръ-офицеровъ, попавшихъ въ добровольцы.

— Изъ отчаянныхъ... Сопитъ все, да знай себѣ перевязываетъ... Вотъ только чорта все поминаетъ...

— Поминать-то, поминаетъ, что и говорить... знать, привычка такая... А молодца-парень... Совсѣмъ въ ёмъ какъ будто и страху нѣтъ!..

— Да его, Корпу-то, и пуля не беретъ! Такъ мимо только и финтятъ кругомъ да около—а ни одна не беретъ! Знать, слово такое знаетъ!..

Но онъ не зналъ „такого слова“ и пуля все-таки „взяла“ его... Это случилось уже подъ конецъ войны, когда турки, разбивъ наголову армію, благодаря непростительной ошибкѣ штаба, какъ тогда говорили,—съ яростью, неудержимо преслѣдовали ея разбитыя части. Отступленіе походило уже на бѣгство, но, отступая, все-таки дрались и добровольцы, составляя авангардъ, какъ всегда, прикрывали штыками отступавшихъ. Турки тѣснили насъ со всѣхъ сторонъ и нѣсколько разъ чуть совсѣмъ не отрѣзали тылъ... Смятеніе было полное, паника почти неудержимая... Все смѣшалось въ какую-то безпорядочную бѣгущую кучу: артиллерія, обозъ, пѣхота—и все это толкало, тѣснило другъ друга, увеличивая смятеніе, превращая отступленіе въ паническое бѣгство, усугубляя общій безпорядокъ. Казалось, самъ адъ вынырнулъ изъ глубокихъ нѣдръ и затѣялъ на землѣ свою адскую оргію, въ которой стоны, крики, вопли замѣняли музыку, а смерть,—вездѣ носившаяся смерть,—веселье. Визжа, какъ-то пронзительно ноя, летали гранаты, то тамъ, то сямъ лопавшіяся съ сухимъ, особеннымъ грохотомъ и въ воздухѣ, и на землѣ, порою въ густой человѣческой кучѣ, раня, калѣча, уродуя падавшихъ людей—жужжали пули, какъ пчелы на солнцѣ у цвѣтущаго куста, укладывая человѣка за человѣкомъ. Самые хладнокровные, выдержанные, обстрѣ-ленные люди теряли головы, никакія увѣщанія не дѣйствовали, команды никто не слушалъ...

Въ это время Гурвейсъ возился на одномъ изъ перевязочныхъ пунктовъ, за холмомъ, откуда ничего не было видно, куда долеталъ только гулъ этой отчаянной, человѣческой бойни. Къ нему тащили жертву за жертвою, и онъ, по обычаю, ворча и ругаясь, ходилъ между рядами несчастныхъ, облитыхъ кровью, искалѣченныхъ людей, перевязывая, ампутируя и въ то же время успокаивая, поддерживая добрымъ, участливымъ словомъ. Съ нимъ было только два молодыхъ фельдшера, которыхъ онъ ругалъ на чемъ, свѣтъ стоитъ за неловкость. Самъ онъ, кажется, не зналъ усталости, какъ не зналъ страха, и работалъ, что называется, не покладая рукъ, весь облитый потомъ, весь обрызганный, измазанный кровью. Я былъ въ числѣ носильщиковъ, но не могъ даже пожать его руку,—до того онѣ были у него заняты,—мы кивнули другъ другу головами и улыбнулись тою хорошею, товарищескою улыбкой, какою улыбаются только въ рѣдкія, опасныя для всѣхъ минуты. Это не веселая улыбка, это улыбка участія, поддержки, улыбка взаимнаго поощренія.

— Бѣгите!.. Непріятель!

Такъ прокричалъ намъ одинъ изъ „штабныхъ“, прискакавшій внезапно на взмыленной лошади, блѣдный и задыхавшійся. На моментъ мы остановились какъ вкопанные, застывъ отъ этого страшнаго окрика, но оба фельдшера,—сербы,—бросились бѣжать и мы, точно разбуженные ихъ паническимъ бѣгствомъ, повинуясь какому-то странному, точно стадному инстинкту или влеченію, безсознательно бросились за ними, перескакивая черезъ раненыхъ, искалѣченныхъ людей. Сначала мы двигались безсознательно, не ощущая даже паническаго страха, который охватывалъ насъ только постепенно и росъ быстро съ каждымъ шагомъ. Помню, что раненые подняли вопль, прося не бросать ихъ, умоляя всѣми святыми спасти ихъ отъ турокъ, съ невѣроятными для нихъ усиліями хватая наши ноги, платье, ловя наши руки... Можетъ быть, именно это, ихъ вопли подѣйствовали на насъ,—не помню,—все это прошло какъ сонъ предо мною,—но мы вдругъ почему-то опомнились и остановились блѣдные, дрожащіе, задыхающіеся...

И растерянные, испуганные, мы всѣ стояли молча, въ тревожномъ, жуткомъ ожиданьи, не зная, что дѣлать, за что приняться и какъ будто стыдясь въ то же время малодушнаго побѣга при отчаянныхъ вопляхъ и крикахъ о спасеніи со стороны раненыхъ.

— Бѣгите же, говорю вамъ!..

— А раненые?—обернулся опомнившійся Гурвейсъ къ офицеру, еле переводя духъ, почти синій, съ широко вытаращенными глазами.

Тотъ пожалъ плечами въ отвѣтъ.

— Слѣзайте!...—крикнулъ онъ ему, все больше приходя въ себя, хотя лихорадочная дрожь паническаго ужаса все трясла его фигуру.

— Да непріятель на носу!—торопилъ офицеръ колеблясь.

— Слѣзайте! они несчастнѣе насъ съ вами...— указалъ Гурвейсъ на раненыхъ:—ваша помощь нужна!...

Онъ злился отъ страха...

Его слова, его примѣръ вернули намъ самообладанье. Офицеръ слѣзъ и мы всѣ вмѣстѣ подъ крики Гурвейса: „тише, осторожнѣе!“ — быстро укладывали раненыхъ въ фуру, но ихъ оказалось слишкомъ много. Когда биткомъ набитая фура двинулась, нѣсколько человѣкъ оставалось еще на землѣ, продолжая громко молить спасти и ихъ.

— Ну, скачите, — лихорадочно обернулся опять Гурвейсъ къ офицеру:—приведите еще фуру!..

— Да вы съ-ума сошли!.. Я говорю вамъ: бѣгите!..—разсердился тотъ.

— Не могу!—понимаете?... не могу!..

— И фуры взять негдѣ... Гдѣ ее теперь достанешь?!

— Гдѣ хотите... Телѣгу, лафетъ—все равно...

— Бѣгите, говорю вамъ...

— Бѣгите себѣ! Я... я... я,—задыхаясь говорилъ Гурвейсъ:—я не оставлю больныхъ!—И блѣдный, дрожащій, съ плотно, почти судорожно сжатыми зубами онъ усѣлся на землю, развернувъ флагъ съ „Краснымъ Крестомъ“.

Это былъ великій моментъ побѣды сознанія надъ безсознательнымъ чувствомъ,—побѣды великаго человѣческаго духа надъ врожденнымъ, слѣпымъ инстинктомъ. Офицеръ покраснѣлъ. Ему, очевидно, стало неловко,— Гурвейсъ напомнилъ ему о долгѣ и мужествѣ. Вскочивъ на лошадь, онъ нерѣшительно потянулъ поводья...

— Хорошо, я постараюсь... но врядъ ли!..

Прошла минута, двѣ въ молчаньи—не больше, но эти двѣ минуты сошли бы за добрую недѣлю. Я съ товарищемъ стоялъ въ большой нерѣшительности, у насъ были ружья, мы могли бы присоединиться къ любому отряду, но уйти отсюда, гдѣ мы теперь были почти совсѣмъ лишніе, казалось все-таки и жутко, и стыдно. Какъ-то неловко и больно оставлять человѣка въ такомъ положеніи одного,—что-то невольно удерживало насъ и мы стояли колеблясь. Гурвейсъ это замѣтилъ.

— А вы идите... Что вамъ тутъ дѣлать?— процѣдилъ онъ сквозь плотно сжатые зубы.

— А ты?

— Я не воинъ!.. Я врачъ,—меня съ этимъ флагомъ не тронутъ!.. Да и телѣгу офицеръ привезетъ сейчасъ... онъ не трусъ,—я его знаю!

Мы взглянули на наши ружья, даже взяли ихъ въ руки. Впереди слышался уже грохотъ какой-то приближающейся громадной массы и оттуда сыпались выстрѣлы, какъ сухая дробь гигантскаго барабана... Слышался, казалось, и топотъ... Но въ это самое время на холмѣ показался офицеръ верхомъ, изо всей мочи гнавшій телѣгу.

— Скорѣй, скорѣй!.. — кричалъ онъ задыхаясь:—торопитесь!

.

 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда мы въѣхали на холмъ, — вся долина влѣво была занята уже непріятельскою пѣхотой. Залпъ за залпомъ раздавался сзади и какая-то шальная пуля задѣла Гурвейса въ ногу... Закачавшись, онъ грохнулся наземь.

— Ничего...—поблѣднѣвъ какъ смерть, сказалъ онъ намъ, ощупывая ногу:—пустяки!.. кость цѣла... мускулишка-то только проклятый задѣтъ!

— Проклятая пуля!—ворчали мы всѣ, укладывая и его въ телѣгу:—увидалъ ты ее, наконецъ!..

— Стихія... Что ее ругать!?—возразилъ онъ, морщась отъ боли и силясь улыбнуться.—А вотъ моихъ фельдшеровъ я привлеку къ военному суду...

Онъ никакъ не могъ забыть ихъ побѣга.

— Это за что?—спросилъ офицеръ.

— За побѣгъ и оставленіе раненыхъ...

Офицеръ махнулъ рукой.

— Если судить ихъ, то придется начать съ доброй половины нашего штаба!—сказалъ онъ съ досадой и презрѣніемъ храбраго, обстрѣленнаго солдата.

VII.

Послѣ войны я долго не встрѣчался съ Гурвейсомъ. Слышалъ я только, что онъ служилъ земскимъ врачемъ, но, принимая слишкомъ близко къ сердцу земскіе интересы, скоро поссорился съ управой, которая отказала ему отъ мѣста, подъ предлогомъ, будто народу нужны не врачи, а фельдшера... Слышалъ я, что затѣмъ онъ поселился въ N.. женился тамъ на Саррѣ Павловнѣ, которая, кончивъ курсъ, стала его помощницей, ростилъ дѣтей и занялся практикой исключительно въ средѣ бѣдноты, что сдѣлало его самымъ популярнымъ человѣкомъ въ городѣ. Бѣднота относилась къ нему почти благоговѣйно, звала не иначе какъ „нашъ“ докторъ, а это сильно не нравилось врачамъ мѣстнаго бомонда... Тѣ смѣялись надъ нимъ, относились какъ-то презрительно, звали „пятачковымъ“ докторомъ,—за то, что онъ довольствуется „пятаками“ вмѣсто ассигнацій,—а послѣднее объяснили, конечно, „жидовскою жадностью“. Но онъ этимъ не смущался, дѣлалъ свое дѣло,—лѣчилъ, бралъ свои „пятаки“, а въ часы досуга любовно няньчилъ черноволосую дѣтвору, которой, по примѣру дѣдовъ, просилъ у судьбы все больше и больше.

Я встрѣтился съ нимъ опять при ужасныхъ условіяхъ. Мнѣ и теперь страшно вспоминать нашу встрѣчу, главнымъ образомъ все то, что ее обусловливало. Въ одинъ по-истинѣ ужасный день я получилъ телеграмму, извѣщавшую, что мой близкій другъ, молодой, очень умный, очень развитой человѣкъ, укушенный бѣшеною собакой, заболѣлъ бѣшенствомъ, что его, больного, везутъ въ N-ую больницу, ординаторомъ которой былъ Гурвейсъ. Я немедленно поѣхалъ въ N, и случилось такъ, что съ больнымъ мы прибыли въ городъ почти въ одно время.

Когда я вошелъ въ больничную, палату, Гурвейса еще не было,—онъ пришелъ позже, вызванный по телефону. Вечерній сумракъ накладывалъ на все густыя, темныя тѣни, въ которыхъ какъ-то терялись очертанія предметовъ—лампъ еще не зажигали,—но я все-таки сразу увидѣлъ страшную, непередаваемо - страшную картину. Прижавшись къ стѣнѣ, взволнованные, перепуганные стояли рослые, здоровые дѣтины—больничные служителя и какъ-то тупо, нерѣшительно, не зная, что дѣлать и робѣя, смотрѣли въ противоположный уголъ, гдѣ стояла больничная койка. Тамъ, крѣпко и грубо связанный веревками по рукамъ и ногамъ, плотно, вмѣстѣ съ тѣмъ, привязанный къ кровати, при полномъ сознаніи бился въ неописуемыхъ судорогахъ человѣкъ, обливаясь рвотой, задыхаясь, испуская какіе-то нечеловѣческіе крики и стоны.

У меня буквально поднялись отъ ужаса волосы, ничего подобнаго я не видѣлъ въ своей жизни. Койка дрожала и прыгала, буквально прыгала вверхъ отъ этихъ судорогъ связаннаго и привязаннаго къ ней человѣка сжимавшагося и разжимавшагося, несмотря на веревки, съ невѣроятною силою... Каждую секунду можно было ждать, что веревки лопнутъ или что больной задохнется... И къ тому же его взглядъ,—этотъ сознательный взглядъ, полный невыразимой муки, боли, тоски, полный страха, звѣрской злобы и жгучихъ человѣческихъ слезъ,—взглядъ, въ которомъ сквозила вмѣстѣ и мольба, и проклятіе, и угроза, и что-то такое, что дышало вмѣстѣ съ тѣмъ человѣкомъ, жизнью, мыслью. Нѣтъ, я не могу,—у меня нѣтъ словъ, нѣтъ силъ передать этотъ взглядъ, нѣтъ мужества припомнить, представить себѣ его такъ ясно, чтобы передать словами.

Тотъ, кто видѣлъ безсмертную картину Рѣпина, кто помнитъ его „Грознаго“, кто помнитъ эти страшные бѣлки и зрачки, еще не остывшіе отъ звѣрскаго бѣшенства, въ которыхъ великій мастеръ неуловимыми чертами заставилъ теплиться въ то же время и человѣческое горе, невыразимое страданіе, страстную боль,—боль до безумія,—кто помнитъ эти искаженныя злобой черты звѣря, въ которомъ художникъ, несмотря на самые ужасные аксессуары: кровь, судорогу смерти и проч., заставляетъ зрителя все-таки видѣть и понимать человѣка,—только тотъ пойметъ этотъ невѣроятный, неописуемый взглядъ! Я стоялъ не дыша, не двигаясь, точно въ столбнякѣ, безъ мысли, безъ сознанія, околдованный этимъ взглядомъ, прикованный къ мѣсту, и чувствовалъ только, какъ къ горлу у меня подступаютъ безсильныя, больныя слезы, какъ ужасъ охватываетъ меня все сильнѣе.

Еще немного, и я, право, не ручаюсь, что самъ не упалъ бы въ судорогахъ. Но тутъ какъ разъ вошелъ Гурвейсъ и я бросился къ нему точно за помощью, а не съ привѣтомъ,— не до привѣтствій было. Наскоро пожавъ мою руку, онъ быстро обернулся къ служителямъ.

— Это вы его привязали?

— Точно такъ!

— Зачѣмъ?

— Боязно было!—служители тоже пріободрились съ его приходомъ.

— Эхъ, вы! Четверо одного...

Онъ тщедушный, хилый на видъ, быстро подошелъ къ больному и самъ сталъ развязывать веревки. Развязывая, онъ въ то же время успокаивалъ его, ласкалъ, убѣждалъ крѣпиться и, странное дѣло, его ласковый, спокойный тонъ точно на самомъ дѣлѣ сталъ успокаивать страдальца. Ослабѣвалъ ли пароксизмъ, ласковый ли, участливый голосъ дѣйствовалъ тутъ, или все вмѣстѣ, но больной сталъ тише, его судороги слабѣе. Развязавъ ему руки и ноги, успокаивая, гладя по головѣ, Гурвейсъ безстрашно сталъ вытирать ему лицо полотенцемъ. Больной успокаивался все больше и больше, судороги прекратились, стоны и хрипы исчезли и глаза его,—его страшные бѣшеные глаза,—засвѣтились вдругъ человѣческою лаской. Онъ глядѣлъ на добраго, безстрашнаго врача взглядомъ полнымъ любви, благодарности и глубокой сосредоточенной грусти.

— Откройте ротъ... голубчикъ, откройте ротъ!..

Больной послушно открылъ ротъ и Гурвейсъ сталъ вычищать ему десна и зубы. Несчастный глядѣлъ на него и тихія человѣческія слезы капали изъ его открытыхъ глазъ одна “за другою. По-временамъ легкія судороги, какъ молніи, бороздили его лицо, отражаясь въ глазахъ не то страхомъ, не то угрозой... Вотъ-вотъ, казалось, сомкнутся челюсти,—и страхъ за копавшагося въ этихъ страшныхъ, ядовитыхъ зубахъ нѣсколько разъ чуть не вырвалъ у насъ всѣхъ громкаго крика. Но больной крѣпился, сознательно крѣпился, и все также любовно, все также плача глядѣлъ на него... Онъ боролся съ собой, боролся съ безсознательнымъ позывомъ съ судорогой и мы ясно видѣли, какихъ неимовѣрныхъ усилій, какого нечеловѣческаго напряженія воли стоила ему эта борьба...

— Ахъ!

Этотъ крикъ вырвался у всѣхъ насъ внезапно, невольно и, не помня себя, мы бросились къ койкѣ. Больной вдругъ не совладѣлъ съ собой,—челюсти сомкнулись помимо воли...

— Выйми палецъ!.. Разомкни челюсть силой!—вырвалось у меня, наконецъ, изъ задохшейся груди.

— Нельзя! Это обезпокоитъ больного!—какъ бы колеблясь отвѣтилъ Гурвейсъ.

— Но ты можешь заразиться!...

Блѣдный, но не терявшій самообладанія, онъ привычнымъ образомъ повелъ плечами.

— Если могу, то я уже все равно зараженъ! Но успокойся,—наука не знаетъ ни одного факта передачи этой заразы человѣкомъ человѣку...

Я задрожалъ отъ этого ледяного тона, я похолодѣлъ, меня трясла лихорадка, зубы стучали какъ въ пароксизмѣ, но Гурвейсъ продолжалъ сидѣть все такъ же, повидимому, спокойно, осторожно держа на вѣсу руку съ ущемленнымъ пальцемъ у сведеннаго судорогой рта, успокаивая и гладя несчастнаго другою, свободною рукой. А тотъ глядѣлъ на него взглядомъ полнымъ мольбы, и стономъ, и слезами прося себѣ прощенія. Это была безмолвная, тихая драма, трагедія,—что хотите,— но, во всякомъ случаѣ, что-то небывалое, поражавшее своею крайнею неестественностью. Предо мною лежалъ живой, умный человѣкъ, глубоко сознающій и весь ужасъ своего положенія, и все зло, причиняемое имъ другому, на котораго онъ глядѣлъ съ такою мольбой, съ такою любовью,—и безсильный въ то же время совладать съ собой, съ этимъ невольно причиняемымъ зломъ. Я понималъ его жгучія слезы, понималъ мольбу его взгляда, его ужасный стонъ; я видѣлъ, какъ онъ дѣлалъ усилія разомкнуть челюсти и не могъ. И то, что онъ не могъ, увеличивало его страданія, его ужасъ,— приводило его въ ярость.

Когда онѣ разомкнулись, наконецъ, и ущемленный палецъ выскользнулъ, я бросился къ Гурвейсусъ крикомъ: „прижигай, прижигай скорѣй!“—Онъ обмылъ кровь какимъ-то растворомъ и прижегъ.

— Повторяю тебѣ: наука еще не знаетъ случая передачи бѣшенства человѣкомъ—человѣку...—какъ-то вскользь пробормоталъ онъ мнѣ ради успокоенія:—не волнуйся!

Агонія длилась всю ночь и добрую часть слѣдующаго утра. Больной зналъ, что ему нѣтъ спасенія, что наука лѣченія безсильна,—онъ это понималъ и сознавалъ вполнѣ ясно. Онъ молилъ только объ одномъ, чтобъ его не оставляли одного, чтобы хоть кто-нибудь сидѣлъ у его постели и глядѣлъ на него такимъ добрымъ, человѣческимъ взглядомъ. По-временамъ, однако, въ рѣдкіе промежутки покоя между пароксизмами, которые становились все сильнѣе и сильнѣе, къ нему слетала иногда тихая надежда, и съ невообразимо-грустною мольбой, съ отчаянно-жгучею мольбой онъ поднималъ вдругъ полные слезъ глаза и какъ-то нерѣшительно, какъ-то робко спрашивалъ: неужели такъ-таки и нѣтъ спасенья? Блѣдный, растроганный до глубины души, Гурвейсъ блѣднѣлъ еще больше, успокаивалъ его, говорилъ что-то о природѣ и ея тайнахъ, приводилъ какіе-то примѣры, но вотъ-вотъ, казалось, готовъ былъ разрыдаться. Самообладаніе стоило ему неимовѣрныхъ усилій,—тѣмъ не менѣе онъ оставался все время съ больнымъ, такъ какъ, я, обезсиленный, измученный, разбитый всею этою тяжелою картиной, волей-неволей принужденъ былъ уйти въ другую комнату, чтобы не заболѣть самому.

И Гурвейсъ, какъ мать, какъ сестра, сидѣлъ все время съ несчастнымъ съ глазу на глазъ и, какъ нѣжная мать, какъ сестра, дѣлилъ съ нимъ его ужасныя послѣднія минуты. Припадки становились все сильнѣе,—человѣкъ все больше уступалъ звѣрю, разсудокъ, сознаніе, мысль все властнѣе подчинялись недугу, духъ слабѣлъ, но, слабѣя, все-таки отчаянно боролся. Иногда самъ больной, чувствуя приближеніе припадка, кричалъ, вопилъ: „уходите, уходите!“ — и затѣмъ уже, не помня себя, метался и бился такъ, съ такими стонами и криками, что ихъ слышали даже на улицѣ,—что окна и полъ дрожали даже у меня. И въ эти страшныя минуты,—минуты полной, казалось, побѣды недуга надъ духомъ,— до меня долеталъ тихій, ровный, спокойный и ласкающій голосъ врача, которымъ онъ успокаивалъ, уговаривалъ больного, напоминалъ ему о другихъ видѣнныхъ имъ страданіяхъ, напоминалъ героевъ-мучениковъ... И чудо свершалось: побѣжденный, казалось, духъ человѣка воскресалъ, оживалъ отъ этого магическаго слова человѣческой любви, отъ этого тона нѣжной матери, отъ этихъ великихъ, приводимыхъ примѣровъ любви и самоотверженія, и воскресая,—хоть на моментъ, но побѣждалъ недугъ,—пробуждалъ человѣка во всей его человѣческой красотѣ и мощи. И пробуждавшійся на моментъ человѣкъ полнымъ скорби и страданія голосомъ молилъ себѣ прощенія за свою слабость, благодарилъ за участіе и, хватая и цѣлуя руки Гурвейса, страстно и громко рыдая, просилъ у него смерти...

— Братъ! другъ! мать!—молилъ онъ, задыхаясь отъ слезъ:—именемъ всего святого, что есть въ человѣкѣ,—во имя любви и состраданья,—дайте мнѣ яду!... Я хочу умереть человѣкомъ, а не звѣремъ...

— Развѣ я могу убивать!?—долеталъ до меня дрожавшій голосъ:—я—врачъ, обязанный лѣчить и спасать людей!

— Но спасенья все равно вѣдь нѣтъ?!—не то спрашивалъ, не то утверждалъ, колеблясь, страдалецъ!...

— Я дѣлаю все, что велитъ наука... Природа для нея еще мало раскрытая книга!—отвѣчалъ все также ласково Гурвейсъ, только голосъ его дрожалъ все больше:—успокойтесь и не теряйте вѣры...

— Нѣтъ,— вздыхалъ больной:—въ жизнь у меня уже нѣтъ вѣры... Но, умирая, я вѣрю въ человѣка!...

И я слышалъ страстные поцѣлуи и лобзанья, которыми бѣшеный осыпалъ руки и платье врача, давшаго ему возможность умереть съ такою великою и святою вѣрой.

VIII.

А въ это самое время на улицахъ носилась та страшная, стихійная человѣческая буря,—безсознательная, какъ и всякая стихія, какъ она же безжалостная, жестокая, ничего не разбирающая, какъ она роковая,—та буря, что, зарождаясь незамѣтно, исподволь, гдѣ-то глубоко и тихо, вдругъ, внезапно, подъ вліяніемъ какого-нибудь самаго незначительнаго фактора, волнуетъ спокойное на видъ море человѣческой жизни. Такія стихійныя бури отличаются отъ сознательнаго движенія человѣчества тѣмъ, что всецѣло лишены созидающаго, творческаго элемента, что онѣ представляютъ собою только взрывъ накопившейся годами страсти. Вообще, онѣ имѣютъ много общаго съ катаклизмами въ мертвой, неорганической природѣ. Тамъ, какъ и тутъ, постепенно, тихо, годами и незамѣтно накопляются скрытыя въ потенціи силы и, скопившись, ждутъ только незначительнаго толчка, малѣйшаго движенія, чтобы вдругъ, внезапно произвести катастрофу. Громадная лавина, ломающая лѣса и засыпающая цѣлыя деревни, срывается съ горъ отъ дѣтскаго плача.

Въ такихъ явленіяхъ неорганическаго міра мы видимъ нѣчто роковое, мы складываемъ предъ ними руки, мы не бранимъ ихъ, не хвалимъ, мы признаемъ ихъ за нѣчто, стоящее внѣ нашей воли, и стремимся только понять ихъ и постигнуть. Къ стихійнымъ явленіямъ человѣческой жизни, къ такимъ ея бурямъ мы относимся иначе; ихъ мы любимъ или не любимъ, бранимъ или хвалимъ,—такъ или иначе прилагаемъ къ нимъ мѣрку нашихъ личныхъ симпатій. А между тѣмъ, по своей природѣ, и тѣ и другія тождественны, и тѣ и другія носятъ характеръ одинаково-роковой, одинаково-безсознательный и стоятъ внѣ нашей личной воли. Крестовые походы дѣтей, напримѣръ, въ средніе вѣка, были въ сущности не чѣмъ инымъ, какъ тою же катящеюся съ горъ лавиной.

Бушующія волны такихъ бурь направляются сначала обыкновенно туда, гдѣ онѣ встрѣчаютъ или могутъ встрѣтить меньше всего отпора или сопротивленія, почему онѣ и сметаютъ только тѣхъ, кто въ данный историческій моментъ является слабѣйшимъ,—слабѣйшимъ не только въ физическомъ, но и въ соціальномъ, правовомъ смыслѣ. Оттого и кажется такъ, будто онѣ всецѣло имѣли въ виду только такихъ слабѣйшихъ и только на нихъ направлялись. Это тоже законъ мертвой, безсознательной, неорганической природы,—законъ стихій. Котелъ, черезчуръ переполненный парами, разрывается въ точкѣ наименьшаго сопротивленія.

Разверните исторію, эпическія сказанья, басню, въ которыхъ человѣческое творчество формулировало въ образахъ свои вѣковыя воззрѣнія, свой опытъ, и вы увидите, что при стихійныхъ буряхъ за вины всѣхъ платится слабѣйшій, что накопившіяся страсти направляются только на него и дѣлаютъ его отвѣтственнымъ за все, что такъ или иначе способствовало ихъ накопленію.

Въ данномъ случаѣ это была еврейская бѣднота, на которую направилась стихійно вспыхнувшая уличная буря. Расходившаяся, наэлектризированная толпа, сама не отдавая себѣ отчета: зачѣмъ, почему?—повинуясь одному неодолимому побужденію разрушать, рвать, уничтожать, съ какою-то стихійною страстью, въ какомъ-то болѣзненномъ, какъ пароксизмъ бѣшенства, экстазѣ разбивала еврейскія квартиры и лачуги. Человѣкъ заражался этимъ экстазомъ, этою вспыхнувшею страстью къ разрушенію отъ человѣка, группа отъ группы, а всякая новая разрушенная лачуга увеличивала и общее возбужденіе, и вспыхнувшую страсть... Во всемъ этомъ не было ни мысли, ни сознанія, ни ясной цѣли,—ничего, кромѣ вспыхнувшей страсти... Толпа била, ломала, уничтожала, казалось, только для того, чтобы слышать звукъ и трескъ ломаемаго и разбиваемаго, и каждый ловкій ударъ, куда бы онъ ни приходился, каждый трескъ и звонъ,—былъ ли то звонъ зеркальнаго окна или крошечнаго, тусклаго оконнаго стеклышка,— все равно, будилъ ея восторгъ и ликованье... Просто-на-просто, катилась лавина и сметала на своемъ пути то, что было ей по силамъ.

.

 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы шли съ Гурвейсомъ къ нему, оба разбитые, измученные, усталые, изъ больницы, гдѣ только-что закрыли глаза несчастному страдальцу. Гурвейсъ жилъ въ самомъ центрѣ бѣдноты, намъ приходилось идти такимъ образомъ переулками, гдѣ больше всего бушевала стихія и печальный видъ разрушенія: разбитыя окна, вещи, носившійся вездѣ пухъ, вездѣ валявшійся хламъ, и стоны, и вопли бѣдняковъ ремесленниковъ, превращенныхъ въ одинъ моментъ въ безусловныхъ нищихъ безъ всякаго крова,—усугублялъ то глубокое горе, что мы несли съ собою. Вездѣ кричали дѣти, рыдали женщины: вездѣ стоялъ стонъ и содомъ... Гурвейсъ молчалъ, онъ только дышалъ порывисто... Глубокая обида за своихъ, за несчастныхъ, пострадавшихъ только за свой языкъ и обычай,—безъ личной вины съ своей стороны, зря,—обида понятная каждому, кто можетъ перенестись въ душу другого, сжала плотно его губы, заставила поблѣднѣть еще больше, почти посинѣть его блѣдныя щеки. Вѣдь и онъ, отдававшій себя всецѣло другимъ, былъ такой же „жидъ“, а, значитъ, и противъ него въ общей массѣ направлялась эта слѣпая стихія, и онъ бы долженъ былъ стоять рядомъ съ этими рыдавшими нищими, дѣлить ихъ участь, помогать имъ въ самозащитѣ! Гдѣ и въ чемъ граница между ними, когда онъ самъ не хотѣлъ знать ее, самъ не отдѣлялъ себя отъ другихъ?! Эти мысли жгли меня точно каленымъ желѣзомъ, а вѣдь я не могъ чувствовать все это такъ страстно и сильно, какъ, несомнѣнно, чувствовалъ онъ; не могъ, органически не могъ принимать все это такъ же близко къ сердцу. И потому я понималъ, какая глубокая буря должна волновать его грудь, какія жгучія, обидныя слезы наполняютъ его душу,—отчего онъ дрожитъ такъ и дышетъ... Я самъ, казалось, стыдился себя, стыдился идти съ нимъ рядомъ, стыдился, что не дѣлю съ нимъ одной доли и обиды, что такъ или иначе я принадлежу къ тѣмъ, что нанесли ему эту больную, невыразимо больную обиду.

— Вотъ она стадность!... Помнишь,—у Михайловскаго, въ его статьѣ „герои и толпа“?!— вырвалось у него какимъ-то больнымъ крикомъ, при видѣ одной буквально разбитой лачуги, на развалинахъ которой рыдали оборванныя нищія дѣти.—Вотъ она, стихійная справедливость!

Нищета—нищету!.. Свой—своего... за другой кафтанъ, за другой обычай!.. Умно!

Онъ бросилъ дѣтямъ денегъ и пошелъ, все такъ же молча, плотно сжавъ губы, дрожа отъ волненія, а я шелъ за нимъ какъ виноватый, не находя ни словъ, ни возраженій, ни мысли... Я чувствовалъ, точно вина своихъ ложится и на меня,—и еще яснѣе понималъ, какъ должна быть ему больна обида его своихъ... Въ сущности, отношеніе каждаго изъ насъ къ нашимъ своимъ было одинаково... Гурвейсъ во многомъ былъ настолько же чуждъ массѣ еврейства, насколько я бушевавшей противъ нищихъ евреевъ толпѣ. Тѣмъ не менѣе, теперь, тутъ эта непонятная сразу, неуловимая связь каждаго съ своимъ чувствовалась особенно остро. Помню, что, не выдержавъ, я схватилъ его руку, пожалъ и затѣмъ обнялъ. Онъ обнялъ меня, дрожа, задыхаясь, и мнѣ показалось, что что-то влажное, теплое упало изъ его глазъ на мои щеки.

Не знаю, что думалъ Гурвейсъ, но мнѣ, конечно, не приходило и въ голову, чтобы разрушеніе, погромъ могли коснуться и его квартиры,—квартиры самаго популярнаго врача. Ни на одинъ моментъ страхъ за его „гнѣздо“, въ которомъ онъ отдыхалъ среди своей рѣзвой дѣтворы отъ своей тяжелой работы, не омрачилъ еще больше моихъ мыслей, не усугубилъ моей душевной боли. Гурвейсъ, правда, все прибавлялъ и прибавлялъ шаги, но я не придавалъ этому никакого значенія... Мнѣ казалось, что онъ просто хочетъ убѣжать скорѣй отъ этихъ скверныхъ, глубоко печальныхъ картинъ, стоновъ и рыданій. Я забылъ, что стихія слѣпа, что она ничего не разбираетъ...

И я ахнулъ, искренно ахнулъ, когда картина повальнаго разрушенія и его „гнѣзда“ предстала предо мной. Погромъ былъ въ полномъ разгарѣ, толпа бушевала еще у него въ домѣ, и, не помня себя отъ негодованія, отъ вспыхнувшей злобы, я бросился стремглавъ, вверхъ по лѣстницѣ. Все, что до сихъ поръ волновало меня, мучило, давило,—все больное, щемящее чувство вылилось, перешло въ одно бѣшенство,—такое же стихійное, можетъ быть, какъ и буйство разбивавшихъ... Можетъ быть, это была та же психическая зараза, принявшая только иное направленіе, направившаяся иначе,—которой заражались люди на улицѣ другъ отъ друга,—по крайней мѣрѣ, я себя не помнилъ, не сознавалъ, я дѣйствовалъ не разсуждая, не думая... Тамъ, на площадкѣ лѣстницы, прижавшись другъ къ другу, стояли испуганныя дѣти, стояла жена Гурвейса, закрывавшая ихъ собою, и бросились къ намъ, ломая руки, съ криками и плачемъ...

Гурвейсъ схватилъ младшаго ребенка на руки и обнялъ бившуюся въ истерикѣ жену, что-то шепча, говоря какіе-то неясные, спутанные обрывки мыслей, фразъ, которыми силился успокоить семью, а я бросился въ разбитыя двери къ бушевавшей толпѣ и въ тотъ же моментъ услышалъ близкую дробь барабана...

Было ли это дѣйствіе моего нечеловѣческаго крика, вырвавшагося изъ пересохшаго горла, какъ вырывается рычаніе у разъяреннаго звѣря,— бѣшеный ли видъ мой, бросившагося впередъ съ сжатыми кулаками,—оружія у меня не было,—дробь ли барабана подѣйствовала или все вмѣстѣ,—не знаю, но бушевавшая толпа, остановившись точно въ изумленіи на моментъ, стремглавъ бросилась вонъ, увлекая и меня за собой. Это была паника, чистѣйшая паника, въ которую такъ легко переходитъ стихійное возбужденіе, не поддержанное сознаніемъ и волей. Разъ я видѣлъ кулачный бой, гдѣ „стѣна на стѣну“ шли люди, ничего не имѣвшіе другъ противъ друга, увлеченные только общимъ примѣромъ, зараженные общимъ настроеніемъ. Никто имъ не мѣшалъ, ничто не угрожало... Вдругъ, грянулъ выстрѣлъ,—инженеры недалеко взорвали скалу,—и вся толпа, одинъ за другимъ, бросилась вразсыпную, сама не зная зачѣмъ и почему. Этотъ грохотъ выстрѣла явился только диссонансомъ въ общей атмосферѣ, что ли, тишины и покоя, при которой совершался бой, и этого было достаточно, чтобы все измѣнилось и разлетѣлось.

Толпа бѣжала,—нѣтъ: летѣла, вѣрнѣе,—внизъ по лѣстницѣ какъ вспугнутое стадо, безсознательно, точно такъ, какъ за минуту передъ тѣмъ все разрушала... Съ каждымъ шагомъ ускоряла она свое бѣгство, съ каждою секундой, казалось, росла ея паника... Одинъ наскакивалъ на другого, каждый толкалъ другъ друга, точно пьяные, точно сонные люди... И вдругъ, одинъ изъ нихъ, толкнутый сверху, споткнувшись и потерявъ равновѣсіе, полетѣлъ черезъ перила внизъ, на каменный полъ, со второго этажа...

До насъ всѣхъ донесся глухой звукъ этого паденья и отчаянный, раздиравшій душу крикъ, дикій стонъ, за которымъ сразу наступило напряженное безмолвіе. Все точно застыло въ этомъ стонѣ... Гурвейсъ стоялъ все такъ же неподвижно, задыхаясь, какъ статуя блѣдный, держа ребенка и обнимая жену. Судорога бороздила его лицо, а глаза свѣтились тусклымъ, холоднымъ и жесткимъ блескомъ. Но, заслышавъ этотъ звукъ и крикъ, онъ, какъ и всѣ, вздрогнулъ весь съ головы до ногъ и опустилъ обнимавшую руку... Еще моментъ, одинъ моментъ какого-то нерѣшительнаго колебанія, какое-то движеніе, неуловимое, непередаваемое движеніе внутренней борьбы, и врачъ-человѣкъ одержалъ верхъ надъ обиженнымъ, невыразимо обиженнымъ отцомъ и гражданиномъ. Онъ опустилъ, вдругъ, ребенка и привычнымъ, совсѣмъ машинальнымъ, жестомъ нащупалъ свой „прелестный наборъ“. Тотъ, конечно, былъ на мѣстѣ, и Гурвейсъ бросился внизъ...

Безмолвно, не разжимая рта, безъ одного звука, все такъ же блѣдный, все съ тѣмъ же казалось, тусклымъ, холоднымъ взглядомъ, онъ, точно механически, ощупалъ пульсъ упавшаго, сердце, перевязалъ его голову и ногу, обмылъ отъ крови его лицо. Сбѣжавшаяся со всего дома прислуга и нѣсколько товарищей несчастнаго окружали насъ тоже безмолвно, тѣснымъ кругомъ, тѣсною толпой. Что свѣтилось въ ихъ взорахъ, что стояло въ ихъ лицахъ,—я не знаю; я глядѣлъ только на Гурвейса, полный благоговѣнія и какого-то особенно хорошаго человѣческаго чувства. Помню, что меня тяготило это безмолвіе; мнѣ хотѣлось что-нибудь сказать ему, сказать ласковое, теплое, и очень можетъ быть, что то же испытывала окружавшая толпа... Говорятъ, женщина меньше всего справляется съ такою потребностью,—она не можетъ противостоять этому влеченію... По крайней мѣрѣ, такъ было тутъ,—женщина не выдержала:

— Батюшка ты нашъ!., отецъ родной!., заступникъ!—вырвалось у одной какъ-то невольно вмѣстѣ со слезами:—злодѣя своего самъ же и лѣчишь... Праведникъ ты, какъ есть заступникъ!...

Этого было уже слишкомъ для Гурвейса,—онъ не выдержалъ, какъ не выдерживаютъ дѣти и взрослые, когда имъ жалостливо подчеркиваютъ и напоминаютъ ихъ сдерживаемую черезъ силу боль. Эта жалостливость бередитъ душевную рану больше новой обиды она не успокаиваетъ, не исцѣляетъ,—она обостряетъ ощущеніе страданія у дѣтей, возбуждаетъ законную человѣческую гордость у взрослаго, для котораго жалость всегда обидное чувство... Зачѣмъ ему эта жалость, когда и подъ сильнымъ ударомъ онъ не склоняется и гордо держитъ голову,—зачѣмъ она ему съ ея слезами, когда онъ, страдающій неизмѣримобольше, потрясенный неизмѣримо глубже, плотно сжимаетъ свои губы и молчитъ, не издавая ни одного стона? Гурвейсъ не выдержалъ,—онъ поднялся на эти причитанья блѣдный, дрожащій, негодующій и окинулъ взглядомъ окружавшихъ.

— Неправда!—рѣзко крикнулъ онъ въ упоръ:— неправда! Я—жидъ!

Это все, что вырвалось у него изъ плотно сжатыхъ устъ за это время,—это все, что онъ кинулъ людямъ въ лицо какъ укоръ. И, склонивъ ко мнѣ на плечо свою усталую, измученную голову, онъ вдругъ зарыдалъ какъ ребенокъ...

Примечания

1. Еврейскій опрѣснокъ.

Примѣчанія редакторовъ Викитеки

1. Сочинение издано впервые в 1887 году и его литературный жанр определен как «этюд», позже сочинение было издано как «рассказ» и как «повесть».
   
   Отдельные издания:
   * "Жид" : Этюд Г.А. Мачтета. - Одесса : тип. "Одес. вестн.", 1887. - [4], 76 с.; 17.
   * "Жид" : Этюд Г.А. Мачтета. - 2-е изд. (передел. автором). - Москва : ред. журн. "Русская мысль", 1888. - 70 с.; 17.
   * "Жид" : Рассказ. - 4-е изд. - Москва : С.С. Шемаев, 1899. - 80 с.; 17.
   * Жид : Рассказ Г.А. Мачтета / (Передел. Ю.С. под ред. авт.). - Харьков : Харьковск. о-во распространения в народе грамотности Изд. ком., 1896. - 48 с.; 17.
   * Жид : Рассказ Г.А. Мачтета / (Передел. Ю.С. под ред. авт.). - 2-е изд. - Харьков : Харьковск. о-во распространения в народе грамотности Изд. ком., 1901. - 48 с.; 17.
   * Жид : Рассказ Г. А. Мачтета / (Передел. Ю.С. под ред. авт.). - 3-е изд. - Харьков : Харьковск. о-во распространения в народе грамотности Изд. ком., 1904. - 48 с.; 17.
   * Жид : по рассказу Г. А. Мачтета. - Москва : Красная новь, 1923. - 40 с.; 18 см.
   * Жид / По рассказу Г. А. Мачтета. - 2-е изд. - М. ; Л.: Гос. изд-во, 1925. - 32 с. : ил. ; 16 см.
   
   В сборниках:
   * Силуэты : (Новые повести и рассказы). Т. [1]-2 / Григорий Мачтет. - Москва : ред. журн. "Рус. мысль", 1888-1893. - 2 т.; 19. 2 том. [В тундре и тайге; Заклятый казак; "Жид"; "Белая панна"; Хамелеон; Пессимистка; Холера; Добрый волк]. - 1893. - [4], 443 с.
   * Полное собрание сочинений Г. А. Мачтета : первое посмертное издание с биографией и портретом автора : [в 12 т.] / Г. А. Мачтет. - Киев : Б. К. Фукс, 1902 [ценз.]. - 17 см. Т. 10: Силуэты. - 1902. - 270 с.
   * Полное собрание сочинений Г. А. Мачтета : С портр. авт. / Под ред. и с критико-биогр. очерком Д.П. Сильчевского. Т. 1-10. Т. 5 : [На Украине: И один в поле воин. Жид. Смотрины]. - 1911. - [6], 271 с.
   * Жид : Сборник [рассказов и очерков о прошлом еврейства в России] / Составил и редактировал И. Гир ; Г. Мачтет, М. Конопницкая и др. - Москва : изд-во "Пучина", [1929] МСМXXIX. - 269, [2] с., [1] с. объявл.
   * Избранное / [Вступ. статья Т. Г. Мачтет-Юркевич, с. 3-29] ; [Подготовка текста и примеч. В. Г. Титовой]. - Москва : Гослитиздат, 1958. - 615 с., 1 л. портр.; 21 см.
2. В издании 1902 года присутвует в виде примечания, с предшествующем текстом:
   Въ первоначальной редакціи этой повѣсти предшествовало слѣдующее предисловіе автора.