графа
Е. А. САЛІАСА.
Томъ XI.
Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типографія Д. А. Бончъ-Бруевича, Мясницкая, Козловскій пер., домъ Прянишникова.
Яун-Кундзе.
Романъ въ двухъ частяхъ.
править
Былъ май мѣсяцъ, 1722 года.
Въ одномъ шведскомъ приморскомъ городѣ господствовало особенное оживленіе на улицахъ. Повсюду, и въ городѣ, и въ окрестностяхъ его на нѣсколько верстъ кругомъ, стояли лагеремъ русскіе полки.
Улицы и дома были переполнены военачальниками, офицерами и солдатами. Весь край переживалъ еще смутные дни послѣ упорной борьбы и долго чередовавшихся походовъ и сраженій.
Городъ этотъ, не разъ видавшій въ стѣнахъ своихъ московскихъ ратниковъ, еще со временъ могущества Великаго Новгорода, былъ теперь завоеванъ русскими у шведовъ. Это былъ богатый, цвѣтущій портъ — Рига.
Но теперь оживляло городъ не одно присутствіе наступавшихъ сюда русскихъ полковъ, а, главнымъ образомъ, личное присутствіе самого русскаго Императора, о которомъ гремѣла уже слава во всѣхъ предѣлахъ земныхъ.
Давно ли въ этой полудикой странѣ — Московіи хозяйничали какъ хотѣли и татары, и нѣмцы, и поляки… Кто только не побѣждалъ этихъ московцевъ! Давно ли царствовалъ въ Москвѣ скромный и боязливый царь Алексѣй, по прозвищу «тишайшій», котораго почти и знать не хотѣли другіе повелители другихъ странъ. Нынѣ народился иной царь московскій, который своими дѣяніями и побѣдами какъ бы завоевалъ себѣ новое званіе Императора.
Страннымъ и даже смѣшнымъ казалось сначала и курфюрсту, польскому королю, и шведскому, и нѣмецкимъ королямъ слышать, что эта восточная варварская земля хочетъ именоваться Имперіей, на подобіе священной Римской Имперіи. Но затѣмъ, вскорѣ грохотъ и блескъ оружія этихъ варваровъ поневолѣ заставилъ ближайшихъ и дальнѣйшихъ монарховъ сознаться, что царь московскій достоинъ именоваться Императоромъ Всероссійскимъ.
Великій преобразователь, фельдмаршалъ и плотникъ, грозный деспотъ и веселый собесѣдникъ, проводилъ время въ Ригѣ такъ же, какъ всегда, занятый съ восхода солнца и до вечера всякаго рода дѣлами и заботами. Вмѣстѣ съ нимъ сюда же прибыла и его жена, уже считаемая первой русской Императрицей, а между тѣмъ женщина простого и загадочнаго происхожденія, о которой не мало толковали въ Европѣ.
Государь проводилъ весь день внѣ дома, или уѣзжая въ портъ, подолгу оставался на корабляхъ, стоявшихъ въ заливѣ, или бывалъ въ окрестностяхъ, среди своихъ дружинъ. Государыня сидѣла почти безвыѣздно у себя, въ небольшомъ, но красивомъ домикѣ, который предложилъ русскому императору одинъ изъ богатыхъ рижанъ.
Однажды, около полудня, къ этому дому подъѣхалъ верхомъ, въ сопровожденіи двухъ офицеровъ, военачальникъ, губернаторъ Риги, князь Репнинъ и послалъ доложить о себѣ государынѣ.
Принятый ею, князь черезъ четверть часа уже вышелъ обратно и приказалъ одному изъ сопровождавшихъ его офицеровъ:
— Ступай въ острогъ, спроси тамъ оную персону. Кого, ты знаешь! И захвати съ собой двухъ конвоировъ, веди сюда… Да веди, братецъ, строжайше и крѣпчайше. Ее допустятъ къ государынѣ, а ты стань здѣсь и, когда она выйдетъ, обратно отведи ее въ замокъ. Промахнешься въ чемъ — смотри! Плохо будетъ!
Офицеръ двинулся исполнять приказаніе, а князь Репнинъ, въ сопровожденіи другого офицера, направился въ противоположную сторону, чтобы присоединиться, въ числѣ прочихъ, къ свитѣ самого государя, осматривавшаго предмѣстье города и выбиравшаго мѣсто для постройки цитадели.
Черезъ часъ послѣ этого, къ резиденціи императорской, двое конвойныхъ солдатъ, съ ружьями на плечахъ, подъ командой офицера, привели изъ замка высокую, худощавую женщину лѣтъ сорока на видъ. Это была простая крестьянка, свѣтло-бѣлокурая, такъ что сѣдина въ головѣ едва отличалась отъ свѣтло-бѣлыхъ волосъ. Худое желтоватое лицо ея обличало изнуреніе, въ немъ ясно сказывалась болѣзненность, вѣроятно послѣдствіе тюремнаго житья. Свѣтло-сѣрые глаза безпокойно блуждали, и было замѣтно и въ лицѣ ея и во всѣхъ движеніяхъ, что она сильно взволнована и смущена. При малѣйшемъ словѣ конвойныхъ, при встрѣчѣ съ кѣмъ-либо и, наконецъ, въ минуту приближенія къ императорской резиденціи, откуда къ нимъ вышли двое гайдуковъ въ кафтанахъ съ позументами, — женщина пугалась. Она боязливо взглядывала изподлобья, даже слегка вздрагивала, какъ бы въ постоянномъ ожиданіи чего-либо для нея погибельнаго.
— Ты не робѣй! Чего робѣешь! раза три сказалъ ей офицеръ, видя ея тревогу.
Женщина не отвѣчала ничего и только разъ мотнула головой и пробурчала какія-то слова, но не по-русски.
Конвой остановился у главнаго крыльца. Гайдуки, вышедшіе навстрѣчу, приняли женщину отъ ея стражи и повели въ горницы. Была минута — и она, испуганно глядя на всѣхъ, остановилась, какъ бы не рѣшаясь двигаться далѣе, и, задрожавъ всѣмъ тѣломъ, собиралась, повидимому, оказать сопротивленіе.
— Не бойсь, не бойсь. Ничего тебѣ не будетъ! ласково и тихо сказалъ ей офицеръ.
Женщина украдкой перекрестилась по-католически и, подавивъ тяжелый вздохъ, перешагнула порогъ дома. Ее ввели въ небольшую горницу, красиво убранную, съ деревянными рѣзными стѣнами и рѣзнымъ потолкомъ. Это была столовая въ стилѣ среднихъ вѣковъ.
Гайдуки тотчасъ прошли далѣе и оставили ее одну. Женщина, дико озираясь, ничего однако не замѣчала. Она была слишкомъ встревожена и, казалось, сознательно взглядывала только на двѣ двери, которыя были передъ ней.
Что думала она и чего ждала? — Богъ вѣсть!
Въ ея головѣ мелькали всякіе ужасы, мерещился ей даже палачъ съ топоромъ, который вотъ сейчасъ выйдетъ изъ дверей и отрубитъ ей голову.
Чрезъ нѣсколько мгновеній появился старикъ, по одеждѣ и оружію — военный, а по длиннымъ, сѣдымъ усамъ его, которые повисли съ лица до самаго воротника кафтана, можно было узнать уроженца Украйны. Это былъ типичный малороссъ, потомокъ удалыхъ запорожцевъ. Сѣрые глаза его подъ мохнатыми сѣдыми бровями ярко горѣли и вспыхивали, какъ у двадцати-лѣтняго юноши. Онъ кивнулъ головой женщинѣ и, подходя, выговорилъ добродушно:
— Ты вѣдь по-русски ни слова не знаешь?
Женщина молча замотала головой.
— Что жъ по-латышски что ли?
— Могу… вымолвила только женщина.
— Ну такъ по-польски говоришь? перемѣнилъ онъ языкъ. Твой языкъ польскій?
По-польски женщина отвѣтила тотчасъ и зачастила словами, завѣряя прежде всего «пана ясновельможнаго», что она ни въ чемъ неповинна, что она взята въ плѣнъ русскими войсками, разорена и томится въ острогѣ, не зная, что приключалось со всей ея семьей.
— Добже, добже, махнулъ рукой старикъ. Это не мое дѣло. Ты отвѣчай мнѣ на вопросы. Ты Христина?
— Я Христина Енрихова, а по отцу Сковорощанка. Такъ зовутъ люди. А отецъ звалъ иначе. Звался онъ Самуиломъ Сковоротскимъ. Все это правда, ясновельможный панъ, я не лгу… Но я не виновата. Я просила только облегчить свое заключеніе, просила, хоть ради моихъ дѣтей, помиловать меня и на волю выпустить. Я ничего не прошу другого… А что я говорила въ супликѣ своей, то все правда… Да и она, Марта, сама вспомнитъ, коли захочетъ.
— Марта? вымолвилъ встрепенувшись старикъ.
— Да, Марта.
— Ну, милая моя… Ты хоть и простая крестьянка, а все-таки, видать, женщина не совсѣмъ глупая. Поэтому пойми, что я тебѣ скажу: ты этакъ не называй ея величество ни въ глаза, ни заглазно. Она для тебя, какъ и для всего міра — государыня Екатерина Алексѣевна.
— Но вѣдь ея имя отъ рожденія — Марта, отозвалась Христина. Я такъ и называю ее…
— Вѣрю, знаю… Но пойми, что ты должна называть государыню — государыней, а не Мартой. И въ бесѣдѣ съ нею, хоть и не прямо, а при моей помощи, все-таки имени этого — Марты, не упоминай! Поняла?
— Поняла, ясновельможный панъ.
— Ну вотъ, сейчасъ я тебя предъ государыней поставлю, и что будетъ она тебя чрезъ меня спрашивать, то ты по сущей правдѣ и говори. Если чего, избави Боже, налжешь, то тебѣ еще хуже будетъ.
— Зачѣмъ мнѣ лгать, я одну сущую правду скажу, что и въ супликѣ говорила.
— Ну, хорошо. Обожди тутъ минуту, да успокойся немного. Чего дрожишь? Ничего худого тебѣ не сдѣлаютъ. Присядь-ко вотъ тутъ, да вздохни. Чувства свои постарайся успокоить. А то въ этомъ видѣ ты ни говорить, ни объясняться не будешь въ состояніи. Ну присядь!
Малороссъ ласково положилъ руку на плечо женщины и почти силкомъ усадилъ ее на деревянный стулъ.
Двинувшись въ другія горницы, старикъ-воинъ едва замѣтно помоталъ головой и пробурчалъ себѣ подъ носъ, на своемъ родномъ хохлацкомъ нарѣчіи:
— Дѣла, дѣла… Вонъ они, какія дѣла. Какая диковина на свѣтѣ бываетъ!.. А сходствія совсѣмъ никакого… Это совсѣмъ латышка или голландка, что ли… Совсѣмъ бѣлобрысая. Съ нашей чернобровой царицей ни чуточки сходствія нѣтъ.
Проходя чрезъ пустую горницу, онъ остановился вдругъ:
«А знаетъ ли государь про то, что оную женщину сюда представили и допустили къ государынѣ. Если онъ не знаетъ, да вдругъ, оборотя домой не въ урочный часъ, найдетъ ее тутъ… Тогда и мнѣ не сдобровать!»
Постоявъ мгновенье, старикъ вздохнулъ и двинулся далѣе, бурча себѣ подъ носъ:
— Что жъ тутъ раздумывать? Хоть и не виноватъ, а дубинки отвѣдаешь! Да и всѣ отвѣдаютъ ее. Начать съ князя Репнина. А на міру и дубинка легка, какъ смерть красна!..
Военный, вышедшій къ Христинѣ и отправившійся доложить государынѣ о приводѣ женщины изъ замка по ея указу — былъ уже 75-лѣтній старикъ, которому можно бы было дать 50 лѣтъ, еслибъ не бѣлые, какъ снѣгъ, усы и не блестящая, серебряная щетка волосъ на головѣ, коротко остриженныхъ, кромѣ маковки, гдѣ виднѣлся маленькій чубъ вершка въ два.
Эта гладко выстриженная голова съ чубомъ отличала старика отъ всей свиты царя и царицы. Онъ одинъ былъ всегда безъ парика, какъ въ обыденное время, такъ и въ парадные дни. Это была льгота, дарованная старику-хохлу самимъ царемъ, за особыя услуги, оказанныя предъ Полтавскимъ боемъ. Послѣ этого памятнаго дня старикъ сталъ полковникомъ, приближеннымъ лицомъ, въ особенности государыни, и уже ни на минуту не покидалъ ее.
Когда царь отлучался надолго, въ походъ, то всегда неизмѣнно говорилъ любимцу-хохлу:
— Ну «гребешокъ», береги Катрю.
Этимъ именемъ на малороссійскій ладъ царь называлъ жену только одному старику-хохлу. Его же собственное прозвище, данное царемъ, произошло отъ его фамиліи. Хохолъ носилъ старинное имя его родной земли: Гребенка.
Полковникъ по чину, никакимъ полкомъ не командовалъ, а былъ нѣчто въ родѣ адъютанта или на порученіяхъ у царицы. Екатерина хотя настолько научилась русскому языку, что уже могла вполнѣ свободно владѣть имъ, но все-таки предпочитала, даже въ бесѣдѣ съ царемъ, свой полуродной языкъ, т. е. нѣмецкій. Полковникъ Гребенка хорошо говорилъ по-русски, по-польски, по-нѣмецки, по-шведски и даже немного мароковалъ по-латыни, обучавшись когда-то въ юности разнымъ наукамъ въ іезуитскомъ коллегіумѣ въ Галицкой Руси.
Между тѣмъ, женщина, назвавшая себя Христиной, глубоко задумалась, усаженная почти насильно на стулъ добрымъ паномъ. Было отчего ей тревожиться, робѣть и волноваться.
За послѣдніе мѣсяцы она прошла чрезъ всякаго рода мытарства. Внезапно оторванная отъ родного гнѣзда, разлученная съ мужемъ и съ дѣтьми, она уже давно не видалась съ ними и не знала, какая судьба постигла ихъ. Она была взята въ плѣнъ русскими войсками, прошедшими грозой чрезъ ея родныя мѣста, и въ числѣ другихъ десятковъ плѣнныхъ она кой-какъ добралась до Риги, пѣшкомъ, впроголодь. Плѣнныхъ гнали за арміей какъ стадо барановъ. По пути въ Ригу исподволь изъ десятковъ образовались сотни этихъ военноплѣнныхъ. Зачѣмъ ихъ отрывали отъ очаговъ и родныхъ — было неизвѣстно и непонятно. Многихъ парней и пожилыхъ поселянъ не брали или вскорѣ отпускали. Другихъ, а въ томъ числѣ нѣкоторыхъ женщинъ и дѣтей, гнали вплоть до Риги и здѣсь размѣстили по тюрьмамъ, ямамъ, подваламъ, и даже просто на улицѣ таборомъ, подъ карауломъ. Женщину эту, можетъ быть, и не погнали бы сюда съ родины, а отпустили бы, но, взятая въ плѣнъ, она тотчасъ, съ перепугу, вздумала облегчить свою участь или даже совсѣмъ освободиться отъ плѣненія. Она заявила, что желаетъ видѣть самого командира войска русскаго, чтобы сказать ему нѣчто, очень важное о себѣ.
Князь Репнинъ допустилъ къ себѣ женщину-поселянку — полу-польку, полу-латышку, и она сказала ему это нѣчто о себѣ…
И, вмѣсто свободы, она, подъ строжайшимъ карауломъ и подъ самымъ бдительнымъ надзоромъ особо приставленнаго къ ней офицера, была доставлена пѣшкомъ въ Ригу, а здѣсь заперта въ самую строгую камеру городского тюремнаго замка. И въ томительномъ одиночномъ заключеніи, ничего не вѣдая о судьбѣ семьи своей, высидѣла она почти два мѣсяца.
Наконецъ, сегодня ее потребовали внезапно сюда, въ этотъ домъ, чтобы поставить предъ лицо самой русской царицы.
Что будетъ послѣ этого свиданія? Тюрьма опять? Или кнутъ? Казнь? Ссылка за тридевять земель? Все можетъ быть. Но что будетъ — она окончательно не можетъ предвидѣть… И бѣдныя дѣти осиротѣютъ! Да и живы ли они теперь…
Этотъ командиръ русскихъ войскъ, зная, гдѣ семья женщины, могъ уже давно распорядиться и объ нихъ, могъ указать ихъ плѣненье и заточенье или угонъ куда-либо.
— Можетъ быть, дѣти съ мужемъ давно въ Россіяхъ! сотни разъ въ день вздыхаетъ и бормочетъ эта женщина. И ея разуму представляется, что въ этихъ «Россіяхъ» жизнь дѣтей ея не что иное, какъ рядъ самыхъ страшныхъ мытарствъ, мукъ и истязаній.
— Однако, ты, любезная, будто омертвѣла. Вотъ ушла-то въ свои мысли. Очнись! Эй!
Вотъ что услыхала наконецъ женщина надъ собой и, очнувшись, почувствовала на плечѣ руку, которая ее тормошила. Предъ ней стоялъ тотъ же сѣдой панъ.
— Очнися, Христина. Вставай! Иди за мной… говорилъ онъ ей по-польски, ухмыляясь ласково и добродушно.
Женщина почти безсознательно повиновалась. Она встала, двинулась вслѣдъ за паномъ, прошла двери, потомъ богатую, но мрачную темно-красную съ золотомъ горницу, затѣмъ другія двери и вошла наконецъ въ маленькую угольную горницу съ двумя окнами на площадь…
Тутъ было ярко, свѣтло, какъ-то радостно, весело…
Въ углу, у открытаго окна, на высокомъ креслѣ, съ золотой скамеечкой подъ ногами, сидѣла моложавая на видъ женщина. Маленькія ножки въ голубыхъ сапожкахъ высунулись изъ подъ короткой атласной юбки, тоже голубой. Бѣлый шелковистый платокъ окуталъ ее отъ полной шеи до таліи.
— Ахъ, какая красавица! А какіе сапожки! какое платье!.. невольно ахнула мысленно Христина.
Женщина эта, бѣлая и румяная, съ пухлыми щеками и яркимъ румянцемъ во всю щеку, чернобровая и черноокая, глядѣла на нее, широко раскрывъ свои блестящіе глаза подъ черными и тонкими бровями. Она улыбнулась… Лицо ея такъ и засвѣтилось вдругъ, будто все оно засмѣялось. И губы, и глаза, и вздернутый носикъ, и черныя ниточки-брови — все смѣется въ разъ.
Вошедшая смутилась и стала тяжело дышать, но вдругъ что-то будто толкнуло ее, будто кто-то приказалъ… Можетъ быть, это панъ приказалъ ей… Она двинулась еще на шагъ, опустилась на колѣни и бросилась вдругъ въ ноги красавицѣ. Голова ея повалилась около этой самой золотой скамеечки, гдѣ стоятъ рядомъ маленькія ножки въ голубыхъ сапожкахъ.
Это была сама царица. Христина поняла это тотчасъ. Кто же можетъ быть эта красавица, коли не царица. Не только она сама, ея сапожки, золотая скамеечка подъ ногами, но вся горница эта, — воздухъ и свѣтъ въ этой горницѣ — все какое-то особенное! Отъ всего повѣяло на упавшую въ ноги женщину чѣмъ-то, чего она никогда еще ни видала и никогда не ощущала.
Не сразу пришла крестьянка въ себя и не сразу встала на ноги, хотя панъ-воинъ давно ее поднималъ и что-то говорилъ ей громко по-польски.
Царица протянула ей руку. Она бережно поцѣловала бѣленькую и хорошо пахнущую ручку.
Затѣмъ женщина уставилась дико глазами въ лицо сидящей, глядѣла, все глядѣла не сморгнувъ, и наконецъ заплакала и стала утирать лицо руками.
Почему она плакала — она сама не сознавала. Но это было хорошее чувство, которое вдругъ въ ней сказалось.
Царица говорила на полупонятномъ Христинѣ языкѣ, обращаясь къ военному пану. Онъ обернулся къ крестьянкѣ и, заговоривъ снова по-польски, сталъ ей дѣлать вопросы, а затѣмъ, тотчасъ же обращаясь къ царицѣ, очевидно повторялъ ей то же.
Онъ выспросилъ Христину о мѣстѣ ея жительства, объ ея положеніи, о томъ, какъ она попала въ Ригу.
Государыня по-нѣмецки приказала полковнику заставить женщину подробно и толково разсказать все, что она знаетъ о родныхъ своихъ и судьбѣ всѣхъ членовъ семьи.
— Отца твоего зовутъ Самуиломъ Сковоротскимъ? началъ полковникъ.
— Да. Самойло Сковоротскій или Сковорощанекъ. Звали и Скавронкомъ.
— Это уже не фамилія, а прозвище… замѣтилъ полковникъ.
Передавъ отвѣтъ Христины государынѣ, Гребенка прибавилъ отъ себя, что Скавронекъ значитъ по-польски: жаворонокъ.
Затѣмъ онъ снова началъ свой допросъ. Женщина отвѣчала.
— Отецъ — Самуилъ или Самойло, а мать — Доротэя, по дѣвичеству Ганъ, давно умерли, когда я была еще очень маленькая. Была у насъ въ краѣ какая-то особая болѣзнь, отъ которой много народу умерло въ одно лѣто. Говорили, что это болѣзнь турецкая… Здоровый совсѣмъ человѣкъ заболѣвалъ вдругъ и въ два-три дня чернѣлъ весь и умиралъ. Сначала умерла мать. Отецъ очень горевалъ и не давалъ ее хоронить, — съ ней, съ мертвой, сидѣлъ. Но тутъ же самъ заболѣлъ и въ день померъ. Такъ что ихъ вмѣстѣ и хоронили.
— Сколько васъ дѣтей осталось?
— Пятеро. Три дѣвочки и два мальчика. Я, какъ старшая, занялась хозяйствомъ.
— Спросите у нея всѣ имена ихъ! выговорила государыня, когда Гребенка передалъ ей слова женщины.
— Я, старшая, Крестиной или Христина зовусь; братья именемъ: старшій Карлусъ, младшій Дирихъ, а сестра средняя, что замужемъ нынѣ за хлопомъ Якимовичемъ — Анна.
— А третья? Имя третьей? нетерпѣливо и съ легкимъ волненіемъ вымолвила государыня.
— Третья, самая младшая, совсѣмъ малюткой оставшаяся послѣ родителей, звалась… Христина запнулась вдругъ и глаза ея забѣгали испуганно. Она не знала, какъ ей быть, какъ поступить.
— Ну, какъ же звали третью дѣвочку? вымолвила государыня, а затѣмъ повторилъ уже два раза и панъ-воинъ.
— Я не знаю… глухо и робко промолвила Христина.
— Какъ не знаешь? воскликнула царица, очевидно взволнованная до-нельзя.
— Ты же сейчасъ мнѣ тамъ въ столовой говорила имя, сказалъ Гребенка, а теперь говоришь, не знаю.
— Да вѣдь вы приказывали не называть… вотъ ихъ… забормотала растерянно Христина.
— Отвѣчай прямо на вопросъ, строго произнесъ полковникъ. Какъ звали твою младшую сестру?.. Ну?
— Мартой, чуть слышно вымолвила женщина, но продолжала храбрѣе: Я ее очень любила, когда она осталась сироткой у меня на рукахъ… Но тутъ пріѣхала тетка наша родная, жившая въ Крейцбургѣ. Она была богатая барыня. Она взяла у меня ее и увезла. И съ тѣхъ поръ мы ее не видали никто.
— Какъ звали эту тетку твою? спросилъ полковникъ, повторяя вопросъ государыни.
— Плохо помню. Погодите… Нѣтъ, не могу…
— Василевская? произнесла государыня, обращаясь прямо къ Христинѣ.
— Такъ. Такъ… Нѣтъ, вспомнила.. Веселовская.. Она не долго прожила, лѣтъ не больше — восемь или десять..
— Куда же дѣвалась дѣвочка, твоя сестра? спросилъ полковникъ.
— Ее взялъ къ себѣ на воспитаніе лютеранскій пасторъ по фамиліи Глюкъ и обратилъ въ свою вѣру.
Государыня при этомъ имени двинулась на своемъ креслѣ, глаза ея глянули пристально на Христину и слезы блеснули на рѣсницахъ.
— Правда. Все правда! выговорила она тихо Гребенкѣ. Нечего болѣе спрашивать…
— Мы часто справлялись о нашей сестрицѣ, продолжала Христина разсказъ уже сама. И мы все знали, что съ ней дѣлается.. Такъ узнали мы, что однажды, въ Маріенбургѣ, одинъ солдатъ, именемъ Іоганъ..
— Полковникъ! Довольно. Велите ей замолчать. Больше ничего не надо! вымолвила государыня быстро.
Христина на половину поняла приказаніе и, прежде чѣмъ Гребенка перевелъ ей слова царицы, она замолчала сама и потупилась.
Но чрезъ нѣсколько мгновеній государыня снова заговорила, обращаясь къ полковнику, а старикъ снова началъ свой допросъ.
— Гдѣ же ты теперь живешь?
— Я жила въ деревнѣ Кегема, у моего пана-шляхтича Вульфеншильда. Мужъ и родился его холопомъ, а когда я за Янко замужъ вышла, то и сама стала крѣпостной пана.
— А другіе твои гдѣ и что дѣлаютъ? Братья и сестры?
— Братъ Карлусъ былъ на большомъ трактѣ Псковскомъ въ постояломъ дворѣ или по нашему въ «ябраушканѣ» главнымъ прикащикомъ. Хозяинъ «віасибасъ намсъ», или трактира, очень его любитъ, довѣряетъ ему, и Карлусъ большое жалованье имѣетъ: двадцать злотыхъ получаетъ и половина ему отъ оброка остается.
— Польскихъ злотыхъ? Въ мѣсяцъ? Или же двадцать русскихъ золотыхъ, т. е. черовонцевъ, въ годъ?
— Охъ. Какъ можно! вскликнула Христина. Двадцать злотыхъ въ мѣсяцъ.
— Десять рублей русскихъ, стало быть.
— Мы, ясновельможный панъ, ничего объ Россіяхъ не знаемъ и денегъ москалевыхъ никогда не видимъ. Мы отъ москалей только разоренье терпѣли и терпимъ. Они у насъ наши деньги отнимаютъ, а не свои намъ даютъ…
— Карлусъ и Анна тоже крѣпостные? перебилъ полковникъ наивную болтовню.
— Да. Разныхъ господъ,
— Семейные?
— Карлусъ семейный. А сестра Анна совсѣмъ особо… Въ другихъ краяхъ. Была въ польскихъ Лифляндахъ, а нынѣ и не вѣдаю гдѣ. Ея панна злючая и богатая. Она все Михайлу Якимовичева съ женой и дѣтьми изъ одной экономіи своей въ другую переводитъ, и замучиваетъ работой. Аннѣ хуже чѣмъ намъ всѣмъ. Не знаю, жива ли она нынѣ?
— Какъ зовутъ эту барыню?
— Ростовская… Вдова. По мужу старостиха… Это староство было большое, людное, богатое. Онъ важный былъ панъ. Панна и его уходила, въ гробъ свела.
Полковникъ все подробно передалъ государынѣ.
Екатерина все внимательно выслушала, вздохнула и, потупившись, задумалась глубоко.
Затѣмъ, перемолвившись тихо съ старикомъ и помянувъ раза два имя князя Репнина, государыня встала съ своего кресла, достала ларецъ изъ комода и, вынувъ оттуда кошелекъ съ червонцами, отсчитала двадцать штукъ…
Она подошла къ Христинѣ, ласково, но грустно глядя ей въ лицо, и сунула ей горсть червонцевъ въ руки.
Христина, отъ роду не имѣвшая золотыхъ монетъ въ рукахъ и лишь раза три или четыре въ жизни видѣвшая червонецъ издали, обомлѣла, а затѣмъ, судорожно сжавъ монеты въ рукѣ, повалилась въ ноги царицѣ.
— Отпусти меня на свободу! по-польски воскликнула она. Деньги мнѣ не нужны. Мнѣ найти бы мужа и дѣтей… Дѣтей повидать!
— Успокойся! вымолвилъ старикъ. Это само собой будетъ. Завтра же ты будешь выпущена изъ замка на свободу и можешь отправляться домой. Ну, а теперь, встань и слушай. Государыня велитъ тебѣ сказать, чтобы ты сама и всѣ вы, братья и сестры, ждали и надѣялись на перемѣну въ своемъ состояніи. Будете вы освобождены отъ тяжелой работы… Когда — сказать мудрено. Потерпите пока… Но теперь ты повидай братьевъ и, если можно, повидай и Якимовичевыхъ и всѣмъ крѣпко накажи одно: не болтать о себѣ. Не пускать въ народъ соблазнъ. Никогда о царицѣ не говорить даже промежъ себя и даже имени ея не поминать. О тѣхъ всѣхъ обстоятельствахъ, кои вы можете знать, ничего никому не сообщать… Марта Скворощанка, а тамъ Василевская, была на свѣтѣ, но нынѣ ея нѣтъ. А Государыня Екатерина Алексѣевна обѣщаетъ вамъ, что, если вы будете всѣ вести себя тихо, безъ разглашенья о себѣ въ народъ всякаго вранья — то ничего лихого вамъ не будетъ, и въ будущемъ ваше житье устроится лучше. А будете неспокойно себя вести, то приключится вамъ всѣмъ, конечно, — очень худо. Поняла ты?
Христина поклонилась въ ноги царицѣ, поцѣловала ея душистую ручку и смущенная, красная, въ слезахъ отъ избытка волненія, неуклюже ступая босыми ногами, вышла изъ горницы.
Полковникъ довелъ ее до крыльца. И снова подъ конвоемъ офицера и солдатъ двинулась Христина по улицамъ Риги.
Когда они вошли на большой пустырь, съ котораго открывался свободно видъ на портъ, Христина увидѣла вдали, на самомъ берегу рѣки, высокую насыпь въ родѣ кургана. Вокругъ этого кургана двигалось болѣе сотни рабочихъ съ тачками и лопатами. Тутъ, очевидно, были недавно начаты земляныя работы.
На самомъ курганѣ стояла кучка лицъ въ кафтанахъ съ позументами, блестѣвшими въ лучахъ солнца.
Среди кучки, но немного выдвинувшись впередъ, стоялъ одинъ человѣкъ, въ темномъ короткомъ кафтанѣ, въ ботфортахъ и въ плоской шляпѣ о трехъ углахъ, надѣтой на бекрень.. Онъ поднималъ руку надъ рѣкой, переводилъ ее на городъ и, указывая, что-то разъяснялъ… Во всей осанкѣ этого человѣка и въ движеніяхъ этой руки, смѣтливая Христина тотчасъ же увидѣла или почуяла что-то особенное.
— Кто энто стоитъ? робко спросила она у конвойныхъ, указывая на курганъ.
— А ты какъ думаешь? шепнулъ улыбаясь одинъ изъ солдатъ. Это Госуд…
— Молчать! строго крикнулъ офицеръ.
Христина невольно вздрогнула и обернулась на крикъ. Молодой офицеръ сурово глянулъ на нее и на солдата, а затѣмъ перевелъ глаза на тотъ же курганъ.
И въ этомъ взглядѣ его сказалась тоже что-то особенное… тревожная робость, или восторженное почтеніе, или иное что… Онъ глядѣлъ въ сторону кургана, гдѣ отчетливо рисовалась на синевѣ неба статная фигура съ мощно и властно поднятой рукой, какъ сталъ бы онъ глядѣть на какое-либо знаменіе въ небесахъ, видѣнное имъ не разъ, но все же чудесно таинственное и трепетъ внушающее…
Дѣвушка простого, темнаго происхожденія, сирота Марта Сковорощанка, или Василевская, или Глюкъ, которую добрые люди, тетка и пасторъ призрѣваютъ изъ жалости по-очереди, дѣлается вдругъ подругой титана въ исторіи народовъ, а затѣмъ и императрицей!? Какое простое, но вмѣстѣ и странное сочетаніе обстоятельствъ! Простой случай, если скрытый мотивъ его — обыденная прихоть или капризъ царя, нежданно встрѣтившаго и полюбившаго красивую сиротку? Но развѣ онъ мало встрѣчалъ такихъ дѣвушекъ, мало было вокругъ него красивыхъ женщинъ, которыхъ онъ могъ бы полюбить и приблизить къ себѣ, а затѣмъ, въ силу простой привычки, и жениться.
Нѣтъ. Геніальный «чудотворецъ-исполинъ» ничего не дѣлалъ зря, по прихоти… Руководя необъятнымъ титаническимъ дѣломъ, кладя въ него всю свою могучую душу, онъ «владѣлъ» всѣмъ и всѣми, а равно «владѣлъ» и собой. Второе много мудренѣе перваго.
Когда-то онъ любилъ искренно дѣвицу Монсъ, но едва лишь оказалось, что она за свои тайныя, неблаговидныя дѣла достойна наказанія, онъ, скрѣпя сердце, но не колеблясь, — передалъ ее въ руки палача.
Выбрать и взять въ жены русскую, родовитую боярышню, какъ дѣлывали его отецъ, дѣды и прадѣды — было не трудно. Онъ еще отцомъ былъ обвѣнчанъ съ боярышней изъ рода Лопухиныхъ, у него была мать изъ рода Нарышкиныхъ, были сводные братья и сестры — по матери своей — Милославскіе.
И что же явилось послѣдствіемъ этихъ трехъ браковъ? Смута государственная, стрѣлецкіе бунты, междоусобица даже на самыхъ улицахъ Москвы и среди Кремлевскихъ соборовъ. Пороги святыхъ храмовъ Божіихъ, ступени заповѣднаго Краснаго крыльца, паперть усыпальницы царей — даже амвонъ чтимой народомъ обители иноковъ — все обагрилось кровью отъ братоубійственной борьбы за власть!.. Чью? Родичей царевыхъ, а не самого царя… Все это видѣлъ своими проницательными глазами отрока, а затѣмъ понялъ сердцемъ и оцѣнилъ разумомъ мужа тотъ, которому предопредѣлено было стяжать себѣ наименованіе «Великаго» еще отъ современниковъ, не только потомства. Онъ казнилъ люто бунтарей-стрѣльцовъ, на устрашенье крамолы. Онъ постригъ и заточилъ въ дальній монастырь жену изъ рода Лопухиныхъ, и вся ея родня, напуганная пыткой и судомъ Преображенскаго Приказа — притихла. Онъ постригъ и заточилъ въ другой монастырь смѣлую и властолюбивую сестру, боровшуюся съ нимъ за корону и за престолъ, при пособничествѣ цѣлой стаи родичей Милославскихъ… И этотъ буйный лагерь главарей всѣхъ стрѣлецкихъ мятежей — тоже смирился.
Его родня по матери частью погибла въ борьбѣ, частью была при немъ, но, уже боясь играть огнемъ, не увлекалась погоней за властью и за первенствующимъ значеньемъ около особы царственнаго родича.
Неужели же можно ему опять искать жену въ средѣ родовитыхъ и властолюбивыхъ боярскихъ семействъ? Такъ было до сихъ поръ, но больше никогда такъ не будетъ! За московскихъ царей выходили замужъ русскія боярышни, но съ императорами всероссійскими онѣ уже вѣнчаться не будутъ!..
И вотъ царь-императоръ даже и не помышляетъ о второй женитьбѣ. Работа кипитъ кругомъ отъ зари до зари, повседневно и повсемѣстно. Работникъ Петръ Михайловъ, то фейерверкеръ, или рулевой, то плотникъ или землекопъ, то законодатель, то веселый собесѣдникъ, но и грозный исправитель пороковъ своихъ помощниковъ — не находитъ и мгновенія свободнаго, чтобы подумать о новой царицѣ, о подругѣ жизни, о женѣ, о помощницѣ… съ которой бы, въ краткія минуты отдыха, отводить свою душу въ дружеской исповѣди всѣхъ думъ и надеждъ, предпріятій и начинаній…
Но вѣдь она уже есть! она давно около него. Онъ подстерегъ нежданно въ себѣ уже окрѣпшее чувство! Съ какихъ поръ внѣдрилось оно и овладѣло имъ — Богъ вѣсть!
Она круглая сирота и обожаетъ его. У нихъ уже двое дѣтей. Но она не коротаетъ въ сонливой праздности день-деньской у окна терема. Она всюду съ нимъ, не разставаясь ни на мигъ: и товарищемъ въ бурю на утлой шлюпкѣ, и подругой въ лагерной палаткѣ, подъ огнемъ непріятеля, и хозяйкой за столомъ въ веселой пирушкѣ, гдѣ изъ шутокъ-прибаутокъ хозяина и друзей нерѣдко родятся новые великіе подвиги. Она — его тѣнь… Сирота, красавица, умница, со смѣлой душой и нѣжнымъ сердцемъ, участвовавшая во всѣхъ его дѣяніяхъ, и даже мечтахъ о будущихъ дѣлахъ — послана судьбой…. Она и не знала терема, ея разумъ не омраченъ суевѣрными сказаніями и обученіемъ мамушекъ и сѣнныхъ дѣвушекъ. Она все понимаетъ, что онъ хочетъ, къ чему стремится своей мощной душой. Она любитъ все, что онъ любитъ… Такъ, какъ же онъ этой сиротѣ не отдастъ всего себя?!.
Черезъ три дня послѣ свиданія съ царицей, Христина Енрихова была уже за нѣсколько десятковъ верстъ отъ Риги.
Медленно, шагомъ, съ остановками, тащилась она по большой дорогѣ на Псковъ, въ маленькой телѣжкѣ, запряженной въ одну лошадь, которая отъ худобы и старости едва двигалась.
Христина ѣхала не одна. Изъ боязни нападенія и потери сестринаго подарка, она выискала себѣ попутчика, пожилого крестьянина, возвращавшагося на родину, родомъ латыша. Чрезвычайно грубоватый на видъ, здоровенный и сильный мужикъ былъ самымъ подходящимъ спутникомъ для Христины, тѣмъ болѣе, что молчалъ всю дорогу, какъ убитый. Хотя Христина и знала порядочно по-латышски, но теперь ей было не до бесѣдъ и разговоровъ. Она сидѣла въ телѣжкѣ около своего попутчика почти такая же задумчивая, какъ и во дни заключенія.
Въ первыя минуты послѣ посѣщенія московской царицы, съ кучкой червонцевъ въ рукахъ, съ радостной надеждой повидаться вскорѣ съ семьей, если всѣ цѣлы и невредимы, Христина чувствовала себя совершенно счастливой. Но затѣмъ, послѣ двухъ сутокъ тихой ѣзды по безконечной столбовой дорогѣ, передумавъ все, вспомнивъ и перебравъ до мельчайшихъ подробностей свое свиданіе съ царицей, смѣтливая женщина сообразила, что ея смутныя надежды и мечтанія теперь почти разрушены. Правда, ее немедленно выпустили на свободу изъ тюрьмы. Царица была съ ней ласкова и подарила ей цѣлую горсть червонцевъ — но и только. Она снова возвращалась въ то-же крѣпостное состояніе, къ своему барину-шляхтичу. Панъ полковникъ сказалъ ей, чтобы она надѣялась со временемъ на улучшеніе ихъ судьбы. Но пока нѣтъ ничего, кромѣ этихъ червонцевъ, которые скоро уйдутъ на возстановленіе разореннаго москалями хозяйства.
Иногда Христина думала и даже бормотала вслухъ на своемъ родномъ языкѣ, котораго не понималъ латышъ:
— Слава Маткѣ Божіей, благодареніе пану Богу, что на свободу выпустили, да денегъ дали. Могла я умереть въ заключеніи и никогда дѣтей не увидать.
Но въ другія мгновенія, та же Христина точно такъ же бормотала:
— А вѣдь царица, если бы захотѣла, могла бы насъ выкупить изъ неволи, сдѣлать вольными, освободить изъ рабскаго состоянія и крѣпости. Ей это ничего бы не стоило. Одно слово царю сказать.
И Христина глубоко вздыхала.
Женщина рѣшила теперь прежде всего заѣхать по дорогѣ къ старшему брату, чтобы повидаться съ нимъ и разузнать о судьбѣ своей семьи. Быть можетъ, узнаетъ она и худое! — Все не такъ страшно услыхать дурныя вѣсти, чѣмъ сразу пріѣхать на пустое мѣсто, гдѣ нѣтъ и слѣда ни дома, ни семьи.
До мѣстечка Вишки, гдѣ жилъ братъ ея Карлусъ, было отъ Риги довольно далеко и Христина только дней черезъ десять пути въѣхала въ большое селеніе, гдѣ жилъ братъ, служа главнымъ лакеемъ въ «віасибасъ намсъ» или въ трактирѣ.
Сестра съ братомъ такъ давно не видались, что въ первую минуту даже не признали другъ друга и, только присмотрѣвшись обоюдно, расцѣловались по родственному.
— Слышалъ ли ты, Карлусъ, что-нибудь объ Янко и о моихъ дѣтяхъ? былъ первый вопросъ Христины, и сердце замерло въ ней отъ боязни услыхать что-нибудь худое.
Вѣсти Карлусъ, по счастію, имѣлъ хотя и не свѣжія, но относительно хорошія. Онъ слышалъ, что она, Христина, была взята въ плѣнъ и угнана русскими войсками, но что ея мужъ и дѣти живутъ невредимыми на мѣстѣ, хотя на пепелищѣ, такъ какъ все было разорено московскими войсками.
— Живы?.. Цѣлы?.. воскликнула Христина.
— Невредимы, отвѣчалъ Карлусъ. Затѣмъ онъ тотчасъ же предложилъ послать за однимъ землякомъ Христины, который за недѣлю передъ тѣмъ явился въ Вишкахъ съ родины и могъ сообщить ей что-либо новое объ ея семьѣ.
Землякъ оказался въ отсутствіи. Онъ случайно выѣхалъ именно въ сосѣдство Дохабена, деревушки, гдѣ жила семья Карлуса. Поэтому братъ съ сестрой тотчасъ же собрались туда же, такъ какъ деревня была въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Вишекъ.
Населеніе деревушки Дохабенъ, принадлежащее поляку Лауренцкому, было почти сплошь латышское, за исключеніемъ только десятка литвиновъ и поляковъ. Марья Скворощанка была литвянка, но ея пятеро дѣтей стали латышами отъ окружающей среды. Старшему сыну, Антону, было уже болѣе пятнадцати лѣтъ, среднему, Мартыну — пять, младшему, Ивану — три года, а дочери Софьѣ — четырнадцать, и всѣ они говорили только по-латышски, кромѣ крошки-дѣвочки Анны, еще лепетавшей.
Въ то самое утро, когда Карлусъ съ сестрой выѣхали изъ Вишекъ, въ ея телѣжкѣ, и приближались къ Дохабену, верстахъ въ двухъ отъ деревни шелъ покосъ.
Утро было ясное, еще прохладное, и кучка косцовъ бодро шагала въ рядъ по лугу, размашисто снося съ корня и кладя въ грядки высокую душистую траву.
Невдалекѣ отъ косцовъ, по опушкѣ небольшого лѣса, который клиномъ вдался въ лугъ, шумѣла и рѣзвилась куча дѣвушекъ и подростковъ, принесшихъ сюда изъ деревни обѣдъ для работниковъ. Съ десятокъ этихъ крестьянокъ разнаго возраста, но не моложе десяти и не старше 17 лѣтъ, въ ожиданіи перерыва работы и обѣда ихъ отцовъ и братьевъ, занялись своимъ дѣломъ или затѣей…
Всѣ онѣ, набѣгавшись до-сыта по гладкому, будто выбритому лугу, принялись выбирать изъ грядокъ скошенной травы полевые цвѣты… Скоро у всякой изъ нихъ появился въ рукахъ пучекъ цвѣтовъ. Всѣ сѣли въ кругъ и начали плести вѣнки. Работа прекратилась на время, когда работники собрались обѣдать. Но затѣмъ косцы разбрелись по опушкѣ лѣса, каждый выбралъ себѣ потѣнистѣе мѣсто, гдѣ отдохнуть часокъ времени, — а дѣвушки снова взялись за вѣнки и быстро окончили ихъ.
— Ну, кто жъ будетъ «Яункундзе»? заговорила по-латышски одна изъ старшихъ дѣвушекъ, очень некрасивая, по имени Хевуска.
— Кто? Все равно. Выбирать надо! отозвались звонкіе голоса. А то вонъ — Сковорощанку.
— Опять Софью! Что жъ все она? Ее ужъ и такъ часто выбираемъ.
— Она лучше всѣхъ дѣлаетъ «Яункундзе». Съ ней веселѣе! отозвалось нѣсколько голосовъ.
— Я не хуже Софьи дѣлаю! важно сказала неуклюжая Хевуска.
Послѣ недолгаго спора большинствомъ голосовъ рѣшено было все-таки избрать Сковорощанку, и всѣ обратились къ 14-ти лѣтней дѣвочкѣ, но уже настолько развитой, что по внѣшности она казалась дѣвушкой.
— Ну, ты будь опять «Яункундзе». Смотри. Выдумывай похитрѣе, выговорила, завистливо косясь на дѣвочку, крайне неказистая, рябоватая Хевуска.
— Хорошо. Ужъ не учи! бойко отозвалась избранница.
И дочь Карлуса, Софья, чернобровая дѣвушка-подростокъ, съ огненными черными глазами, изящная и красивая лицомъ и станомъ, выступила впередъ…
Тотчасъ гурьба перемѣстилась въ лѣсъ ближе къ дорогѣ, гдѣ былъ большой «акменсъ», камень. Софья усѣлась на этотъ камень какъ на тронъ, его обвили цвѣтами и травой, а на нее надѣли самый красивый изъ вѣнковъ, сдѣланный рябоватой Хевуской. Остальные вѣнки сложили у ея ногъ. Всѣ дѣвушки и дѣвочки стали поочереди подходить къ Софьѣ, кланяясь низко, величая ее словомъ «Яункундзе!» и прибавляя «что твоя ясновельможность укажетъ?»
Игра эта была занесена изъ Польши съ нѣкоторыми измѣненіями. Польская «краля» стала здѣсь «Яункундзе», т. е. просто боярышня, дворянка. Для этихъ дѣвушекъ изъ полудикаго населенія и это было уже громкимъ титуломъ.
Дѣвочка задавала вопросы, послѣ которыхъ раздавался часто оглушительный смѣхъ. Но посторонній, конечно, никогда бы не понялъ, въ чемъ заключалась соль или остроуміе этой игры и этихъ вопросовъ. Весь смыслъ вертѣлся на мѣстныхъ деревенскихъ интересахъ, намекахъ, сплетняхъ и пересудахъ.
На каждую, послѣ ея отвѣта, Софья надѣвала вѣнокъ, смотря по достоинству отвѣтовъ, лучше или хуже; нѣкоторымъ достались вѣнки, сдѣланные почти изъ одной травы.
Чрезъ нѣсколько мгновеній куча играющихъ уже распредѣлилась по сословіямъ. Тутъ была Янкундзе Софья, были паны, барыни, и были крестьянки, батрачки…
Всѣ обращались къ Софьѣ за приказаніями, и дѣвочка бойко, затѣйливо и умно придумывала для каждой какое-нибудь занятіе, но отдавала приказаніе свое на ухо… Прясть, шить, копать, кушанье готовить, дрова рубить, картофель чистить и т. д.
Разумѣется, каждая должна была исполнить приказаніе Яункундзе такъ искусно, чтобы всѣ догадались тотчасъ, что она дѣлаетъ…
Въ самый разгаръ игры появилась вблизи на дорогѣ фура, запряженная парой бодрыхъ коней самого пана, помѣщика Дохабена. Фура, отвозившая сѣно по сосѣдству, возвращалась шагомъ и пустая въ Дохабенъ. Пропустить такой рѣдкій случай было невозможно. Дѣвушки со всѣхъ сторонъ бросились со всѣхъ ногъ на дорогу, аттаковали съ двухъ сторонъ возницу и, не смотря на уговоры старика-латыша не лѣзть къ нему, всѣ лѣзли. Старикъ погналъ было съ мѣста рысью, но дѣвушки бросились въ догонку, хватали лошадей подъ уздцы, а здоровенная Хевуска даже повисла на дышлѣ, за которое уцѣпилась.
— Увидитъ панъ — всѣхъ васъ велитъ перепороть, а меня, послѣ розогъ, засадитъ еще въ чуланъ. Голодомъ сморитъ! тщетно протестовалъ возница.
— Не увидитъ! Небось! Не увидитъ!.. гудѣло вокругъ старика, и съ хохотомъ, визгомъ, все полѣзло въ фуру на ходу, рискуя попасть подъ тяжелыя колеса. На дорогѣ осталась одна Софья.
— Ты чего же! Лѣзь! кричали ей всѣ.
— Полѣзай ужъ! сказалъ и старикъ. Одной больше — все равно.
— Я такъ не могу, отозвалась дѣвочка серьезно. Останови! На ходу я не полѣзу…
— Вишь какая! Яункундзе и впрямь! раздались голоса и хохотъ уже сидѣвшихъ товарокъ. Милости просимъ, осчастливьте насъ, Яункундзе.
Софья влѣзла, ее усадили посрединѣ, и тотчасъ же раздалась визгливая, но веселая хоровая пѣснь… Старикъ не утерпѣлъ и тоже началъ дрябло подтягивать молодымъ голосамъ…
Чрезъ нѣсколько мгновеній въ Дохабенъ въѣзжала фура, переполненная веселой гурьбой. Юныя лица дѣвушекъ казались еще веселѣе, оживленнѣе и красивѣе изъ-подъ цвѣтистыхъ, пестрыхъ вѣнковъ. Даже на стараго возницу, взятаго приступомъ, шаловливый непріятель напялилъ громадный вѣнокъ. Латышъ сидѣлъ покорно, добродушно и глупо ухмыляясь изъ-подъ нависшихъ на его лицо травы и цвѣтовъ, но повторялъ все свое:
— Вотъ всѣхъ панъ перепоретъ.
Но едва только фура въѣхала въ усадьбу, вся гурьба выскочила изъ нея немедленно и разсыпалась по домамъ.
— Карлусъ! Отецъ пріѣхалъ! крикнулъ кто-то Софьѣ.
Дѣвушка стремглавъ бросилась домой. Дѣйствительно, въ избѣ ихъ еще издали замѣчалось что-то особенное.
Вѣсть о неожиданныхъ гостяхъ скоро обѣжала всю деревушку, и весь вечеръ обыватели толпились около избы Карлуса.
Пріѣздъ Христины, конечно, сталъ событіемъ и даже Лауренцкій освѣдомился о прибытіи Енриховой, и зашелъ ввечеру поглядѣть на гостью.
Отъ радости неожиданнаго свиданія съ Христиной, или случайно, но на другое же утро семья Карлуса прибавилась новорожденной дѣвочкой.
Въ постоянныхъ разсказахъ отъ зари до зари о приключеніяхъ въ Ригѣ и свиданіи съ Императрицей москалей, Енрихова предложила назвать новорожденную именемъ ея царицы.
Чрезъ два дня назначили «кристибасъ», крестины, и назвали дѣвочку Екатериной. Для населенія же Дохабена эта «Яундзимусе», новорожденная, была по ихнему Тринэ.
Христина была конечно крестной матерью, и вся семья весело отпировала появленіе на свѣтъ Божій «Яундзимусе».
Вмѣстѣ съ тѣмъ разысканный землякъ Енриховой сообщилъ ей добрую вѣсть, что мужъ ея Янъ и всѣ дѣти, слава Богу, живы и здоровы.
На крестинахъ, во время пированія, рѣчь шла конечно все о томъ же — о свиданіи Енриховой съ сестрой. Дохабенскій ксендзъ, или по латышски — «мацитайсъ», интересовался, разумѣется, узнать подробности этого свиданія. Онъ уже зналъ, конечно, о родствѣ Карлуса съ русской царицей, такъ какъ это было извѣстно нѣкоторымъ лицамъ околотка, не только въ Дохабенѣ, но, конечно, и въ Вишкахъ. Въ гостиницѣ, гдѣ служилъ Карлусъ въ должности буфетчика, и хозяинъ, и прислуга, и ямщики — всѣ знали, объ исключительномъ положеніи и родствѣ Карлуса Сковорощанка или, какъ звали его чаще, — Сковоротскаго. Но всѣмъ плохо вѣрилось въ правдивость этого обстоятельства.
Мацитайсъ теперь подробно выспрашивалъ Христину обо всемъ и невольно тоже дивился.
— Какъ же она ничего не спросила у васъ о вашемъ состояніи! удивился онъ. Тутъ очень мудрено понять… Еслибы она гнушалась вами, затруднялась вашимъ крестьянскимъ состояніемъ, то васъ бы, по моему мнѣнію, всѣхъ засадили бы въ тюрьму, или, еще того вѣрнѣе, выслали бы куда въ глубь Россіи, чтобы не было смутительныхъ разговоровъ о вашемъ родствѣ. Но если она тебя вызвала, объяснялась, даже денегъ, дала, то почему же она не пожелала освободить васъ отъ панской крѣпости и холопства.
И священникъ, уже пожилой человѣкъ, умный и начитанный, соображалъ про себя въ то же время, что это его предположеніе о заключеніи въ тюрьму и о ссылкѣ еще, можетъ быть, станетъ дѣйствительностью въ недалекомъ будущемъ.
«Она не знала, что всѣ эти родственники существуютъ и о себѣ явно все сказываютъ, думалъ онъ. Теперь она узнала, гдѣ кто живетъ, и вотъ надо ждать для всѣхъ нихъ чего-нибудь особеннаго. И по всей вѣроятности не чего-либо хорошаго».
Такъ какъ мацитайсъ или ксендзъ любилъ семью Сковоротскаго, всегда покровительствовалъ ей, помогалъ совѣтами и деньгами, то теперь рѣшился и предупредить Карлуса о томъ, чего онъ опасался.
— Вамъ бы, мой любезный Карлусъ, собрать всю семью и перемѣнить мѣсто жительства, вымолвилъ онъ. Какъ мнѣ ни грустно разставаться съ вами, а я бы вамъ это совѣтовалъ. Попросите вашего пана Лауренцкаго продать васъ кому-нибудь и уѣзжайте.
— Это невозможно! замахала руками Марья. Панъ Лауренцкій никогда не продастъ насъ. Карлусъ платитъ ему слишкомъ выгодный оброкъ. Гдѣ онъ найдетъ такого холопа, который бы имѣлъ мѣсто буфетчика въ гостиницѣ.
— Да и зачѣмъ намъ мѣнять мѣсто? вступился Карлусъ.
— А затѣмъ, мой сынъ, что меня беретъ сомнѣнье.
Ксендзъ обратился къ Енриховой, задалъ ей еще нѣсколько вопросовъ о свиданіи съ царицей, потомъ покачалъ головой и подробно разъяснилъ имъ всѣ свои опасенія.
— Не можно отнестись къ вамъ такъ просто, оставить васъ въ томъ же состояніи. Или бы она обѣщала Христинѣ всѣхъ васъ вскорѣ освободить отъ вашихъ пановъ и дать вамъ средства къ безбѣдному существованію, или же ей надо будетъ просить царя всѣхъ васъ перебрать и сослать въ глубь лѣсовъ или степей Хохландіи, а то и Туркменіи. Вы для ея царскаго состоянія видимый въ народѣ соблазнъ. Такъ дѣло, повѣрьте мнѣ, оставаться не можетъ.
— Она обѣщала мнѣ чрезъ пана полковника, заговорила Христина, что со временемъ наша судьба перемѣнится къ лучшему.
— Ну, можетъ быть. Давай Богъ! рѣшилъ ксендзъ.
На другой день, подаривъ для новорожденной Екатерины червонецъ, Христина собралась домой, съ радостнымъ замираніемъ сердца, увидѣть послѣ долгой разлуки мужа и малютокъ-дѣтей. При прощаніи съ Карлусомъ и его семьей, Христина долго смотрѣла на вострушку Софью, дивилась ея красотѣ и, наконецъ, замѣтила:
— А что я тебѣ скажу, Карлусъ. Вѣдь Софья твоя обѣщаетъ походить на Марту. Если она будетъ хоть немножко похожа на свою тетку, то будетъ писанная красавица. Вѣдь Марта совсѣмъ не такая, какъ я. Всѣ мы пятеро уродились на два лица: трое совсѣмъ черные и двое совсѣмъ бѣловолосые. Ты, Марта и Анна уродились въ отца — чернобровые, а я и Дирихъ въ мать — совсѣмъ бѣловолосые. Софья твоя похожа на тебя, а еще больше похожа на царицу. Да вѣдь какъ похожа-то! Диковинно! Вылитая уже и теперь маленькая Марта.
— Это Дохабенская любимица, отозвался Карлусъ. Да и зовутъ ее всѣ здѣсь не иначе какъ «Яункундзе» — барышней.
— Что жъ. И я скажу. Правда это. Она совсѣмъ на крестьянку не похожа. Совсѣмъ барышня изъ шляхты. Можетъ, твою Софью изъ-за этого сходства царица больше полюбила, бы, еслибъ увидала. И стала бы она воистину Яункундзе.
— Что жъ. Давай Богъ! отозвалась Марья. Конечно ея сходство съ Мартой, можетъ, когда-нибудь ей счастье принесетъ.
Изъ всѣхъ дѣтей Самуила Скавронека, Карлусъ еще ребенкомъ казался всѣхъ умнѣе. Въ дѣйствительности же онъ былъ только прилежнѣе во всемъ, находчивѣе и дѣятельнѣе. Христина была не глупа, но слишкомъ спокойна нравомъ и какъ бы равнодушна ко всему. Анна была гораздо живѣе и дѣятельнѣе сестры, но за то жестка сердцемъ и почти злонравна. Ее никто не любилъ ни въ семьѣ, ни въ сосѣдствѣ.
Братъ ихъ, Дирихъ, былъ добрый и тихій мальчикъ, но совсѣмъ простоватъ. Какими были всѣ четверо въ дѣтствѣ, таковыми остались и на всю жизнь.
Карлусъ, какъ въ дѣтствѣ, такъ и теперь, былъ всѣми любимъ за веселый, добродушный нравъ и готовность всякому услужить по мѣрѣ силъ. Прилежаніе и усердіе въ томъ дѣлѣ, которое онъ бралъ на себя, дѣлало его дорогимъ работникомъ для всякаго хозяина.
Будучи крестьяниномъ, онъ, вслѣдствіе большого круга знакомыхъ по сосѣдству и множества пріятелей — попалъ въ Вишки, въ маленькій постоялый дворъ, въ должность конюха. Вскорѣ, однако, изъ конюшни онъ перешелъ въ горницы прислуживать семьѣ хозяина. А затѣмъ, чрезъ годъ, перешелъ уже въ большую гостиницу въ качествѣ лакея, и хозяинъ «віасибасъ намсъ» сдѣлалъ его буфетчикомъ и своимъ довѣреннымъ лицомъ.
Пока братъ и двѣ сестры добывали себѣ средства къ жизни тяжелой крестьянской работой и жили холопами у разныхъ помѣщиковъ, Карлусъ зарабатывалъ больше денегъ, болѣе легкимъ трудомъ. Конечно, жена его, старшій сынъ, юноша Антонъ, и даже мальчуганъ Мартынъ уже прилежно работали на пахотяхъ и сѣнокосахъ пана Лауренцкаго, но имѣя въ Карлусѣ Сковоротскомъ исправнаго плательщика большого оброка — шляхтичъ, строгій и взыскательный къ другимъ своимъ крѣпостнымъ, обращался мягче съ его семьей. — «Сковоротскіе — не примѣръ другимъ! говорилъ панъ. Они у меня на особомъ счету».
Иногда Карлусу чудилось однако, что причина извѣстной мягкости или любезности пожилого и порочнаго пана — другая.
Карлусу, лишь изрѣдка являвшемуся въ Дохабенъ повидаться съ семьей, казалось, что на подроставшей и съ каждымъ днемъ хорошѣвшей Софьѣ, прозванной на деревнѣ «барышней», остановилось вниманіе пана.
И эти мысли изрѣдка волновали и смущали Карлуса. Не суждено ли въ будущемъ завязаться роковой борьбѣ съ паномъ?
Положеніе усугублялось тѣмъ, что его Яункундзе уже теперь была бѣдовой дѣвчонкой, красивой, вострой, но своевольной. Такъ, съ ранняго дѣтства подружившись съ бобылемъ-мальчуганомъ, она теперь вела изъ-за него войну съ родителями. Когда этотъ бобыль, родомъ латышъ, по имени Давыдъ или Дауцъ Цуберка, былъ уже парень взрослый, то, какъ вольный, служилъ по найму въ Дохабенѣ пастухомъ у того же пана. Софья настойчиво и упрямо, не смотря на выговоры и взысканія, продолжала дружить съ этимъ пастухомъ Цуберкой, уходила за нимъ въ поле и помогала сгонять и пригонять стадо. Иногда, въ наказаніе, дѣвушку запирали на цѣлыя сутки въ чуланѣ или въ овинѣ — но чрезъ нѣсколько дней она снова пасла стадо съ Дауцемъ Цуберкой… Софья ревѣла каждый разъ, конечно, винилась, искренно просила прощеніе, но тотчасъ снова принималась за старое… Цуберка былъ для нея все…
Справиться съ Софьей было невозможно, потому что она вдругъ стала умственно выше своихъ родныхъ, своихъ сверстницъ и друзей…
Здѣсь, въ Дохабенѣ, въ полной глуши, на краю оврага, гдѣ протекала маленькая рѣчка и торчалъ гнилой мостъ безъ перилъ, въ бѣдной деревушкѣ, окруженной пустынной равниной и мелколѣсьемъ, появился на свѣтъ самородокъ-дѣвочка, которая подростала теперь и становилась красавицей-дѣвушкой, ловкой, рѣчистой, бойкой въ обращеніи со всѣми, даже съ чужими, которыхъ всѣ дохабенцы дичились.
Софья не видѣла ничего, кромѣ Вишекъ и трактира на заѣзжемъ дворѣ, гдѣ отецъ жилъ въ услуженіи и гдѣ, будучи его любимицей, она часто по-долгу гостила. Но въ этихъ Вишкахъ, на этомъ дворѣ, часто останавливались важные проѣзжіе въ кафтанахъ съ позументами и золотыми пуговицами. Экипажи ихъ, совсѣмъ не похожіе на телѣги и фуры мѣстныхъ жителей, ихъ лакеи и гайдуки, ихъ вещи, которыя выносились изъ экапажей въ горницы, ихъ рѣчи, манера говорить, двигаться, приказывать, даже взглядывать на обывателей Вишекъ — ничто не ускользало и не ускользнуло отъ зоркаго взгляда и пытливой смѣкалки этой дѣвочки.
Смѣлая, хорошенькая, съ черной какъ смоль головкой, въ природныхъ кудряхъ и завитушкахъ, съ огненными черными глазками, съ носикомъ, дерзко и граціозно вздернутымъ вверхъ, съ звонкимъ, заразительнымъ смѣхомъ, который звенѣлъ какъ серебряный колокольчикъ — эта Дохабенская «Яункундзе» скоро стала любимицей всѣхъ. Такъ рекомендовали ее и проѣзжимъ. Такъ называли ее и сановники. Дѣвочка безъ церемоніи ходила по всѣмъ горницамъ, когда домъ бывалъ занятъ гостями.
Каждый проѣзжій, хотя бы и важный вельможа, невольно обращалъ на нее вниманіе. Опросивъ ее, онъ получалъ смѣлый отвѣтъ, соблазнительно веселую улыбку, лучемъ сверкающій взглядъ… И кончалось тѣмъ, что проѣзжій ласкалъ Яункундзе, угощалъ тѣмъ, что самъ ѣлъ, всякими сластями, что имѣлъ съ собой въ дорогѣ. Иногда дѣвочка получала ленточку, платокъ или злотый въ подарокъ.
— Славная у тебя дѣвчонка! говорили Карлусу всѣ безъ исключенія проѣзжіе. Бѣдовая будетъ! Совсѣмъ барышня, а не крестьянка.
И вотъ это общеніе съ людомъ, отъ котораго вѣяло на дѣвочку инымъ міромъ, ей невѣдомымъ, но ею угадываемымъ, привело къ тому, что Софья скоро поняла и сказала себѣ:
— Не все здѣсь, въ Дохабенѣ и въ Вишкахъ! Здѣсь даже ничего нѣтъ… Все тамъ… Вонъ тамъ, за лѣсомъ, за полями и оврагами, далеко за ними, очень далеко… Но все-таки туда доѣхать можно! Оттуда ѣдутъ и пріѣзжаютъ всякій день. Тамъ живутъ другіе люди, которые поважнѣе и побогаче пана мацитайса и пана Лауренцкаго… Вотъ если бы туда добраться когда-нибудь!..
И дичокъ-самородокъ, воспитанный не матерью и отцомъ, а тысячей проѣхавшихъ и промелькнувшихъ путешественниковъ, сталъ, конечно, головой выше многихъ Дохабенскихъ обывателей.
Не только Марья, но даже Карлусъ, обожавшій дочь, не понимали однако, гдѣ Софья набралась и смѣлости, и ума, и ухватокъ не крестьянскихъ, а барскихъ.
Панъ Лауренцкій изумлялся тоже, откуда бралось въ Софьѣ все то, что онъ, знатокъ въ женщинахъ, — видѣлъ въ ней. Они не догадывались, что во многомъ Софья подражала именно тѣмъ проѣзжимъ барынямъ и барышнямъ, которыхъ видѣла въ Вишкахъ. Разумѣется, если бъ не было въ дѣвочкѣ природной искры, которая разгорѣлась отъ случайностей обстановки, то и прозвище «Яункундзе» не дали бы ей Дохабенскіе обыватели, и пребываніе на заѣзжемъ дворѣ, встрѣчи съ сотнями проѣзжихъ не принесли бы ей никакой пользы.
Но кромѣ того было еще одно обстоятельство, котораго не зналъ никто: ни мать, ни отецъ, ни родные, ни знакомые. То, что Софья была живымъ портретомъ, живымъ повтореніемъ или двойникомъ какъ внѣшностью, такъ и нравомъ — другой женщины, той самой, которая съумѣла плѣнить и покорить себѣ исполина Императора!
Про сходство это никто въ семьѣ знать не могъ, ибо никто Марту давно уже не видалъ.
Сорокалѣтній Карлу съ былъ старшій въ родѣ, но смутно помнилъ черномазую сестренку, которую послѣ смерти отца съ матерью увезла къ себѣ тетка. Затѣмъ эта дѣвочка пропала, такъ сказать, безъ вѣсти, и уже спустя лѣтъ пятнадцать всѣ Сковорощанки, ревностные католики, узнали, что пасторъ этотъ совратилъ дѣвушку изъ лона истинной вѣры въ свою секту Лютерова ученія. Карлу съ собирался было въ городъ Маріенбургъ, отнять у пастора сестру и привезти домой, но средствъ на путешествіе не было. Вдобавокъ, по слухамъ, Марта, воспитавшись въ домѣ богатой тетки Василевской, стала совсѣмъ барышней, они же жили попрежнему крестьянами.
Какова стала собою нынѣ эта Марта — Карлусъ знать не могъ. И только Христина, недавно видѣвшая ее, тотчасъ замѣтила теперь сходство между Императрицей и Софьей Яункундзе.
Уѣзжая и прощаясь, Христина снова полюбовалась на племянницу. Дорогой изъ Дохабена въ Вишки она снова заговорила съ братомъ о дѣвушкѣ:
— Это подобіе твоей дочки съ ней, царицей — удивительно. И погляди, выйдетъ изъ этого что-либо хорошее для Софьи.
— Дай Боги… Только… Когда? Можетъ, когда Софьѣ будетъ за сорокъ лѣтъ, а я буду на томъ свѣтѣ…
Братъ съ сестрой, доѣхавъ тихонько до Вишекъ, разстались и разъѣхались въ разныя стороны. Христина направилась къ себѣ домой, съ замираніемъ сердца, но уже не отъ невѣдѣнія судьбы семьи и не отъ боязни узнать что-либо худое, а отъ радостнаго нетерпѣливаго ожиданія обнять и расцѣловать мужа и троихъ дѣтей, малъ-мала-меньше.
Енриховы были крѣпостными не злого, но строгаго и взыскательнаго хозяина.
Панъ Вульфеншильдъ, нѣмецъ аккуратный и немного алчный на деньги, былъ самъ хорошій работникъ, дѣятельный и трудолюбивый, и потому былъ требователенъ относительно своихъ крѣпостныхъ во всемъ, что касалось труда.
Онъ заставлялъ трудиться и работать своихъ рабовъ больше, чѣмъ другіе помѣщики по сосѣдству. А между тѣмъ многіе крестьяне околотка охотно бы перешли въ крѣпость къ пану Вульфеншильду отъ своихъ господъ. Причина была простая…
Панъ нѣмецъ былъ справедливъ относительно трудолюбивыхъ хлоповъ и никогда никого изъ нихъ не обижалъ. Онъ наказывалъ строго — но исключительно лѣнивыхъ или пьяныхъ.
Вульфеншильдъ былъ заклятый врагъ кабаковъ и гроза пьяницъ. Это понимали всѣ дѣльные крестьяне. Другое же, на что роптали рабы пана, — была его ненависть къ праздникамъ. Будучи самъ протестантомъ, панъ не признавалъ никакихъ праздниковъ, ни католическихъ, ни православныхъ. Поэтому, когда во всемъ околоткѣ былъ пиръ горой отъ Миколы или отъ Ивана-Купала, отъ Введенія или отъ Покрова — въ деревушкѣ Кегема было тихо и все населеніе работало или по избамъ, или на полѣ.
Черезъ три дня послѣ отъѣзда изъ Дохабена, Христина была уже дома и увидѣла со слезами радости ту хибарку, сколоченную изъ досокъ, въ которой жила разоренная семья, кое-какъ устроившаяся на пепелищѣ послѣ прохода русскихъ войскъ.
Она оглядѣлась съ радостнымъ чувствомъ. У нея на шеѣ были зашиты въ мѣшечкѣ царицыны червонцы, на которые можно было выстроить избу и завести еще лучшее хозяйство. Узнавъ, что мужъ работаетъ не смотря на праздникъ, по приказанію требовательнаго и суроваго пана Вульфеншильда, Христина, даже не поздоровавшись и не объяснившись съ окружившими ее крестьянами, побѣжала въ поле.
Еще издалека узнала она фигуру Янко, признала и мысленно назвала дѣтей. Шаговъ за пятьсотъ не только Янко, но даже ея маленькая дѣвочка ахнули и замерли, боясь обмануться, боясь, что исчезнетъ дорогой призракъ, потухнетъ сразу тотъ лучъ радостной надежды, который сверкнулъ сейчасъ у нихъ на душѣ.
— Мама! мама! закричалъ, наконецъ, отчаяннымъ голосомъ старшій восьмилѣтній сынъ, и со всѣхъ ногъ стрѣлою бросился по пашнѣ на встрѣчу къ бѣгущей женщинѣ. Но по дорогѣ его обогналъ отецъ и первый бросился обнимать жену, какъ бы воскресшую изъ мертвыхъ.
И скоро всѣ пятеро сидѣли среди пашни, усмѣхались и плакали, а маленькая дѣвочка, обхвативъ мать руками, при малѣйшемъ движеніи ея, сильнѣе льнула къ ней, боясь, что «мама» опять пропадетъ надолго.
Мгновенія, которыя переживала эта семья, остаются памятны на всю жизнь.
Разумѣется, тотчасъ же Христина была потребована къ пану. Вульфеншильдъ, конечно, разспросилъ обо всемъ Христину и порадовался за нее, узнавъ о подаркѣ царицы.
— Увидимъ, сказалъ онъ. Можетъ быть, она васъ у меня и выкупитъ на волю. Стыдно ей будетъ, что вы простые хлопы, когда я самъ передъ ней ничто, червякъ. А теперь — стройтесь на славу!.. Я вамъ тоже помогу лѣсомъ, за полцѣны дамъ.
Но Янко, обожавшій жену, не радовался деньгамъ и будущей стройкѣ, не мечталъ о будущихъ благахъ, а думалъ лишь о настоящемъ, о возвращеніи жены въ семью.
— Мнѣ хоть во вѣки подъ кустомъ жить и зиму и лѣто, лишь бы съ Христиной! восклицалъ онъ радостно.
Путь Карлуса былъ много короче пути Христины, но буфетчику изъ гостиницы, никогда не отлучавшемуся изъ Вишекъ, помимо поѣздокъ въ родное гнѣздо, т. е. Дохабенъ, путь показался особенно дологъ и скученъ. Къ тому же дорога шла по безлюднымъ мѣстамъ, гдѣ все было мертво, тихо…
Наконецъ, на крутомъ и высокомъ берегу небольшой рѣчки показалась маленькая деревушка въ нѣсколько хижинъ, окруженныхъ маленькимъ лѣскомъ. За то на противоположномъ берегу начинался высокій и густой лѣсъ, разроставигійся во всѣ стороны и уходившій на нѣсколько десятковъ верстъ.
Среди хижинъ стоялъ одинъ домикъ получше другихъ, съ большимъ дворомъ, обнесеннымъ тыномъ. Это былъ заѣзжій дворъ и станція, гдѣ проѣзжіе по тракту мѣняли лошадей.
До существованія двора и наемныхъ лошадей, мѣсто это было совершенно безлюдно и глухо.
На краю этой недавно выстроившейся деревушки была изба, въ которой жилъ Дирихъ Сковоротскій не съ своей, а съ чужой семьей, которую онъ любилъ какъ родную.
Дирихъ не былъ женатъ, но уже нѣсколько лѣтъ жилъ съ латышкою по имени Трина, у которой были свои двѣ дочери. Отецъ ихъ пропадалъ безъ вѣсти. Можетъ быть, былъ давно на томъ свѣтѣ, но могъ легко оказаться въ живыхъ и явиться невзначай. Поэтому Дирихъ и не могъ жениться на Тринѣ.
Занятіе, которое избралъ себѣ Дирихъ, т. е. ямъ, и должность ямщика не была ни особенно выгодна, ни пріятна.
Лошадей содержатель не жалѣлъ и каждый годъ загнанныхъ отъ тяжелой работы замѣнялъ свѣжими, но ямщики, которые тоже были въ нѣкоторомъ смыслѣ загнаны, сильно терпѣли отъ такихъ порядковъ. Долго никто здѣсь въ ямщикахъ не хотѣлъ оставаться, одинъ Дирихъ былъ старожилъ, т. е. уже лѣтъ шесть ѣздилъ взадъ и впередъ въ обѣ стороны.
Рѣдко приходилось ему, и то только въ самую глухую пору зимы, на сутки оставаться дома. Обыкновенно же онъ почти не сходилъ съ облучка или съ козелъ и являлся домой, чтобы только поѣсть или отоспаться.
Разумѣется, и Дирихъ давно бы ушелъ изъ этой глуши, но, не смотря на свои 35 лѣтъ, былъ глуповатъ какъ ребенокъ, тяжелъ на подъемъ, крайне несообразителенъ и ничего не умѣлъ сдѣлать, ничему не могъ научиться. Единственно, что у него въ рукахъ ладилось — были возжи отъ двухъ-трехъ загнанныхъ клячъ.
Много разъ, конечно, Дирихъ собирался бросить невыгодную работу, но Трина, женщина умная, всячески отговаривала своего сожителя отъ рокового шага, понимая, что Дирихъ никакого иного мѣста не достанетъ. А если и посчастливится ему, то никакой хозяинъ его болѣе мѣсяца держать не станетъ, потому что Дирихъ любилъ выпить.
Къ несчастію, слабый во всякой работѣ, онъ былъ слабъ и для чарки водки. Онъ падалъ мертво пьянъ отъ количества вина, которое другого мужика только чуть-чуть въ жаръ броситъ.
Простоватостью Дириха объяснялось и сожительство съ латышкою и его обожаніе къ ней.
Трина была женщина уже за пятьдесятъ лѣтъ и замѣчательно некрасива собой. Даже въ этомъ поселкѣ, душъ въ тридцать, безобразіе Трины было предметомъ шутокъ и прибаутокъ сосѣдей и сосѣдокъ. Но будучи крайне дурна лицомъ, она была женщина крайне смышленая и умѣла даже въ своей трущобѣ зашибать копейку. Поэтому Трина со своими дочерьми и съ другомъ жила лучше, чѣмъ другія семьи.
Дирихъ собирался на станціонномъ дворѣ закладывать въ дышловую телѣгу пару пѣгихъ лошадокъ и не спѣша мазалъ колесо, когда къ нему прибѣжала изъ дому старшая дѣвочка, по имени Маддэ, и еще издали кричала ему по-латышски:
— Дядя, дядя… У насъ важный купецъ въ избѣ… Важный… Пріѣхалъ сейчасъ!
Дирихъ не сразу понялъ. Онъ бросилъ мазанье, вздѣлъ колесо на ось и, вынувъ подпорку изъ-подъ телѣги, спросилъ у дѣвочки:
— Что ты болтаешь?
— Купецъ. У насъ. На своей лошади. Хорошая лошадь.
— Ты, Маддэ, во снѣ видѣла?
— Не во снѣ, дядя. Иди скорѣе… Мама зоветъ.
Маддэ была настолько встревожена и даже перепугана, что Дирихъ поневолѣ долженъ былъ вѣрить, если не словамъ, то лицу дѣвочки. Онъ попросилъ другого ямщика отправиться съ проѣзжимъ вмѣсто себя, а самъ быстро пошелъ домой.
— Да кто же такой этотъ пріѣзжій? спрашивалъ онъ у дѣвочки.
Но Маддэ сама не знала ничего.
Когда Дирихъ вошелъ въ горницу низенькой и темной избенки, то увидѣлъ хорошо одѣтаго человѣка, съ виду купца, а его сожительница Трина вскрикнула съ веселымъ лицомъ:
— Ну, отгадай, Дирихъ! Отгадай, кто этотъ человѣкъ? Кто нашъ гость?
Дирихъ сталъ какъ вкопанный, а купецъ подошелъ и вымолвилъ, смѣясь добродушно:
— Не мудрено тебѣ меня не узнать. И я бы тебя теперь не узналъ, если бы встрѣтилъ гдѣ на дорогѣ. Прежде всего поцѣлуемся… Вотъ такъ… Ну погляди теперь мнѣ въ лицо хорошенько. Не узнаешь?
— Нѣтъ. Виноватъ… пробурчалъ Дирихъ, смущаясь.
— Есть у тебя братъ?
— Есть.
— Какъ его зовутъ?
— Карлусъ..
— Ну вотъ… Догадываешься теперь…
Но Дирихъ стоялъ истуканомъ. Онъ былъ слишкомъ простоватъ, чтобы догадаться.
— Да я… Я Карлусъ. Твой братъ Карлусъ, воскликнулъ пріѣзжій.
Дирихъ ахнулъ и снова бросился обнимать брата.
Оглядѣвъ другъ-друга внимательно, братья обоюдно подивились перемѣнѣ, которая въ нихъ произошла.
Сходства между братьями не было никакого: Карлусъ былъ совершенно черноволосый, слегка курносъ, съ большими, живыми черными глазами, довольно высокаго роста, плотный и широкоплечій. Дирихъ, напротивъ, былъ худъ, блѣденъ, такой же бѣловолосый, какъ Христина, и съ совершенно свѣтлыми, даже бѣловатыми и будто сонными глазами. У Карлуса волосы завивались круто въ кудри, у Дириха, напротивъ, волосы желто-сѣраго цвѣта висли съ головы плоскими прядями, точно правильно нарѣзанныя мочалки.
Карлусъ тотчасъ передалъ брату подарокъ отъ Христины — два червонца, и подробно разсказалъ о свиданіи ея съ царицей. Но видя, что братъ все тотъ же простякъ, неспособный даже понять вполнѣ все то, что онъ считалъ необходимымъ ему передать, Карлусъ, невольно и незамѣтно для самого себя, пересталъ въ бесѣдѣ обращаться къ брату, а предпочелъ все подробно объяснить умной Тринѣ и ея старшей дочери.
Главное заключалось, конечно, въ томъ, чтобы Дирихъ велъ себя осторожнѣе и не разглашалъ ничего о себѣ, даже въ такой трущобѣ, какъ его деревушка.
Трина очень обрадовалась большимъ деньгамъ, но вѣсть Карлуса о могущей произойти перемѣнѣ въ судьбѣ Дириха не только не обрадовала женщину, но даже испугала. Карлусъ замѣтилъ ея тревожный взглядъ и набѣжавшую на лицо тѣнь. Умная латышка поняла тотчасъ, что, въ случаѣ какой-либо перемѣны, ея сожительство съ Дирихомъ будетъ невозможно.
— Ты что пригорюнилась? спросилъ Карлусъ.
— Я, ничего… Все это диковинно… И отъ всего этого, что ты разсказываешь, надо всякихъ напастей ждать, отвѣтила Трина.
— Это почему?
— Васъ всѣхъ: тебя, Дириха, Христину и Анну съ вашими дѣтьми только погубитъ это свиданіе Христины съ царицей. Я тебѣ говорю вѣрно. Счастія отъ этого не будетъ никакого, а бѣды будутъ…
Въ голосѣ умной женщины звучала такая увѣренность, что Карлусъ задумчиво взглянулъ на латышку, какъ бы взвѣшивая ея слова…
Цѣлый день проспорилъ съ ней Карлусъ, но кончилось тѣмъ, что умная женщина не убѣдилась доводами Карлуса, а убѣдила его быть на сторожѣ и на-готовѣ спасаться отъ казней русскаго царя.
Карлусъ выѣхалъ отъ брата менѣе довольный и веселый. Онъ рѣшился быть какъ можно осторожнѣе и не только ничего не разглашать о себѣ, но даже никому не разсказывать о свиданіи сестры съ русской царицей.
По возвращеніи Карлуса въ Вишки, онъ вскорѣ, однако, замѣтилъ, что его положеніе измѣнилось. Хозяинъ сталъ ласковѣе, знакомые доброжелательнѣе.
Его поѣздка для свиданія съ братомъ по дѣлу, которую онъ, конечно, не скрылъ, затѣмъ извѣстное теперь всѣмъ посѣщеніе Христины, а равно имя Екатерины, данное новорожденной дѣвочкѣ, наконецъ розсказни и нескромность мѣстнаго ксендза — все привело къ тому, что въ деревушкѣ Дохабенъ, и въ самыхъ Вишкахъ стали уже чаще поминать и болтать.
Вскорѣ въ шутку стали называть Карлуса «Цара бралисъ», т. е. царскимъ шуриномъ или братомъ, и совершенно незамѣтно, въ какихъ-нибудь нѣсколько недѣль, эти два слова стали уже прозвищемъ. «Цара бралисъ» говорили всѣ и всѣ ждали для Карлуса событія!..
Такъ прошло цѣлыхъ два года, которые однако не принесли ничего новаго, ни хорошаго, ни худого…
Прозвище, данное Карлусу серьезно, а не ради насмѣшки, за это время понемногу перешло уже въ шутливую кличку. Обыватели околотка извѣрились…
Однажды, лѣтомъ, въ Вишкахъ появился цѣлый поѣздъ, три экипажа и большой фургонъ съ поклажей. Проѣжалъ важный сановникъ, по имени, хорошо извѣстному въ Литвѣ, знатный и богатый магнатъ, а по мундиру — русскій генералъ. И дѣйствительно, это оказался полякъ графъ Сапѣга, фельдмаршалъ русской службы, отправлявшійся изъ Россіи на побывку въ Варшаву. Съ нимъ ѣхалъ его сынъ, красивый и статный молодой человѣкъ.
Магнатъ, вѣроятно, съ усталости отъ дальняго пути, или отъ того, что на дворѣ стояла отвратительная погода и лилъ безъ конца какъ бы осенній дождь, остановился въ Вишкахъ на нѣсколько часовъ. Затѣмъ, найдя въ гостиницѣ сравнительно съ другими станціями опрятность, хорошую кухню и порядочную обстановку, графъ рѣшилъ остаться ночевать. На утро была та же скверная погода и старику нездоровилось; онъ опять рѣшилъ остаться еще на сутки.
— Тамъ дальше, по пути, опять пойдутъ, пожалуй, курныя избы, такъ уже лучше вамъ здѣсь побыть и отдохнуть, совѣтовалъ и молодой Сапѣга отцу.
Вечеромъ чрезъ многочисленную свиту, состоявшую, помимо лакеевъ, изъ адъютанта, двухъ секретарей, капеллана и трехъ егерей, до свѣдѣнія магнатовъ достигъ удивительный слухъ, которому они, конечно, сразу не повѣрили. Въ этой трущобѣ, будто бы, оказался, — прислуживающій ихъ лакеямъ, не появляясь въ ту горницу, гдѣ они сидѣли, — простой крестьянинъ, котораго считаютъ здѣсь всѣ близкимъ родственникомъ…
— Что за глупое вранье! строго сказалъ фельдмаршалъ. Принявъ извѣстіе за дерзкую выдумку, Сапѣга сначала не обратилъ на это никакого вниманія. Но затѣмъ его секретарь, повидавшій по собственной охотѣ лакея Карлуса, явился къ сановнику и объяснилъ ему ради курьеза, да и ради неимѣнія чѣмъ заняться на отдыхѣ, что лакей самъ серьезно заявилъ ему о родствѣ.
Конечно, графъ велѣлъ тотчасъ позвать къ себѣ лакея, и Карлусъ, немножко оправившись, причесавшись и оглядѣвши, все ли на немъ въ порядкѣ, предсталъ предъ именитымъ проѣзжимъ. Молодой Сапѣга сталъ его подробно разспрашивать съ оттѣнкомъ насмѣшки въ голосѣ и даже презрѣнія; фельдмаршалъ молча слушалъ, но глядѣлъ, строго хмуря брови.
Карлу съ отвѣчалъ робко, но естественно и просто объяснилъ все. И все, что услышали Сапѣги, поразило ихъ своимъ правдоподобіемъ.
Кончилось тѣмъ, что фельдмаршалъ самъ заступилъ мѣсто своего сына, въ качествѣ допросчика по пунктамъ.
— Какъ же тебя звать? спросилъ Сапѣга.
— Карлусъ.
— Слышалъ!.. Фамилія твоя какъ — я спрашиваю. Семейное прозвище?
— Зовутъ разно… Меня зовутъ Сковоротскій, а сестру старшую до замужества всегда звали Сковорощанкой… Отецъ назывался Самуиломъ, а прозвище его было Скавронекъ.
— А мать… Ея имя какъ было?..
— Мать звалась Доротэей по дѣвичеству, или по имени отца своего Ганъ.
— Это нѣмецкое имя: Доротэя Ганъ.
— Она и была нѣмкой, а сестра ея меньшая, Маріанна, вышла за русскаго шляхтича Василевскаго, а средняя за Гейденберга. Эту звали Софьей… Да еще братъ былъ Вильгельмъ… Да еще сестра была и тоже была за Василевскимъ.
— Такъ двѣ сестры были Василевскими по фамиліи мужей? спросилъ вельможа.
— Да. Одна за отцомъ, а другая, меньшая, за сыномъ его, Яномъ.
— У которой же воспитывалась твоя сестра, которую ты называешь Мартой?
— У меньшой, Маріанны… Старшая, Катерина, уѣхала въ Курляндію и вышла вторично замужъ за Дукласа.
— И ты всю эту родню свою знавалъ и помнишь хорошо? спросилъ подозрительно Сапѣга.
— Еще бы… Вѣдь я ихъ всѣхъ зналъ, когда мнѣ было уже лѣтъ съ двадцать, ухмыляясь отозвался Карлусъ. Въ честь тетки Софьи Гейденбергъ, я свою дочь назвалъ такъ же.
— Ну, а Марта отъ тетки Василевской перешла, говоришь ты, къ пастору лютеранскому?
— Да. Къ пастору Глюку въ Маріенбургъ, а отъ него попала въ плѣнъ къ русскимъ драгунамъ.
— Почему же однако, любезный, ты знаешь, что это твоя сестра Марта? лукаво замѣтилъ молодой Сапѣга.
— Этого я не знаю…
— Ну, вотъ видишь ли, голубчикъ, строго заговорилъ фельдмаршалъ, — все это выдумки и опасныя выдумки. Напрасно ты такой вздоръ о себѣ болтаешь. У тебя пропала взятая русскими въ плѣнъ сестра и — на этомъ одномъ случаѣ ты основываешь цѣлую глупую исторію. Мало ли женщинъ въ Лифляндахъ во время войны были взяты въ плѣнъ московскими войсками. Такъ всѣмъ родственникамъ ихъ, всякую изъ нихъ и почитать теперь русской императрицей?
— Въ Крейцбургѣ, и въ Маріенбургѣ всѣ такъ говорятъ, оправдывался Карлусъ, что именно наша Марта и есть царица Екатерина.
— Все это одно вранье. И ты за такое разглашеніе о себѣ можешь дорого поплатиться. Прекрати это вранье. Худо будетъ. Вотъ тебѣ мой добрый совѣтъ! строго сказалъ Сапѣга, отпуская лакея.
Однако магнатъ польскій и фельдмаршалъ русской арміи, много жившій въ Россіи и знавшій все, что знали обѣ столицы, да и вся Имперія, о загадочномъ происхожденіи русской императрицы, не могъ равнодушно отнестись къ разсказу буфетчика постоялаго двора.
Карлусъ, рѣшившій быть по совѣту сестры осторожнымъ, умышленно не все передалъ магнату, очевидно допрашивавшему его ради праздности и пустого любопытства.
Карлусъ предпочелъ лучше прослыть въ глазахъ графа Сапѣги за болтуна, нежели упомянуть о свиданіи въ Ригѣ. Онъ не проронилъ поэтому ни слова о бесѣдѣ Христины съ государыней.
Но на этотъ разъ осторожность Карлуса ему только повредила. Если бы Сапѣга узналъ отъ него, что недавно сама русская императрица видѣлась съ Христиной, подарила ей денегъ, разспрашивала о судьбѣ всѣхъ другихъ членовъ семьи, то онъ навѣрно не сдѣлалъ бы того, что онъ теперь счелъ долгомъ сдѣлать немедленно.
Здѣсь-же, черезъ часъ послѣ бесѣды съ буфетчикомъ, магнатъ написалъ подробно о своей встрѣчѣ въ гостиницѣ мѣстечка Вишки. Онъ передалъ все человѣку придворному и вліятельному, генералу Девьеру, женатому на родной сестрѣ князя Меньшикова.
Между тѣмъ, пока вельможа писалъ письмо, сынъ его былъ въ сосѣдней горницѣ, куда одинъ изъ секретарей привелъ красивую молоденькую дѣвушку, пойманную имъ случайно въ корридорѣ. Молодой Сапѣга осматривалъ чернобровую и востроглазую фигурку, какъ любопытнаго звѣрка. Дичокъ-самородокъ забавлялъ его своей манерой держаться и своими бойкими отвѣтами.
Молодая дѣвушка отзывалась тихо, но рѣзко, едва шевеля губами, гордо закидывая красивую кудрявую головку и какъ бы непріязненно мѣряя взглядомъ обоихъ собесѣдниковъ съ головы до ногъ.
— Правду говоритъ онъ, сказалъ Сапѣга, показывая на секретаря, что ты себя называешь: Яункундзе?
— Неправда!
— Какъ неправда! воскликнулъ секретарь. Ты сейчасъ въ корридорѣ мнѣ сказала, что это твое прозвище.
— Ну, да.
— А теперь ты говоришь: неправда.
— Вы что спросили? Какъ я себя зову? Я себя зову Софьей. А другіе меня зовутъ Яункундзе. Не я же себѣ это прозвище дала.
— Есть у тебя женихъ? Собираешься ты замужъ? спросилъ Сапѣга.
— А у васъ есть невѣста? Собираетесь вы жениться?.. отозвалась Софья.
— Да тебѣ это не любопытно, я полагаю.
— Ну и вамъ тоже про меня знать это не любопытно.
— Вишь, какая сердитая. А красива… Ты очень красива, Яункундзе?
— Да.
— Что да?
— Красива.
— Сама знаешь это…
— Конечно. Кому же это и знать, какъ не мнѣ!
Сапѣга разсмѣялся, секретарь тоже.
Около получасу проболталъ такъ молодой графъ съ молоденькой крестьянкой и, давъ ей коробку сластей, отпустилъ со словами:
— Будь ты моя крѣпостная, я бы тебя ни за кого замужъ не выдалъ, а взялъ бы себѣ.
— Насильно? отозвалась тихо Софья, презрительно усмѣхаясь и идя къ дверямъ.
— Нѣтъ… Можетъ быть ты… Я думаю, что ты бы сама… Вѣроятно, ты бы меня…
Сапѣга запутался и смолкъ, удивляясь внутренно самому себѣ, т. е. своему легкому смущенію.
— Панъ ужъ очень много о себѣ воображаетъ! вымолвила Софья на порогѣ. Я знаю одного пастуха, который много красивѣе пана графа.
Сапѣга разсмѣялся громко и весело. Софья искоса взглянула на него своими угольными глазами изъ-подъ, опущенныхъ на половину рѣсницъ, и взглядъ ея выразилъ одно гордое презрѣнье.
— Даже не вѣритъ, воркнула она и исчезла за дверью.
На утро рано одинъ изъ егерей графа Сапѣги выѣхалъ изъ Вишекъ съ письмомъ, въ обратный путь, въ Россію. Около полудня всѣ экипажи были заложены и поданы. Именитые проѣзжіе отправлялись далѣе.
Когда графъ фельдмаршалъ вышелъ на крыльцо въ сопровожденіи сына и всей свиты, густая толпа поселянъ съ обнаженными головами окружила постоялый дворъ и экипажи.
— Вонъ она, батюшка! тихо сказалъ по-нѣмецки молодой Сапѣга, указывая отцу глазами на красивую дѣвушку, стоявшую близъ крыльца, впереди другихъ крестьянокъ. Фельдмаршалъ пристально приглядѣлся и вымолвилъ на томъ же языкѣ:
— Странно. Очень странно!
— Что? спросилъ сынъ.
— Сходство.
— Съ кѣмъ, батюшка?..
Но старый графъ не отвѣтилъ и пошелъ садиться въ экипажъ.
Молодой человѣкъ сѣлъ вслѣдъ за отцомъ, затѣмъ выглянулъ изъ окна кареты на Софью и ласково кивнулъ ей головой.
Яункундзе не шевельнулась и даже бровью не двинула въ отвѣтъ. Экипажи тронулись шибкой рысью и скоро исчезли за домами и околицей. Софья задумчиво смотрѣла во слѣдъ. На сердцѣ ея что-то происходило. Она въ одинъ мигъ вчера возненавидѣла молодого вельможу. Ну, такъ что жъ? Вѣдь онъ уѣхалъ! Она никогда болѣе за всю жизнь не встрѣтитъ его и не увидитъ. Да, кажется… Вѣроятно…
Въ это же мгновеніе молодой графъ Сапѣга, глядя изъ экипажа на унылую дорогу, думалъ объ этой Яункундзе Вишекъ… И удивлялся, что онъ думаетъ объ ней. Красивая крестьянка полудикаго поселка! Мало ли ихъ было по дорогѣ. Отчего же объ этой думается ему какъ бы противъ воли? Онъ и не увидитъ вѣдь ее болѣе никогда. Да, кажется… Вѣроятно…
Однажды появился въ Вишкахъ молодой человѣкъ, красивый, ловкій, говорившій одинаково хорошо по-польски и по-русски, вскорѣ доказавшій, что онъ былъ молодецъ на всѣ руки. Новый житель Вишекъ, по имени Яковъ, вскорѣ сталъ всеобщимъ любимцемъ, но въ особенности сошелся онъ быстро съ Карлусомъ и всячески доказывалъ ему свою дружбу. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ проговорился пріятелю, что у него есть средства и что онъ богатый женихъ и не прочь бы найти себѣ невѣсту… Вотъ, въ родѣ Софьи…
Вскорѣ Карлусъ любилъ своего новаго друга такъ же, какъ если бы зналъ его уже нѣсколько лѣтъ, а между тѣмъ Яковъ былъ въ гостиницѣ не болѣе мѣсяца. О бракѣ съ Яковомъ шестнадцатилѣтней Софьи онъ тоже мечталъ уже часто и подолгу.
Наконецъ, однажды Яковъ объяснилъ Карлусу, что тотъ долженъ ему доказать на дѣлѣ свою дружбу и помочь въ одномъ очень простомъ, хотя и важномъ обстоятельствѣ.
— Дѣло самое глупое и простое, объяснилъ Яковъ, но я могу просить помощи только у человѣка, которому я вполнѣ вѣрю, который меня не обманетъ и не погубитъ, который, пожалуй, и моимъ родственникомъ стать можетъ.
И въ откровенной бесѣдѣ Яковъ сообщилъ Карлусу, что у него есть деньги и большія, на которыя онъ можетъ не только купить себѣ въ Вишкахъ домъ, но даже взять весь постоялый дворъ и віасибасъ намсъ за себя, уплативши содержателю необходимую сумму.
Карлусъ повѣрилъ пріятелю и убѣдилъ его, что онъ можетъ вполнѣ положиться на него. Тогда Яковъ признался откровенно, что деньги зарыты имъ въ лѣсу, въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Вишекъ.
— Деньги эти надо отправиться вырыть, и такъ какъ мѣшокъ съ золотыми червонцами и съ серебряными рублями очень тяжелъ, то одинъ человѣкъ никакъ не можетъ изъ лѣса дотащить его, хотя бы черезъ нѣсколько саженей, до телѣги. Слѣдовательно, надо ѣхать вдвоемъ, разумѣется, вечеромъ и, такимъ образомъ, ночью все сработать и привезти мѣшокъ съ деньгами домой.
Карлусъ объяснилъ, что нѣтъ ничего проще дѣла и что, конечно, онъ исполнитъ свято главное условіе, т. е. никому ничего не скажетъ о деньгахъ.
— Больше мнѣ ничего и не нужно. А за эту услугу, сказалъ Яковъ, я тебѣ сдѣлаю подарокъ, который можетъ перемѣнить твою обстановку.
Друзья тотчасъ уговорились добыть въ Виллсахъ небольшую телѣжку, съ парой хорошихъ «зирксовъ» или лошадей, сильныхъ и бойкихъ, чтобы съѣздить за деньгами.
Послѣ этого уговора Яковъ медлилъ однако цѣлую недѣлю. Карлусъ сообразилъ, что другъ просто боится и подозрѣваетъ его, быть можетъ, даже раскаивается, что сообщилъ о своей тайнѣ.
Но однажды вечеромъ Яковъ объяснилъ другу, что на другой день вечеромъ они должны выѣзжать. Такъ какъ телѣжка и пара отличныхъ лошадей были уже давно найдены, уговоръ съ хозяиномъ былъ сдѣланъ подъ предлогомъ поѣздки въ Дохабенъ, то Карлусъ отвѣчалъ, что онъ готовъ и очень радъ.
— Я ужъ думалъ, что ты меня подозрѣваешь и опасаешься, сказалъ онъ. Но мнѣ это было обидно.
— По правдѣ сказать — да… отвѣчалъ Яковъ. Но теперь я рѣшился. Доставай лошадей… да получше. Скакуновъ!
— Это ужъ готово. Лучшіе «зирксы» всѣхъ Вишекъ! пошутилъ Карлусъ.
Поселянинъ, у котораго надо было взять лошадей, конечно, очень удивился, что двумъ здоровымъ молодцамъ понадобилась пара бойкихъ коней для простой поѣздки въ Дохабенъ. Однако, подумавъ побольше, онъ рѣшилъ, что по всей вѣроятности этотъ Яковъ ѣдетъ въ деревню, гдѣ семья Карлуса, въ качествѣ жениха. Разумѣется, ради такого случая хочется ему и пофрантить.
Въ сумерки яснаго дня два пріятеля выѣхали изъ Вишекъ по большой дорогѣ. На другое утро вернулся домой одинъ изъ старожиловъ Вишекъ и, встрѣтясь съ хозяиномъ нанятыхъ лошадей, спросилъ у него съ удивленіемъ:
— Это вѣдь твоихъ коней я видѣлъ съ Карлусомъ?
— Да. Мои кони, отвѣчалъ тотъ.
— Охота давать гонять…
— Я за деньги далъ.
— Все равно. Это портитъ коня — сорокъ верстъ не кормя гонять.
— Какъ сорокъ верстъ?
— Да такъ. Я ихъ встрѣтилъ за большимъ Янковымъ боромъ… Видно вѣдь, что кони бѣгутъ безъ роздыха, замореные.
— Они въ Дохабенъ наняли! воскликнулъ поселянинъ.
— Хорошъ Дохабенъ за Янковымъ боромъ!
Между тѣмъ Карлусъ и Яковъ дѣйствительно были въ это время очень далеко отъ Вишекъ…
Отъѣхавъ отъ мѣстечка верстъ за десять, Яковъ пріостановилъ лошадей, и пустивъ ихъ шагомъ, обернулся къ пріятелю:
— Слушай, Карлусъ… Я вѣдь тебя обманулъ.
— Какъ? Въ чемъ? отозвался этотъ.
— Я тебя обманулъ, но ты не гнѣвися. Я тебѣ сказалъ, что мой кладъ зарытъ тутъ неподалеку. Это неправда.
— А гдѣ же онъ?
— До него отъ Вишекъ верстъ сто…
— Какъ сто! воскликнулъ Карлусъ.
— Такъ. Онъ у меня на родной сторонѣ. Около деревни, гдѣ я родился. Да ты чего же такъ оторопѣлъ? Не все ли равно? Лошади у насъ хорошія, доѣдемъ мы исправно, хозяину заплатимъ вдвое, хоть даже вчетверо. Онъ пенять не будетъ. Я же тебя потому обманулъ, что боялся твоей лѣни. Скажи я тебѣ ѣхать за сто верстъ, ты бы, пожалуй, и отказался.
— Пожалуй, что такъ! отозвался Карлусъ, смѣясь. Даже и теперь страшно. Сто верстъ! Шутка!
— Ну, а теперь дѣло сдѣлано. Ужъ ѣдемъ, весело сказалъ Яковъ. Черезъ сутки все будетъ кончено, даже деньги въ телѣжкѣ будутъ лежать. Что жъ, жалѣешь что ли, что взялся мнѣ услужить?
— Нѣтъ. Что жъ! И то правда… Кони хорошіе. Живо съѣздимъ. А коли ты хозяину заплатишь вдвое, то все равно никто въ обидѣ не будетъ.
— Такъ ты не сердишься на меня за обманъ?
— За что же? Стоитъ ли…
Пріятели припустили лошадей… Добрые кони пролетѣли бодро верстъ тридцать, но затѣмъ начали приставать… Карлусъ предложилъ другу отдохнуть въ знакомой деревушкѣ, но Яковъ не согласился, говоря, что заранѣе рѣшилъ отдохнуть и покормить лошадей въ одномъ мѣстечкѣ, гдѣ у него есть родственникъ.
Дѣйствительно, проскакавъ не кормя около пятидесяти верстъ и достигнувъ мѣстечка, Яковъ завернулъ во дворъ и вызвалъ хозяина.
— А здорово… воскликнулъ этотъ. Твои тебя поджидаютъ здѣсь уже двое сутокъ.
— Доброе дѣло, отозвался Яковъ, вылѣзая.
— Кто такіе тебя поджидаютъ? удивился Карлусъ.
— Входи, увидишь… Народъ веселый… Мои земляки, смѣясь сказалъ Яковъ.
— Твои земляки… странно проговорилъ Карлусъ, будто робѣя.
— Ну да… Подумаешь, диковину я сказалъ…
— Зачѣмъ они тутъ? Почему же ты мнѣ ничего о нихъ не говорилъ? Не сказалъ, что тебя тутъ будутъ ждать эти земляки?
— Зачѣмъ говорить? Вотъ теперь все узнаешь. Слѣзай!
Карлусъ, самъ не зная почему, въ сомнѣньи сидѣлъ на телѣжкѣ и медлилъ слѣзать и входить въ домъ. Какое-то тревожное чувство внезапно сказалось въ немъ. Странный ли голосъ Якова или странный, будто насмѣшливый взглядъ хозяина двора — неизвѣстно что подѣйствовало на Карлуса, но онъ оторопѣлъ и не двигался.
— Чего же ты? весело и небрежно спросилъ Яковъ.
— Зачѣмъ ты таилъ все это… началъ было Карлусъ. Но Яковъ громко расхохотался.
— Ты вѣдь робѣешь. Ей Богу, робѣешь… Чего только — самъ не знаешь. Что жъ мы здѣсь тебя зарѣжемъ, что ли? Зачѣмъ? Ограбить? Что грабить? Платье твое или нѣсколько гривенъ въ карманѣ?
— Нѣтъ. А вотъ этихъ чужихъ коней вы угоните! рѣзко, сердито вымолвилъ Карлусъ. А меня бросите здѣсь. Я ворочайся въ Вишки и расплачивайся за тебя. А кони и телѣга — дорогіе. Я ихъ въ три года не уплачу…
— Полно. Стыдно, Карлусъ. Ей Богу стыдно! А еще пріятель! Вылѣзай-ка. Вотъ тебѣ Господь на небеси, что я лучше тебя самого украду, чѣмъ твоихъ коней.
Карлусъ неохотно и нерѣшительно вылѣзъ изъ телѣжки. Хозяинъ двора принялъ лошадей и пріятели вошли въ горницу.
Тутъ на полу крѣпко спали и храпѣли двое дюжихъ молодцовъ…
— Ну и мы такъ-то ляжемъ. А выспавшись, всѣ двинемся за моимъ кладомъ! сказалъ Яковъ. До него отсюда еще верстъ сорокъ. А ты, Карлусъ, не тревожься… Не все то дурно, что удивительно…
— Когда же мы проснемся? Къ вечеру?
— Да, конечно, къ вечеру. Ночью и поѣдемъ. Мое дѣло нельзя днемъ дѣлать. Кони отдохнутъ и мы тоже. Ночью проѣдемъ, на зарѣ все дѣло обдѣлаемъ вчетверомъ. Лихо обдѣлаемъ.
— Зачѣмъ ты таилъ отъ меня, что будетъ еще двое помощниковъ? продолжалъ сомнѣваться Карлусъ.
— Э-эхъ, право… нетерпѣливо отозвался Яковъ. Ложись. Спи!
Сказавъ это, Яковъ разостлалъ свой кафтанъ на полъ и легъ. Карлусъ постоялъ минуту и сдѣлалъ то же самое.
«Что жъ въ самомъ дѣлѣ я оробѣлъ. Чего же? думалъ онъ. Рѣзать имъ меня не за что. Лошадей бы не угнали они. Такъ я не дамъ, подниму деревню… Тутъ у меня знакомый живетъ. Догонимъ верхами и отобьемъ».
Карлусъ успокоился нѣсколько, но чрезъ нѣсколько минутъ, когда Яковъ уже храпѣлъ, онъ снова думалъ:
«Если я съ ними поѣду, то они меня середи дороги выбросятъ, а сами лошадей угонятъ. Я лучше предложу Якову здѣсь другихъ коней нанять. А на этихъ вернемся въ Вишки. Этакъ вѣрнѣе».
Карлу съ тревожился все болѣе и болѣе, самъ не понимая и не отдавая себѣ отчета, почему онъ подозрѣваетъ пріятеля и сомнѣвается въ его исторіи на счетъ зарытыхъ денегъ. Сомнѣніе не только не уменьшалось, но все сильнѣе росло и западало въ душу. Карлусъ рѣшилъ окончательно не ѣхать далѣе на тѣхъ же лошадяхъ, а предложить Якову нанять другихъ.
«Этакъ вѣрнѣе».
Карлусъ все-таки заснулъ. Долго ли и крѣпко ли онъ спалъ — онъ не зналъ. Но когда онъ очнулся, то на дворѣ была уже ночь, а въ горницѣ былъ мерцающій свѣтъ отъ мѣсяца, смотрѣвшаго въ окно. Карлусъ, придя окончательно въ себя, хотѣлъ привстать и вдругъ почувствовалъ что-то особенное, чего онъ сразу даже и понять не могъ. Онъ былъ скрученъ бичевой по ногамъ и по рукамъ, и хотя слабо, но тѣмъ не менѣе достаточно, чтобы не имѣть возможности двинуться, встать и пойти. Въ горницѣ никого не было.
— Охъ, злодѣи… воскликнулъ онъ. Да и я-то хорошъ… Украли! Угнали! А я теперь расплачивайся за коней изъ жалованья своего…
Карлу съ попробовалъ порвать бичеву, дернулъ руками и ногами, но путы только пуще впились ему въ тѣло. Онъ сталъ кричать отчаяннымъ голосомъ.
— Эй, не ори! послышался за дверью голосъ хозяина двора, и плотный мужикъ вошелъ въ горницу. Чего орешь? Зарѣзали что ли тебя.,
— Разбойники!.. Угнали коней!.. Ты думаешь, что я оставлю тебя. Врешь. И ты у меня въ отвѣтѣ будешь… Развязывай путы… Живо.
— Развязывать? хладнокровно сказалъ мужикъ. Дурень! Нешто затѣмъ тебя связали, чтобы по твоему указу развязывать. Обожди.
— Чего ждать? Того, чтобы они за сто верстъ коней угнали! крикнулъ Карлусъ. Да вѣдь ты-то здѣсь. Тебя-то я притяну за конокрадство.
— Ничуть не угнали и не сграбили. Полно врать-то. Лежи смирно.
— Гдѣ-жъ Яковъ?
— Ушелъ и сейчасъ придетъ. И молодцы его тоже съ нимъ придутъ.
— А кони съ телѣгой?
— Здѣсь на дворѣ. Гдѣ были, тамъ и стоятъ.
— Зачѣмъ же я связанъ?
— Почемъ я знаю. Говорятъ, что такъ нужно. Мое дѣло сторона.
Хозяинъ двора сѣлъ спокойно на скамью. Карлусъ, лежа на полу въ путахъ, сталъ снова повторять тѣ же вопросы въ десятый разъ, но мужикъ зѣвнулъ нѣсколько разъ сладко и продолжительно и не отвѣтилъ ни слова.
— Будешь ты говорить, чортова морда! крикнулъ Карлусъ нетерпѣливо.
— Нѣтъ, не буду, дуракъ, тихо отвѣтилъ мужикъ, зѣвнувъ еще разъ… Лежи, сейчасъ придутъ.
Не успѣлъ онъ выговорить эти слова, какъ около избы раздались голоса и шаги. Чрезъ мгновеніе въ горницу вошелъ Яковъ.
— А, пріятель. Проснулся? вымолвилъ онъ весело. Но голосъ его былъ точно другой и странно поразилъ Карлуса. Это былъ такой пренебрежительный голосъ, какъ если бы Яковъ былъ начальникомъ или бариномъ Карлуса.
— Что ты со мной дѣлаешь! Какъ ты смѣешь, проходимецъ, меня вязать! крикнулъ онъ внѣ себя.
— Лежи смирно. Сейчасъ запрягутъ коней. Мы тебя посадимъ и повеземъ, вымолвилъ Яковъ холодно.
— Куда?..
— Если ты будешь сидѣть смирно — ничего тебѣ худого не будетъ. Понимаешь? Если ты будешь орать или биться, то я тебя выпорю. И буду я тебя пороть до тѣхъ поръ, пока ты не смиришься.
— Какъ ты смѣешь… заоралъ Карлусъ и, сдѣлавъ тщетное усиліе подняться, — онъ сталъ злобно и во все горло кричать по-русски и по-латышски:
— Помогите… Разбой… Помогите… Палидзіатъ!
Голосъ его среди ночи раздавался на всю деревню.
— Замолчи. Слушай меня. Я не разбойникъ, заговорилъ Яковъ. Чрезъ часъ придетъ грамотный человѣкъ, которому ты повѣришь больше, чѣмъ мнѣ. Ну, вотъ я ему покажу, какая у меня есть бумага. Онъ прочтетъ ее тебѣ, переведетъ по-польски. И ты поймешь, что я тебя имѣю власть увезти съ собою, куда нужно, куда мнѣ указано. Понялъ?
Карлусъ замолчалъ и тяжело вздохнулъ. «Что же это такое, Господи?» думалось ему.
Прошла недѣля, прошелъ мѣсяцъ, два, и никто болѣе не видѣлъ, никто даже не слыхалъ ничего ни о Карлусѣ, ни о Яковѣ. Они исчезли безслѣдно. Только одинъ слѣдъ былъ… Слѣдъ коней…
Въ ста верстахъ отъ Вишекъ, на большой станціи тракта, видѣли отдыхавшихъ четырехъ путниковъ, и изъ нихъ одинъ показался мѣстнымъ жителямъ — похожимъ на буфетчика гостиницы въ Вишкахъ, котораго всѣ хорошо знали въ округѣ. Остальные трое были совершенно неизвѣстны и повидимому всѣ трое москали. Но если бы даже на счетъ Карлуса и ошиблись, то, по описанію телѣжки и пары дорогихъ зирксовъ, въ Вишкахъ не сомнѣвались, что это именно были угнанные кони.
Разумѣется, исчезновеніе Карлуса было такимъ событіемъ въ Вишкахъ, о которомъ всѣ отъ мала до велика долго толковали, теряясь въ догадкахъ. Никто не могъ думать, что Карлусъ бѣжалъ ради конокрадства, бросивъ жену и дѣтей въ Дохабенѣ. Слѣдовательно, главный мошенникъ былъ неизвѣстный никому московецъ Яковъ. Но какимъ образомъ уѣхалъ съ нимъ Карлусъ? Очевидно, противъ воли, увезенный силкомъ.
Видѣвшіе Карлуса добавляли, что одинъ изъ всѣхъ четырехъ былъ какъ бы боленъ или на смерть перепуганъ. Трое незнакомцевъ какъ бы сторожили его на станціи и близко никого къ нему не подпускали.
— Но куда же его повезли? Зачѣмъ его увезли? говорилось повсюду со страхомъ.
Въ семьѣ Карлуса его исчезновеніе разразилось, конечно, какъ громовой ударъ. Несчастная Марья свалилась при извѣстіи съ ногъ, лежала долго безъ сознанія и движенія, затѣмъ начала бредить и кончилось тѣмъ, что заболѣла горячкой. Дѣти нѣсколько дней проходили перепуганныя, выли, ревѣли, дико озираясь на всѣхъ. Одна молоденькая Софья была спокойнѣе, но много плакала по отцѣ. Мацитайсъ, узнавши объ исчезновеніи Карлуса, прямо тотчасъ же объяснилъ обитателямъ Дохабена, что Карлу съ схваченъ москалями и увезенъ въ Россію. По всей вѣроятности, его или сошлютъ въ Сибирь, или засадятъ въ крѣпость, а быть можетъ просто голову отрубятъ.
— И это слѣдовало ожидать, сказалъ онъ. Я это предсказывалъ. Москали его вѣрно давно разыскивали.
Священникъ совѣтывалъ тайкомъ дать знать о приключеніи всей роднѣ, ради того, чтобы они были осторожнѣе.
Пока Марья была больна, сдѣлать это было невозможно. Женщина поправлялась медленно, но наконецъ снова была на ногахъ. Не имѣя возможности примириться съ тѣмъ, что Карлусъ навсегда исчезъ и что она никогда не увидитъ его, Марья дѣятельно принялась за розыски. Она была увѣрена, что мужъ попалъ къ разбойникамъ.
Содержатель віасибасъ-намса поддерживалъ въ ней эту вѣру. Онъ сомнѣвался, чтобы русскій императоръ сталъ посылать изъ Москвы ряженыхъ солдатъ или какихъ-то повѣренныхъ для того, чтобы тайкомъ или обманомъ похитить Карлуса.
Вскорѣ Вишки и Дохабенъ раздѣлились поровну на два лагеря: одни были мнѣнія содержателя гостиницы, другіе мнѣнія дохабенскаго мацитайса. Много было толковъ, много споровъ и горячихъ преній въ продолженіи долгаго времени о томъ, какъ и куда безслѣдно сгинулъ «Цара бралисъ».
Прежде всего Марья рѣшила обратиться за совѣтомъ къ Христинѣ и попросить у нея немного денегъ, чтобы назначить награду тому, кто разыщетъ пропавшаго Карлуса.
Черезъ недѣлю женщина была уже въ деревушкѣ Кегема.
Мужъ и жена Енриховы были поражены вѣстью, но оба подтвердили въ Марьѣ увѣренность въ томъ, что Карлу съ сдѣлался жертвою какихъ-нибудь конокрадовъ или разбойниковъ. Христинѣ казалось нелѣпымъ, что русская царица станетъ такимъ способомъ похищать Карлуса. Если бы за него и пожелали москали приняться, то, конечно, прежде всего за нее, Христину, какъ за главную виновницу, открывшую все о себѣ и о своихъ братьяхъ.
Конечно, Вульфеншильдъ, узнавъ о прибытіи Марьи, вызвалъ ее къ себѣ въ домъ и тоже разспросилъ обо всемъ.
Съ тѣхъ поръ, что Христина повидалась въ Ригѣ съ своею царицею, Вульфеншильдъ обращался съ семьей Енриховыхъ нѣсколько мягче и теперь особенно интересовался ихъ судьбою, ибо надѣялся, что это родство въ будущемъ принесетъ ему какую-нибудь выгоду. Онъ точно также отнесся къ дѣлу. Ему показалось тоже нелѣпымъ, чтобы Карлуса похитили москали, какъ бы какую красную дѣвушку, или какъ цыгане воруютъ дѣтей. Шляхтичъ буквально говорилъ то же, что говорилъ содержатель гостиницы въ Вишкахъ.
— Захотѣли бы взять, сказалъ онъ, чтобы увезти въ Москву, такъ прислали бы двухъ или трехъ солдатъ.
Къ удивленію не только Маріи, но и семьи Енриховыхъ, панъ Вульфеншильдъ далъ тоже немного денегъ, чтобы облегчить розыски Карлуса.
Хитрый шляхтичъ, конечно, разсудилъ про себя, что, если когда-либо судьба всѣхъ этихъ крестьянъ измѣнится къ лучшему, то онъ черезъ нихъ возвратитъ свои деньги сторицею.
Христина дала своей невѣсткѣ одинъ червонецъ на дорогу. Вмѣстѣ съ этимъ она посовѣтовала Марьѣ поручить розыски Дириху. Онъ, по ея мнѣнію, какъ ямщикъ, постоянно разъѣзжающій, можетъ черезъ своихъ товарищей-ямщиковъ распространить на цѣлую округу извѣстіе о пропажѣ Карлуса и обѣщаніе о наградѣ за его нахожденіе.
— Хлопочи, прибавила Христина. Я думаю также, какъ и нашъ панъ, что не москали увезли Карлуса. Воры угнали дорогихъ коней, а Карлуса, такъ какъ можетъ донести, кто конокрады, они убили, или держатъ у себя въ неволѣ, запертымъ въ подвалѣ или гдѣ въ лѣсной сторожкѣ, пока не переберутся воровать въ другую округу. Такіе примѣры были.
Марья пустилась снова въ путь и черезъ недѣлю была на станціи, гдѣ жилъ Дирихъ.
Онъ оказался, конечно, въ отсутствіи, только-что выѣхавъ съ какимъ-то проѣзжимъ. Но вернувшись черезъ нѣсколько часовъ, онъ былъ точно также перепуганъ извѣстіемъ. Конечно, онъ тотчасъ же согласился разыскивать всячески брата; но однако сомнѣвался, чтобы Карлуса похитили какіе-либо разбойники.
— Прежде бывали здѣсь шайки, говорилъ онъ. Постоянно грабили проѣзжихъ. Бывало мѣсяца не проѣздишь, чтобы кого-нибудь не ограбили. Только насъ не трогали и даже просили всегда побольше возить народа, да потише, чтобы легче было ловить! добродушно пояснилъ онъ.
Марья подробно выспросила у Дириха, какъ пробраться къ золовкѣ Якимовичевой. Путь былъ не малый, такъ какъ Анна жила въ Польскихъ Лифляндахъ. Марья однако рѣшилась побывать непремѣнно и у умной Анны.
Никогда еще не видавши семьи Якимовичевыхъ, Марья знала отъ мужа, что его сестра — женщина особеннаго ума и рѣшительности. Вообще, Марья была о ней самаго высокаго мнѣнія.
— Вѣдь она почти приказчицей у своей панны! часто говорилъ ей мужъ.
Дирихъ подробно разсказалъ Марьѣ, какъ проѣхать черезъ границу и даже пообѣщался проводить ее верстъ хоть за сто.
Однако за одну ночь, что пробыла Марья въ домѣ Дириха, все измѣнилось.
За эту ночь латышка убѣдила своего мужа, слѣпо повиновавшагося ей, что нужно поступить совершенно иначе. Для нея не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что Карлусъ взятъ москалями и что онъ, Дирихъ, будетъ точно также взять въ скоромъ времени.
— Все это виновата Христина, сказала Трина своему сожителю. Она разъяснила царицѣ, гдѣ мы всѣ живемъ. И вотъ бабъ: Христину, Анну, Марью или меня не тронутъ, а мужиковъ, Карлуса или тебя, москали непремѣнно рѣшили не оставлять на свободѣ. Стало быть, надо ожидать въ скоромъ времени, что такимъ же или инымъ способомъ возьмутъ и тебя.
Дирихъ былъ пораженъ и повѣрилъ сразу.
— Что же намъ дѣлать, Трина?
— Да ты не согласишься. Я знаю, что дѣлать. Да ты, оселъ, упрешься, сказала Трина.
Дѣйствительно, когда латышка объяснила своему сожителю, что, по ея мнѣнію, слѣдуетъ предпринять, то Дирихъ растерялся, смутился и сталъ отказываться.
Однако, черезъ два часа переговоровъ среди ночи и, конечно, шепотомъ, чтобы не могла ничего слышать Марья, спавшая въ сосѣдней горницѣ, Трина убѣдила своего сожителя:
«Поскорѣе, не теряя ни дня, сбыть Марью съ рукъ и заняться не Карлусовой, а своей собственной судьбой».
Хитрая и умная латышка быстро приготовила почву для соглашенія. Все утро она охала на всѣ лады, дивясь, какъ Марья могла отлучиться изъ дому послѣ такого казуса съ мужемъ.
Если и впрямь, говорила она, не разбойники, а москали выкрали Карлуса, то могутъ точно такимъ же образомъ явиться и покрасть дѣтей. И кто защититъ ихъ? Ужъ, конечно, не панъ Лауренцкій, который отъ московскихъ солдатъ, или простыхъ сыщиковъ, спрячется самъ въ подвалѣ или въ стогѣ сѣна.
— Да вѣдь и я бы не могла защитить ихъ, отозвалась нѣсколько встревоженная Марья.
— Вѣстимо. Но за то тебя бы взяли вмѣстѣ съ ними. По крайней мѣрѣ не разлучили бы. А вѣдь теперь ты можешь вернуться изъ своего путешествія къ Якимовичамъ и найти домъ пустымъ. Хорошо, если ты послѣ, тоже взятая, увидишься съ мужемъ и дѣтьми.
— Что же мнѣ дѣлать? говорила уже совершенно смущенная женщина.
Дирихъ предложилъ сестрѣ, возвращаться немедленно домой, и самъ вызвался ѣхать къ Аннѣ Якимовичевой, чтобы вмѣстѣ обсудить дѣло и начать розыски, но, разумѣется, на деньги Марьи.
Женщина съ радостью дала брату два червонца, а сама, въ сумерки, встревоженная всѣмъ, что краснорѣчиво наболтала ей хитрая латышка, пустилась домой, прося Бога найти лишь дѣтей цѣлыми и невредимыми въ Дохабенѣ.
А черезъ нѣсколько часовъ послѣ ея отъѣзда въ избѣ Дириха шла спѣшная укладка и сборы. Ямщикъ уже получилъ разсчетъ отъ хозяина.
Не мало удивился содержатель станціи и другіе ямщики и ихъ жены, узнавъ, что Дирихъ съ латышкою покидаютъ хорошую избу, за наймъ которой впередъ уплачено, и бросаютъ цѣлую десятину, засѣянную хлѣбомъ.
Разумѣется, Дирихъ не объяснилъ никому ничего, а сказалъ, что одинъ изъ проѣзжихъ нанялъ его въ кучера, верстъ за сто отъ мѣста. Должно быть, Дирихъ лгать не умѣлъ, потому что на его лицѣ и въ глазахъ всѣ прочли, что есть нѣчто другое, побуждающее его быстро и безъ оглядки бѣжать со станціи.
Въ тотъ же вечеръ на телѣгѣ было свалено все небольшое имущество Дириха и Трины. На возъ была посажена младшая дѣвочка, а старшая, вмѣстѣ съ матерью и Дирихомъ, пошла пѣшкомъ.
Къ утру путники были уже верстъ за двадцать отъ деревушки и остановились въ полѣ отдохнуть. Путь ихъ былъ дѣйствительно къ польской Лифляндіи, но, добравшись черезъ недѣлю до мѣстечка Губно, Дирихъ оставилъ семью, пристроивъ на заѣзжемъ дворѣ, а самъ пошелъ искать себѣ мѣсто въ батраки.
Не болѣе какъ черезъ сутки и Дирихъ, и латышка — уже нанялись къ купцу, у котораго были большіе огороды. Однако нанялся къ огороднику не Дирихъ Скворощанекъ, не полякъ и католикъ, не 35-ти лѣтъ мужикъ, а нанялся Юррэ Чамарый, латышъ, 50-ти лѣтъ и по вѣроисповѣданію уніатъ. Иначе говоря, по наученію Трины, предъ отбытіемъ со станціи, Дирихъ, напоивъ одного изъ товарищей ямщиковъ допьяна, просто-на-просто укралъ у него изъ кармана его билетъ.
— Ну, теперь здѣсь, шутила Трина, довольная и счастливая, никакіе москали, буде станутъ разыскивать Дириха Сковорощанка, не найдутъ насъ ни за что. Сто разъ пройдутъ и проѣдутъ они мимо Юррэ Чамараго и не догадаются — кто этотъ Чамарый.
Поселившись здѣсь, Дирихъ и Трина не могли, конечно, узнать, что латышка оказалась еще умнѣе и хитрѣе, нежели всѣ думали.
Не далѣе какъ черезъ мѣсяцъ послѣ того, что Дирихъ получилъ свой разсчетъ у содержателя станціи, въ Вишкахъ и Дохабенѣ появились какія-то двѣ личности и, разспросивъ подробно о томъ, гдѣ живетъ и что дѣлаетъ братъ Карлуса Скворощанка, направились на ямскую станцію. Здѣсь они узнали, что Дириха давно нѣтъ, а куда онъ отправился — неизвѣстно.
Обѣ таинственныя личности въ продолженіе еще почти мѣсяца сновали по всей округѣ; разыскивая Дириха, чуть не обшаривая каждую деревушку и каждый поселокъ. Онѣ прямо говорили, что Дирихъ разыскивается за убійство проѣзжаго. И несмотря на то, что въ этомъ объясненіи не было ничего особеннаго, никто этому не повѣрилъ. Сами эти личности, плохо говорившія по-польски и вовсе не говорившія по-латышски, были подозрительны для всѣхъ.
Однажды въ Дохабенѣ, на огородѣ, среди высокой конопли, сидѣли на землѣ двѣ фигуры, чернобровая красавица-крестьянка, очень молоденькая, живая и вертлявая, а около нея, полулежа у гряды, бѣлокурый, рослый малый, лѣтъ двадцати, съ простовато-добрымъ лицомъ.
Это были дохабенскіе обитатели, друзья съ дѣтства: «гансъ», т. е. пастухъ Дауцъ Цуберка и Софья Сковорощанка.
Прежде они не только видались просто, не скрываясь и не таясь ни отъ кого, но даже проводили иногда цѣлые дни вмѣстѣ. Софья выходила всегда въ поле, гдѣ паслось дохабенское стадо, иногда же Цуберка, передавъ свою обязанность на время кому-либо изъ молодыхъ парней, забѣгалъ на дворъ Скворощанковъ — повидаться съ милой.
Затѣмъ ихъ дружба, перешедшая въ иное чувство, стала предметомъ какъ насмѣшекъ дохабенцевъ, такъ и гоненія со стороны родныхъ Софьи. Нищій-бобыль и простой деревенскій «гансъ» не могъ быть парой для дѣвушки, отецъ которой былъ не простой крестьянинъ, а лакей, платящій большой оброкъ своему пану и живущій богато.
Теперь же Марья тщетно приказывала сыновьямъ — Антону, уже 18-ти лѣтнему парню, и даже мальчугану Мартыну, слѣдить за сестрой, чтобы она не водилась съ Цуберкой. Еслибъ латышъ былъ поменьше ростомъ и послабѣе, то Марья приказала бы даже старшему сыну бить возлюбленнаго сестры, но Цуберка былъ такой дюжій парень, что съ нимъ и мужику въ драку вступить было бы опасно.
Пользуясь горемъ и убитостью матери, Софья стала чаще и подолгу видаться съ возлюбленымъ, скрываясь однако отъ приставленныхъ къ ней надзирателей-братьевъ.
Бесѣда влюбленной парочки на этотъ разъ была особенная. Софья тихо увѣряла Цуберку, что, благодаря внезапно придуманому ею плану, хитро обдуманному, больше вѣроятія, что она выйдетъ за него замужъ. Цуберка только косматой головой встряхивалъ и глуповато взглядывалъ на Софью.
Переговоривъ, они молча сидѣли, глядя другъ на друга, когда внезапно Софья услыхала шаги въ коноплянникѣ.
— Антонъ крадется! шепнула она. Увидитъ, мы его обругаемъ. Чего бояться?
Шаги приближались и вдругъ, среди высокой конопли, показалась такая фигура, что Софья дико взвизгнула и бросилась съ мѣста-въ сторону… Цуберка шаркнулъ то же зайцемъ въ другую сторону. Такого гостя и онъ оробѣлъ пуще самого чорта.
Фигура, очевидно, нечаянно наткнувшаяся на влюбленную парочку, былъ баринъ-москаль изъ тѣхъ, что уже побывали разъ въ Дохабенѣ, разыскивая Дириха.
И Софья, и Цуберка хорошо узнали москаля, ибо когда-то не мало глядѣли на него съ трепетомъ на сердцѣ.
Разумѣется, дѣвушка бросилась бѣжать домой и всполошила семью извѣстіемъ о появленіи страшнаго гостя.
— Не ошиблась ли ты? спрашивалъ Антонъ.
— Москаль! Москаль! Вотъ какъ видѣла. И Цуберка видѣлъ. Москаль! повторяла Софья.
Дѣйствительно, въ Дохабенѣ появились снова тѣ же двѣ странныя личности. Въ тотъ же день вся деревня была на ногахъ, а гости явились въ домъ къ Сковорощанкѣ и, уже не скрывая своего происхожденія и званія, объяснили Марьѣ, что они присланы изъ Москвы, чтобы предлагать Дириху, а равно и Марьѣ съ дѣтьми, ѣхать въ Россію.
— Тамъ вы увидитесь и съ Карлусомъ Самойловичемъ, заявили они.
Марья, ея сыновья и дочь, конечно, перепугавшись на смерть, тотчасъ дали знать объ ужасныхъ гостяхъ, являвшихся уже второй разъ, какъ пану, гостившему у сосѣда, такъ и священнику.
Тотъ и другой немедлено явились и нашли у Марьи двухъ чисто одѣтыхъ молодцовъ, изъ которыхъ одинъ казался простымъ солдатомъ, а другой скорѣе смахивалъ на офицера. Но одѣты они были одинаково, въ простыхъ кафтанахъ и шароварахъ, съ высокими сапогами и въ шапкахъ въ родѣ гречневиковъ.
Появленіе мацитайса и отсутствовавшаго изъ имѣнія пана шляхтича какъ будто сначала нѣсколько озадачило обоихъ. Но затѣмъ тотъ, который казался скорѣе бариномъ и офицеромъ, чѣмъ простымъ солдатомъ, отрекомендовался письмоводителемъ московской бергъ-коллегіи и объяснилъ, что ему дано порученіе отъ одного именитаго боярина пригласить какъ Дириха, если онъ найдется, такъ и Марью съ ея дѣтьми ѣхать въ Москву и получить выгодное занятіе.
— Можетъ быть, тамъ они и разбогатѣютъ, повторялъ чиновникъ.
Панъ Лауренцкій заявилъ, что господинъ секретарь бергъ-коллегіи можетъ увезти съ собою Марью съ дѣтьми, но предварительно купивъ ихъ у него, такъ какъ они его крѣпостные и онъ ихъ даромъ никому не отдастъ. Панъ Лауренцкій думалъ, что на этомъ прекратится весь разговоръ. Но, къ его удивленію, москаль сталъ торговаться и предлагать сумму, которая смутила небогатаго шляхтича.
Москаль предлагалъ сто рублей за женщину съ шестью дѣтьми, изъ которыхъ только одинъ старшій сынъ могъ считаться уже хорошимъ работникомъ. Это была огромная цѣна.
Панъ Лауренцкій оторопѣлъ, не согласился тотчасъ, а попросилъ себѣ сутки на размышленіе. Вернувшись домой, онъ уже боялся только одного, что какъ бы москаль не раздумалъ и не уѣхалъ, или не предложилъ бы вдругъ 25 рублей.
Лауренцкій отдалъ бы всю семью за 15 руб., что было хорошею цѣною за женщину съ дѣтьми, еще малыми и неспособными къ работѣ, но ему жаль было разстаться съ красавицей Софьей, на которую онъ имѣлъ уже свои виды. Впрочемъ, за сто рублей московскихъ, Лауренцкій съ радостью соглашался пожертвовать чернобровой Софьей.
Панъ уже собирался въ тотъ же вечеръ снова объясниться съ чиновникомъ бергъ-коллегіи, но къ нему неожиданно явился священникъ и, послѣ короткаго объясненія, панъ Лауренцкій уже совершенно перемѣнилъ свои намѣренія.
Мацитайсъ, не ради того, чтобы услужить пану, котораго онъ презиралъ за его безобразный образъ жизни, но чтобы спасти Марью съ семьей, убѣдилъ пана не соглашаться, хотя бы и на крупную плату.
— Поймите, панъ, сказалъ онъ, въ чемъ дѣло. Карлуса похитили москали хитростью. Взять его силою они не хотѣли, чтобы не нашумѣть во всемъ нашемъ округѣ. Они заманили его на большую дорогу, или въ лѣсъ, а тамъ украли, какъ малаго ребенка. Теперь точно такимъ же образомъ… замѣтьте это панъ, — тѣмъ же самымъ манеромъ, ничего о себѣ не объясняя, разыскивали они Дириха Сковоротскаго и, нигдѣ не найдя, явились и предложили вамъ уступить семью Карлуса. Если бы можно было украсть женщину и шестерыхъ дѣтей безъ шума, заманя ихъ куда-нибудь, то повѣрьте, что ни Марьи, ни дѣтей ея не было бы теперь уже въ Дохабенѣ. Но такъ какъ выкрасть цѣлое семейство мудренѣе, чѣмъ одного человѣка, то вотъ они поневолѣ и явились торговаться съ вами. По чьему указу они такъ дѣлаютъ? Кому интересъ и выгода получить семью Карлуса? — Конечно, русскому царю! А какъ вы полагаете, что можетъ дать за свою прихоть или за какую-нибудь крайнюю нужду русскій царь? Представьте себѣ, что царю или царицѣ русскимъ по зарѣзъ хочется, или даже необходимо заполучить къ себѣ въ Москву Дириха и семью Карлуса. Что русскій царь за эту необходимость или хоть за эту прихоть можетъ предложить владѣльцу, пану Лауренцкому? Неужели сто рублей? Нѣтъ, любезный панъ, ужъ если вамъ продавать такимъ покупателямъ, то продайте такъ, чтобы, благодаря такому случаю, единственному въ гисторіи, какой вамъ судьба и фортуна ваша посылаютъ, вы могли бы на эти деньги купить себѣ еще цѣлую другую вотчину. Поймите, панъ, что вы переговариваетесь теперь не съ письмоводителемъ бергъ-коллегіи. Онъ наемный посланецъ. Вы ведете теперь торгъ съ инымъ лицомъ!
И на утро Лауренцкій, убѣжденный мацитайеомъ, рѣшилъ просить за семью Сковорощанковъ пятьсотъ рублей.
«Разумѣется, думалъ панъ, эти пріѣзжіе такой большой суммы не дадутъ и уѣдутъ обратно просить дальнѣйшихъ приказаній. И когда-то еще москали доѣдутъ до Москвы и объявятъ о своей неудачѣ, да когда-то еще снова пошлютъ ихъ сюда съ новымъ предложеніемъ. А между тѣмъ, покуда, онъ успѣетъ обдѣлать свои дѣла, близкія его сердцу. До тѣхъ поръ Софья Сковорощанка перейдетъ въ полное его владѣніе, уже не какъ къ пану помѣщику, а какъ къ влюбленному въ нее. А затѣмъ, черезъ какихъ-нибудь полгода, когда явятся снова москали за Сковорощанками, онъ получитъ крупную сумму и съ удовольствіемъ отдастъ имъ всю семью, съ Софьей включительно. Такимъ образомъ, двѣ его цѣли будутъ достатуты».
Въ полдень панъ Лауренцкій повидался съ загадочными гостями, ночевавшими въ Дохабенѣ, въ ожиданіи его отвѣта.
Секретарь бергъ-коллегіи былъ искренно и поддѣльно изумленъ отвѣтомъ пана шляхтича, т. е. той крупной суммою, которую желалъ получить панъ за женщину съ малолѣтними дѣтьми.
— Помилуйте, господинъ Лауренцкій. За эти деньги въ Россіи можно купить цѣлыхъ три имѣнія, цѣлую округу, цѣлый городокъ! возразилъ москаль.
— Да и у насъ также большую вотчину можно купить, — хоть бы вотъ одну изъ Радзивиловыхъ, смѣясь отозвался шляхтичъ. Но я полагаю, панъ секретарь, семейство Сковощанковъ стоитъ этого. Я полагаю, что вы, побывавши въ столицѣ Московскаго государства, вернетесь ко мнѣ снова и привезете эту сумму сполна. У вашего хозяина денегъ много… Привезете!
— Не думаю, уже загадочно смѣясь отозвался москаль.
Черезъ нѣсколько часовъ гости уже выѣхали изъ Дохабена.
Марья съ семьею вздохнула свободнѣе. Избѣгнувъ опасности, ей оставалось только снова горевать о мужѣ. Однако, черезъ двое сутокъ, около полуночи, въ домѣ Марьи произошла сумятица. Маленькія дѣти завыли, а старшіе, Антонъ и Софья, мертво-блѣдные, дрожали какъ въ лихорадкѣ, поднятые вдругъ со сна.
Марья, еще болѣе перепуганная, едва могла отвѣчать на вопросы того, кто произвелъ эту сумятицу. Въ ея домѣ, пробравшись какъ воръ, появился тотъ же секретарь бергъ-коллегіи.
Напрасно онъ успокаивалъ женщину и дѣтей, клялся, что никакого худа имъ не сдѣлаетъ, что онъ пришелъ мирно уговорить ихъ ѣхать, чтобы свидѣться съ отцомъ.
— Помилуйте, глупая женщина, что я васъ отвезу туда, гдѣ теперь Карлусъ, который томится о васъ въ разлукѣ. Чтобы вы вѣрили мнѣ, вотъ доказательство самое лучшее. Возьмите это себѣ.
И ночной гость выложилъ на столъ двѣ горсти денегъ, гдѣ было серебро и нѣсколько червонцевъ.
— Вотъ вамъ для того, чтобы вы купили себѣ все нужное и собирались въ дорогу. А затѣмъ тайкомъ, какъ-нибудь ночью въ заранѣе условленный часъ, выходите на большую дорогу, гдѣ я буду ждать васъ съ двумя телѣгами.
Долго уговаривалъ и усовѣщалъ москаль и женщину и старшихъ дѣтей, согласиться тайно бѣжать изъ Дохабена и ѣхать въ Россію, чтобы свидѣться съ Карлусомъ. Старшія дѣти только мотали головами, пугливо озираясь и ожидая каждую минуту появленія вооруженныхъ людей въ помощь этому ночному посѣтителю.
Марья, нѣсколько успокоившись, колебалась глядя на деньги, высыпанныя москалемъ на столъ. Наконецъ, будто осѣненная лучемъ находчивости и присутствіемъ духа, она выговорила:
— Никогда, ни за что не двинусь я съ дѣтьми отсюда. Если вы говорите, что должны свезти меня туда, гдѣ Карлусъ, и что онъ въ вашихъ рукахъ, а не въ рукахъ какихъ-нибудь разбойниковъ — то пускай онъ самъ явится съ вами и возьметъ насъ. Пускай онъ также явится тайкомъ, ночью, мы будемъ готовы и въ нѣсколько минутъ выйдемъ за вами. Съ Карлусомъ и съ дѣтьми хоть на край свѣта. А такъ, панъ москаль, я не двинусь. Если вы что-нибудь злое предпримите, я въ одну минуту всполошу всю деревню. Мы, съ благословенія пана священника и съ разрѣшенія пана Лауренцкаго, убьемъ васъ, зароемъ въ землю и къ разсвѣту объ васъ и помину не будетъ. Благо вы потихоньку и невидимо пришли. Уходите тотчасъ или я сейчасъ же крикну въ окошко одно слово, отъ котораго сразу встанетъ на ноги весь Дохабень. Стоитъ мнѣ крикнуть: «москёли!..» и черезъ минуту всѣ мои сосѣди окружатъ эту избу.
Секретарь бергъ-коллегіи будто смутился, вѣроятно понимая, что женщина не зря угрожаетъ ему, что все ею сказанное можетъ легко сейчасъ перейти въ дѣйствительность. Онъ собралъ деньги со стола…
— Очень сожалѣю. Прощайте, выговорилъ онъ и быстро направился къ выходу.
Когда онъ исчезъ изъ избы, вся семья, сбившись въ кучку, какъ бараны отъ вихря или ливня, продолжали смущенно ахать и озираться. Это ночное появленіе начинало казаться имъ какимъ-то сномъ. Они готовы были спрашивать другъ у друга: не приснился ли каждому изъ нихъ страшный сонъ?
— Обойти мнѣ дворъ и задворки, произнесъ Антонъ.
— Нѣтъ, ни за что на свѣтѣ не пущу! воскликнула Марья. Они тебя могутъ украсть. Ты послабѣе Карлуса. Теперь я васъ ночью выпускать не буду. А изъ деревни и днемъ не смѣйте отлучаться одни.
Наняться въ батраки къ кому-нибудь въ Губнѣ — Дириху пришло уже на умъ въ пути. Сначала онъ хотѣлъ добраться до сестры и найти себѣ мѣсто при ея помощи у «старостихи Ростовской», какъ звали во всемъ околоткѣ барыню Анны Якимовичевой.
Еслибъ барыня не взяла Дириха ради его соблазнительнаго сожительства съ чужой женой — то Дирихъ, по совѣту Трины, рѣшался — въ качествѣ вольнаго человѣка, — оставаться все-таки въ польскихъ Лифляндахъ, чтобы быть за границею Московскаго государства и внѣ власти москалей.
Когда-то Дирихъ былъ тоже крѣпостнымъ холопомъ Лауренцкаго, но былъ имъ подаренъ дальнему родственнику. На подарокъ этотъ разсчетливый панъ рѣшился потому, что глуповатый и неспособный Дирихъ, по мнѣнію своего пана: «умѣлъ добже зробить или хорошо работать только зубами и желудкомъ». По пословицѣ, вдвойнѣ тутъ приложимой, что даровому коню въ зубы не смотрятъ, родственникъ поблагодарилъ за подарокъ, но вскорѣ, убѣдясь, что дареный хлопъ дѣйствительно ни на что не годенъ по глупости, отпустилъ «дарового коня» на волю, не положивъ даже опредѣлительно никакого выкупа.
— Что-нибудь присылай. Что можешь! сказалъ онъ хлопу въ напутствіе. А нельзя — Богъ съ тобой…
Честный Дирихъ аккуратно посылалъ своему пану «съ оказіей» злотыхъ десять, иногда и болѣе, въ годъ. Но эти злоты не всегда достигали кармана помѣщика, а оставались въ рукахъ хитроумной Трины.
И помѣщикъ, и Дирихъ этого, конечно, не знали.
На счастье вольной семьи — все теперь уладилось гораздо лучше, чѣмъ можно было надѣяться. А главное, было то удачно, что можно было въ Губнѣ зажить подъ именемъ Юррэ Чамараго, тогда какъ у панны Ростовской пришлось бы Дириху быть по прежнему Дирихомъ и Сковоротскимъ.
Нанявшись у купца-огородника, Чамарый упросился на недѣлю въ отлучку, прежде чѣмъ вступать окончательно въ услуженіе.
Трина и старшая дочь тотчасъ же принялись за работу и удивили купца своимъ усердіемъ, а Дирихъ отправился къ сестрѣ добросовѣстно исполнить порученіе невѣстки.
Безъ труда разыскалъ онъ деревню, гдѣ жила старостиха Ростовская. Барыню эту знали на сто верстъ кругомъ… Даже болѣе того. На сто верстъ кругомъ была извѣстна плеть старостихи, ременная «трехъ-хвостка» съ красной сафьяновой ручкой и съ серебрянымъ свисткомъ. Съ этой трехъ-хвосткой было знакомо все староство, и не легко было бы выискать ту спину, на которой эта плеть хотя бы разъ за сорокъ лѣтъ не свистнула.
Старостиха была извѣстна въ округѣ какъ людоѣдъ-баба, и ее побаивались не только ея собственные хлопы, не только подданные другихъ пановъ, сосѣдей, но и сами нѣкоторые паны шляхта.
Къ этой-то барынѣ, которой принадлежала теперь Анна Сковорощанка, выйдя замужъ за ея крѣпостного хлопа Михайлу Якимовичева, направился Дирихъ.
Когда простоватый съ лица мужикъ своимъ шепелявымъ и даже глупымъ, по звуку, голосомъ опрашивалъ прохожихъ и проѣзжихъ, какъ пробраться ему въ экономію старостихи Ростовской — то многіе ухмылялись, указывая путь, а нѣкоторые и шутили:
— Аль ученья ея отвѣдать захотѣлось… Смотри, у нея, братъ, если провинишься — вытянутъ ременной плетью. А если ужъ, на свое счастье, ни въ чемъ не провинишься, ну тогда только розгами.
Вслѣдствіе этихъ частыхъ одинаковыхъ предсказаній, Дириха въ пути сталъ уже разбирать страхъ и брало сомнѣніе, продолжать ли путь? Но поколебавшись немного, Дирихъ рѣшилъ, что онъ ни въ чемъ не виноватъ противъ старостихи и, конечно, ни въ чемъ не провинится за одинъ день пребыванія у сестры и у зятя, а, слѣдовательно, можетъ смѣло надѣяться только на розги. А подобное съ нимъ уже раза три въ жизни было, и хотя давно, но онъ помнилъ хорошо, что это вещь, нестоющая вниманія.
«Розги одно баловничество, думалъ Дирихъ. Послѣ нихъ, лѣтомъ бываетъ хлопотливо на счетъ сидѣнія, а зимой послѣ розогъ дня съ два даже какъ-то теплѣе на дворѣ кажетъ».
Въ семьѣ Якимовичевыхъ, конечно, чрезвычайно обрадовались прибытію близкаго родного.
Сколько лѣтъ Дирихъ не видался съ сестрой — они даже и сосчитать не могли.
Сначала, однако, никто пришельца не призналъ. Смуглая и черноволосая Анна, очень похожая съ лица на брата Карлуса, не могла узнать сразу, хотя и родного, но бѣловолосаго и бѣлоглазаго брата. Когда онъ назвался, конечно, Анна тотчасъ вспомнила младшаго брата, котораго когда-то забижала и колотила чаще и больше, чѣмъ другого брата и сестру.
Михайло Якимовичевъ призналъ тоже не сразу своего шурина, котораго видѣлъ разъ или два въ жизни. Онъ удивлялся не мало, какой Дирихъ бѣлый.
— Что онъ сѣдой иль всегда таковъ былъ? спросилъ Михайло жену.
— Онъ и Христина вѣкъ были таковы, отвѣчала Анна. А она — въ насъ съ Карлусомъ.
— Кто?
— Она… Ну… Марта.
Послѣ нѣсколькихъ минутъ радостныхъ опросовъ, угощенья и всякой ласки, наступило грустное молчаніе, изумленіе и вздохи.
Дирихъ, начавъ съ вѣсти объ очевидной погибели старшаго брата, ни слова еще не сказалъ о главномъ, т.-е. свиданіи въ Ригѣ.
— Ахъ! вспомнилъ онъ… Мы вѣдь полагаемъ такъ, что Карлуса не разбойники угнали и убили, а все это дѣло подстроили москали… царскіе хлопы!
— Москали… Царскіе хлопы?! изумилась Анна.
Какое дѣло москалямъ до Карлуса, подумалъ и Михайло, глядя на шурина и соображая, что вѣроятно Дирихъ и впрямь угорѣлый дуракъ, какъ часто говаривала про брата Анна.
Дирихъ разсказалъ, насколько съумѣлъ, о плѣненіи Христины русскими войсками и о бесѣдѣ ея съ царицей въ Ригѣ.
Якимовичевы были изумлены и недовѣрчиво глядѣли на Дириха. Они конечно знали давно объ удивительной судьбѣ ихъ Марты. А тутъ вдругъ оказывается, что сестра Христина бесѣдовала съ ней.
«Не вретъ ли Дирихъ? Онъ всегда былъ какой-то помѣшанный!» подумала Анна.
Однако разсказъ Дириха слишкомъ отзывался правдой. Да и подробности передалъ онъ такія, которыя придумать было трудно, въ особенности ему, съ его простотой.
И сразу страхъ и боязнь закрались въ сердце мужа и жены Якимовичевыхъ.
Если москали сграбили и угнали въ Россію Карлуса за его родство съ Мартой, то и остальнымъ всѣмъ не сдобровать. Скоро перехватаютъ ихъ всѣхъ.
— Однако, вѣдь Христину въ Ригѣ не задержали, замѣтила Анна, а выпустили ее, напротивъ, изъ тюрьмы и дали ей еще много денегъ. Вѣрно это?
— Вѣрно. Вѣрно… Она и мнѣ червонецъ прислала изъ этихъ денегъ, заявилъ Дирихъ.
«Какъ же тутъ понять, соображала умная Анна. Христину сами москали отпустили на волю, когда она была уже у нихъ въ заключеніи. А Карлуса розыскали и насильно увезли. Диковинно!»
— А сказала ли Христина, гдѣ мы живемъ? Чьи мы?.. спросилъ Михайло.
— Про всѣхъ, все у нее выспросили и она все разсказала, отвѣтилъ Дирихъ.
— Стало быть, прежде всѣхъ за тебя, братъ, примутся! сказалъ Михайло. А покуда ты на свободѣ гуляешь, то намъ нечего опасаться.
Дирихъ нѣсколькими словами окончательно смутилъ и зятя, и сестру, объяснивъ, что онъ совсѣмъ бросилъ свое мѣстожительство, именно ради опасенія быть тоже угнаннымъ въ одну изъ Россій, а то и въ далекую Сибирь.
— Я и прозвище перемѣнилъ, прибавилъ Дирихъ. Меня теперь, ни царь русскій, ни круль польскій никакими жолнерами не разыщутъ.
Анна была смущена болѣе мужа; Михайло отнесся какъ-то легче къ извѣстію и даже заявилъ, что врядъ ли съ Карлусомъ приключилась что худое, если только его взяли москали.
— Я такъ думаю, рѣшилъ онъ уже вечеромъ, когда всѣ, поужинавъ, сидѣли вмѣстѣ и калякали при свѣтѣ лучины… Я думаю, что Карлусъ просто померъ гдѣ-либо. Волки съѣли, либо медвѣдь задралъ въ лѣсу, либо грабители убили. Онъ вѣдь любилъ хорошо одѣваться, какъ мнѣ сказывали проѣзжіе купцы изъ Вишекъ тому года два. Помнишь, Анна? Купцы, что съ товаромъ проѣзжали. Панна еще себѣ чулки купила и только половину денегъ заплатила, а другую половину обѣщала отдать или на томъ свѣтѣ угольками, или же на этомъ — плетьми. Помнишь?
— Помню, отозвалась женщина, улыбаясь.
— Они намъ сказывали, что заѣзжали въ Вишки и знаютъ Карлуса. Они говорили: вы совсѣмъ мужики, а Карлусъ одѣтъ чисто, ухваткой ловкій… Будто какой княжій лакей или конюхъ. Ну, вотъ изъ-за этого платья его грабители и убили, рѣшилъ Михайло.
— Полно брехать-то! нетерпѣливо отозвалась жена его.
Анна заставила мужа замолчать, какъ это часто бывало у нихъ, сама же думала думу и пришла про себя къ совершенно иному заключенію.
— Что думаетъ обо всемъ этомъ сама Марья? спросила она Дириха.
— Она ничего не думаетъ. Въ Вишкахъ всѣ одно говорятъ, а въ Дохабенѣ другое.
И Дирихъ передалъ, какъ съумѣлъ, оба мнѣнія о судьбѣ Карлуса.
Анна примкнула къ мнѣнію дохабенскаго мацитайса. Продумавъ въ безсонницѣ всю ночь о братѣ и о подробностяхъ его исчезновенія, она была убѣждена, что Карлусъ въ Россіяхъ".
На другой день, около полудня, рослый гайдукъ зашелъ въ избу Якимовичей и спросилъ:
— У васъ есть гость?.. Родственникъ…
— Есть. Братъ мой, отвѣчала Анна.
— Къ паннѣ его. Панна требуетъ.
Дирихъ, услышавшій голосъ и приглашеніе итти къ паннѣ съ трехъ-хвосткой, немного смутился, но Анна его успокоила:
— Чего ты робѣешь…
— А какъ же не робѣть. Я вѣдь не камень какой…
— Она же тебя не тронетъ. За что же? Она гнѣвна на провинности, а зря рѣдко злобится.
Дирихъ, въ сопровожденіи гайдука, направился въ усадьбу панны-старостихи.
Его ввели въ прихожую и велѣли дожидаться, пока не позовутъ.
Долго просидѣлъ Дирихъ… Мимо него шныряли люди, дворовые слуги и простые холопы, но что болѣе всего удивляло Дириха — это было безчисленное количество кошекъ и котятъ, которые перебывали въ прихожей. Они входили и уходили, иные проходили только мимо, другіе, оглядѣвъ его, прыгали къ нему на колѣни или ложились около него, но, полежавъ, опять уходили. Какое-то безпокойство замѣтилъ Дирихъ цо всѣхъ этихъ котахъ, кошкахъ и котятахъ.
— И-и-и! Панъ Богъ! Какое множество! восклицалъ Дирихъ шепотомъ.
Приходили и проходили звѣри эти: сѣрые, желтые, черные, бѣлые, ярко-красные, пестрые… Но во всѣхъ было одно и то же… Какое-то безпокойство! Они странно оглядывали и обнюхивали Дириха, будто соображая и примѣриваясь: нельзя ли его съѣсть, какъ крысу. Одинъ высокій и худой котъ, ярко-красный, въ черныхъ яблокахъ, съ чернымъ хвостомъ, такъ мяукнулъ около Дириха и такъ разинулъ на него огромную пасть съ острыми зубами, что ямщикъ, видавшій на своемъ вѣку не мало волковъ и медвѣдей, все-таки отодвинулся и почуялъ морозъ по кожѣ…
«Голодные что ли они всѣ?» подумалъ онъ.
И простоватый Дирихъ угадалъ вѣрно. Старостиха, не любя котовъ, развела ихъ у себя кучу, но кормить не позволяла, ради того, чтобы они уничтожали въ домѣ и въ поляхъ крысъ и мышей, которыхъ она боялась до страсти.
Наконецъ, Дириха позвала къ паннѣ молодая горничная. Мужикъ вошелъ въ большую горницу съ накрытымъ обѣденнымъ столомъ посрединѣ. Въ противоположныя двери вышла къ нему навстрѣчу низенькая женщина, съ руками за спиной, скромно одѣтая, въ родѣ домоправительницы, за то очень полная и объемистая въ обхватѣ, съ сѣдиной въ темныхъ волосахъ, на которыхъ торчалъ большой чепецъ съ висячими на грудь черными лентами. Маленькіе круглые глазки этой женщины блестѣли тоже, какъ кошачьи, да и походкой, тихой, мягкой и ровной, смахивала она на кошку.
«Только усовъ и хвоста нѣтъ!» подумалъ простодушно Дирихъ, не ради остроумія, а чтобы убѣдить самого себя, что предъ нимъ женщина, а не огромнаго размѣра кошка.
Дирихъ ожидалъ, что эта кошка-домоправительница поведетъ его далѣе, къ лютой и знаменитой паннѣ старостихѣ.
— Ну, дурень… Слушай внимательно и отвѣчай толкомъ, выговорила женщина и стала передъ нимъ, держа руки за спиной.
Густой басъ ея раздался въ горницѣ, какъ если бы вдругъ волторна загудѣла.
— Не заставляй повторять вопроса два раза и не повторяй его самъ! продолжала волторна. Я этого не люблю. Понялъ вопросъ — отвѣчай. Не понялъ, то прямо, скажи: не понялъ. Ну, отвѣчай! Ты откуда?
— Изъ Губно, проговорилъ Дирихъ запинаясь и думая: «да кто же это такая, эта кошка?»
— Врешь… Будешь врать — сейчасъ велю выпороть плетьми. Откуда ты?.. Гдѣ ты жилъ до сихъ поръ?
«Это она сама!» сразу догадался Дирихъ и подивился: «Неужели эта кошка и есть знаменитая панна-старостиха?»
Дирихъ объяснилъ, что жилъ на Псковскомъ трактѣ въ ямщикахъ, и на новые вопросы старался уже отвѣчать опредѣленно, такъ какъ на плети онъ совсѣмъ не разсчитывалъ, думая не провиниться ни въ чемъ и обойтись однѣми розгами.
— Когда пропалъ твой братъ Карлусъ?
Дирихъ выпучилъ глаза.
«Да откуда же она это знаетъ?..» думалъ онъ и молчалъ.
— Ну! Чего таращишься, дурень? Ну! Отвѣчай! Ну?!..
Старостиха шагнула ближе на одинъ шагъ, махнула рукой и вдругъ, что-то такое свистнуло, а затѣмъ, что-то жигануло Дириха по плёчу, такъ что онъ ахнулъ на весь домъ.
«Трехъ-хвостка!» увидѣлъ и почувствовалъ Дирихъ.
— Еще хочешь. А?
— Нѣтъ… Не извольте безпоко… Простите…
— Когда, говори, пропалъ твой братъ?
— Съ мѣсяцъ назадъ! наобумъ выговорилъ Дирихъ.
— Разскажи, какимъ образомъ. Подробно, съ толкомъ. Да не врать! Не врать!
Дирихъ оживился и даже замѣтно поумнѣлъ сразу отъ близости трехъ-хвостки, которая, просвиставъ, снова теперь скрылась съ руками панны, заложенными за спину.
Это была любимая поза старостихи, когда она, стоя, разговаривала съ кѣмъ-нибудь или ходила изъ угла въ уголъ по всему дому, даже когда она гуляла пѣшкомъ по своимъ владѣніямъ. Разумѣется, трехъ-хвостка не всегда бывала у нея въ рукахъ. Но всякій хлопъ, встрѣчавшій панну съ руками за спиной, конечно, не могъ знать святымъ духомъ: «тутъ трехъ-хвостка, или нѣтъ». Иногда, при приближеніи панны на деревнѣ или на работахъ въ полѣ, крестьяне, издалече завидѣвъ ее, засылали кого-нибудь забѣжать сзади и поглядѣть… И лазутчикъ знаками увѣдомлялъ заинтересованныхъ о результатѣ своей развѣдки.
Почти всегда сигналы развѣдчика говорили:
«Тутъ!»
Допросъ продолжался.
Дирихъ подробно все передалъ паннѣ. Но при этомъ старостиха не столько интересовалась свиданіемъ въ Ригѣ, сколько подробностями похищенія Карлуса. Къ несчастію, въ этомъ отношеніи Дирихъ не могъ вполнѣ удовлетворить любознательность панны, такъ какъ самъ мало зналъ.
Трехъ-хвостка еще разъ мелькнула въ воздухѣ ради разъясненія обстоятельства пропажи Карлуса. Но Дирихъ слезно поклялся «Маткой Божіей», что во всѣхъ Вишкахъ и въ Дохабенѣ никто подробностей не знаетъ.
— Но вѣдь этотъ москаль Яковъ пропалъ въ одно время съ Карлусомъ? спросила панна.
— Да. Вмѣстѣ уѣхали. Всѣ ихъ видѣли.
— И съ тѣхъ поръ оба пропали?
— Оба.
— А семья Карлуса не разореная? продолжала панна свой допросъ. Живетъ хорошо? Имущество есть у семьи? Карлусъ семью свою любилъ? Панъ имъ былъ доволенъ?
На эти вопросы Дирихъ отвѣчалъ утвердительно. Панна, видимо, была довольна собранными свѣдѣніями и даже улыбнулась. А про себя панна подумала:
«Ну, я буду поумнѣе пана Лауренцкаго».
Паннѣ нужно было узнать, похищенъ Карлусъ московскими властями или самъ бѣжалъ ради бродяжничества. Убѣдившись, что Карлусъ выкраденъ, панна поняла, что дѣло можетъ дойти и до его родни.
Когда Дирихъ, счастливо отдѣлавшись отъ панны и только познакомившись близко съ ея трехъ-хвосткой, мирно вышелъ изъ усадьбы и пришелъ къ сестрѣ, то здѣсь, наоборотъ, нашелъ шумъ и услыхалъ плачъ и крикъ.
За его отсутствіе Анна разсердилась на мужа, и, какъ бывало не разъ въ году, жестоко его избила палкой… Михайло плакалъ навзрыдъ, сидя за печкой, и не столько отъ боли, конечно, сколько съ горя. Онъ очень любилъ жену и чрезвычайно ея боялся. Гнѣвъ Анны нравственно потрясалъ все его существо страхомъ и трепетомъ. Если бы Михаилѣ Якимовичу сказали, что жена убьетъ его, онъ испугался бы не самой смерти, а того, что при этомъ скажетъ, накричитъ и сдѣлаетъ, безпокоя себя, его дорогая Аннушка. Сыновья Якимовичевыхъ, молчаливые свидѣтели этихъ бурныхъ минутъ, спокойно и безъ страха оставались около. Они не боялись матери, ибо она обожала ихъ, баловала до-нельзя и никогда ни одного изъ нихъ пальцемъ не тронула. За тоже мальчуганы были большіе шалуны и не предвѣщали ничего хорошаго.
Дирихъ сталъ было успокоивать сестру, но Анна расходилась настолько, что пообѣщала поучить и гостя-брата, «бѣлобрысаго дурня».
Впрочемъ къ вечеру гроза прошла, и мужъ съ женой, не мирясь, спокойно заговорили, какъ если бы утромъ не произошло между ними ничего особеннаго. Михайло только былъ особенно ласковъ къ женѣ и заискивалъ… Анна немного сумрачнѣе обыкновеннаго…
Прошелъ наконецъ годъ съ исчезновенія Карлуса.
Въ Дохабенѣ жилось тихо и мирно послѣ страшнаго посѣщенія москаля.
Въ семьѣ же пропавшаго Карлуса была лишь одна новость, особаго рода.
Панъ Лауренцкій сталъ все чаще посѣщать избу Сковоротскихъ и часто ласково бесѣдовалъ съ Марьей и съ ея дѣтьми.
Марья, женщина не очень дальновидная въ житейскихъ дѣлахъ, даже немного наивная и довѣрчивая, но обладающая женскимъ чутьемъ въ бабьихъ дѣлахъ, тотчасъ почуяла, что ласковость и частыя посѣщенія холостяка и сердцеѣда Лауренцкаго дѣло не простое.
«Его притягиваетъ Софья».
И мать, какъ бы не замѣтившая, что изъ шаловливой дѣвчонки, понемногу, потихоньку, изъ года въ годъ, выросла красавица-дѣвушка, теперь въ первый разъ поглядѣла на дочь иными глазами.
«Да, Софья и впрямь красавица писаная! подумала мать удивляясь. Какъ это я раньше не видала, не замѣтила ничего… Вѣдь она уже невѣста. Ее пора бы просватать…»
И Марья кончила тѣмъ, чѣмъ постоянно кончала теперь — вздохами и слезами.
— Эхъ, кабы былъ теперь Карлусъ съ нами! Да, будь Карлусъ, онъ врядъ ли допустилъ бы теперь, какъ Марья — хитрыя козни пана!
Впрочемъ Софья, которой минуло уже давно шестнадцать лѣтъ, но которой казались на видъ и всѣ 18, была настолько развита, избалована всѣми и поэтому бойка, что могла сама безъ помощи матери потягаться съ ухаживателемъ-паномъ. Софья давно видѣла и поняла то, что мать замѣтила теперь. Она была убѣждена, что они оттого и спаслись отъ москалей, что панъ съ ней не хотѣлъ разстаться. Иначе, конечно, онъ продалъ бы семью за такую крупную сумму, какую ему москаль предлагалъ.
Софья рѣшила хитрить и вести себя такъ, чтобы панъ былъ доволенъ малымъ. Она всегда была ласкова съ нимъ, но избѣгала встрѣчъ наединѣ, а встрѣтясь, ловко отдѣлывалась отъ назойливаго пана такъ, чтобъ его не разсердить.
Въ концѣ концовъ, за это лѣто, панъ Лауренцкій такъ влюбился въ Софью, какъ давно съ нимъ еще не случалось, но сталъ вести себя съ ней скромнѣе, боясь ее обидѣть…
Однажды, насильно удержавъ дѣвушку и безъ конца цѣлуя ее, онъ довелъ Софью до обильныхъ, горькихъ слезъ оскорбленія и досады… И ему стало жаль ее. Онъ сталъ искренно просить прощенія, обѣщаясь болѣе не сердить ее никогда.
По счастью для дѣвушки, Лауренцкій былъ уже 50-лѣтній, потертый жизнью, холостякъ, который, не будучи красивъ смолоду, теперь былъ особенно дуренъ. Цуберка, возлюбленный Софьи, конечно, волновался не мало, давно замѣтивъ, но не понявъ отношеній пана и дѣвушки. Софья была съ бобылемъ все та-же, нѣжна и ласкова, но Цуберка ревновалъ ее къ пану Лауренцкому… въ будущемъ!..
Однажды въ сумерки, когда пастухъ пригналъ въ деревню все стадо, Софья встрѣтила его и позвала прійти за овины… Пастухъ, конечно, тотчасъ же, какъ управился, такъ и явился.
— Теперь намъ и прятаться нечего, заговорилъ Цуберка. Антона я не боюсь. Я его могу, если ты позволишь, отколотить на славу, если онъ сунется выговаривать…
— Нѣтъ, зачѣмъ. Да братъ теперь тебя и не тронетъ.
— А сунется… Я могу…
— Ты слушай вотъ меня! отозвалась Софья строго. Я все дѣло наше надумала гораздо лучше устроить… Ты не ходи въ Вишки завтра… Понялъ? Я надумала все иначе повершить…
— Да какъ, дорогая? Какъ?
— Это ужъ не твоя забота… Я вотъ завтра опять повидаю пана и ему…
— Все пана… Я бы пана твоего избилъ бы до смерти! угрюмо вымолвилъ Цуберка и простовато-доброе лицо его омрачилось.
— Какой ты, право! Бѣда съ тобой. Вѣдь правду всѣ говорятъ, что ты глупый.
— Я знаю, что я глупъ. Да я люблю тебя и не могу терпѣть, когда ты съ кѣмъ-нибудь сладко разговариваешь. А съ паномъ Лауренцкимъ у тебя всегда такія рѣчи, что у меня все нутро переворачивается.
— А ты слышалъ мои рѣчи пану? усмѣхнулась Софья.
— Не слыхалъ. Но издали видно… Издали все видно…
— Что?
— Все!
— Ахъ, глупый. Неужто ты въ самомъ дѣлѣ думаешь, что панъ мнѣ милъ? Старый, скверный…
— Теперь нѣтъ… А будешь часто съ нимъ такъ егозить, и понемножку…
— Полюблю его?..
— Нѣгь… Онъ тебя полюбитъ. Онъ влюбчивый. А если онъ въ тебя влюбится, все пропало… Особенно безъ отца. Карлуса онъ побаивался. А теперь онъ прямо тебя силой возьметъ съ деревни къ себѣ въ домъ.
— Никогда этого не будетъ! мотнула дѣвушка головой.
— Развѣ онъ не можетъ современемъ въ тебя влюбиться?
— Не можетъ, усмѣхнулась Софья лукаво.
— Почему?
— Потому что онъ уже давнымъ-давно влюбленъ въ меня безъ ума…
Цуберка широко раскрылъ глаза и ротъ разинулъ.
— Какъ? вымолвилъ онъ упавшимъ голосомъ.
— Да, конечно, давно влюбленъ. Вѣдь всѣ это знаютъ даже. Только ты одинъ не знаешь.
— Софья, вымолвилъ пастухъ, и слезы навернулись на его глазахъ. Софья, повторилъ онъ жалобно…
— Ну, вотъ тебѣ и разъ. Опять заплакалъ. Ахъ ты дурной, дурной. Да и какой же ты глупый!
Софья бросилась къ милому на шею.
— Что я тебѣ сказала? Развѣ я тебѣ сказала, что я пана люблю. А какое намъ дѣло, что онъ въ меня влюбленъ. Тѣмъ хуже для него и тѣмъ лучше для насъ.
— Да не понимаю я этого, отчаянно воскликнулъ Цуберка. Не понимаю!
— Да и не надо тебѣ понимать. Я все обдѣлаю. Посмотри, въ концѣ лѣта будемъ мы обвѣнчаны.
— Не вѣрю. Ей Богу, не вѣрю!
— Ну и не вѣрь!
Софья нѣжно обняла молодого малаго и поцѣловала.
Потомъ она усмѣхнулась и потрясла своей черной кудрявой головкой.
— Чему ты?
— Ничему… Я такъ думаю, какъ всѣ люди глупы. Какъ легко обманывать людей. И тоже какъ трудно заставить вѣрить. Я вотъ съ паномъ Лауренцкимъ притворяюсь и лгу — а онъ вѣритъ всему. Тебя я никогда еще не обманула, тебѣ я говорю всегда, что я тебя люблю больше всѣхъ и хочу быть твоей женой. А ты вотъ не вѣришь.
— А можетъ быть, ты и меня обманываешь?
— Зачѣмъ? Какой прокъ мнѣ тебя обманывать?
— А пана зачѣмъ?
— Ахъ. Панъ — нашъ владѣлецъ, хозяинъ. Захочетъ, онъ завтра можетъ насъ всѣхъ продать, да еще разнымъ панамъ. Захочетъ, можетъ тоже меня, какъ ты говоришь, силой взять къ себѣ въ усадьбу… Вотъ я его и надуваю и обману какъ дурня… Ну, а съ тобой что жъ мнѣ?.. Ты бобыль-пастухъ. Если бы я тебя не любила, зачѣмъ бы я стала тебя увѣрять, что люблю? Зачѣмъ?.. Ну-ка, сообрази…
— Такъ, ради потѣхи… Молодыя дѣвки часто ради одной потѣхи лгутъ и обманываютъ.
— Ну, съ тобой вѣдь не сговоришь. Не въ первый разъ… Ты упрямецъ! Вотъ женимся — я тебя бить буду.
— Бей и теперь, если охота… Твои побои я снесу и пальцемъ тебя не трону! произнесъ важно Цуберка.
— О, дурень! А то бы драться! Со мной? Да ты меня разъ своимъ кулакомъ ударишь, такъ изъ меня душа выскочитъ!
— Я и говорю, что не буду…
Софья закачала головой… Поглядѣвъ нѣсколько мгновеній въ лицо молодого пастуха, Софья опустила глаза, задумалась, потомъ вздохнула и вымолвила:
— А вѣдь правда. Да. Ты очень, очень глупый…
Новыя и подозрительныя отношенія пана Лауренцкаго и общей любимицы Яункундзе замѣтилъ не одинъ ея возлюбленный, а все латышское населеніе какъ Дохабена, такъ и всего околотка.
Вскорѣ явились доброжелатели и друзья, которые стали… нашептывать совѣты и предупрежденія самой полувдовѣ, Марьѣ Сковорощанкѣ.
— Берегися пана! рѣшилась наконецъ встревоженная Марья сказать дочери. Онъ вѣдь бѣдовый… Какъ бы чего не вышло… Лучше удаляйся отъ него всячески. Скорѣе убережешься.
— Зачѣмъ мнѣ беречься? Меня отъ него его собственная отвратительная фигура убережетъ! отозвалась, какъ отрѣзала, Софья.
— Знаю, что онъ старый да противный и, конечно, никого не соблазнитъ. Но вѣдь онъ нашъ панъ. Придетъ какая прихоть… Что мы сдѣлаемъ безъ отца? А вѣдь тебя потомъ никто замужъ не возьметъ. Пойми и помни это, дочь.
— Я это, мама, давно поняла, знаю и берегуся, отвѣтила Софья. Думала я обо всемъ этомъ не мало и додумалась, что мнѣ спасенія отъ пана нѣтъ. Будь отецъ съ нами, конечно, иное дѣло. Но безъ него — я пропала.
— Какъ пропала?!. Что ты… Покуда еще…
— Покуда еще ничего нѣтъ, хотите вы сказать? Нѣтъ, мама. Ужъ довольно! Больше мнѣ не нужно. Онъ мнѣ и такъ ужъ надоѣлъ до того, что я бы убѣжала изъ Дохабена. Надо это кончить…
— Кончить… Какъ?..
— Выдайте меня замужъ! твердо произнесла дѣвушка.
— Пожалуй. Я готова съ радостью, но за кого?..
— За того, кого я люблю и кто меня любитъ.
И Софья стала цѣловать мать и всячески ласкаться къ ней.
— Кто жъ это?
— Цуберка.
— Богъ съ тобой! Да онъ бобыль! Онъ нищій. У него даже избы нѣтъ! У него всего имущества одна рубаха да штаны.
— Въ нашей избѣ жить будетъ. А одежду можно ему нашить… Хуже будетъ, мама, если я пропаду отъ пана и ни за кого не выйду. Отецъ Цуберку любилъ, всегда хвалилъ за усердіе, за силу, за кротость.
— Правда, замѣтила Марья. Но замужъ тебя за него онъ никогда бы не выдалъ. Ему хотѣлось всегда найти тебѣ жениха получше, кого-либо съ постоялаго двора, изъ слугъ или изъ конюховъ.
— Кромѣ Цуберки мнѣ нельзя ни за кого выходить. Онъ одинъ меня защититъ отъ пана. И его одного панъ побоится.
— Отчего?
— Не могу сказать, мама. Согласитесь на нашъ бракъ, и я вамъ все разскажу.
Марья подумала, сообразила всѣ обстоятельства, свое безпомощное состояніе полувдовы и выговорила:
— Хорошо. Пожалуй. Я люблю Цуберку. Но видишь ли… Панъ захочетъ выкупа, коли ты выйдешь за Цуберку. Вѣдь онъ не панскій, а вольный, приписной…
— Да оттого-то я за него и хочу. Оттого-то онъ меня и защититъ отъ пана, что онъ вольный.
— А выкупъ! Гдѣ же Цуберка его возьметъ? Панъ на смѣхъ потребуетъ злотыхъ двадцать-тридцать, а то и больше. Ты дѣвка сильная и работница хорошая.
— Цуберка ни одного злота не имѣетъ!
— Ну… И я тоже… Какъ же быть?
Софья молчала и стояла потупясь… Но затѣмъ тихо выговорила:
— Вы согласны, чтобъ я за Цуберку шла?
— Да, пожалуй, говорю, но пойми…
— Больше, мама, ничего мнѣ не нужно. Все устроится. Только вы насъ благословите, а все остальное мы съ Цуберкой сами наладимъ.
Марья согласилась, съ оговорками…
Разумѣется, на другой же день, здоровенный латышъ, веселый и счастливый, появился въ домѣ Сковоротскихъ, чтобы, ради соблюденія приличія, объясниться съ Марьей наединѣ.
Объясненіе было простое. Цуберка явился свататься и клялся, что изъ любви къ Софьѣ будетъ такъ работать, что непремѣнно подъ старость разбогатѣетъ.
— Да покуда-то… Покуда! возразила Марья. Теперь-то у тебя вѣдь ничего нѣтъ.
— Нѣтъ… Какъ есть ничего нѣтъ! такимъ голосомъ отозвался Цуберка, какъ еслибъ объяснилъ, что у него цѣлый подвалъ золота и серебра.
Марья, не смотря на свое простодушіе, все-таки удивилась и покачала головой.
«Ишь вѣдь… Будто хвалится, что нѣтъ ничего!» подумала она.
Разумѣется, Софья, Цуберка и добродушно присоединившійся къ нимъ Антонъ — живо уговорили мать. Она дала согласіе.
— Какъ же вы съ паномъ-то? спросила она.
— Это наше дѣло! весело отозвалась Софья.
— Объ этомъ не безпокойтесь! сказалъ и Цуберка. Съ этого дня началась никѣмъ не подозрѣваемая хитрая игра… Кошками были Софья и Цуберка, отчасти и Антонъ, а мышкой — панъ Лауренцкій. Разумѣется, онъ воображалъ себя котомъ, который выслѣживаетъ мышку Софью, чтобы проглотить ее простѣйшимъ образомъ.
Все было придумано самой Софьей и придумано хотя дерзко, но просто.
Цуберка былъ вольный. Сдѣлавшись женой свободнаго человѣку, Софья уже не принадлежала пану и становилась тоже вольной. Нужно было только письменное разрѣшеніе пана на ея бракъ безъ выкупа.
Панъ далъ сначала словесное разрѣшеніе, а затѣмъ справилъ законнымъ порядкомъ и выдалъ бумагу, въ которой не требовалъ ни съ Марьи, ни съ Цуберки никакой уплаты за дѣвушку. Онъ терялъ работницу даромъ.
Марья только дивилась. Мацитайсъ тоже дивился, какое добросердіе появилось у пана Лауренцкаго.
Тайна заключалась въ томъ, что Софья убѣдила пана, что она этого огромнаго дурака Цуберку не только не любитъ, но и видѣть спокойно не можетъ. Она любитъ давно его, пана. Но такъ просто принадлежать пану, на виду у всѣхъ срамиться, она не можетъ и никогда не согласится. — Лучше утопиться! Замужняя, иное дѣло… Прямо послѣ вѣнца она будетъ у пана, а затѣмъ, чрезъ нѣкоторое время, они спровадятъ бобыля куда-нибудь. Отъ него, вольнаго человѣка, пану легче было отдѣлаться, чѣмъ отъ своего хлопа. Приказать ему уйти изъ предѣловъ вотчины шляхтича — и конецъ!
Такъ уговаривалась Софья съ паномъ Лауренцкимъ и онъ, въ силу пословицы, что на всякаго мудреца довольно простоты, ослѣпленный своей самонадѣянностью, съ восторгомъ согласился на все. Для него тоже было выгоднѣе достигнуть своей цѣли безъ огласки.
Обвѣнчаться съ разрѣшенія самого пана, не уплатя выкупа, и, сдѣлавшись свободной, насмѣяться пану въ его скверную и старую физіономію, а затѣмъ уйти изъ Дохабена и наняться въ Вишкахъ, на постояломъ дворѣ, — содержатель котораго предупрежденъ — вотъ въ чемъ тайно уговорилась Софья съ Цуберкой.
«Но можетъ ли все уладиться такъ, какъ они затѣяли, разсуждали молодые люди. Если панъ Лауренцкій, обманутый и озлобленный, захочетъ силой отнять Софью у мужа… Тогда всѣ на него подымутся… И панъ мацитайсъ прежде другихъ. Это будетъ соблазнъ, на который онъ не пойдетъ. Да къ тому же Цуберка силачъ страшный, пообѣщаетъ пану повстрѣчать его гдѣ-нибудь въ полѣ или въ лѣсу наединѣ… И онъ такъ можетъ съ паномъ наединѣ побесѣдовать, что Дохабенъ тотчасъ перейдетъ затѣмъ къ одному дальнему родственнику пана по наслѣдству…»
Среди деревни Кегема, невдалекѣ отъ господскаго дома самого пана Вульфеншильда, виднѣлся и ярко блестѣлъ на солнцѣ свѣжимъ лѣсомъ бревенъ и досокъ домикъ семьи Енриховыхъ.
Съ тѣхъ поръ, что Христина побывала въ Ригѣ, прошло безъ малаго три года.
За это время на деньги, полученныя въ подарокъ отъ царицы, Енриховы выстроились вновь и завели хозяйство шире и богаче, чѣмъ прежде. А на все обзаведеніе ушла всего дюжина червонцевъ, хотя въ томъ числѣ были куплены корова и пара лошадей.
Мужъ Христины, дѣятельный, усердный рабочій и хозяинъ, мастеръ на всѣ руки, выстроился самъ.
Часть денегъ Христина, не менѣе прилежная въ работѣ, но разсчетливая, съумѣла обратить съ пользой и барышомъ. Она накупила съ осени много льна и цѣлую зиму, при помощи двухъ нанятыхъ работницъ, наткала столько полотна, и такъ искусно продала его въ сосѣдній городъ, что къ концу зимы Енриховы стали почти богатые люди.
Христина давно и думать забыла о томъ, что обѣщалъ ей сѣдой панъ-полковникъ со словъ царицы, т. е. она бросила всякую мысль о перемѣнѣ своей участи милостью государыни.
— Спасибо и за эти деньги, думала и говорила она. При помощи ихъ мы разбогатѣемъ скоро такъ, что сами откупимся на волю у пана Вульфеншильда!
На свой барышъ, полученный съ продажи полотна, Христина собиралась предпринять еще два торговыхъ оборота. Усиливъ производство въ слѣдующую зиму и холста, и полотна, она уже надѣялась, черезъ годъ или два, имѣть очень крупную сумму. Дѣятельная женщина мечтала о томъ, чтобы завести кабакъ около деревни, на большомъ трактѣ.
Панъ Вульфеншильдъ, самъ скопившій себѣ свое состояніе трудомъ и разсчетомъ, смотрѣлъ на Христину Енрихову и ея дѣятельность съ удовольствіемъ.
Онъ заранѣе соглашался отпустить всю семью на волю за сравнительно малый выкупъ, а затѣмъ соглашался въ будущемъ дать имъ разрѣшеніе держать кабакъ на его землѣ.
Хотя у Енриховыхъ изъ троихъ дѣтей было два мальчика, т. е. двое будущихъ рабочихъ для помѣщика, Вульфеншильдъ не бралъ это въ разсчетъ, потому что мальчики были еще малы, и даже старшій могъ сдѣлаться рабочимъ не ближе какъ лѣтъ черезъ пять, шесть. Отношенія пана съ рабами стали дружественныя.
Часто, при встрѣчѣ пана съ Енриховой, между ними затѣвался разговоръ о родствѣ Христины. Панъ, полушутя, спрашивалъ у крестьянки, не получала ли она какого извѣстія, письма изъ Москвы или изъ Петербурга отъ своего зятя; не знаетъ ли она чего о какой новой россійской войнѣ, со шведомъ или съ султаномъ. Христина усмѣхалась, добродушно отвѣчая, что она бы и рада списаться съ сестрой и съ зятемъ, да боится, чтобы изъ-за этихъ писуль не попасть въ Сибирь.
Часто панъ Вульфеншильдъ, когда заходила рѣчь о будущемъ выкупѣ на свободу всей семьи, говорилъ Христинѣ, тоже полушутя:
— А вѣдь не слѣдовало бы мнѣ отпускать васъ на волю, въ особенности тебя. Захочетъ вдругъ твоя сестра откупить васъ у меня, такъ она побольше дастъ выкупа, чѣмъ вы съ Янкой.
— Ну, панъ… отшучивалась Христина, плохой разсчетъ. Наши деньги съ Янкой, какія ни на есть, а вѣрнѣе тѣхъ, что заплатитъ вамъ сестра.
И въ концѣ бесѣды панъ Вульфеншильдъ тоже соглашался, посмѣиваясь, что онъ предпочтетъ нѣсколько десятковъ злотыхъ за семью Енриховыхъ тѣмъ сотнямъ, которыхъ надо дожидаться сто лѣтъ отъ русской царицы.
Панъ Вульфеншильдъ самъ не разъсерьезно говорилъ Енриховымъ, что имъ нечего мечтать и разсчитывать на перемѣну своего крестьянскаго состоянія по милости русской Императрицы.
— Если бы русская царица хотѣла это сдѣлать, то сдѣлала бы уже давно, говорилъ онъ. Будьте благодарны и зато, что васъ до сихъ поръ не перехватали, не увезли въ Москву и не засадили въ острогъ… А то и хуже того. Въ Москвѣ казнятъ, обезглавливаютъ нынѣ не однихъ преступниковъ, а и тѣхъ, которые царю не по нраву…
Послѣдній разъ, что Христина бесѣдовала съ паномъ о Москвѣ и царицѣ, было передъ масляницей. Панъ ничего особеннаго не сказалъ, какъ вдругъ, на другой день, вызвалъ Христину къ себѣ въ усадьбу, и, когда женщина вошла, панъ Вульфеншильдъ съ важнымъ лицомъ повелъ женщину къ себѣ въ кабинетъ. Притворивъ двери, онъ прислушался и, убѣдившись, что никто изъ холоповъ не можетъ подслушать ихъ бесѣду, онъ передалъ Христинѣ диковинную вѣсть.
То, что передалъ подробно панъ Вульфеншильдъ, было молвой народной, которая бѣгала теперь по всей Россіи. Это былъ всякій вздоръ по поводу событія великой важности.
— Скончался въ Петербургѣ первый русскій императоръ — Петръ! Скончался вдругъ!..
Привыкъ ли народъ взирать на монарха-исполина какъ на полубога, какъ на миѳическое существо, какъ на царя настолько великаго, что и безсмертнаго? Или было что-нибудь, какіе-нибудь темные слухи, украдкой выскользнувшіе изъ Петербурга въ Москву и далѣе, во всѣ края, во всю ширь православнаго царства? Но смерть перваго императора, Великаго Петра, поразила равно и русскій народъ, и всѣхъ подвластныхъ иновѣрцевъ. Какъ панъ Вульфеншильдъ шептался теперь съ Христиной, точно такъ же шептались и въ другихъ, далекихъ русскихъ окраинахъ. У Бѣлаго моря, у Каспійскаго, у Азова и у Балтійскаго порта, и на границахъ Нѣмецкихъ, и на границахъ Азіятскихъ.
Великій Петръ — мертвецъ. Эти два понятія были почти несовмѣстны для современниковъ.
Православное имя геніальнаго царя-богатыря и чудотворца произносилось теперь повсюду со страхомъ и трепетомъ, но уже не ради страха передъ его могучей личностью, а вслѣдствіе поразительнаго извѣстія, которое бѣгало тайкомъ по всему міру.
Говорили, что великій императоръ умеръ не своей естественной смертью. И тотъ народный вымыселъ возникъ исключительно потому, что великій царь для всѣхъ современниковъ своихъ еще при жизни сталъ легендарнымъ героемъ и безсмертнымъ витяземъ.
Онъ не могъ умереть, а если и умеръ, то въ силу какихъ-либо коварныхъ волшебныхъ чаръ.
Енрихова узнала отъ Вульфеншильда тайкомъ, въ его кабинетѣ, о смерти русскаго императора, но для нея лично было еще и другое извѣстіе имѣвшее большее значеніе. Безразличное для всѣхъ россіянъ, это событіе имѣло огромную важность для Енриховыхъ.
Марта была уже не супругою русскаго Императора и не вдовою его, а Императрицей Самодержицей, Монархомъ всея Россіи.
— Вотъ бы теперь царицѣ на васъ можно свою милость и благодѣянія обратить, кончилъ Вульфеншильдъ. Я бы на твоемъ мѣстѣ не сидѣлъ бы въ Кегемѣ сложа руки.
Чрезъ нѣсколько дней послѣ этой бесѣды, панъ Вульфеншильдъ прямо сталъ совѣтовать женщинѣ отправляться снова въ Ригу, какъ въ ближайшій большой городъ, и ей уже знакомый, чтобы сдѣлать заявленіе и подать просьбу главноначальствующему князю Репнину, прося его напомнить о ней съ семьею Великой Государынѣ Самодержицѣ.
— Не выйдетъ изъ этого ничего, сказалъ Вульфеншильдъ, ну, и не надо… А можетъ быть, что-нибудь и выйдетъ!.. На поѣздку деньги у тебя есть.
Христина колебалась и возразила, что не видитъ никакой разницы между прежнимъ положеніемъ дѣла и теперешнимъ.
Женщина, вернувшись домой, продумала нѣсколько дней и затѣмъ объяснила мужу, что она ѣдетъ въ Ригу.
Енриховъ ахнулъ и всячески отговаривалъ жену.
— Отъ добра добра не ищутъ! былъ смыслъ его рѣчей. И такъ хорошо: и новый домъ, и скотъ, и полное хозяйство, и денегъ много. Черезъ года два будутъ они вольные и начнутъ еще больше богатѣть… Зачѣмъ стремиться къ чему-то неизвѣстному, темному. Какъ разъ въ бѣду попадешь.
Но Христина, разъ рѣшившаяся, стояла на своемъ и чрезъ день уже двигалась въ телѣжкѣ по большой дорогѣ.
Въ пути Христина была спокойна, но когда она очутилась въ Ригѣ, то, при видѣ того же острога, гдѣ она когда-то сидѣла, ею овладѣлъ трепетъ, и даже сказалось на сердцѣ какое-то дурное предчувствіе. Она готова была, не предпринимая ничего, скорѣе возвращаться домой. Однако тотчасъ же умной женщинѣ показалось это настолько безсмысленнымъ, что она рѣшила не предаваться безцѣльному страху.
Панъ Вульфеншильдъ, конечно, самъ написалъ и вручилъ ей краткое прошеніе, или какъ называлось, «суплику» на имя военачальника.
Въ этой супликѣ Христина объяснила, что она просить облегчить ея положеніе крѣпостной и выкупить ее съ семьей у господина Вульфеншильда.
Разумѣется, панъ ожидалъ, что если Репнинь дастъ ходъ этой бумагѣ, то русская императрица неминуемо выкупить изъ неволи Христину и дастъ ему, помѣщику, хорошія деньги.
Христина, съ бумагой въ рукахъ, легко добралась до мѣстнаго начальника всего края.
Князь Репнинъ сразу узналъ Христину и весело воскликнулъ:
— И хорошее дѣло!.. Вотъ удача. Мы тебя разыскивать хотѣли, а ты сама явилась.
Важный сановникъ тотчасъ же распорядился, чтобы женщину взяли и отвели въ помѣщеніе около того же замка.
Съ ужасомъ поняла Христина, что она снова заарестована.
Домъ, въ которомъ ее посадили въ отдѣльной горницѣ, запирался днемъ и ночью, а подъ окошками ходили безсмѣнно двое часовыхъ. Не тотъ же ли это острогъ?
Никогда, во всю свою жизнь, Христина не была въ такомъ отчаяніи. Погубилъ ее панъ Вульфеншильдъ! Правду говорилъ мужъ: «отъ добра добра не ищутъ». Когда она теперь увидитъ свою семью… Да и увидитъ ли!.. Нѣтъ, второй разъ уже не спастись ей.
Отчаяніе Христины было такъ велико, что она готова была наложить на себя руки, готова была, за неимѣніемъ какого-либо орудія, размозжить себѣ голову объ стѣну. Теперь отъ зари до зари сидѣла она недвижно, опустивъ голову на руки, какъ бы помертвѣвъ, и даже не замѣчала, какъ день смѣнялся ночью.
Такимъ образомъ нѣсколько ночей просидѣла она и продремала сидя. Сколько прошло дней, она не помнила; но однажды все существо ея встрепенулось. Она вскочила, какъ ужаленная, при звукѣ голосовъ въ корридорѣ, выпрямилась и бросилась къ двери. И такъ какъ запертая дверь не отпиралась, она стала тащить ее за скобку, готовая въ кровь разодрать себѣ руки, лишь бы только отворить. Но дверь подалась сама и женщина, какъ полупомѣшанная, бросилась обнимать дѣтей и мужа. Въ это мгновеніе она не думала о томъ, что они тоже арестованы и будутъ здѣсь заключены, какъ преступники! Она была счастлива, хотя бы и тѣмъ, что разлука прекратилась.
Когда Христина совершенно пришла въ себя, то мужъ разсказалъ ей, что они были всѣ взяты посланными изъ Риги солдатами по приказанію начальства за какое-то ея важное преступленіе.
— Что ты сдѣлала? спросилъ Енриховъ. Что могла ты сдѣлать за такое короткое время?..
Христина была изумлена.
— Намъ сказали и пану Вульфеншильду объяснили при мнѣ, что ты здѣсь въ Ригѣ сдѣлала какое-то чрезвычайное преступленіе… Убила ты что ли кого, или ограбила кого? За это тебя посадили въ острогъ? А насъ, стало быть, взяли тоже изъ-за тебя.
Разумѣется, Христина ничего понять не могла. Объяснившись съ мужемъ, она пришла къ убѣжденію, что ихъ хотятъ погубить оговоромъ и клеветой.
Въ тотъ же вечеръ, когда главный смотритель дома зашелъ въ горницу, гдѣ были Енриховы, съ цѣлью посмотрѣть, какъ ихъ всѣхъ устроить, Христина заговорила съ нимъ и попросила разъяснить — какое преступленіе на нее взваливаютъ.
Смотритель-нѣмецъ, говорившій по-польски, выслушалъ все и, едва замѣтно усмѣхнувшись, выговорилъ:
— Сколько тебѣ лѣтъ?
— Сорокъ съ небольшимъ, а то и меньше… Я не знаю…
— Ну, вотъ, милая моя, сорокъ лѣтъ съ небольшимъ тому назадъ ты совершила великое преступленіе тѣмъ, что родилась отъ отца Самуила Сковоротскаго. Но ты не тревожься, я чаю, ничего особенно худого вамъ не будетъ.
— Казнятъ, выговорилъ однозвучно Енриховъ.
— Пустое! Не казнятъ… Потому что не за что… Это было бы безчеловѣчно… Это все враки. По всей вѣроятности, вы здѣсь просидите нѣсколько мѣсяцевъ, а затѣмъ васъ сошлютъ куда-нибудь на окраину русскую. Тамъ будутъ содержать васъ всю жизнь вашу.
— Въ острогѣ? воскликнула Христина.
— Ужъ не знаю… Чаю, что нѣтъ. Будете просто жить, какъ поселенные, не особенно хорошо, но и не дурно, — все такъ же, какъ теперь жили.
— Да вѣдь теперь… невольно заговорилъ Енриховъ съ гнѣвомъ, у насъ цѣлое достояніе брошено… Мы было разжились совсѣмъ.
— Ну, что же дѣлать! отозвался смотритель. Бываетъ и хуже.
Къ вечеру въ горницу, гдѣ сидѣли Енриховы, принесли еще двѣ деревянныя кровати, столъ и три стула. При этомъ одинъ солдатъ, приставленный къ нимъ главнымъ надсмотрщикомъ, такъ какъ онъ говорилъ по-польски, объяснилъ арестованнымъ порученіе отъ начальства. Заключеннымъ предлагалось, если они того пожелаютъ, послать человѣка въ Кегему и привезти кое-что изъ ихъ рухляди и пожитковъ.
И Христина, и мужъ ея одинаково отказались отъ этого предложенія. Оба, не сговариваясь, равно подумали въ эту минуту: «Хотятъ ограбить! Пускай лучше достанется все пану Вульфеншильду. Если они когда-нибудь будутъ на свободѣ, то онъ возвратитъ имъ все, а что попадетъ въ руки москалей — то все пропадетъ».
Черезъ нѣсколько дней, Енриховыхъ, мужа и жену, вызвали къ начальству и подъ конвоемъ двухъ вооруженныхъ солдатъ привели въ канцелярію военачальника. Тамъ, при помощи переводчика, говорившаго по-польски и по-русски, съ нихъ сняли подробный допросъ. Въ то же время, у нихъ выспросили подробно мѣста жительства Дириха Сковоротскаго и семьи Якимовичевыхъ.
Когда Енриховъ изъ-за какого-то внезапнаго и дурного чувства, прибавилъ самъ къ допросу, что у Христины есть еще братъ, по имени Карлусъ, съ семьей, живущей на большомъ Псковскомъ трактѣ, то одинъ изъ чиновниковъ, очевидно главный судья, странно ухмыльнулся и велѣлъ перевести Енрихову:
— Гдѣ Карлусъ и гдѣ его семейство — мы лучше тебя знаемъ.
Въ Дохабенѣ всѣ ждали «полтрабендъ», т. е. шумнаго вечера. Дѣвичникъ и пиръ горой или «брутесъ ваккарсъ» и «дзершана» были у всѣхъ на языкѣ.
Оставалось только нѣсколько дней до свадьбы Дауца Цуберки съ Софьей Сковорощанкой.
Въ избѣ Марьи было всякій день весело и людно. Постоянно сновалъ народъ, являлись гости.
Никто не попрекнулъ Марью, не пошутилъ и не посмѣялся надъ нею, что она выдаетъ дочь за ганца и бобыля безъ алтына въ карманѣ. Любили всѣ Цуберку за его добрый нравъ и услужливость, и радовались, что ему выпадало такое счастье: жениться на красавицѣ Яункундзе.
Сковоротскіе прибирались въ домѣ, готовя полтрабендъ и вообще ради будущихъ празднествъ, чтобы справить по обычаю брутесъ ваккарсъ или дѣвичникъ и другіе свадебные пиры. Они потѣснились. Надо было цѣлую горницу отдать будущимъ молодымъ супругамъ. На этотъ разъ не молодая жена должна была послѣдовать въ домъ мужа, а наоборотъ. У Цуберки не только не было избы, но, именно, по его увѣренію, всего имущества было у него только рубаха, поясъ и штаны. Зимніе кафтанъ и шапку онъ бралъ внаймы.
Панъ Лауренцкій уже давно предложилъ Цуберкѣ двѣ отличныя, свѣтлыя горницы въ надворномъ строеніи, около его усадьбы. Цуберка несказанно обрадовался и тотчасъ согласился, но Софья внѣ себя возстала противъ этого. Въ первый разъ отъ роду страшно разругала она своего жениха, назвала его простофилей и куликомъ.
Дѣвушка объявила, что ни за что не согласится поселиться въ усадьбѣ пана. Послѣ объясненія жениха съ невѣстой, онъ и самъ наконецъ сообразилъ свою наивность.
— И впрямь я простофиля! сознался ганцъ.
Веселье было всеобщее и на всѣ лады. Надь Цуберкой всѣ шутили изъ-за игры словъ, случившейся въ виду его теперешняго званія жениха, такъ какъ по-латышски: пастухъ — ганцъ, невѣста — бруте, а женихъ — брутганць!
— Былъ ты, Цуберка, ганцъ, теперь ты брутганцъ, а чрезъ день будешь опять ганцъ дохабенскій.
Всѣ дѣти, отъ старшаго Антона до маленькой уже трехълѣтней Екатерины, глядѣли весело, забывъ, какъ истыя дѣти и истые себялюбцы, что отецъ пропадаетъ безъ вѣсти и почти для нихъ покойникъ. Одна Марья поминала мужа, постоянно охала и вздыхала, а раза два принималась плакать. Вмѣстѣ съ тѣмъ Марья чуяла, что дочь затѣваетъ что-то особенное.
Панъ Лауренцкій сталъ являться еще чаще, сдѣлалъ два богатыхъ подарка невѣстѣ, подарилъ кафтанъ и сапоги съ шапкой жениху. Все это поразило не одну Марью, а всѣхъ дохабенскихъ обывателей.
Но все это было подозрительно… Однимъ совершенно непонятно, другимъ ясно, какъ день. Но эти послѣдніе качали головою, укоризненно поглядывали на Софью, и ворчали про себя: «Будь отецъ здѣсь, не пропади Карлусъ, — тогда бы ничего этакого не случилось».
Наконецъ Марья рѣшилась замѣтить дочери:
— Бѣдокуришь ты, дочка, чую я… Не наживи себѣ бѣды, не наживи сраму…
— Не бойся мама… весело отвѣчала Софья.
— Не могу не бояться… Чую я, что ты обманываешь…
— Правда, мама, обманываю… Ты угадала. Но только кого, мама?.. Вотъ что! Кого?
— Вѣстимо меня, да и Цуберку. А онъ малый честный и добрый… Это грѣхъ. Знай я такое, не дала бы я тебѣ моего согласія на бракъ съ нимъ.
— Нѣтъ, мама, не догадалась… Но больше я тебѣ ничего не скажу. Не бойся. Не даромъ я для всѣхъ Яункундзе.
— Коли не меня и Цуберку, то кого же ты обманываешь? воскликнула мать.
— Ахъ, мама! Кто же будетъ въ дуракахъ, коли не «велсъ» (чортъ), т.-е. господинъ Лауренцкій, которому полста лѣтъ, а умишко, что у новорожденнаго младенца.
Наконецъ, въ тотъ же день когда былъ назначенъ полтрабендъ, для всѣхъ знакомыхъ, а «брутесъ ваккарсъ» для невѣсты, Софья ожидала нетерпѣливо подругъ и пріятельницъ не только изъ Дохабена, но и изъ сосѣднихъ деревушекъ, а двухъ очень богатыхъ крестьянокъ изъ Вишекъ. Въ избѣ Сковоротскихъ было уже шумно и людно чуть не съ зари.
Въ полдень на дорогѣ изъ Вишекъ показался столбъ пыли. Шибко ѣхали три телѣги. Такая пыль поднимается только отъ праздничной ѣзды или развѣ отъ бѣды какой. О пожарѣ такъ скачутъ извѣстить сосѣдей и просить рабочихъ рукъ, или бочку воды..
— Гости, гости! раздалось повсюду, и въ избѣ Сковоротскихъ, и на улицѣ.
Телѣги крупной рысью приблизились къ околицѣ Дохабена, и весь народъ сразу, какъ по мановенію волшебника, остолбенѣлъ. Кто ахнулъ, а кто замеръ на мѣстѣ безъ звука. Въ трехъ телѣгахъ сидѣли не гости, а сидѣли солдаты-жолнеры.
Передняя телѣга, не останавливаясь, прямо поскакала во дворъ усадьбы пана Лауренцкаго, а двѣ другія поѣхали въ деревушку и остановились посрединѣ улицы.
Москали повыскакали и стали прохаживаться, будто разминая члены, будто давно и издалека пріѣхали и засидѣлись въ телѣгахъ. Ихъ было пять человѣкъ.
Въ телѣгѣ, въѣхавшей во дворъ пана, было еще двое, изъ которыхъ одинъ, съ позументами на кафтанѣ, повидимому, офицеръ.
Не прошло получаса, какъ офицеръ со своими солдатами, но въ сопровожденіи самого пана, пѣшкомъ явился на деревню. Панъ Лауренцкій былъ блѣденъ какъ снѣгъ и что-то такое объяснялъ москалю, какъ бы извиняясь или оправдываясь. Москаль-офицеръ отвѣчалъ ему спокойно, вѣжливо, но холодно и сухо.
Придя на деревню, офицеръ крикнулъ остальныхъ солдатъ, и всѣ они, двинувшись, явились на крыльцѣ избы Сковоротскихъ.
Черезъ нѣсколько минутъ въ этой избѣ шелъ отчаянный вой. Слышались рыданія Марьи и Софьи, безсмысленный ревъ маленькихъ дѣтей, а около избы ревѣли и подвывали разныя крестьянки, молодыя и старыя.
Мужчины толпились на улицѣ, но близко къ избѣ не подходили, изъ боязни попасть въ бѣду. Всѣ поголовно были перепуганы, отъ пана до послѣдняго парнишки. Никто не понималъ, за что и почему стряслась бѣда, но всѣ, конечно, понимали нѣчто общее между этими гостями и исчезновеніемъ Карлуса, а равно съ появленіемъ годъ назадъ сыщиковъ, которые уговаривали Марью ѣхать къ мужу со всѣми дѣтьми.
На этотъ разъ уже не чиновникъ бергъ-коллегіи въ простомъ кафтанѣ, а настоящій офицеръ, съ настоящими солдатами, вооруженными саблями и огнестрѣльнымъ оружіемъ, уже не разсуждали съ Марьей. Они явились арестовать всю семью Сковоротскихъ «за предерзостныя рѣчи и противное законамъ поведеніе».
Напрасно панъ Лауренцкій выбивался изъ силъ, объясняя офицеру, что Сковоротскіе ни въ чемъ не виноваты, ни въ какихъ преступленіяхъ не замѣчены. Напрасно Марья валялась въ ногахъ офицера, умоляя не губить ее. Москали остались непреклонны.
Наконецъ, офицеръ, уставшій съ пути, потерялъ терпѣніе и, возвысивъ голосъ, выговорилъ пану Лауренцкому:
— Послушайте, панъ, вы дворянинъ, человѣкъ болѣе по своему состоянію толковый и понятливый. Они, мужики и бабы — люди темные, ничего не поймутъ!… А вы-то можете понять!.. Такъ поймите же, что у меня указъ государскій! Пріѣхалъ я не за двѣ версты, а можетъ, и за двѣсти верстъ, за тѣмъ, чтобы арестовать всю семью Карлуса Сковоротскаго: жену и дѣтей его… Неужели же вы думаете, что я теперь указъ начальства могу изорвать и, послѣ вашихъ увѣреній, выѣду отсюда опять одинъ со своими солдатами… Стало быть, нечего разговаривать и нечего ревѣть на всю округу. Вы, панъ, ступайте къ себѣ въ усадьбу. Мнѣ нужно было только предупредить васъ, а теперь вы мнѣ ни на что не нужны… Ты же со своими дѣтьми скорѣе собирайся! Бери кое-какіе пожитки, а остальное, конечно, все брось.
Панъ Лауренцкій, совершенно растерянный, какъ бы растерзанный на части своими собственными различными ощущеніями, былъ самъ не свой и, казалось, ничего ясно не понималъ. У него въ головѣ прыгали сто рублей, которые ему когда-то предлагалъ чиновникъ бергъ-коллегіи, прыгали и 500 руб., о которыхъ говорилъ ксендзъ, прыгала красивая Софья и полтрабендъ, и свадебный поѣздъ, и вѣнчанье, и всякія мечты, соединенныя съ этой свадьбой. И только могло вполнѣ разбудить его довольно грозное восклицаніе офицера: «Ступай, панъ, отъ бѣды домой!.. Нечего тебѣ тутъ дѣлать!»
Тогда панъ выкатился изъ избы Сковоротскихъ и пустился домой.
Между тѣмъ, на противоположномъ концѣ Дохабена собралась толпа крестьянъ и среди ихъ, головою выше всѣхъ, громко говорилъ и отчаянно махалъ руками богатырь Цуберка. Онъ умолялъ односельцевъ не выдавать Сковоротскихъ, не выдавать его невѣсту офицеру, схватить каждому что попало въ руки, хоть кочергу, хоть простое дубье, и прогнать москалей.
Нѣкоторые поддавались уже на это наущеніе, большинство же стояло молча, угрюмо потупившись въ землю, и не только не двигалось, но прислушивалось къ рѣчамъ Цуберки, какъ прислушиваются къ журчанью ручья.
«Пускай себѣ надрывается, думали они. Дѣло понятное: парню горько такое приключеніе».
— Вотъ тебѣ и полтрабендъ! думала и горевала молодежь.
Видя, что ничего подѣлать нельзя, Цуберка отчаянно махнулъ рукою, горько заплакалъ и, утирая большущими кулаками свое румяное и полнощекое лицо, быстро двинулся къ избѣ Сковоротскихъ.
Разыскавъ офицера, который сидѣлъ въ отдѣльной горницѣ, въ ожиданіи сборовъ, латышъ бросился ему въ ноги и сталъ просить захватить и его вмѣстѣ со Сковоротскими.
— Это почему!? изумился офицеръ.
— Я женихъ…
— Чей?
— Ея… Софьи.
— Красавицы-то этой?
— Да. Черезъ нѣсколько дней наша свадьба должна бы быть.
Офицеръ покачалъ головой.
— Ну и хорошее дѣло, братецъ, что свадьба не состоялась. Нѣшто можно, чтобы такая удивительная красавица сдѣлалась женою такого пучеглазаго филина, какъ ты.
И офицеръ началъ смѣяться и шутить.
Цуберка стоялъ на колѣняхъ и усердно кланялся, повторяя: «возьмите меня».
— Глупый! Думаешь ты, что я могу этакъ кого захочу, того и арестовывать… Я беру, кого мнѣ указано!.. Ты мнѣ не указанъ и въ бумагѣ не прописанъ.
— Такъ я самъ за вами поѣду.
— Это твое дѣло… Только, братъ, далеко ѣхать.
— А какъ далеко?
— Поѣдешь, увидишь… А сказать я не могу. Но полагаю, что не доѣдешь.
— А почему же это?
— Да потому, что у тебя и денегъ не хватитъ доѣхать.
— Сто верстъ будетъ, панъ?
— Можетъ и триста, можетъ и больше… А если захочешь ты вѣки-вѣчные за Софьей ѣздить, то, пожалуй, двѣ, три тысячи верстъ наѣздишь… Ей, я чаю, еще много путешествовать придется.
— Что жъ!.. Я поѣду. Столько проѣду, сколько Богъ положитъ… снова заливаясь слезами, выговорилъ богатырь.
— Верстъ тридцать проѣдешь, вѣстимо…
Офицеръ невольно снова разсмѣялся. Потѣшенъ былъ этотъ богатырь, плачущій какъ младенецъ.
— Какъ тебя зовутъ?
— Цуберка.
— Цуберка? Цуберка… И имя, то словно собачья кличка. Ну что жъ, поѣзжай за нами. Этого я запретить тебѣ не могу. Только говорю тебѣ, отстанешь. На весь нашъ путь и алтынъ у тебя не хватитъ… Ну, а пока уходи: мнѣ отдохнуть надо.
Офицеръ собрался укладываться спать на той же лавкѣ, гдѣ и сидѣлъ, но предварительно велѣлъ солдатамъ смѣняться въ дверяхъ, въ качествѣ часовыхъ.
«Чего добраго, думалъ онъ, соннаго, то и убьютъ… Это вѣдь дикари».
Цуберка хотѣлъ пройти въ горницу, гдѣ, плача и охая, собирали кое-какіе пожитки Марія и ея дѣти, но солдаты не пустили его.
Пастухъ вышелъ на улицу и остановился невдалекѣ, отъ дома Сковоротскихъ, разведя руками и не зная, что дѣлать: ѣхать онъ собрался всей душой, но на чемъ? Гдѣ достать лошадь и телѣгу?.. Даже хоть бы одну лошадь… Кто же дастъ ему коня, чтобы скакать неизвѣстно куда за московскими солдатами?.. Нанять не на что было.
Въ это самое мгновеніе, когда Цуберка уже рѣшилъ, что ему остается только одно: повѣситься на первомъ же попавшемся суку какого-нибудь дерева, къ нему опрометью подбѣжалъ мальчуганъ, казачекъ Лауренцкаго.
— Панъ тебя зоветъ… Живо… Къ себѣ! крикнулъ казачекъ. Я тебѣ вездѣ разыскивалъ… Живо, скорѣе!.. Панъ требуетъ.
Цуберка грустно побрелъ въ усадьбу.
— Живо, живо!.. понукалъ его казачекъ. Дѣло важнѣющее… Объ Сковоротскихъ.
Эти слова заставили Цуберку прибавить шагу и, наконецъ, пуститься даже рысью.
Дѣйствительно, панъ разыскивалъ Цуберку, чтобы дать порученіе, отъ котораго сразу засіяло лицо бобыля, засверкали добрые голубые глаза.
Панъ предлагалъ Цуберкѣ тайкомъ ѣхать, чтобы послѣдить, куда повезутъ Сковоротскихъ, а главнымъ образомъ Софью. Панъ предлагалъ денегъ ему въ награду, а объ коняхъ съ телѣгой и говорить нечего — они были уже на-готовѣ.
— Если ты мнѣ узнаешь, куда отвезли Софью и вернешься съ докладомъ — я тебя озолочу! сказалъ Лауренцкій.
Цуберка ошалѣлъ отъ радости. И какъ не былъ простоватъ малый, однако промолчалъ о томъ, что самъ собирался скакать за невѣстой, промолчалъ и о томъ, что таиться ему отъ офицера не придется, не нужно, такъ какъ онъ имѣетъ его согласіе и дозволеніе.
Между тѣмъ, молодежь: крестьянки и парни, съѣзжавшіеся изъ разныхъ деревушекъ на брутесъ ваккарсъ и полтрабендъ, подъѣзжали къ избѣ Сковоротскихъ и тотчасъ отъѣзжали, почти шарахались прочь, какъ галки и вороны отъ огороднаго пугала, или какъ пташки, завидя ястреба.
Разумѣется, большая часть гостей поворачивала оглобли тотчасъ же и мчалась вонъ изъ Дохабена домой. Нѣкоторые заѣзжали къ другимъ крестьянамъ, узнать въ чемъ дѣло. Сумятица была во всѣхъ домахъ, во всѣхъ семьяхъ. Теперь уже всѣ поняли, что Марью съ дѣтьми увезутъ туда же, куда увезли Карлуса. Хорошо, если они свидятся съ нимъ, а можетъ быть, его уже и на свѣтѣ нѣтъ.
Въ то же время Марья, переставъ плакать, усердно увязывала узелки и наполняла два ящика всякой рухлядью. Одинъ изъ солдатъ, говорившій по-польски, объяснилъ ей и поклялся, что никакой бѣды ей и дѣтямъ ея у нихъ не будетъ. На вопросъ Марьи: увидится ли она съ мужемъ, солдатъ, даже не знавшій, что есть у этой женщины мужъ, отвѣчалъ на угадъ:
— Разумѣется. Какъ пріѣдешь, такъ и увидишься. Онъ васъ ждетъ.
Этой ложью солдатъ сдѣлалъ то, что не могъ бы сдѣлать никакой приказъ офицера.
Марья и старшія дѣти начали живо собираться, перестали охать и выть и чрезъ два часа были совершенно готовы въ путь.
Изъ одной телѣги были вынесены и брошены въ сѣняхъ три пары тяжелыхъ кандаловъ. Не мало народа перепугали эти кандалы. Антонъ Сковоротскій, завидя ихъ въ сѣняхъ, тоже помертвѣлъ отъ страха.
Когда все было готово, телѣги снова запряжены, офицеръ, выспавшись, вышелъ на крыльцо
— Прикажете надѣвать на нихъ? спросилъ одинъ изъ солдатъ указывая на цѣпи.
— Кой чортъ!… Зачѣмъ… Убирай, отозвался офицеръ. Зачѣмъ вытащилъ… Только народъ перепугалъ. На нихъ и бичева не нужна, не только кандалы.
Черезъ полчаса всѣ солдаты, офицеръ, Марья, красавица-дѣвушка, дѣти, взрослыя и.маленькія — всѣ размѣстились на трехъ телѣгахъ и тронулись въ путь.
Панъ Лауренцкій стоялъ на балконѣ своего дома неподвиженъ, какъ истуканъ, и злобно глядѣлъ на выѣзжавшихъ.
Телѣги шагомъ выѣхали изъ деревушки, провожаемыя всѣми обывателями, но молча, безъ единаго слова напутствія. Когда солдаты съ арестованными скрылись среди мелколѣсья и кустарника, со двора усадьбы выѣхала маленькая телѣжка съ парой сильныхъ, сытыхъ коней. Въ телѣжкѣ сидѣлъ Цуберка, веселый, счастливый и радостный. Онъ весело раскланивался направо и налѣво, какъ если бы ѣхалъ въ храмъ — вѣнчаться съ возлюбленной.
— Дурень! Куда собрался! восклицали многіе. Тебѣ тамъ москали голову отрубятъ.
Почти одновременно съ пріѣздомъ семьи Енриховыхъ въ Ригу, въ вотчинѣ старостихи Ростовской появился нечаянный гость, саксонскій офицеръ съ деньщикомъ.
Нѣмецъ, пріѣзжій, какъ говорилъ онъ, почти прямо изъ Дрездена, искалъ купить имѣніе.
Сначала панна была очень удивлена, узнавъ отъ гостя, что ему гдѣ-то будто бы сказали, что она продаетъ свою вотчину. Дѣлать это она не собиралась никогда за всю свою жизнь. Не смотря на это недоразумѣніе, на положительный отказъ Ростовской старостихи и на то, что по близости, въ сосѣдствѣ не было никакого продающагося имѣнія, саксонскій офицеръ попросилъ позволенія, жалуясь на боль въ ногѣ, остаться у помѣщицы дня на два.
Онъ былъ чрезвычайно любезенъ, говорливъ, разсказывалъ всякія исторіи и вообще съумѣлъ такъ подладиться подъ крутой нравъ панны, что она нехотя согласилась на его пребываніе.
Но панна была женщина дальновидная и хитрая. Со времени своей бесѣды съ Дирихомъ и извѣстія, принесеннаго имъ о пропажѣ внезапной и загадочной Карлуса Сковоротскаго, панна ожидала точно такой же пропажи семьи Якимовичевыхъ. Поэтому на всякую личность, являвшуюся не только въ ея вотчинѣ, но и въ околоткѣ, панна смотрѣла подозрительно.
«Меня не проведешь, какъ Лауренцкаго!» думала она.
Неожиданное прибытіе саксонскаго офицера съ денщикомъ, предлогъ посѣщенія, крайне неудачно выбранный, разумѣется, заставили панну зорко приглядываться къ гостю и къ его денщику.
Черезъ сутки оказалось, что офицеръ, говорившій съ акцентомъ по-польски, еще того хуже говоритъ по-нѣмецки.
— О-го-го! произнесла панна, узнавъ, что нѣмецъ не знаетъ собственнаго своего языка.
Къ вечеру денщикъ офицера былъ угощенъ однимъ изъ дворовыхъ панны и, выпивъ не малое количество вина, сознался, что онъ и офицеръ такіе же нѣмцы, какъ и турки. Баринъ его русскій офицеръ изъ Риги, а онъ солдатъ, родомъ костромичъ.
Старостиха, конечно, рѣшительно и властно, тотчасъ потребовала объясненія отъ своего гостя. Она попросила офицера прямо и просто сказать, зачѣмъ онъ пріѣхалъ и зачѣмъ, будучи москалемъ, рядится въ саксонцы.
Офицеръ, взятый врасплохъ, конечно, поневолѣ сознался и объяснилъ паннѣ цѣль своего посѣщенія. Онъ явился узнать навѣрное, кто такіе Якимовичевы, находящіеся у панны въ крѣпостной зависимости.
— Тутъ никакой тайны нѣтъ, отвѣтствовала на это староростиха важно и спокойно.
Офицеръ попросилъ разузнать кой-какія подробности и старостиха охотно предложила ему позвать Анну и самому все у ней выспросить.
Такъ и было сдѣлано.
Явившаяся на вызовъ барыни, Анна подробно передала офицеру слово въ слово то же самое, что когда-то Христина передавала самой императрицѣ.
Она разсказала все о своемъ происхожденіи, о покойныхъ родныхъ, о судьбѣ младшей сестры Марты, взятой на воспитаніе теткой въ Крейцбургъ.
Выспросивъ все, московскій гость объяснилъ, что онъ офицеръ Пасынковъ, посланъ рижскимъ военнымъ губернаторомъ для того, чтобы предложить паннѣ-старостихѣ продать всю семью Якимовичевыхъ.
— Съ большимъ удовольствіемъ, отозвалась панна, сіяя лицомъ, и объявила, что если господинъ Пасынковъ уплатитъ ой тысячу рублей — то можетъ тотчасъ взять съ собою все семейство.
Пасынковъ хотѣлъ вскрикнуть эти два слова: «тысячу рублей» — но у него даже на восклицаніе это не хватило силы. Настолько онъ былъ пораженъ.
— Можетъ быть, панна хочетъ сказать: тысячу злотыхъ польскихъ?… вымолвилъ Пасынковъ. Но эта сумма огромная…
— Нѣтъ, господинъ офицеръ, не тысячу злотыхъ, а тысячу русскихъ новыхъ серебряныхъ рублей… А въ каждомъ такомъ рублѣ два злотыхъ.
— Но вѣдь это страшная цѣна!.. воскликнулъ Пасынковъ.
— Цѣна, согласна я, особенная, изрядная… смѣясь, созналась панна-старостиха. Но вѣдь и крестьянка моя тоже особенная… Я думаю, стоялъ свѣтъ и будетъ стоять, а такая крестьянка крѣпостная продаваться не будетъ… Весь свѣтъ обойди, не найдешь такой холопки.
При этомъ панна весело улыбалась и, какъ показалось Пасынкову, немножко насмѣшливо.
Офицеръ не нашелся ничего отвѣчать. Онъ помолчалъ, опустивъ голову, и затѣмъ выговорилъ:
— Такой суммы рижскій губернаторъ дать не можетъ… Даже половины этой суммы онъ дать не можетъ.
— Ну, что жъ… Какъ ему будетъ угодно!.. отозвалась старостиха. Мое добро при мнѣ и останется.
Пасынковъ началъ было уговаривать и усовѣщевать старостиху, но она отмахнулась рукой и объяснила:
— Не люблю я, панъ офицеръ, изъ пустого въ порожнее переливать. Ты пріѣхалъ ко мнѣ покупать — я продавать согласна, цѣну назначила, ты ее дать не можешь… Ну, стало быть, и разговору конецъ… Велю я закладывать твоихъ лошадей, и милости просимъ со двора долой.
Офицеръ поднялся нѣсколько разсерженный и невольно пригрозился:
— Вѣдь ты, панна, можешь Якимовичевыхъ зря, даромъ лишиться. Такъ лучше бы брала благоразумную цѣну.
— Какъ же это такъ, зря? вымолвила старостиха и при этомъ уперла руки въ боки.
— Пришлютъ сюда команду солдатъ и велятъ просто отобрать всю семью даромъ.
— Вотъ какъ! воскликнула насмѣшливо панна. Страсти какія… Панъ офицеръ забылъ, что онъ не въ Россіяхъ и что я подданная короля польскаго. Онъ самъ знаетъ, что силой взять у меня моихъ крѣпостныхъ онъ не можетъ… А если бы могъ, то и торговаться бы не сталъ; прямо бы захватилъ всѣхъ и увезъ.
Пасынковъ тотчасъ собрался и выѣхалъ отъ старостихи, но однако успѣлъ черезъ денщика своего дать знать Аннѣ, что въ ту же ночь будетъ ждать ее для переговоровъ въ сосѣднемъ оврагѣ, верстахъ въ пяти отъ поселка старостихи.
Остановившись въ одной деревушкѣ, въ назначенное время Пасынковъ отправился одинъ въ этотъ оврагъ и среди ясной ночи увидѣлъ фигуру крестьянки.
— Ну, вотъ и слава Богу! вымолвилъ офицеръ. Теперь сядемъ и потолкуемъ.
Пасынковъ объяснилъ крестьянкѣ, что ей предстоитъ перемѣна ея участи, конечно къ лучшему, что ея сестра и братъ съ семьями уже находятся въ Ригѣ, а другого брата разыскиваютъ вездѣ — но тщетно. При этомъ Пасынковъ разъяснилъ Аннѣ, что дѣло, по отношенію къ ней, особенно мудрено.
Купить семейство крестьянъ у панны за такую безумную цѣну рижскій губернаторъ не имѣетъ возможности, а взять всю семью насильно, явившись съ командой солдатъ, русское начальство не можетъ ради огласки и ради государственныхъ замѣшательствъ. Слѣдовательно, Якимовичевымъ остается только одно — бѣжать.
На счастье офицера, Анна оказалась женщина умная и рѣшительная. Она сразу все сообразила и на все согласилась. Бояться русскаго правительства Аннѣ казалось смѣшнымъ и безсмысленнымъ. Вѣдь не для казни же завлекаетъ ихъ русская царица.
Гонецъ Репнина и крѣпостная старостихи сговорились. День бѣгства и мѣсто свиданія было условлено: чрезъ пять дней, въ лѣсу недалеко отъ усадьбы Ростовской.
Но панна была барыня продувная. Съ минуты отъѣзда русскаго офицера она ни на одно мгновеніе не оставила Якимовичевыхъ безъ надзора, а вмѣстѣ съ тѣмъ и виду не подавала имъ. Такимъ образомъ панна знала отъ своихъ соглядатаевъ, что Анна, въ первую же ночь по отъѣздѣ москаля, отлучилась изъ дому и вернулась только на зарѣ.
Этого было достаточно, и старостиха поняла, что затѣвается нѣчто… А это нѣчто могло быть лишь одно: бѣгство или похищеніе.
— Ладно… сказала старостиха. Дорого ты, москаль, заплатишь за свою дерзость. Шкуру въ моей берлогѣ оставишь!
Затѣмъ въ продолженіе послѣдующихъ дней за Якимовичевыми тщательно наблюдали приставленные люди.
Не трудно было замѣтить особенное, какъ бы загадочное выраженіе лица крестьянки, нѣсколько тревожное, смущенное лицо Михайлы и особенно оживленное, веселое и радостное лицо ихъ старшаго уже пятнадцатилѣтняго сына. Вдобавокъ, балованный малый, къ несчастью посвященный матерью въ тайну всего дѣла, сказалъ нѣсколько словъ одному изъ своихъ пріятелей. А эти слова побѣжали по деревнѣ и добѣжали до слуха панны.
Юный Якимовичъ сказалъ, что онъ съ тятей и съ мамой черезъ нѣсколько дней уже не будетъ мужикомъ, а будетъ богатымъ городскимъ жителемъ.
Въ то самое время, когда, пользуясь темнотою вечера, семья Якимовичевыхъ двинулась съ маленькими узелками черезъ огороды, по направленію къ сосѣднему лѣсу, шесть человѣкъ батраковъ панны, съ дубьемъ и даже съ топорами, двинулись на двухъ телѣгахъ по другой дорогѣ въ объѣздъ, но въ тотъ же лѣсъ.
Панна дала приказаніе своимъ крѣпостнымъ не выдавать ее, просила послужить ей вѣрой и правдой, и въ то же время дала разрѣшеніе «всячески» напасть на москаля какъ на разбойника.
Въ густомъ лѣсу, верстъ за семь отъ всякаго жилья, и среди ночи, какъ московскій офицеръ, такъ и семья Якимовичевыхъ одинаково попали въ устроенную старостихой западню.
Офицеръ имѣлъ наивность явиться лишь вдвоемъ со своимъ деньщикомъ, и лишь совершенно случайно, въ качествѣ кучера на другой телѣгѣ, взялъ съ собой подростка-парня, латыша.
Пасынковъ явился первый на мѣсто, — небольшую лужайку около столбовой дороги, и сталъ ждать.
Среди тишины ночи ему послышался невдалекѣ какой-то шумъ, трещалъ хворостъ въ чащѣ, даже послышался будто чей-то голосъ. На замѣчаніе Пасынкова, парень-латышъ объяснилъ, что тутъ такая глушь, что и днемъ никого не бываетъ, не то что вечеромъ или ночью. Большая дорога пуста, а въ чаще что же можетъ быть… Медвѣдь развѣ, такъ онъ на нихъ не полѣзетъ…
Черезъ полчаса времени, среди той же чащи, на тропинкѣ показались крестьяне — мужикъ, за ними женщина и трое мальчишекъ.
— А!.. вотъ они… Славу Богу! невольно воскликнулъ Пасынковъ.
Встрѣтившись и поздоровавшись съ крестьянами, офицеръ тотчасъ вспомнилъ объ старостихѣ и пошутилъ:
— Вотъ тебѣ и тысяча рублей!.. Брала бы дура сто злотыхъ. А теперь останется съ шишемъ.
Всѣ пошли къ телѣгамъ, чтобы разсаживаться, но въ то же мгновеніе, съ того самаго мѣста, гдѣ слышался офицеру трескъ хвороста, выскочило шесть дюжихъ вооруженныхъ крестьянъ. Пасынковъ успѣлъ обнажить саблю и крикнулъ своимъ: «не выдавай»! Но оба спутника его: безоружный солдатъ-деньщикъ, молодой латышъ, и вся семья Якимовичевыхъ — всѣ отскочили въ сторону и разсыпались.
Двое крестьянъ кинулись догонять прежде всего Михайлу и вскорѣ повалили его на землю, третій схватился за Анну, а остальные трое съ яростью бросились на офицера.
Латышъ исчезъ совсѣмъ, а солдатъ появился снова съ корягой въ рукахъ, на помощь къ барину-офицеру. Но только раза три или четыре удалось деньщику замахнуться своей корягой. Одинъ изъ крестьянъ, словившихъ Михайлу, явился на подмогу товарищамъ и однимъ ударомъ ножа въ спину повалилъ деньщика на землю. Ударъ былъ такъ силенъ, что ножъ пронзилъ солдата насквозь.
Въ нѣсколько мгновеній бой окончился. Двое крестьянъ были ранены саблей офицера, но самъ онъ, получивъ нѣсколько ударовъ дубиной въ голову и два страшные удара какимъ-то оружіемъ, повалился безъ сознанія на траву, обливаясь кровью.
Крестьяне, осмотрѣвъ побѣжденнаго врага, рѣшили, что онъ готовъ, не дышетъ, и стали разсуждать о томъ, зарыть ли его въ землю или оставить такъ. На это никакого указа панны, не было, поэтому старшій изъ мужиковъ рѣшилъ, что надо отправиться домой, спросить приказанія панны и если она прикажетъ, то на другой день пріѣхать и зарыть москаля.
Между тѣмъ, Михайло и Анна были уже давно скручены веревками по рукамъ и по ногамъ.
Телѣги Пасынкова стояли невдалеке; но крестьяне, расправившись съ москалемъ, не обратили на нихъ вниманія.
Вся семья Якимовичевыхъ была посажена на телѣги, на которыхъ пріѣхали крестьяне, и чрезъ нѣсколько минутъ поѣздъ побѣдителей и плѣнныхъ уже катилъ по большой дорогѣ, по направленію къ вотчинѣ старостихи Ростовской.
Часа черезъ полтора послѣ отъѣзда ихъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ происходила битва, появился въ кустахъ латышъ, но видя на лужайкѣ двухъ недвижно лежащихъ москалей, побоялся даже подойти къ мертвецамъ, и сѣвъ на одну изъ телѣгъ, которая принадлежала ему, вскачь пустилъ коня въ свою деревню. Здѣсь, конечно, разсказалъ онъ все происшествіе и поднялъ на ноги весь народъ.
Поутру на лужайкѣ было уже много народа и мѣстный полицейскій стражникъ. Москаль-солдатъ оказался мертвымъ, холоднымъ, а москаль-офицеръ съ признаками жизни. Ихъ подняли, перенесли въ телѣги и повезли въ деревню.
Въ то же время въ усадьбѣ старостихи Ростовской шла расправа: Михайлу и Анну пороли розгами за побѣгъ. Наказаніе, конечно, было жестокое, но панна строжайше приказала конюху-палачу быть осторожнымъ. Будучи въ духѣ, вслѣдствіе удачнаго окончанія компаніи, старостиха улыбаясь объяснила, отдавая указъ наказывать Якимовичевыхъ:
— Поучи хорошенько, но осмотрительно — они дорогіе… Я на ихъ выкупъ цѣлую вотчину себѣ куплю… Избави Боже, запорешь на смерть — я тебя самого тотчасъ же запорю.
Это дипломатическое порученіе палачу, чтобы наказаніе было и жесточайшее, и не смертельное, было исполнено имъ въ точности. Михайлу въ самомъ жалкомъ видѣ, а Анну совершенно безъ сознанія, отнесли на рукахъ въ ихъ избу.
Черезъ нѣсколько дней, когда наказанные нѣсколько оправились, ихъ, по приказанію старостихи, вмѣстѣ съ тремя сыновьями, перевели въ подвалъ подъ усадебнымъ домомъ. Въ единственномъ окнѣ подвала была уже сдѣлана желѣзная рѣшетка, дверь была окована тоже желѣзомъ и на ней навѣшенъ огромный замокъ.
Старостиха, прежде чѣмъ сажать Якимовичевыхъ, сама осмотрѣла мѣсто ихъ заключенія. Она осталась довольна и вымолвила:
— Ну вотъ здѣсь и посидятъ, пока мнѣ за нихъ не заплатятъ то, что я желаю взять.
Анна стала было умолять помѣщицу не запирать съ нею и мужемъ ихъ троихъ сыновей и оставить ихъ на волѣ, но «рагане» (вѣдьма) не согласилась.
— Не обманешь, милая. Ихъ тоже могутъ москали увезти, я безъ нихъ за васъ той же цѣны не получишь. Посидятъ твои «ліалы кунги» (важные господа) и съ тобой.
— Они заболѣютъ въ подвалѣ. Бога радй, панни… молила Анна. Они помрутъ!
Но «рагане» старостиха только сказала Аннѣ, что когда сыновья начнутъ умирать, чтобы она велѣла ей, паннѣ, доложить.
— Полѣчу, вылѣчу и опять засажу!..
И все лѣто Якимовичевы просидѣли въ подвалѣ въ качествѣ заключенныхъ. Однажды ихъ выпустили, но не ради человѣколюбія, а ради необходимости въ рабочихъ рукахъ. Двухъ младшихъ мальчишекъ, правда, выпускали просто на воздухъ побѣгать; но Михайлу съ Анной и старшимъ сыномъ выпускали только на работу и то въ теченіе не болѣе трехъ недѣль, въ самый разгаръ уборки хлѣба. Затѣмъ ихъ снова заперли.
Подошла осень, а объ московскомъ начальствѣ и вообще о москаляхъ не было ни слуху, ни духу. Старостихѣ надоѣло имѣть въ домѣ заключенныхъ. Къ тому же время начиналось сырое и холодное, приходилось или переводить семью въ другое помѣщеніе усадебнаго дома, или отапливать подвалъ. И то, и другое паннѣ было не на-руку.
Сообразивъ всѣ обстоятельства, старостиха приказала дозволить Якимовичевымъ снова перейти въ ихъ избу.
Между тѣмъ Анна рѣшила, что въ день ихъ освобожденія они должны бѣжать прямо въ Губно, остановиться у брата Дириха, а затѣмъ двинуться далѣе, прямо въ Ригу.
Какъ было ею предположено — такъ было и исполнено; при этомъ очень быстро и ловко.
Когда поутру пришли объявить паннѣ, что Якимовичевы исчезли, панна разослала во всѣ концы верховыхъ искать и ловить бѣглецовъ, но ни въ этотъ день, ни на другой, ни на третій — никто Якимовичевыхъ не настигъ и не видалъ. Даже изъ опросовъ по селамъ и деревнямъ верстъ за пятьдесятъ ничего не выяснилось.
Анна, отъ природы умная и хитрая, озлобленная теперь и наученная опытомъ, перехитрила хитрую старостиху.
Гонцы барыни скакали за сорокъ и болѣе верстъ по околотку, спрашивая вездѣ и разыскивая бѣглецовъ, а семья Якимовичевыхъ скрывалась, не смотря на стужу, въ трехъ верстахъ отъ усадьбы, въ густомъ лѣсу.
Провизіи, т. е. хлѣба, Якимовичевы захватили достаточно, чтобы недѣлю прожить въ лѣсу, и по близости того мѣста, которое они выбрали, былъ родникъ съ хорошей ключевой водою.
Анна, выходившая въ сумерки на опушку лѣса недалеко отъ большой дороги, два раза видѣла гонцовъ барыни, скакавшихъ и возвращавшихся домой послѣ тщетныхъ поисковъ.
Черезъ недѣлю, разсчитавъ, что барыня уже бросила поиски, они двинулись въ Губно. Но здѣсь, къ удивленію Анны, никого не оказалось на лицо.
Купецъ хозяинъ объяснилъ, что вся семья Чамараго отлучилась на одинъ день въ гости и пригласилъ Якимовичевыхъ занять помѣщеніе ихъ родственника.
Но черезъ нѣсколько часовъ послѣ прибытія ихъ, явилось мѣстное начальство и объявило ихъ арестованными.
Въ первыя минуты, конечно, вся семья перепугалась на смерть, воображая, что ихъ арестуютъ, чтобы отвести обратно къ старостихѣ! Но когда выяснилось, что ихъ везутъ въ Ригу, куда уже отвезенъ Чамарый, оказавшійся Сковоротскимъ, то Анна обрадовалась. Она объяснила начальнику, что бѣжала отъ старостихи съ семьей именно съ цѣлью отдаться въ руки русскаго начальства.
— И хорошее дѣло, отозвался тотъ. Въ Ригѣ вамъ хорошо будетъ… Я доставлялъ туда съ мѣсяцъ назадъ Дириха, и могу сообщить тебѣ, что вашихъ тамъ много.
— Что же они дѣлаютъ? спросила Анна.
— Живутъ себѣ въ большомъ каменномъ домѣ на казенномъ содержаніи и не тужатъ.
— Въ каменномъ! изумился Михайло.
— Да.
— Да не въ острогѣ же? догадалась Анна.
— Н-нѣтъ, нерѣшительно выговорилъ начальникъ. Но живутъ всѣ въ довольствѣ. Тепло, сытно… И все даровое… Ты не бойся…
Анна промолчала… Ее брало сомнѣніе…
«Въ „каменномъ“ домѣ живутъ… мысленно повторяла она. Ну какъ это „ціатумсъ“ (острогъ)!»
Между тѣмъ въ городѣ Ригѣ была новость.
На одной изъ лучшихъ улицъ города довольно большой двухъ-этажный домъ имѣлъ самый странный видъ, возбуждалъ крайнее любопытство всѣхъ обывателей и служилъ предметомъ разнообразнѣйшихъ толковъ.
Въ этомъ домѣ помѣщались пріѣзжія, или, лучше сказать, привезенныя изъ разныхъ мѣстъ семьи, имена которыхъ были неизвѣстны въ городѣ.
Всѣ знали, что въ домѣ живетъ нѣсколько семействъ, много дѣтей, что всѣ они содержатся на казенный счетъ, всѣ родня между собой и находятся подъ строжайшимъ присмотромъ князя Репнина.
Ворота во дворѣ дома всегда бывали заперты. Въ небольшомъ флигелѣ помѣщалась команда солдатъ, два офицера и, кромѣ того, при домѣ былъ главный надзиратель, родомъ нѣмецъ, уже старикъ, офицеръ въ отставкѣ, завѣдывавшій когда-то главнымъ тюремнымъ замкомъ Риги.
Нѣмецъ этотъ, Адамъ Ивановичъ Кронъ, былъ очень суровый на видъ, но въ сущности крайне мягкій и добрый человѣкъ. Онъ пользовался особымъ расположеніемъ и довѣріемъ князя Репнина и если теперь былъ назначенъ главнымъ надзирателемъ въ таинственный домъ, съ загадочными обитателями, то самое это назначеніе свидѣтельствовало объ особой важности всего касающагося до незнакомцевъ.
Обывателей дома поневолѣ всѣ называли просто: «оная фамилія», ибо отъ Адама Иваныча узнать ничего было нельзя. Онъ былъ могилой для всякой тайны.
Семьи эти появились въ домѣ не сразу. Сначала тутъ помѣстили одну женщину, но вскорѣ же привезли мужчину съ дѣтьми, затѣмъ появилась еще одна женщина съ взрослой красавицей дочерью и съ тремя сыновьями и двумя маленькими дѣвочками; за ними послѣдовали, но не ближе какъ черезъ мѣсяцъ, двѣ другія личности съ двумя дочерьми и, наконецъ, въ концѣ сентября мѣсяца явилась еще цѣлая семья. Въ домѣ такимъ образомъ набралось болѣе 20 человѣкъ мужчинъ, женщинъ и ихъ дѣтей, отъ 16 до 3-хъ лѣтняго возраста.
Эти незнакомцы и загадочныя для рижанъ личности были, конечно, четыре семьи: Енриховы, Сковоротскіе, Дирихъ со своей латышкой Триной и ея дочерьми, наконецъ Якимовичевы.
Каждая семья по пріѣздѣ своемъ представлялась князю Репнину и каждой объявлялся одинъ и тотъ же приказъ: сидѣть смирно и тихо въ домѣ и ожидать своей участи!
Разумѣется, всѣ обитатели дома вскорѣ сжились вмѣстѣ, перестали радоваться тому, что у нихъ не было никакой работы, никакихъ занятій — и вскорѣ же начали скучать и томиться. Пуще всего томила ихъ неизвѣстность своей судьбы. Одна семья Сковоротскихъ была еще сравнительно бодрѣе и веселѣе: Марья и дѣти надѣялись, со словъ князя Репнина, увидаться съ Карлусомъ.
Отчасти была довольна и Анна съ Михайлой, избавившись отъ злой панны-старостихи. Что касается до Енриховыхъ, то они тосковали болѣе всѣхъ, оставивъ тамъ у ceбя на родинѣ хорошее хозяйство и достатокъ. Не менѣе скучали и были недовольны Дирихъ и Трина, тѣмъ болѣе, что однажды латышку съ дочерьми хотѣли было, по приказанію князя Репнина, исключить изъ числа содержащихся и отпустить на волю.
Случилось это послѣ того, что было дознано, что Трина не жена, а простая сожительница Дириха Сковоротскаго, что дѣвушки эти — дочери не Дириха, а ея безъ вѣсти пропавшаго мужа. И только отчаяніе и просьбы Дириха побудили начальство отстрочить изгнаніе.
Всѣ заключенные знали хорошо, что ихъ повезутъ въ Петербургъ или Москву. Но зачѣмъ ихъ повезутъ, что съ ними будетъ, что намѣрена московская царица сдѣлать съ ними — было совершенно неизвѣстно. На этотъ счетъ князь Репнинъ не проронилъ ни слова.
Сотни разъ приставали заключенные къ суровому, но доброму Адаму Ивановичу — сказать имъ хоть что-нибудь насчетъ ихъ судьбы. Нѣмецъ только успокаивалъ своихъ заключенныхъ въ минуты ихъ отчаянія.
Онъ клялся даже, что ничего дурного имъ не предстоитъ, что положеніе ихъ въ Россіи никакъ не можетъ быть хуже того, въ которомъ они были. Кронъ божился, что ихъ не казнятъ, не накажутъ, не засадятъ въ острогъ, — но что, по всей вѣроятности, ихъ отвезутъ очень далеко и поселятъ гдѣ-нибудь въ маленькомъ русскомъ городкѣ, а можетъ быть гдѣ и въ деревнѣ. За то избы, и скотину, и землю — все дадутъ. Только прикажутъ строжайше держать языкъ за зубами и ничего о себѣ непристойнаго не разглашать.
Такимъ образомъ изо дня въ день, изъ недѣли въ недѣлю, существовала огромная семья родственниковъ нѣсколько мѣсяцевъ. Иногда на нѣкоторыхъ изъ нихъ нападало страшное уныніе.
Отъ праздности ли, или дѣйствительно отъ неизвѣстности своей судьбы, нѣкоторые изъ заключенныхъ иногда впадали въ полное отчаяніе и черезъ своего главнаго смотрителя Адама Ивановича начинали просить начальство отпустить ихъ домой.
Но на эти просьбы, разумѣется, не обращали никакого вниманія.
Только разъ узнали заключенные, что князь Репнинъ постоянно, почти каждую недѣлю ожидаетъ вѣстей изъ столицы россійской о томъ, чтобы снаряжать всѣхъ въ дорогу.
Въ началѣ зимы имъ было объявлено, что они скоро, поѣдутъ, но затѣмъ все снова пошло по старому и никакихъ сборовъ и приготовленій не было.
Въ концѣ ноября мѣсяца случилось наконецъ въ домѣ, гдѣ содержалась «оная фамилія», нѣкотораго рода событіе, которое взволновало не только начальство, не только самихъ заключенныхъ, но и почти половину всего города.
Въ числѣ содержавшихся таинственныхъ для Риги незнакомцевъ было одно лицо, томившееся болѣе другихъ и неимѣвшее возможности примириться какъ съ своимъ положеніемъ, такъ и съ предстоящей судьбой, т. е. путешествіемъ въ Россію. Это была юная и предпріимчивая Софья.
Красавица-дѣвушка была какъ-бы на особомъ положеніи, благодаря своему горячему нраву, а отчасти своей привлекательности. Ее одну три раза вызывали къ князю Репнину, и начальникъ края бесѣдовалъ по-польски съ красавицей, шутилъ, разсказывалъ ей про Россію, ласкалъ ее, успокаивалъ и говорилъ, что она въ Москвѣ, по всей вѣроятности, найдетъ себѣ хорошаго жениха. При этомъ князь Репнинъ каждый разъ говорилъ по-русски своему адъютанту одно и то же, что Софья могла понять, такъ какъ уже изрядно выучилась мараковать по-русски.
Репнинъ удивлялся, насколько Софья была похожа на государыню.
Вслѣдствіе этого вниманія Репнина, и самъ надзиратель дома Адамъ Ивановичъ обращался съ Софьей ласковѣе. По крайней мѣрѣ, раза четыре въ недѣлю Софья бывала въ гостяхъ у него, просиживала до сумерокъ съ его женой и съ его дочерью, хотя сначала объясняться съ ними ей было мудрено. Она не говорила ни слова по-нѣмецки, а жена Крона лишь съ усиліемъ могла объясняться по-латышски. Оставался одинъ польскій языкъ, на которомъ онѣ, хотя и съ большимъ трудомъ, объяснялись. Но вскорѣ Софья поразила всѣхъ своими успѣхами въ изученіи новыхъ для нея языковъ.
Проводя почти ежедневно по нѣсколько часовъ, какъ въ семьѣ Крона, такъ и въ бесѣдахъ съ другими нѣмцами, Софья быстро освоилась съ ихъ языкомъ и начала довольно изрядно объясняться. Русскій языкъ давался ей почему-то съ большимъ трудомъ, но и на немъ могла она вскорѣ говорить. Въ дѣвушкѣ, очевидно, оказалась врожденная способность къ ученію и легкая переимчивость.
Вслѣдъ за Сковоротскими пріѣхалъ въ Ригу и молодой латышъ. Панъ Лауренцкій далъ ганцу достаточно денегъ для того, чтобы онъ могъ не только доѣхать до Риги, но и поселиться въ ней.
Черезъ нѣсколько дней послѣ помѣщенія Марьи съ семьей въ домѣ, гдѣ были уже Енриховы, Цуберка съумѣлъ повидаться съ своей возлюбленной и, затѣмъ, они стали свободно видаться очень часто, но всегда вечеромъ и ночью.
Заключенныхъ не пускали на улицу, но внутри двора и въ саду, гдѣ расчищались дорожки, они были совершенно свободны. Поэтому Софья могла всегда по вечерамъ долго гулять по саду, и осенью, и зимой, а Цуберка просто перелѣзалъ къ ней черезъ заборъ изъ переулка. Эти частыя свиданія, конечно, облегчали горькую участь и заключеніе для Софьи.
Разумѣется, влюбленные только и толковали о своей разстроившейся внезапно свадьбѣ и о томъ, какъ имъ быть и что предпринять… И, конечно, они долго ничего придумать не могли и рѣшили пока ждать, что будетъ. У пастуха было достаточно денегъ, чтобы предпринять путешествіе даже въ Москву, вслѣдъ за Софьей. Было рѣшено, что Цуберка поѣдетъ за Сковоротскими, хотя-бы на край свѣта, и тамъ, гдѣ они поселятся, будетъ съиграна ихъ свадьба.
Адамъ Ивановичъ былъ слишкомъ искусный и опытный тюремщикъ, чтобы не знать ничего о свиданіяхъ Софьи съ какимъ-то богатыремъ-латышемъ, но, не зная, что это бывшій объявленный женихъ ея, смотрѣлъ на это добродушно. Крону и въ умъ не могло прійти, чтобы красавица-дѣвушка, похожая на барышню, а не на крестьянку, могла быть влюблена въ нелѣпаго косолапаго парня, грязно одѣтаго и крайне глупаго на видъ.
«Просто отъ тоски болтаетъ она съ мужикомъ въ саду», думалъ Кронъ.
Но тюремщикъ далъ маху и затѣмъ, вскорѣ, ему пришлось перемѣнить свое мнѣніе на счетъ невинной привязанности Софьи.
Побывавъ однажды, уже въ ноябрѣ мѣсяцѣ, съ докладомъ у начальника, Адамъ Ивановичъ въ разговорѣ съ Репнинымъ коснулся чудной дружбы Софьи съ молодымъ латышемъ. Осторожный Репнинъ взглянулъ на это иначе. Вернувшись домой и вызвавъ къ себѣ дѣвушку, Кронъ объяснилъ Софьѣ, что она должна перестать видаться со своимъ пріятелемъ и что если его снова поймаютъ какъ-нибудь въ саду, то засадятъ въ острогъ.
Это, конечно, страшно поразило Софью…
На ея заявленіе, что она современемъ надѣется выйти за него замужъ, такъ какъ онъ поѣдетъ за ней вслѣдъ въ Россію и куда бы то ни было, Кронъ изумился, испугался и заявилъ дѣвушкѣ, что она ошибается, что этого не позволятъ, что молодого малаго не пустятъ ѣхать вслѣдъ за ними, а въ случаѣ неповиновенія, арестуютъ.
Нѣмецъ объяснилъ Софьѣ, что какова будетъ ея судьба въ Россіи — никому неизвѣстно, что, можетъ быть, ее выдадутъ замужъ по распоряженію начальства, и что во всякомъ случаѣ врядъ ли ей позволятъ выйти за простого латыша-пастуха.
Предполагая, что привязанность Софьи все-таки самая дѣтская, нѣмецъ не поцеремонился, и на другой же день, увидя возлюбленныхъ снова въ саду, онъ пригрозился немедленно арестовать Цуберку и засадить его въ острогъ. Этого было, конечно, достаточно для предпріимчивой и горячей нравомъ Софьи.
Черезъ два дня она повидалась снова съ возлюбленнымъ и, такъ какъ онъ боялся перелѣзть черезъ заборъ, то влюбленные бесѣдовали черезъ скважину въ заборѣ. И здѣсь они рѣшили, что на другой же день, въ полночь, Цуберка подъѣдетъ съ лошадьми, а Софья выйдетъ, и къ утру они будутъ уже верстъ за пятьдесятъ отъ Риги.
Искреннее и серьезное чувство Софьи къ дохабенскому богатырю, доброму, но глуповатому, можно было объяснить только постоянствомъ характера. Еще тамъ, прежде, въ Дохабенѣ и въ Виллсахъ, мало ли кто ласково и предупредительно обращался съ Яункундзе. Иные молодцы, сыновья богатыхъ семей въ Винтахъ, красивые и ловкіе, совсѣмъ панычи на видъ, прямо ухаживали за ней. Помимо пана Лауренцкаго, уже пожилого и некрасиваго, одно время другой сосѣдъ панъ, не молодой, но пригожій на видъ, былъ тоже влюбленъ немного въ Софью. Наконецъ, здѣсь въ Ригѣ одинъ изъ офицеровъ, состоявшихъ въ стражѣ «оной фамиліи», молодой, красивый малый, успѣлъ тоже серьезно влюбиться въ красавицу.
Но Яункундзе только и отводила душу въ бесѣдахъ съ другомъ дѣтства.
Въ домѣ Адама Ивановича часто Софья встрѣчала кое-кого изъ нѣмцевъ рижанъ. Одинъ юный остзеецъ, сынъ богатаго землевладѣльца, узналъ тайно отъ Крона всю правду про «оную фамилію» и узналъ, что ихъ всѣхъ, вѣроятно, повезутъ въ Петербургъ или въ Москву къ царицѣ. Затѣмъ онъ узналъ, что Софья, по сказанію всѣхъ и самого князя Репнина, удивительно похожа на императрицу. Оный нѣмецъ и его отецъ сообразили и взвѣсили оба эти обстоятельства.
«Царица хочетъ всѣхъ приблизить къ себѣ. Что изъ этого можетъ произойти? Это дѣло не простое, и всякій умный человѣкъ долженъ въ этомъ совпаденіи заранѣе увидѣть серьезныя послѣдствія. Пожалуй, что эта нынѣ заключенная крестьянка можетъ сдѣлаться выгодной невѣстой.»
Отецъ посовѣтовалъ сыну бывать чаще у Адама Ивановича и, встрѣчаясь съ Софьей, ухаживать за ней.
Но всѣхъ этихъ вздыхателей Софья, какъ въ Вишкахъ и въ Дохабенѣ, такъ и теперь, въ домѣ Адама Ивановича, всегда встрѣчала одинаково хладнокровно и иногда даже презрительно.
Ей дорогъ былъ одинъ богатырь-пастухъ, одинъ глуповатый Цуберка; его она любила и предпочитала всѣмъ. Въ Дохабенѣ, когда ей было всего только 12 лѣтъ, она часто цѣловала его, предварительно умывши, такъ какъ Цуберка былъ всегда чумазый. Теперь, въ Ригѣ, дѣвушка-красавица, положеніе которой измѣнилось здѣсь и должно еще болѣе измѣниться со временемъ, точно также требовала, чтобы ганцъ умывался всякій день, и оставалась вѣрна своему дѣтскому чувству. Мысль о разлукѣ съ Цуберкой камнемъ лежала у нея на сердцѣ.
Съ первыхъ дней прибытія въ Ригу и заключенія, она смутно обдумала свой будущій побѣгъ… И теперь она рѣшилась. Что ей московская столица!.. Что ей государыня и все, что сулятъ ей тамъ! Все это не стоитъ ласки дохабенскаго пастуха.
Въ условленный часъ, конечно, ночью, Софья, заранѣе расцѣловавъ мать, братьевъ, маленькую сестренку, которую за послѣднее время привыкла няньчить, тихонько вышла въ садъ. Перелѣзть черезъ заборъ, сѣсть въ маленькія санки Цуберки — было для Яункундзе, конечно, дѣломъ одной минуты.
Дорогіе, сытые кони пана Лауренцкаго, которыхъ Цуберка въ Ригѣ берегъ и кормилъ вволю, такъ подхватили сани и такъ помчали по столбовой дорогѣ влюбленныхъ бѣглецовъ, что у обоихъ духъ захватывало.
Дохабенскій ганцъ любилъ кататься всегда и часто проѣзжалъ коней пана Лауренцкаго, когда онъ ему это поручалъ. Поэтому Цуберка выучился лихо править и теперь онъ боялся только одного, какъ бы не разлетѣлись вдребезги его санки отъ лихой ѣзды…
Въ семь часовъ утра, Марья первая хватилась дочери и обратилась съ вопросомъ ко всѣмъ остальнымъ родственникамъ; всѣ стали ее искать по горницамъ и въ саду, спрашивать другъ у друга: «гдѣ Софья». Вѣсть о розыскахъ дошла до команды, до самого Адама Ивановича, и въ домѣ заключенныхъ все поднялось на ноги, съ именемъ Софьи на устахъ. Но сама бѣглянка была уже теперь далеко отъ Риги.
Къ несчастью для влюбленныхъ, Цуберка былъ глупъ, а Софья была по юности своей недостаточно хитра и разсчетлива.
Бѣглецамъ слѣдовало бы, конечно, своротить куда-нибудь на проселокъ, завернуть въ какую-нибудь деревушку и оставаться тамъ до тѣхъ поръ, пока тревога не уляжется вполнѣ. Слѣдовало бы, однимъ словомъ, поступить такъ, какъ когда-то поступили Якимовичевы. Вдобавокъ, на бѣду бѣглецовъ, рижское начальство обладало большими средствами, чѣмъ старостиха Ростовская.
Когда князь Репнинъ узналъ, что единственная взрослая дѣвушка всей фамиліи бѣжала, вдобавокъ, старшая дочь и любимица Карлуса Сковоротскаго, который былъ давно уже въ Россіи, начальникъ невольно смутился самъ и разгнѣвался на подчиненныхъ.
Репнинъ имѣлъ свои собственныя свѣдѣнія о Карлусѣ, онъ зналъ, какая судьба постигла его въ Россіи, поэтому онъ могъ предвидѣть, какъ посмотритъ императрица на исчезновеніе взрослой дочери Карлуса, которой, быть можетъ, самодержица готовитъ особенную участь.
Въ перепискѣ съ Петербургомъ, раза два или три были запросы, касавшіеся исключительно этой Карлусовой дочери.
Разумѣется, князь Репнинъ тотчасъ поднялъ на ноги все, что только могло быть въ его распоряженіи.
Команды солдатъ, съ офицерами, верхомъ и въ саняхъ, разсыпались по всѣмъ дорогамъ и полетѣли такъ же быстро, какъ летѣлъ Цуберка съ возлюбленной. За поимку бѣглянки, князь Репнинъ обѣщалъ большое вознагражденіе.
За то Кронъ немедленно за недосмотръ потерялъ свою должность, былъ арестованъ и посаженъ въ тотъ самый острогъ, которымъ управлялъ тридцать лѣтъ въ качествѣ начальника.
Разумѣется, весь городъ при такомъ извѣстіи ахнулъ, и толки объ Кронѣ, о бѣгствѣ дѣвушки, и вообще говоръ, разсужденья и пересуды объ «оной фамиліи» всполошили всю Ригу! Говорили, что Крона будутъ судить. Дошли до того, что говорили, будто бы Софью выкралъ посланецъ отъ самого польскаго короля.
Всѣ эти слухи и вся эта болтовня, доходившая иногда до князя Репнина, наконецъ до такой степени взбѣсили его, что, по его приказанію, было арестовано съ десятокъ человѣкъ въ городѣ, какъ въ частныхъ домахъ, такъ равно въ гербергахъ и полпивныхъ. Разумѣется, съ болтунами ничего не сдѣлали, предполагалось только продержать ихъ подъ арестомъ нѣсколько дней и выпустить. Нужна была только острастка, чтобы прекратить всякое «всенародное вранье, статскихъ дѣлъ касающееся».
Въ числѣ офицеровъ, добровольно вызвавшихся искать бѣглецовъ, былъ одинъ, недавно выздоровѣвшій и снова способный къ исполненію своихъ служебныхъ обязанностей. Это былъ офицеръ Пасынковъ, котораго такъ жестоко проучила старостиха Ростовская.
Пасынковъ былъ почти при смерти. Цѣлый мѣсяцъ пролежалъ онъ въ деревушкѣ, затѣмъ еле живой доставленъ въ Ригу и здѣсь, кое-какъ, поднялся на ноги. На его счастье, у него было шесть ранъ, но ни одна изъ нихъ не оказалась опасной. Пасынковъ былъ самый удалой офицеръ въ распоряженіи Репнина. Разумѣется, начальникъ принялъ его предложеніе и даже былъ увѣренъ, что именно Пасынковъ и розъищетъ бѣглецовъ.
Офицеръ имѣлъ то преимущество передъ другими гонцами военачальника, что зналъ хорошо въ лицо не только Софью, которую видалъ у Крона, но и самого Цуберку. Онъ могъ при розыскахъ по дорогѣ и въ деревняхъ давать подробное описаніе личностей.
Получивъ въ команду шесть человѣкъ солдатъ на отличныхъ коняхъ, Пасынковъ лихо выскакалъ изъ городской заставы. Выборъ дороги зависѣлъ отъ него и, конечно, Пасынковъ взялъ ту, направленіе которой, по его мнѣнію, долженъ былъ взять глупый Цуберка.
Проскакавъ нѣсколько верстъ по большому тракту, Пасынковъ свернулъ на другой трактъ, который шелъ къ мѣстечку Виддава. Цуберка однажды описывалъ Пасынкову въ бесѣдѣ: «какое это хорошее мѣсто это Виддава, какъ тамъ дешевъ хлѣбъ и какіе добрые люди живутъ». И теперь Пасынковъ рѣшилъ, что Цуберка навѣрно поскакалъ въ свою Аркадію.
Разсчетъ офицера оказался совершенно вѣренъ…
Начавъ разспросы въ деревняхъ по дорогѣ, Пасынковъ скоро напалъ на слѣдъ бѣглецовъ. Примѣты двухъ лицъ, которыхъ онъ искалъ, было давать легко. Отличные кони, одинъ сѣрый, другой гнѣдой, маленькія санки, молодой, бѣлобрысый латышъ, богатырски сложенный, а съ нимъ молодая, красивая крестьянка, черная, какъ смоль, съ огненными глазами, съ румянцемъ во всю щеку и съ такими бровями, какихъ, быть можетъ, не было во всей окрестности. При такихъ примѣтахъ, во второй же деревушкѣ, по пути Пасынкова, нѣсколько поселянъ заахали и закричали.
— Вотъ, вотъ… Они и есть!.. Они были, проѣзжали… Останавливались и молоко пили… Превеселые…
— А какъ кони… спросилъ Пасынковъ. Пріустали?..
— Да, пристали, былъ отвѣтъ. Видно, что загналъ… Должно, сразу шибко гналъ… Кони хорошіе, а ужъ почти еле бѣгутъ.
«Ну вотъ и слава Богу!» рѣшилъ Пасынковъ и двинулся далѣе.
Разумѣется, разстояніе между бѣглецами и погоней сокращалось все болѣе. Команда Пасынкова летѣла верхомъ, бѣглецы ѣхали на лошадяхъ, которыхъ успѣли покормить только одинъ разъ за цѣлыя сутки. Команда скакала ровно, бѣглецы ѣхали все тише и наконецъ рѣшили, что надо отдохнуть цѣлую ночь и подумать, куда ѣхать далѣе.
Такимъ образомъ черезъ сутки послѣ того, что въ Ригѣ все поднялось на ноги отъ бѣгства самаго виднаго члена «оной фамиліи», молодецъ Пасынковъ могъ накрыть глуповатаго пастуха и красавицу Яункундзе.
Въ одной изъ деревушекъ, на разсвѣтѣ, поселяне на разспросы Пасынкова прямо указали на избу, гдѣ остановились пріѣзжіе.
— Мы такъ и думали, такъ и почуяли, отозвались они, что это должно быть не простые проѣзжіе, а конокрады.
И тутъ же Цуберка и Софья, въ качествѣ конокрадовъ, были арестованы, посажены въ ихъ собственныя сани и подъ конвоемъ команды двинулись обратно въ Ригу. Разумѣется, обратный путь совершался тише и благоразумнѣе.
Пасынковъ накрылъ бѣглецовъ почти за сто верстъ отъ Риги и поэтому пришлось сдѣлать четыре остановки для измученныхъ лошадей. Но черезъ сутки послѣ ареста бѣглецы были доставлены во дворъ дома князя Репнина.
Князь только-что поднялся и кушалъ кофе. Вѣсть несказанно обрадовала его. Онъ настолько былъ радъ успѣху, что даже обнялъ Пасынкова и сказалъ ему два слова: «не забуду!»
Затѣмъ, вызвавъ молодую дѣвушку къ себѣ въ кабинетъ, князь Репнинъ долго бесѣдовалъ въ ней наединѣ. О чемъ была эта бесѣда — осталось всѣмъ совершенно неизвѣстно. Софья вышла отъ военачальника вся въ слезахъ, но болѣе или менѣе спокойная. Тревога, въ которой она была всю дорогу послѣ ареста, у нея прошла; озлобленіе на неудачу тоже исчезло.
По приказанію князя, Софью, въ его собственномъ экипажѣ, отвезли обратно въ домъ, занимаемый «оной фамиліей». Что касается до похитителя Цуберки, то онъ былъ препровожденъ въ городской острогъ, и здѣсь, въ тотъ же день, латышу объяснили, что въ этомъ ціатумсѣ (острогѣ) онъ познакомится съ московскими «жаггари» (розгами), такъ какъ его указало начальство наказать, «крѣпчайше и нещадно», для примѣра прочимъ.
Такое взысканіе «нещадное» могъ выдержать только такой богатырь, какимъ былъ пастухъ Дохабена.
Когда Софья плакала горько, сидя съ матерью, но не винясь въ своемъ побѣгѣ и обманѣ, въ то же время изъ острога до прохожихъ и проѣзжихъ долетали дикіе вопли. Казалось, завывала благимъ матомъ какая-нибудь огромная бѣлуга или ревѣлъ какой-то звѣрь.
Послѣ наказанія Цуберку выпустили на свободу, но заявили, что его будутъ брать и пороть каждый разъ, если его встрѣтитъ кто-либо изъ начальства на улицѣ города Риги.
— Такъ я лучше уйду! воскликнулъ Цуберка догадавшись.
— Лучше, дуракъ, лучше…
— А какъ же Софья-то?.. спросилъ подумавъ ганцъ.
На это нѣсколько человѣкъ отвѣчали глупому латышу только хохотомъ.
Ганцъ Цуберка двинулся и пошелъ…
Съ тѣхъ поръ никто въ Ригѣ богатыря-ганца не встрѣчалъ, а дохабенскій бобыль всю жизнь помнилъ рижскій «ціатумсъ» и московскія «жаггари».
Зима проходила. Новаго не было ничего. Всѣ заключенные уныло и праздно проводили время. Одна Софья отъ горя и скуки со страстью училась по-нѣмецки и по-русски и уже владѣла обоими языками настолько хорошо, что могла легко вести всякую бесѣду. Кронъ, прощенный Репнинымъ и вновь занявшій свою должность, былъ главнымъ учителемъ Софьи. Болѣе всѣхъ, однако, волновался князь Репнинъ.
— Ахъ, чортъ бы ихъ побралъ! Перемерли бы они что ли всѣ до единаго! Когда меня отъ этихъ дикобразовъ избавятъ!
Вотъ что думалъ и говорилъ наединѣ секретарю своему главный начальникъ края, каждый разъ, что дѣло касалось «оной фамиліи», содержащейся подъ его охраной и покровительствомъ. Князь Репнинъ, какъ царедворецъ, совершенно не зналъ, что ему дѣлать съ «фамиліей», какъ себя вести, что позволять, и что запрещать. Въ своихъ отношеніяхъ къ заключеннымъ онъ боялся и въ ласкѣ, и въ строгости недосолить или пересолить. Того и гляди возбудишь недовольство какъ за чрезмѣрную строгость въ надзорѣ, такъ и за неумѣстную ласку или попеченіе о нуждахъ всѣхъ этихъ хлоповъ. Главное обстоятельство, затруднявшее и смущавшее Репнина, заключалось въ томъ, что онъ окончательно не зналъ — какъ намѣрена поступить царица.
Постоянно переписываясь съ близкимъ къ царицѣ лицомъ — Макаровымъ — князь Репнинъ получалъ отъ него, конечно, по личному указанію самой царицы, самые противорѣчивые указанія и совѣты. Иногда Макаровъ совѣтовалъ ничего не жалѣть для удобствъ, спокойствія «оныхъ персонъ», входить въ ихъ нужды, всячески «покоить» и «обласкивать». И вдругъ, послѣ того, получалъ онъ отъ Макарова приказаніе имѣть строжайшее наблюденіе, чтобы оныя персоны «не плодили толковъ, не пускали соблазнительныхъ о себѣ рѣчей», и посему имѣть за всѣми неукоснительный, строгій надзоръ и бдительное око", а въ случаѣ же какого ослушанія прибѣгнуть и къ примѣрному взысканію.
Примѣрное взысканіе! Кромѣ розогъ не было ничего для поданія примѣра…
Вмѣстѣ съ тѣмъ Макаровъ въ продолженіи шести мѣсяцевъ обнадеживалъ Репнина, что вскорѣ будетъ присланъ къ нему въ Ригу довѣренный человѣкъ, который, принявъ отъ него всю фамилію, повезетъ всѣхъ въ Петербургъ.
— Господи! Когда я ихъ съ своей шеи сбуду! восклицалъ поэтому Репнинъ все чаще и отчаяннѣе.
Наконецъ, подъ новый 1726 годъ, князь получилъ извѣстіе отъ Макарова, что курьеръ Левъ Микулинъ ѣдетъ изъ Петербурга за всѣми персонами, въ Ригѣ содержащимися.
Дѣйствительно, въ концѣ января явился офицеръ Микулинъ и привезъ приказъ отпустить Христину Енрихову со всей ея фамиліей, мужемъ, дѣтьми и сродственниками. При этомъ наказывалось князю не жалѣть денегъ на все, имъ «въ дорогу потребное, какъ въ одеждѣ, такъ и въ прочемъ»…
Такъ какъ всѣ двадцать человѣкъ все еще ходили въ своемъ крестьянскомъ платьѣ, къ тому же и поношенномъ, то пришлось всѣмъ, отъ мала до велика, шить одежду — камчатную женщинамъ и суконную мужчинамъ.
Князь Репнинъ хлопоталъ отъ зари до зари и спѣшилъ всячески. Онъ какъ бы боялся, чтобы тамъ, въ Питерѣ, не раздумали, не отложили опять перевоза «оной фамиліи.»
— И опять вся эта орава останется у меня на плечахъ! говорилъ онъ. Помилуй Богъ!
За двѣ недѣли все было готово…
Сковоротскіе, Енриховы и Якимовичевы одѣлись съ головы до пятъ въ простое, но чистое платье. А Софья была даже особенно принаряжена, благодаря женѣ Крона. На ней было такое ситцевое розовенькое платьице и нѣмецкій передникъ на помочахъ и съ кармашками, что дѣвушку совсѣмъ узнать было нельзя. Красавица Софья стала совсѣмъ «hochgeborene Fräulein», т. е. чѣмъ ее уже давно прозвали латыши Дохабена.
Всѣ, вновь одѣтые, перемѣнились и лицомъ. Мужчинъ и мальчиковъ остригли по-русски, уничтоживъ у однихъ латышскую прическу, у другихъ «натуральную», дѣлаемую лишь при помощи десяти пальцевъ. А именно эта прическа и была у всѣхъ мальчишекъ Енриховыхъ и Сковоротскихъ.
Всѣ были нѣсколько тревожны, но довольны… Если предстоящее путешествіе въ «дальнія Россіи», — думалось имъ всѣмъ, — началось съ шитья новаго платья и уплаты кой-какихъ долговъ, то очевидно не за тѣмъ, чтобы, по привозѣ въ столицу москалей, отрубить всѣмъ головы. Можетъ быть, затѣмъ увезутъ далеко отъ столицы, поселятъ на краю Татаріи, но все-таки дадутъ избы, земли, скотъ, рухлядь и всякую всячину.
Но въ средѣ бодро собиравшихся въ путь членовъ «оной фамиліи» были два члена съ грустными лицами — Софья и Дирихъ. Яункундзе горевала, плакала, вздыхала по своемъ Цуберкѣ, котораго уже давнымъ-давно не видала, но все надѣялась какъ-нибудь увидѣть. Теперь, покидая Ригу, она должна была, конечно, бросить всякую мысль не только о своемъ замужествѣ, но и надежду повидаться съ милымъ.
Софья знала, что послѣ «примѣрнаго взысканія», которое примѣрилъ князь Репнинъ на дохабенскомъ ганцѣ, ея Цуберка, по собственной волѣ, немедленно покинулъ Ригу. Попросту сказать, ганцъ бѣжалъ безъ оглядки отъ возлюбленной, которую ревниво охраняли теперь горячія московскія «жаггари». Это обстоятельство нѣсколько ожесточало горе самолюбивой Яункундзе.
«Какое бы наказаніе ни было, думалось ей, какъ можно было такъ быстро поддаться, струсить и бѣжать. Если любишь — то розги не великая бѣда. Трусъ ты — Цуберка. Да. Или мало любилъ меня.»
Софьѣ, нѣсколько оскорбленной въ своемъ чувствѣ этимъ слабодушіемъ возлюбленнаго и его измѣной, казалось, что сама она, напротивъ, не уступила бы никакимъ угрозамъ и никакимъ пыткамъ.
Но это, разумѣется, только казалось наивной дѣвушкѣ, балованной до сихъ поръ всѣми: отцомъ, родней, паномъ, подругами, затѣмъ москалями-начальниками и наконецъ самой судьбой, которая всѣхъ заставляла ласково обращаться съ Софьей. Суровый Адамъ Ивановичъ и тотъ не устоялъ и всей душой полюбилъ дѣвушку. А теперь новый начальникъ въ предстоящемъ путешествіи, офицеръ Микулинъ, тоже какъ-то особенно сладко и милостиво, масляными глазками, поглядывалъ на Софью.
Другой горюющій членъ «оной фамиліи», но горюющій страшно, искренно и глубоко — былъ Дирихъ.
Его разлучили съ Триной.
Князь Репнинъ, а равно и Микулинъ, разобравъ дѣло, рѣшили, что слѣдуетъ везти одного Дириха или, какъ стали называть его москали — Фридриха. Что касается до его сожительницы-латышки и ея двухъ дочерей, то ихъ брать съ собой для представленія въ столицу было не только не нужно, но даже и не благопристойно.
Въ виду страшнаго отчаянія Дириха при вѣсти объ разлукѣ съ Триной — князь Репнинъ, испугавшись, что «бѣлоглазый дуракъ» наложитъ на себя руки отъ горя, рѣшился было обвѣнчать Дириха съ Триной, заручившись ихъ обоюдной, формальной объ этомъ просьбой. Но оказалось, къ несчастію, что Трина не вдова, а жена въ «бѣгахъ обрѣтающагося» хлопа. Мало того, послѣ тщательнаго разслѣдованія оказалось, что законный мужъ Трины извѣстный въ краѣ «заглисъ» или воръ, сидящій въ острогѣ. Едва не рѣшился сановникъ притвориться ничего не знающимъ о незаконномъ сожительствѣ Дириха съ Триной и отправить ихъ какъ «якобы вѣнчанныхъ мужа съ женой», но при условіи не брать двухъ ея дочерей.
— Ступай одна, предложилъ ей Мйкулинъ. А дѣтей оставь здѣсь. Если позволятъ, — мы ихъ выпишемъ въ столицу.
Трина заявила, что она съ своими дочерьми ни за что не согласна разстаться и предпочитаетъ разлуку съ Дирихомъ.
Хитрая латышка перехитрила, думая, что москали, изъ попечительности о Дирихѣ, согласятся захватить и ея дочерей.
Кончилось тѣмъ, что Тринѣ было заявлено, чтобы она немедленно, получивъ десять рублей на дорогу, покинула Ригу, и уходила на всѣ четыре стороны.
Бѣдный Дирихъ былъ почти убитъ…
Наконецъ столь желанный и счастливый день для именитаго начальника князя Репнина насталъ.
— Слава тебѣ Господи!… крестился онъ на образа у себя; въ кабинетѣ, — сбылъ я эту треклятую фамилію!.. Замерзни она въ дорогѣ, провалися подъ ледъ при переправѣ, или разбѣгись въ пути — все мнѣ едино и до меня не касается… Сбылъ съ рукъ!.. Слава Создателю.
Изъ Риги выѣзжалъ цѣлый поѣздъ въ 17 подводъ. Помимо двадцати безъ малаго лицъ, изъ которыхъ состояла «оная фамилія», ѣхала команда въ 12 человѣкъ вооруженныхъ солдатъ при двухъ офицерахъ, подъ главнымъ начальствомъ петербургскаго курьера Микулина.
Въ числѣ этихъ двухъ офицеровъ былъ и Пасынковъ, вызвавшійся снова самъ провожать путниковъ.
Нѣсколько подводъ, не простыхъ розвальней, а полугородскихъ саней, вновь состроенныхъ, занимали три семьи. Впереди, всю дорогу ѣхали Сковоротскіе, за ними Енриховы и затѣмъ Якимовичевы. Во главѣ поѣзда и въ хвостѣ двигались команды съ офицерами. Микулинъ ѣхалъ въ отдѣльныхъ саняхъ, позади всѣхъ. Онъ хорошо понялъ совѣтъ князя Репнина:
— Смотри въ оба: ѣдутъ многіе неохотливо… Какъ бы кто у тебя не утекъ!
Разумѣется, пуще всѣхъ отрекомендовалъ князь въ этомъ отношеніи Софью и Фридриха. По отношенію къ послѣднему, князь былъ правъ; что касается до Софьи, то она слишкомъ была оскорблена малодушіемъ своего возлюбленнаго, у котораго «жаггари» выстегали долголѣтнюю любовь.
Софья не знала, какое искреннее убѣжденіе вынесъ Цуберка, что отъ Москалевыхъ «жаггари» никакая любовь не уступитъ.
По отношенію къ Дириху, Репнинъ оказался правъ. Не проѣхали путники сотни верстъ отъ Риги, какъ Дирихъ, хотя глупо и неловко, но уже два раза пытался бѣжать.
Однажды, при проѣздѣ черезъ густой лѣсъ, Дирихъ просто выскочилъ изъ саней, бросился въ чащу и исчезъ въ рыхломъ снѣгу. Цѣлый часъ ловили его солдаты по сугробамъ, какъ какого звѣря и, разумѣется, въ концѣ концовъ все-таки загнали къ санямъ. Разумѣется, всѣ они были недовольны и жаловались.
— Проклятый заяцъ… ворчали солдаты. Только перемочились и перемерзли всѣ изъ-за него.
Въ другой разъ Дирихъ на привалѣ тоже пропалъ и забился въ сосѣднемъ сѣновалѣ подъ сѣно. Опять нѣсколько часовъ искали его по всей деревушкѣ и только Пасынкову пришло на умъ искать на сѣновалахъ.
При этомъ, конечно, пришлось перетрясти все сѣно всей деревни и въ одномъ изъ сараевъ накрыли почти ужъ задохнувшагося бѣглеца.
На этотъ разъ Микулинъ сталъ подумывать, хотя и съ боязнью, но беря ужъ на собственную отвѣтственность: не связать ли Дириха по ногамъ.
«Можетъ быть, за это зададутъ мнѣ трезвону въ столицѣ… думалъ онъ — да что же дѣлать! Если этакъ на каждомъ привалѣ или по пути ловить этого дурака, то вдвое долѣе проѣдешь, да и народъ замучаешь…»
Члены «оной фамиліи», двигавшіеся по большому тракту на Псковъ, съ поклажей и съ провизіей, съ конвоемъ солдатъ, вѣжливо обращавшихся съ ними, и даже съ дѣтьми, выглядѣли теперь совершенно иначе.
Всѣ были чище одѣты, чѣмъ прежде, даже будто, казалось, всѣ были чище лицомъ. Недаромъ ихъ три раза кряду передъ отъѣздомъ водили всѣхъ въ баню, недаромъ было отпущено изрядное количество казеннаго мыла. Наконецъ, всѣмъ было роздано на дорогу приличное теплое платье и теплыя шапки съ наушниками.
Путники двигались по подорожной, выданной курьеру Льву Микулину изъ московской канцеляріи на его собственное имя «съ будущими», состоящими изъ 18-ти человѣкъ. Путники не были названы поименно, а продолжали называться «персонами оной фамиліи».
Въ личныхъ сношеніяхъ, какъ солдаты, такъ и офицеры, уже называли путниковъ совершенно иначе. Тутъ ѣхали Марья Ивановна и Софья Карлусовна Сковоротскія, Христина и Анна Самойловны и, наконецъ, еще разъ пробовавшій на привалѣ бѣгать, въ надеждѣ улизнуть отъ москалей, Фридрихъ Самойловичъ Сковоротскій. Этого послѣдняго Микулинъ и Пасынковъ заглазно называли съ досадой: «Чортъ Самойловичъ».
Путь «оной фамиліи» въ столицу продолжался мирно и тихо, безъ особенныхъ событій, такъ какъ послѣ третьяго побѣга «Чорта Самойловича» ему наконецъ рѣшились надѣть путы и ужъ не снимали вплоть до Ижоры.
Только одна новость была среди поѣзжанъ, но новость эта была пустая, всѣ поѣзжане знали это, подшучивали и посмѣивались. За неимѣніемъ другихъ разговоровъ, это было единственное, что занимало всѣхъ на привалахъ.
Новость заключалась въ томъ, что господинъ офицеръ Пасынковъ сильно ухаживалъ за Софьей Карлусовной, ѣхалъ съ ней уже въ однѣхъ саняхъ и былъ дѣйствительно влюбленъ въ Дохабенскую Яункундзе безъ памяти. Но что было всего удивительнѣе, что Софья за этотъ долгій путь, немного утомительный и хотя однообразный, но для нея все-таки полный впечатлѣній, много измѣнилась нравомъ, стала веселѣе, снова громче смѣялась милымъ серебрянымъ смѣхомъ и на ухаживаніе молодца-офицера отвѣчала снисходительно, т. е. кокетничала съ нимъ.
Когда же поѣздъ приближался къ столицѣ и былъ всего въ нѣсколькихъ десяткахъ верстъ, то на одномъ изъ приваловъ, украдкой отъ всѣхъ, Пасынковъ горячо объяснился красавицѣ въ любви.
Но Яункундзе отвѣчала лукаво: «Это мнѣ большая честь. Но вы офицеръ, а я крестьянка и потому не смѣю любить васъ».
Какимъ образомъ все случилось, Пасынковъ самъ не понималъ и даже смущался нѣсколько. Съ этой обворожительной и ласковой дѣвушкой шутить ему, простому офицеру, не приходилось.
Софья основала свою ласковость, т. е, кокетство съ Пасынковымъ, на оскорбленіи и на ненависти, которую питала теперь къ Цуберкѣ. Ей казалось, что во всемъ мірѣ не было и не будетъ такого человѣка, котораго бы она такъ искренно и глубоко ненавидѣла, какъ ганца Цуберку, измѣнившаго ей изъ-за нѣсколькихъ розогъ.
Въ теплый, почти весенній, мартовскій день, при яркомъ солнцѣ, по тающему желтому снѣгу, длинный поѣздъ «оной фамиліи» прибылъ въ Стрѣльну, маленькую мызу въ нѣсколько домиковъ, и здѣсь временный, на сутки или на двое, привалъ, оказался не приваломъ, а прибытіемъ. Здѣсь, по распоряженію, полученному изъ Петербурга Микулинымъ, «оная фамилія» остановилась надолго.
Прошелъ одинъ мѣсяцъ, потомъ другой, потомъ третій, было уже лѣто жаркое, а всѣ «персоны», привезенныя изъ Риги, продолжали пребывать въ Стрѣльнѣ, размѣщенныя въ просторномъ домѣ. Всего у нихъ было вдоволь и всѣ они были довольны и веселы. Мѣстопребываніе ихъ была та же деревня, но получше Дохабена или Кегемы.
Постоянный гость и общій ихъ любимецъ, офицеръ Пасынковъ, часто привозилъ въ Стрѣльну изъ Питера хорошія и все лучшія извѣстія. Наконецъ, однажды, явился Пасынковъ и, подъ величайшимъ секретомъ, сообщилъ Софьѣ наединѣ, что утромъ въ Стрѣльну будетъ самъ Карлу съ Самойловичъ, ея отецъ.
— Какъ? Отецъ? ахнула Софья и чуть не бросилась на шею къ офицеру,
— Да, сама государыня его принимала и посылаетъ сюда.
Разумѣется, Софья не утерпѣла и передала извѣстіе матери, Марья Сковоротская, мечтавшая о свиданіи съ мужемъ всю дорогу и за все время пребыванія въ Стрѣльнѣ — чуть не упала безъ памяти на полъ. Черезъ часъ вся «фамилія» знала секретъ офицера. Когда къ дому подъѣхалъ на утро «баринъ», то всѣ бросились къ нему на встрѣчу, узнавъ Карлуса.
Разумѣется, свиданіе Карлуса съ женой и дѣтьми стало въ Стрѣльнѣ праздникомъ. Но сумятица и веселье продолжались недолго, такъ какъ чрезъ два дня обитатели Стрѣльны несказанно перепугались. Они были оповѣщены прибывшимъ изъ Петербурга Микулинымъ, чтобы готовились къ посѣщенію самой государыни, которая желаетъ лично ихъ всѣхъ повидать.
Всѣ персоны «оной фамиліи» сразу притихли и смутились. Заглазно они очень храбро разсуждали о Мартѣ, теперь же, ожидая прибытія русской царицы, совершенно растерялись. Одинъ Карлусъ Самойловичъ успокаивалъ сестеръ и жену, увѣряя, что государыня настолько ласкова и добра, что бояться ея совсѣмъ не приходится.
Впрочемъ, Христина была сравнительно спокойна. Она помнила хорошо свое рижское свиданіе. Фридрихъ Самойловичъ былъ совершенно спокоенъ, но потому только, что за послѣднее время какъ-то совсѣмъ опустился умственно, и глядѣлъ на все и всѣхъ не то разсѣянно, не то безсмысленно. Его разсудокъ, казалось, отсутствовалъ и былъ теперь тамъ же, гдѣ неизмѣнно пребывало и сердце, т. е. съ Триной. Дѣйствительно, Дирихъ отъ зари до зари думалъ и говорилъ только о Тринѣ, горевалъ о прежней своей житейской долѣ, объ утраченномъ на вѣки счастьѣ. Насильственная разлука съ единственнымъ въ мірѣ существомъ, которое онъ любилъ, его какъ бы пришибла.
Болѣе всѣхъ волновалась Софья. Ей не хотѣлось показываться царицѣ таковой же, каковы всѣ они были, по словамъ отца.
— Ты, ничего, не бойся, успокоивалъ дочь Карлусъ. Ты вѣдь и тамъ, въ Вишкахъ, была — Яункундзе!.. А вотъ вы всѣ — совсѣмъ мужики неотесанные, прибавлялъ Карлусъ, весь день оглядывая родню свою… Не знаю ужъ, какъ съ вами быть. Никуда васъ выпустить нельзя. Срамъ одинъ отъ васъ будетъ въ столицѣ.
Дочь свою Карлусъ искренно и самоувѣренно успокаивалъ и обнадеживалъ. Любимица дочь дѣйствительно казалась ему «отметнымъ соболемъ» около матери и тетокъ. Карлусъ съ удовольствіемъ замѣтилъ, что дѣвушка за время ихъ разлуки какъ-то выправилась, стала и красивѣе, и бойчѣе, и рѣчистѣе, да вдобавокъ и держала себя не какъ простая крестьянка. Софья не голосила крикливо въ разговорѣ, какъ Анна, и не махала при этомъ руками, какъ Христина. Она была степеннѣе, сдержаннѣе и на видъ благовоспитаннѣе.
Разумѣется, родительскому сердцу Карла Самойловича это было чрезвычайно лестно и пріятно.
— Гдѣ ты это навострилась? спрашивалъ онъ дочь, готовя ее къ встрѣчѣ съ царицей и обучая, какъ ей отвѣчать, кланяться, стоять или сидѣть во время предстоящаго свиданія.
Софья быстро все усваивала, что отецъ говорилъ, а иногда даже перечила отцу, находя иные его совѣты не совсѣмъ дѣльными и умѣстными.
— Скажи на милость, восклицалъ самодовольно Карлусъ. Сама знаетъ! Вѣдь это ты вѣроятно въ Ригѣ у вашего надзирателя Адама Иваныча такой важности нахваталась.
— Да, сознавалась Софья. Его жена меня часто журила и обучала. Да тамъ бывали тоже барыни разныя и офицеры. Я все приглядывалась, какъ они промежъ себя обращаются. Бывало, всякій день что-нибудь новое увидишь и узнаешь.
— Молодецъ дочка! Ей Богу… радовался Карлусъ… Тебя прежде въ шутку прозвали барышней, а теперь ты и взаправду барышня.
— Да я вѣдь, тятя, еще у тебя въ гостиницѣ въ Вишкахъ ко всякимъ проѣзжимъ этакъ присматривалась, объяснила Софья.
— Яункундзе, восклицалъ Карлусъ съ восторгомъ, Яункундзе!
Наконецъ, всего болѣе удивило Карлуса то диковинное обстоятельство, что дочь за полгода пребыванія въ Ригѣ выучилась изрядно понимать и совсѣмъ свободно объясняться какъ по-русски, такъ и по-нѣмецки. Когда онъ насильственно разстался съ семьей, Софья знала только одинъ польскій языкъ.
Самому Карлусу, благодаря пребыванію въ гостиницѣ, русскій языкъ былъ, конечно, не чуждъ, теперь же онъ началъ говорить по-русски очень порядочно. За то же онъ по себѣ зналъ, что выучиться новому языку очень мудрено. А тутъ вдругъ дочь, которой еще только 17-ть лѣтъ, въ полгода заговорила почти свободно на языкахъ, изъ которыхъ знала прежде только десятка два-три словъ.
— А по-нѣмецки ты какъ же болтаешь? Лучше или хуже, чѣмъ по-русски? допытывался отецъ съ нѣкоторымъ волненіемъ.
— Не знаю. Кажется, одинаково, усмѣхалась Софья. По-русски я со многими въ Ригѣ говорила. А по-нѣмецки только съ Крономъ, да съ однимъ нѣмцемъ, который хотѣлъ на мнѣ даже жениться…
— Все можешь, стало быть, понять! А сама то, сама какъ изъясняешься? Путаешь и свои слова сочиняешь…
— Нѣтъ. Зачѣмъ? весело смѣялась дѣвушка. Свои слова никто не пойметъ…
— А по-латышски не забыла? Нашлось съ кѣмъ говорить? Съ тѣмъ, съ кѣмъ бѣгала? подшучивалъ отецъ, знавшій теперь отъ жены исторію побѣга Софьи изъ Риги.
— По-латышски я забыла! иносказательно, но не улыбаясь отзывалась дѣвушка. Я зла на латышскій языкъ. Онъ предатель… Не стоитъ его помнить.
Наконецъ, однажды въ полдень, въ Стрѣльну въѣхалъ одинъ крытый блестящій рыдванъ четверней и остановился около дома, гдѣ жили пріѣзжіе изъ Риги личности.
На козлахъ былъ офицеръ Микулинъ и помимо его — ни конвоя, ни свиты. Соскочивъ съ козелъ и отворивъ дверцу экипажа, офицеръ помогъ выйти изъ него невысокой и полной женщинѣ въ темномъ платьѣ. Не румяное, а красноватое и пухлое лицо, немного заплывшіе глаза, высокая грудь, вообще, дородность всего тѣла — изобличали сразу пожилую и полнокровную женщину, ведущую сидячій образъ жизни… Это была государыня Екатерина Алексѣевна, пріѣхавшая съ величайшими предосторожностями и подъ строгимъ инкогнито.
Даже могущественный и всесильный временьщикъ Меншиковъ не зналъ теперь, что царица поѣхала на свиданіе въ Стрѣльну.
Весь домъ зашумѣлъ, конечно, сразу и переполошился, принимая пріѣзжую. Всѣ обитатели отъ мала до велика, за исключеніемъ исчезнувшей Софьи, собрались въ одну горницу и стояли кучей, неловко переминаясь съ ноги на ногу передъ сидящей въ креслѣ государыней. Всѣ уже подошли къ ручкѣ, всѣ поочереди назвались или были названы Микулинымъ, и каждаго оглядѣла царица со вниманіемъ.
Долѣе всѣхъ оглядывала она Фридриха Самойловича и послѣ двухъ-трехъ вопросовъ, на которые бѣлоголовый и бѣлоглазый ямщикъ отвѣчалъ трусливо, совсѣмъ не то, что его спрашивали, государыня едва замѣтно вздохнула. Будто мысленно порѣшила она что-то грустное. За то еще ласковѣе взглянула она на Карла Самойловича. Съ Христиной царица переглянулась какъ со старой знакомой, просто и добродушно, замѣтила, что Енрихова помолодѣла со времени ихъ свиданія въ Ригѣ.
Наконецъ, Карлъ Самойловичъ, послѣ представленія троихъ сыновей, Антона, Мартына и Ивана, и двухъ крошекъ-дѣвочекъ, разыскалъ въ другой горницѣ сильно смущенную дочь и подвелъ Софью къ царицѣ. Государыня широко раскрыла глаза, двинулась и вдругъ радостно воскликнула, протягивая Софьѣ руку:
— Вотъ хорошо… Lieber Gott! Какъ я рада! Ахъ, какъ я рада. Какъ это хорошо!
Софья поцѣловала второй разъ протянутую ей руку и зарумянилась отъ радости.
Что означало это восклицаніе, вырвавшееся какъ, бы невольно у царицы, никто, конечно, знать не могъ. Но Карлусъ и Софья сердцемъ почуяли, что это восклицаніе много значитъ. Долго царица глядѣла на смущенную Софью и молчала.
— Да вѣдь она на меня похожа!.. выговорила она наконецъ, обращаясь къ Карлусу. Очень похожа на меня… Какъ я этому рада… Поцѣлуй меня.
И государыня съ чувствомъ обняла и поцѣловала нѣсколько разъ въ лицо совершенно потерявшуюся отъ волненія дѣвушку.
— Да, совсѣмъ похожа!.. шептала государыня и голосъ ея упалъ, тоже отъ волненія и прилива чувства.
У Софьи появились на глазахъ слезы отъ восторга и трепета. Она сама теперь увидѣла, что она какъ родная дочь похожа на русскую царицу.
— Она у меня красавица… промолвилъ съ гордостью Карлъ Самойловичъ. Ее у насъ въ деревнѣ прозвали давно Яункундзе, что значитъ…
— По-латышски? Знаю! улыбнулась государыня. Меня такъ звала прислуга. Да, красавица ты, Софья. И я была такая!.. Я на тебя гляжу какъ въ зеркало! Это я… Я — какая была въ то время… Я хороша была!..
Но вдругъ Екатерина смолкла, подняла руку къ лицу и провела ею по глазамъ, гдѣ блеснули тоже крупныя слезы.
Софья плакала отъ того, что смутно рисовалось ей въ недалекомъ будущемъ, благодаря ласкѣ царицы…
Она, царица, заплакала отъ того, что промелькнуло вдругъ въ ея воспоминаніяхъ о далекомъ прошломъ, давно пережитомъ, но вѣчно миломъ… Сразу возстали въ ея памяти тѣ свѣтлые и дорогіе дни, когда была она военно-плѣнной, рабой русскихъ войскъ, звалась Мартой Василевской и впервые встрѣтила молодого и статнаго офицера московскаго войска, именовавшагося Петромъ Михайловымъ… Она полюбила его, не зная, кто и что онъ…
Государыня, вполнѣ овладѣвъ собой, подавила въ себѣ невольную грусть и снова, пытливо и ласково вмѣстѣ, заговорила съ Софьей.
Карлъ Самойловичъ тотчасъ вставилъ свое словечко, возымѣвшее въ одинъ мигъ огромное значеніе и повліявшее, быть можетъ, на всю судьбу его дочери.
— Она недавно обучилась русскому языку, сказалъ Карлусъ. А то прежде знала только нѣсколько словъ. Въ Ригѣ и здѣсь обучилась. Да и заразъ двумъ языкамъ обучилась. И по-нѣмецки тоже болтаетъ…
— По-нѣмецки? Ты говоришь по-нѣмецки? сразу оживившись, воскликнула государыня и, взявъ Софью за руку, потянула къ себѣ ближе.
— Да, немного… пролепетала Софья.
— Но понимаешь все хорошо?..
— Да, понимаю…
— Ты можешь все говорить и все понимаешь? быстро произнесла государыня уже по-нѣмецки.
— Да. И по-нѣмецки мнѣ какъ-то легче говорить, чѣмъ по-русски! отозвалась Софья на томъ же языкѣ.
И нѣмецкая бесѣда съ царицей продлилась, нѣсколько минутъ.
Государыня, оживляясь и съ видимымъ удовольствіемъ, стала разспрашивать дѣвушку о Ригѣ, о ихъ долгомъ путешествіи. Софья отвѣчала подробно и два раза разсмѣшила царицу своими остроумными замѣчаніями.
Чрезъ полчаса императрица простилась со всѣми и вышла изъ дому, но вслѣдъ за ней вышла и сѣла вмѣстѣ съ ней въ тотъ же рыдванъ на-скоро собранная въ путь — Софья Карлусовна.
— Ты будешь жить со мной, около меня и называться фрейлиной… сказала государыня, увозя свой двойникъ. Фрейлиной ты будешь для всѣхъ! А я тебя стану звать Яункундзе. Это слово будетъ напоминать мнѣ Крейцбургъ и мое дѣтство.
Въ Петербургѣ, которому еще не было 25 лѣтъ существованія, были уже хорошіе каменные дома. Неподалеку отъ дворца, гдѣ жила императрица и который помѣщался между густымъ садомъ и лугомъ, въ противоположномъ концѣ этого обширнаго луга стоялъ другой большой домъ, уже выходя на берегъ Невы.
Домъ этотъ принадлежалъ иностранцу, офицеру русской службы, адмиралу фонъ-Крюйсу.
Большое зданіе неправильной формы отличалось отъ сосѣднихъ домовъ своими размѣрами, и въ особенности высокой угловой башней или каланчой со шпицемъ, на которомъ развѣвался адмиральскій флагъ. Въ этомъ же домѣ была единственная церковь, въ которую могли прійти помолиться многочисленные иностранцы, уже переполнявшіе новую столицу-портъ.
Осенью 1726 года, когда «оная фамилія» была уже давно на Стрѣльнинской мызѣ — домъ этотъ былъ купленъ казной у Крюйса и въ немъ началась перестройка, а затѣмъ дѣятельная работа внутри, по всѣмъ горницамъ двухъ этажей. Домъ отдѣлывался на казенный счетъ, богато и роскошно. Нѣсколько «голландокъ», т. е. печей фигурныхъ и блестящихъ пуще бѣлаго мрамора, пріѣхали для этого дома на корабляхъ изъ Амстердама. Маленькія печурки и камельки пріѣхали цѣльными, а большія, конечно, въ изразцахъ. Бмѣстѣ съ тѣмъ, съ кораблей же появилась и будущая обстановка дома: мебель, зеркала и всякая утварь.
Все, въ эти времена заводясь въ Петербургѣ, приходило изъ за моря и получалось въ это, только что прорубленное «окно» прямо изъ Европы… Попасть самому, благополучно съѣздить, или послать купить было гораздо легче «по морю», чѣмъ «по суху». Достигнуть до береговъ Нѣмеціи, Даніи, Швеціи, было гораздо удобнѣе, вѣрнѣе, спокойнѣе и дешевле, чѣмъ по непроходимымъ топямъ, трясинамъ и болотамъ добраться до столицы Русской Имперіи. Да тамъ, въ Москвѣ, и не найдешь въ продажѣ ничего такого, что нужно для обстановки богатаго дома.
У тамошнихъ баръ и сановниковъ есть, конечно, все, но все это руками ихъ крѣпостныхъ дѣлается и вахляется ловко и искусно, но для себя, а не на продажу:
Къ концу 1726 года, домъ, за которымъ надолго осталось въ народѣ имя его перваго владѣльца: «Крюйсовъ домъ», былъ готовъ, стоялъ и сіялъ, являясь взорамъ обывателей «съ иголочки»
Сюда-то вотъ, подъ самое Рождество, и пріѣхалъ поѣздъ, состоящій изъ нѣсколькихъ возковъ и саней… Онъ привезъ цѣлыхъ три семейства, которыя размѣстились въ богатомъ домѣ.
Но настоящій хозяинъ этого дома былъ собственно одинъ изъ пріѣзжихъ — господинъ Карлъ Самойловичъ Сковоротскій. Ему подарены были на словахъ эти палаты самой государыней.
Когда всѣ пріѣзжіе вошли въ домъ и вступили въ длинную анфиладу гостиныхъ, гдѣ повсюду блестѣла позолота, гдѣ на встрѣчу къ нимъ вышли вереницы лакеевъ и гайдуковъ, съ низкими поклонами — всѣ члены «оной фамиліи» оторопѣли. Они молчаливо двигались, останавливались, молча толклись на одномъ мѣстѣ гурьбой и опять, не проронивъ ни слова, двигались далѣе…
По всѣмъ комнатамъ, навстрѣчу къ нимъ или рядомъ, тоже появлялись и двигались какія-то кучки людей, мужчинъ и женщинъ, съ дѣтьми, и всѣ въ темномъ дорожномъ платьѣ, съ угрюмыми или сильно смущенными лицами. Эти кучки скользящихъ людей казались привидѣніями…
И не всѣ члены «оной фамиліи», а только Анна и Марья Сковоротская тотчасъ сообразили, кто это или что это ходитъ въ домѣ около нихъ такой же кучей, какъ и они сами.
Дирихъ робѣлъ болѣе всѣхъ, даже болѣе дѣтей, встрѣчая по всѣмъ горницамъ этихъ странныхъ обитателей дома, потому что онъ видѣлъ и понималъ, что это не живые люди, да кромѣ того, не смотря на полусумракъ вечера, онъ хорошо разглядѣлъ въ этой скользящей кучкѣ одну страшную фигуру… Такого же Дириха, какъ и онъ самъ. И однажды тотъ Дирихъ, близко подойдя къ нему, такъ глянулъ на него, что этотъ пугливо отскочилъ въ сторону… Но и тотъ мгновенно тоже спрятался въ кучку своихъ…
Достигнувъ горницы, гдѣ были кровати, на которыхъ висѣли съ потолка занавѣси, «оная фамилія» размѣстилась какъ пришлось… "Гдѣ ужъ тутъ разсуждать, кому куда итти… Завтра видно будетъ. Утро вечера мудренѣе! "
Одинъ Карлъ Самойловичъ весело и даже важно огладывалъ всѣ горницы. Ему, уже побывавшему во дворцѣ у царицы и дочери, были, не диковиной ни золотыя кресла, ни стѣнныя зеркала, изъ которыхъ глядѣлъ на него гордо и самодовольно «Цара-бралисъ», т. е. царскій братъ. Впрочемъ господинъ Карлъ Самойловичъ Скворотскій, въ качествѣ трактирнаго служителя, видалъ уже подобное зеркало, хотя сровнительно и маленькое, въ «віасибасъ-намсъ» мѣстечка Вишки.
Плохо проспавъ ночь на новомъ мѣстѣ, сугубо и стократъ «новомъ» для всѣхъ трехъ семействъ — всѣ члены «оной фамиліи» уже болѣе бодро и смѣло обошли на утро весь Крюйсовъ домъ сверху до-низу.
Пока «оная фамилія» содержалась въ Стрѣльнѣ, въ столицѣ, конечно, знали объ ея пріѣздѣ и мѣстопребываніи. Но такъ какъ всѣ они содержались въ сокровенности и такъ какъ царица была въ Стрѣльнѣ только одинъ разъ, при соблюденіи строжайшаго инкогнито, то въ Петербургѣ толковали о пріѣзжихъ съ осторожностью, боясь, что бесѣды о нихъ будутъ сочтены «государственнымъ враньемъ».
— «Оная фамилія» пребываетъ въ Стрѣльнѣ! говорили всѣ, но никто еще не смѣлъ иначе называть пріѣзжихъ изъ Риги. «Оная фамилія» состоитъ изъ многихъ персонъ, говорили городскіе всезнайки.
Наконецъ, однажды въ городѣ узнали, что одна персона изъ «оной фамиліи» уже появилась во дворцѣ.
Оказалось, что это былъ Карлъ Самойловичъ, человѣкъ уже не молодой. Оказалось, что Карлъ Самойловичъ проживалъ гдѣ-то около Москвы, что онъ былъ уже давно, проѣздомъ, въ Петербургѣ, повидался съ государыней и опять уѣхалъ, а теперь снова появился въ Питерѣ.
Наконецъ, однажды Петербургъ, отъ царедворца до послѣдняго обывателя, зашумѣлъ отъ неожиданной новости: другая персона изъ «оной фамиліи» появилась во дворцѣ. Она жила въ аппартаментахъ рядомъ съ государыней, пользовалась всякими льготами и вообще была на правахъ члена царской фамиліи. Къ тому же эта персона была молодая дѣвушка, очень красивая особою, а къ довершенію всего было одно удивительное обстоятельство. Тѣ, кто помнили царицу въ молодости, удивлялись и ахали тому, что родная дочь не могла бы такъ, походить на мать, какъ появившаяся персона изъ Стрѣльны походила на царицу.
Вскорѣ послѣ этого произошелъ и переѣздъ стрѣльнинскихъ обывателей въ столицу. Въ Петербургѣ были теперь три семейства: братья Скавронскіе, ихъ сестра Генрихова съ семьей, и другая сестра Ефимовская съ семьей.
Послѣ многихъ совѣщаній съ людьми учеными, государыня сама, офиціально, дала эти три фамиліи. Какъ старый знакомый Карла Самойловича и почти главный виновникъ его похищенья и привоза въ столицу, магнатъ графъ Сапѣга; былъ тоже спрошенъ государыней относительно того, какую фамилію дать.
Сапѣга объяснилъ, что эти прозвища Сковорощанковъ, Сковоротскихъ и Сковоронскихъ, неправильны. Все это вѣроятно извращеніе настоящей фамиліи, и надо думать, что фамилія отца была: Скавронскій, происходя отъ польскаго слова «skawronek», что значитъ «жаворонокъ». Что касается до фамиліи двухъ сестеръ, то онѣ очевидно происходятъ отъ двухъ мужскихъ именъ: Генриха и Якима, или въ просторѣчіи Ефима, слѣдовательно правильнѣе называться имъ: Генриховыми и Ефимовскими.
Всѣ эти три семьи зажили такъ смирно въ своемъ домѣ, что о нихъ скоро перестали говорить, перестали интересоваться ими. Одного Карла Самойловича видали изрѣдка на улицахъ катающимся съ дѣтьми въ великолѣпной каретѣ, на кровныхъ красивыхъ лошадяхъ, подаренныхъ ему царицей.
Видѣвшіе его прежде замѣчали только, что господинъ Скавронскій не по днямъ, а по часамъ толстѣетъ и даже тучнѣетъ. Его роздало съ привольнаго житья и въ щекахъ, и въ плечахъ. Другихъ обывателей Крюйсова дома почти не видали. Дѣтей, когда и встрѣчали, то не всегда признавали, не зная ихъ въ лицо.
Сыновья Ефимовскихъ, вмѣстѣ съ сыновьями Карла Самойловича, шесть красивыхъ мальчугановъ отъ 18 до 7-лѣтняго возраста, часто выѣзжали кататься и въ экипажахъ, и верхомъ; но не скоро всѣ узнали, кто таковые эти красивые юноши и мальчуганы.
За то одна личность изъ всѣхъ привлекла къ себѣ общее вниманіе и, не смотря на склонность къ злословію всего придворнаго люда, почти никто не находилъ возможности отнестись къ этой личности непріязненно, насмѣшливо или оскорбительно. Эта была красавица-дѣвушка, именуемая теперь въ Петербургѣ особеннымъ именемъ. Для всѣхъ она была «польская фрейлина». Почему ее такъ прозвали — сказать было трудно. Хотя родной языкъ Софьи Карловны былъ польскій, но она настолько изрядно объяснялась и по-нѣмецки, и по-русски, что могла и не заслуживать этого прозвища.
Фрейлина съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе становилась любимицей государыни. У нея были свои двѣ горницы, переполненныя всякимъ добромъ, подарками царицы, юнаго государя Петра Алексѣевича, цесаревны Елизаветы, а равно и приношеніями разныхъ льстивыхъ царедворцевъ. Всѣ ухаживали за Софьей «Карлусовной», всѣ старались заслужить ея ласку и вниманіе.
Вскорѣ красавица-фрейлина стала послѣ царевенъ — первымъ лицомъ въ Петербургѣ.
Надо было дѣйствительно быть самородкомъ и самородкомъ исключительнымъ, диковиннымъ, чтобы удержаться на той высотѣ, куда сразу вознесла Дохабенскую поселянку сумасшедшая и безумная въ своихъ дѣяніяхъ фортуна.
Въ первый разъ, что Дохабенская Яункундзе очутилась на большомъ пріемѣ во дворцѣ и увидала себя среди золота, серебра, всякаго ярко бьющаго въ глаза блеска — она нѣсколько оробѣла и смутилась.
Сама государыня, явившаяся когда-то въ Стрѣльну, не смутила ее такъ, какъ эта вся природная толпа. Въ ней, царицѣ, она видѣла женщину, ласково разговаривающую съ ней о простыхъ вещахъ… Здѣсь же было какое-то море людское, холодное, гордое, завистливое и злоязычное, враждебно къ ней настроенное, хотя безъ всякаго повода съ ея стороны…
Все это она замѣтила, почувствовала, не смотря на притворно-ласковую рѣчь и лживо-сладкіе взгляды окружающихъ.
«Какіе они всѣ, должно быть, злые»! невольно думала она.
Вмѣстѣ съ тѣмъ взгляды этихъ людей для нея были не новостью. Ей казалось, что всѣ они смотрятъ такъ, какъ смотрѣлъ на нее еще въ Виткахъ молодой графъ Сапѣга.
Иногда Софьѣ казалось, что всѣ они чего-то отъ нея какъ будто ждутъ, пристально и непріязненно мѣряя ее взглядомъ… Но чего же? Чего они ждутъ? Глупаго и смѣшного! Она держитъ себя, ходитъ и говоритъ такъ же, какъ и они всѣ. Да и нисколько не мудрено быть такой же, какъ они всѣ. Они всѣ такіе же, какихъ она, въ лицѣ проѣзжихъ, часто видала въ гостиницѣ Вишекъ.
Не долго Дохабенская крестьянка присматривалась боязливо къ этому окружающему люду… Скоро чувство робости прошло и замѣнилось чувствомъ или ощущеніемъ равенства съ ними, а затѣмъ, еще черезъ нѣсколько времени, Софья Карловна, говорившая на трехъ языкахъ, перемолвившись кой о чемъ съ русскими сановниками, съ польскими и нѣмецкими выходцами и резидентами — увидѣла и сказала себѣ:
— Да. Это все то же… Такъ же вотъ, какъ въ Вишкахъ и Дохабенѣ… Панъ Лауренцкій и панъ ксендзъ — такіе же… А съ ними я не робѣла, всегда себя ровней считала.
Еще одинъ шагъ, и Софья Карловна, фрейлина и любимица царицы, проходя въ этой толпѣ, уже немного выше подняла свою красивую головку.
Очевидно, что на этотъ разъ фортуна не ошиблась въ выборѣ. Невѣста латыша-ганца и дочь буфетчика постоялаго двора, если и была игралищемъ судьбы, то была и своего рода чудомъ природы.
Вскорѣ, скорѣе чѣмъ другая дѣвушка, Софья Карловна, получившая еще тамъ, въ глуши, титулъ Яункундзе, очутившись во дворцѣ императрицы, уже не чувствовала себя сказочно перенесенной на волшебномъ коврѣ-самолетѣ изъ одного міра въ другой. Напротивъ! она быстро ощущала себя совершенно въ своей колеѣ, какъ если бы родилась въ этомъ дворцѣ и вѣкъ жила въ этой средѣ, блестящей только снаружи.
Всѣ три семьи размѣстились въ Крюйсовомъ домѣ такъ, что у каждаго было свое отдѣльное помѣщеніе. Самую лучшую часть дома занималъ Карлъ Самойловичъ, но вмѣстѣ съ нимъ жилъ и его братъ, одинокій, невольный холостякъ Дирихъ, котораго назвали было сначала Фридрихомъ, а послѣ переѣзда изъ Стрѣльны въ Петербургъ указано было именовать Ѳеодоромъ Самойловичемъ.
У всѣхъ трехъ семействъ была своя многочисленная прислуга и свое особое хозяйство, но за столъ садились всѣ вмѣстѣ. Поэтому обѣды и ужины были многолюдны, при чемъ главное предсѣдательское мѣсто принадлежало старшему брату.
Вообще, Карлъ Самойловичъ былъ главнымъ лицомъ/и какъ бы признаннымъ патріархомъ всѣхъ трехъ семей. Все спобствовало къ тому, чтобъ онъ игралъ главную роль. Его болѣе раннее прибытіе въ Россію, его знаніе русскаго языка, его сравнительная близость съ царицей, его большая «людскость» и умѣнье изрядно держать себя въ обществѣ, т. е. степенно и добропорядочно. Наконецъ, самое главное обстоятельство, дававшее ему главенство въ семьѣ, были деньги, которыя государыня приказала выдавать на всѣхъ въ его полное распоряженіе. Кромѣ того, изрѣдка пріѣзжавшіе къ нимъ знакомиться дворяне, исключительно спрашивали всегда Карла Самойловича, какъ бы признавая его за хозяина дома. Даже прислуга относилась къ нему со всякимъ дѣломъ, касавшимся всѣхъ господъ и дома. Люди сообразили, что если у него всѣ деньги, то, стало-быть, онъ и настоящій, главный баринъ.
Разумѣется, положеніе прежняго Карлуса становилось исключительнымъ и вслѣдствіе возвышенія его дочери, какъ фрейлины государыни и признанной любимицы.
Софья Карловна становилась совсѣмъ важной особой при дворѣ. Между незамужней цесаревной Елизаветой и ею уже не было почти никакой разницы. Обѣ одинаково близки были къ монархинѣ: одна — какъ любимица-дочь, другая — какъ любимица.
Многіе изъ царедворцевъ, у которыхъ придворный нюхъ бываетъ до сверхъестественности чутокъ, тонокъ и проницателенъ, уже забѣгали къ «польской фрейлинѣ» съ задняго крыльца, съ поклономъ подносили подарки и одолѣвали «просьбицами» о милостяхъ, о покровительствѣ или заступничествѣ. Понемножку выяснилось, что фрейлина была дѣйствительно властна и слово ея сильно предъ царицей.
Между тѣмъ сама Яункундзе, измѣнившаяся, какъ въ сказкѣ, и своей внѣшностью, такъ какъ носила платья съ богатыми украшеніями, и своей «обыкностью», т. е. поведеніемъ, манерами и привычками — сама въ глубинѣ души оставалась какъ будто той же Дохабенской поселянкой… Она какъ будто разыгрывала комедію и ждала терпѣливо, когда окончится это лицедѣйство, и явится возможность снять съ себя все то, во что она вырядилась…
Многіе молодые люди, сыновья именитыхъ людей, заглядывались на красавицу. Было двое, которые казались серьезно влюбленными въ нее. Тотъ же молодой графъ Сапѣга, знакомецъ Вишекъ, часто особенно любезно заговаривалъ съ фрейлиной. Но Софья одинаково холодно относилась ко всѣмъ молодымъ людямъ, была даже высокомѣрна съ ними.
По вечерамъ, оставаясь одна въ своей спальнѣ, Яункундзе, случалось, подолгу сидѣла недвижно, погруженная въ тяжелыя думы. Отъ нихъ же иногда не спала она до зари. Въ головѣ польской фрейлины роились и проходили чередой иныя свѣтлыя картины, совершенно чуждыя всему окружающему ее теперь. Дохабенъ и Цуберка — вотъ что властвовало надъ ней въ эти мгновенья! Она возвращалась мысленно въ это свое прошлое и иногда сердце ея вдругъ такъ больно сжималось, что слезы выступали на глаза.
Являлся самъ-собой на сердцѣ удивительный вопросъ — странный, глупый!.. И Софья не знала, что отвѣчать на этотъ вопросъ! Сомнѣвалась, колебалась и дивилась! Но уже это одно сомнѣнье или колебанье было яснымъ отвѣтомъ.
Фрейлина спрашивала себя: не лучше ли было бы, и не была ли бы она счастливѣе, еслибъ осталась Дохабенской Софьей Сковорощанкой, чтобы сдѣлаться Софьей Цуберкой?
Не зная, что отвѣчать на это, дѣвушка тѣмъ самымъ безсознательно, но искренію сознавалась, что предпочла бы остаться крестьянкой и быть женой нищаго, придурковатаго бобыля, но добраго, красиваго и любящаго…
Часто вспоминала Софья, что команда русскихъ солдатъ явилась въ тотъ день, когда былъ уже назначенъ дѣвичникъ. Опоздай московскій офицеръ на день или два. Что было бы? Теперь она была бы здѣсь съ мужемъ. Цуберку признала бы и приблизила къ себѣ царица, также какъ мужей Христины и Анны. А чѣмъ ея милый Цуберка хуже Михайлы Якимовичева или Янко Енрихова.
«Странная судьба! Грустная судьба!» если не говорила, то чувствовала красавица-дѣвушка, въ которой первая искра первой любви такъ глубоко запала въ сердцѣ, что уже очевидно не могла потухнуть въ немъ.
Однажды, послѣ цѣлаго вечера думанья и нѣкотораго волненья, Софья, плохо проспавъ ночь, на утро поѣхала къ отцу.
Карлъ Самойловичъ былъ всегда особенно радъ посѣщенію дочери, на которую уже взиралъ теперь не только съ восхищеньемъ, но и съ извѣстной долей подобострастья.
Впрочемъ, всѣ обитатели Крюйсова дома всегда встрѣчали Софью радостно, шумно, но относились къ ней уже съ какимъ-то особеннымъ почтеніемъ и удивленіемъ.
— Тутъ дѣло не чисто! говорили обѣ тетки относительно возвышенія Софьи. Но, разумѣется, вполнѣ высказаться онѣ не могли, потому что сами не находили объясненія… за исключеніемъ развѣ колдовства.
На этотъ разъ Софья явилась нѣсколько взволнованная, съ особымъ выраженіемъ въ лицѣ. Она собралась объясниться съ отцомъ на счетъ очень важнаго дѣла.
И не сразу рѣшилась дѣвушка заговорить.
— Ты не сердись отецъ, не пугайся… А пуще всего не кричи на меня… объяснила она.
— Ладно. Ладно… Говори. Начудила, бѣдъ какихъ натворила что ли? недоумѣвалъ Карлъ Самойловичъ.
— Нѣтъ… Я съ просьбой… Съ важной просьбой. И не чаешь, какая она важная.
— Ну, ну… Какія у тебя могутъ быть до меня просьбы! Мнѣ у тебя, а не тебѣ у меня просить надо въ нуждахъ.
— Я хочу замужъ… Выдай меня замужъ! сразу выговорила какъ выпалила Софья.
— Любое дѣло, дочка.
— Такъ ты мнѣ перечить не станешь?
— Зачѣмъ. Любое дѣло. Но оно отъ меня нынѣ не зависитъ. Все теперь зависитъ отъ государыни. Какъ она соизволитъ. Ее проси.
— Боюсь. Ты попроси…
— Что жъ. Изволь… Это дѣло простое… Жениха ей тебѣ выбрать въ столицѣ не мудрено. Всякій тебя возьметъ.
— Нѣтъ. Женихъ есть… Только согласіе нужно.
— Есть?!.. Какъ есть? Кто такой?!
— Да все тотъ же, батюшка…
— Тотъ же? Какой такой — тотъ же?
— Тотъ, котораго я и прежде хотѣла въ мужья. Еще въ Дохабенѣ, нерѣшительно проговорила Софья.
— Въ Дохабенѣ? изумился Карлъ Самойловичъ. Что ты?
Я ничего не пойму.
— Былъ же у, меня женихъ въ Дохабенѣ.
— Цуберка тамъ былъ у тебя… А другого я…
— Да, Цуберка.
Карлъ Самойловичъ вытаращилъ глаза на дочь и изумленно молчалъ. Онъ ничего не понималъ.
— Что ты… Ума рѣшилась… или я не понялъ тебя… Или ты балуешься… выговорилъ онъ. Цуберка? Нынѣ за Цуберку замужъ собралась… Да что ты, рехнулась совсѣмъ, что ли?
— Я его, отецъ, люблю… Какъ прежде, такъ, и теперь… отозвалась Софья грустно.
Карлъ Самойловичъ развелъ руками.
— Ну, Софья, я отъ тебя этакого не чаялъ услыхать, вымолвилъ онъ наконецъ гнѣвно. Съ виду ты стала совсѣмъ другая. Всѣ даже дивятся, глядя на тебя. А ты вдругъ выходить — совсѣмъ дура глупая.
Софья вдругъ оживилась и стала горячо доказывать отцу, что еслибъ команда, арестовавшая всю ихъ семью, запоздала на два дня, то она была бы теперь здѣсь, въ Петербургѣ, уже съ мужемъ, такъ же какъ и ея двѣ тетки — Христина и Анна.
И слава тебѣ Господи, что не успѣли свадьбу сыграть, воскликнулъ отецъ. Что бы тогда было. Ты бы сидѣла теперь здѣсь съ нами, какъ твои тетки. Царица допустила бы тебя къ себѣ только разъ или два. А теперь ты живешь у нея во дворцѣ.
— Что жъ изъ того. Я была бы замужемъ и счастливая. А теперь я — одна.
— Да тебя выдадутъ замужъ. Я буду просить государыню.
Она найдетъ тебѣ мужа изъ дворянъ здѣшнихъ, изъ вельможныхъ… А не ганца-свинопаса.
— Цуберка свиней не насъ никогда! ребяческимъ голосомъ произнесла Софья, слегка обидѣвшись.
— Въ стадѣ всякомъ и свиньи есть… Да не въ томъ дѣло. Онъ простой мужикъ! сердился Карлъ Самойловичъ.
— А мы?
— Мы? Какъ мы… Что ты?
— Мы-то кто же? Тѣ же мужики!
— Мы!
— Да изъ мужиковъ же…
— Теперь уже дворяне русскіе.
— Были мужики, да еще крѣпостные, а не вольные.
— Были. Ну такъ что же?
— Цуберка могъ бы тоже сдѣлаться дворяниномъ милостью царицы.
— Пастухъ. Дуракъ… Хорошъ бы онъ былъ дворянинъ.
Срамъ и соблазнъ одинъ. Вѣдь этотъ Цуберка — дурень совсѣмъ, оголтѣлый дурень. 4
— Не простѣе дяди Дириха, или Ѳедора что ли, отозвалась Софья рѣзко.
Карлъ Самойловичъ замолчалъ и не зналъ что отвѣтить, хотя понималъ и чувствовалъ всѣмъ сердцемъ, что его Софья съ одной стороны просто «ума лишилась», а съ другой — совершенно права. Братъ Дирихъ или Ѳедоръ — тотъ же Цуберка. А Цуберка пастухъ, бобыль — и только… И латышъ, и нищій, и дуракъ. Да чего еще хуже-то?!
Карлъ Самойловичъ сталъ доказывать теперь дочери, что еслибъ онъ былъ теперь въ Дохабенѣ съ семьей, то все-таки никогда бы дочь свою не выдалъ за нищаго ганца. Объ его согласіи на такой бракъ смѣшно бы было и думать! Но главное, что поразило Скавронскаго — какимъ образомъ дохабенская Яункундзе и нынѣшняя фрейлина, столь быстро сжившаяся съ новой обстановкой своей, какимъ образомъ эта прирожденная дворянка и барышня — могла любить и помнить попрежнему дурака ганца.
— Вѣдь это чистое колдовство! Цуберка опоилъ тебя какимъ-нибудь зельемъ, приворотомъ любовнымъ… воскликнулъ наконецъ Карлъ Самойловичъ.
— Что жъ! Можетъ быть! отозвалась Софья. Оно и похоже на это, потому что я вижу, что мнѣ безъ него жизнь не въ жизнь.
Карлусъ не ожидалъ такого признанія и только руками развелъ безпомощно.
— Диковинно, прошепталъ онъ наконецъ какъ бы самъ себѣ. И умница чудесная, и дура пѣтая…
Въ первыхъ числахъ января новаго 1726 года весь Петербургъ, забывшій на время про «оную фамилію», снова загудѣлъ, толкуя и шутя по поводу новости, до нея касающейся.
Въ Крещенье за обѣдней, на Іорданѣ и затѣмъ на пріемѣ во дворцѣ — присутствовала красавица-фрейлина, а малолѣтняго великаго князя Петра и цесаревны Елизаветы — не было на торжествѣ.
Всѣ терялись въ догадкахъ — какое значеніе надо приписать такому событію. Многіе однако знали, что это была чистая случайность и что Петръ былъ нездоровъ и его побоялись выпустить изъ-за сильнаго мороза, а цесаревна заупрямилась почему-то и сказалась больной.
Но отсутствіе двухъ ближайшихъ къ царицѣ личностей было еще не такъ важно и любопытно, какъ другая новость…
Карлъ Самойловичъ со всей семьей и его братъ были пожалованы въ графы Россійской Имперіи.
При этомъ говорили, что чрезъ нѣсколько дней старшій братъ Скавронскій — получитъ кавалерію, т. е. новый и единственный россійскій орденъ Андрея Первозваннаго.
15-го числа января гофъ-маршалъ Шепелевъ, магнатъ графъ Сапѣга и многіе придворные вельможи и сановники, съ всемогущимъ княземъ Александромъ Даниловичемъ Меншиковымъ во главѣ, а вслѣдъ за ними и разные резиденты и представители иностранныхъ государей — явились въ Крюйсовъ домъ поздравить графовъ Скавронскихъ съ царской милостью.
Принималъ всѣхъ и бесѣдовалъ, немного смущаясь и робѣя, графъ Карлъ Самойловичъ, но при этомъ присутствовали равно графъ Ѳедоръ Самойловичъ и графиня Марья Ивановна. Они не проронили, ни тотъ, ни другая, ни единаго звука — такъ какъ по русски все еще не знали почти ни слова.
Графиню Софью Карловну поздравляли тоже, но у нея въ аппартаментахъ, гдѣ присутствовала, явившись какъ-бы въ гости, и сама государыня.
Чрезъ нѣсколько дней послѣ этого графы Скавронскіе получили на словахъ въ подарокъ отъ царицы нѣсколько подмосковныхъ вотчинъ, богатыхъ угодьями и густо населенныхъ крестьянами. Оба брата сравнялись съ самыми богатыми царедворцами.
Одновременно съ этимъ старшій сынъ графа Карла Самойловича былъ отданъ въ «Школу Математическихъ и Навигацкихъ Наукъ», но получилъ сразу званіе «гардемарина» съ обѣщаніемъ чрезъ полгода быть произведеннымъ въ унтеръ-лейтенанты, минуя чинъ мичмана. Антонъ надѣлъ мундиръ. Что касается до красавицы Софьи, то государыня стала выбирать подходящаго жениха для своей фрейлины.
Новая графиня Софья Карлусовна съ своей стороны стала нѣсколько грустнѣе и задумчивѣе… Она попрежнему часто навѣщала родныхъ, но разговаривала съ матерью и тетками только объ одномъ: о Дохабенѣ и Виткахъ.
Иногда приходилось юной родственницѣ, ставшей выше всѣхъ, являться и въ качествѣ судьи и примирителя. Дѣло въ томъ, что въ Крюйсовомъ домѣ уже кое-что не ладилось. Появилось разногласіе въ семьѣ, среди членовъ «оной фамиліи», все росло и скоро перешло въ постоянныя ссоры. Дѣти дрались между собой, родители вступались и часто драка дѣтей кончалась шумомъ между большими.
Въ особенности буянили и дрались съ двоюродными братьями и сестрами сыновья Анны. Всѣ три мальчика были страшно избалованы матерью и еще прежде, въ вотчинѣ старостихи, часто попадали подъ розги помѣщицы, такъ какъ были дерзки со всѣми, даже съ отцомъ, благодаря его добродушію и слабости характера.
Теперь же они окончательно отбились отъ рукъ, буянили страшно и боялись только одного дяди Карла Самойловича, такъ какъ чуяли, что сама мать передъ нимъ уступаетъ.
Что касается до дяди Ѳедора Самойловича, то, разумѣется, Ефимовскіе его въ грошъ не ставили. Анна всегда называла брата при дѣтяхъ и даже при лакеяхъ: «Этотъ дурень».
Праздность и незнаніе, какъ убить время — заѣдаю равно всѣхъ членовъ трехъ семействъ. Они слонялись по дому изъ горницы въ горницу и часто ссора и брань возникали изъ-за такихъ пустяковъ, что даже Карлъ Самойловичъ догадывался о причинѣ.
— Вѣдь это вы отъ бездѣлья да съ жиру бѣситесь! говорилъ онъ.
Самый неугомонный и неуживчивый членъ была Анна. Женщина умная, но черствая сердцемъ, крутая нравомъ, отъ природы властолюбивая, не терпящая противорѣчія, она обращалась со всѣми свысока. Насколько она была рабой своихъ избалованныхъ мальчугановъ, настолько желала быть повелительницей всей родни и главнымъ лицомъ въ домѣ.
— Пускай Карлу съ, заявляла она, будетъ у насъ набольшимъ во всѣхъ дѣлахъ по нашему новому званію. А по хозяйству — я буду набольшая.
Марья Скавронская, отъ природы тихая и немного лѣнивая, охотно уступала Аннѣ первое мѣсто во всемъ. Но Христина поддавалась съ трудомъ, спорила и между сестрами часто бывали крупныя ссоры и стычки, едва не доходившія до драки.
За то мужья двухъ воевавшихъ сестеръ жили дружно и только жаловались другъ дружкѣ на своихъ ясенъ. Янко хотя былъ далеко не глупый человѣкъ, но во всемъ всегда повиновался женѣ и обожалъ ее, считая много умнѣе себя и искуснѣе во всякомъ дѣлѣ. Михайло же не столько любилъ, сколько просто боялся жены. Онъ еще прежде не могъ никогда разрѣшить одного вопроса. Кого онъ боится больше: жены или старостихи? Помѣщицы своей онъ собственно боялся за ея трехъ-хвостку и ея священное право наказать его розгами, когда вздумается. Жены же своей Михайло боялся и тѣломъ, и душой. Достаточно было Аннѣ строго взглянуть на мужа, чтобы Михайло уже оторопѣлъ.
Если бы не борьба Анны и Христины изъ-за первенства въ хозяйствѣ — въ Крюйсовомъ домѣ могло бы быть всегда тихо. А главное, еслибы у всѣхъ было занятіе, работа…
Скавронскіе съ дѣтьми жили мирно. Марьи было положительно не слыхать въ домѣ, а Карлусъ часто выходилъ и выѣзжалъ. Впрочемъ, онъ даже не допускалъ Анну до противорѣчія себѣ въ чемъ-либо.
— Ну… Анна Самойловна… Я, голубушка, тебѣ не Михайло твой! говорилъ онъ строго сестрѣ. Да къ тому же и деньги-то на прожитокъ нашъ государыня велитъ мнѣ на руки выдавать.
И Анна смолкала тотчасъ же.
Однажды, когда дѣти Ефимовскія черезчуръ отколотили за что-то третьяго сына Скавронскаго Ивана, а Мартынъ, постарше, отомстилъ съ лихвою за братишку — то Анна ворвалась къ Карлу су на половину и стала кричать, что она всѣхъ его сыновей сама отколотитъ до смерти за своихъ.
— Я твоихъ чертенятъ всѣхъ передушу! вскрикнула она въ пылу гнѣва.
— А! вотъ какъ! Ладно! выговорилъ Карлъ Самойловичъ холодно, но гнѣвно. Ладно, сестра… Посмотримъ! Марья, давай мнѣ мой новый кафтанъ. Поѣду во дворецъ просить государыню, чтобы она сейчасъ указала Анну съ семьей изъ этого дома перевести въ другое помѣщеніе…
Анна смутилась, тотчасъ же стала просить прощеніе у брата и съ тѣхъ поръ смирилась передъ нимъ. За то война между взрослыми и юными Ефимовскими и Генриховыми продолжалась еще пуще.
Одинъ Ѳедоръ Самойловичъ былъ въ сторонѣ, ходилъ угрюмый и только изрѣдка выговаривалъ.
— Эхъ, какъ бы я васъ — будь я властенъ — успокоилъ… Плачутъ по васъ палка да кнутъ.
Графъ Ѳедоръ Самойловичъ сталъ еще тише, чѣмъ былъ прежде, но вмѣстѣ съ тѣмъ становился какъ будто умнѣе и злѣе. Добродушіе его замѣнилось какой-то ядовитостью по отношенію ко всему и ко всѣмъ.
Съ Дирихомъ случилось то же, что съ инымъ безобиднымъ звѣремъ, котораго человѣкъ беретъ съ воли полей и лѣсовъ и запираетъ въ клѣть, желая прикормить себѣ на потѣху. И лисица, и барсукъ, и даже иной матерый заяцъ, не трогая человѣка на волѣ, разъ въ неволѣ, въ рабствѣ — огрызаются и кусаются…
Дирихъ бывало никогда ни на кого не огрызался, ни надъ кѣмъ не издѣвался, теперь же онъ вполголоса или совсѣмъ себѣ подъ носъ ворчалъ на всѣхъ, въ особенности на двухъ сестеръ, и часто находилъ въ себѣ умѣніе остроумно и ядовито пошутить надъ ними.
Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сталъ все чаще выпивать и бродилъ если не пьяный, то отуманенный виномъ.
Ворчаньемъ и виномъ Дирихъ срывалъ или тушилъ свое собственное горе. — Разлука съ Триной — камнемъ лежала у него на сердцѣ, съ такимъ же гнетомъ какъ и въ первые дни, во время пути изъ Риги въ Петербургъ.
Въ Стрѣльнѣ Дириху жилось еще какъ-то легче, но послѣ переѣзда въ Крюйсовъ домъ — онъ началъ тосковать.
Вдобавокъ были въ этомъ домѣ двѣ вещи, которыя его дѣлали несчастнымъ. Во-первыхъ у него была большая кровать съ бѣльемъ и одѣяломъ, въ которую братъ его Карлу съ приказывалъ ему ложиться на ночь и строго слѣдилъ за исполненіемъ приказанія.
— Это царица указала, строго говорилъ Карлусъ. И мнѣ она велѣла нарочито блюсти за этимъ.
Дирихъ окончательно не могъ спать въ этой кровати раздѣтый и «голымъ тѣломъ», какъ онъ выражался, жалуясь брату. Ему было и неловко, и холодно, а главное — какъ-то совѣстно предъ самимъ собой, предъ своей прямой и чистой душой, не допускавшей комедіи и обмана.
Разумѣется, Дирихъ, когда могъ, обманывалъ брата и въ недѣлю раза три или четыре спалъ одѣтый на полу, подостлавъ кафтанъ. И сладко спалъ онъ въ эти ночи, слаще чѣмъ на матрасѣ, подъ одѣяломъ, но «голымъ тѣломъ».
Другое обстоятельство, выводившее Дириха изъ себя, преслѣдовавшее его въ этомъ домѣ какъ бы нечистая сила — были многочисленныя большія, стоячія, или развѣшанныя повсюду зеркала. Отъ этихъ проклятыхъ «дыръ», какъ называлъ ихъ Дирихъ, никуда дѣваться было нельзя.
Всюду были эти огромныя, свѣтлыя, блестящія какъ окна — «дыры», а въ нихъ добро бы видно было лѣсъ, рѣчку, поселокъ! — а то самъ и самъ! Видѣть самого себя, со всѣхъ сторонъ — было Дириху нестерпимо. Никогда отъ роду прежде онъ не видывалъ самого себя, проживя почти сорокъ лѣтъ на свѣтѣ.
Случалось прежде видѣть разъ съ десятокъ въ кусочекъ зеркала свой носъ или глазъ, и то ради баловства. А тутъ, въ эти большущія дыры, видишь и руки, и ноги, видишь какъ идешь, какъ говоришь… Даже какъ-то страшно.
— Чистое навожденіе! бурчалъ сначала Дирихъ. Дьявольщина! Хотя вскорѣ страхъ прошелъ, но осталось худшее… Ему будто «больно» было глядѣться въ зеркало. Увидишь себя и всего какъ-то начнетъ крючить и съеживать, даже тошнитъ.
А этихъ большихъ зеркалъ было въ домѣ десятка съ два!..
Другая личность, тоже измѣнившаяся въ новой обстановкѣ на особый, необычный и неожиданный, конечно, ладъ — была графиня Марья Ивановна Скавронская. Она все молчала, иногда призадумывалась, иногда тяжело вздыхала, но никому не говорила, что у нея на умѣ бродитъ.
Она окончательно не знала и не могла по совѣсти сказать: рада ли она перемѣнѣ, происшедшей со всей семьей.
Она была безмѣрно счастлива въ тотъ мигъ, когда свидѣлась съ мужемъ послѣ разлуки и узнала, что онъ живъ и невредимъ. Но затѣмъ, все, что произошло послѣ этого, заставляло ее сомнѣваться.
Однажды, оставшись одна съ дочерью, слушая ея разсказы о царицѣ и придворныхъ порядкахъ — Марья Ивановна не выдержала, вздохнула и вымолвила:
— Да, все это такъ… Но, ей Богу, лучше было бы, еслибъ мы остались въ Дохабенѣ. Я, глупая, такъ думаю.
— Какъ? удивилась Софья.
— Да… Лучше бы было, еслибъ царица дала намъ денегъ купить землю, обстроиться и жить просто какъ богатые поселяне живутъ. Мы бы отлично зажили, на тотъ-же нашъ старый ладъ, но безъ нужды, и безъ утомительной работы на пана. А теперь, чую я, только худое будетъ съ нами.
— Царица ничего вамъ худого не сдѣлаетъ, за это ужъ даже я могу поручиться! воскликнула Софья, не понявшая матери.
— Не царица… Мы сами себѣ худое всякое причинимъ, объяснилась Скавронская. Посмотри, какіе мы всѣ становимся. Мы ужъ не тѣ, а хуже, много хуже… Дирихъ… ну Ѳедоръ что ли… сталъ много пить. Этакъ онъ скоро совсѣмъ горькій пьяница сдѣлается. Твой отецъ сталъ такъ много кушать, что все болѣетъ, а прежде никогда не болѣлъ. Онъ сталъ скучать, а прежде никогда не скучалъ. Антонъ мой болтается по столицѣ и не вѣсть что творитъ, меня разлюбилъ, все огрызается, даже разъ мужичкой назвалъ. Христина все спитъ и теперь стала совсѣмъ какая-то другая, лѣнивая и точно какой деревянный истуканъ. Анна стала злая и жадная. Что ни увидитъ, хотѣла бы все себѣ у насъ оттягать… Нѣтъ, дочка, мы худо кончимъ въ этакой жизни. Мнѣ-то что… А вотъ сыновья, три сына… Подростутъ Мартынъ и Иванъ, тоже начнутъ творить, что теперь вотъ Антонъ творитъ.
Слова графини Скавронской, относительно старшаго сына, подтвердились тотчасъ же, хотя и совершенно неожиданно.
Пока мать съ дочерью бесѣдовали, въ сосѣднихъ комнатахъ послышался шумъ и крики, а затѣмъ появился Антонъ Скавронскій, красный и шатающійся на ногахъ…
— Опять… воскликнула Марья Ивановна, вставая на встрѣчу къ сыну. Да что жъ это такое, Софья, полюбуйся… Что я тебѣ сейчасъ сказывала?
— Молчать! закричалъ Антонъ покачиваясь. Молчать! ты мнѣ не указъ. Я гардемаринъ флота… Понимаешь. Нѣтъ, ты, мужичка, этого… Не можешь этого понять. Не можешь…
— Какъ ты смѣешь такъ матушку обзывать! воскликнула Софья, наступая на брата.
— Вы обѣ бабы дуры! заоралъ Антонъ. Говори, что есть арихметика-логистика? А? Не знаешь… А я фендрикъ! Я знаю… А ты дура. Арихметика есть сугуба. Первая арихметика, политика сирѣчь, гражданская! заговорилъ Антонъ нараспѣвъ, твердо, но безсмысленно зазубренныя слова…
— Ну вотъ… Все, знай, одно повторяетъ, сказала мать.
— Молчи! заоралъ Антонъ… Первая арихметика, политика сирѣчь гражданская, а вторая арихметика логистика, хрипливо запѣлъ онъ снова, не ко гражданству токмо, но и къ движенію небесныхъ круговъ… Дурамъ вамъ не по рылу… Подите къ чорту…
— Если ты будешь пить и грубіянствовать съ матушкой, вспыльчиво произнесла Софья, то я все доложу государынѣ. Тебя разжалуютъ въ солдаты, поставятъ къ ружью.
— У насъ нѣтъ солдатъ… У насъ навигаторы…
— Поди. Выспись… Антонъ… мягко сказала Марья Ивановна, взявъ сына за руку.
— Не смѣй трогать, мужичка! закричалъ снова Антонъ. Самъ пойду, самъ лягу`и самъ высплюсь.
И малый, шатаясь, прошелъ въ свою горницу.
Марья Ивановна начала плакать.
Софья не произнесла ни слова, не стала успокаивать мать и молча уѣхала отъ нея.
Она чувствовала, что мать права, что, кромѣ худого, нечего ждать въ будущемъ для Антона, а пожалуй и для другихъ братьевъ.
«Да. Это правда, думалось ей уже у себя въ горницѣ во дворцѣ. Дали бы денегъ купить усадьбу и землю, а не возили бы сюда. Да, правда»…
И Софьѣ вдругъ представилась усадьба красивая, просторная, съ садомъ, съ прудомъ… А вокругъ земли много, деревня со своими крѣпостными холопами. А она живетъ богато въ этой усадьбѣ съ мужемъ. Съ нимъ, конечно, съ Цуберкой!..
— Господи! А вѣдь это могло бы быть! Это не чудо! прошептала Софья сама себѣ.
— Вскорѣ, по особой и безсознательной потребности сердца, Софья чаще и больше сидѣла и бесѣдовала съ своимъ простоватымъ дядей графомъ Ѳедоромъ Самойловичемъ.
Случалось, что фрейлина просиживала у дяди по три часа, и о чемъ они бесѣдовали наединѣ — было никому неизвѣстно, а графу Карлу Самойловичу даже и непонятно, удивительно. О чемъ можетъ его умница-дочь бесѣдовать съ простакомъ братомъ — было загадкой для него. А между тѣмъ дѣло было самое простое.
Графъ Ѳедоръ говорилъ племянницѣ безъ конца о своей милой, дорогой, неоцѣненной и незамѣнимой Тринѣ.
Графиня Софья говорила дядѣ о своемъ миломъ, золотомъ и несравненномъ Цуберкѣ.
И оба слушали другъ друга, вмѣстѣ вздыхали, горевали или мечтали, обманывая себя несбыточными надеждами… Но оба за то отводили душу. Дядя не называлъ Цуберку свинопасомъ, а племянница не называла Трину дурнорожей латышкой.
Въ сущности и дядя, и племянница искренно сочувствовали другъ-дружкѣ и взаимно находили сердечный откликъ въ своихъ одинаковыхъ печаляхъ. Софья жаловалась, что ей ищутъ и скоро найдутъ постылаго человѣка въ мужья, а Ѳедоръ жаловался, что его задумываютъ тоже женить на какой-то дворянкѣ.
Однажды, когда Софья пріѣхала въ Крюйсовъ домъ и пришла прямо не къ отцу, а въ горницы дяди Ѳедора Самойловича, она нашла его въ какомъ-то странномъ состояніи. Не сразу могла дѣвушка понять, что ей представилось. Графъ Ѳедоръ Самойловичъ сидѣлъ у стола предъ двумя опорожненными скляницами и былъ совершенно пьянъ.
Увидя племянницу, онъ дико повелъ глазами и заоралъ какъ звѣрь:
— Врешь! я Дирихъ, а не Ѳедоръ. Не хочу я… Врете вы, черти. Не графъ! Врете… И не голый…
Софья, конечно, не разъ въ своей жизни на деревнѣ видала пьяныхъ и поэтому не смутилась нисколько. Но видя, что бесѣдовать на этотъ разъ съ дядей нельзя, повернулась и хотѣла уходить.
— Стой! Софья. Это ты… Родная! Стой… Не бойся! Иди сюда! выговорилъ Ѳедоръ Самойловичъ совершенно другимъ голосомъ.
Софья остановилась.
— Иди. Иди. Сядь… Ты одна… Одна’ты, родная, все понимаешь…
Ѳедоръ Самойловичъ началъ всхлипывать и затѣмъ, нѣсколько разъ ударивъ себя въ грудь, зарыдалъ такъ отчаянно, что огласилъ всѣ сосѣднія горницы.
— Губители! Злодѣи! Что я имъ сдѣлалъ? За что они меня всего лишили? Зачѣмъ они мнѣ, проклятые москали, не отрубятъ голову на площади? Одинъ бы конецъ… Гдѣ Трина? А? Гдѣ она? спроси у нихъ, у злодѣевъ… Спроси, родная…
Софья стала успокаивать дядю; онъ пересталъ кричать, но продолжалъ горько плакать навзрыдъ какъ малый ребенокъ и причитать по-бабьи… И все перебралъ онъ, всѣ свои горести… И разлуку съ Триной, и спанье «голымъ тѣломъ», и зеркала, и обиды отъ Анны и ея дѣтей…
Эти горючія слезы какъ будто постепенно отрезвляли графа Ѳедора Самойловича. Онъ сталъ смотрѣть разумнѣе и только покачивался на стулѣ безпомощно, какъ бы хилый и разслабленный старикъ.
— Не могу я тутъ жить взаперти… да въ «дыры» смотрѣться! Что мнѣ ихъ золотыя стѣны, да* золотые стулья. Провались все это. Я уйду. Убѣгу. Пѣшкомъ дойду до Литвы… Разыщу Трину. Я не хочу жить безъ Трины. Ты забыла… Продала своего жениха Цуберку за ихъ золотые стулья. А я нѣтъ. Я не таковъ… У меня здѣсь… Вотъ гдѣ у меня Трина.
И графъ Ѳедоръ Самойловичъ сталъ жестоко, съ озлобленіемъ стучать себѣ въ грудь.
— А ты продала Цуберку. Ты такая же, какъ всѣ они… А гдѣ онъ, бѣдный, теперь… Онъ-то, поди, тебя любитъ, помнитъ, изнываетъ теперь по тебѣ… А ты на золотыхъ стульяхъ сидишь…
Но полупьяный Ѳедоръ Самойловичъ вдругъ замолчалъ и сталъ, удивленно вытаращивъ глаза, глядѣть на племянницу. Софья рыдала въ свой чередъ, закрывая лицо руками.
— Что ты… Что… О чемъ? глупымъ голосомъ спрашивалъ дядя, но не получалъ отвѣта отъ дѣвушки, страстно и судорожно рыдавшей противъ него.
Почти одновременно съ переѣздомъ «оной фамиліи» изъ Стрѣльны въ Крюйсовъ домъ, въ Петербургъ прибыла издалека и остановилась въ небольшомъ гербергѣ, подешевле и поскромнѣе прочихъ, одна польская панна.
Не говоря ни слова по-русски, она въ первые дни не выходила никуда, но разсылала за то повсюду привезеннаго съ собой молодого хлопа, смѣтливаго и прыткаго, который исполнялъ всѣ ея порученія. На этотъ разъ порученіе панны состояло въ томъ, чтобы разыскать въ столицѣ Московской имперіи какого-нибудь ходатая по дѣламъ, дьяка или писаря.
Эта панна была — старостиха Ростовская, пріѣхавшая въ столицу хлопотать и жаловаться на кровную обиду.
Лихая нравомъ помѣщица почти ночей не спала, со злости, съ того дня, что Анна съ семьей исчезла изъ ея имѣнія. Разумѣется, при этомъ, старостиха не сидѣла сложа руки… Вскорѣ послѣ бѣгства рабовъ ея, она тотчасъ же послала въ Петербургъ повѣреннаго; но онъ вернулся, объявивъ, что въ столицѣ слыхомъ не слыхали о лицахъ, коихъ она разыскивала.
Старостиха послала своего повѣренаго слишкомъ рано: семья Ефимовскихъ была тогда еще въ Ригѣ.
Захвативъ съ собой денегъ для ходатайства и всѣхъ хлопотъ, не столько изъ жадности и желанія получить выкупъ за своихъ крестьянъ, сколько изъ-за обиды — старостиха рѣшила ѣхать сама.
Появленіе ея въ Петербургѣ какъ разъ совпало съ переѣздомъ семьи въ Крюйсовъ домъ.
Черезъ нѣсколько дней молодой малый уже разыскалъ для панны дьяка, который, если самъ не говорилъ по-польски, то былъ женатъ на женщинѣ, родомъ еврейкѣ, говорившей на нѣсколькихъ языкахъ. И вотъ, при помощи переводчицы, панна толково передала дьяку все свое дѣло и цѣль своего прибытія.
Подъячій, конечно, объяснилъ старостихѣ, что дѣло это крайне мудреное… Заявлять свои помѣщичьи права на семью было даже нѣсколько опасно. Но старостиха была не изъ тѣхъ женщинъ, которыя могли бы струсить.
— Мнѣ какое дѣло… Кто она ни будь, эта Анна, — она моя холопка. И никто ее у меня отобрать не можетъ насильно. Пускай купятъ!.. Да и второе, я не русская, а подданная короля польскаго.
Подъячій, не смотря на свое обѣщаніе въ продолженіе цѣлыхъ двухъ недѣль не сдѣлалъ, разумѣется, ничего. Онъ только разузналъ черезъ людей Крюйсова дома, живетъ ли тамъ дѣйствительно семья, состоящая изъ пяти человѣкъ, по имени Якимовичевы или Ефимовскіе. Вмѣстѣ съ этимъ онъ узналъ, что въ семьѣ часто поминаютъ вотчину панны и ее самое, старостиху. При этомъ большею частью Анна, ея мужъ и дѣти равно ругаютъ прежнюю свою помѣщицу не на животъ, а на смерть.
Пока ходатай не предпринималъ еще ничего серьезнаго, старостиха не дремала и продолжала сама свои попытки и розыски.
Кто-то изъ поляковъ, шляхтичъ, съ которымъ она познакомилась случайно, на какомъ-то гуляньѣ, далъ ей добрый совѣтъ… И старостиха тотчасъ же воспользовалась имъ. Шляхтичъ объяснилъ паннѣ-старостихѣ, что есть одна личность въ Петербургѣ, которая можетъ взять ее подъ свое покровительство и похлопотать объ дѣлѣ.
— Онъ важный, богатѣющій польскій магнатъ графъ Сапѣга. Къ тому же онъ и съ императрицей состоитъ въ пріязни… Если онъ не обдѣлаетъ это дѣло — ну тогда нечего и пробовать.
И старостиха однажды добилась аудіенціи у стараго магната.
Графъ Сапѣга, привыкшій къ тому, что къ нему часто обращались его соотечественники, большею частью ради помощи, принялъ старостиху въ числѣ прочихъ.
Въ залѣ, гдѣ происходилъ пріемъ, было нѣсколько постороннихъ лицъ.
— Я не могу, ясновельможный панъ, объясняться при другихъ лицахъ, объясняла Ростовская. Дѣло мое государственной важности.
На подобнаго рода заявленіе, которое не мало удивило Сапѣгу, онъ предложилъ паннѣ пройти въ свой кабинетъ. Здѣсь панна разсказала графу все и, прося его заступничества и покровительства, заявила, что удовольствуется выкупомъ.
— Пускай русское правительство заплатитъ мнѣ за семью Анны хотя бы только тысячу рублей.
— Помилуй, пани!.. воскликнулъ Сапѣга… Такой цѣны за семью холоповъ, весь свѣтъ обойди, не услышишь… Ты сама знаешь, какая холопу съ женой и съ малолѣтними дѣтьми красная цѣна, какъ у насъ въ Литвѣ, такъ и здѣсь… А здѣсь даже, почитай, много дешевле… А за тысячу рублей можно купить вотчину съ двумя стами душъ.
— Все это вѣрно, ясновельможный панъ, да моя холопка не простого происхожденія.
— Ну, это ты, пани, врешь… отозвался смѣясь магнатъ.
Однако Сапѣга «обѣщалъ старостихѣ похлопотать объ ея дѣлѣ и назначилъ паннѣ явиться черезъ недѣлю за отвѣтомъ.
Панна рѣшила, что сидѣть цѣлую недѣлю безъ дѣла и скучно, да и глупо… Ей пришло на умъ воспользоваться этимъ временемъ, чтобы побывать въ гостяхъ у своихъ холоповъ.
На третій же день послѣ свиданія съ Сапѣгой, старостиха Ростовская, нанявъ извозчика, велѣла себя везти въ Крюйсовъ домъ.
Подъѣхавъ къ большому дому, который былъ много выше и красивѣе сосѣднихъ, старостиха, быть можетъ въ первый разъ въ жизни, призадумалась.
„Или все вранье, подумала она, что они живутъ въ этомъ домѣ… Вѣроятно, въ какомъ-нибудь другомъ ихъ помѣстили. Или же стали они совсѣмъ будто паны важные“…
Разспросивъ какого-то сѣденькаго старичка, сидѣвшаго на ступеняхъ крыльца, старостиха узнала, что въ этомъ домѣ, который дѣйствительно Крюйсовъ домъ, живетъ господинъ графъ Карлу съ Самойловичъ Скавронскій, а съ нимъ вмѣстѣ помѣщается его семья, да еще двѣ его сестрицы: панна Ефимовская съ семействомъ и панна Генрихова съ семействомъ.
— Ну, вотъ, ихъ-то мнѣ и нужно!.. сказала старостиха, войдя въ швейцарскую, гдѣ сидѣло нѣсколько человѣкъ лакеевъ.
Не скоро Анна, бывшая въ углу дома, узнала о томъ, что ее спрашиваетъ какая-то барыня. Такъ какъ Ефимовскіе опасались гостей, иногда заѣзжавшихъ въ Крюйсовъ домъ, то всякій разъ отправлялись совѣтоваться съ братомъ Карломъ
Самойловичемъ. На этотъ разъ Анна послала своего мужа къ брату.
— Какая-то барыня насъ спрашиваетъ, сказалъ онъ Карлусу.
— Ну, такъ что же?..
— Да какъ намъ тутъ поступить… Боимся мы съ женой, можетъ быть, какая важная барыня… Ты лучше бы ее къ себѣ пустилъ.
Карлъ Самойловичъ прежде всего отправилъ человѣка узнать, кто такая барыня. Вернувшійся назадъ лакей объяснилъ, что спрашиваютъ не его, Скавронскаго, а госпожу Анну Самойловну, и спрашиваетъ старостиха Ростовская.
Имя это имѣло такое значеніе для Михайлы Ефимовскаго, что онъ и теперь, забывъ всю перемѣну, съ семьей происшедшую, измѣнился въ лицѣ.
— Что ты… Ошалѣлъ что ли! вымолвилъ Карлъ Самойловичъ. Что же она тебѣ здѣсь сдѣлать можетъ… Выпоретъ что ли!..
Но Михайло Ефимовскій, ничего не отвѣчая, пустился бѣгомъ на половину жены.
— Панна Ростовская!.. Панна Ростовская!.. прокричалъ онъ такимъ голосомъ, какъ если бы его собирались казнить.
Анна тоже смутилась. Не смотря на то, что она была женщина умная, но, въ силу долголѣтней привычки дрожать передъ этимъ именемъ, она и теперь чуть-чуть струсила, оторопѣла и стояла какъ столбъ, не говоря ни слова.
— Ну, что же… произнесла она, наконецъ, разводя руками. Вѣдь не можетъ же она, панна, насъ взять силкомъ да и увезти… Да, пустое!.. Чего ты, глупый, растерялся… да и я-то тоже глупѣе тебя… Что она намъ можетъ сдѣлать? Теперь конецъ… Мы вольные люди. Теперь ужъ я покажу ей себя!..
И Анна, нѣсколько ехидно улыбаясь, крикнула людямъ въ ближайшую комнату:
— Ступайте и ведите сюда эту барыню!
Черезъ нѣсколько минутъ появилась панна Ростовская. Она шла, медленно оглядываясь по сторонамъ, по стѣнамъ, по мебели. Лицо ея выражало одно изумленіе.
Обѣ женщины встрѣтились. Панна улыбнулась благосклонно и ласково, а Анна нѣсколько ехидно. Онѣ стали другъ передъ другомъ, не зная, что сдѣлать и что сказать. Михайло съ невольнымъ чувствомъ, котораго онъ не могъ пересилить,
стоялъ за женой, будто бы хотѣлъ за нее спрятаться. Въ дверяхъ появились трое ихъ сыновей и съ неподдѣльнымъ ужасомъ взирали на страшную старостиху… Они лучше и больше всѣхъ мальчишекъ въ вотчинѣ панны были знакомы съ ея барскими ручками, не гнушавшимися давать затрещины и надирать вихры. Старшаго сына даже поразило теперь то обстоятельство, что, панна-старостиха стояла посреди горницы съ пустыми руками, безъ своей трехъ-хвостки.
— Ну, что же… Поцѣлуемся теперь, выговорила старостиха… Вишь, какъ вы живете…
Женщины сухо поцѣловались, только для примѣра. Старостиха не желала цѣловаться какъ слѣдуетъ, а Анна все-таки какъ-то не посмѣла. Затѣмъ панна безъ приглашенія сѣла на диванъ и вымолвила:
— Ну, садись… Побесѣдуемъ. Я пріѣхала, изъ-за васъ… Ловко ты, моя голубушка, меня обдѣлала. Вѣкъ буду жить, не забуду, какую дуру изъ меня сотворила… Вѣдь ты меня ограбила.
— Какъ ограбила!?.. произнесла Анна.
— Да такъ ограбила. Если бы ты не убѣжала, — то я бы тебя за хорошую цѣну могла продать… А теперь пріѣзжай да хлопочи… А все таки я тебѣ скажу, что я это дѣло такъ не оставлю. Мнѣ что же… Я польская подданная, что жъ мнѣ боятся!… Пускай она всю семью вашу у меня выкупитъ.
Анна сидѣла, ухмыляясь ехидно, но тѣмъ не менѣе какой-то трепетъ все-таки западалъ ей въ душу.
Ей представлялось нѣчто возможное по ея мнѣнію, а между тѣмъ это нѣчто было ужасно. Вдругъ царица скажетъ: „не хочу я тебя выкупать, Анна, а поѣзжай ты обратно въ крѣпость и въ кабалу къ своей паннѣ“… И что тогда эта панна, теперь цѣлующаяся съ ней, сдѣлаетъ!.. И чувство увѣренности въ своей судьбѣ смѣнялось ежемнутно чувствомъ страха и сомнѣній.
Панна что-то говорила шибко и громко. Но Анна не слушала и понемножку старалась овладѣть собой. Она поглядѣла на своего мужа, увидѣла его несчастную, все еще подобострастную позу около кресла старостихи… И вдругъ Аннѣ стало смѣшно, вдругъ почему-то смѣлость вернулась къ ней.
— Это дѣло, пани, до насъ, можно сказать, не касается, сказала Анна. Отправляйтесь и просите царицу… Захочетъ она вамъ что заплатить — тѣмъ лучше для васъ… А не заплатитъ, то вы…
— А не заплатитъ, — такъ я васъ повезу къ себѣ домой! выговорила старостиха, слегка вспыливъ.
— То-ись какъ же?.. Какъ же, пани, силою возьмешь всѣхъ?
— Вѣстимо, силою. Найму молодцовъ, свяжу и повезу.
— А здѣшніе солдаты позволятъ тебѣ это? вымолвила Анна.
— А какъ же не позволятъ. Я польская подданная…
Анна ничего не отвѣтила. Въ ней опять не было увѣренности, что она права, а панна не права… Царица должна ихъ выкупить, а если не захочетъ — то должна ихъ отпустить въ кабалу… И вдругъ Анна надумалась и, обернувшись къ мужу, вымолвила:
— Позови брата Карлуса.
— Отлично, подхватила старостиха, позови сюда Карлуса вашего. Я съ нимъ побесѣдую. Онъ пойметъ все. Онъ, сказываютъ, всѣхъ васъ умнѣе.
Карлъ Самойловичъ явился тотчасъ же, и панна Ростовская увидала сразу, что братъ далеко не похожъ на сестру. Карлу съ, прежде чѣмъ прійти, успѣлъ надѣть новый кафтанъ съ позументомъ. Войдя въ комнату, онъ сталъ передъ старостихой руки въ боки, оглядѣлъ ее съ головы до пятъ, покачалъ головой и усмѣхнувшись выговорилъ:
— Вишь, какая молодецъ баба! Вижу я теперь, что правду мнѣ Анна про тебя сказывала, что ты свирѣпа съ людьми… По лицу видно, что ты людоѣдъ… Ну, а гдѣ же кнутъ твой?.. Али оставила дома?.. Напрасно!.. Ты бы и кнутъ съ собой взяла…
— Зачѣмъ онъ мнѣ здѣсь… вымолвила старостиха, нѣсколько опѣшивъ сразу отъ дерзкихъ словъ Скавронскаго.
— Ладнѣе бы было съ кнутомъ. Къ лицу! Вотъ что солдатъ съ ружьемъ…
— Онъ мнѣ здѣсь не нуженъ. Сѣчь некого ради науки.
— Какъ, некого… Мы можетъ быть его у тебя отобрали да тебя же бы и отстегали.
Панна вспыхнула…
— Видно, ты и впрямь дворянинъ со вчерашняго дня… Мужикъ былъ, мужикомъ и остался.
— Нѣтъ, я не мужикъ, пани… Да и не былъ имъ никогда. Анна, Христина, да братъ Дирихъ — были мужиками; а я никогда имъ не былъ. Да и хорошее дѣло!.. Будь я твоимъ, къ примѣру крѣпостнымъ, я бы былъ теперь въ каторгѣ, потому что я тебѣ непремѣнно бы голову свертѣлъ.
— Ну, ты браниться съ панной брось, выговорила Анна… Давай поговоримъ лучше о дѣлѣ.
Анна заговорила уже совершенно другимъ голосомъ.
Обращеніе брата Карлуса съ этой когда-то страшной старостихой, и, вдобавокъ, ея легкое смущеніе, которое не ускользнуло отъ зоркаго глаза Анны — все это сильно подѣйствовало на умную женщину. Она стала смѣлѣе и сама увѣряла себя мысленно, что никакой бѣды отъ прибытія старостихи быть не можетъ.
Ростовская разъяснила все Карлу Самойловичу. Онъ выслушалъ и разсмѣялся.
— Такъ ты пріѣхала тратиться, пани?.. Видно, у тебя денегъ много!.. Во что же тебѣ обойдется твое путешествіе сюда и обратно… Пожалуй, поди, рублей пятьдесятъ…
— Больше, больше!.. воскликнула старостиха.
— Ну, хоть и больше… Хотя при твоемъ скряжничествѣ, пожалуй, меньше… И зачѣмъ же ты тратиться сюда пріѣхала? Велятъ тебѣ сказать, что Анна съ мужемъ и съ дѣтьми россійская дворянка, и что тебѣ, старостихѣ Ростовской, нѣтъ до нихъ никакого дѣла.
— Нѣтъ… Я такъ не позволю! выговорила панна, опять вспыливъ.
— Да тебя о твоемъ позволеніи и не спросятъ. А будешь шумѣть…
— Конечно, буду шумѣть.
— Вѣрю… Вижу, что будешь шумѣть… Не такой ты человѣкъ. У тебя на лицѣ шумъ написанъ… А будешь ты шумѣть — то тебя свяжутъ по рукамъ и ногамъ, положатъ въ санки и повезутъ обратно въ Польское королевство.
— Ну, это ты врешь, господинъ Карлъ Самойловичъ! воскликнула старостиха, вставая съ кресла.
— Ну, вотъ, увидишь!.. разсмѣялся Скавронскій.
— Больше мнѣ съ тобой толковать не о чемъ. И старостиха, обернувшись грозно къ Аннѣ, выговорила. Я уже была у нашего ясновельможнаго пана и магната — графа Сапѣги. Онъ мнѣ обѣщалъ охлопетать либо выкупъ большой, либо васъ всѣхъ въ кандалы и съ солдатами ко мнѣ отправятъ.
— Это это же… Сапѣга обѣщалъ? выговорилъ Карлъ Самойловичъ.
— Да, самъ ясновельможный панъ Сапѣга.
— Правда ли это? Ты врешь, можетъ быть..
— Убей меня Богъ, если я вру… Онъ мнѣ все дѣло справитъ.
— Увидишь ты его, пани, скоро?..
— Да, увижу черезъ четыре дня.
— Ну, такъ, пани, скажи ему отъ меня… Можешь ты аккуратно мое порученіе справить?
— Могу!.. удивилась Ростовская.
— Ну, хорошо. Скажи ему отъ меня, что графъ Карлъ Самойловичъ приказалъ графу Сапѣгѣ низко кланяться, и сказать, что онъ дуракъ. Онъ — Сапѣга, а не я…
Скавронскій сказалъ это такимъ голосомъ, что Анна, будучи все время задумчива, разсмѣялась, даже Михайло робко улыбнулся, а дѣти, стоявшія въ дверяхъ, начали хихикать.
— Ну, что жъ! Вы же мужики были, мужики и остались, выговорила Ростовская важно и, не прощаясь, пошла изъ горницы.
Черезъ четыре дня, старостиха была снова у Сапѣги. На этотъ разъ самъ магнатъ попросилъ панну къ себѣ въ кабинетъ и объяснилъ ей, что хлопоталъ по ея дѣлу, но результатъ получился совсѣмъ неожиданный… Ей, паннѣ, приказано немедленно выѣзжать изъ Петербурга къ себѣ домой.
— Главное, пани, не дѣлай ты никакого шуму, даже не говори никому, что Михайло и Анна Ефимовскіе твои бывшіе холопы, а то будетъ тебѣ непріятность. Приключится что-нибудь худое.
— Да какъ же это такъ?!. растерялась старостиха.
— Да такъ. Даже и говорить никому не надо, за какимъ дѣломъ ты сюда пріѣхала.
— А выкупъ?
— Какой выкупъ… Пойми ты, никакой рѣчи объ этомъ и быть не можетъ… Уѣзжай поскорѣе. Мнѣ вѣрные люди сказали, что это самое лучшее будетъ.
— Кто же тебѣ, панъ ясновельможный, сказалъ?.. И какъ могу я, какъ дура какая, уѣхать съ пустыми руками отсюда… Нѣтъ, панъ, я не такая. Я весь Петербургъ вверхъ ногами поставлю. Я до царицы дойду.
— Нѣтъ, пани, я тебѣ дружескій совѣтъ даю… Если на то пошло, то я прямо тебѣ скажу. Мнѣ сама государыня приказала тебя изъ Петербурга выпроводить безъ всякаго шума. Денегъ тебѣ ничего не дадутъ, и не потому, чтобы денегъ жалѣли… Пойми ты, деньги у русской царицы, вѣстимо, есть. А потому, что не хотятъ плодить разговоровъ о выкупѣ Ефимовскихъ. Здѣсь всѣ сдѣлаютъ видъ, что ты женщина ума рѣшившаяся, что семью Ефимовскихъ принимаешь за какихъ-то яко бы бѣжавшихъ у тебя хлоповъ Якимовичей. И вотъ тебя, яко бы безумную, свяжутъ да и засадятъ, пожалуй, куда-нибудь.
— Да вѣдь это разбой, ясновельможный панъ… Вѣдь это настоящій разбой!.. Отобрали у меня цѣлую семью и не хотятъ ничего заплатить. Я буду королю польскому жаловаться.
Сапѣга махнулъ рукой.
— Ну, я вижу, тебя не убѣдишь… Съ тобой говорить — все равно, что воду толочь. Ну, и ступай жалуйся королю польскому. А то хоть императору Римской имперіи… Да кстати ужъ прихвати и св. отца — папу.
Панна хотѣла продолжать разговоръ, убѣждать и просить Сапѣгу ходатайствовать о ней снова, чтобы получить хотя бы только пятьсотъ рублей, — но Сапѣга только отмахивался и молчалъ.
— Ну, вотъ что, ясновельможный панъ. Двѣсти рублей. Такъ ужъ и быть! воскликнула панна. Это мое послѣднее слово.
— Ну, а мое послѣднее слово, пани старостиха: какъ вернешься въ гербергъ, укладывай свои пожитки и тихонько выѣзжай изъ Петербурга домой.
Сапѣга всталъ и началъ выпроваживать молившую его на всѣ лады старостиху.
— Недосугъ мнѣ, пани. Ступай!..
Въ это время появился въ горницѣ какой-то молодой человѣкъ, и графъ Сапѣга, обернувшись къ нему, вымолвилъ довольно строго:
— Проводи панну до подъѣзда и прикажи внизу, что если панна захочетъ со мной опять видѣться, чтобы ей всегда говорили, что я уѣхалъ.
Ростовская озлобленно взглянула на магната, внутренно обозлилась, но промолчала и быстрой походкой двинулась чрезъ всѣ комнаты.
Разумѣется, въ Крюйсовомъ домѣ послѣ посѣщенія старостихи всякій день только и было рѣчи, что о ней, о ея намѣреніи и даже ея угрозѣ.
Карлъ Самойловичъ успѣлъ убѣдить сестру и зятя, что баба-людоѣдъ съ ума сошла, если рѣшилась угрожать имъ.
— Здѣсь, въ Петербургѣ, говорилъ онъ, — мы съ ней можемъ сдѣлать что хотимъ… Захотимъ — мы можемъ просто ее отколотить.
— Ну, вотъ!… воскликнула Анна. Какимъ же это образомъ?..
— Да очень просто. Ухвати это ее Михайло, коли она пріѣдетъ, да и отдуй… или хоть выпори. Что же она сдѣлаетъ? Кому она пойдетъ жаловаться? Царицѣ доложатъ — такъ объ закладъ бьюсь: она только посмѣется.
— Да это ты только такъ, ради смѣха говоришь? отозвалась Анна какимъ-то страннымъ голосомъ.
— Конечно, ради смѣха… Не станемъ же мы ее нарочно заманивать къ себѣ да пороть. Да и ей надо быть о двухъ головахъ, чтобы къ намъ пріѣхать опять… За насъ царица и вся Россійская имперія станетъ.
Черезъ день или два Карлъ Самойловичъ съѣздилъ къ своей дочери-фрейлинѣ, переговорить съ ней.
Софья побывала у императрицы, вышла къ отцу и сказала, что государыня знаетъ о пріѣдѣ старостихи Ростовской, что ей докладывалъ обо всемъ графъ Сапѣга.
— Ну, что же она? спросилъ Карлусъ. Какъ она это дѣло обсудитъ?
— Этого она мнѣ не сказывала, отвѣтила Софья.
— А говорила ты ей, что старостиха грозится Анну съ мужемъ и дѣтьми взять силой и увезти къ себѣ въ кандалахъ?
— Сказывала.
— Что же царица?
— Она много смѣялась…
— Ну, вотъ! Я тоже говорю! весело воскликнулъ Карлъ Самойловичъ.
— Спросила я у государыни, опасаться ли тетушкѣ самой, за себя и за семью?
— Ну, что же?..
— Государыня опять, еще больше, даже до слезъ смѣялась.
— Ничего она не сказала?
— Нѣтъ сказала: „ахъ вы глупые, глупые! Какая-то старостиха пріѣхала, да васъ напугала… Да васъ не только она, а и король польскій взять у меня не можетъ“.
— Ну вотъ, ну вотъ! весело воскликнулъ снова Карлу съ. И я такъ-то думалъ.
Разумѣется, весь этотъ разговоръ съ дочерью Скавронскій передалъ дома сестрамъ и всей семьѣ.
Не только Анна, но даже Михайло Ефимовскій пріободрились, смѣялись и подшучивали заглазно надъ старостихой.
— Экая въ самомъ дѣлѣ дура, говорилъ даже Михайло. Пріѣхала въ Петербургъ — насъ стращаетъ. А русскую царицу польскимъ королемъ испугать хочетъ… Этакая дура!
Графъ Ѳедоръ Самойловичъ скучалъ все болѣе и болѣе. Обстановка Крюйсова дома, казалось, тяготѣла надъ нимъ страшнымъ игомъ, онъ томился и чахъ, даже таялъ… какъ говоритъ народъ.
Дѣйствительно, прежде Дирихъ былъ если не очень плотный и дородный мужикъ, то все-таки не совсѣмъ тощій. Теперь графъ Ѳедоръ Скавронскій похудѣлъ настолько, что вся семья замѣтила это, несмотря на то, что видала его всякій день.
— Хворость какая-либо петербургская привязалась къ нему! говорила Христина.
— Это отъ тоски! Ему Трину жалко, бѣдному, говорила Марья. Выписать бы ее къ нему или его отпустить повидаться съ ней. За что бѣдному этакъ терзаться. Вѣдь онъ помретъ отъ жалости своей.
— Это все отъ пьянства. Онъ скоро сопьется совсѣмъ! говорили зятья Ефимовскій и Генриховъ.
— Все это отъ глупости отъ его, говорила Анна. Дуракъ онъ! А дуракъ и дурацкими болѣзнями болѣетъ, и дурацкой смертью умираетъ.
Но Ѳедоръ Самойловичъ однажды вдругъ пересталъ пить, повеселѣлъ, немного сталъ опрятнѣе одѣваться, чаще выходилъ и выѣзжалъ изъ дому и вообще измѣнился.
Всѣ дѣти Крюйсова дома дивились, глядя на „дядю Дириха“, какъ привыкли они называть его еще въ Ригѣ и въ Стрѣльнѣ.
Одинъ Карлъ Самойловичъ, присматриваясь къ брату, задумывался и тревожился. Ему показалось, что на блѣдномъ и худомъ лицѣ бѣлобрысаго брата было какое-то особенное будто торжественное выраженіе, а въ бѣлыхъ глазахъ что-то недоброе.
Ѳедоръ Самойловичъ, вдобавокъ, положительно избѣгалъ взгляда старшаго брата, будто боялся его. Можно было поневолѣ подумать, что у него не чисто на совѣсти.
— Что ты это? спросилъ однажды брата Карлъ Самойловичъ.
— Что? отвѣтилъ Дирихъ, глядя въ сторону.
— Повадка другая… Отскребся какъ конь… Жениться что ли собрался? Зазноба завелась?
Дирихъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, поднялъ глаза на брата и взглядъ его бѣловатыхъ зрачковъ блеснулъ яростно и озлобленно, какъ еслибъ братъ сказалъ ему нѣчто особенно оскорбительное.
— Чего обидѣлся? Тебѣ и вправду жениться бы слѣдъ. А то этакъ хуже пропадешь.
Дирихъ мотнулъ головой, повернулся къ брату спиной и на всѣ его рѣчи о необходимости жениться и начать житъ степенно „по-дворянски“ не отвѣчалъ ни слова.
Карлусъ махнулъ рукой и мысленно прибавилъ:
„Да что жъ мнѣ! Вѣкъ жили розно. Пускай дѣлаетъ, что хочетъ. Не маленькій. Хоть утопися!“
Однажды въ Крюйсовъ домъ пріѣхала Софья Карловна и, повидавъ всю родню, осталась обѣдать.
Видя, что мѣсто дяди, графа Ѳедора Самойловича, осталось незанято, она вспомнила о немъ и спросила у матери: — А что дядюшка, хвораетъ что ли?
— Нѣтъ, отозвалась мать. Онъ сидитъ у себя въ горницѣ, третій день не выходитъ, молчитъ какъ убитый и все о чемъ-то думаетъ.
— О чемъ ему думать! рѣзко замѣтила Анна Самойловна. Это ему дѣло не привычное. За него о прежде всегда его Трина думала…
— Не начудилъ бы онъ что-нибудь! сказалъ Карлъ Самойловичъ. Боюсь я очень, что братъ что-то затѣваетъ тайно. Не удивилъ бы онъ насъ.
Послѣ обѣда Софья пошла къ дядѣ. Дверь его оказалась заперта изнутри. Она постучалась.
— Кто тамъ? раздался угрюмый голосъ Дириха.
Софья назвалась… Щелкнулъ замокъ и дверь тотчасъ же отворилась.
— Ты… Иное дѣло. Входи, встрѣтилъ племянницу графъ Ѳедоръ Самойловичъ… И, впустивъ дѣвушку къ себѣ, онъ снова заперъ дверь на ключъ.
— Не хочу я ихъ видѣть. Никого. Они дураки! сердито прибавилъ онъ.
Сѣвъ и усадивъ племянницу, графъ тоскливо сталъ глядѣть на нее.
— Что ты, хвораешь? спросила Софья дядю.
— Нѣтъ… Но помру и безъ хворости, если не…
Онъ не договорилъ и замолкъ.
— Отчего же ты не выходишь отсюда, не обѣдаешь?..
— Я ѣмъ хлѣбъ. Вотъ, видишь… А вонъ вода въ кувшинѣ. Поѣмъ, и напьюсь.
— Одного хлѣба?..
— Одного хлѣба!.. насмѣшливо повторилъ дядя. Ахъ вы… И ты тоже… Ахъ, дураки. Да прежде что жъ вы ѣли. Все одни пряники да пироги… Или у васъ память у всѣхъ отшибло…
— Прежде. Да… Конечно — поневолѣ… Но теперь зачѣмъ же я буду одинъ хлѣбъ ѣсть! наивно сказала Софья.
Отъ мяса жиръ у человѣка заводится, а съ жиру человѣкъ бѣсится. Вотъ твои тетки, да и отецъ съ матерью тоже — стали мясо ѣсть и стали бѣситься. А я не хочу… Ну, говори мнѣ? Что ты? Какъ живешь?
— Ничего.
— Ничего… хорошо? Ну тебѣ-то можно по молодости. Привыкнешь и къ этой жизни… А я не могу… Я, Софья, уйду.
— Куда?
— Къ себѣ. Домой… Въ Литву или въ Лифлянды.
— Тебя, дядя, не пустятъ.
— Я и проситься не стану…
— Какъ же ты… Убѣжишь тайкомъ?
— Убѣгу… Что жъ… побоюсь что ли?! Мнѣ бы только за заставу выбраться, а разъ въ полѣ — меня ни съ какими собаками не отыщутъ.
— Государыня разгнѣвается, дядя.
— Ну такъ что жъ. Гнѣвайся на здоровье.
— Если тебя поймаютъ, то могутъ запереть въ крѣпость, солгала нарочно Софья.
— Не поймаютъ… А если и поймаютъ — то сажай! Запирай! Я тогда удавлюся. Хуже будетъ.
Дядя и племянница помолчали минуту.
— Тебѣ скучно. Ты скучаешь по Тринѣ? заговорила Софья.
На глазахъ Дириха отъ этихъ словъ сразу навернулись слезы. Онъ не отвѣтилъ и махнулъ рукой.
— Просить мнѣ государыню, чтобъ она велѣла разыскать и привести Трину? выговорила Софья.
— Просили. Я просилъ. Прошеніе подавалъ. Сказала, что все пустое. Что она меня женитъ на дворянкѣ. А это страшное дѣло.
— Отчего страшное?
— Я ее зарѣжу — эту дворянку.
— Богъ съ тобой, дядя…
— Они говорятъ: Тринѣ не годно быть здѣсь со мной, что она мнѣ чужая жена, и что дочери Трины поганыя латышки. А они сами здѣсь, дворяне и царедворцы, развѣ не живутъ съ чужими женами? Развѣ не пьянствуютъ здѣсь разныя боярыни…
— Полно. Что ты…
— Я правду говорю… Я все это знаю, отъ вѣрнаго человѣка.
И графъ Ѳедоръ Самойловичъ, оживясь, гнѣвно и озлобленно сталъ подробно разсказывать дѣвушкѣ все, что зналъ о житьѣ-бытьѣ Петербурга.
— У насъ, въ Лифляндахъ на деревняхъ не живутъ такъ зазорно, какъ они, дворяне, здѣсь живутъ! горячо окончилъ свою рѣчь Дирихъ. Люди все тѣ же, Софья, во что ни выряди ихъ. Вотъ я графомъ именуюсь, былъ и Фридрихомъ, теперь Ѳедоръ… Платье и кафтаны тоже разные носилъ… А что жъ, я пересталъ развѣ Дирихомъ быть? Ты вотъ графиня Скавронская, а не Софья Сковорощанка. Чинъ у тебя придворный, а развѣ ты другая стала? Ты была и въ Дохабенѣ барышней, и теперь все такая же. И не хуже ихъ, дочерей вельможныхъ. Ты въ деревнѣ была Яункундзе, а иная здѣсь рожденная важная старуха-княгиня — совсѣмъ, по нашему, „рагане“, чистая вѣдьма.
Побесѣдовавъ съ дядей, Софья поспѣшила домой, такъ какъ въ этотъ день ей надо было присутствовать на вечерѣ у государыни.
Изрѣдка, раза три или четыре въ мѣсяцъ, въ малыхъ аппартаментахъ императрицы собирались самые близкіе ей люди, человѣкъ до пятнадцати. Въ числѣ гостей бывалъ всегда и любимецъ государыни, магнатъ Сапѣга съ сыномъ. Софьѣ не разъ поэтому случалось вступать въ разговоръ съ своимъ знакомцемъ еще по Вишкамъ. Однако эти бесѣды не клеились, такъ какъ Яункундзе изъ Дохабена, какъ тогда тамъ, равно и здѣсь, продолжала все съ той же непріязнью относиться къ молодому магнату, не вынося его гордой и надменной манеры держаться со всѣми.
На этотъ разъ Петръ Сапѣга, на вечерѣ у государыни, увидя Софью въ углу горницы, одну и задумчивую, подошелъ къ ней и сѣлъ.
— О чемъ сгрустнулась, пани графиня? участливо спросилъ онъ по-польски. Вспоминаешь родину?
— Софьѣ почудился въ этомъ вопросѣ намекъ на ея прежнее крестьянское состояніе.
— Да, родину… раздражительно отозвалась она. Вспоминаю и жалѣю о ней. Тамъ я была счастливѣе! невольно вырвалось у дѣвушки какъ бы на смѣхъ этому гордецу.
— Счастливѣе? удивился магнатъ. Не понимаю…
Софья не отвѣтила и наступило молчаніе.
— Помнишь ли, графиня, заговорилъ Сапѣга задумчиво и серіозно, какъ мы съ тобой познакомились, помнишь ли нашу бесѣду въ віасибасъ-намсѣ, все, что ты говорила…
— Конечно, ничего не помню… отвѣчала Софья насмѣшливо. Такой пустякъ помнить нельзя. Я даже забыла, что мы встрѣтились тогда въ Виткахъ! солгала она.
— Не вѣрю… Право не вѣрю, что ты забыла даже про встрѣчу, не только про бесѣду, разсмѣялся добродушно молодой человѣкъ.
Софья молча пожала слегка плечами, но вспыхнула.
— Ну, а я помню все… улыбнулся Сапѣга, ласково глядя на дѣвушку, волнующуюся отъ непріязненнаго къ нему чувства, которое овладѣвало ею каждый разъ что молодой человѣкъ заводилъ съ ней разговоръ.
„Гордецъ! думалось ей всегда. Почитаетъ себя превыше всѣхъ!“
— Я помню, какъ ты насмѣялась надо мной и даже оскорбительно отнеслась ко мнѣ, продолжалъ Сапѣга, я потомъ долго вспоминалъ объ этой Яункундзе и объ ея обидныхъ рѣчахъ…
— Да… Тогда въ віасибасъ-намсѣ, при разговорѣ магната съ крестьянкой, заговорила Софья, дѣйствительно, нѣкто надменно, грубо, хвастливо и самонадѣянно велъ рѣчи!
— Не я же, пани графиня.
— Не я же, панъ графъ.
— Что же я тогда сказалъ такого… грубаго или дерзкаго? Вспомни, скажи…
— Вспомни самъ. Я и помнить не хочу, потому что не стоитъ.
— Я говорилъ, что, если бы ты была моя крѣпостная, то я бы ни. за кого тебя замужъ не выдалъ, а взялъ бы за себя… Это значитъ, что ты мнѣ…
— Себѣ… А не за себя!.. оборвала его рѣчь Софья.
— Но это значитъ, что ты мнѣ понравилась. А развѣ дѣвушкѣ оскорбительно слышать такое. Ты же, наоборотъ, отвѣтила мнѣ презрительно, что знаешь одного ганца, который много краше и милѣе меня…
— Мнѣ… Да… Это правда… Это не оскорбленіе, а правдивое заявленіе. Ганцъ для меня — и теперь скажу — краше и много милѣе пана графа. Это правда!
— Была правда, съ удареніемъ произнесъ Сапѣга.
— Была? Какъ была…
— Ты сказываешь: это правда. Надо сказывать: это была правда.
— Исправляй, панъ, свою рѣчь. Чужія рѣчи исправлять ужъ очень самонадѣянно. Я сказала и говорю: это правда!
— Стало-быть, надо понимать, что и теперь этотъ ганцъ для тебя краше меня… Ну и всѣхъ другихъ, стало-быть.
Сапѣга улыбнулся, какъ бы поймавъ дѣвушку на противорѣчіи, но тотчасъ же пересталъ улыбаться, ибо увидѣлъ огненный взоръ молодой графини Скавронской, гнѣвно и презрительно устремленный на него… Такъ же, точь-въ-точь, когда-то глянула она на него въ горницѣ постоялаго двора:
— Извини, графиня, заговорилъ онъ, но я никогда не повѣрю тебѣ, что теперь для тебя этотъ пастухъ такъ же милъ, какъ былъ, можетъ быть, тогда, въ деревнѣ, въ твоемъ прежнемъ состояніи…
— Извини, графъ, но какъ былъ этотъ пастухъ для меня краше всѣхъ, такъ и остался…
— Не говори же этого, скрывай… А то надъ тобой всѣ смѣяться станутъ, вымолвилъ Сапѣга.
— Скрываютъ только худое, а это не…
— Будутъ на твой счетъ злоязычничать.
— Я этого не испугаюсь… надменно отозвалась Софья.
— Могутъ вѣдь подумать, что ты говоришь правду.
Софья съ крайнимъ изумленіемъ поглядѣла на молодого магната.
— Даже не вѣритъ! вдругъ прошептала она и тотчасъ вспомнила невольно, что то же самое восклицаніе вырвалось у нея когда-то на порогѣ горницы въ Виткахъ.
Сапѣга разсмѣялся, ибо тоже вспомнилъ.
— Графиня. Неужели же въ самомъ дѣлѣ — это правда? Побожися… Вѣдь ты шутишь? спросилъ онъ.
— Не зачѣмъ божиться. Графу это не нужно и не любопытно.
— Если бы я не былъ обрученнымъ женихомъ княжны Марьи Александровны Меншиковой, то мнѣ это было бы очень любопытно и очень нужно знать, странно выговорилъ Сапѣга, не глядя на дѣвушку.
— Почему?.. удивилась Софья.
— Догадайтесь, пани графиня.
— Не стоитъ голову ломать… холодно произнесла она.
— Если бъ я не былъ женихомъ другой, я бы сталъ, тихо выговорилъ Сапѣга, ревновать Яункундзе къ этому ганцу, потому что она мнѣ очень по сердцу.
— Полно, графъ… Пустыя рѣчи!.. Не старайся мой разумъ, хотя бы на единый мигъ, собою плѣнить, ради бездѣлья или похвальбы. Я не податлива на пустой звонъ! Да и знай, что мой разумъ, душа, сердце, все… грустно прошептала Софья, — тамъ, на родинѣ, въ Дохабенѣ…
— У простого ганца?..
— Да. У нищаго пастуха, латыша! горячо воскликнула она.
— Не сказывай этого никому, графиня… Въ скоморохи у всѣхъ попадешь! заговорилъ рѣзко Сапѣга, но какъ-то странно, будто раздражительно, будто съ волненіемъ. И тотчасъ же молодой магнатъ, быстро поднявшись, отошелъ отъ графини Скавронской, не дожидаясь отвѣта. Дѣвушка осталась одна, взволнованная и гнѣвная…
На другой же день, Софья, проволновавшись всю ночь, рѣшилась снова переговорить съ отцомъ. По пріѣздѣ въ Крюйсовъ домъ, вся храбрость ея пропала. Она рѣшила, поболтавъ о пустякахъ, проститься и уѣхать, но видя, что отецъ въ хорошемъ расположеніи духа, Дохабенская Яункундзе не выдержала. Вдругъ, сразу и горячо стала она умолять отца сдѣлать ее счастливой, т.-е. разыскать ганца Дауца Цуберку и, привезя въ столицу, просить у государыни дозволенія и согласія на ея бракъ съ „новымъ“ дворяниномъ.
— Вѣдь стали же мы считаться дворянами, да еще графами, потому что „такое“ на бумагѣ написали, а царица свое имя проставила! объяснила Софья. Вѣдь это, право, легче, чѣмъ многое простое, пойми, отецъ. Мнѣ было, право, мудренѣе заслужить прозвище Яункундзе отъ сосѣдей по деревнѣ, чѣмъ здѣсь получить прозвище графини Скавронской! наивно, но мѣтко и вѣрно сообразила Софья.
Карлъ Самойловичъ молчалъ угрюмо на всѣ доводы дочери и чѣмъ болѣе оживлялась она, поминая имя милаго ганца, чѣмъ болѣе блестѣли ея глаза и румянилось лицо, тѣмъ угрюмѣе смотрѣлъ изподлобья графъ Скавронскій.
— Хорошо. Я на сихъ дняхъ поговорю о тебѣ съ государыней! сказалъ онъ, но, отсылая дочь домой, во дворецъ, на всѣ ея вопросы не захотѣлъ ничего добавить въ объясненіе. Софья уѣхала грустная и озабоченная.
Дѣйствительно, Карлъ Самойловичъ получилъ аудіенцію у государыни и доложилъ ей, что дочь Софья очень желаетъ быть выданной замужъ.
— Она полюбила кого-нибудь? спросила Екатерина.
— Да. Но этотъ человѣкъ ей не пара. Да это и пустое, сказалъ вскользь графъ Скавронскій. Вы лучше извольте сами найти достойнаго жениха.
— Непремѣнно. Отлично. На свадьбѣ попируемъ.
И государыня взялась горячо за дѣло. Она объявила всѣмъ приближеннымъ, что хочетъ выдать Софью за родовитаго человѣка и дастъ за ней такое приданое, отъ котораго ахнетъ вся столица.
Сначала императрица вспомнила о предполагавшемся женихѣ своей дочери Елизаветы, на домогательства котораго она отвѣчала отказомъ. Это былъ Морицъ Саксонскій. Если не для дочери, то для „новой“ графини онъ былъ парой. Впрочемъ, вскорѣ Екатерина бросила мысль объ этомъ бракѣ, ибо ей захотѣлось, чтобы ея Яункундзе, — какъ она звала Софью — оставалась съ ней въ Петербургѣ.
„Надо выдать ее за кого-либо изъ сыновей здѣшнихъ вельможъ!“ рѣшила царица и обратилась за совѣтомъ и помощью къ своему секретарю и довѣренному лицу, Макарову. Чрезъ недѣлю уже весь Петербургъ зналъ, что польской фрейлинѣ ищутъ жениха и что приданое ея хватитъ, за милліонъ рублей.
Софья тоже узнала отъ отца свою роковую судьбу и захворала съ горя, а оправившись, бродила печальная.
Однажды, въ сѣрый пасмурный день, одинъ изъ праздныхъ, сонныхъ лакеевъ доложилъ Аннѣ Самойловнѣ, сидѣвшей у себя въ горницѣ, что опять пріѣхала та же „сердитая“ барыня, которая уже разъ была.
— Ростовская? воскликнула Анна радостно.
— Не знаю… А та, что вотъ была уже разъ… Сердитая такая. Спрашиваетъ васъ по дѣлу.
На этотъ разъ Михайло, явившійся въ комнату вслѣдъ за лакеемъ, глядѣлъ весело. Увидавъ въ окно, что старостиха опять пожаловала къ нимъ, Ефимовскій даже разсмѣялся и пошелъ доложить женѣ.
— Любопытно, Анна, зачѣмъ опять къ намъ лѣзетъ эта „рагане“ вѣдьма? сказалъ онъ.
Анна сидѣла и молчала; очевидно она что-то обдумывала. Наконецъ, она встала и выговорила мужу строго:
— Я пойду… Мнѣ нужно. А ты выйди къ паннѣ-старостихѣ и проводи ее въ ту зеленую комнату, въ угловую, и съ ней тамъ сядь и толкуй. Толкуй, о чемъ хочешь, но жди пока я не приду.
— А ты? странно спросилъ Михайло, вдругъ съежившись.
— А что?.. Да ты никакъ опять оробѣлъ… Вотъ дуракъ-то… И вправду всю жизнь дуракомъ слылъ.
— Нѣтъ, я ничего… выговорилъ Михайло такимъ голосомъ, который его выдавалъ.
— Да что жъ она, прибьетъ тебя что ли!…
— Да нѣтъ… Я не про то… А ты-то куда же.
— Ну, слушай, безтолковый! Я тебѣ приказываю: веди ее въ зеленую горницу и сиди тамъ, пока я не приду… Слышишь ты?.
Голосъ Анны былъ такъ строгъ, что мужъ нѣсколько смутился, но уже не отъ предстоящей бесѣды наединѣ со старостихой, а отъ гнѣва жены.
— Ну, ладно… ладно. Все сдѣлаю. Ты долго проходишь?
— Долго, долго… Но сколько бы я ни проходила, ты все съ ней сиди! Хоть до завтра!… ужъ рѣзко и грозно выговорила Анна.
Михайло отправился къ парадной лѣсницѣ и, вѣжливо встрѣтивъ старостиху, повелъ ее въ горницу, про которую говорила жена.
Старостиха выступала съ важнымъ видомъ, съ гнѣвнымъ взглядомъ, и по лицу ея можно было догадаться, что она явилась съ какимъ-то рѣшительнымъ намѣреніемъ… Вдобавокъ, у нея была палка въ рукахъ и она, слегка прихрамывая, опиралась на нее. Михайло вспомнилъ, что никогда отъ роду онъ не видалъ старостиху хромающей… И онъ былъ теперь глубоко убѣжденъ, что это была одна игра, ради того, чтобы узаконить присутствіе толстой и здоровенной палки.
„А вѣдь она меня, пожалуй, отколотитъ, думалъ Михайло, провожая гостью. Всѣ наши на смѣхъ подымутъ. А что тутъ съ ней подѣлаешь? Долго ли ударить“.
— Куда же ты меня ведешь! вымолвила старостиха.
— А вотъ, пожалуй сюда вотъ… Тамъ не такъ просторно, выговорилъ Михайло, не зная, что сказать. Тамъ лучше будетъ, прибавилъ онъ, спохватившись, что совралъ.
Старостиха, важно шагая, старалась слегка прихрамывать. Гордо закинувъ голову назадъ, съ величественнымъ выраженіемъ лица, медленно прослѣдовала она въ зеленую горницу, которая была на самомъ краю большого дома.
Здѣсь она усѣлась на большое кресло и, поглядѣвъ на Михайлу, спросила:
— А Анна?..
— Жена сейчасъ придетъ.
— То-то… А съ тобой дуракомъ я и говорить ни о чемъ не стану. Мнѣ ее нужно, а не тебя — оселъ!
— Она сейчасъ придетъ, повторилъ Михайло предупредительнѣе.
И робкій отъ природы человѣкъ не сѣлъ, а, стоя передъ старостихой, соображалъ:
„Чудное это дѣло… Диковинное!.. Вѣдь вотъ сама русская царица сказала, чтобы намъ не бояться. А я все боюсь… Такъ вотъ мнѣ и кажется, что она сейчасъ меня разложитъ и велитъ пороть“.
Прошло около четверти часа въ полномъ молчаніи. Старостиха сидѣла не двигаясь и только какъ-то фыркала и отдувалась. Бурныя мысли и чувства, волновавшія ее, вырывались этомъ фырканьемъ наружу.
„Грабители, схизматики, варвары!…“ повторяла про себя старостиха на всѣ лады.
Михайло перешелъ тихонько и сталъ у окошка, переминаясь съ ноги на ногу и не спуская глазъ съ панны-старостихи.
„И когда это жена придетъ?“ думалъ онъ, тоскуя какъ собака, неожиданно привязанная на веревочкѣ.
Просидѣвъ еще минутъ десять, старостиха, глубоко задумавшаяся, вдругъ пришла въ себя, грозно вскинула очами и, стукнувъ палкой объ полъ, строго крикнула:
— Бѣги за женой!… Скажи ей, что она не смѣетъ заставлять свою панну такъ долго дожидаться… Бѣги!…
Михайло только этого и ждалъ, чтобы вырваться изъ горницы. Онъ опрометью бросился по дому розыскивать жену, но въ прихожей онъ наскочилъ на Анну, которая шла ему настрѣчу; лицо ея было какое-то особенное. Михайло остановился, сталъ какъ вкопанный, и удивляясь, глядѣлъ на жену.
— Что съ тобой? спросилъ онъ.
— Ничего, отозвалась Анна.
— У тебя лицо какое-то.
— А, пошелъ ты, дуракъ!… Гдѣ она?…
— Да тамъ, въ зеленой горницѣ.
— Ладно… Мы вотъ сейчасъ увидимъ, кто… Я или она…
Но Анна не успѣла договорить… Въ ту же дверь, у которой явилась она, вошло четверо слугъ, дюжихъ парней, и у двоихъ изъ нихъ въ рукахъ были пучки розогъ.
— Что ты, Анна… Что ты!… прошепталъ Михайло потерявшись.
— Цыцъ… Не твое дѣло!… отозвалась гнѣвно жена, двигаясь далѣе.
Пройдя нѣсколько комнатъ, Ефимовская обернулась къ лакеямъ и приказала имъ запереть за собой двери на ключъ. Затѣмъ, пройдя въ слѣдующую комнату, она приказала то же самое.
Наконецъ, вступая въ угловую горницу, гдѣ сидѣла старостиха, Анна велѣла людямъ сразу войти за ней и сразу запереть на ключъ.
Въ одну секунду обомлѣвшая и окаменѣвшая, какъ истуканъ, старостиха очутилась лицомъ къ лицу съ Анной и съ четырьмя молодцами, изъ рукъ которыхъ топырились на нее прутья въ связкахъ.
Михайло, воспользовавшись быстрымъ передвиженіемъ арміи жены, умышленно остался запертый съ обѣихъ сторонъ въ сосѣдней горницѣ.
Анна выступила передъ старостихой и отъ своего напускного гнѣва, или отъ давнишней злобы и ненависти, отъ жажды мести, выросла на цѣлую голову.
— Ну, пани… долгъ платежемъ красенъ!.. Вы! Живо!.. обратилась она къ двумъ холопамъ, у которыхъ руки были свободны… Раздѣвайте эту „рагане“.
Старостиха стремглавъ кинулась со своего кресла на молодцовъ, которые двинулись къ ней, и палка ея засвистала по воздуху. Но это былъ поступокъ для старостихи самый неосторожный. Оба молодца, выступивъ нѣсколько нерѣшительно, обозлились сразу, когда каждый получилъ нѣсколько здоровыхъ тукманокъ по головѣ. Завязалась борьба, длившаяся, конечно, полминуты.
При первыхъ же вопляхъ старостихи, Михайло Ефимовскій потерялъ окончательно голову; онъ чуялъ, что Анна затѣяла погибельное дѣло. Онъ сталъ звать жену и ломиться въ дверь зеленой гостиной, но понялъ, что она была заперта на ключъ. Тогда Ефимовскій бросился въ другія двери, отперъ ихъ и побѣжалъ къ Карлусу.
Черезъ минуту весь домъ всполошился. И женщины, и дѣти, и люди — всѣ были на ногахъ! Всѣ бросились къ горницѣ, гдѣ продолжала звѣремъ орать старостиха.
Карлъ Самойловичъ прежде всѣхъ сталъ стучать что есть силы въ дверь и кричать:
— Анна, отопри!..
Разумѣется, черезъ нѣсколько мгновеній старостиха была освобождена отъ своихъ палачей.
Нѣсколько людей вывели гостью изъ дому и посадили ее въ телѣжку, въ которой она пріѣхала. Панна, синебагровая или отъ злобы, или отъ испытаннаго въ первый разъ въ жизни наказанія, смотрѣла какъ обезумѣвшая.
Если бы люди, посадившіе ее въ телѣжку, не приказали кучеру везти барыню домой, то она, казалось, не смогла бы сдѣлать это сама.
Карлъ Самойловичъ сначала сердился, бранилъ и упрекалъ Анну въ самоуправствѣ. Онъ боялся, что можетъ дѣло дойти до царицы и разгнѣвать ее. Но затѣмъ, видя у всѣхъ веселыя лица и сдерживаемый смѣхъ, невольно и Карлъ Самойловичъ сталъ смѣяться.
— Нѣтъ, братъ, заговорила молчавшая Анна. Если бы даже я наказаніе какое претерпѣла отъ царицы — то все-таки раскаиваться не буду… Пускай лучше меня сошлютъ вотъ, или запрутъ въ крѣпость! Все-таки я буду знать, что я этому людоѣду отплатила и за себя, и за мужа, и за дѣтей. Сколько разъ она, проклятая, насъ этакъ наказывала! А пуще всего мнѣ дорога отместка за дѣтей… Сколько разъ она за пустяки старшихъ дѣтей порола… А теперь на себѣ испробовала.
Не прошло десяти минутъ, не успѣла старостиха доѣхать къ себѣ домой, какъ въ Крюйсовомъ домѣ раскатистый, веселый хохотъ раздавался во всѣхъ горницахъ. Хохотали господа, хохотали дѣти, хохотали холопы.
— Ай да угостили польскую гостью!… радовались всѣ.
— По дѣломъ этой „рагане“ проклятой! говорилъ и Карлъ Самойловичъ. Но я боюсь, подастъ она жалобу государынѣ. Не нажить бы намъ бѣды.
Чрезъ два дня графу Скавронскому, нѣсколько оторопѣвшему, доложили, что къ нему пожаловалъ отъ государыни генералъ Девьеръ.
Карлъ Самойловичъ быстро вышелъ къ зятю могущественнаго князя Меншикова и понялъ тотчасъ причину посѣщенія такого лица.
Девьеръ вѣжливо, но холодно разспросилъ все, гкасающееся до приключенія съ польской панной въ Крюйсовомъ домѣ.
— Я долженъ тебѣ, господинъ графъ Карлъ Самойловичъ, передать, сказалъ Девьеръ, въ случаѣ, если все оное приключеніе правдиво, что ея величество симъ поступленіемъ вашимъ очень будетъ огорчена… Дворянинъ пори холопа. Это законы статскіе одобряютъ. Но дворянинъ дворянина или дворянку пороть не долженъ. Оное дѣяніе соблазнительно для холоповъ стать можетъ.
Девьеръ уѣхалъ, говоря, что подробно доложитъ все государынѣ, а Скавронскій волновался цѣлый день и попрекалъ не менѣе смущенную Анну.
— Всего лишить могутъ, говорилъ онъ сестрѣ.
Но ввечеру пріѣхала фрейлина и разсказала, что хотя не присутствовала при докладѣ Девьера, но слышала все въ растворенныя двери.
— Что же государыня?! воскликнуло въ разъ нѣсколько голосовъ.
— Государыня все качала головой! наивно вымолвила Софья. Все качала головой, но ни слова не сказала.
Однажды, вскорѣ послѣ этого приключенія, всѣ обыватели Крюйсова дома, плотно пообѣдавъ, собрались въ одну большую гостиную, чтобы съѣсть десять фунтовъ калужскаго тѣста, подареннаго имъ наканунѣ однимъ изъ питерскихъ сановниковъ.
Сановникъ этотъ былъ изъ числа тѣхъ, которые считаютъ святымъ долгомъ, актомъ великой философіи обыденнаго разума ухаживать заранѣе, во-время, за каждой личностью, которая можетъ современемъ оказаться полезной.
Появленіе въ столицѣ членовъ „оной фамиліи“ заставило многихъ петербургскихъ дворянъ заискивать у нихъ съ первыхъ же дней. „Почемъ знать!“
Коробка съ калужскимъ тѣстомъ, изъ которой вырѣзывались здоровенныя порціи на взрослыхъ и дѣтей трехъ семей — быстро опорожнилась.
— А дядѣ Дириху? произнесъ вдругъ двѣнадцатилѣтній Мартынъ Скавронскій.
— Его нѣту. Не пришелъ, такъ и по дѣломъ, отозвалась Анна. Валяется, небось, у себя на постели, пьяный.
— Его тамъ нѣтъ, замѣтилъ кто-то изъ сыновей Ефимовской.
— Его и ночью не было, сказалъ Антонъ Скавронскій.
— Какъ! Ночью не было?!. отозвались нѣсколько человѣкъ за разъ.
— Да такъ. Я былъ вчера ввечеру у него въ горницѣ — его не было. Ныньче, рано поутру, опять пришелъ — все его нѣтъ, объяснилъ юноша. Я ужъ спрашивалъ всѣхъ холоповъ — говорятъ, со вчерашняго дня дяди Дириха нѣтъ.
— Что ты врешь!.. воскликнулъ Карлъ Самойловичъ, нѣсколько тревожно.
— Ей Богу, отецъ!… отозвался Антонъ.
— Что же ты мнѣ не сказалъ?.. Что ты махонькой что ли, не понимаешь, что это дѣло важное.
— Да думалъ — вернется къ обѣду.
Карлу съ тотчасъ же вскочилъ и пошелъ опрашивать людей. Вслѣдъ за нимъ поднялись и другіе, и скоро опросы пошли по всѣмъ горницамъ, у всѣхъ дворовыхъ мужчинъ и женщинъ.
Оказалось то же, что говорилъ старшій Скавронскій отцу. Люди отвѣчали, что графа Ѳедора Самойловича нѣтъ со вчерашняго дня.
— Да какъ же вы всѣ молчка… Ахъ, черти! отчаянно воскликнулъ Карлусъ.
Такимъ образомъ было уже 24 часа, что Дирихъ исчезъ изъ дому и никто о немъ не хватился. Всѣ обитатели Крюйсова дома, видя чрезвычайно встревоженное лицо Карлуса, поняли сразу, что исчезновеніе ихъ полоумнаго родственника имѣетъ значеніе событія.
Разумѣется, графъ Скавронскій тотчасъ же принялъ всякія мѣры, поѣхалъ самъ и послалъ старшаго сына, а равно зятя Михайлу Ефимовскаго къ начальствующимъ лицамъ въ городѣ, чтобы заявить о случившемся.
Начальство поднялось на ноги, но болѣе или менѣе лѣниво и неохотно.
— Можетъ гдѣ-нибудь въ городѣ, говорили они. Вечеромъ вернется.
На другой день, рано утромъ, все столичное начальство не только было на ногахъ, но усиленно хлопотало и озабоченно рыскало по городу.
Случилось это потому, что императрица, которой доложила обо всемъ Софья, встревожилась и приказала разыскать пропавшаго какъ можно скорѣе.
Но всѣ поиски въ столицѣ оказались тщетны. Обшарили и обыскали всѣ мышиныя норки — но нигдѣ графа Ѳедора Самойловича Скавронскаго не оказалось, никто его даже не видалъ. Онъ канулъ какъ топоръ въ воду.
— Ужъ и впрямь не утопился ли, встревожился Карлусъ.
— Хорошее бы дѣло… заявляла Анна.
— Нѣтъ, не утопился, говорила Марья Скавронская… Вѣрно вамъ говорю… Я знаю. Онъ мнѣ не разъ проговаривался… Онъ убѣжалъ, и искать его нечего… Богъ съ нимъ! Онъ здѣсь помретъ отъ тоски.
— Съ ума ты сошла! отозвался Карлу съ. Развѣ можно дозволить, чтобы графъ Скавронскій въ ямщики опять пошелъ и съ латышкой жить сталъ!.. Надо его разыскать и хоть на веревкѣ привести обратно.
— Ну, а если разыскивать, объяснила Марья, то ищите его тамъ, гдѣ Трина.
— Гдѣ Трина? Да чортъ ее знаетъ, гдѣ она теперь!
Карлу съ снова отправился по начальству, заявилъ о своемъ предположеніи, что братъ вышелъ или выѣхалъ изъ столицы и что искать его нужно на большомъ трактѣ во вновь завоеванный край.
Два курьера были тотчасъ же отправлены въ русскую Лифляндію и Эстляндію; а двухъ другихъ отправили въ Литву и польскую Лифляндію.
Каждому изъ посланцевъ было обѣщено по ста рублей награды за находку… А это было суммой очень большой!..
Между тѣмъ, пока въ столицѣ хватились графа Ѳедора Скавронскаго, безпокоились и искали, самъ бѣлобрысый Дирихъ мирно двигался по большому тракту на Псковъ.
Когда добродушный графъ Ѳедоръ Самойловичъ рѣшилъ, что ему или умереть, или сдѣлаться снова прежнимъ Дирихомъ Сковоротскимъ — онъ бросилъ свою прежнюю жизнь, оставилъ пьянство и сталъ все готовить къ своему побѣгу.
Торжественность въ лицѣ и недоброе выраженіе въ глазахъ, которое замѣтилъ недавно въ братѣ Карлусъ — были послѣдствіемъ этого внутренняго рѣшенія, о которомъ Дирихъ признался Софьѣ и только вскользь намекалъ Марьѣ, — единственныя женщины, къ которымъ онъ относился сердечно.
Наканунѣ того дня, что вся семья собралась ѣсть калужское тѣсто, Дирихъ вышелъ изъ дому какъ бы для прогулки. И еслибы лакеи, сидѣвшіе въ передней, были повнимательнѣе, то замѣтили бы, какъ сіяло довольствомъ лицо графа Ѳедора Самойловича. Выйдя изъ дому, Дирихъ ничего не взялъ съ собою, только въ кафтанѣ его что-то топорщилось сбоку. Это былъ мѣшочекъ съ деньгами, золотомъ и серебромъ, которыя онъ добылъ себѣ на путешествіе.
Глуповатый человѣкъ съумѣлъ, еще за недѣлю до побѣга, достать себѣ въ Петербургѣ, у иностранца полу-еврея, двѣсти рублей взаймы.
Ростовщикъ съ удовольствіемъ ссудилъ его этой суммой подъ документъ, по которому Скавронскій обязался уплатить черезъ годъ вдвое. Прямо изъ Крюйсова дома, Дирихъ дошелъ пѣшкомъ до Подъяческой улицы, тамъ повидался съ однимъ приказнымъ и получилъ отъ него правильно написанный видъ на имя уроженца города Варшавы, шляхтича Свенцинскаго.
Сдѣлавшись сразу, хотя бы и подложнымъ, но, тѣмъ не менѣе, польскимъ подданнымъ, графъ Скавронскій — Игнатій Свенцинскій — Дирихъ Сковоротскій — отправился къ устью рѣчки Фонтанки, въ деревушку Мятеловку, гдѣ имѣли пребываніе въ то время разныя сомнительныя личности и въ томъ числѣ конокрады.
Здѣсь какой-то обыватель уже заранѣе приготовилъ для неизвѣстнаго ему бѣлоглазаго и бѣловолосаго петербургскаго жителя пару отличныхъ коней и чухонскую телѣжку на двухъ колесахъ.
Дирихъ уплатилъ за все 25 рублей, сѣлъ въ телѣжку, подобралъ возжи, взмахнулъ кнутомъ и въ этотъ моментъ преобразился. Сердце задрожало въ прежнемъ ямщикѣ, очутившемся вдругъ „въ своей тарелкѣ“, вдобавокъ съ надеждой живо доскакать до тѣхъ предѣловъ, гдѣ живетъ „она“ — та, о которой изнывалъ онъ болѣе года.
Сначала, на первыхъ верстахъ, гдѣ были заставы и рогатки, Игнатію Свенцинскому пришлось показать свой видъ. И вездѣ, конечно, его пропускали.
Первую станцію Дирихъ ѣхалъ порядливо и степенно, жалѣючи вновь пріобрѣтенныхъ коней. Озираясь изъ своей таратайки на поля, луга и лѣса, на развернувшуюся передъ нимъ сѣрымъ холстомъ столбовую дорогу, Дирихъ не разъ перекрестился и не разъ слезы восторга выступили у него на блѣдныхъ, осунувшихся щекахъ. Человѣкъ этотъ былъ теперь самый счастливый изъ всѣхъ людей, живущихъ на свѣтѣ.
Онъ стремительно и радостно вырвался изъ ненавистнаго ему Крюйсова дома, съ золоченой мебелью и штофными матеріями по стѣнамъ. Такъ пташки выпархиваютъ изъ золоченой клѣтки, гдѣ и корму, и воды вволю запасено, гдѣ даже есть сахаръ, воткнутый заботливой рукой, но для птицы небесной ненужный!
Такого сахара много было въ Крюйсовомъ домѣ — но онъ не имѣлъ никакого значенія для Дириха.
Видя себя въ кафтанѣ съ позументами, на креслѣ съ золотыми ножками, у окна, гдѣ, непонятно зачѣмъ, висятъ какія-то матеріи, — якобы для того, чтобы закрываться съ улицы, — Дирихъ чувствовалъ то же, что котъ, посаженный въ воду… Можетъ быть, это кому и пріятно, и нужно — да не для него.
Проѣхавъ верстъ 20 отъ Петербурга, Дирихъ сталъ соображать, что за нимъ непремѣнно послѣ розысковъ будетъ погоня и что его будутъ искать, конечно, на этомъ трактѣ. Слѣдовательно, нельзя ѣхать порядливо, какъ бывало ѣзжалъ онъ, будучи ямщикомъ.
„Жаль бѣдныхъ коней, да что дѣлать! Надо гнать. Коли заморятся и падутъ, придется купить другихъ“.
Такимъ образомъ, не кормя, проѣхалъ онъ верстъ пятьдесятъ. Покормивъ лошадей на постояломъ дворѣ, часовъ черезъ пять, Дирихъ погналъ дальше. Черезъ сутки, когда его хватились родственники — онъ былъ уже далеко.
А въ то утро, когда сама государыня встревожилась, по докладу Софьи и приказала разыскивать исчезнувшаго графа Ѳедора Самойловича, у Дириха пала одна лошадь, и Игнатій Свенцинскій, разгуливая по базару въ большомъ мѣстечкѣ, верстъ за 250 отъ Петербурга, выискивалъ себѣ новаго коня.
Когда посланцы петербургскіе доскакали по его слѣдамъ до этого мѣстечка, опрашивая по дорогѣ о бѣглецѣ и давая его рѣзкія примѣты, — то въ мѣстечкѣ заявили, что видѣли такого человѣка, бѣловолосаго и бѣлоглазаго, у котораго отъ быстрой ѣзды изъ столицы, якобы курьера — палъ конь. Но имя этого курьера было извѣстно только въ трактирѣ.
Опрошенные хозяинъ и люди трактира объяснили то же самое о проѣзжемъ и прибавили, что это варшавскій шляхтичъ — Свенцинскій.
Посланца это извѣстіе сбило съ толку. Онъ былъ настолько наивенъ, что не догадался о возможности перемѣны имени.
Прошло болѣе мѣсяца и въ Петербургѣ не имѣли никакихъ свѣдѣній ни о графѣ Ѳедорѣ Самойловичѣ Скавронскомъ, ни о посланныхъ за нимъ.
Этотъ мѣсяцъ Игнатій Свенцинскій, изъ боязни быть схваченнымъ, держалъ себя осторожно, но странствовалъ изъ мѣста въ мѣсто. Будь онъ Дирихомъ Сковоротскимъ, не только графомъ Скавронскимъ, то, конечно, давно бы очутился въ рукахъ властей московскихъ. Всюду въ городахъ, по тайному приказанію изъ Петербурга, знали о „розыскѣ, учиняемомъ неукоснительно, въ предметѣ персоны господина графа Скавронскаго“ всѣми начальниками и властями Литвы и обѣихъ Лифляндъ.
Странствуя то на лошади, то пѣшкомъ, изъ предосторожности, изъ одного города въ другой, Дирихъ побывалъ въ темную ночь и на той станціи, гдѣ когда-то жилъ въ ямщикахъ… Опросивъ о Тринѣ, онъ двинулся далѣе… Но сердце его сжалось дурнымъ предчувствіемъ. Изба, гдѣ они жили когда-то такъ мирно и счастливо, предстала предъ его очами въ однѣхъ черныхъ головняхъ. Слѣды этого, хотя и давняго уже, пожарища, будто символически глянули на Дириха… Какъ огонь уничтожилъ эту избу, бывшую его гнѣздомъ, такъ, можетъ быть, окажется порванной и его нравственная, сердечная связь съ любимой женщиной.
Предзнаменованіе оказалось вѣрнымъ. Сгорѣвшая изба пророчески глянула въ робкую и суевѣрную душу Дириха. Но разумъ Дириха, предугадывавшій всевозможныя несчастныя случайности, все-таки не угадалъ, не могъ даже представить себѣ, что его ожидаетъ? Какое горе?!.. Горшее изъ всѣхъ! А между тѣмъ самое заурядное на свѣтѣ. Дирихъ боялся, что онъ нигдѣ не найдетъ дорогую Трину. Всѣ Лифлянды и всю Литву не обыщешь какъ свой карманъ.
„Ну и ищи всю жизнь! рѣшилъ Дирихъ твердо на сердцѣ своемъ. Ищи, пока не помрешь въ пути“.
Затѣмъ Дирихъ боялся, что Трина снова сошлась со своимъ законнымъ мужемъ, такъ какъ мѣстопребываніе его въ рижскомъ острогѣ было открыто, когда Репнинъ собрался было поженить ихъ, передъ отправкой въ Россію.
„Отъ законнаго мужа какъ же сманивать! Грѣхъ. Да и не пойдетъ, ради своихъ дочерей“! разсуждалъ Дирихъ.
Въ Ригѣ, послѣ укрывательства и разспросовъ въ продолженіе двухъ дней, Дирихъ узналъ, что мужъ Трины, знаменитый въ своемъ родѣ „зиргазаглисъ“ или конокрадъ и мошенникъ, уже наказанъ былъ кнутомъ и еле живой сосланъ куда-то за тысячи верстъ.
„Стало быть, Трина свободна, почти вдова, имѣетъ право выходить замужъ“! возрадовался Дирихъ.
Но ему тутъ же сказали, въ Ригѣ, что жена острожника очень хворала, живя въ предмѣстья съ годъ назадъ.
„А если она умерла?“ съ леденящимъ сердце ужасомъ думалъ Дирихъ и двинулся далѣе, по указанію добрыхъ людей.
— Ищи ее, коли она тебѣ нужна, на границѣ польской. Помнится, туда посылалъ ей денегъ острожникъ, на поминъ о себѣ, предъ кнутованіемъ, отъ котораго чаялъ подохнуть!..
Однажды, въ богатомъ мѣстечкѣ, по близости границы королевства, Дириху попалась на глаза дѣвчонка лѣтъ тринадцати, и онъ вскрикнулъ. Это была младшая дочь Трины.
Дѣвочка узнала и обрадовалась прежнему своему названному отцу. Она объяснила, что отдана матерью здѣсь въ услуженіе, а что сама Трина живетъ въ тридцати верстахъ, въ латышской деревушкѣ — „Ліалсъ-межсъ“, среди дремучаго лѣса. Самое названіе деревушки „большой лѣсъ“ говорило это.
Дирихъ тотчасъ, ради эффекта, купилъ пару лошадей, телѣжку и черезъ три часа уже не ѣхалъ, а скакалъ, опрашивая всѣхъ встрѣчныхъ, какъ попасть въ Ліалсъ-межсъ.
— Да вонъ онъ! отвѣчали ему наконецъ. А поселокъ въ верстѣ отъ опушки.
Дѣйствительно, по всему горизонту протянулся темносиней полосой большой лѣсъ.
Скоро Дирихъ остановилъ запыхавшихся и взмыленныхъ, коней предъ бѣдной лачугой. Поселяне, показавшіеся дикими даже Дириху, обступили удивительнаго и важнаго пріѣзжаго, который можетъ заганивать такихъ дорогихъ зиргсовъ.
— Трина! Трина! восклицалъ пріѣзжій, соскочивъ съ телѣжки…
На порогѣ явилась пожилая и некрасивая женщина и громко ахнула. Это была Трина. Но за ней тотчасъ же появился огромный молодой мужикъ, чуть не великанъ.
— Здравствуй! Добро пожаловать! радостно сказала Трина, глядя на коней. А вотъ мой мужъ.
Дирихъ былъ нравственно убитъ однимъ этимъ словомъ.
Дѣйствительно, законно овдовѣвшая Трина уже успѣла снова выйти замужъ, да къ тому же, какъ оказалось тотчасъ, боготворила своего молодого великана-мужа.
Обо всемъ передумалъ тосковавшій Дирихъ, все предвидѣлъ, всего боялся, но „подобное“ ни разу за цѣлый годъ не пришло ему на умъ.
Во дни Екатерины I былъ въ Петербургѣ одинъ человѣкъ, положеніе котораго было безъисходное, мудреное и тяжелое. Онъ былъ на той высотѣ общественной и государственной іерархической лѣстницы, на которой трудно было даже держаться… Ступить выше не было уже возможности! При малѣйшемъ невольномъ движеніи отъ чуждаго толчка онъ могъ только спуститься ниже. Взоры всей Россіи были устремлены на него, а вмѣстѣ съ тѣмъ, всеобщее негодованіе и всеобщая ненависть избрали его мишенью.
Дворъ и сенатъ, столбовое дворянство Петербурга и Москвы, все духовенство и весь простой народъ, отъ столицы до крайнихъ предѣловъ великой имперіи — всѣ равно злобствовали на этого человѣка, проклиная его и обвиняя во всевозможныхъ преступленіяхъ.
Человѣкъ этотъ былъ полновластный вельможа, временщикъ, князь Ижорскій.
Когда-то, лѣтъ 30 тому назадъ, пытливый и зоркій глазъ Великаго Петра вывелъ изъ темной толпы молодого парня, мастера на всѣ руки, веселаго собесѣдника и остраго шутника. Молодецъ этотъ былъ сыномъ конюха потѣшнаго Преображенскаго войска — Данилы Меншикова.
Такъ какъ весь людъ, состоявшій въ то время въ потѣшномъ войскѣ молодого царя, перебивался съ трудомъ, не имѣя порядочнаго жалованья, то каждый старался зашибить деньгу постороннимъ занятіемъ.
Такимъ образомъ сынъ конюха, мастеръ на всѣ руки, принимался за всякаго рода обороты и, наконецъ, нашелъ самое выгодное — продавать среди потѣшнаго войска пироги и калачи.
Пришлось, конечно, съ этимъ товаромъ входить въ сношенія съ важными боярами и скоро всѣ знали „Алексашку-пирожника“. Послѣ бояръ пришелъ чередъ и царю покушать пирожковъ Алексашкиныхъ; но за то скоро послѣ этого, малый, бросивъ свой лотокъ, попалъ уже въ число служителей молодого государя. Всѣ полюбили его, а вскорѣ стали особенно покровительствовать ему два сильныхъ у царя человѣка, иностранцы — Гордонъ и Лефортъ.
Спустя нѣсколько лѣтъ, послѣ первой компаніи, неудачной и неумѣлой, противъ шведовъ, но въ которой офицеръ Алексашка отличился нѣсколько разъ — онъ былъ уже въ чинѣ капитана.
Однажды весною, лейтенантъ Петръ Михайловъ, — т. е. самъ великій царь, взявшій себѣ это прозвище и доблестно выслужившій этотъ чинъ, — съ нѣсколькими людьми, въ томъ числѣ и съ капитаномъ Александромъ Меншиковымъ, пустился странствовать по дебрямъ безлюднаго края. Онъ внимательно изучалъ устье широкой рѣки, полной острововъ, болотъ, прибрежной травы, осоки и всякихъ трясинъ, растянувшихся на далекое пространство кругомъ караульнаго шведскаго поста Ніеншанца.
Однажды, въ сумерки, немногочисленная русская команда увидѣла нѣчто среди широкой рѣки и невольно оробѣла. Это были два военныхъ корабля, и, слѣдовательно, — шведы.
Только двое молодыхъ командировъ: лейтенантъ Михайловъ и капитанъ Меншиковъ не оробѣли, а, напротивъ, задумали дерзкую до ребячества затѣю… Сразиться съ этими кораблями, и что Богъ дастъ.
Въ эту же ночь Богъ послалъ невѣроятное приключеніе въ исторіи морскихъ сраженій. Самъ герой царь, описывая грамоту въ Москву къ боярамъ и думнымъ людямъ, назвалъ это морское дѣло „никогда бываемою викторіею“.
Маленькая кучка удальцовъ, окруживъ оба корабля на шлюпкахъ, привела шведовъ въ состояніе паники, ибо они считали себя среди этихъ дебрей въ полной безопасности. Это былъ такой закоулокъ міра, гдѣ и рыбаковъ видали изрѣдка. А тутъ вдругъ, среди темной ночи, гудятъ голоса русскихъ, гудятъ выстрѣлы… Шведы сдались непріятелю и были всѣ перебиты.
День этотъ навсегда остался достопамятнымъ, дорогимъ, святымъ воспоминаніемъ въ сердцѣ русскаго Царя Петра. Ни къ какому своему великому дѣянію впослѣдствіи не относился дѣятель-великанъ съ тѣмъ же теплымъ чувствомъ, съ тою же, чуть не юношескою восторженностью, съ какими мысленно обращался къ этому дню. А между тѣмъ больше всѣхъ и съ нимъ рядомъ отличился въ томъ же подвигѣ капитанъ „Алексашка“. Быть можетъ, съ этого дня сердце Петра избрало Меншикова своимъ любимцемъ.
Тогда же, здѣсь на берегу, повалили они вмѣстѣ нѣсколько деревъ, обтесали ихъ топорами и положили фундаментъ для строющейся караульной избы.
Это было 16 мая 1703 г. Эти нѣсколько бревенъ были основаніемъ порта Санктпетербурга.
Съ тѣхъ поръ прошло двадцать слишкомъ лѣтъ. Тогдашній капитанъ Меншиковъ, начавшій уже мечтать о томъ, чтобы стать, пожалуй, и полковникомъ, и генераломъ — теперь былъ имъ давно и уже мечталъ лишь о томъ, чтобы только удержаться на той высотѣ, которой онъ достигъ. Положеніе его было настолько высоко, имя его настолько прогремѣло въ Россіи и въ чужихъ предѣлахъ, что молва народная, зная честолюбіе прежняго пирожника, приписывала ему дальнѣйшія дерзкія мечты, жажду дальнѣйшихъ трофеевъ.
Но о чемъ же можетъ онъ мечтать? Онъ первое лицо имперіи, главный совѣтникъ императрицы, которая его указаніямъ слѣпо повинуется, съ которымъ она дружна уже болѣе 35-ти лѣтъ.
Молва, однако, нашла, что навязать общему врагу и нелюбимцу, въ чемъ заподозрить его, въ чемъ обвинить. Одно слово, прозвище мѣткое, злобное, клеветническое, пролетѣло по всей Россіи, изъ края въ край, и опредѣлило ясно то, чего православный людъ ожидалъ отъ этого человѣка, или же злобно клеймилъ его.
— Годуновъ!.. говорилъ и старъ и младъ, и сановникъ и простой мѣщанинъ. Быть на Руси новому Годунову, быть новому царевичу Димитрію.
Однимъ словомъ, всѣ ненавистники всемогущаго честолюбца-временщика громко обвиняли его въ томъ, что, возведя на престолъ императрицу Екатерину, помимо того, кто имѣлъ неоспоримыя права наслѣдственныя, Меніниковъ не удовольствуется этимъ. Онъ отдѣлается отъ этого царственнаго отрока для того, чтобы, слѣдуя примѣру Годунова, самому сѣсть на всероссійскій престолъ.
Меншиковъ видѣлъ и чувствовалъ съ высоты, на которой онъ стоялъ, всю злобу, обращенную къ нему, читалъ въ ежедневныхъ подметныхъ письмахъ и листкахъ, въ чемъ подозрѣваютъ его и клеймятъ всенародно.
Выйти изъ этого положенія было мудрено.
Чтобы снять съ себя клевету и подозрѣніе, осталось одно: явно перейти на сторону молодого царевича, записаться въ его приверженцы.
Этимъ путемъ онъ прямо попадалъ, современемъ, быть можетъ и скоро, въ роль руководителя судебъ Россійской имперіи, въ качествѣ регента за малолѣтствомъ несовершеннолѣтняго императора. Но какъ это сдѣлать? Вѣдь это дѣйствіе возбудитъ только еще горшее замѣшательство, еще пущее подозрѣніе со стороны всѣхъ сословій государства.
Достаточно было князю Меншикову отправиться однажды съ ребенкомъ-царевичемъ на охоту въ Ропшу, чтобы весь Петербургъ повторилъ грозную шутку:
— Поѣхали они…
— Куда?
— Въ Угличъ.
„Поѣхали въ Угличъ“, горько повторилъ самъ про себя князь Меншиковъ… Что же дѣлать? Какъ подойти къ царевичу, стать его приверженцемъ и пѣстуномъ, заставить полюбить себя, содѣйствовать будущему воцаренію его на основаніи священныхъ правъ, помимо сводныхъ сестеръ-цесаревенъ?.. И въ то же время сдѣлать это такъ, чтобы вся Россія не заговорила: „онъ замышляетъ Угличъ!“
У князя Меншикова были, конечно, приверженцы и друзья, хотя большинство ихъ обманывало его и, подъ маской пріязни и лести, завидовало ему и клеветало на него.
Единственные люди въ Россіи, относившіеся къ могущественному князю Ижорскому искренно, были большею частью иностранцы. Одинъ изъ нихъ дѣйствительно любилъ Меншикова — это былъ дипломатъ, датскій посланникъ Вестфаленъ, человѣкъ изучившій нравы страны, въ которой онъ дѣятельно преслѣдовалъ цѣли своего правительства.
Данія была въ особенныхъ отношеніяхъ къ Россіи, такъ какъ старшая цесаревна была замужемъ за Голштинскимъ принцемъ. Вестфаленъ, человѣкъ умный, надумалъ то простое средство для князя Меншикова, которое было нужно, чтобы всенародно очистить себя отъ всякихъ подозрѣній и клеветъ.
— Объявите свою дочь невѣстой великаго князя Петра! сказалъ онъ. — Тогда все распутается и уладится.
Разумѣется, Меншиковъ сначала былъ ошеломленъ предложеніемъ, но затѣмъ, послѣ нѣсколькихъ дней совѣщанія съ Вестфаленомъ, убѣдился его доводами.
— Примѣры такого рода бракосочетаній въ исторіи многочисленны, говорилъ тотъ, — конечно, ради высшихъ государственныхъ соображеній.
Князь Меншиковъ, всесторонне обдумавъ это предложеніе, долженъ былъ самъ сознаться, что это было не только лучшее, но единственное для него средство спасенія.
Конечно, онъ рѣшился приступить къ дѣйствіямъ неотложно, но сама судьба помогла… Слѣпая фортуна иногда, какъ будто безсмысленно, любитъ играть въ людей какъ въ игрушки, любитъ сочетать самыя разнородныя случайныя обстоятельства и изъ двухъ мелочей склеить иногда великое событіе, имѣющее историческое значеніе.
Секретарь государыни, Макаровъ, встрѣтился однажды съ княземъ Меншиковымъ и, ухмыляясь, шепнулъ ему на ухо:
— Знаешь ли князь, чѣмъ я на сихъ дняхъ занимался, голову себѣ ломалъ?
— А чѣмъ? угрюмо спросилъ Меншиковъ, занятый своимъ великимъ предпріятіемъ.
— Листу молодцовъ-парней составлялъ.
— Что такъ? Зачѣмъ?
— А вотъ такъ. Выбралъ я изо всѣхъ молодцовъ россійскихъ, петербургскихъ и московскихъ, здѣсь обрѣтающихся и отсутствующихъ — полдюжины. При выборѣ руководился тѣмъ, чтобы каждый-то былъ стариннаго рода, благородной крови, съ иждивеніемъ, да чтобы былъ собою красивъ, и уменъ, и нравомъ ласковый.
— Вотъ какъ! улыбнулся князь Меншиковъ.
— Да, князь. И этакихъ-то витязей, Ивановъ-царевичей, понадобилось мнѣ найти полдюжины.
— Да зачѣмъ?! спросилъ князь… — На кой прокъ?
— Государыня указала.
— На что? удивился Меншиковъ.
— Государыня указала сдѣлать оную листу изъ шести молодцовъ, богатыхъ дворянъ, знатныхъ и добронравныхъ, и поднести ей нынѣ въ полдень.
— Зачѣмъ! Господь съ тобой! Зачѣмъ?
— Догадайся, князь.
— Хоть убей, не могу…
— Мои шесть молодцовъ на выборъ — для невѣсты.
— Для кого?
— А для той самой, которую уже прочили за Маврикія, князя Саксонскаго.
— Софья Карлусовна Скавронская?
— Она самая. Государыня восхотѣла непремѣнно и неотлагательно выдать ее замужъ. И такъ какъ у оной Софьи Карлусовны, полагательно мнѣ, ни къ кому изъ придворныхъ и боярскихъ молодцовъ сердце еще не лежитъ, то государыня обѣщала ей прислать на выборъ листу. И вотъ нынѣ польская флейлина будетъ чинить свой выборъ изъ моей полудюжины.
— Кого же ты набралъ?
Макаровъ перечислилъ нѣсколько знатныхъ русскихъ именъ, гдѣ были и Апраксины, и Трубецкіе, и Голицыны.
— Какъ же это? возразилъ Меншиковъ. — Вѣдь вотъ нѣкоторые изъ нихъ, я знаю, не захотятъ жениться на Софьѣ Карлусовнѣ.
— Ну, это ихъ дѣло, князь! Государыня дала любимицѣ своей крѣпкое слово, что кого Софья Карлусовна выберетъ — тотъ и будетъ ея мужемъ, хоть бы пришлось для того свѣтъ вывернуть на изнанку. Ты знаешь, что за послѣдніе дни государыня отъ хворости стала имѣть удивительныя прихоти, которыхъ за всю ея жизнь не бывало… Вынь да положь, что въ душу запало — то и подавай.
— Это правда сущая… задумчиво произнесъ Меншиковъ.
Макаровъ продолжалъ что-то говорить, но князь уже не слушалъ; онъ внутренно страшно взволновался. Новая мысль, диковинная, блеснула у него въ головѣ.
Князю Меншикову показалось, что этотъ случай, эта встрѣча съ Макаровымъ — есть какое-то указаніе свыше, велѣніе судьбы.
Задумчиво распростившись съ Макаровымъ, князь Меншиковъ тотчасъ, не теряя ни единаго мгновенія, двинулся въ ту сторону дворца, гдѣ въ двухъ горницахъ помѣщалась любимая фрейлина императрицы.
Софья Карловна была у себя, сидѣла грустная у окошка и ожидала вызова къ государынѣ.
Черезъ нѣсколько минутъ потребуютъ ее къ государынѣ, и она должна будетъ выбрать себѣ мужа изъ числа нѣсколькихъ, равно ей чуждыхъ, равно неизвѣстныхъ. Съ однимъ ихъ нихъ она должна на всю жизнь связать свою судьбу.
Голосъ горничной привелъ фрейлину въ себя; та что-то говорила, но графиня Софья не сразу могла понять. Докладывавшая дѣвушка была смущена, оторопѣла; лицо у ней было почти испуганное.
— Князь… Самъ князь Александръ Даниловичъ, повторяла дѣвушка.
— Что?.. Гдѣ?… отозвалась наконецъ Софья.
— Князь Александръ Даниловичъ вотъ тутъ. Онъ желаетъ тебя, боярышня, видѣть по важнѣйшему дѣлу.
Софья тоже смутилась при этомъ имени. Она избѣгала всемогущаго Меншикова, видалась съ нимъ почти ежедневно, но издали, ибо она, какъ многіе другіе, боялась его. И если въ ней было какое-нибудь чувство къ этому временщику, то чувство это было скорѣе непріязненное, нежели дружелюбное. Она не любила его, сама не зная почему. Вѣроятно, общая ненависть къ вельможѣ, проникавшая повсюду, сообщилась зря, безъ повода, и душѣ молодой дѣвушки.
— Какъ же быть? шепнула она теряясь.
Въ то же самое мгновеніе на порогѣ ея горницы показался самъ князь и, ласково улыбаясь, протянулъ ей руки.
— Здравствуй, графинюшка моя! ласково произнесъ онъ. Не дивись, что я пришелъ къ тебѣ… Нужно намъ толково побесѣдовать о важнѣющихъ дѣлахъ, отъ которыхъ зависитъ твоя судьба.
Софья настолько была смущена, что не могла даже отвѣчать. Она молча встала, поклонилась и сѣла.
Меншиковъ сѣлъ противъ нея, потрепалъ ее по щекѣ, — ласка, которую онъ часто позволялъ себѣ съ дѣвицами, какъ пожилой человѣкъ и всемогущій вельможа.
— Послушай меня, Софья Карлусовна! заговорилъ князь. — Мы съ тобой до сей поры видались только издали, не сдружались и никогда ни о чемъ не бесѣдовали… Ты меня полагаешь быть такимъ человѣкомъ, что, почитай, не лучше самого чорта. Да и какъ же тебѣ иначе мыслить обо мнѣ, когда всѣ здѣсь — мои ненавистники… Но ты выбрось дурныя мысли: Александръ Даниловичъ страшенъ тѣмъ, кого не взлюбитъ, — тебя же я полюбилъ съ перваго дня, равно какъ твоего отца. Слыхала ли ты когда что дурное обо мнѣ отъ государыни, которую ты любишь, или же хоть отъ своихъ родителей?
— Нѣтъ, чрезъ силу выговорила Софья. — Батюшка васъ почитаетъ. А государыня еще того болѣе…
— Ну вотъ, подумай: кому же тебѣ больше вѣрить? Роднымъ, или чужимъ людямъ и ихъ злоязычію? Признайся мнѣ теперь: можешь ли ты повѣрить, что я пришелъ къ тебѣ для добраго дѣла? Коли вѣришь, то отвѣчай мнѣ по душѣ, по правдѣ… Скажи мнѣ, ты просила царицу о томъ, чтобы она тебя выдала замужъ?
— Не я… Я не просила! быстро отозвалась Софья.
И по этой живости проницательный умъ царедворца, искушеннаго жизнью, ясно угадалъ немудреную тайну дѣвушки.
— Кто же просилъ? Не сама же она надумала? спросилъ князь.
— Отецъ просилъ.
— По твоей просьбѣ? Ты послала его?
Софья упорно молчала, опустивъ глаза на руки. Тайна ея была совсѣмъ отгадана царедворцемъ.
— И вотъ тебя теперь выдадутъ замужъ, противъ воли, за нелюбаго… вмѣсто любаго.
Молчаніе Софьи было краснорѣчивымъ отвѣтомъ.
— А желала бы ты выйти за своего любаго? наудачу выговорилъ Меншиковъ и, разумѣется, попалъ вѣрно.
— Сейчасъ бы пошла, прошептала Софья.
— Ну, такъ слушай, графинюшка. Я беру все на себя. И все уладится по твоему желанію. Скажи мнѣ первое дѣло: кто твой возлюбленный? Авось онъ холостъ, а не женатый? пошутилъ князь смѣясь.
— Вѣстимо. Нешто можно женатаго полюбить, смущаясь вымолвила Софья.
— Кто жъ онъ? Офицеръ гвардіи, придворный, нашъ питерскій или какой пріѣзжій изъ Москвы? Знатный онъ россійскій дворянинъ?
— Нѣтъ, отозвалась Софья.
— Какъ, то-ись, нѣтъ! Не русскій?
— Нѣтъ. Не русскій!
— Вона какъ, удивился князь. — Что жъ, кто-либо изъ канцелярій нашихъ резидентовъ чужестранныхъ! Какой-нибудь секретарь цесарскаго посла, графа Рабутина, или изъ легаціи короля французскаго? Да говори же, золотая моя.
— Нѣтъ. Онъ просто — пастухъ! робѣя и тихо вымолвила Софья.
— Что?! воскликнулъ князь.
— Пастухъ… еще тише отозвалась дѣвушка.
— Да какъ же, то-ись… пастухъ… Я не понимаю тебя. Какой такой пастухъ.
— Да вотъ что стадо пасетъ… Такихъ называютъ пастухами… По латышски: ганцъ. Ихъ дѣло всегда за стадомъ смотрѣть..
Князь сидѣлъ отчасти ошеломленный и совершенно не понималъ, что говоритъ Софья.
— Гдѣ стадо?… Какое стадо?.. Господь съ тобой!.. произнесъ онъ.
— Въ Дохабенѣ… Тамъ, гдѣ я родилась. Въ нашей деревнѣ!
— Въ Дохабенѣ… пастухъ? Въ Лифляндахъ?
И вдругъ Меншиковъ невольно вскрикнулъ:
— А!.. Вотъ оно что!.. А я-то глупый не догадался.. Ты, моя пташка, полюбила пастуха тамъ, у себя, полюбила еще въ крестьянскомъ состояніи будучи, и по сю пору любишь.. Ну это иное дѣло… Уже не знаю, въ честь ли оно тебѣ, или въ осужденіе.
Меншиковъ замолчалъ и думалъ, а затѣмъ проговорилъ:
— Нѣтъ, графинюшка, это тебѣ въ честь. Если послѣ всего, что пережила, послѣ всѣхъ перемѣнъ, которыя свершились, послѣ того, что изъ крестьянокъ стала ближайшей къ государынѣ фрейлиной, ты любишь все такъ же простого пастуха… Нѣтъ, это тебѣ въ честь, а не въ осужденіе… Такъ вотъ ты какая!.. Много разъ я тебя видалъ издали, â не зналъ, что ты такая.. Ну, а что же, теперь ты бы за него пошла?
— Вѣстимо.
— Да какъ же это сдѣлать?.. Вѣдь это, родная, мудренѣе мудренаго… На это царица соизволенія не дастъ, да поди, и твой отецъ съ матерью никогда не дадутъ своего согласія. Надо, чтобы онъ изъ крестьянъ сталъ дворяниномъ.
— Если бы государыня пожелала, то вѣдь это въ одинъ мигъ можно сдѣлать, оживляясь заговорила Софья. — Вѣдь сталъ же батюшка графомъ Скавронскимъ, даже дядя Дирихъ сталъ графомъ… А Цуберка не хуже…
— Какая Цуберка?.. Кто такая?
— Цуберка.. Онъ то-ись… Чѣмъ онъ хуже насъ! А стали же мы графами, потому что одну бумагу написали про насъ..
— Да про кого ты сказываешь?
— Да про моего любаго. Не хуже онъ…
— Вѣрю, что не хуже.. А я спрашиваю: она-то кто?..
— Кто? повторила тоже вопросомъ Софья.
— Она, которую ты поминаешь… Пріятельница твоя, чтоли? Сейчасъ говорила, Бурцилка какая-то!
— Цуберка. Это мой женихъ и былъ. Имя его такое: Дауцъ Цуберка.
— Жениха такъ звать? Вотъ оно что…, ну что жъ, ладно! разсмѣялся князь. — Коли Цуберка, такъ будь Цуберкой. Такъ, стало быть, чтобы тебѣ съ нимъ вѣнчаться, надо сильному человѣку тебѣ помочь. Хочешь ли ты меня въ помощники.
Софья молчала, но глаза ея, все лицо, покрывшееся яркимъ румянцемъ, слезы, выступившія на рѣсницахъ, движенье ея рукъ, которыя сами собой порывисто протянулись къ князю — все отвѣчало за нее.
— Ну вотъ, ладно. Такъ слушай теперь меня и не пророни ни единаго словечка.
И князь Ижорскій, послѣ недолгой паузы, собравшись съ мыслями, заговорилъ и передалъ изумившейся дѣвушкѣ длинную и для нея путаную исторію.
Софья хорошо поняла главное. Князь потребовалъ отъ нея, чтобы она не обмолвилась ни единымъ словомъ кому-либо объ ихъ тайной бесѣдѣ и объ ихъ уговорѣ, шла къ царицѣ просить себѣ въ мужья одного молодого человѣка, котораго онъ назоветъ ей. Ей слѣдовало объяснить государынѣ, что она любитъ этого молодца и только за него одного пойдетъ съ радостью замужъ.
Дохабенская Яункундзе, хотя и была смышленая дѣвушка, однако теперь чувствовала, что совсѣмъ сбита съ толку. Сейчасъ князь обѣщалъ ей устроить ея бракъ съ милымъ Цуберкой и вмѣстѣ съ тѣмъ посылаетъ ее къ царицѣ просить себѣ въ мужья кого-то другого.
Меншиковъ сразу угадалъ ея мысли и сталъ толково объяснять ей, что онъ беретъ все на себя. Этотъ молодой изъ придворныхъ будетъ ея объявленнымъ женихомъ, хотя бы даже и обручённымъ съ ней, но мужемъ ея никогда не будетъ. И напослѣдокъ она все-таки выйдетъ за своего Цуберку.
— Я все берусь устроить! кончилъ князь.
Софья, конечно, не знала, что существуютъ два слова, хотя и иностранныя, хорошо опредѣляющія то предложеніе, которое ей теперь дѣлалъ всемогущій царедворецъ. Онъ уговаривался съ ней въ томъ, чтобы вести — интригу и траму. Его хитрый планъ, въ которомъ Софья должна была интриговать и служить ему слѣпымъ орудіемъ, былъ именно то, что называется трамой.
Понемногу князь съумѣлъ все разъяснить дѣвушкѣ. И какъ себя вести, и что говорить, и какъ поступать относительно государыни, родителей ея, а равно и съ самимъ молодымъ человѣкомъ.
Но главное заключалось въ томъ, что князь за одну бесѣду съумѣлъ внушить дѣвушкѣ къ себѣ довѣріе и увѣренность въ успѣхѣ ихъ тайнаго уговора.
Софья понемногу оживилась, перестала бояться временщика и, соглашаясь на все, только опасалась, что не съумѣетъ разыграть свою роль съ должнымъ искусствомъ.
— Небось. Я за тебя порукой, усмѣхнулся Меншиковъ. — Коли ты въ себя мало вѣры имѣешь, такъ я за тебя не опасаюсь…
— Ну, а кто же онъ?… Этотъ… Ну этотъ молодой бояринъ, котораго мнѣ просить у царицы? уже весело спросила Софья.
— Графъ Сапѣга! тихо сказалъ князь.
— Сапѣга!? воскликнула дѣвушка и оцѣпенѣла на мѣстѣ.
— Что съ тобой? Чего ты испугалась?..
— Сапѣга? Сапѣга? Сынъ фельдмаршала. Молодой графъ Петръ Сапѣга?… повторяла Софья упавшимъ голосомъ.
— Да… Что же съ тобой?…
Наступило молчаніе.
— Я боюсь… едва слышно проговорила Софья.
— Чего?..
— Не знаю.
— Вотъ такъ блинъ! разсмѣялся князь. — Умница дѣвушка, а говоритъ — боюсь, чего — сама не знаю… Господь съ тобой, графинюшка!
— Сапѣга! шептала Софья, забывъ про князя и будто себѣ самой.
И въ ея воображеніи ярко возстала картина свиданія и разговора ея съ Сапѣгой въ горницѣ постоялаго двора Вишекъ. Затѣмъ отъѣздъ графовъ и ея мысли, ея чувства.. Ей вдругъ захотѣлось теперь все разсказать Меншикову и убѣдить его, что лучше выбрать для ихъ комедіи другого, а не Сапѣгу.
„Все разсказать?“ подумала она. — Да что же — все-то?.. Вѣдь и разсказывать-то нечего… Нѣтъ, есть»… Ей всегда чудилось, и уже давно, что между ею и Сапѣгой что-то произойдетъ… Ну вотъ теперь такъ и наладилось. Между ними будетъ лицедѣйство, они поиграютъ, какъ ряженые на святкахъ, въ жениха и невѣсту.
— Ну, чего же ты задумалась, графинюшка? первый заговорилъ князь. — Не все ли тебѣ равно, кого у царицы просить въ подставные женихи, только ради отвода глазъ, ради моего важнѣющаго дѣла, коего ты не вѣдаешь. Да поняла ли ты меня? Я опасаюсь уже, что ты ничего не поняла.
— Понимаю. Знаю. Все сдѣлаю въ точности! быстро воскликнула молодая дѣвушка, — но побожися мнѣ, Александръ Данилычъ, что въ концѣ концовъ не поведутъ меня въ храмъ вѣнчать съ этимъ Сапѣгою.
— Вотъ тебѣ Господь Богъ святъ… съ чувствомъ вымолвилъ Меншиковъ. — Давно ли я говѣлъ, исповѣдывался и причастился Св. Таинъ, чтобы мнѣ лгать и даромъ крестное знаменіе на себя класть?.. Вотъ тебѣ крестъ, что будешь ты за своимъ Цуберкой.
— Ну, хорошо… Вѣрю теперь! отозвалась дѣвушка.
Софья смутно сознавала уже, что существуетъ огромный планъ у князя. Но одного только она совсѣмъ не понимала: для какой именно цѣли все это ему нужно? И съ этимъ вопросомъ обратилась она къ вставшему и уходившему князю Ижорскому.
— Зачѣмъ?.. Цѣль какая? воскликнулъ онъ. — Ну, это, родная моя, пока не твое дѣло. А послѣ сама ты поймешь и ахнешь. Поймешь, что стоитъ поблагодарить мнѣ тебя за ту великую услугу, которую ты мнѣ окажешь, сама того не зная.
Едва Меншиковъ успѣлъ выйти отъ польской фрейлины, какъ кто-то изъ придворныхъ служителей явился съ приказаніемъ отъ императрицы явиться къ ней.
Софья, смущенная и грустная за часъ передъ тѣмъ, бодро и весело двинулась въ аппартаменты государыни и нашла ее въ опочивальнѣ, въ постели.
— Ну, вотъ обѣщанное, произнесла Екатерина Алексѣевна. — Подойди, поцѣлуй меня!.. Вотъ шесть человѣкъ: всѣ они знатные и родовитые дворяне россійскіе, одинъ краше другого, одинъ именитѣе другого… да и богаты всѣ. Выбирай любого, присматривайся. Завтра во дворцѣ будетъ множество народа, по случаю праздника. Высмотри всѣхъ этихъ молодцовъ и выбери изъ нихъ, который тебѣ по сердцу, и приди мнѣ скажи. Не пройдетъ и мѣсяца — будешь за нимъ замужемъ.
Роль Софьи, какъ агента хитраго вельможи, начиналась. Слѣдовало тотчасъ что-нибудь сказать въ отвѣтъ государынѣ, а Софья стояла какъ потерянная, съ листомъ бумаги, который дрожалъ у нея въ рукѣ.
Государыня тихо, уже въ третій разъ, повторила:
— Ступай къ себѣ.
Но Софья не слыхала приказанія; смущеніе овладѣло всѣмъ ея существомъ и сковало ея члены.
«Надо говорить, надо просить, надо назвать», повторялось у нея въ головѣ и на сердцѣ. Отъ страха не съумѣть исполнить приказаніе Меншикова, Софья вдругъ поблѣднѣла, даже губы ея побѣлѣли, а листъ бумаги выпалъ изъ рукъ на полъ.
— Что ты!?.. изумилась императрица.
— Я… я не могу… пролепетала Софья.
И потерянный видъ молодой дѣвушки сразу заставилъ государыню догадаться — какъ она думала — и понять это смущеніе по своему. Своими вопросами Екатерина Алексѣевна облегчила дѣло и порученіе князя.
— Ты любишь кого-нибудь?
— Да, отозвалась дѣвушка.
— Такъ чего же ты… Такъ бы и говорила! Господь съ тобою! Мнѣ все едино. Я даю тебѣ выбирать изъ знатныхъ молодцовъ любого, а коли есть у тебя таковой уже на примѣтѣ, такъ Господь съ тобой, вѣнчайся съ нимъ!.
— Коли ваше будетъ на то согласіе, проговорила Софья точно чужія, затверженныя слова.
— Конечно, будетъ… И не только мое согласіе, но я все сдѣлаю, все устрою…
— Побожитесь мнѣ, что вы препятствовать не будете! вдругъ, Богъ вѣсть почему, рѣшилась выговорить Софья.
— Изволь… божуся: Господь меня накажи, если я не исполню твоего сердечнаго желанія!.. Вѣдь я тебѣ счастія хочу, а не погибели! Кто бы ни былъ твой желанный — будетъ онъ твоимъ мужемъ, чего бы то ни стало… И государыня прибавила быстро и горячо: Накажи меня Господь! Хоть вотъ усугуби мою болѣзнь — если я не исполню пообѣщаннаго. Кто же такой онъ?
— Графъ Сапѣга, чрезъ силу произнесла Софья, чуя, что если князь Меншиковъ ее обманываетъ, то этими двумя словами она губитъ себя на вѣки. Послѣ этихъ словъ возврата нѣтъ.
— Графъ Сапѣга! Петръ Сапѣга?! два раза повторила государыня. — Ты сказываешь — Сапѣга?.. Что ты!..
— Да, глухо отозвалась Софья. — Онъ самый.
Государыня поднялась и, опираясь на одну руку, сѣла въ кровати. Она глядѣла изумленными глазами на дѣвушку, и лицо ея нѣсколько измѣнилось.
— Господи помилуй, произнесла она — Что же это такое!.. Я дала тебѣ страшную клятву, не спрося, за кого ты собралась замужъ. Да развѣ это возможное дѣло!..
Государыня замолчала, но продолжала, сидя въ кровати, гнѣвно смотрѣть въ лицо любимицы, а Софья, потупившись, виновато стояла передъ ней и не понимала ничего: ни оживленія, ни гнѣва государыни.
— Да знаешь ли ты, что единственный человѣкъ во всей моей имперіи, котораго я не могу, не властна дать тебѣ въ мужья! Вѣдь Сапѣга женихъ княжны Меншиковой!
Софья вздрогнула, подняла изумленные глаза на государыню и схватила себя невольно за голову.
— Ты не знала этого? удивясь спросила государыня.
— Знала! Знала! тихо, робко пролепетала дѣвушка. — Давно слышала, да только забыла. Вотъ вамъ Господь — забыла. Да я… я теперь ничего не понимаю.
Государыня что-то спросила, но Софья не слыхала и стояла, какъ пораженная. Наконецъ она увидѣла гнѣвный жестъ царицы и поняла, что ей приказываютъ выйти.
Софья безъ оглядки выбѣжала вонъ, а государыня осталась смущенная разговоромъ съ любимицей, встревоженная донельзя, и долго волновалась. То садилась она въ постели, то снова опускалась на подушки.
«Что дѣлать! думала она. — Просить нечего, я могу и приказать выбрать другого. Да не въ томъ сила. Сила въ томъ, что я страшную клятву дала. Не исполни — меня Богъ накажетъ».
И императрица рѣшила, успокоившись и все обдумавъ, не отказывать Софьѣ въ ея просьбѣ, а во что бы то ни стало отнять у дочери друга и вельможи ея жениха, а ей найти другого.
«Надо умолить Александра Даниловича! рѣшила она. — А для его дочери найти кого-нибудь не хуже магната».
Государыня не рѣшалась посылать въ этотъ же вечеръ за княземъ Ижорскимъ, и только на утро онъ былъ вызванъ къ ней въ кабинетъ, гдѣ наединѣ произошла бесѣда, о сугубой важности которой узналось только впослѣдствіи.
Меншиковъ пробылъ съ царицей около двухъ часовъ; сначала сидѣлъ онъ угрюмый и печальный, а царица говорила краснорѣчиво, убѣдительно и даже прослезилась два раза. Затѣмъ князь заговорилъ, а царица, оторопѣвъ, молчала…
Между ними состоялся уговоръ, который долженъ былъ прогремѣть по всей Россіи, какъ ударъ грома.
То, что было наполовину рѣшено между императрицей и первымъ вельможей государства, долженствовало имѣть историческое значеніе.
Послѣ аудіенціи князь гордо прошелъ мимо толпы придворныхъ.
На улицахъ столицы, отвѣчая на поклоны прохожихъ и проѣзжихъ, хорошо знавшихъ временщика въ лицо, онъ думалъ съ радостнымъ трепетомъ на сердцѣ:
«Да!.. Скоро не буду я для васъ Годуновымъ. Не будете вы и его ровнять съ царевичемъ Дмитріемъ… И все это, благодаря тому, что судьба послала въ Петербургъ польскую крестьянку. Не будь, ея здѣсь — ничего бы не могъ подѣлать и ты, Александръ Даниловичъ… Вотъ оно, что зоветъ молвь народная: суженымъ… И благо, коли это суженое посылается Богомъ, а не врагомъ человѣческимъ!..»
Такъ думалъ, чуть не говорилъ восторженно вслухъ князь Ижорскій… И сердце его не чуяло, что это теперешнее, якобы суженое, именно и посылается ему — сатаною.
Черезъ два дня послѣ бесѣды князя Ижорскаго съ государыней, во дворцѣ замѣчалось особенное волненіе.
Эта тревога вскорѣ передалась въ дома высшихъ сановниковъ государства, наконецъ распространилась по всему городу.
Поднявшее всѣхъ на ноги въ столицѣ должно было вскорѣ взволновать всю Россію.
Императрица сама объяснила своимъ двумъ дочерямъ, что ради пользъ «статскихъ дѣлъ» и изъ любви къ отечеству, она рѣшила соединить брачными узами молодого царевича Петра съ дочерью князя Ижорскаго.
Это былъ первый громовой ударъ великой политической важности, который переживала новая столица.
Впослѣдствіи самыя крупныя событія, какъ паденіе людоѣда Бирона, переворотъ лейбъ-компаніи, Іюньскіе дни и воцареніе Екатерины II — менѣе, казалось, смутили Петербургъ, нежели теперь это извѣстіе, что дочь ненавистнаго князя-пирожника станетъ русской императрицей.
Петербургъ не зналъ мотивовъ, которые подвигнули царицу и временщика на такое рѣшеніе государственной важности.
Князь и безъ того, за малолѣтствомъ будущаго государя, долженъ быть поневолѣ во главѣ всѣхъ дѣлъ у кормила правленія. Такъ не лучше ли обставить дѣло такъ, чтобы этотъ несовершеннолѣтній государь былъ для него родственникомъ, дабы благоденствіе его царствованія стало благомъ и для тестя-регента.
Государыня не скрывала отъ себя самой и отъ другихъ, что здоровье ея сильно пошатнулось, врядъ ли остается ей еще жить болѣе двухъ, трехъ лѣтъ. Если же судьба захочетъ, чтобы ея преемникъ замѣнилъ ее на престолѣ еще ребенкомъ, то кого же, какъ не Меншикова, всемогущаго, опытнаго и искуснаго мужа, выбрать пѣстуномъ малолѣтняго императора, причемъ еще тѣснѣе связать ихъ родственными узами.
Когда князь Меншиковъ въ первый разъ произнесъ имя одиннадцатилѣтняго ребенка, какъ желаемаго имъ жениха для своей дочери, государыня смутилась и даже думала, что князь шутитъ. Но затѣмъ, по разъясненіи всего дѣла, она поняла и убѣдилась, что умнѣе и надумать было трудно, конечно, изъ высшихъ государственныхъ соображеній.
Краснорѣчіе Меншикова скоро убѣдило ее, и особенно подѣйствовало на государыню то обстоятельство, которое она въ первый разъ слышала теперь.
— Вы не знаете, сказалъ князь, — что я — Годуновъ для всего двора, для столицы, для всей имперій, а Петра Алексѣевича уподобляютъ новому царевичу Дмитрію. И что изо всей молвы народной можетъ произойти?.. Злыдни, которымъ понадобится царевичъ или царь Петръ Алексѣевичъ, совершатъ свое лихое дѣло и легко свалятъ это на новаго Годунова — на меня… И вся Россія повѣритъ этому. Когда же дочь моя будетъ его супругой и императрицей, а его наслѣдникъ и будущій царь — моимъ роднымъ внукомъ, никто не посмѣетъ назвать меня Годуновымъ.
Рѣшась объявить, пока еще частнымъ образомъ, о состоявшемся рѣшеніи насчетъ немедленнаго обрученія одиннадцатилѣтняго мальчика съ семнадцатилѣтнею дочерью Меншикова, государыня поневолѣ сама удивилась тому волненію, которое началось повсюду.
Прежде всего обѣ цесаревны, наученныя своими приверженцами, явились къ матери и бросились къ ней въ ноги, умоляя не губить отечество и поставляя ей на видъ, что она расчищаетъ путь честолюбцу-вельможѣ къ престолу.
Чѣмъ ближе будетъ онъ стоять около царя Петра Алексѣевича, тѣмъ больше опасности предстоитъ для отрока.
Послѣ цесаревенъ явились другія личности.
Черезъ день послѣ этого, когда Петербургъ уже начиналъ ликовать, что козни князя Ижорскаго разбиты и уничтожены, Меншиковъ имѣлъ новое продолжительное свиданіе съ государыней и снова вышелъ отъ нея довольный и сіяющій лицомъ, но имѣя въ карманѣ бѣлый листъ бумаги, внизу котораго стояла подпись государыни.
Надъ этой самодержавной подписью на бѣломъ листѣ, князь Ижорскій получилъ словесное право написать все, что ему заблагоразсудится.
Если бы онъ захотѣлъ, то могъ бы поставить нѣсколько строкъ, повелѣвающихъ немедленную ссылку или заточеніе самого молодого царевича.
Между тѣмъ, во дворцѣ и въ городѣ, восторжествовавшая многолюдная партія Петра Алексѣевича еще ничего не знала и пожинала лавры своей побѣды.
Всюду, гдѣ только проходилъ князь Меншиковъ, онъ встрѣчалъ злобно-радостныя лица; вездѣ всѣ взгляды говорили ему:
«Что братъ, и на тебя есть рука. Не все коту масляница… Силенъ ты, а вотъ первый блинъ уже скушалъ».
Нѣкоторыя лица смотрѣли на князя съ такимъ выраженіемъ, что онъ читалъ въ нихъ угрозы на будущее время.
«Это еще цвѣточки, ягодки впереди будутъ», говорили ему злобно-краснорѣчивые взгляды.
Послѣ второй аудіенціи князя у императрицы, Петербургъ снова узналъ, что государыня вторично и уже безповоротно рѣшила немедленное обрученіе княжны Меншиковой съ ребенкомъ-царевичемъ. Волненіе усилилось. Всѣ были готовы на борьбу съ временщикомъ и шли на нее радостно и смѣло.
Въ эти смутные дни одинъ изъ наиболѣе смѣлыхъ придворныхъ сановниковъ сталъ какъ бы центромъ всеобщаго движенія, недовольства и ропота. Это былъ собственный зять князя — графъ Девьеръ, португальскій выходецъ, женатый на его сестрѣ Аннѣ Даниловнѣ.
Девьеръ ненавидѣлъ Меншикова за то, что любимецъ покойнаго царя, за все прошлое царствованіе, недостаточно, по его мнѣнію, помогалъ своему зятю выйти въ люди. Девьеръ въ концѣ царствованія Петра тщетно добивался, и едва могъ только за полгода передъ тѣмъ добиться графскаго достоинства.
Съ другой стороны, Девьеръ шелъ противъ всемогущаго князя, тайно надѣясь, что, въ случаѣ упорной борьбы, князь Меншиковъ все-таки не рѣшится круто дѣйствовать съ мужемъ родной сестры.
Прошло нѣсколько дней, но волненіе не улегалось. Меншиковъ видѣлъ, что цесаревны съ ихъ приверженцами, вся многочисленная партія приверженцевъ молодого царевича что-то предпринимаютъ, о чемъ-то дѣятельно хлопочатъ. Меншиковъ вдругъ увидѣлъ, что произошло то, чего онъ никакъ ожидать не могъ.
Онъ перешелъ изъ одного лагеря въ другой, въ сильнѣйшій. Но этотъ лагерь его не принялъ! Приверженцы молодого царевича отшатнулись отъ него, а лагерь цесаревенъ возненавидѣлъ его тоже и считалъ измѣнникомъ, перебѣжчикомъ. И на глазахъ одиноко стоящаго человѣка два дотолѣ враждебные лагеря подали другъ-другу руку.
Цесаревны заявили, что, если когда и мечтали о престолѣ, то теперь покидаютъ всякую мысль о немъ, а удовольствуются приличнымъ приданымъ, и отказываются отъ всякихъ притязаній за себя и своихъ наслѣдниковъ…
И вдругъ, въ Петербургѣ наступила рѣдкая минута — отсутствіе враждебныхъ партій. Теперь всѣ и все было за молодого царя, но всѣ и все противъ Меншикова.
Жена князя, твердо вѣрившая въ счастливую звѣзду мужа, смутилась и спросила, что онъ намѣренъ дѣлать.
Князь улыбнулся и отвѣчалъ:
— Не робѣй, родная моя. Я боялся за всю мою жизнь только одного человѣка, да и тотъ, Великій, нынѣ спитъ мертвымъ сномъ. А нынѣ мнѣ некого бояться и никто мнѣ не страшенъ.
— Что же ты будешь дѣлать?
— Не знаю. Пускай шумятъ — чѣмъ больше, тѣмъ лучше, а я пока буду глядѣть. Мое дѣло прицѣливаться… вотъ прицѣлюсь и выпалю!
Черезъ нѣсколько дней послѣ этого разговора между Меншиковыми, государыня снова почувствовала себя особенно нехорошо. Призванные медики-иностранцы объявили, что на этотъ разъ болѣзнь принимаетъ крайне опасный видъ.
Съ каждымъ днемъ силы больной слабѣли, часто являлось безсознательное состояніе и бредъ.
Меншиковъ, конечно, постоянно бывшій около больной, снова видѣлъ вокругъ себя то же озлобленіе, ту же ненависть. Ни единой души не встрѣчалъ онъ во дворцѣ, за исключеніемъ лишь фрейлины Скавронской, которая отнеслась бы къ нему доброжелательно. Одна Софья прямо, ласково смотрѣла въ лицо князя, и гордилась тѣмъ, что, выборомъ Сапѣги, сдѣлала его дочь невѣстой государя.
За эти же дни смуты и волненій — было объявлено о сговорѣ Софьи съ сыномъ польскаго магната. Предполагалось совершить ихъ обрученіе, какъ только государыня будетъ въ состояніи встать съ постели.
Однако судьба судила иначе.
Однажды въ сумерки всѣ горницы дворца были переполнены придворными, вездѣ была мертвая тишина. Доктора, выходившіе отъ больной, прямо говорили, что государыня кончается. Многіе ходили съ заплаканными глазами, но всѣ безъ исключенія, во всѣхъ горницахъ, сидѣли тихо, въ уныніи или въ задумчивости.
Въ одной изъ ближайшихъ горницъ къ опочивальнѣ около сумерекъ собралось нѣсколько важныхъ сановниковъ. Здѣсь же время отъ времени появлялись выходившія изъ опочивальни обѣ цесаревны; и наконецъ явился юный наслѣдникъ престола, и тоже сѣлъ тихонько среди большого дивана.
Въ числѣ прочихъ вельможъ, находился тутъ и генералъ Девьеръ; здѣсь же былъ и молодой придворный князь Никита Трубецкой, у котораго было странное прозвище «Егоръ», извѣстное на всю столицу.
Девьеръ, натура южная, нервная, пылкая, не смотря на возрастъ, не могъ усидѣть на мѣстѣ. Его волновала опасность, въ которой находилась государыня. Какъ натура отчасти упрямая, онъ не могъ легко покинуть мысль о томъ, что одна изъ цесаревенъ могла бы быть императрицей помимо малолѣтняго царевича, и что тогда его судьба стала бы совершенно иною.
Девьеръ, взволнованный, нервно переходилъ отъ одного лица къ другому и тихо переговаривался.
Вышла изъ опочивальни цесаревна Елизавета, прижимая платокъ къ глазамъ; сердце Девьера дрогнуло.
«Ужъ не умерла ли», подумалось ему, и онъ нервно подбѣжалъ къ цесаревнѣ, узналъ отъ нея, что государыня въ бреду, и сталъ ее утѣшать, что нечего плакать, «зачѣмъ свое красивое личико и глазки портить, Богъ дастъ еще все обойдется счастливо».
Когда появился въ горницѣ царевичъ, Девьеръ подсѣлъ къ нему и сталъ что-то шептать ему на ухо; царевичъ слушалъ и вдругъ улыбнулся.
Всѣ видѣли бесѣду шепотомъ, всѣ видѣли эту улыбку дѣтскую, и многимъ показалось, что неприлично въ такія минуты говорить молодому царевичу такія рѣчи, отъ которыхъ онъ можетъ улыбаться. А между тѣмъ Девьеръ даже не видалъ этой улыбки.
Говорилъ онъ на ухо ребенку такія вещи, отъ которыхъ улыбнуться было можно.
Онъ говорилъ, что нечего горевать, что Богъ дастъ все будетъ счастливо, что вотъ обручатъ его съ княжной Меншиковой, будетъ занятъ онъ только своею молодою невѣстой, и всѣ его заботы будутъ въ томъ, чтобы ходить за ней да ревновать къ ней всякаго, кто подступится.
Когда вышла изъ опочивальни фрейлина государыни, графиня Скавронская, Девьеръ подошелъ къ ней, сталъ разспрашивать, каково положеніе царицы, когда послѣдній разъ приходила она въ сознаніе? — Софья Карловна едва могла отвѣчать. Она рыдала! Быть можетъ, за исключеніемъ цесаревенъ, она рыдала искреннѣе всѣхъ среди этого многолюднаго общества.
Она дѣйствительно могла потерять въ лицѣ государыни истинную благодѣтельницу, которая подала ей руку и вывела изъ крестьянокъ въ царскія приближенныя.
Такъ какъ дѣвушка не могла справиться со своими рыданіями, пошатывалась на ногахъ, то Девьеръ обхватилъ ее за талію, взялъ за руку и хотѣлъ довести до стула. Но дѣвушка съ трудомъ справилась сама, отошла и сѣла.
— Воды бы выпить… произнесла она едва слышно.
Въ этотъ моментъ въ противоположныхъ дверяхъ появилась фигура придворнаго лакея, по имени Егора.
Девьеръ, отойдя нѣсколько шаговъ отъ фрейлины, крикнулъ:
— Егоръ! Воды стаканъ поскорѣе!
Послѣднія слова были сказаны тише, но имя прозвучало громче.
Князь Трубецкой, стоявшій лицомъ къ окошку, быстро обернулся, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ къ тому мѣсту, гдѣ послышалось его прозвище, но не зная, кто сказалъ это обидное слово, сталъ гнѣвно всѣхъ оглядывать. Всѣ сидѣвшіе въ пріемной, какъ бы по уговору, невольно фыркнули и разсмѣялись. Но тотчасъ же, вспомнивъ, гдѣ они и въ какія минуты находятся во дворцѣ, всѣ тотчасъ сдѣлались серьезными.
Но скандалъ произошелъ.
До вечера чередовались здѣсь вельможи петербургскіе. Ввечеру показались симптомы, подававшіе надежды.
На утро императрица чувствовала себя уже гораздо лучше, была въ полномъ сознаніи. Черезъ сутки уже прямо объявлялось и говорилось на всѣхъ улицахъ столицы, что государыня не въ опасности и Богъ дастъ недѣли черезъ двѣ встанетъ съ постели.
Но въ то же время, когда многіе и многіе радовались, кто искренно, а кто и лукаво, выздоровленію царицы, пошла по городу вѣсть, смутившая весь придворный и боярскій кругъ.
Графъ Головкинъ, какъ первое лицо верховнаго тайнаго совѣта, получилъ приказъ, подписанный императрицей и переданный ему изъ рукъ въ руки самимъ княземъ Меншиковымъ.
По указу этому слѣдовало дѣйствовать немедленно. А заключался онъ въ томъ, чтобы арестовать генерала графа Девьера и допросить, что происходило въ день 16 апрѣля въ горницѣ дворца, ближайшей къ опочивальнѣ, въ тѣ минуты, когда государыня была между жизнью и смертью.
«Буде господинъ генералъ-лейтенантъ Девьеръ», говорилось въ приказѣ, «будетъ упорствовать, то коммиссіи, назначенной для слѣдствія надъ нимъ, не возбраняется прибѣгнуть къ пыткѣ».
Девьеръ, думавшій, что князь Меншиковъ никогда не рѣшится ничего предпринять противъ него, жестоко ошибся.
Князь, своей властью на полученномъ бѣломъ листѣ и бланкѣ государыни, отдалъ его подъ судъ.
Разумѣется, на этой пыткѣ, послѣ 25 ударовъ плетьми, Девьеръ заговорилъ такъ, какъ заговаривали и всѣ.
Онъ не только сознался во всемъ, въ чемъ его обвиняли, во всѣхъ клеветахъ на него возводимыхъ, но и назвалъ всѣхъ своихъ сообщниковъ. Этихъ сообщниковъ называла, конечно, сама коммиссія, а Девьеръ подтверждалъ «не стерпя побой» мнѣніе коммиссіи.
Такимъ образомъ оказалось, что существуетъ заговоръ съ какими-то тайными, неизвѣстными цѣлями. Какія цѣли заговорщиковъ, коммиссіи знать было не нужно. Вина была не нужна, нужны были лишь виновные. Имена, которыя объявилъ Девьеръ, были: Толстой съ сыномъ, Бутурлинъ, Ушаковъ, Нарышкинъ, Долгорукіе и другія лица.
Всѣ эти люди были самыми главными ораторами за послѣдніе дни, громко говорившими противъ обрученія княжны Меншиковой съ Петромъ.
Не входя въ подробности заговора, коммиссія обвинила Девьера лишь въ возмутительномъ поведеніи въ тѣ минуты, когда государыня была при смерти.
Его обвиняли въ пяти пунктахъ: первое, что онъ уговаривалъ цесаревну Елизавету Петровну не плакать, говоря что «не стоитъ» свое личико портить. Второе, что предлагалъ шутя Аннѣ Петровнѣ ради печали выпить вина. Третье, говорилъ неприличныя слова на ухо великому князю и заставилъ ребенка въ такія печальныя минуты разсмѣяться. Четвертое, — забывъ всякое благоприличіе и долгъ вѣрноподданнаго, ухватилъ плачущую фрейлину графиню Скавронскую за талію и «тащилъ танцовать», чтобы ее якобы развеселить.
И пятое, чтобы заставить всѣхъ смѣяться, обозвалъ князя Никиту Юрьевича Трубецкаго извѣстнымъ на всю столицу прозвищемъ: «Егоръ».
Разумѣется, самъ Девьеръ и всѣ его друзья знали, что оправдываться нечего. Его виновность была необходима. Многіе были свидѣтелями помощи, оказанной имъ фрейлинѣ императрицы, и нечаяннаго совпаденія того, что явившійся лакей дѣйствительно назывался Егоромъ.
На бѣду Девьера, всѣ, на кого онъ ссылался въ свое оправданіе, отозвались не въ пользу обвиняемаго. Цесаревны ничего не помнили; князь же Трубецкой, человѣкъ трусливый, отозвался, что убѣжденъ въ умышленномъ произнесеніи Девьеромъ его глупаго прозвища.
— Это случалось со мной не разъ, говорилъ онъ. — Часто бывало такъ: вызовутъ лакея, дѣйствительно Егора, да около меня его и позовутъ. То же случилось и въ оный день во дворцѣ.
Наконецъ, къ ужасу обвиняемаго и соблазну многихъ его друзей, фрейлина графиня Скавронская подтвердила, что графъ Девьеръ, обхватя ее, говорилъ ей: «Давай плясать. Чего тутъ плакать!»
Нѣкоторыя лица бросились къ фрейлинѣ, умоляя ее взять эти показанія назадъ, какъ клевету и ложь, но Дохабенская Яункундзе плакала, даже рыдая сознавалась, что это клевета и ложь, — но взять своихъ словъ изъ судной коммиссіи она, по одной сокровенной причинѣ, не можетъ. Разумѣется, не могла она потому, что это былъ приказъ Меншикова. Между этимъ приказаніемъ и ея будущей судьбой, даже судьбой ея возлюбленнаго Цуберки — была тѣсная связь.
Не сразу согласилась на лжесвидѣтельство добрая дѣвушка, но князь убѣдилъ новую пріятельницу, что она не усугубитъ положенія Девьера, что дѣло его пропадшее.
Судъ надъ Девьеромъ и его сообщниками произвелъ то дѣйствіе, которое было нужно для Меншикова.
Волненіе по поводу обрученія и будущаго бракосоченія его дочери съ великимъ княземъ сразу улеглось, и все стихло и присмирѣло сразу.
— Поджали хвосты! говорилъ смѣясь князь Меншиковъ. — Какъ мало нужно, чтобы заставить всѣхъ васъ замолчать и попрятаться каждому въ свой шестокъ!
Между тѣмъ, пока судились виновные, государыня вдругъ снова почувствовала себя гораздо хуже — снова была при смерти.
На этотъ разъ доктора уже совершенно отчаивались. Та же болѣзнь, съ сильнѣйшими приступами, повторялась и видимо уносила послѣднія силы.
Наступило 6 мая, и по странной случайности, въ одинъ день произошли два событія, измѣнившія совершенно положеніе властнаго князя Ижорскаго.
Днемъ состоялся указъ: «Девьера съ сообщниками лишить чиновъ, чести и деревень данныхъ и сослать: Девьера въ Якутскъ, а другихъ въ разныя окраины имперіи». Въ концѣ приказа было прибавлено: «Девьеру передъ ссылкой учинить наказаніе, бить кнутомъ».
А въ девятомъ часу вечера не приходившая за нѣсколько дней въ сознаніе государыня — скончалась.
Одинъ вопросъ, одна забота, одна мысль тревожили всѣхъ: кто будетъ наслѣдникомъ, кто вступитъ на престолъ, такъ какъ воли своей покойная государыня не выражала.
Но въ ту же ночь ближайшіе сановники, ближе всѣхъ стоявшіе къ кормилу правленія, узнали, что завѣщаніе есть.
На утро 7 мая, при всеобщемъ сборѣ во дворцѣ, гдѣ присутствовала вся царская фамилія, всѣ члены верховнаго тайнаго совѣта, всѣ члены сената и синода и весь генералитетъ, — было прочитано завѣщаніе покойной императрицы, по которому ея преемникомъ назначался великій князь Петръ Алексѣевичъ.
Князь Меншиковъ сталъ наконецъ нареченнымъ тестемъ царствующаго государя, дочь его поминалась во всѣхъ храмахъ какъ обрученная невѣста царствующаго государя… А приказомъ верховнаго тайнаго совѣта были сосланы и разъѣхались по разнымъ дальнимъ трущобамъ всѣ его главные враги. Единственное, чѣмъ утѣшались тайные враги, оставшіеся невредимыми, было то обстоятельство, что императору лишь одиннадцать лѣтъ.
До той минуты, когда онъ можетъ сдѣлаться супругомъ Меншикбвой, а она императрицей, должно пройти по крайней мѣрѣ лѣтъ шесть. А за это время еще много воды утечетъ.
Можетъ умереть и самъ Меншиковъ, а бракъ разстроится.
Въ тотъ же день, 7 мая, послѣ торжественнаго чтенія завѣщанія, было назначено генеральное поздравленіе новому императору со вступленіемъ на престолъ. А затѣмъ вельможи и сановники поголовно сдѣлали визитъ, котораго отъ нихъ никто не требовалъ, никакой законъ и никакой этикетъ. Требовали этого ихъ личная безопасность и нежеланіе со-дня-на-день раздѣлить судьбу Девьера и многихъ другихъ лицъ, еще недавно бывшихъ среди нихъ.
Всѣ отправились поздравлять «Ея Высочество», невѣсту молодого государя императора.
Изо всѣхъ важныхъ домовъ Петербурга былъ одинъ домъ, гдѣ кончила императрицы произвела наибольшее впечатлѣніе. Это былъ, конечно, Крюйсовъ домъ.
Всѣ три семьи — Скавронскихъ, Ефимовскихъ и Генриховыхъ, взрослые и дѣти, равно притихли, потерялись, оробѣли, даже порядокъ въ домѣ пошелъ другой.
Графъ Карлъ Самойловичъ былъ убѣжденъ, что имъ всѣмъ грозитъ горькая участь. Онъ передалъ свои мысли всей семьѣ.
— Слава Богу, говорилъ, — если насъ возьмутъ и отошлютъ обратно въ Ригу, а затѣмъ велятъ водворить на прежнія мѣста. А то и хуже: лишатъ всего и сошлютъ куда-нибудь къ Бѣлому морю, въ Соловки, или заточатъ въ крѣпость.
Разумѣется, изо всѣхъ членовъ семьи всего болѣе потерялась, была въ полномъ отчаяніи — Анна Ефимовская.
— Шутишь ты, говорила она брату. Что съ нами будетъ, если вернутъ насъ къ старостихѣ Ростовской, послѣ того, что я съ ней сдѣлала!
— Да, признавался Карлъ Самойловичъ, — твое дѣло самое пропащее, тебѣ ужъ лучше проситься въ ссылку.
— Проситься. Хорошо, если послушаютъ. Разумѣется, намъ лучше въ крѣпости быть или въ монастыри постричься всѣмъ, нежели возвращаться къ старостихѣ.
Бывшая фрейлина покойной императрицы, въ день смерти своей покровительницы, переѣхала въ Крюйсовъ домъ. Она горько и искренно плакала по своей благодѣтельницѣ.
Вмѣстѣ съ тѣмъ она обнадеживала отца и родню, что, по ея мнѣнію, худого ничего съ ними не будетъ. Но сама она не была вполнѣ убѣждена въ томъ, что говорила.
Будетъ ли относиться къ ней попрежнему, какъ бывало, всемогущій властелинъ въ государствѣ, князь Александръ Даниловичъ? Или же теперь, когда мечты и желанія его осуществились, онъ не захочетъ и поглядѣть на нее.
Только разъ встрѣтила Софья князя Меншикова во дворцѣ, на другой день послѣ кончины царицы. Онъ странно взглянулъ на нее, сурово, гнѣвно. Или это ей такъ показалось, или, можетъ быть, озабоченный чѣмъ-то, онъ и не узналъ ее?
Но дѣло въ томъ, что князь Меншиковъ, глянувъ на дѣвушку свысока, прошелъ мимо и даже не кивнулъ головою на ея поклонъ.
Праздные люди, любящіе мѣшаться не въ свои дѣла, любящіе выдумывать и разносить всякій вздоръ, появлялись и въ Крюйсовомъ домѣ. Всѣ они одинаково увѣряли графа Карла Самойловича, что его положеніе, а равно положеніе всѣхъ его родственниковъ крайне печальное.
Для новаго царя, по ихъ словамъ, недавно привезенные въ Петербургъ члены «оной фамиліи», конечно, ничего не значатъ. Отъ нихъ постараются какъ можно скорѣе отдѣлаться. Очень дурного съ ними ничего не сдѣлаютъ, но ужъ изъ Петербурга вышлютъ непремѣнно и, по всей вѣроятности, на старыя мѣста.
Всѣ совѣтовали графу Скавронскому, а равно и его дочери, итти искать заступничества и покровительства у цесаревны Елизаветы. Но и на это была плохая надежда: цесаревна, за все время пребыванія членовъ семьи, относилась къ нимъ сдержанно, а зачастую, какъ говорили, называла ихъ часто «мужиками и мужичками».
Съ Софьей цесаревна обращалась во дворцѣ ласково, но хотя онѣ были почти однихъ лѣтъ, тѣмъ не менѣе дружба между ними не возникла.
Такъ прошла недѣля. Однажды, въ полдень, къ подъѣзду Крюйсова дома подкатилъ великолѣпный раззолоченный экипажъ. Обитатели, жившіе за все послѣднее время, какъ сказываетъ народъ, «на чеку», бросились къ окнамъ и, увидя кто выходитъ изъ колымаги, сіявшей позолотой, оторопѣли и не знали — радоваться или ужасаться… Появился и вошелъ въ домъ могущественный Меншиковъ, тотъ самый человѣкъ, по слову котораго въ эти же дни отправились въ ссылку, лишенные чиновъ, чести, дворянства и имущества, многіе столбовые дворяне — Толстые, Нарышкины, Бутурлины и другіе.
Князь Ижорскій опросилъ людей и, не дожидаясь, конечно, внизу, сталъ подниматься въ верхній этажъ.
Все населеніе дома встрѣтило вельможу съ низкими поклонами, робѣя и трепеща. Князь холодно оглядѣлъ ихъ всѣхъ, улыбнулся, но не ласково, а скорѣе насмѣшливо.
— Ну, вы, графы и князья свѣтлѣйшіе, какъ поживаете? выговорилъ онъ и, не дождавшись отвѣта, спросилъ у Карла Самойловича, гдѣ его дочь.
Всѣ бросились было за Софьей Карловной въ ея горницу, но князь остановилъ ихъ однимъ словомъ:
— Не надо. Я самъ пойду къ ней. Мнѣ ее нужно.
Князь прошелъ нѣсколько горницъ. Въ той самой угловой зеленой комнатѣ, гдѣ когда-то Ефимовская жестоко распорядилась со старостихой Ростовской, жила теперь бывшая фрейлина. Она смутилась при видѣ князя, но, пристально глянувъ ему въ лицо, не испугалась, а, напротивъ, хорошее чувство проникло ей въ душу.
Князь заперъ за собой дверь и подошелъ къ дѣвушкѣ. Протянувъ руку, онъ погладилъ ее по гладко причесаннымъ волосамъ, улыбнулся и произнесъ:
— Ну, сядемъ, потолкуемъ, я радъ съ тобой побесѣдовать. Видишь — не забылъ. Хоть много у меня заботъ государскихъ, а вотъ не прошло недѣли, какъ я къ тебѣ пріѣхалъ о твоемъ дѣлѣ бесѣдовать. Я вѣдь тебя очень полюбилъ… Знаешь ли ты это?
— Благодарствую, отозвалась Софья. — А то я теперь потеряла все.
— Ничего ты не потеряла, отозвался Меншиковъ.
— У меня была только одна покровительница — государыня. А теперь я совсѣмъ одна.
— Ну, это ты, голубушка, не такъ сказываешь и не такъ думаешь. Есть у тебя покровитель, пожалуй, сильнѣйшій, чѣмъ была царица. Она была все-таки женщина съ прихотями и съ причудами… Знаешь ли ты, за что я тебя люблю?
— Нѣтъ, солгала Софья, потому что отлично понимала, чѣмъ услужила Меншикову.
Князь поглядѣлъ на нее и угадалъ ея мысль.
— Ты думаешь, глупая, что я за то тебя люблю, что ты отняла у дочери графа Сапѣгу и помогла мнѣ у царицы выпросить другого жениха, получше… Нѣтъ, моя милая, не оттого. Ты, правда, помогла мнѣ, и не мало, но все-таки я бы и безъ тебя добился того же… Я тебя люблю за то, что ты единственный человѣкъ на весь Петербургъ, кромѣ жены моей да дочери, единственный чужой мнѣ человѣкъ на всю столицу, который не желаетъ мнѣ всякаго зла и погибели. Всѣ, кого я знаю, меня ненавидятъ. Я это вижу по глазамъ ихъ… Ты одна вотъ сейчасъ встрѣтила меня съ такимъ лицомъ, что я вотъ дамъ тебѣ въ руки ножъ, засну тутъ и буду спать спокойно, зная, что ты меня не зарѣжешь. Такового же я ни съ кѣмъ во всей столицѣ, да, поди, даже во всей имперіи, учинить не могу, смѣлости не хватитъ… И вотъ за это я тебя и полюбилъ… Ну, давай теперь говорить о дѣлѣ. Ты все-таки невѣстой Петра Сапѣги почитаешься?
— Да. Но кажется, они, и отецъ, и сынъ, на попятный дворъ собираются! улыбнулась Софья.
— Вѣрно! Графы мои боятся, что государь тебѣ не дастъ того приданаго, что царица дать хотѣла. Когда вы видѣлись?
— Да послѣ кончины государыни только всего одинъ разъ, да и то мелькомъ, съ великимъ спѣхомъ.
— Виду не подаешь ему, что мы съ тобою лиходѣйствуемъ и обманываемъ его?
— Нѣтъ.
— Ну, то-то же. Такъ и продолжай. Пускай онъ самъ отказывается…
— Фельдмаршалъ хотѣлъ просить самъ государя — разъяснить дѣло о приданомъ за мною.
— Пускай проситъ! Намъ какое дѣло, усмѣхнулся князь. — Послѣ-завтра я пошлю ему сказать, что твое приданое подъ сомнѣніемъ. Ты должна вѣдь получить нѣсколько вотчинъ, изъ коихъ есть конфискованныя у сосланныхъ. Слѣдовательно, надо еще многое упорядочить, перевести законно все на твое имя. Вотъ дѣла и затянутся на все лѣто. А пока мы пошлемъ человѣка два-три достать, добыть и привезти сюда твоего возлюбленнаго. Здѣсь мы перемѣнимъ ему кличку. А та очень ужъ мудрена, да и кажись, помнится, смѣшная какая-то. Мы выдумаемъ ему другое прозвище; въ графы, конечно, не произведемъ, но въ полкъ его напишемъ и сдѣлаемъ офицеромъ и дворяниномъ. Довольна ли ты будешь?
Софья, въ порывѣ восторга, бросилась къ князю, схватила его руку и поцѣловала.
— Ну, такъ вотъ все, что я хотѣлъ тебѣ сказать. Веди себя съ Сапѣгами, и съ сыномъ, и со старикомъ, осторожно, показывай видъ, что ничего противъ брака сего не имѣешь, что оттягивается онъ не по твоей волѣ… Пойми, Софья Карлусовна, что это нужно для тебя самой, да къ тому же нужно и для меня. У графа Сапѣги старика есть за пазухой такой камешекъ, который онъ можетъ достать и швырнуть въ меня. А я боюсь этого камешка. Поняла ты?
— Нѣтъ, отозвалась Софья.
— Графъ Сапѣга знаетъ одно такое дѣло, которое онъ пока держитъ про себя. Если онъ огласитъ сіе, то мнѣ великій причинитъ ущербъ… Хоть силенъ я, а это вредительство Сапѣги мнѣ страшно. Пока онъ будетъ молчать, ожидая, что я, твой сватъ, выхлопочу у государя для тебя, будущей его невѣстки, большущее приданое… А знай онъ, что мы съ тобой лицедѣйствуемъ, скоморошествуемъ и ихъ надуваемъ — бѣда! Какъ разъ слазаетъ онъ за пазуху и пуститъ симъ булыжникомъ въ меня… Такъ вотъ будь же съ ними обоими осторожна. Со старикомъ ласкова, а съ молодымъ, дѣлать нечего, прикидывайся его любовью.
Меншиковъ всталъ и только тутъ Софья вспомнила о томъ, что надлежало узнать у властнаго князя. На вопросъ ея, опасаться ли всѣмъ имъ, родичамъ царицы, «дурного съ ними поступленія», Меншиковъ разсмѣялся:
— Ничего вамъ не будетъ… За что? Вы сидѣли и сидите смирно. Отецъ твой, и дядя не мѣшались ни во что, ни въ какіе переплеты не попадали, друзей не пріобрѣли себѣ, да и за то враговъ себѣ не нажили. Васъ никто не тронетъ. Можетъ быть, всѣ вы получите меньше вотчинъ и иждивенія, чѣмъ предполагала покойная царица, правда!.. Но худого вамъ ничего учинено не будетъ. А развѣ они всѣ опасаются?
— Да, отвѣчала Софья. — Они боятся, что всѣхъ возьмутъ и водворятъ на старыя мѣста въ крѣпость къ прежнимъ помѣщикамъ — Лауренцкому, Вульфеншильду и Ростовской. А то, говорятъ, засадятъ всѣхъ въ острогъ или сошлютъ въ Соловки.
— Пустое! Пойдемъ, я имъ скажу сейчасъ, чтобы они не тревожились.
Князь вышелъ изъ горницы въ сопровожденіи Софьи. Вся семья была въ сборѣ въ большой столовой и снова съ поклонами встрѣтила князя, менѣе робѣя и трепеща, чѣмъ прежде, такъ какъ долгая бесѣда его съ дѣвушкой предсказывала нѣчто хорошее. Но ласковое лицо Меншикова снова сдѣлалось серьезнѣе и холоднѣе.
Онъ оглядѣлъ всю толпу взрослыхъ, подростковъ и дѣтей и произнесъ сухо, преимущественно обращаясь къ Карлу Самойловичу:
— Вы бросьте тревожиться. Опасаться вамъ нечего: никакой бѣды вамъ не приключится. Будетъ съ вами поступлено по совѣсти и по закону. Что обѣщала вамъ покойная государыня — то и будетъ. Получите вы разныя подмосковныя и замосковныя вотчины и поѣдете въ нихъ хозяйничать и управляться со своими рабами. А вотъ Яункундзе выйдетъ замужъ за графа Сапѣгу.
И Меншиковъ, поглядѣвъ въ лицо Софьи, остался доволенъ ею. Она не смутилась при этой лжи князя, смѣло смотрѣла, на всѣхъ, какъ бы подтверждая слова его.
Князь Меншиковъ уѣхалъ, а въ Крюйсовомъ домѣ стала весело. Анна Ефимовская, приходившая въ отчаяніе за всѣ эти дни и только не плакавшая потому, что не умѣла дѣлать этого, теперь снова начала воевать съ сестрой, мужемъ и дѣтьми. Но болѣе всего доставалось, конечно, прислугѣ.
Вскорѣ послѣ этого дня въ семьѣ Скавронскихъ случилось событіе не малой важности: появился въ домѣ привезенный изъ польской Лифляндіи бѣглецъ — Дирихъ.
Офицеръ, доставившій графа Ѳедора Самойловича Скавронскаго, передалъ его съ рукъ на руки графу Карлусу Самойловичу. Вся родня едва узнала привезеннаго бѣглеца: онъ, казалось, постарѣлъ лѣтъ на десять.
На разспросы всѣхъ, даже на просьбы брата Карлуса, даже на ласки Марьи Скавронской — Дирихъ отзывался только односложно, но ничего не говорилъ о себѣ, ничего не разсказывалъ. Гдѣ онъ былъ? Что дѣлалъ? Нашелъ ли и видѣлся ли со своей Триной? — онъ ни словомъ не обмолвился.
Родня, не добившись ничего, махнула рукой. Бѣглеца снова, свели въ отдѣльную комнату и стали уже сторожить. Былъ отданъ строжайшій приказъ, даже всей прислугѣ, не спускать графа Ѳедора Самойловича съ глазъ. Всѣмъ дѣтямъ было тоже поручено слѣдить за дядей Дирихомъ, и если будетъ замѣчено, что онъ собирается со двора, то сейчасъ же дать знать или Карлу Самойловичу, или, за его отсутствіемъ, старшему сыну его — Антону.
Съ этого дня, графъ Ѳедоръ Самойловичъ жилъ какъ бы подъ крѣпчайшимъ карауломъ. Но какъ въ первый день, такъ и въ послѣдующіе никто отъ него ничего не добился. Даже Марія Скавронская, которую онъ наиболѣе любилъ, напрасно приставала къ нему, разспрашивая ласково и сердечно, и стараясь, изъ одного лишь участія, вызвать его на откровенную бесѣду — Ѳедоръ Самойловичъ только тихо трясъ головою и ничего не говорилъ.
Чрезъ недѣлю послѣ его возвращенія явился къ нему Карлусъ, сѣлъ подлѣ него и выговорилъ:
— Ну, братъ, я къ тебѣ по важному дѣлу. Приказаніе тебѣ вышло, коего ослушаться ты не можешь. Я знаю, ты не будешь отвѣчать мнѣ, будешь только мычать по-коровьи, да головой трясти!.. Но это твое дѣло. А то, что тебѣ приказано, мы должны всячески стараться тебя заставить исполнить… И заставимъ! Тебѣ строжайше вышелъ приказъ — жениться.
Дирихъ, сидѣвшій, какъ всегда, немножко сгорбившись и спустивъ бѣлые глаза въ полъ, вдругъ встрепенулся и съ ужасомъ глянулъ брату въ лицо.
— Жениться!… проговорилъ онъ.
— Ага, заговорилъ!.. усмѣхнулся Карлу съ. — Ну, вотъ и слава Богу!.. Да, братецъ ты мой, приказъ тебѣ жениться… Мало того, великая княжна цесаревна Елизавета Петровна тебѣ уже и невѣсту выискала. Не очень она молода, да и не очень собой хороша — да тебѣ это и не нужно. За то она старинная россійская дворянка. Дѣвица золотого сердца и прекрасная хозяйка. Имя ея Екатерина, стало быть тоже Трина, по отчеству Родивоновна, а по прозванію Сабурова.
— Не хочу, отозвался Дирихъ глухо.
— Хочешь ты, не хочешь, объ этомъ рѣчи не будетъ. Приказано тебѣ жениться, невѣсту нашли и будемъ мы тебя вѣнчать не нынѣ — завтра.
— Я ее зарѣжу, также глухо отозвался Дирихъ.
— Тогда тебя отстегаютъ плетьми! строго произнесъ Карлъ Самойловичъ.
— И пущай!
— Да еще отрубятъ голову черезъ палача.
— И пущай! снова отозвался Дирихъ.
Карлъ Самойловичъ началъ уговаривать брата, убѣждать, даже началъ ласкать его, гладить по плечу и по колѣну, какъ малаго ребенка. Онъ сталъ увѣрять его въ томъ, какъ вся родня его любитъ, какъ цесаревна заботится о его счастьи. Затѣмъ графъ Скавронскій началъ яркими красками описывать Дириху, какъ онъ будетъ счастливъ, когда будетъ женатъ на россійской дворянкѣ изъ стариннаго рода.
— У невѣсты Сабуровой, говорилъ Карлусъ, родня большая. И братья, и сестры, и всякіе родичи. Всѣ они будутъ унажать тебя, якобы старшаго. Пойдутъ у тебя дѣти, будутъ такіе же вотъ сыновья, какъ и у меня. Будешь ты россійскій дворянинъ — и по видимости, а не такъ вотъ. Графъ Скавронскій настоящій съ многочисленнымъ семействомъ… Можетъ, у тебя будетъ двѣнадцать сыновей и двѣнадцать дочерей, расписывалъ Карлъ Самойловичъ.
— Чортъ съ ними!.. отозвался Дирихъ.
— Съ кѣмъ?
— А съ этими твоими сыновьями и дочерьми.
— Да не съ моими… Глупый! У тебя ихъ будетъ столько.
— Не хочу… Не нужно… Я ихъ всѣхъ передушу какъ котятъ.
Карлу съ невольно усмѣхнулся:
— Ишь ты какой!.. Они еще не родились, а онъ ихъ душить хочетъ.
— Все равно что не родились! безсмысленно проговорилъ Дирихъ.
— Такъ какъ же съ тобой быть? спросилъ наконецъ Карлусъ. — Что же я скажу цесаревнѣ?.. Стало быть силкомъ мы тебя будемъ вѣнчать, свяжемъ да и повеземъ въ церковь… Вѣдь это не гоже. Вѣдь это срамъ будетъ.
— Я утоплюсь! отрѣзалъ Дирихъ.
— Ну, вотъ! Утоплюсь… То всѣхъ рѣзать собирался, а теперь топиться. А ты подумай-ка, подумай-ка обо всемъ, что я тебѣ говорилъ. Можетъ, Богъ дастъ, раздумаешь да и согласишься. И отчего бы тебѣ не жениться на невѣстѣ, которую разыскала сама цесаревна?.. Какія причины?
— А Трина?.. выговорилъ вдругъ громко и отчаяннымъ голосомъ Дирихъ.
— Трина…Заладилъ про свою Трину. Ты долженъ о ней забыть, какъ если бы она никогда не жила. Да вѣдь и эта Сабурова — Катерина, стало быть, Трина. Вотъ въ утѣшеніе себѣ и зови ее Триной. Оно будто все то же и будетъ.
— Нѣтъ не то же. То одна Трина, а это другая — Трина.
— Все одно. За то. энта мужичка, а эта дворянка. Ты вотъ подумай и мнѣ отвѣтъ дай, а я доложу цесаревнѣ.
Съ этого дня, въ продолженіи цѣлой недѣли, Карлусъ, а въ особенности Софья и ея братъ Антонъ ежедневно уговаривали дядю, стараясь то лаской, то угрозой выманить у него согласіе.
Женитьбу эту придумала вся родня, чтобы сбыть съ рукъ своего арестанта на руки въ семью Сабуровыхъ и бракомъ этимъ пресѣчь возможность новыхъ попытокъ къ бѣгству.
Наконецъ, однажды, Марья Скавронская уговорила Ѳедора Самойловича. Цѣлый вечеръ проплакалъ онъ, какъ малый ребенокъ, затѣмъ заявилъ желаніе видѣться съ ксендзомъ. За неимѣніемъ такового въ городѣ, позвали въ домъ католическаго пастора, человѣка уже пожилого и почтеннаго.
Ѳедоръ Самойловичъ изъявилъ желаніе исповѣдываться и причаститься, готовясь къ женитьбѣ какъ якобы къ смерти. Ему не перечили.
Вернувшись изъ церкви, Ѳедоръ Самойловичъ заговорилъ совсѣмъ другимъ голосомъ, тихимъ и грустнымъ. Онъ объявилъ, не то шутя, не то серьезно, при чемъ губы его улыбались, а на глазахъ стояли слезы:
— Дирихъ Сковоротскій померъ! Нѣтъ его на свѣтѣ… А графъ Ѳедоръ Самойловичъ женится и зоветъ васъ къ себѣ на свадьбу.
Вся родня не знала, смѣяться ли словамъ этимъ или тревожиться. Балуется ли Ѳедоръ Самойловичъ, или разумъ у него сталъ мѣшаться. Въ дѣйствительности не было ни того, ни другого. Разумъ его просвѣтлѣлъ. И Ѳедоръ Самойловичъ не шутилъ, говоря, что Дирихъ умеръ. Онъ похоронилъ въ себѣ чувство къ любимой женщинѣ, которая измѣнила ему, бросилъ мечты снова жить съ ней. Онъ рѣшилъ поэтому, что Дирихъ не существуетъ якобы на свѣтѣ, а теперь надо быть графомъ Скавронскимъ, мужемъ госпожи Сабуровой.
Скоро была справлена свадьба, на которой присутствовала многочисленная родня невѣсты. Все прошло порядливо и богато. На свадьбѣ обѣщала быть сама цесаревна Елизавета, но не явилась по нездоровью. За то было много сановниковъ и богатыхъ дворянъ.
Въ толпѣ народа, затѣснившей со всѣхъ сторонъ паперть и наполнявшей сосѣднія улицы, чтобы поглазѣть на золотыя кареты и чудныхъ коней свадебнаго поѣзда, — бѣжала молвь одна и та же по всѣмъ устамъ.
— Ну, ужъ, не позавидуешь невѣстѣ!… Этакаго бѣлоглазаго да бѣлобрысаго въ мужья получить! говорили одни.
— Ну, ужъ, не позавидуешь жениху… Этакую дурную, да старую жену получить! говорили другіе.
— Ну, ужъ, и самъ-то хорошъ! прибавлялось къ этому.
— Ну, ужъ, и сама-то тоже хороша! прибавлялось еще.
Разумѣется, молодые супруги поселились въ отдѣльномъ домѣ со своимъ штатомъ дворовыхъ. Но въ домѣ этомъ черезъ нѣсколько дней уже стало очень людно: была цѣлая куча господъ, распоряжавшихся всѣмъ имуществомъ. Все это была родня молодой супруги.
Цесаревна, выбирая невѣсту для графа Ѳедора Скавронскаго, которому предполагалось дать большія средства вотчинами и деньгами, одновременно пристроила цѣлое семейство обѣднѣвшихъ дворянъ, которому она покровительствовала.
Разумѣется, при такомъ хозяинѣ, какимъ сталъ графъ Ѳедоръ Самойловичъ, могъ легко забрать власть въ руки, и въ домѣ, и въ вотчинахъ, всякій, кто бы ни пожелалъ. Впрочемъ, съ главнымъ членомъ семьи — графомъ, всѣ Сабуровы и ихъ прихлебатели обращались вѣжливо и ласково, величая его и дядюшкой, и дѣдушкой, и сіятельствомъ… И понемножку прежній ямщикъ Дирихъ, прежній страстный обожатель Трины, почувствовалъ себя болѣе или менѣе счастливымъ.
Эта обстановка тяготила его менѣе, нежели жизнь въ Крюйсовомъ домѣ. Имя Трины стало для него символомъ чего-то давнишняго, но безвозвратно потеряннаго, какъ молодость..
«Видно, такъ Богъ судилъ!» думалось графу Ѳедору Скавронскому. «Но на томъ свѣтѣ — Трина отвѣтъ дастъ за меня!»
Такъ прошло болѣе мѣсяца со смерти царицы. Былъ уже конецъ іюня, а въ Крюйсовомъ домѣ не было ничего новаго. Всѣ обитатели жилии въ ожиданіи дальнѣйшей своей судьбы. Болѣе всѣхъ, конечно, волновалась Яункундзе.
Наконецъ, однажды, къ ея великой радости, за ней пріѣхала карета отъ князя Меншикова: онъ просилъ ее къ себѣ.
Софья быстро собралась и еще быстрѣе покатила по зеленѣющему берегу широкой Невы. Въ концѣ Галерной улицы, она оставила экипажъ, прошла пѣшкомъ, пересѣла въ лодку, ее ожидавшую, и быстро переѣхала Неву.
На берегу Васильевскаго Острова ее ждалъ другой экипажъ, который помчалъ ее далѣе, во дворецъ князя, гдѣ уже съ кончины царицы имѣлъ пребываніе и самъ младенецъ-императоръ.
Князь Меншиковъ уже давно озаботился, чтобы его царственный птенецъ былъ ближе къ нему, подъ его ежечаснымъ, неусыпнымъ надзоромъ. Здѣсь же жилъ приставленный къ нему учителемъ и опекуномъ хитроумный нѣмецъ Остерманъ. Сюда, во дворецъ князя Меншикова, долженъ былъ являться всякій, желающій представиться молодому государю.
Меншиковъ принялъ Софью Карловну такъ же ласково, какъ и прежде, но сразу долженъ былъ опечалить свою любимицу.
— Плохи твои дѣла, Софья Карлусовна, сказалъ онъ. — Вернулись мои молодцы изъ твоей деревушки, изъ твоихъ краевъ, и никакого Цуберки… Такъ ли сказалъ я?..
— Такъ! воскликнула Софья.
— Ну, никакого Цуберки не нашли. Молодцы эти не глупые, поняли, что порученіе мое важное, и, желая получить награду, перешарили весь край. Они разузнавали все, что могли, разспросили всѣхъ, кто имъ ни попадался, и помѣщиковъ, и ксендзовъ. И вотъ узнали они, что любезный твой, послѣ твоего отъѣзда изъ Риги въ Петербургъ, содержался у Репнина въ острогѣ, потомъ былъ выпущенъ на свободу и вернулся въ твою деревушку.. Какъ ты зовешь ее?
— Дохабенъ.
— Ну, да. Такъ оно и стоитъ въ донесеніи. Вернулся онъ въ Дохабенъ, опять принялся за свое дѣло, пасть стада, а затѣмъ, съ полгода тому назадъ, а кто говоритъ не болѣе какъ мѣсяца съ два, распрощался онъ со всѣми и исчезъ. Одни сказываютъ, что ушелъ въ Польшу, другіе увѣряютъ, что будто въ нѣмецкія земли, да кто говоритъ… Только ты не пугайся!.. Говорятъ, что будто погрозился онъ покончить съ собой — удавиться, аль-бы утопиться.
Софья измѣнилась въ лицѣ.
— Вотъ ты и перепугалась, а напрасно. Этому я не вѣрю. Да и есть у меня и другія вѣсти изъ иного мѣста, что твой возлюбленный болтается около Риги. Можетъ, надѣется тебя тамъ увидѣть. Но ты вотъ теперь о чемъ посуди. Что жъ намъ дѣлать? Надо вѣдь ждать, надо опять искать… Стало быть, надо по прежнему тянуть и обманывать стараго Сапѣгу. А ужъ какъ будетъ невтерпежъ ему — тогда мы съ нимъ просто покончимъ, по хохлацкому обычаю: пошлемъ ему арбузъ. Цѣлый возъ арбузовъ.
И Меншиковъ началъ смѣяться, но Софья сидѣла задумчивая и печальная.
— Развеселися, графинюшка. Рано ли, поздно ли, обѣщаю тебѣ устроить все такъ же хорошо, какъ ты помогла мнѣ устроить мои дѣла.. Ну, пока прощай! На сихъ дняхъ пошлю я опятъ съ полдюжины гонцовъ въ Литву и Польшу. А какъ они вернутся, такъ опять за тобой пришлю. А съ Сапѣгами ты старайся видаться рѣже.
— Да я и такъ менѣе раза въ недѣлю видаю ихъ, отозвалась Софья.
— Ну, вотъ… Иной разъ, когда пріѣдетъ кто изъ нихъ къ вамъ, то скажися хворой, въ постели, а когда придется повидаться — то веди себя такъ: не шатко, не валко, не ласково, не сердито… Мнѣ, молъ, все равно, что ни будь. Нечего теперь намъ съ ними очень опасливо обходиться. Старикъ мнѣ больше не страшенъ; камешекъ свой, про который я тебѣ сказывалъ, онъ изъ-за пазухи уже вынималъ, имъ въ меня цѣлился. Да не утерпѣлъ старый, ужъ выпустилъ изъ рукъ, не попалъ въ голову, какъ мѣтилъ, и промахнулся мимо. Я старику простить этого не могу. Поэтому мы съ тобою еще нѣкоторое время съ нимъ будемъ по старому въ женихи и невѣсты играть, а потомъ и плюнемъ на него… Ну, вотъ и все. Прощай!
Послѣ этого посѣщенія князя, Софья снова прожила болѣе мѣсяца въ Крюйсовомъ домѣ, но за все время не болѣе двухъ разъ видѣлась со своимъ нареченнымъ женихомъ. Сапѣги дѣйствовали тоже какъ-то двусмысленно…
Молодой графъ, болѣе чѣмъ когда-либо, не нравился Софьѣ Карловнѣ. И прежде онъ отталкивалъ невѣсту своимъ пренебрежительнымъ, высокомѣрнымъ отношеніемъ къ ней. Теперь же онъ рѣзко и не стѣсняясь ни мало, смѣялся на счетъ своей странной судьбы, что ему, магнату, приходится жениться на простой крестьянкѣ.
Во второе свое посѣщеніе молодой Сапѣга, пріѣхавъ съ отцомъ провести весь вечеръ у своей невѣсты, подалъ поводъ къ размолвкѣ. Вслѣдствіе одного неумѣстнаго и колкаго отзыва молодого графа о покойной императрицѣ, Софья не выдержала и отвѣтила рѣзко:
— Можно быть крестьяниномъ съ благороднымъ сердцемъ и можно быть знатнымъ магнатомъ съ холопскими чувствами!
Сапѣги, отецъ и сынъ, оскорбились, холодно простились тотчасъ же съ юной графиней и съ ея отцомъ и уѣхали видимо взволнованные.
Они будто почуяли, что Софья Карлона желаетъ прервать всякія отношенія съ ними, не только выходить замужъ… Карлъ Самойловичъ, не знавшій, конечно, объ уговорѣ дочери съ княземъ Меншиковымъ, сталъ журить дочь за суровое обращеніе съ женихомъ. Но она махнула рукой, ничего не сказала и, видимо довольная, ушла къ себѣ.
Вскорѣ послѣ этого въ Крюйсовъ домъ пришло извѣстіе, которое подняло на ноги весь городъ. Но во всемъ городѣ радовались и веселились, а въ Крюйсовомъ домѣ опечалились при этомъ извѣстіи. Что касается до Софьи, то она измѣнилась въ лицѣ и даже заплакала. Пришло извѣстіе, что князь Меншиковъ опасно боленъ у себя въ Ораніенбаумѣ и самъ пишетъ молодому царю, что собирается умирать.
«Что же будетъ со мною?» невольно подумала Софья.
Но затѣмъ вскорѣ пришло извѣстіе, что князь снова поправился, снова здоровъ. Софья обрадовалась и уже собиралась вмѣстѣ съ отцомъ ѣхать въ Ораніенбаумъ навѣстить своего покровителя, когда черезъ день или два снова страшная, невѣроятная вѣсть пришла въ Крюйсовъ домъ, вѣсть, поразившая Софью еще болѣе, нежели поразило бы ее извѣстіе о смерти князя Меншикова.
Скавронскіе узнали такъ же, какъ узналъ весь городъ, что всемогущій князь въ опалѣ. Ему запрещено выѣзжать изъ Ораніенбаума въ Петербургъ, запрещено являться предъ ясныя очи молодого государя.
За время болѣзни князя враги его не дремали, и выздоровѣвшій временщикъ былъ уже опальнымъ вельможей. Скоро молва народная уже разжаловала его въ простые дворяне.
— Какой же онъ вельможа? говорили повсюду.
Вскорѣ затѣмъ появилось на устахъ у всѣхъ слово: «пирожникъ», а затѣмъ слово: «Алексашка».
Черезъ нѣсколько дней послѣ того въ Петербургѣ, а затѣмъ и во всей Россіи узнали, что ненавистный всѣмъ князь Александръ Даниловичъ Меншиковъ отданъ подъ судъ за многія преступленія и ссылается въ городъ Раненбургъ, который недавно онъ выстроилъ.
Софья, одна на всю столицу, а быть можетъ и на всю Россію, горько плакала. Въ ея слезахъ были слезы о князѣ, но были слезы и о себѣ, о своей судьбѣ.
Въ первыхъ числахъ сентября, князь Меншиковъ съ женою и дочерью, «рушенною невѣстой», и съ ближайшими родственниками, съ нѣсколькоми холопами — выѣхалъ изъ Петербурга подъ конвоемъ конной стражи.
Но едва доѣхалъ онъ до Раненбурга, какъ, лишенный уже всего, что пріобрѣлъ онъ за свою жизнь, отъ титула до имущества, въ простомъ мужицкомъ зипунѣ отправился далѣе. На Волгѣ, подъ Казанью, онъ овдовѣлъ и, схоронивъ жену не-на кладбищѣ, по христіански, а зарывъ ее просто на берегу матушки-Волги, около Усолья, отправился далѣе въ Березовъ. Здѣсь онъ остался до дня своей кончины, давая своей жизнью примѣръ современникамъ и потомству, что бѣдствія, принимаемыя христіаниномъ какъ кара Господня, облагораживаютъ и возвышаютъ природу человѣческую…
Жизнь бывшаго всемогущаго временщика въ Березовѣ была не жизнью ссыльнаго, а подвижничествомъ.
Паденіе Меншикова въ Крюйсовомъ домѣ не произвело никакого впечатлѣнія, такъ какъ у его обитателей явилась новая покровительница, ласково съ ними обращавшаяся и обѣщавшая имъ исполненіе всего, что желала сдѣлать покойная государыня. Это была цесаревна Елизавета Петровна, которая съ паденіемъ князя Меншикова стала первымъ лицомъ въ государствѣ, какъ обожаемая молодымъ государемъ тетушка.
Но если Скавронскіе, Генриховы и Ефимовскіе были довольны и счастливы, то Софья Карловна, казалось, выплакала всѣ свои слезы. И чего ждала она съ ужасомъ и трепетомъ — то и случилось.
Однажды явилась покровительница цесаревна и спросила у нея, почему оттягивается ея свадьба съ ея «возлюбленнымъ». Цесаревна, не зная причинъ, почему это дѣло затягивается, обѣщала дѣвушкѣ похлопотать, чтобы поскорѣе все устроилось.
У Софьи не хватило духу проронить ни единаго слова. Она была слишкомъ поражена такимъ оборотомъ дѣла… «Возлюбленный?! Онъ? Сапѣга?!»
Чрезъ два дня она была вызвана къ цесаревнѣ и та объяснила дѣвушкѣ, что за ней закрѣпляются разныя вотчины, во исполненіе воли покойной государыни, до двухъ милліоновъ рублей стоимостью, и потому свадьба ея можетъ быть назначена безотлагательно.
Софья стояла какъ истуканъ, не благодарила и молчала. И то тяжкое горе, которое сказывалось въ ней и игомъ лежало у ней на сердцѣ, было принято цесаревной и объяснено ею, какъ неразвитіе или грубоватость натуры этой графини-крестьянки.
Вскорѣ послѣ этой бесѣды съ цесаревной, рѣшившей безповоротно участь и судьбу дохабенской Яункундзе, молодая дѣвушка, съ невѣроятнымъ усиліемъ подавлявшая въ себѣ свое горе — не справилась съ нимъ. Горе побѣдило, и Софья въ бреду слегла въ постель. Иностранецъ-медикъ, призванный перепуганнымъ отцомъ дѣвушки, объявилъ болѣзнь опасною, назвавъ ее «инфламаціей головы», а въ то же время знахарка, найденная графиней Марьей Ивановной, объяснила, что у молодой графинюшки «огневица».
Весь Крюйсовъ домъ, опечаленный болѣзнью любимицы, притихъ. Всѣ наперерывъ ухаживали за больною. Молодыя силы скоро сказались, и Софья чрезъ недѣлю уже не металась и не бредила, какъ въ первые дни. Черезъ три недѣли она была на ногахъ, среди обрадованной родни.
Но тогда-то и началась смута въ Крюйсовомъ домѣ. Болѣе всѣхъ былъ встревоженъ графъ Карлъ Самойловичъ.
Дочь объявила и объяснила ему все… Теперь, когда князь Меншиковъ былъ уже въ ссылкѣ, можно было выдать всю тайну, разсказать про ихъ интригу и заговоръ.
Софья подробно передала отцу свой уговоръ съ павшимъ временщикомъ и прибавила, что ни за что не пойдетъ за человѣка, котораго не любитъ и который, вдобавокъ, относится къ ней съ нескрываемымъ презрѣніемъ.
— Ему мое приданое нужно! сказала Софья. — А я ему не нужна. Я буду несчастна съ нимъ всю жизнь. А главное… Я хочу знать: что и гдѣ Цуберка?
Карлъ Самойловичъ сдался на этотъ разъ и сталъ на сторону дочери.
— Что жъ, что мужикъ и пастухъ. А мы-то кто же такіе?.. мысленно сознавался теперь прежній буфетчикъ Карлусъ.
Началась борьба, въ которой приняла участіе и цесаревна. Разумѣется, болѣе всѣхъ негодовалъ обманутый графъ Сапѣга-отецъ, взволновался и даже сталъ грозить. Онъ близко принималъ къ сердцу дѣло о бракѣ Софьи съ его сыномъ, именно ради состоянія. Но дѣвушка боролась упорно. До тѣхъ поръ не давала она своего согласія, пока не привезли къ ней изъ Дохабена того самого мацитайса или ксендза, который хорошо зналъ Цуберку чуть не съ дѣтства и долженъ былъ когда-то вѣнчать его съ Софьей.
Ксендзъ подтвердилъ первоначальную вѣсть, полученную еще Меншиковымъ. Къ этому онъ прибавилъ, быть-можетъ по наученію Сапѣги, что дохабенскій ганцъ не только считался утопившимся, но что нѣкоторые изъ дохабенскихъ крестьянъ видѣли трупъ утопленника.
И Софья подъ этимъ ударомъ еще разъ и еще горячѣе поплакала о судьбѣ своего бывшаго жениха.
Между тѣмъ, старый магнатъ объяснилъ Карлу Самойловичу, что если его дочь согласится выйти за его сына, то завѣщаніе покойной императрицы насчетъ приданаго ея любимицы будетъ исполнено въ точности. Если же она выйдетъ за другого кого, то цесаревна, недовольная упрямствомъ дѣвушки, отступится отъ Скавронскихъ. Дѣйствительно, цесаревна заявила, что если Софья пожелаетъ выйти за иного русскаго дворянина, то она предоставляетъ самимъ Скавронскимъ хлопотать у государя Петра Алексѣевича объ исполненіи воли покойной царицы. Разумѣется, отецъ и мать Скавронскіе принялись приставать ежедневно къ дочери, уговаривать и упрашивать ее, чтобы она дала свое согласіе.
Софья Карловна, похоронивъ въ сердцѣ Цуберку, стала приглядываться иными глазами къ молодому поляку и скоро поневолѣ должна была сознаться, что онъ былъ женихъ самый завидный во всемъ Петербургѣ. Онъ былъ молодъ, красивъ, уменъ, и теперь сталъ вдругъ чрезвычайно нѣженъ и добръ къ ней. Вдобавокъ, онъ былъ одной съ нею религіи, и родной языкъ его былъ роднымъ языкомъ молодой дѣвушки, которую даже прозвали, при появленіи въ Петербургѣ, «польской фрейлиной».
«Если ужъ не за Цуберку», рѣшила, наконецъ, Софья, «то все равно за кого. Видно, онъ мой суженый! Ужъ лучше за поляка выйти, чтобы жить не здѣсь, а на родимой сторонѣ».
И вскорѣ, къ радости всей родни, была отпразднована пышная свадьба. «Яункундзе» у себя на родинѣ, «первая» фрейлина въ Россіи — стала польскою графиней Сапѣгой.
Всѣ придворные, вся знать и, разумѣется, вся родня невѣсты — были на свадьбѣ. Послѣ вѣнчанія въ католической церкви, любопытнаго для многихъ дворянъ-гостей, былъ парадный обѣдъ во дворцѣ. Не смотря однако на всѣ старанія посаженной матери, цесаревны, торжественности за свадебнымъ столомъ не было никакой.
Юный государь настолько въ этотъ день расшалился, что его не могли даже заставить сѣсть за общій столъ. Онъ объявилъ, что будетъ обѣдать въ сосѣдней горницѣ съ четырьмя фрейлинами, къ которымъ относился особенно благосклонно. Многіе опасались, что за обѣдомъ будетъ себя держать невоздержно дядя невѣсты, графъ Ѳедоръ Самойловичъ. Къ нему приставили и около него даже посадили довѣреннаго человѣка, чтобы кормить его, но пить не давать. Вышло, однако же, совершенно иное: прежній Дирихъ, никогда не бывшій въ придворномъ обществѣ и очутившійся теперь почти впервые на торжественномъ обѣдѣ, среди блестящихъ сановниковъ, настолько былъ смущенъ, что де только пить, но и ѣсть не могъ.
Послѣ вѣнца молодые супруги поселились временно въ одномъ изъ лучшихъ домовъ Петербурга, но отъѣздъ ихъ въ Литву и Польшу былъ рѣшенъ еще до свадьбы.
Вскорѣ послѣ этого, «вслѣдствіе соблазнительнаго поведенія нѣкоторыхъ членовъ Скавронской фамиліи», т. е. шалостей въ городѣ юнаго Антона Карловича, и «вслѣдствіе безпокойства и возбужденія толковъ и пересудовъ въ столицѣ» — всѣ обыватели Крюйсова дома были, по приказанію государя, препровождены на жительство въ Москву.
Шалость Антона была лишь пустымъ предлогомъ удалить Скавронскихъ, Генриховыхъ и Ефимовскихъ отъ двора.
Московское дворянство встрѣтило новыхъ гостей холодно. Въ Петербургѣ многіе по собственной волѣ являлись на поклонъ въ Крюйсовъ домъ и искали ихъ знакомства. Здѣсь же, въ Первопрестольной, не смотря на приказаніе изъ Петербурга войти въ сношенія и обращаться благосклонно и дружелюбно съ «оной фамиліей», москвичи не поддались. Немногіе лишь баре сдѣлали графамъ Скавронскимъ по одному визиту, по одному разу позвали ихъ къ себѣ и затѣмъ перестали съ ними знаться, объясняясь просто:
— Не повадливо! Совсѣмъ мужики! Наши собственные холопы надъ нами смѣяться станутъ.
Здѣсь, въ Москвѣ, всѣ три семейства были введены во владѣніе своими многочисленными вотчинами, пожалованными имъ по завѣщанію Екатерины Алексѣевны.
Среди первой же зимы всѣ три семьи настолько переругались между собою, что даже разъѣхались и поселились въ разныхъ домахъ. Съ весною всѣ они переѣхали въ лучшія вотчины, каждый въ свою. Но такъ какъ всѣ три семейства не были правильно раздѣлены, нѣкоторыя вотчины, а въ особенности большія, были пожалованы имъ въ общее владѣніе, то, разумѣется, начались дрязги, ссоры, препирательства, и кончилось тѣмъ, что, на глазахъ московскихъ дворянъ, началась цѣлая война.
Совѣтники молодого государя, до которыхъ доходили вѣсти о соблазнительномъ поведеніи «оной фамиліи», собирались именемъ государя принять строгія мѣры, но каждый разъ цесаревна являлась ихъ защитницей. Вскорѣ сама судьба явилась ихъ карателемъ.
Мгновенный, сказочный переходъ изъ крестьянъ въ дворяне, изъ простыхъ хлоповъ и рабочихъ въ сановники — не могъ обойтись даромъ. Эта метаморфоза принесла свои плоды. Праздная жизнь, тоска за неимѣніемъ какого-либо занятія, невоздержность во всемъ томъ, что было всю жизнь запретнымъ плодомъ — сдѣлали свое дѣло.
Жизнь въ Москвѣ и подмосковныхъ вотчинахъ для старшихъ членовъ бывшей «оной фамиліи» продолжалась не долго.
Живя въ Петербургѣ, въ Крюйсовомъ домѣ почти безвыходно, почти никого не принимая, безъ какого-либо занятія, въ бездѣятельности, всѣ проводили жизнь сравнительно хорошо. Изрѣдка лишь бывали ссоры между Ефимовскою и остальными членами семьи изъ-за порядковъ въ домѣ и изъ-за хозяйства.
Теперь въ Москвѣ, жизнь пошла шире: Крюйсовъ домъ былъ нѣчто въ родѣ тюрьмы, а здѣсь они всѣ очутились на свободѣ. Главною причиной перемѣны ихъ положенія было то простое обстоятельство, что въ Крюйсовомъ домѣ у нихъ было только дюжины три прислуги — теперь же всѣ они стали помѣщиками, властителями надъ сотнями крѣпостныхъ душъ. Они стали воистину господами, у нихъ явились свои рабы.
Въ качествѣ московскихъ обывателей, дворянъ и помѣщиковъ, они входили теперь въ соприкосновеніе съ людьми различныхъ сословій. Слѣдовательно, у нихъ заводилось и наконецъ завелось большое знакомство.
Старинное дворянство московское сторонилось отъ нихъ, или, какъ говорили: «чуралось» новоиспеченныхъ иноземныхъ дворянъ, что вдругъ попали, по манію царицы, «изъ грязи да въ князи». За то другія сословія, ниже ихъ стоящія по общественной іерархіи, но выше ихъ по относительному образованію, въ томъ числѣ многіе купцы, духовныя лица, московскіе богатые мѣщане — преимущественно знакомились и водились теперь съ новыми дворянами. Выскочкамъ въ люди было менѣе стѣснительно съ ними, чѣмъ съ гордыми дворянами.
Здѣсь, въ Москвѣ, на этой свободѣ и уже въ роли помѣщиковъ-рабовладѣльцевъ, личныя качества и недостатки, вообще характеры членовъ трехъ семей — сказались ярче.
Проживъ зиму въ Москвѣ, ранней весною всѣ они разъѣхались по разнымъ вотчинамъ. Одинъ графъ Карлъ Самойловичъ оставался въ Москвѣ и хлопоталъ черезъ цесаревну Елизавету Петровну о томъ, чтобы получить въ подарокъ домъ въ Москвѣ, такъ какъ ему было обидно и зазорно жить въ «наемной фатерѣ», а не въ своемъ собственномъ домѣ, въ видѣ боярскихъ палатъ.
Генриховы уѣхали въ большую вотчину, полученную ими въ Рязанской провинціи. Христина перестала звать мужа ласкательнымъ прозвищемъ Янко. Такъ какъ настоящее двойное имя его, данное при крещеніи, было Симонъ-Іоаннъ, то Генриховъ сталъ для жены и для всѣхъ: Семенъ Ивановичъ. И здѣсь вскорѣ Христина и Семенъ Генриховы, дѣльные люди и дѣятельные хозяева, стали служить примѣромъ всѣмъ сосѣднимъ землевладѣльцамъ.
Все, что попадало къ нимъ въ руки — и семьи крестьянъ, и деревушки, и всякія угодья — все тотчасъ же принимало другой видъ и приходило въ цвѣтущее состояніе. Нечего и говорить о томъ, что рабы Генриховыхъ, при ласковомъ обращеніи, стали обожать своихъ господъ.
Христина Самойловна и Семенъ Ивановичъ хорошо помнили какъ не злой, но скупой и требовательный панъ Вульфеншильдъ морилъ ихъ непосильною работой, требуя больше того, что самая усердная семья работниковъ могла сдѣлать. Теперь новые помѣщики и господа Генриховы не отягощали своихъ рабовъ ни барщиной, ни оброкомъ.
Старшіе сыновья Карла Самойловича, графъ Антонъ Карлусовичъ и Мартынъ Карлусовичъ, отправленные отцомъ для занятія хозяйствомъ, конечно, ничего не дѣлали, проводили время во всякихъ забавахъ и удовольствіяхъ; дружились со со своими сверстниками, сыновьями помѣщиковъ, кутили и буянили.
Скоро, благодаря обоимъ графчикамъ, имя графовъ Скавронскихъ стало синонимомъ добрыхъ, но буйныхъ молодцовъ. Во всей ихъ округѣ, гдѣ они жили, около Коломны, въ большомъ богатомъ селѣ Горы, часто говорилось про кого-нибудь:
— Экой сорви-голова! Не хуже Скавронскаго графчика.
Молодые люди могли бы кончить очень дурно, такъ какъ были безо всякаго призора. Мать была слишкомъ добрая, слабовольная женщина, отецъ совершенно облѣнился еще въ Крюйсовомъ домѣ, теперь же, казалось, сдѣлался еще тяжелѣе на подъемъ. Занимало его лишь одно поваренное искусство, стряпня всякихъ кушаній и всякихъ сластей. Онъ ухитрялся покушать до шести разъ въ сутки.
Графъ Ѳедоръ Самойловичъ, съ женою своей Екатериной Родивоновной и съ многочисленной толпою бѣдныхъ родственниковъ Сабуровыхъ, жилъ въ большомъ селѣ подъ самой Москвой. Дѣтей у него не было, да и ожидать ихъ было нельзя.
Все управленіе своими рабами онъ передалъ въ руки двухъ братьевъ жены, двухъ лихихъ молодцовъ, которые распоряжались всѣмъ какъ хотѣли.
Единственно, чего не допускалъ прежній Дирихъ, добрый и сердечный человѣкъ, было жестокое обращеніе съ рабами. Всегда тихій, и даже печально тихій, графъ Ѳедоръ Самойловичъ оживлялся, пылилъ и возвышалъ голосъ, когда дѣло касалось обиды или притѣсненія кого-либо изъ его новыхъ крѣпостныхъ.
Скоро Сабуровы подчинились этому. Они не обижали никого изъ крѣпостныхъ графа словомъ или дѣломъ, но за то изводили ихъ поборами, отнимая все, что было можно отнять, даже у бѣднѣйшаго изъ крестьянъ. На это холопы жаловаться барину-графу не ходили. Поэтому Сабуровскій способъ управленія вотчинами не могъ дойти до свѣдѣнія Ѳедора Самойловича.
Семья Ефимовскихъ точно также стала барствовать и управляться съ рабами, но эти новые господа были уже совершенно иными, чѣмъ Генриховы и Скавронскіе.
Крутая нравомъ и даже отчасти злая, Анна еще недавно была одно время любимицей старостихи Ростовской, именно потому, что помѣщица увидѣла въ ней достойную себѣ наперсницу, женщину крутую и любящую повелѣвать. И если эта Анна тогда жестоко обращалась съ хлопами старостихи, то теперь, конечно, ея властолюбію и всякому самодурству было широкое поле.
Барыня Ефимовская вскорѣ стала тоже служить примѣромъ для сосѣдей, какъ и барыня Генрихова; но разница была огромная. Барыню Ефимовскую часто обзывали свои и чужіе «бабой людоѣдомъ».
Христина Генрихова знала по себѣ, каково быть холопкой, и это ее постоянно сдерживало по отношенію къ ея крестьянамъ. Анна Ефимовская тоже знала по себѣ каково быть крѣпостною, но у ней при этомъ являлось совершенно иное чувство. Казалось, что она на своихъ новыхъ подданныхъ вымещаетъ свои прежнія кровныя обиды, нанесенныя ей помѣщицей-старостихой.
Разные дикіе поступки Анны Самойловны были настолько громки, настолько нашумѣли, что дѣло дошло до слуха Елизаветы Петровны.
Къ Ефимовскимъ было прислано довѣренное лицо изъ Петербурга, съ приказаніемъ цесаревны вести себя кротче и тише, иначе Аннѣ грозили, что она будетъ подлежать гнѣву самого государя и строгому отвѣту. Но Анна не унялась, и случай подлежать отвѣту представился въ то же лѣто.
Всѣ имѣнія и вотчины, со всѣми угодьями, которыя были закрѣплены за Скавронскими, были даны имъ въ общее владѣніе. Скавронскіе, оба брата, не были правильно и законно раздѣлены съ сестрами Генриховой и Ефимовской.
Случилось такъ, что двѣ вотчины, доставшіяся Ефимовскимъ и графу Ѳедору Самойловлчу, были смежны въ одной Можайской провинціи.
Отсюда, съ первыхъ же дней весны, начались пререканія, недоразуменія и ссоры между сыновьями Анны и зятьями Скавронскаго. Понемногу началась настоящая усобица; страсти съ обѣихъ сторонъ разгорались все болѣе. Сначала все ограничивалось личными спорами и бранью, потомъ обѣ стороны перенесли препирательства на бумагу, стали подавать прошенія въ Нижній и въ Верхній земскіе суды, нанимали подьячихъ и ходатаевъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ они начали писать жалобы и посланія, жалуясь другъ на друга нѣкоторымъ вельможамъ петербургскимъ, прося ходатайствовать у покровительницы, цесаревны Елизаветы.
Наконецъ, среди лѣта усобица и мелкія стычки перешли уже въ побоища…
Крестьяне деревень и селъ этихъ вотчинъ, сбитые съ толку, уже не знали, кому повиноваться. Сабуровы требовали съ нихъ послѣдніе гроши, говоря, что они законные рабы господина графа Скавронскаго; Ефимовскіе являлись и требовали повиновенія, налагали наказаніе, говоря, что они настоящіе господа.
Нѣсколько разъ случалось, что и тѣ, и другіе, собравъ крестьянъ, числомъ до сотни и болѣе, шли другъ на друга. Происходила стычка жестокая и кровопролитная, гдѣ-нибудь въ лѣсу, на лугахъ, чаще всего на сельскихъ работахъ, на сѣнокосѣ.
Вся эта война завершилась наконецъ маленькимъ событіемъ, слухъ о которомъ дошелъ до Петербурга, и на происшествіе обратила особенное вниманіе цесаревна.
Дѣло случилось просто… Ѳедоръ Самойловичъ, проживъ довольно неудобно зиму въ Москвѣ, рѣшилъ, на собственной своей землѣ, большомъ пустырѣ около Никитскихъ воротъ, выстроить себѣ хорошія барскія палаты. Такъ какъ въ Можайской вотчинѣ былъ у него хорошій строевой лѣсъ, то управители-зятья взялись ретиво за дѣло, обѣщая добродушному, всегда на все согласному шурину, что къ зимѣ будетъ у него въ Москвѣ чуть не дворецъ изъ собственнаго лѣса.
Вскорѣ въ Можайской округѣ застучали сотни топоровъ, легъ на землю великолѣпный заповѣдный боръ и какъ бы сползъ затѣмъ въ сосѣднюю рѣчку. Большіе, многочисленные плоты, на которые съ завистью глядѣли сосѣди, направились караваномъ по рѣкѣ, чтобы, перейдя въ Москву рѣку, прибыть въ первопрестольную столицу.
Ни Сабуровы, ни графъ Ѳедоръ Самойловичъ, конечно, не могли предчувствовать, что будетъ…
Извѣщенная обо всемъ Анна Ефимовская, жившая въ это время съ сыновьями въ совершенно другомъ мѣстѣ, явилась въ Можайскую вотчину и удостовѣрилась лично, что большой лѣсъ дѣйствительно рубился и сплавлялся въ Москву. Анна Самойловна тотчасъ же заявила мѣстнымъ властямъ, что самозваные распорядители, господа Сабуровы, неизвѣстно по какому праву, срубили лѣсъ, ей принадлежащій.
Она грозила судомъ, пыткой, чуть не ссылкой въ Сибирь не только Сабуровыхъ, но и своего родного брата; но, не получивъ никакой помощи отъ властей, Анна Самойловна рѣшилась дѣйствовать сама.
Она собрала до полутораста человѣкъ крестьянъ, вооружила свое самодѣльное войско чѣмъ попало: вилами, топорами, косами и, во главѣ его, вмѣстѣ съ адъютантами-сыновьями, двинулась къ Москвѣ. Здѣсь армія эта содержалась, конечно, на ея счетъ и стояла лагеремъ за Воробьевыми горами въ теченіе нѣсколькихъ дней.
Полководецъ, т. е. Анна Самойловна, выжидалъ, чтобы большая часть каравана пришла на мѣсто.
Московскія власти, увѣдомленныя о какомъ-то нашествіи въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ когда-то стоялъ съ полчищемъ самъ Крымскій ханъ, пожегшій Москву, отправили развѣдчиковъ. Узнавъ, что это извѣстная уже своимъ нравомъ барыня Анна Самойловна Ефимовская чудитъ и дуритъ, власти махнули рукой. «Все жъ таки она извѣстная особа» и связываться съ ней было непріятно, такъ какъ ей покровительствуетъ цесаревна, любимица молодого царя.
Братья Сабуровы были молодцы не промахъ; у нихъ были свои вѣрные люди, которые донесли имъ о появленіи барыни Анны Самойловны въ первый же день, когда она еще жаловалась можайскимъ властямъ.
Узнавъ о походѣ и засадѣ Ефимовской, Сабуровы доложили обо всемъ Ѳедору Самойловичу и просили его позволенія дѣйствовать и не уступать.
Сначала добрый Дирихъ хотѣлъ бросить дѣло, отступиться отъ плотовъ лѣса, но затѣмъ зятья съумѣли разжечь въ немъ самолюбіе и гнѣвъ, насколько онъ былъ способенъ на него.
Ѳедоръ Самойловичъ махнулъ рукой и сказалъ:
— Дѣлайте, какъ хотите! Но я приду поглядѣть.
Лихіе молодцы тотчасъ сдѣлали то же, что и Анна Самойлова.
Узнавъ, что Анна собрала полтораста человѣкъ крестьянъ, они собрали двѣ сотни. Точно также вооружили и они своихъ всякимъ оружіемъ, обыкновенно предназначеннымъ не для сраженій съ людьми, а для сраженій съ травой, землей и лѣсомъ.
И въ тѣ дни, когда армія Ефимовской стояла лагеремъ и скрывалась за Воробьевыми горами, армія Сабуровыхъ появилась подъ Москвой и, добывъ нѣсколько лодокъ, переплыла рѣку подъ самымъ Дѣвичьимъ монастыремъ. Страшно смутились и перепугались на смерть многія благодушныя монахини и схимницы въ этомъ монастырѣ, гдѣ находилась въ эти дни сама бабка царствующаго государя, постриженная еще Петромъ, царица Евдокія Ѳедоровна.
Весь Дѣвичій монастырь твердо вѣрилъ, что это новое нашествіе монголовъ, поляковъ, или крымцевъ.
Армія Сабуровыхъ давно переплыла Москву-рѣку и уже скрылась въ мелколѣсьѣ, покрывавшемъ берегъ около Крымскаго брода, а въ Дѣвичьемъ монастырѣ все еще продолжали лазать на стѣны, ожидая увидѣть великое зарево и пожарище всей Москвы.
Снова были предупреждены власти московскія, что въ Дѣвичьей рощѣ появилось тоже многолюдство съ господами Сабуровыми, что при нихъ находится ихъ шуринъ, графъ Скавронскій, и что они затѣваютъ тоже что-то «изрядное и невѣдомое».
Власти повѣрили, на основаніи прежнихъ слуховъ о житьѣ-бытъѣ сосѣдей Сабуровыхъ и Ефимовскихъ, что дѣйствительно готовится нѣчто «изрядное», но рѣшеніе послѣдовало то же самое. «Оставить ихъ. Пускай дѣлаютъ, что хотятъ. Вѣдь они не противъ города, а другъ на дружку. Ну и пускай расправляются между собою».
Черезъ день послѣ появленія арміи, которая стала бивуакомъ въ Дѣвичьей рощѣ, появилась на противоположномъ берегу Москвы-рѣки тоже армія.
Вся рѣка между ними была почти загромождена плотами, пришедшими изъ Можайской вотчины.
Казалось бы, стратегическія движенія обѣихъ армій судьба направила такъ, что все могло обойтись мирно. Такъ думалъ графъ Ѳедоръ Самойловичъ, пріѣхавшій изъ города съ молодой свояченицей, чтобы поглазѣть, что будетъ у сестры и зятьевъ, изъ-за плотовъ.
— Маху дали, говорили братья Сабуровы. Не надо было чрезъ рѣку переправляться, надо было къ нимъ въ тылъ итти.
— Маху дали, говорила Анна Самойловна. Надо было не сидѣть за Воробьевыми горами, а итти къ этимъ чертямъ наперерѣзъ и ихъ не въ городѣ, а въ полѣ расколотить.
Когда армія Сабуровыхъ, сложивъ свое оружіе, принялась за работу, т. е., начала разбирать плоты и таскать лѣсъ на берегъ, на противоположномъ берегу Москвы-рѣки появилась армія Ефимовской, блестя на солнцѣ своимъ оружіемъ.
Злоба душила Анну — но что же было дѣлать! Она послала вплавь нѣсколькихъ гонцовъ къ непріятелю съ приказаньемъ не трогать ея лѣса. Гонцовъ связали, съ прибаутками положили на берегъ и подъ командой Сабуровыхъ продолжали работу.
Графъ Ѳедоръ Самойловичъ вмѣстѣ съ молодой свояченицей отошелъ немного въ сторону, сѣлъ на курганчикѣ и, благодушно улыбаясь, поглядывалъ то на свою армію, работающую лихо въ рѣкѣ и на берегу, то на непріятеля, грозно стоящаго на противоположной сторонѣ.
— Ахъ, ужъ эта сестра! Анна Самойловна! говорилъ онъ свояченицѣ. Бѣдовая баба… Всегда была бѣдовая, а теперь съ жиру сбѣсилась. Вѣдь знаетъ, что лѣсъ мой, а шумитъ. Мнѣ вотъ всего моего иждивенія ни на что не нужно, побросалъ бы я все тотчасъ же и убѣжалъ бы безъ оглядки. И былъ бы счастливъ, да Бога благодарилъ… А ей все мало! Подари ей цесаревна всѣ свои вотчины, подари ей хоть полъ-Россіи — все ей будетъ мало. Все ея завидущее око будетъ носиться на сосѣднее добро.
Около часа продолжалась работа крестьянъ Скавронскаго. Люди Анны Самойловны ухитрились поймать нѣсколько плотовъ, ближайшихъ къ ихъ берегу, и стали тащить ихъ. Но Анна Самойловна не могла этимъ удовольствоваться. Гнѣвъ душилъ ее.
«Какъ смѣетъ этотъ дуракъ Дирихъ распоряжаться ея лѣсомъ!.. Да и дѣло не въ лѣсѣ. Чертъ съ нимъ! Тутъ всего на сто рублей или на двѣсти. Цѣна лѣсу алтынъ! Дѣло въ его непокорности, въ его неуваженіи къ ея сестринымъ правамъ помѣщичьимъ. Бросить развѣ лѣсъ, и отправиться самой въ Петербургъ — жаловаться цесаревнѣ. Оно будетъ вѣрнѣе, да и хуже для брата!»
Быть можетъ, мирно бы кончилось все, еслибъ не явился вдругъ услужливый человѣкъ и не доложилъ Аннѣ Самойловнѣ.
— Туточки, неподалечку мѣсто низменное, прозвище ему въ Москвѣ: Крымскій бродъ. Тутъ теперича курица пѣшкомъ перейдетъ, а не то что человѣкъ.
— Гдѣ!?. воскликнула Анна.
— Да вотъ… туточки.
Дѣйствительно оказалось, что обѣ арміи стояли неподалеку отъ мелководнаго мѣста Москвы-рѣки, гдѣ въ иное лѣто можно было переправляться, идя по горло въ водѣ.
Черезъ нѣсколько минутъ люди Анны Самойловны бросили свою работу, снова взялись за оружіе и двинулись впередъ.
Въ полуверстѣ разстоянія, — какъ если бы въ самомъ дѣлѣ этой толпой камандовалъ настоящій полководецъ — полторы сотни людей Ефимовской быстро раздѣлись на половину и дружно бросились въ воду. И лихо былъ перейденъ тотъ самый бродъ, черезъ который, за двѣсти лѣтъ передъ тѣмъ, точно такъ же перешелъ страшный для Москвы непріятель, Крымскій ханъ.
Графъ Ѳедоръ Самойловичъ, а равно и Сабуровы, видѣли маневръ непріятеля, бросили работу, схватились за сложенное оружіе и стали рядами, чтобы защищать лѣсъ…
Чрезъ мгновеніе, здѣсь, въ верстѣ отъ черты города и отъ заставы московской, произошло страшное побоище. Топоры, вилы, лопаты и дубины — все пошло въ ходъ. Сражающіеся съ первыхъ же мгновеній забыли, за что они сражаются… Тутъ было не до лѣсу, не до господъ, не до ихъ ссоръ и дрязгъ. Первые же раненые, первые крики умирающихъ, первая кровь остервенила и обезсмыслила сражающихся. Не прошло получаса, какъ берегъ Москвы-рѣки усѣялся полусотней убитыхъ и тяжело раненыхъ. До сотни человѣкъ легко раненыхъ расползлось кругомъ. Многіе потрусливѣе бросились въ рѣку вплавь, другіе бродомъ. Берега и рѣка окрасились кровью людской, какъ въ оны дни, при битвахъ москвичей съ крымцами.
Армія наступающая, хотя малочисленнѣе, дѣйствовала по командѣ, если не искуснаго, то озлобленнаго предводителя — барыни Анны Самойловны. Люди графа Скавронскаго подались тотчасъ отъ перваго же натиска и вскорѣ побѣжали, оставляя непріятелю въ добычу все сокровище, въ сто рублей цѣною, т. е. весь лѣсъ на берегу и въ плотахъ.
Одинъ изъ братьевъ Сабуровыхъ исчезъ, другой попался въ плѣнъ, спасая сестренку, а затѣмъ, черезъ нѣсколько времени, былъ отысканъ бѣжавшій и скрывавшійся въ кустахъ близъ Дѣвичьяго монастыря самъ графъ Ѳедоръ Самойловичъ. Всѣ они были приведены предъ ясныя очи побѣдителя, какъ нѣкогда семейство Дарія къ ногамъ Александра Македонскаго… И Анна Самойловна поступила такъ же великодушно, какъ и герой македонскій, хотя руководилась совершенно другими соображеніями. Она удовольствовалась однимъ удовлетвореніемъ своего самолюбія, полученіемъ лѣса и приличнымъ нравоученіемъ, т.-е. разбранивъ, отпустила всѣхъ на свободу.
Графъ Ѳедоръ Самойловичъ былъ внѣ себя отъ всего происшедшаго, отъ всего имъ видѣннаго, т.-е. мертвецовъ, раненыхъ и пролитой крови. Взволнованный, онъ не нашелъ даже своего экипажа и пустился пѣшкомъ, на рысяхъ, въ городъ, сопутствуемый свояченицей и зятемъ.
По счастью, Никитская и домъ, который онъ теперь нанималъ, были недалеко. Черезъ часъ Скавронскій былъ уже дома и разсказывалъ женѣ и домашнимъ о томъ пораженіи, какое претерпѣлъ на берегу Москвы-рѣки.
Новый Александръ Македонскій распорядился, между тѣмъ, чтобы скорѣе таскать лѣсъ на берегъ и затѣмъ тотчасъ же продать его какому-нибудь московскому купцу. Что касается мертвыхъ тѣлъ, на берегу, а равно и мертвецовъ, плывшихъ по Москвѣ-рѣкѣ мимо изумленныхъ обывателей, то это до барыни Ефимовской не касалось. Это было, по ея мнѣнію, дѣломъ полиціи — убирать павшихъ въ сраженіи.
— Да и мудрено, столько народу похоронить! рѣшила, она.
Разумѣется, это происшествіе дошло до Петербурга, и съ этого дня цесаревна Екатерина Петровна гораздо строже прибрала всѣхъ къ рукамъ, а въ особенности Ефимовскую.
Прежде всего Аннѣ Самойловнѣ было приказано ѣхать въ вотчину и не только не въѣзжать въ первопрестольную столицу впредь до разрѣшенія, но даже не приближаться къ ней.
Затѣмъ, вскорѣ послѣ этого, графа Ѳедора Самойловича и Анну Самойловну законнымъ образомъ раздѣлили, устранивъ главный поводъ ихъ борьбы, т. е. смежность ихъ вотчинъ.
Долго вспоминали москвичи объ этомъ побоищѣ, и Крымскій бродъ чуть не сталъ «Ефимовскимъ бродомъ».
Дальнѣйшая судьба «оной фамиліи» самая простая, но и поучительно странная, фатальная…
Къ концу первой же зимы жизни въ Москвѣ, графъ Карлъ Самойловичъ такъ растолстѣлъ, облѣнился, отупѣлъ, что переходилъ только отъ стола къ постели. И здѣсь однажды, весною, нашли только что плотно покушавшаго графа уже отошедшимъ въ другой міръ. А велѣніемъ роковой судьбы въ томъ же году овдовѣли и обѣ сестры, одна за другою.
Лѣтомъ умеръ Михайло Ефимовскій, «дюже поученный» своею женой, какъ говорили злые языки. Къ осени умеръ тихій и единственно ведшій себя прилично — Семенъ Ивановичъ Генриховъ.
Но на этомъ коса смерти не остановилась. Слѣдующей зимой заболѣла опасно Христина и на Ѳоминой недѣлѣ была уже на томъ свѣтѣ. Вслѣдъ за ней, почти тотчасъ, въ іюнѣ мѣсяцѣ, скончался и графъ Ѳедоръ Самойловичъ Скавронскій, жившій въ своемъ домѣ на Никитской и служившій соблазномъ всей Москвы.
Его смерти никто не удивился, а всѣ ее ждали. Прежній ямщикъ Дирихъ сталъ снова пить безъ просыпу. За послѣдній годъ, его еще никто не видалъ трезвымъ. Онъ напивался мертво пьянымъ, падалъ, гдѣ выпивалъ, и снова спалъ безъ просыпу.
Кого-нибудь изъ близкихъ, кто бы могъ остановить Дириха лаской или усовѣщеваніемъ — не было. Жену онъ возненавидѣлъ и, конечно, не слушался ея. И жизнь его за послѣднее время была настолько переполнена всякаго рода срамными поступками, что, когда графа Ѳедора Самойловича отпѣвали и хоронили въ оградѣ церкви Вознесенія на Никитской, то никто не явился на его похороны. Бывшая въ то время въ Москвѣ цесаревна тоже не пріѣхала: уже слишкомъ прославилъ себя прежній Дирихъ.
А между тѣмъ, кто же былъ виновенъ во всемъ! Часто, въ минуты трезвости, графъ Ѳедоръ Самойловичъ горько жаловался, говоря, что, будь съ нимъ его Трина, онъ никогда бы до такого забвенія всего не дошелъ.
Смерть, скосивъ сразу почти все поколѣніе старшихъ членовъ семьи и оставивъ въ живыхъ только на время одну сумасбродную Анну, перешла вскорѣ и на слѣдующее поколѣніе.
Черезъ полтора года послѣ графа Ѳедора Самойловича умеръ отъ разгульной жизни, молодой, всего только двадцатилѣтній, графъ Антонъ Карловичъ; вслѣдъ за нимъ, спустя немного, умеръ его младшій братъ Иванъ Карловичъ.
Когда, въ 1730 г. вступила на престолъ императрица Анна, то изъ всѣхъ членовъ «оной фамиліи», три года спустя послѣ ея появленія въ Петербургѣ, остался только одинъ представитель, юный графъ Мартынъ Карловичъ.
Со вступленіемъ на престолъ «дщерь Петрова» вспомнила и о семьѣ. Сыновья Христины и Анны были возведены ею въ графское достоинство. Потомкамъ графовъ Генриховыхъ и графовъ Ефимовскихъ суждено было судьбой продолжать свои роды и существовать на свѣтѣ.
Что же касается до «Цара бралисъ», то родъ его угасъ еще въ лицѣ третьяго своего представителя. Внукъ Карлуса изъ Вишекъ, графъ Павелъ Мартыновичъ Скавронскій дипломатъ и посланникъ въ Италіи, женатый на родной племянницѣ знаменитаго князя Таврическаго, не имѣлъ сыновей и умеръ незадолго до кончины Великой Екатерины.
Потомства отъ него въ Россіи — даже и въ женскомъ колѣнѣ — не осталось. Одна изъ дочерей его и одна внучка вышли замужъ за чужеземцевъ и сдѣлались обѣ русскими прабабками двухъ аристократическихъ фамилій Англіи и Франціи — лордовъ Гауденъ и графовъ Де-Морнэ.
Прямыми представителями рода «Цара бралиса», въ предѣлахъ не Россіи, а Польши, остались одни потомки графа Петра Сапѣги и Софьи Яункундзе, первой фрейлины первой императрицы.
Графиня Софья Карловна Сапѣга прожила долго и безмятежно, хотя первые дни ея замужней жизни не обѣщали мирной и счастливой доли на землѣ.
Обвѣнчавшись съ молодымъ красавцемъ-магнатомъ почти поневолѣ, понуждаемая цесаревной Елизаветой, Софья очутилась въ положеніи, которое предчувствовала заранѣе.
Сапѣги, и свекоръ, и мужъ, отнеслись къ ней вѣжливо-надменно, какъ истые аристократы. Старикъ-фельдмаршалъ прямо говорилъ, что женилъ сына на крестьянкѣ-полулатышкѣ изъ-за ея полуторамилліоннаго приданаго. Петръ Сапѣга, повиновавшійся во всемъ своему отцу, не скрывалъ отъ жены, что женился на ней поневолѣ.
Софья тоскливо приняла на себя новыя обязанности замужней женщины и невѣстки не какъ «таланъ», посланный ей Провидѣніемъ, а какъ лихую долю, какъ мудреное, если не тяжкое, иго. Послѣдствіемъ — были отношенія не любовныя, а тоскливо приличныя и холодно-вѣжливыя.
И съ перваго же дня замужества дохабенская Яункундзе еще беззавѣтнѣе, горячѣе, всей огненной натурой своей, стала обожать дорогой, но уже смутно рисующійся въ ея головѣ образъ своего ганца. Софья все-таки не знала навѣрное: живъ или умеръ ея Дауцъ Цуберка, ибо не хотѣла и какъ бы не могла вѣрить вѣстямъ объ ужасной судьбѣ его.
Теперь образъ этого простодушнаго и красиваго пастуха, съ дѣтства обожавшаго ее, ея «брутганца» или жениха — съ которымъ ее разлучили за день до вѣнчанія — ожилъ въ сердцѣ графини Сапѣги и повелѣвалъ надъ ней еще полновластнѣе, чѣмъ когда-то надъ поселянкой Яункундзе и затѣмъ надъ фрейлиной Скавронской.
Графъ Петръ Сапѣга это зналъ, по догадкамъ, внутренно подсмѣивался надъ привязанностью жены къ деревенскому ганцу-латышу, но относился къ этому явленію равнодушно. Кого бы постылая жена ни любила — не все ли равно.
Софья безропотно, покорно, съ тайными вздохами и старательно скрываемыми слезами, переносила свою участь и обращалась со свекромъ почтительно, а съ мужемъ — дружески, привѣтливо, но сдержанно…
На счастье, обоихъ, молодой Сапѣга никого еще не любилъ, когда женился. Сердце его не испытало еще никакого чувства до встрѣчи съ теперешней женой. И по капризу судьбы, или по тайному, закону природы, молодой мужъ, независимо отъ воли своей, незамѣтно, понемногу, началъ привязываться къ красавицѣ и умницѣ-женѣ, нѣжной и страстной во всемъ, ко всему и ко всѣмъ — кромѣ него.
Чрезъ три мѣсяца послѣ свадьбы и жизни въ Петербургѣ, когда Софья уже страстно обожала обликъ своего Цуберки — Петръ Сапѣга страстно обожалъ жену.
Софья только удивлялась церемѣнѣ въ мужѣ, она даже не догадывалась или не допускала и мысли объ иномъ чувствѣ, кромѣ простой дружбы. Она готова была назвать эту новую нѣжность къ ней мужа — притворствомъ и игрой.
Поводъ былъ у него! Старикъ магнатъ вмѣстѣ съ сыномъ собирались покинуть Россію, ѣхать на родину, и поэтому нужно было продать, конечно съ согласія Софьи, всѣ ея вотчины, чтобы капитализовать состояніе.
Скоро молодой Сапѣга уже мучился какъ истый влюбленный отъ холодной привѣтливости обожаемой женщины. Его чувство — была «первая любовь», искренняя и пылкая, къ тому же къ собственной женѣ… А она не вѣрила этому, не могла и не хотѣла вѣрить. Прежнее высокомѣріе его и надменность будто закрыли ему навсегда доступъ въ ея сердце. Къ тому же, ей какъ бы приходилось сказать теперь мысленно:
«Поздно! Я снова люблю, и сильнѣе, чѣмъ когда-либо, того, кто съ дѣтства обожалъ меня, былъ моимъ женихомъ».
Однако, вслѣдствіе перемѣны обращенія съ ней мужа, графиня понемногу сильнѣе привязалась къ нему, но какъ къ близкому другу или милому брату.
Сапѣга затаилъ въ себѣ свое разгоравшееся чувство, отчасти грустилъ, но надѣялся и думалъ:
«Завоюю я тебя все-таки! Заставлю любить себя!.. Потому что твое чувство къ деревенскому ганцу — самообманъ!..»
Бесѣдъ объ ихъ отношеніяхъ они избѣгали и только разъ Сапѣга рѣшилъ объясниться съ женой, но это объясненье чуть не стало роковымъ для обоихъ. Оно заронило въ голову Софьи безсмысленный планъ и пагубное намѣреніе.
— Что же мнѣ дѣлать, если я по старому люблю того, кого всегда любила, съ первыхъ лѣтъ жизни, тихо и грустно объяснила Софья, какъ бы винясь въ невольной винѣ и независящемъ отъ нея проступкѣ. — Если тебѣ это оскорбительно, тебя гнѣвитъ, дозволь мнѣ постричься въ монашество, а самъ выбери дѣвушку достойную тебя и женись вновь. Состояніе мое, конечно, оставь себѣ. Мнѣ въ монастырской кельѣ нужно будетъ столько же, сколько нужно нищенкѣ: кусокъ хлѣба и ковшъ воды.
Графъ Сапѣга не отвѣтилъ на это ни слова, крѣпко обнялъ и поцѣловалъ жену, но быстро, безъ оглядки, выбѣжалъ изъ горницы…
"Обрадовался возможности отдѣлаться отъ меня! " подумала Софья тоскливо.
Но тотчасъ, почувствовавъ что-то щекочущее на щекахъ, она провела рукой по лицу своему и удивилась: оно было мокро… отъ слезъ. Но это были не ея слезы.
«Что же это такое?» подумала она.
Между тѣмъ сборы въ путь шли дѣятельно и наконецъ наступилъ день отъѣзда въ королевство, которое для «польской фрейлины», какъ здѣсь прозвали когда-то Софью, было не чуждо. Она безъ сожалѣнія покидала Петербургъ и Россію, куда уже не суждено ей было вновь вернуться.
Фельдмаршалъ Сапѣга, желавшій побывать въ Голштиніи, уѣхалъ впередъ и моремъ, а графъ Петръ съ женой двинулся, недѣлю спустя, на своихъ лошадяхъ, въ дорожной великолѣпной каретѣ.
Уже верстъ за сто отъ Петербурга, графъ смутилъ жену вопросомъ:
— Можно взять два пути… Одинъ изъ нихъ идетъ черезъ твои края и Вишки. Какъ ты пожелаешь, моя дорогая?..
Софья знала, что Вишки на пути ихъ, и была увѣрена, что мужъ постарается миновать ея родину.
— Я не знаю… Все равно… отозвалась она взволновавшись.
— Тебѣ все равно?
— Да.
— Зачѣмъ же, милая моя, лгать? Тебѣ не можетъ быть это безразлично.
— Да вѣдь «его» нѣтъ тамъ. Онъ на томъ свѣтѣ, или пропадаетъ "безъ вѣсти! искренно и горячо воскликнула Яункундзе.
— Нѣтъ. Я увѣренъ, что все это вздоръ!.. значительно произнесъ Сапѣга. — Онъ, твой пріятель, по всей вѣроятности, живъ и невредимъ.
Послѣ паузы въ нѣсколько секундъ, Софья произнесла глухо и потупляясь:
— Нѣтъ. Не хочу.
— Ѣхать на Вишки?
— Не хочу. Не надо. Надо мимо…
— Хорошо. Будь по твоему, отозвался графъ.
Прошло нѣсколько дней однообразнаго пути по доламъ и лѣсамъ, по селамъ и мѣстечкамъ, и наконецъ латышское сплошное населеніе, появившееся кругомъ нихъ, говорило графинѣ Сапѣгѣ, что она уже въ тѣхъ предѣлахъ, гдѣ родилась и гдѣ была когда-то счастлива… Счастливѣе!
Однажды, на одномъ ночлегѣ, до ея слуха коснулось знакомое названіе.
— Покорми лошадей въ Юрровомъ борѣ сказалъ кто-то.
«Гдѣ же мы ѣдемъ!» подумала Софья и встревожилась.
Оказалось, что графиня Сапѣга не ошиблась.
Они ѣхали чрезъ родныя мѣста и на другой день, въ сумерки, должны были остановиться для ночлега въ томъ самомъ «віасибасъ намсъ», гдѣ служилъ когда-то Карлусъ.
— Мы ѣдемъ на Вишки? рѣшилась она сказать мужу.
— Да, отозвался Сапѣга коротко и сухо.
— Зачѣмъ же?
— Не все ли равно.
— Нѣтъ. Не все равно. Мнѣ это не «все равно»! Зачѣмъ же тогда… дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ произнесла графиня.
Сапѣга не отвѣтилъ ни слова, но затѣмъ, черезъ нѣсколько минутъ, вымолвилъ, какъ бы въ объясненье чего-то:
— Пріѣдемъ къ вечеру, ночуемъ въ гостиницѣ, а рано утромъ выѣдемъ. Что жъ тутъ…
Графиня только подавила тяжелый вздохъ.
Она думала: «Да, конечно… Только проѣдемъ. Но я увижу дорогія мѣста и это только растравитъ мнѣ сердечную боль»…
Черезъ мгновеніе молодая женщина видимо взволновалась.
«А если онъ живъ?! Если онъ случайно очутится въ Вишкахъ? Онъ всегда хотѣлъ наняться пастухомъ въ Вишки. Послѣ нашей свадьбы мы тотчасъ должны были перейти туда».
«Если онъ живъ, то непремѣнно въ Вишкахъ», рѣшила наконецъ Софья, и сердце замерло въ ней.
Когда черезъ сутки карета графа Сапѣги катилась по живописной мѣстности, графиня пытливо выглядывала въ окно и вдругъ яркій румянецъ покрылъ ея лицо. Она не удержалась и показала мужу…
— Вотъ!.. Я знаю… Это Красный Холмъ… Это Сарканъ Кализсъ! Такъ зовутъ! Я здѣсь бывала. Отсюда двѣнадцать верстъ до Вишекъ…
Сапѣга промолчалъ.
Графиня не произнесла болѣе ни единаго слова, но вся какъ бы ушла въ зрѣніе и не спускала глазъ съ окрестности. Все кругомъ становилось ей знакомѣе и знакомѣе…
— Акменсъ! Мой камень! вскрикнула она вдругъ.
Задумчивый Сапѣга невольно вздрогнулъ, но промолчалъ опять.
— Я на этомъ камнѣ часто Яункундзе исполняла въ игрѣ… произнесла Софья тихо, и сердце ея стало какъ то странно стучать и замирать… «Сейчасъ Вишки! Сейчасъ Вишки! Сейчасъ Вишки!» будто отстукивало оно въ ней и сжималось томительно.
За ровнымъ полемъ показалось жилье… Сѣренькіе домики… Церковь… Вправо — лѣсъ…
— По этому лѣсу дорога въ Дохабенъ! произнесла графиня громко, но она уже не замѣчала, что говоритъ вслухъ. Она не владѣла собой.
Черезъ полчаса церковь и сѣрые домики, разбросанные среди ровной мѣстности; были уже подъ глазами путниковъ, направо и на лѣво отъ нихъ, ибо карета въѣзжала въ мѣстечко.
Графиня, волновавшаяся все болѣе, вдругъ порывомъ двинулась и высунулась въ открытое окошко кареты… За четверть версты, въ полѣ, подымалась столбомъ пыль и, застилая яркое, заходящее солнце, распласталась по горизонту сѣро-краснымъ облакомъ, съ золотыми краями и какъ бы съ заревомъ въ выси. Дохабенская Яункундзе, какъ и всякая деревенская жительница, сразу поняла, что это за облако. Въ деревняхъ, ввечеру, его ожидаютъ и выходятъ навстрѣчу ему подростки, мальчишки, дѣвчонки, а гдѣ ихъ нѣтъ — и взрослые. Къ нему выходятъ радостно, привѣтливо, какъ бы съ любовью.
Это облако поднимается стадомъ, возвращающимся съ пастбища на ночлегъ домой.
Графийя уже различала вдали весь скотъ; ясно и отчетливо доносилось до ея уха мычанье, блѣяніе и вся дикая, но милая музыка этихъ любимцевъ крестьянскихъ, въ которыхъ половина всего достоянія и благосостоянія деревни.
«Но если онъ нанялся въ Вишкахъ?!»
Графиня Сапѣга всей силой воли напрягала свое зрѣніе… Подъ этимъ сѣро-краснымъ, будто зловѣще сіяющимъ облакомъ, шевелилась, приближаясь, сплошная масса. Но понемногу Яункундзе могла уже различать коровъ, овецъ, телятъ и свиней. Масса эта движется прямо, дорогой, лишь кой-гдѣ телята отбиваются въ сторону…
Но вдругъ большой быкъ вылетѣлъ на рысяхъ вонъ изъ стада на сторону. За нимъ метнулась фигура… Человѣческая фигура! Это пастухъ съ кнутомъ… Пастухъ широкоплечъ, высокаго роста!.. Онъ на бѣгу двинулъ едва замѣтно рукой и около него, на красноватомъ горизонтѣ, мелькнула какъ бы длинная змѣя — кнутъ. Раздался сухой, четкій ударъ… Три раза развилась эта змѣя и три звонкихъ удара двинули стадо еще быстрѣе. Но въ этой высокой фигурѣ пастуха, въ движеніи его руки, привычно дѣйствующей кнутовищемъ, и въ этихъ сухихъ звукахъ удара кнута, — сказалось что-то особенное для дохабенской Яункундзе, потому что графиня Сапѣга тихо ахнула и, лишившись чувствъ, опрокинулась въ глубь кареты…
— Софья! Софья! воскликнулъ графъ въ перепугѣ и, высунувшись, онъ отчаянно крикнулъ кучеру: — Пошелъ! Скорѣе!
Графиня быстро очнулась отъ легкаго обморока.
Когда карета подкатила къ постоялому двору, носившему громкое названіе «віасибасъ намсъ», бывшая когда-то часто въ этомъ домѣ Яункундзе уже сознательно осматривалась и узнала домъ.
Она тоскиво улыбнулась.
— Какъ ты себя чувствуешь? дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ, уже въ третій разъ спрашивалъ графъ.
— Ничего… лучше!.. Это такъ!.. Это въ первый разъ въ жизни… и въ послѣдній…
— Да! Я надѣюсь крѣпко, что въ послѣдній! вдругъ гнѣвно вырвалось у Сапѣги. И въ голосѣ его прозвучало что-то особенное… То была будто угроза. Но не женѣ, а кому-то или чему-то другому! Обмолвка о какомъ-то намѣреніи, до нея будто не касающемся.
Графиня вошла въ домъ, озираясь грустно. Все было то же, такъ же, повсюду: и горницы, и стѣны и обстановка… Но все это стало гораздо бѣднѣе, грязнѣе, невзрачнѣе, и странно… все стало — меньше, уже, тѣснѣе.
Всюду было когда-то и хорошо и красиво, а стало теперь скверно, почти омерзительно…
Графиня дивилась и вздыхала…
«Вѣроятно, хозяинъ другой… Все запустилъ»… подумала она, но вдругъ ахнула. Предъ ней появился бывшій хозяинъ ея отца…
Онъ былъ тогда важный и почтенный, зажиточный человѣкъ, котораго отецъ ея уважалъ и тоже побаивался. А теперь это какой-то мужикъ, грязновато одѣтый.
Онъ съ низкими поклонами, подобострастно встрѣтилъ знатныхъ проѣзжихъ и самъ провелъ въ лучшую большую горницу.
Чрезъ мгновенье молодая женщина осталась одна въ горницѣ и озиралась съ тѣмъ же удивленіемъ на лицѣ и въ глазахъ. Лучи заходящаго солнца золотили стѣну этой комнаты, и ея сѣроватость, неприглядность и убожество еще рѣзче бросались въ глаза графинѣ Сапѣги.
Она поникла головой, опустила глаза и глубоко, даже тяжело задумалась, будто вопрошая себя о чемъ-то, будто рѣшая загадку, внезапно поставленную ей окружающимъ.
А графъ, въ эти минуты, былъ уже далеко. Онъ быстро шелъ пѣшкомъ по улицѣ и шагалъ такъ рѣшительно, двигаясь на самый край мѣстечка, какъ если бы у него было самое важное и неотложное дѣло.
Съ минуты пріѣзда путешественниковъ прошло уже болѣе получаса, а никто не появлялся въ горницѣ, гдѣ была графиня… Люди не хлопотали и не сновали какъ рсегда бывало на привалахъ. Никто ничего не выносилъ изъ кареты и изъ фургона, слѣдовавшаго за ней; ничего не готовилось для ужина и для ночлега… Все въ горницахъ и на улицѣ было тихо… И было все такъ, по строгому приказу самого графа.
Два раза приходила въ себя графиня и, полусознательно осмотрѣвшись, удивлялась и затишью, и отсутствію не только людей, но даже мужа.
Наконецъ, вдругъ скрипнула дверь. Графиня подняла глаза и невольно вскрикнула, двинулась, но осталась на стулѣ, какъ бы окаменѣвъ въ испугѣ… На ея глазахъ, будто втолкнутый насильно, влетѣлъ въ дверь и тотчасъ снова попятился къ ней широкоплечій, высокій и лохматый мужикъ, въ засаленной посконной рубахѣ и въ короткихъ штанахъ съ рваными краями на голыхъ загрязненныхъ ногахъ. Рубаха безъ пояса висѣла балахономъ, а растегнутый воротъ обнажалъ грязносизую грудь. Въ рукѣ его былъ длинный, собранный въ пукъ, пастушій кнутъ… Онъ молча и растерянно сталъ предъ ней, весь въ лучахъ золотящаго горницу солнца. Изъ-за этихъ яркихъ лучей, изъ за пыли, грязи, а равно изъ-за взлохмаченной бороды глянуло на Софью что-то знакомое… Наконецъ, она приглядѣлась и снова вскрикнула, но иначе и тише. Будто отъ легкой боли или отъ роковой вѣсти!
— Что же это? едва слышно произнесли ея губы.
Мужикъ стоялъ истуканомъ и удивленно таращилъ глаза на важную барыню… Онъ не понималъ и боялся, какую затѣю съ нимъ замыслилъ сердитый баринъ, приведшій его и втолкнувшій сюда безъ всякихъ объясненій.
Графиня вдругъ, въ силу неуловимаго чувства, опустила глаза въ полъ, какъ опускаетъ ихъ женщина лишь отъ стыда, а лицо ея запылало румянцемъ. Опущенный взоръ невольно приковался теперь къ босымъ ступнямъ пришельца.
Пальцы этихъ здоровенныхъ ступней, залѣпленныхъ слоемъ грязи, растопырились на полу, а большіе пальцы, оттопырясь ютъ остальныхъ, какъ-то торчали впередъ…
— Цуберка? Вѣдь это ты? произнесла, наконецъ, графиня ло-латышски.
— Цуберка… Я… Что укажешь Лель-Матэ? Барыня? произнесъ ганцъ.
— Ты не узнаешь меня? прибавила она дрогнувшимъ голосомъ.
Ганцъ приглядѣлся, разинулъ ротъ, охнулъ протяжно, и, улыбнувшись вдругъ широкой глуповатой улыбкой, поднялъ отъ смущенія руку и началъ чесать свою лохматую голову.
— А я гляжу… гляжу… заговорилъ онъ, фыркнувъ. Вотъ, думаю, похоже. Очень похоже!.. Точно будто лѣшій балуется, глаза отводитъ… А оно и вправду — Софья Сковорощанка…
Цуберка разсмѣялся на всю горницу, и отъ этого смѣха лицо графини вспыхнуло еще болѣе, а въ глазахъ стали слезы…
— Ты что дѣлаешь? ганцемъ? чрезъ силу произнесла она, почти не зная, что говоритъ.
— Ганцемъ въ Вишкахъ…
Наступило молчаніе.
— А ты что дѣлаешь? Ты Лель-Матэ стала?
— Давно я не видала… Давно… проговорила графиня глухо, какъ бы сама себѣ.
— Да, съ тѣхъ поръ, что меня въ Рижскій ціатумсъ стащили москали и розгами все вотъ…
— «Что же это такое?» повторяла мысленно графиня. «Что же это? Это не мой Цуберка. Это не онъ! Или это онъ же, но не тотъ, котораго я… въ сердцѣ… Да что же это? Это колдовство!..»
Она тихо откачнулась, прислонилась къ спинкѣ стула и вдругъ крупныя слезы полились по ея лицу… Она закрылась платкомъ и тихо заплакала…
— Ты не плачь… Тогда больно было… А теперь ничего… Прошло! Я думать забылъ.
Графиня вдругъ порывисто поднялась и подошла къ ганцу. Доставъ изъ кармана вязаный кошелекъ съ десяткомъ червонцевъ, она стала на шагъ отъ него.
— Эйтъ ноетъ! Уходи вонъ! глухо произнесла она, протягивая руку съ деньгами.
— Это мнѣ?…
— Бери… Ступай. Діесъ артевимъ! Богъ съ тобой!..
— А «онъ» не заругаетъ? Не побьетъ?.. взволнованно колебался Цуберка брать кошелекъ.
— Бери… Женися скорѣе и…
— Ладно. За меня Хевуска замужъ хочетъ…
— Эйтъ ноетъ. Эйтъ ноетъ! повторила тихо графиня, отвернувшись въ сторону.
Ганцъ сжалъ кошелекъ въ своемъ громадномъ кулакѣ и отчасти растерянно двинулся къ дверямъ.
— Богъ съ тобой! шепнула Софья по-русски ему вслѣдъ.
Мужикъ пролѣзъ въ двери, а молодая женщина осталась среди горницы, стояла недвижно и все смотрѣла на эту затворившуюся дверь…
Ей почудилось, что въ груди ея будто оторвалось что-то, камнемъ упало на сердце и придавило его.
Солнце исчезло за краемъ земли, яркая позолота сошла со стѣнъ горницы и все потемнѣло сразу… И какъ здѣсь кругомъ стало вдругъ темно, такъ же темно сдѣлалось будто и на душѣ молодой женщины. Будто кто-то умеръ вдругъ! Или что-то умерло для нея, умерло въ ней…
Но гдѣ же Цуберка? Гдѣ ея милый, обожаемый Цуберка, образъ котораго носила она въ сердцѣ своемъ? Здѣсь сейчасъ былъ не онъ. Такъ гдѣ же онъ? Неужели его не было никогда? Да что же это? Это колдовство!
Графиня трепетно, дрожащей рукой перекрестилась три раза и стала пугливо озираться въ темной горницѣ…
— Что же мнѣ дѣлать? шепнула она вслухъ.
Дверь отворилась, въ горницу вошелъ графъ и, тихо приблизясь, молча остановился предъ женой. Софья вздрогнула, потомъ опустила голову, потупилась и стояла.
Графъ подошелъ ближе, но молчалъ…
Наконецъ Софья тихо двинулась къ нему и, не поднимая головы, съ опущенными руками, какъ бы не смѣя тронуть его, медленно прислонилась этой поникнутой головой къ нему на грудь… Графъ порывисто обнялъ жену и, страстно цѣлуя, вымолвилъ:
— Полюбишь ты меня теперь?
— Да. Да… Такъ же, какъ любила его… Его! Не этого! Прости меня. Я не виновата! Это колдовство… Пойдемъ въ церковь… Пойдемъ молиться. Я боюсь…
— Не бойся, дорогая… Я тебѣ поясню колдовство! Я угадалъ вѣрно… Ты любила не ганца Цуберку, а свою картину, портретъ, не похожій на него, который нарисовали въ твоемъ сердцѣ — разлука и мечты…