Ярмарочныя картинки.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
І.
править— Деньги-то оставили?
— Со мной, — успокаиваю я собесѣдника.
— Нѣтъ, ужъ пожалуйста оставьте. Возьмите пятишну, и ладно.
Я пробую возражать. Мой собесѣдникъ говоритъ рѣшительно:
— Сдѣлайте милость… а то я буду безпокоиться. Неловко на самокатѣ съ деньгами-то. Да и часики оставили бы, а то цѣпочка-то золотая.
Часики я отказался оставить и спѣшу одѣваться.
Мой собесѣдникъ, нижегородскій мѣщанинъ, знатокъ самокатовъ, давно обѣщавшій сводить меня, сидитъ у меня въ комнатѣ и критически осматриваетъ мой костюмъ.
— Экъ, пиджачокъ-то поплоше бы, да вотъ что, — надѣньте-ка вонъ тотъ картузикъ, вмѣсто шляпы.
Наконецъ, мой спутникъ удовлетворился, хотя и не совсѣмъ, моимъ костюмомъ, и мы отправились.
— Вы ужъ, кажется, слишкомъ боитесь, Маркелъ Степановичъ, — смѣюсь я. — Такъ ужъ непремѣнно и ограбятъ.
— Не одно это. Развязки такой не будетъ. Увидятъ — баринъ, а со своимъ-то человѣкомъ — разговоръ другой. Любопытствуете повидать, — все нужно осмотрѣть. Да и думаете — не ограбятъ? Такъ ли обработаютъ — любо-дорого. Посмотрите (мы подходили къ ярко освѣщенной, площади) — вотъ тутъ гостиница была: бывало — напоятъ да и спустятъ въ прудъ. Теперь-то, конечно, это повывелось, а все-таки, небось, читаете въ газетахъ: «Найденъ утромъ неизвѣстный въ безсознательномъ состояніи на самокатской площади». Откуда неизвѣстный-то взялся? Вотъ и соображайте. Теперь мы къ пріятелю зайдемъ. Слышалъ, большой ассортиментъ привезъ въ этомъ году.
Двухъэтажный домикъ, выстроенный изъ барочныхъ бревенъ, съ «галдареями» и балконами. Половицы шатаются подъ ногами, плохо прилаженные обои шелестятъ на стѣнахъ, грязный полъ, грязные столики и салфетки, грязная прислуга, но электрическое освѣщеніе, гудитъ музыка, есть сцена и публика, и артисты — цѣлый «ассортиментъ» артистовъ.
Насъ проводятъ на самую сцену, къ одному изъ четырехъ столиковъ, предназначенныхъ для почетныхъ гостей. Кромѣ насъ тамъ засѣдаютъ: почтенный старикъ купецъ, съ сѣдой бородой, въ длинномъ кафтанѣ, съ краснымъ лицомъ и пьяненькими глазами, какой-то пиджакъ, мирно спавшій, положивъ голову на столикъ, уставленный пивными бутылками, чета супруговъ, должно быть пріѣзжихъ мѣщанъ, пугливо озиравшихся по сторонамъ.
Огромный залъ-сарай былъ биткомъ набитъ. Вдали и по одной сторонѣ зала были разставлены столики, другая сторона и середина были заняты публикой, которую отдѣляла отъ сцены натянутая на столбахъ веревка. Это были грузчики съ судовъ, матросы, каменщики и тотъ особенный контингентъ ярмарочной публики, которую можно встрѣтить только на самокатахъ. Мнѣ особенно бросились въ глаза стоявшіе впереди, у самой веревки, огромнаго роста и атлетическаго сложенія ломовикъ, въ холщевомъ балахонѣ, съ почернѣвшей отъ загара шеей, съ краснымъ потнымъ лицомъ и налитыми кровью глазами, фигура, просившаяся на картину, и рядомъ съ нимъ татаринъ въ тибетейкѣ, съ смѣющимся лицомъ и бѣлыми зубами; изъ-за плечъ татарина выглядывало болѣзненное лицо безусаго и безбородаго молодого парня, не отрывавшагося: глазами отъ сцены. Кругомъ виднѣлись все мохнатыя головы, красныя потныя лица, запыленныя, грязныя, съ жаднымъ любопытствомъ неподвижно смотрѣвшія на сцену, — публика заплатила пятакъ за входъ и хочетъ взять за него все отъ сцены.
Было жарко и душно, какой-то сизый туманъ висѣлъ надъ головами. На сценѣ сидѣлъ хоръ владимірцевъ-рожечниковъ, въ суконныхъ поддевкахъ, съ павлиньими перьями на круглыхъ шляпахъ и игралъ: «Не будите меня молоду».
— Да-съ, влетѣло въ копеечку! — объяснялъ намъ хозяинъ, юркая худенькая фигура, въ засаленномъ сюртукѣ. — Вотъ, къ примѣру, гудочники, электричество, опять же артисты…
Мой спутникъ сочувственно вздыхалъ и чокался съ хозяиномъ нѣжинской рябиной.
— Прошлогодніе артисты-то? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ-съ, помилуйте. Такихъ ни у кого здѣсь нѣтъ… Агафья Петровна!
Къ намъ подошла дѣвица въ трико, съ глуповатымъ лицомъ и крупными формами молодого тѣла.
— Вотъ не угодно ли освидѣтельствовать.
Дѣвица согнула въ локтѣ правую руку, и мой спутникъ потрогалъ обтянутые въ трико массивные мускулы плеча…
— Да-съ, можно сказать дѣвица! — почему-то вздохнувши проговорилъ онъ и галантно предложилъ нѣжинской рябины.
— Казанскія будете?
— Мамадышская, — отвѣтила Агафья Петровна.
— А что собственно, позвольте узнать, изображаете?
Хозяинъ замахалъ руками и перебилъ:
— А вотъ сами увидите, какъ нумеръ кончится.
«Нумеромъ» былъ одѣтый въ грязное трико съ погремушками гимнастъ, вертѣвшійся на трапеціи, поднимавшій зубами желѣзную полосу и дѣлившій апплодисменты публики со своей дочкой, дѣвочкой лѣтъ семи-восьми, и также одѣтой въ трико съ погремушками, также вертѣвшейся на трапеціи, выдѣлывавшей сальто-мортале на грязномъ коврѣ, и также, какъ и отецъ, посылавшей поцѣлуи своими маленькими пальчиками живой стѣнѣ человѣческихъ тѣлъ, жадно глядѣвшихъ на сцену.
Трапеція убрана. На сценѣ поставлены два стула, настолько далеко одинъ отъ другого, что Агафья Петровна лежитъ на одномъ изъ нихъ затылкомъ, а на другомъ — пятками. Два лакея устанавливаютъ на ней боченки съ водой, а хозяинъ обращается къ публикѣ съ коротенькой рѣчью:
— Ежели, господа, у кого сомнѣніе насчетъ обмана… Прошу покорно. Семь боченковъ — тридцать пять пудовъ. Прошу покорно. Кому угодно? Сдѣлайте одолженіе!
Толпа молчитъ, и только изъ заднихъ рядовъ раздается одинокій голосъ.
— Господинъ купецъ, будьте столь любезны, просимъ покорнѣйше…
Благообразный купецъ подошелъ къ стульямъ, съ серьезнымъ видомъ поднялъ и покачалъ два боченка, отчего вода булькнула въ нихъ, и степенно обратился къ толпѣ:
— Правильно, господа, будьте безъ сумлѣнія.
Семь боченковъ въ тридцать пять пудовъ лежатъ на животѣ, на груди и на ногахъ Агафьи Петровны, — мнѣ кажется, ужасно долго лежатъ, — и вся толпа, какъ одинъ человѣкъ, какъ-то всколыхнулась, когда сняли боченки, и примадонна съ багровымъ лицомъ стала раскланиваться передъ публикой.
— Да-съ, можно сказать дѣвица! — опять вздохнувши сказалъ мой спутникъ. Хозяину лестно, но онъ дѣлаетъ равнодушное лицо.
— Что жъ, Агафьей Петровной я доволенъ… Одобряютъ. Только вотъ посмотрите, — сегодня у меня дебютъ: артистъ новый — этотъ еще позанятнѣе будетъ. Изъ Сарапула выписанъ.
Опять на сценѣ два стула, и опять затылкомъ и пятками лежитъ на нихъ человѣкъ въ трико. Ему кладутъ на животъ наковальню и съ обѣихъ сторонъ становятся по лакею, съ кузнечными молотками въ рукахъ. Снова вступительное слово антрепренера: «Ежели сумлѣніе… Прошу покорно»…
На сцену выскакиваетъ изъ толпы молодой парень, съ серьгой въ ухѣ, пробуетъ наковальню, молотъ и громко и весело объявляетъ:
— Настояшша, ребята…
Короткіе, сухіе удары падаютъ на наковальню и такъ страшно, громко раздаются въ тишинѣ насторожившейся толпы. Я слышу, одинъ я, до толпы это не доходитъ, какъ за каждымъ ударомъ вырывается изъ груди лежащаго на стульяхъ человѣка, не то вздохомъ, не то стономъ, сдавленное «ухъ!»
Толпа придвинулась къ самой сценѣ; ломовикъ какъ-то покраснѣлъ еще болѣе, и волосатыя, жилистыя руки впились въ веревку. Татаринъ въ полномъ восторгѣ и весело скалитъ свои бѣлые зубы; молодой парень очутился впереди, страшно худой и костлявый, весь обсыпанный известкой и странно бѣлый, со своимъ блѣднымъ лицомъ и прилипшими ко лбу совсѣмъ свѣтлыми волосами; онъ жадно, не отрываясь, смотритъ, какъ, ударъ за ударомъ, опускаются молоты на наковальню, и время отъ времени открываетъ и закрываетъ ротъ, словно глотаетъ воздухъ, какъ рыба, вынутая изъ воды.
И еще ударъ, и еще ударъ… и вдругъ я услышалъ, какъ изъ сцѣпленныхъ зубовъ вырвался хриплый шопотъ, отъ котораго я вздрогнулъ: «б-б-бей шибче!..» Дебютантъ хочетъ успѣха, артистъ ищетъ славы, требуетъ лавровъ.
Успѣвшій проснуться пиджакъ неистово хлопаетъ, надъ толпой подымается гулъ, когда замолчали удары, и артистъ, пошатываясь, кланяется публикѣ.
— Бульно брюхо здоровъ, — вырывается веселый голосъ татарина: — ай, здоровъ брюхо!
— Би-ли! — пронзительно говоритъ ломовикъ, поворачивая голову къ кому-то, стоящему сзади его. — Только слава, что били… Ом-манъ одинъ… Дали бы вдарить разокъ! Мошенники!
Ломовикъ плюнулъ и разсерженный ушелъ. Ушелъ и татаринъ; стала рѣдѣть толпа, и молодой парень долго стоялъ одинъ среди зала, словно застывши, съ глазами, устремленными на сцену.
— Чего, дубина, стоишь, — крикнули ему сзади: — только застишь.
Молодой парень растерянно оглянулся кругомъ, глубоко вздохнулъ и заплетающимися шагами поплелся къ выходу.
— Смотрите, это жулики кутятъ.
Маркелъ Степановичъ указалъ мнѣ на столикъ, невдалекѣ отъ веревки, уставленный бутылками, за которымъ кутила компанія людей неопредѣленной профессіи. Командовалъ высокій, бритый, съ рыжими усами, военной складки человѣкъ, тотъ, который крикнулъ на парня. Онъ видимо бахвалился, требовалъ «шипучаго», угощалъ бродившихъ по залу арфистокъ и кричалъ на хозяина за то, что лакей подалъ ему пережаренный бифштексъ.
— Вы почему знаете, что это жулики? — спросилъ я Маркела Степановича.
— Еще бы не знать! — отвѣтилъ онъ, — рыжій-то это купеческій сынъ изъ… — онъ назвалъ городъ — прежде торговалъ, лавка своя была, а теперь на ярмаркѣ пьяненькихъ купцовъ обрабатываетъ. Познакомится съ пьянымъ, заведетъ въ кабинетъ или въ номеръ — и готово. А тотъ, толстый, что на помѣщика похожъ, на пароходахъ ѣздитъ, въ карты играетъ, и остальные-то изъ его шайки.
Зала опять стала наполняться. Пиджакъ, сидѣвшій на сценѣ, началъ буянить и былъ выведенъ лакеями; только благообразный купецъ продолжалъ сидѣть, угощалъ Агафью Петровну нѣжинской рябиной и, совсѣмъ пьяный, что-то говорилъ ей заплетающимся языкомъ.
— Ну какъ, Маркелъ Степановичъ? — спросилъ хозяинъ. — Сарапульскій-то похлеще Агафьи Петровны будетъ?
— Твердый человѣкъ, что и говорить. Только и Агафья Петровна свою цѣну имѣетъ, — счелъ нужнымъ заступиться мой спутникъ. — А можно артиста-то въ компанію нашу пригласить?
— Отчего
— Не могутъ они, отдыхаютъ, — вернулся съ отвѣтомъ посланный лакей.
— Вотъ и смотрите, Маркелъ Степановичъ, — жаловался хозяинъ. — Агафья Петровна, Сарапульскій, владимірцы, атлетъ, — всѣхъ кормить-поить нужно… Здѣсь, вѣдь, не деревня, сами знаете, народъ бывалый, съ чѣмъ-то нибудь не сунешься. Опять-же вотъ, «лодка».
— Развѣ лодка? — Повидимому, мой собесѣдникъ сильно заинтересовался. — Гдѣ атамана разыскали?
— Въ Камышинѣ. Эсаулъ-то знакомый, онъ у нихъ труппу держитъ.
На сценѣ передъ фисгармоніей стоятъ восемь человѣкъ, одѣтыхъ въ косоворотки и короткіе казакины. Впереди всѣхъ огромнаго роста, въ родѣ ломовика — атаманъ, говоритъ монологъ, сильно жестикулируя:
«Не cтая вороновъ слеталась
На груды тлѣющихъ костей,
За Волгой, ночью, — вкругъ огней
Удалыхъ шайка собиралась».
Монологъ кончился. Мѣрно раскачиваясь и ударяя въ тактъ ладонями, — что должно изображать плескъ веселъ, — подъ аккомпанименть фисгармоніи поютъ: «Внизъ по матушкѣ — по Волгѣ».
Мотивъ рѣзко отличается отъ обычнаго и кажется мнѣ болѣе сильнымъ и одушевленнымъ.
— Эсаулъ! — густымъ басомъ кричитъ атаманъ послѣ первой строфы.
— Что угодно, атаманъ?
— А посмотри въ подозрительную трубу.
Эсаулъ, худенькій, чахоточнаго вида человѣчекъ, въ казакинѣ, обшитомъ позументомъ, изображаетъ посредствомъ двухъ кулаковъ «подозрительную трубу» и тоненькимъ теноркомъ кричитъ:
— Вижу! — и поясняетъ, что вдали виднѣется дружина воеводы.
Разгнѣванный басъ атамана гремитъ:
— Што намъ воевода, аль султанъ… Развѣ ты не знаешь, что я волжскій атаманъ?
Дѣло съ дружиной оканчивается благополучно, и снова плескъ веселъ, и мѣрно раскачивающіяся фигуры, снова поетъ фисгармонія и два альта мальчиковъ-подростковъ красиво несутся: «По широкому раздолью».
— Эсаулъ!
— Что угодно, атаманъ?
— А посмотри…
Эсаулъ смотритъ и докладываетъ, что на горѣ показалось село.
Довольный атаманъ командуетъ:
— Эй, ребята, причаливай! Пора и намъ, добрымъ молодцамъ, отдохнуть, меду-браги хлебнуть, съ красными дѣвицами погулять.
Онъ командируетъ эсаула объявить, что онъ, волжскій атаманъ, въ гости ѣдетъ.
Эсаулъ приноситъ неутѣшительныя вѣсти: всякаго добра тамъ много, и пиръ идетъ на славу, а его, волжскаго атамана, принимать не хотятъ. — Намъ рады тамъ, какъ чертямъ, — доканчиваетъ онъ свой докладъ.
Атаманъ приходитъ въ ярость и гремитъ:
— Али ты порядку мово не знаешь, — моей воли не исполняешь. Ножикъ въ бокъ, да въ кулекъ, да въ матушку-Волгу.
Атаманъ выпрямляется и становится выше, его огромный кулакъ подымается въ воздухѣ и поясняетъ, какъ нужно было расправиться, а въ голосѣ звучатъ ноты, отъ которыхъ дѣлается жутко.
Неизвѣстно, чѣмъ кончился инцидентъ съ деревней, но снова плескъ веселъ, и лодка плыветъ далѣе внизъ по матушкѣ — по Волгѣ.
— Эй, атаманъ, причаливай къ нашему берегу! — раздалось, какъ только «лодка» кончилась, съ того стола, гдѣ кутила подозрительная компанія.
«Лодка» перешла къ ихъ столу, и оттуда снова раздались: «Эсаулъ! — Что угодно атаманъ»…
— Скажите, пожалуйста, господинъ атаманъ, — обратился я, когда атаманъ, оказавшійся добродушнымъ человѣкомъ и любителемъ долговской водки, освободился и подсѣлъ къ нашему столику: — откуда взяли вы первый монологъ: «Не стая вороновъ слеталась»?
— А изъ господина Пушкина. Не изволите развѣ помнить: «Братья Разбойники!» Я служилъ зиму эту въ Царицынѣ, такъ тамошній атаманъ такъ начинаетъ, — мнѣ и понравилось. И напѣвъ тамошній — низовый. У насъ, вѣдь, все такъ: гдѣ одно словечко, гдѣ другое услышишь и вставишь. Ищемъ, какъ бы получше да поновѣе.
Наше общество разстроилось. Мимо меня въ маленькую дверь «кабинета» проскользнула молодая женщина въ шикарномъ костюмѣ, съ головой, такъ укутанной кружевнымъ платкомъ, что лица ея я не могъ хорошенько разсмотрѣть.
Хозяинъ ужасно заволновался. Онъ кинулся въ кабинетъ, тотчасъ выскочилъ и, бросивши на ходу лакеямъ: рожечниковъ! — куда-то скрылся, снова бросился въ кабинетъ и, вообще, обнаруживалъ признаки необыкновеннаго волненія. Да и не онъ одинъ: лакеи съ озабоченными лицами торопливо носили въ кабинетъ водку, пиво, разноцвѣтныя бутылки, закуски; атаманъ разыскалъ эсаула, пировавшаго все въ той же подозрительной компаніи, пошептался съ нимъ о чемъ-то, послѣ чего эсаулъ юркнулъ въ кабинетъ; гудочники играли оживленно, совсѣмъ не такъ, какъ на сценѣ, — вообще, всѣ волновались и куда-то спѣшили. Маркелъ Степановичъ былъ очень заинтересованъ и, улучивъ минутку, перехватилъ бѣгавшаго въ кабинетъ и обратно хозяина.
— Что это у васъ, Иванъ Андреевичъ, какая такая особа?
— Груша Тамбовка, знаете, солистка изъ… — онъ назвалъ одну изъ самыхъ шикарныхъ ярмарочныхъ гостиницъ.
Черезъ нѣкоторое время, должно быть управившись, хозяинъ подсѣлъ къ намъ и вполголоса сталъ разсказывать.
— Кутить пріѣхала. Отчаянной души дѣвица! Какъ обработаетъ какого-нибудь купца, такъ и кутитъ здѣсь всю ночь. Прошлый разъ триста рублей оставила.
— Что же она тутъ дѣлаетъ? — съ изумленіемъ спросилъ Маркелъ Степановичъ.
— Вотъ соберетъ всѣхъ артистовъ (въ это время изъ кабинета неслось: «Эсаулъ! — Что угодно, атаманъ?») — перепоитъ ихъ всѣхъ, винъ требуетъ, закуски; потомъ пѣть заставитъ, плясать.
Маркелъ Степановичъ все не понималъ и недоумѣвающими глазами смотрѣлъ на хозяина.
— Какая же польза ей?
— Характеръ у ней такой. Тамъ надъ ней куражатся, а здѣсь она удовольствіе свое имѣетъ. И все одно — какъ купцы съ ними, арфистками, такъ и она… Садится на колѣни, кого угодно цѣлуетъ, деньги бросаетъ имъ и все, что ей любо, дѣлаетъ. А вотъ подождите попозже, народъ разойдется, выйдетъ на сцену, — сама плясать пойдетъ и всѣхъ заставитъ. И пляшетъ только… И что тутъ будетъ… пьяные всѣ!
Изъ кабинета неслось «Не бѣлы снѣги». Густой басъ атамана, сильное контральто и красивые альты покрывали весь хоръ. Лакеи пронесли новый запасъ бутылокъ, и когда я уходилъ, изъ кабинета слышались топотъ плясавшихъ ногъ и дикіе окрики женскаго голоса:
Караулъ, караулъ!
Охъ разбой, разбой, разбой,
Сударыни мои! *).
- ) Припѣвъ модной въ тотъ годъ ярмарочной пѣсни.
Пьяная пѣсня неслась съ другого конца, гдѣ кутили жулики.
Подвыпившія арфистки съ набѣленными лицами, въ кричащихъ, аляповатыхъ костюмахъ, сидѣли на колѣняхъ гостей, пили пиво и горланили пѣсни…
Я съ нѣкоторымъ чувствомъ облегченія вышелъ на свѣжій воздухъ.
Самокатская площадь залита электричествомъ. Ее обступили кругомъ такіе же двухъэтажные дома, какъ и тотъ, изъ котораго мы вышли, съ такими же «галдареями» и балконами. Изъ открытыхъ настежь оконъ выглядывали набѣленныя и нарумяненныя женскія лица; онѣ же сновали между группами народа, наполнявшими площадь и переходившими отъ трактира къ трактиру,
Кто-то кого-то билъ, пьяная растерзанная женщина валялась въ пыли и пронзительно кричала на всю площадь. Пьяныя пѣсни неслись изъ оконъ.
Конфетка моя леденистая,
Полюбила я милого, румянистаго —
пѣлъ одинъ трактиръ.
Бей, бей, бей посуду,
Лей, лей, лей въ посуду.
Чтобъ трещало все кругомъ,
тобы сущій былъ содомъ!..
вторилъ ему другой трактиръ.
А дикій крикъ: «Караулъ! Караулъ! Охъ разбой, разбой, разбой!..» — долго еще продолжалъ звенѣть въ моихъ ушахъ.
II.
правитьПередняя вся уставлена лавровыми деревьями. Расторопные швейцары въ русскихъ костюмахъ принимаютъ шляпы и палки; по устланной коврами лѣстницѣ то и дѣло шныряютъ лакеи въ безукоризненно-чистыхъ костюмахъ; сверху доносятся звуки музыки и гулъ голосовъ; на стѣнѣ, надъ лѣстницей, фотографическія карточки артистовъ и артистокъ въ разнообразныхъ костюмахъ, и въ срединѣ ихъ большой портретъ пышной красавицы, сильно декольтированной.
«Премированная красавица» — поясняетъ мнѣ хозяинъ гостиницы. Залитое электрическимъ свѣтомъ зало биткомъ набито. Метръ д’отель во фракѣ и бѣломъ галстукѣ долго водитъ меня между тѣсно разставленными и занятыми публикой столиками, пока меня не окликнулъ и не пригласилъ къ себѣ знакомый, сидѣвшій одиноко за столомъ. Звали его Алексѣемъ Петровичемъ. Это былъ немножко купецъ, немножко комиссіонеръ, агентъ, я не знаю что еще, — человѣкъ на всѣ руки, знавшій ярмарку, какъ свои пять пальцевъ.
— Вотъ пропустили, встрѣтилъ онъ меня, — только что танцы живота кончили. Ловко тутъ одна Бенъ-Бая орудовала!
Къ намъ скоро присоединился еще знакомый, также безплодно искавшій свободный столъ, — старичокъ-докторъ, давно практикующій на ярмаркѣ.
На эстрадѣ стоялъ хоръ пѣвицъ, одѣтыхъ въ одинаковые костюмы, съ яркими лентами черезъ плечо.
Праздникомъ свѣтлымъ
Вся жизнь предо мною…
пѣла стоявшая въ срединѣ тонкая и худенькая, съ несложившимися формами дѣвушка какимъ-то дѣтскимъ, слабенькимъ, но чистымъ, какъ серебро, дрожащимъ и трогательнымъ голосомъ.
Я играю,
Слезъ не знаю,
Мнѣ все въ жизни
Трынъ-трава! —
вторила ей сильнымъ контральто стоявшая рядомъ пѣвица съ какой-то особенной свободной манерой держаться, съ смѣлыми сѣрыми глазами, равнодушно и холодно оглядывавшими толпу, наполнявшую залъ. Мнѣ показалось, что я гдѣ-то слышалъ этотъ голосъ.
… все въ жизни
Трынъ-трава! —
подхватываетъ хоръ.
Раздаются апплодисменты. На эстрадѣ появляется высокій, худой, съ истощеннымъ лицомъ солистъ и, надрываясь и поднимаясь на носкахъ, поетъ:
"Смѣйся, паяцъ…
— Извѣстность, — замѣчаетъ Алексѣй Петровичъ. — Въ оперѣ пѣлъ… — Онъ назвалъ одинъ изъ видныхъ провинціальныхъ городовъ. — Можетъ быть еще помните: въ газетахъ очень хвалили. И тотъ, что аккомпанируетъ — видите, тоже когда-то шумѣлъ, — концерты давалъ.
А вотъ и премированная красавица. Она не идетъ, а шествуетъ и великолѣпно несетъ свое холеное бѣлое тѣло. Красавица честно исполняетъ принятыя на себя передъ хозяиномъ обязательства, — обнажила все, что можно обнажить безъ полицейскаго протокола, и надѣла на себя всѣ свои драгоцѣнности; брилліанты горятъ въ ушахъ, въ колье, въ булавкахъ, воткнутыхъ въ волосы, въ кольцахъ и въ браслетахъ, во множествѣ надѣтыхъ на пальцы и руки, и необыкновенно импозантна въ роскошномъ платьѣ съ своимъ крупнымъ тѣломъ и тупымъ выраженіемъ откормленной коровы. На эстрадѣ она не фигурируетъ, — не поетъ и не танцуетъ; но зато шампанское и ликеры пьетъ въ неопредѣленномъ количествѣ, а дорогіе фрукты ѣстъ въ поражающихъ воображеніе размѣрахъ. Она — для отдѣльныхъ кабинетовъ, для хорошихъ гостей, которые любятъ изслѣдовать вмѣстимость желудка и стойкость въ напиткахъ ярмарочныхъ дамъ и по первому слову красавицы, берутъ изъ буфета корзиночки фруктовъ въ пятьдесятъ рублей, десятирублевыя коробки конфектъ и суютъ ей за корсажъ рублевыя бумажки.
На эстрадѣ стоялъ одѣтый въ рваную крестьянскую лопать артистъ, съ помятымъ жирнымъ лицомъ прокутившагося актера. Онъ разсказывалъ анекдоты изъ крестьянской жизни съ сальными намеками, кривлялся, гнусилъ и откалывалъ трепака вмѣстѣ съ своимъ сыномъ, крошечнымъ мальчикомъ, одѣтымъ въ плисовую поддевочку, въ шляпѣ съ павлиньимъ перомъ.
Артисту много апплодировали; въ особенности неистовствовала, стучала ногами и звенѣла ножами по тарелкамъ сильно выпившая компанія человѣкъ въ семь-восемъ, сидѣвшая недалеко отъ насъ, за двумя сдвинутыми вмѣстѣ столами. Больше всего меня поразило блѣдное усталое лицо съ выпученными какими-то стеклянными глазами одного изъ нихъ.
— Онъ совсѣмъ больной, — невольно выговорилъ я.
— Будешь больной, когда попьешь изо дня въ день до четырехъ часовъ ночи. Такая ужъ служба у него, — отвѣтилъ Алексѣи Петровичъ.
— Какая такая служба?
— Довѣренный онъ… — Онъ назвалъ одну изъ крупныхъ фирмъ.
— Что же изъ того? — продолжалъ недоумѣвать я.
— Значитъ — пить долженъ. Вы порядковъ-то ярмарочныхъ не знаете видно. Настоящій покупатель безъ угощенія и товаръ записывать не будетъ. Ты сначала пропутайся съ нимъ три-четыре дня, да такъ его ублаготвори, чтобы чувствовалъ. Вѣдь вотъ они, навѣрно, ужъ въ двухъ-трехъ ресторанахъ побывали, — видите. готовы, а отсюда возьмутъ коляски да на откосъ, и непремѣнно съ дѣвицами.
Я дѣйствительно тогда не зналъ еще ярмарочныхъ порядковъ и искренно удивлялся.
— Но вѣдь это дорого стоитъ?
— Неужели вы думаете, онъ на свой счетъ? — смѣялся Алексѣй Петровичъ. Фирма отпускаетъ ему на представительство, то-есть, по просту говоря, на пропой двѣнадцать тысячъ, — вотъ вы и ухитритесь пропить ихъ въ мѣсяцъ съ чѣмъ-нибудь. Есть фирмы, которыя отчисляютъ на угощеніе покупателей на ярмаркѣ и двадцать тысячъ. Да непремѣнно и самъ пей, а то обидятся. А попробуй-ка вотъ съ такими попить, — указалъ онъ на сидѣвшихъ за тѣмъ столомъ, — это все сибиряки, напой-ка ихъ!
Видя, что я все еще не въ курсѣ, онъ продолжалъ:
— Попутаются такъ-то, а потомъ и товаръ записывать станутъ, и ужъ тутъ довѣренный пользуется. Ситчикъ, что изъ моды вышелъ, спуститъ, что вообще позалежалось запишетъ, уговоритъ процентиковъ на двадцать товару побольше взять, — однимъ словомъ, продаетъ не то, что нужно покупателю купить, а что нужно фирмѣ продать. И опять выпьютъ и расцѣлуются, довѣренный покупателя на пароходъ проводитъ — и ужъ, конечно, пріятели: на слѣдующую ярмарку, къ кому же, какъ не къ Ивану Ивановичу!
Столъ былъ уставленъ бутылками рейнъ-вейна и шампанскаго. Угощавшій довѣренный шепнулъ что-то лакею, и къ компаніи подошла женщина въ восточномъ костюмѣ, — одна изъ плясавшихъ «танцы живота». Мнѣ невольно пришлось услышать короткій діалогъ:
— Такъ въ отдѣльномъ кабинетѣ пятнадцать?
— Oui, monsieur. Пятнадцать рублей, — ломанымъ языкомъ отвѣтила женщина.
Компанія грузно поднялась и направилась къ дверямъ кабинета.
— Ну, теперь у нихъ пойдетъ сурьезное, — замѣтилъ Алексѣй Петровичъ, завистливыми глазами провожая пробиравшихся между столиками сибиряковъ.
На эстрадѣ стояла дебелая, значившаяся на афишѣ «фуроръ», и пѣла нѣмецкую шансонетку о своихъ приключеніяхъ съ прусскимъ лейтенантомъ. Она дѣлала подъ козырекъ, изображала всякія военныя экзерциціи, выпячивала грудь, какъ берлинскій офицеръ, но «фурора» не вышло и ее смѣнила француженка, которую афиша называла étoile. У француженки былъ маленькій голосокъ, но она такъ толково мимикой и тѣлодвиженіями дополняла то, на что не хватало голоса, что публика кричала bis и неистово хлопала; а когда на bis она спѣла еще шансонетку и въ заключеніе перевернулась на эстрадѣ вверхъ ногами, — восторгъ публики достигъ высшаго размѣра.
Потомъ на сценѣ плясали и что-то пѣли четверо загримированныхъ евреями; за ними слѣдовалъ кошачій дуэтъ, — кавалеръ и дама, одѣтые котомъ и кошкой, объяснялись другъ другу въ любви, и мяукали, и выли, и царапались, и въ особенности старались показать публикѣ свои хвосты; потомъ на эстрадѣ опять появился хоръ и пѣлъ: «Наша жизнь коротка», а изъ кабинета неслись дикіе, завывающіе звуки музыки «танцевъ живота».
— Вотъ будетъ игра! — оживленно заговорилъ Алексѣй Петровичъ, — Москва двинулась… Это ужъ сами пожаловали!
Въ залъ входили «сами». Ихъ сопровождалъ хозяинъ, метръ д’отель, почтительно выгибая спину, указывалъ глазами на освободившійся передъ сценой столикъ, но «сами» окинули лѣнивымъ, равнодушнымъ взглядомъ сидѣвшую въ залѣ публику и направились въ отдѣльный кабинетъ. За ними тотчасъ же двинулся весь хоръ и величественно проплыла премированная красавица.
— Я на минуточку, — не могъ утерпѣть Алексѣй Петровичъ. — Мнѣ съ Павломъ Степановичемъ поговорить надо… — И онъ юркнулъ въ кабинетъ вслѣдъ за красавицей.
Столики освобождались и снова занимались, публика мѣнялась, но главное ядро составляли такія же мужскія компаніи, какъ и та съ довѣреннымъ, которая сидѣла рядомъ съ нами. Въ центрѣ зала, вокругъ нѣсколькихъ столовъ размѣстилось большое общество купцовъ, судя по костюмамъ — пріѣзжихъ изъ глухого провинціальнаго угла, съ женами, взрослыми дочерьми и двумя маленькими дѣвочками. Они расположились совсѣмъ по-домашнему, громко смѣялись, стучали крышками чайниковъ; мужчины пили водку, дамы пригубливали другіе напитки, были очень веселы и съ большимъ интересомъ слѣдили за всѣмъ, что происходило на эстрадѣ. У стѣны за дальнимъ столикомъ сидѣлъ молодой красивый татаринъ, очевидно съ женой, — изъ-подъ низко спущенной на лобъ чадры виднѣлись черные сердитые женскіе глаза, на шеѣ горѣли крупные брилліанты. Татаринъ улыбался глазами и что-то говорилъ, указывая на эстраду, жена упорно отворачивалась и отвѣчала сердитыми односложными словами.
Въ углу два армянина вели жаркіе разговоры съ арфистками, а рядомъ съ ними нѣсколько сартовъ въ своихъ бѣлыхъ чалмахъ и пышныхъ халатахъ сидѣли, какъ истуканы.
Въ кабинетъ, занятый «самими», все ходили артисты; эстрада опустѣла, и публика начала волноваться. Нѣсколько инженеровъ, давно пировавшихъ у самой эстрады, шумно поднялись съ мѣстъ и демонстративно вышли изъ зала.
— Чортъ знаетъ что! — кричалъ одинъ изъ нихъ на метръ д’отеля, — помахали у васъ передъ носомъ сторублевой бумажкой — вы и ошалѣли…
Стали стучать ногами, вызывать хозяина; наконецъ, на эстрадѣ показалась пѣвица.
— Вотъ обратите вниманіе, — замѣтилъ докторъ. — Послушайте-ка.
На сценѣ стояла худая, съ блѣднымъ лицомъ молодая женщина. Она была одѣта въ какое-то странное безъ всякихъ украшеній темное длинное платье; прелестные черные волосы были распущены и закрывали ее всю. Съ необыкновеннымъ чувствомъ, чуднымъ меццо-сопрано она пѣла шубертовскій романсъ «Близка пора разлуки» и, несмотря на комедію переодѣванья, она производила такое сильное впечатлѣніе и была такъ трогательна и такъ странна въ этомъ кабакѣ, — въ этомъ гомонѣ пьяныхъ голосовъ и скабрезныхъ словъ, что я невольно сказалъ:
— Въ этомъ есть что-то трагическое!
— Да, трагическое, — задумчиво сказалъ докторъ, — въ такихъ мамонахъ, — онъ обвелъ глазами залъ, — много трагическаго элемента… Вѣдь вотъ, эта пѣвица консерваторію окончила, въ оперѣ должна была пѣть, будущность предсказывали и — видите: на нижегородской ярмаркѣ очутилась.
И на мой недоумѣвающій взглядъ онъ продолжалъ:
— Мерзавецъ одинъ окрутилъ ее. Пьетъ она очень много, и все коньякъ… Сдѣлайте милость, она и такія штуки поетъ, что мужчинѣ стыдно станетъ, а набѣжитъ минутка и споетъ что-нибудь въ родѣ нынѣшняго. Да одна ли она!..
Старичокъ воодушевился.
— Вотъ актеръ этотъ, что мужика-то ломалъ… Тоже вѣдь извѣстность. Первый любовникъ, — Гамлета игралъ, Чацкаго, а теперь съ сынишкой трепака откалываетъ. А эти арфистки… кого, кого тутъ нѣтъ! копните только… Я много лѣчилъ ихъ. Тутъ столько трагедій. И потомъ странныя натуры встрѣчаются… Со мной какой случай на-дняхъ былъ, — продолжалъ разсказчикъ. — Подходитъ ко мнѣ вотъ здѣсь же арфистка одна, изъ замѣтныхъ; я немножко зналъ ее, лѣчилъ отъ инфлуэнціи. «Какъ вы думаете, докторъ, — спрашиваетъ, — возьмутъ меня въ холерный госпиталь?» — Захвораете, такъ разумѣется возьмутъ, — смѣюсь я. «Я, говоритъ, за больными хочу ухаживать». — Думаю, фокусничаетъ, порисоваться хочетъ. — Сдѣлайте одолженіе, говорю, охотниковъ на это не очень много. «А какъ это сдѣлать?» — Какъ сдѣлать? Сходите, да заявите, — вотъ и все. Указалъ ей и забылъ потомъ про разговоръ. Только пріѣзжаю какъ-то въ госпиталь, — просили справиться объ одномъ больномъ, — встрѣчаетъ сидѣлка — и не узналъ даже сначала, — самая эта арфистка. Вотъ вы и смотрите. Всю холеру работала, и вѣдь хозяйка и платьишки удержала за неустойку… Всего насмотрѣлся я тутъ на ярмаркѣ, — закончилъ докторъ.
— Ну что, Алексѣй Петровичъ, жарко тамъ?
— Тепленько…
Алексѣй Петровичъ вернулся красный и возбужденный.
— Представьте, — разсказывалъ онъ, — крюшонъ сдѣлали и стали бросать въ него сторублевыя бумажки… Ну, — говорятъ, — стерлядки, ловите! Арфистки и бросились. Потѣха была! А Павелъ Степановичъ своей кралѣ гурьевскую кашку заказалъ въ три тысячи.
— Что же, изъ жемчуга, что ли? — спросилъ докторъ.
— Въ этомъ родѣ… Принесли ей порцію гурьевской кашки, она ѣла, ѣла, а потомъ и зацѣпила ложкой за что-то. Вынимаетъ, а на днѣ-то красная коробочка оказалась съ брилліантовой брошкой. И дѣвчонка такъ-себѣ. Вотъ запѣваетъ-то.
Приди, приди ко мнѣ скорѣй,
Прижмись къ груди моей сильнѣй —
несся изъ кабинета нѣжный, дрожащій голосокъ.
— Да вѣдь она совсѣмъ дѣвочка! — невольно выговорилъ я, вспоминая худенькую, несложившуюся фигуру солистки, дѣтскимъ голосомъ увѣрявшей ярмарочную публику, что «праздникомъ свѣтлымъ вся жизнь передъ нею».
— Ей уже шестнадцать, — возразилъ Алексѣй Петровичъ, — не знаю, выгоритъ ли дѣло у Павла Степановича. Въ азартъ вошелъ, шестьдесятъ тысячъ уже даетъ, а отецъ проситъ сто.
И я, и докторъ въ первую минуту не поняли.
— Какъ отецъ проситъ? Какой отецъ?
— Ея отецъ, дѣвчонки то… Видѣли — въ хорѣ, толстый такой…
— И онъ продаетъ дочь?
— Такъ вѣдь онъ не для себя же. Мнѣ, говоритъ, ничего не надо, только купите домъ на ея имя въ сто тысячъ. А Павелъ Степановичъ на шестидесяти уперся. Вотъ и не сойдутся.
— А дочь-то? — допытывается докторъ.
— Да вѣдь все равно пропадать-то, — убѣждалъ Алексѣй Петровичъ. — Сами посудите — въ такой жизни развѣ убережется. Нынче бокальчикъ шампанскаго, завтра рюмочку ликерцу, нынче Павелъ Степанычъ, а завтра Степанъ Павлычъ…
На эстрадѣ снова ломался и плясалъ трепака старый актеръ, мяукали и царапались кошки, маршировала фуроръ-нѣмка и étoile-француженка стояла вверхъ ногами; но намъ надоѣло смотрѣть, и мы слушали Алексѣя Петровича, который разсказывалъ подробности послѣдней новости, облетѣвшей ярмарку, новости о томъ, какъ купецъ зарѣзалъ арфистку.
— Вотъ изъ этой самой гостиницы… Да вы, вѣроятно, видѣли, — обратился онъ ко мнѣ, — бѣленькая она такая… еще малороссійскій танецъ плясала. И его, быть можетъ, замѣтили, — вотъ тутъ всякій вечеръ сидѣлъ, — онъ указалъ на столикъ у двери въ проходѣ, по которому гуляли арфистки.
Я отлично замѣтилъ его, и онъ очень интересовалъ меня. Одно время мнѣ довольно часто приходилось посѣщать эту гостиницу, и всякій разъ на одномъ и томъ же мѣстѣ сидѣлъ молодой человѣкъ въ старомодномъ темномъ пиджакѣ и въ жилеткѣ, застегнутой до самой шеи. Тронутое оспой худое лицо съ еле пробивающимися темными усами и бородкой, строгое, какое-то молитвенное лицо, съ тяжелымъ взглядомъ глубоко посаженныхъ глазъ — оно рѣзко выдѣлялось на фонѣ ярмарочнаго разгула. Предъ нимъ всегда стояла откупоренная бутылка пива, до которой, очевидно, онъ не дотрогивался. Вспомнилась и она, дѣйствительно «бѣленькая», — смѣющееся молодое личико въ рамкѣ бѣлокурыхъ вьющихся волосъ, съ вздернутымъ носикомъ, пунцовыми губами и бойкими задорными глазами. Она ходила въ малороссійскомъ костюмѣ, вся увѣшанная лентами, со множествомъ бусъ на открытой шеѣ, въ расшитой сорочкѣ и яркой пестрой плахтѣ.
Когда она танцовала, ленты вились во всѣ стороны, бусы звенѣли, бѣлокурые волосы развѣвались, и вся она, молоденькая и смѣющаяся, вертѣлась, какъ какое-то пестрое веселое облако, и всегда возбуждала восторгъ публики. А еще болѣе она была знаменита въ отдѣльныхъ кабинетахъ своей манерой говорить, съ видомъ ничего не понимающей институтки, самыя грязныя циничныя вещи.
Иногда она подсаживалась къ одинокому молодому человѣку, и я наблюдалъ, какъ онъ съ угрюмой настойчивостью говорилъ ей что-то, а она смѣялась ему въ лицо, высовывала языкъ и дѣлала носъ, а одинъ разъ, проходя мимо, ущипнула его и со словомъ «злючка», уѣхала съ какимъ-то гостемъ.
— Онъ изъ N*… — Алексѣй Петровичъ назвалъ одинъ изъ волжскихъ городовъ, — извѣстная фирма, съ отцомъ-то его я пріятель былъ. Въ прошломъ году померъ. Веселый былъ мужикъ — хоть и по старой вѣрѣ, а закатится на ярмарку, и сигарочку рублевую любилъ, и бифштексикъ въ середу, и стерлядокъ-то этихъ, что въ кабинетахъ сторублевки ловятъ, одобрялъ. Дома его въ струнѣ держали: жена у него, мать этого-то, король-баба, воевода, на всю округу извѣстна… Вотъ вы не бывали въ такихъ домахъ, — оживился разсказчикъ, — просто, знаете, у нихъ жуть брала. Домъ длинный, темный этакій, комнатъ много, всѣ въ рядъ, и въ каждой дѣвушки за пяльцами; бѣлые платочки низко на лобъ спущены, блѣдныя всѣ такія. Тишь въ комнатахъ, кажется, никогда тамъ смѣху не могло быть. Бывало, пройдешь изъ кабинета черезъ комнаты, и не оглянутся, развѣ вздохнетъ кто. А сама молчитъ все, только, бывало, бровью поведетъ и промолвитъ: «Иванъ Алексѣичъ!» — и нѣтъ Ивана Алексѣича. Старухи около нея старыя, злыя, заборъ высокій, до второго этажа хваталъ, гвоздями убитъ, собаки на цѣпяхъ, словно львы, садъ огромный, темный, къ самой рѣкѣ спускался. Сына она ни на шагъ отъ себя не отпускала, одинъ онъ у нея. Все посты, да моленья, да стоянія, да скиты, да странники, — и вышелъ — вылитая мать, и обличіемъ, и характеромъ. Молчитъ все, каменный человѣкъ, дѣло сразу повелъ въ полномъ видѣ, служащихъ вотъ какъ подтянулъ. Въ первый разъ на ярмарку пріѣхалъ, вотъ его и захлестнула бѣленькая-то. Все уговаривалъ: «брось, не путайся»… А она ему: «Что я съ тобой, чертушкой, дѣлать-то буду?» Замужъ взять предлагалъ. Ну и пырнулъ. Да ничего, легонько, — закончилъ Алексѣй Петровичъ, — вырвалась она. Слышалъ, миромъ у нихъ дѣло кончится.
Было поздно, залъ пустѣлъ. Я собирался уходить, когда двери кабинета съ шумомъ распахнулись, и оттуда выскочила толпа арфистокъ. Впереди, откинувши голову назадъ и блестя сѣрыми влажными глазами, какая-то дикая и изступленная, неслась въ безумной пляскѣ и выкрикивала: «Караулъ! караулъ! охъ, разбой, разбой, сударыни мои!..» Груша Тамбовка, которую я не сразу узналъ въ началѣ вечера. Это было что-то отчаянное, какая-то безумная вакханалія. Разбрасывая руками стулья, встрѣчавшіеся на пути, она неслась между столиками, увлекая за собою толпу полупьяныхъ арфистокъ, заламывала руки надъ головой, и дикіе окрики рѣзкаго контральто смѣшивались съ охрипшими полупьяными голосами хора. Публика встала съ своихъ мѣстъ и съ жаднымъ любопытствомъ слѣдила за тонкой гибкой фигурой, безумно плясавшей въ дальнемъ концѣ зала, а въ дверяхъ кабинета стояли четыре господина, съ красными, пьяными лицами, и хохотали на все зало.
Какъ тихи усталыя августовскія ночи! Какое высокое, какое звѣздное небо! Городъ заснулъ… Какъ звѣзды свѣтятся, огоньки городскихъ домовъ, разбросанныхъ по темной горѣ, мерцающими звѣздами дрожатъ и качаются огни фонарей на судовыхъ мачтахъ, темнымъ лѣсомъ протянувшихся по Окѣ и Волгѣ, куда только достаетъ глазъ. Чуть журчитъ вода, бьющаяся о барки моста, неяснымъ шумомъ доносится плескъ веселъ плывущей лодки, тяжело и глухо прогудѣлъ пароходъ, а тамъ, далеко, кто-то переговаривается въ рупоръ на баржахъ, словно аукаются голоса въ глубинѣ лѣса…
Пожаромъ горитъ ярмарка. Бѣлымъ свѣтлымъ куполомъ стоитъ надъ ней свѣтъ электрическихъ фонарей, гремятъ коляски, гулъ идетъ изъ открытыхъ оконъ трактировъ и изрѣдка къ сонной рѣкѣ донесется, какъ раздирающій вопль: «Караулъ! Караулъ! Охъ разбой, разбой, разбой!»