СОЧИНЕНІЙ
Ѳ. М. PѢШЕТНИКОВА
ВЪ ДВУХЪ ТОМАХЪ.
ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
А. М. СКАБИЧЕВСКАГО.
Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій Ѳ. М. Pѣшетникова, составленной П. В. Быковымъ.
ТОМЪ ВТОРОЙ.
Цѣна за два тома — 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплетѣ 4 руб. 50 коп.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ № 2.
Ярмарка въ еврейскомъ городѣ.
правитьУтро. Небо заволокло тучами. Дуетъ съ сѣверозапада холодный вѣтеръ. Шоссе покрыто грязью.
Изъ крѣпости на шоссе то-и-дѣло или выѣзжаютъ на телѣгахъ, запряженныхъ парою воловъ, крестьяне въ длинныхъ волосахъ, въ мѣховыхъ горшкообразныхъ шапкахъ, въ бѣлыхъ, сомнительной чистоты, рубахахъ съ широкими воротничками, въ сѣрыхъ и коричневыхъ зипунахъ съ кожаными обшлагами и мѣховыми воротниками, съ кожаными сумками на боку или спинѣ, въ которыхъ хранятся билеты на свободный проѣздъ черезъ черту границы царства польскаго съ внутренними губерніями, паспорты и т. п. бумаги, женщины въ длинныхъ бѣлыхъ или синихъ рубахахъ, или въ сѣрыхъ и коричневыхъ зипунахъ, нѣкоторыя въ лаптяхъ, нѣкоторыя въ большихъ мужскихъ сапогахъ, съ обвязанными холстомъ головами на подобіе кокошниковъ, такъ что концы холста болтаются до пятъ, дѣвицы съ распущенными волосами, частію босыя, мальчики, всѣ эти люди, сидя въ телѣгахъ или идя позади ихъ, оглашая воздухъ восклицаніями: га! гуа! нью! погоняютъ впереди себя коровъ, воловъ, козловъ и телятъ. Кромѣ этихъ восклицацій, разговоровъ не слышно; всѣ взрослые сосредоточенно смотрятъ то на тощихъ животныхъ, то впередъ, какъ будто что-то соображая, а если и заговорятъ, то изъ этихъ разговоровъ тотчасъ дѣлается понятно, что они ѣдутъ и идутъ на ярмарку, главный предметъ которой есть скотъ.
Много прошло и проѣхало крестьянъ со скотомъ; много навстрѣчу имъ и солдатъ, идущихъ въ крѣпость, попалось, и повидимому ни тѣ, ни другіе, то-есть ни крестьяне и ни солдаты, не обращали вниманія другъ на друга. Но вотъ идетъ женщина въ ваточномъ пальто, крытомъ чернымъ сукномъ, съ платкомъ на головѣ, въ ситцевомъ короткомъ платьѣ и босая. Держа въ правой рукѣ хворостину, она подпрыгиваетъ къ рыжей тощей коровенкѣ, которой, такъ и кажется, что жить осталось уже немного дней. Женщина эта уже пожилая; на лицѣ ея отражается и болѣзнь и истощеніе; но ея ходьбѣ замѣтно, что она готова бы была хоть немножко присѣсть; но несмотря на это она употребляетъ всѣ силы, чтобы ей ни на шагъ не отстать отъ коровы. Она идетъ молча и даже не отвѣчаетъ на болтовню идущаго или впереди или позади ея юноши 18 лѣтъ, въ длинномъ зеленаго цвѣта сюртукѣ, въ фуражкѣ похожей на чайникъ, съ пуговкой на маковкѣ, въ триковыхъ брюкахъ, засученныхъ на вершокъ выше колѣнъ. Этотъ молодой человѣкъ, держа въ правой рукѣ тоненькую палочку то-и-дѣло старается ударить коровенку, какъ только та немножко поотстанетъ. Вдругъ молодой человѣкъ остановился.
— Мамо! Я отдохну, — сказалъ онъ.
Женщина остановилась, взглянула на него сердито, взмахнула хворостинкой и охриплымъ голосомъ сказала:
— Стыдись! и стала догонять коровенку, которая, помахивая хвостомъ и понуривъ голову, шла не торопясь и покачиваясь изъ стороны въ сторону. Молодой человѣкъ постоялъ нѣсколько минутъ на одномъ мѣстѣ, глядя на то, какъ грязь съ каждымъ шагомъ пристаетъ къ непокрытымъ ногамъ его матери, и медленно пошелъ къ ней. Вдругъ ѣхавшій въ телѣгѣ крестьянинъ сталъ драть витнемъ коровенку за то, что она мѣшала итти его воламъ, такъ какъ женщина и коровенка ея шли посерединѣ шоссе; молодой человѣкъ подбѣжалъ къ телѣгѣ и ударилъ палкой одного вола. Завязалась брань: крестьянинъ обзывалъ молодого человѣка полякомъ и поганой шляхтой, молодой человѣкъ — разбойникомъ, но скоро пѣшіе отстали, и мать съ сыномъ попрежнему шли молча то рядомъ, то отставая, то перестигая другъ друга. Наконецъ женщина, какъ видно, не утерпѣла и проговорила.
— Всѣ они на насъ. Ну чѣмъ ему корова надоѣла? проклятые!
— И хочется тебѣ, мама, итти. Продала бы и тамъ.
— Молчи: я больше твоего знаю.
И они опять замолчали.
Остановилась корова: сынъ ударилъ ее по ребрамъ. Мать вдругъ подскочила къ сыну и ударила его рукой по щекѣ такъ, что онъ отшатнулся и, ступивши одной ногой въ яму, забрызгалъ грязью правый бокъ своего сюртука.
— За что ты ее бьешь-то, собака! тебя бы вмѣсто ея продать.
— Мамо!
— Молчи.
— Какую корову-то продаешь! кто ее купитъ? — крикнулъ съ сердцемъ сынъ.
— Правда, правда. Въ полиціи вѣрно мало сиживала, — подхватилъ одинъ изъ солдатъ, шедшихъ недалеко отъ нихъ въ городъ.
Женщина оглянулась, посмотрѣла на обѣ стороны.
— Что глядишь-то! нѣшто продаютъ такихъ коровъ? — сказалъ одинъ солдатъ.
— Тебя не спросятъ, крапива! — сказалъ сынъ негромко и перешелъ на другую сторону отъ солдатъ.
Солдаты засмѣялись.
— Что тетка, али послѣдняя коровенка-то? — спросилъ опять солдатъ женщину.
Женщина промолчала. Солдаты стали надоѣдать ей и сыну, который, чтобы отдѣлаться отъ нихъ, вдругъ сказалъ:
— Мы дворяне.
Солдаты захохотали, а женщина съ презрѣніемъ посмотрѣла на сына.
Скоро вошли въ городъ, а черезъ часъ и на ярморочную площадь.
На большой площади, за городомъ, около рва, большое движете. Полиціанты то-и-дѣло раздвигаютъ народъ въ ряды, т. е. отводятъ мѣста торгующимъ скотомъ. Устанавливаются въ ряды телѣги, быки, коровы, лошади, телята, козы. Крики, брань изъ-за мѣстъ не умолкаютъ.
— Ты куда встала? пошла дальше! — кричитъ русинъ полькѣ.
— Нехай, тутъ можно.
— Иди прочь, наше мѣсто куплено.
— Мы сами купили! — кричитъ сынъ польки.
— Что кричать? гнать ее надо!
Является полиціантъ. Проситъ деньги за мѣсто. Полька говоритъ, что у нея денегъ нѣтъ; ее гонятъ ко рву, при крикахъ торгашей русиновъ и евреевъ, толкущихся безъ скота и вещей.
Женщина стала ко рву. Около нея не было телѣгъ, и ей пришлось стоять. Но она гладитъ корову, говоря: о! моя кохана! Торгъ еще не начинался, потому что то-и-дѣло на площадяхъ прибываютъ новые торгаши со скотомъ. Является больше и больше евреевъ и евреекъ, частію со своими козами, свиньями, быками, взятыми подъ залогъ денегъ у крестьянъ; частію съ хлѣбомъ, пивомъ, медомъ и квасомъ; первые то-и-дѣло выбираютъ видныя мѣста, вторыя усаживаются въ подвижныя лавочки. Являются продавцы косъ, чашекъ и ложекъ деревянныхъ, простой работы и огромныхъ размѣровъ.
Еврей гонитъ четырехъ коровъ и пару воловъ.
— Куда ты, собачья морда, прешь! развѣ велѣно помногу продавать, — кричитъ полиціантъ и дергаетъ еврея за кафтанъ.
Еврей улыбается и одной рукой крутитъ лѣвый пейсикъ для приданія себѣ достоинства и идетъ дальше.
— Тебѣ говорятъ? ты постой, не уйдешь.
— А что пану нужно? — говоритъ еврей недовольно, тономъ праваго человѣка, растягивая послѣднее слово.
— Чьи коровы-то?
— Чьи коровы?
— Да, говори.
— А что панъ держитъ? что пану нужно?! — говоритъ недовольно еврей; глаза его сверкаютъ.
Полиціантъ, не зная, къ чему придраться, говоритъ:
— На коммисію взялъ?
— Свои. Своими каждую ярмарку торгую. Панъ полицмейстеръ самъ покупалъ… потомъ, подойдя къ полиціанту, онъ шопотомъ что-то проговорилъ ему, тотъ улыбнулся, покачалъ головой и пошелъ къ одной телѣгѣ, изъ которой женщина вытаскивала маленькаго теленка.
— Пошла туда! вонъ куда! и полиціантъ указалъ рукой.
Женщина поглядѣла, утерлась ладонью и спустила на землю теленка.
— Кому говорю?
Женщина молчитъ.
— Ткни ее, — говоритъ еврей.
— Она, панъ, нѣмая, — говоритъ сосѣдъ женщины.
— Пошелъ ты! — гонитъ полиціантъ сосѣда.
— Это для жида! провалюсь, не пойду. Онъ у помѣщика взялъ быковъ… быки ужъ проданы… знаемъ! — кричатъ русины.
Еврей начинаетъ ругаться съ русиномъ и отходитъ дальше.
Десятый часъ. Покупателей нѣтъ. Торговцы со скотомъ ежеминутно прибываютъ. Въ серединѣ площади становится тѣсно. Число полиціантовъ увеличивается.
— Станьте ровнѣй! полицеймейстеръ идетъ! — кричатъ полиціанты. Торговцы дѣлаютъ движеніе или показываютъ видъ, что они готовы хоть на губернатора смотрѣть, но по лицамъ ихъ пробѣгаетъ боязнь, потому-что отъ взгляда начальства зависѣло счастіе или несчастіе: могутъ къ чему-нибудь придраться, прогнать съ ярмарки и т. п.
Идутъ пара полиціантовъ, за ними писарь съ кокардой на фуражкѣ. Писарь этотъ изъ внутреннихъ губерній.
— Одна!
— Другая! — говорятъ полиціанты писарю.
Писарь ставитъ на мѣстѣ палочки.
— Это онъ что же пишетъ? — спрашиваетъ крестьянинъ сосѣда.
— Господь его вѣдаетъ. Надо кошель растрясать; онъ полицеймейстеръ.
— А намѣстникъ на что?
— Мы посмотримъ, будетъ ли евреевъ описывать?
— Будутъ спрашивать — молчи, скажемъ: глухъ.
Полиціантъ и писарь дошли до подвижной лавочки и остановились.
— Чѣмъ торгуешь? — спросилъ писарь еврейку.
— Квасомъ, панъ.
— Свидѣтельство!
— Ай, панъ, свидѣтельство полиціантъ взялъ. Прошу, панъ, присѣсть.
— Ладно, угощай.
Еврейка нацѣдила въ стаканъ изъ боченка, находящагося подъ столомъ, бѣловатой жидкости, поставила на столъ тарелку съ маринованной щукой.
— Отлично вы маринуете. У насъ, въ Саратовской губерніи, и понятія не имѣютъ… Ну, съ ярмаркой!
За писаремъ выпили и закусили полиціанты.
— А панъ полицместеръ будетъ? — спросила еврейка.
— Нѣтъ… можетъ, послѣ. А ты смотри, водку-то храни въ куточкѣ (въ углу).
— О! не сомнѣвайся панъ… неужели я… и еврейка дала два злоты писарю.
Писарь поблагодарилъ и пошелъ дальше, по направленію къ дому, на стѣнѣ котораго навѣшаны фуражки и около котораго лавочка съ надписью «заезждій домъ».
Снуютъ евреи въ длинныхъ камлотовыхъ, плисовыхъ и суконныхъ кафтанахъ, со стриженными затылками, съ пейсиками.
— Сколько стоитъ быкъ?
— Двадцать семь.
— Э-е.
И еврей осматриваетъ быка.
— Бери пятнадцать, безъ разговору.
— Двадцать семь.
— Дуракъ! кромѣ евреевъ никто не купитъ.
— И не продамъ.
Подходитъ еврей къ полькѣ и осматриваетъ молча корову.
— У кого, пани, купила?
Полька удивляется и объявляетъ, что корова у нея жила пять лѣтъ.
— Изъ-подъ Крестовъ?
— Рижицъ.
— Худая, пани, едва ли продашь. На колотье и кацапы — русскіе не возьмутъ.
— Тебѣ что надо-то? — вспылила полька.
— А сколько бы ты, пани, взяла?
— Это дѣло мое… двадцать пять.
Еврей захохоталъ.
Въ это время пришелъ сынъ польки и сказалъ ей, почемъ продаютъ на ярмаркѣ коровъ. Ниже двадцати рублей нѣтъ ни одной коровы.
— Да я тебѣ бы и за тридцать не продала, — сказала полька еврею.
— Ой, пани, никто тебѣ не дастъ этой цѣны. Вспомнишь мое правое слово… мнѣ твою корову не купить, я только говорю, что здѣсь, у логу, тебѣ и совсѣмъ ея не продать, хоть сколько ты ее ни гладь и ни ласкай.
— Развѣ я виновата?
— Знаю… А я за два злоты уступлю тебѣ свое мѣсто.
Торгъ состоялся на одномъ злотѣ, и честный еврей привелъ польку на видное мѣсто, въ пространство еще никѣмъ не занятое.
Еврей ушелъ.
Начали являться покупатели.
Подходитъ къ полькѣ старушка-еврейка. Поглядѣвъ на корову минутъ пять, она вдругъ спросила ее:
— Безъ теленка?
— Да.
— Купи моего.
— Не на что.
— Безъ теленка не купятъ, а у меня одинъ есть еще… тотъ лишній. Купи.
— Нѣтъ, не надо.
Однако еврейка уговорила польку взять у нея теленка, съ тѣмъ однако же условіемъ, что теленокъ будетъ находиться при коровѣ польки и за это полька должна будетъ, въ случаѣ не-продажи его, заплатить еврейкѣ двадцать грошей.
Недалеко отъ польки, вокругъ одного рыжеволосаго съ обожженнымъ лицомъ русина, собралась толпа народа.
Гвалтъ.
— Я далъ вести быка Якову Клюквѣ… Разберите, коханые мои, всю правду…
— Укралъ быка!
— Въ полицію его!
— Сличные мои! мой быкъ-то… на лѣвомъ боку полоска есть!
— Въ полицію!
— Что за крикъ! въ чемъ дѣло? — спрашиваетъ подошедшій квартальный.
Разобрать изъ криковъ ничего нельзя: одинъ говоритъ, что быка этотъ мужикъ нарочно сюда сховалъ (спряталъ), чтобы продать его, другой — что ему нужно морду набить и т. п.
— Молчать! тише!! говори, мужикъ: гдѣ ты взялъ быка?
— Я… ваше благородье, панъ милостивый… — И мужикъ кинулся въ ноги квартальному.
— Въ полицію! — кричатъ евреи.
— Нѣтъ, панъ начальникъ, выслушай. Еврей укралъ быка! — кричитъ вдругъ слѣзшій съ одной телѣги русинъ, до сихъ поръ не принимавшій никакого участія въ спорѣ. За нимъ послышались голоса другихъ русиновъ: — еврей! еврей быка у Ивана Ниськи укралъ.
Крики увеличились. Сбѣжались евреи. Евреи кричали съ ожесточеніемъ и требовали суда; русины защищали своего товарища, который никакъ не могъ разсказать исторіи съ быкомъ, потому что ему не давали.
— Будьте вы прокляты, дьяволы! вотъ народецъ! — кричитъ квартальный, который въ этомъ гвалтѣ ничего не можетъ разобрать. — Полиціанты! — кричитъ наконецъ квартальный, стиснутый народомъ.
— Заразъ! — кричитъ одинъ еврей и идетъ изъ толпы.
— Держи его! онъ вѣдь быка-то укралъ! — кричитъ русинъ съ телѣги.
Вызвавшійся еврей поднимаетъ кулакъ и бѣжитъ дальше.
— Уйдетъ! держите! — кричатъ русины.
Еврея схватываютъ и приводятъ къ квартальному.
— Ты куда побѣжалъ-то?! какъ тебя зовутъ? — спрашиваетъ квартальный еврея.
— Я ничего панъ, — я за полиціантомъ.
— Вотъ говорятъ, что ты взялъ быка! гдѣ ты его взялъ?
— Ничего не знаю.
— Ой, вретъ… я далъ быка Якову Клюквѣ, потому самъ не поспѣлъ съ нимъ, самъ кладь везъ… его же отецъ подряжалъ меня… Яковъ Клюква ночевалъ въ мѣстечкѣ, у него на квартирѣ.
— Это точно, я и купилъ у него быка, — сказалъ еврей.
— Вретъ, вретъ! мошенникъ! — кричитъ русинъ.
— Гдѣ Яковъ Клюква?
— Онъ тамъ.
— Пойдемте къ нему.
— Какъ же намъ итти, намъ нельзя: быки, коровы…
Желающихъ итти къ Якову Клюквѣ никого не нашлось; всѣ отговаривались тѣмъ, что имъ нельзя итти. Пришлось посылать за нимъ.
По разспросамъ оказалось, что Яковъ Клюква дѣйствительно ночевалъ въ мѣстечкѣ на постояломъ дворѣ у еврейки Верки Дворниной, и Гиршу Дворнина, мужа ея, онъ не видалъ. Утромъ Верка сказала ему, что передъ свѣтомъ заходилъ Ванька Писька и будилъ его, Якова, только не могъ добудиться его, потому-что онъ былъ пьянъ и поэтому быка увелъ. Яковъ сталъ сомнѣваться и искать хозяина, но не нашелъ и, думая, что Верка говоритъ правду, повелъ своихъ быковъ на ярмарку и тамъ встрѣтилъ Гиршу съ быкомъ Ваньки; спрашиваетъ онъ Гиршу: зачѣмъ онъ увелъ быка? Гирша сказалъ: тебѣ Ванька велѣлъ быка вести ко мнѣ, потому что онъ мнѣ долженъ и показалъ мнѣ, Якову, росписку.
— Ай-ай! русинъ дуракъ! быка продалъ и назадъ беретъ! говоритъ, что еврей воръ! — смѣялись еврей.
— За что я тебѣ долженъ?
— За сѣно! за овесъ! Это что!! — и Гирша Дворнинъ досталъ изъ-за пазухи записку, которую и подалъ квартальному, говоря: — читайте, ваше благородье. Онъ говоритъ, что я воръ! Посмотрите, кто воръ?
Квартальный повертѣлъ росписку и отдалъ назадъ.
— Отдайте же, панъ милостивый, быка, — вопитъ Ванька Писька.
Опять гвалтъ. За еврея стали заступаться евреи, говоря, что если ужъ мужики не станутъ платить долговъ — евреямъ совсѣмъ житья не будетъ. И такъ ихъ чиновники надуютъ на сотни рублей.
— Идите въ полицію! — крикнулъ квартальный.
— Да, въ полицію! Всѣхъ въ полицію, — закричали евреи.
— Ваше благородіе! помилуйте, ярмарка…
— Въ такомъ случаѣ пусть Иванъ Писька продаетъ быка, а деньги по роспискѣ заплотитъ послѣ, — рѣшилъ квартальный и ушелъ.
Гвалтъ увеличился. Евреи стали отнимать отъ русина быка, за русина заступились товарищи. Началась драка, которую розняли полиціанты, и Гиршу съ Иваномъ Писькой повели въ полицію, но черезъ полчаса Писька вернулся съ торжествующимъ видомъ, говоря, что жидъ ничего не взялъ, и быкъ теперь не ускользнетъ ужъ отъ него.
Являются покупатели, но торгаши дорожатся. Такъ коровы стоятъ отъ 15 до 40 руб., быки 17, 25 и 30 руб., лошади 20, 25 и 40 руб.
Передъ телѣгой стоитъ жена унтеръ-офицера. Оглядѣвъ корову со всѣхъ сторонъ, она спрашиваетъ.
— Давно отелилась?
— Передъ праздникомъ.
— Ахъ, какъ ты врешь! Развѣ я не вижу по вымю-то?
Крестьянка божится.
— И за такую тощую коровенку, просишь 28!.. Ну-ко?! — и унтеръ-офицерша показываетъ коровѣ ломоть хлѣба. Корова разѣваетъ ротъ и идетъ къ унтеръ-офицершѣ.
— Что, корову смотрите? А кажется… — спрашиваетъ унтеръ-офицершу чиновница.
Унтеръ-офицерша дѣлаетъ знакъ, чтобы чиновница молчала.
— Много ли молока-то даетъ? — спрашиваетъ унтеръ-офицерша.
— Четыре гарнца.
— А сколько просишь? — спрашиваетъ чиновница.
— Двадцать девять.
— Какъ дорого!.. Совсѣмъ нынѣ все подорожало. И отчего это? — обращается чиновница къ унтеръ-офицершѣ.
— Солдатъ много. Ну, такъ двадцать!
— Позвольте я посмотрю!.. — говоритъ чиновница и лѣзетъ къ коровѣ.
— Бодается… подальше, — говоритъ унтеръ-офицерша.
— Ничего.
— Такъ ты говоришь двадцать шесть? — спрашиваетъ чиновница крестьянку.
— Позвольте… я раньше васъ, — замѣчаетъ недовольно унтеръ-офицерша.
— Извините… ярмарка для всѣхъ.
— Только не для васъ.
— Ахъ, какая ты грубіянка!.. Вотъ и видно польку.
— Ахъ, какая вы невѣжа… Послушай, мужичка, бери двадцать?
— Я даю двадцать одинъ, — говоритъ съ азартомъ чиновница.
— Хорошо, пусть за вами. Можете покупать: — отличная корова!.. На вымя-то посмотрите! — и унтеръ-офицерша уходитъ.
Чиновница торгуетъ корову, но даетъ только семнадцать рублей, идетъ дальше и натыкается на ту же самую унтеръ-офицершу, которая покупала корову. Унтеръ-офицерша продаетъ свою корову.
Около нея стоятъ двѣ женщины: одна писарша, другая бухгалтерша.
— И какъ вамъ, Катерина Васильевна, не жаль свою корову продавать! — говоритъ писарша.
— Что дѣлать! Мужа переводятъ.
— Скажите!!
— Эти переводы бѣда: нескоро распродашь, — говоритъ бухгалтерша.
— А вы свою не продали?
— Продаю: прошу тридцать, даютъ двадцать.
— Ну, да и плоховата коровка-то.
— О, пани, какъ вы ошибаетесь… Вотъ ужъ ваша-то!
— Моя что! Доходы нынче плохи… Вѣдь намъ евреи не даютъ за подряды, какъ вашему мужу…
Бухгалтерша уходитъ. Унтеръ-офицерша и писарша хохочутъ. Подходитъ крестьянинъ, смотритъ корову унтеръ-офицерши и покупаетъ ее за восемнадцать руб.
— Смотри, не обманывай! — говоритъ онъ, отдавая деньги.
Унтеръ-офицерша идетъ къ той крестьянкѣ, у которой раньше хотѣла купить корову.
— Ну, такъ двадцать?
— Двадцать пять.
Унтеръ-офицерша покупаетъ за двадцать два рубля, погоняетъ корову и становится на самое видное мѣсто, сунувъ предварительно въ руку полиціанта что-то. Здѣсь она продаетъ корову за тридцать рублей.
Полдень. Ярмарка въ разгарѣ. Весь праздничный людъ пришелъ на ярмарку: кто посмотрѣть на ярмарку, кто пива выпить, кто прицѣниться. Вся площадь полна говора, криковъ, разныхъ возглашеній. Начинаютъ покупать коровъ, лошадей, быковъ. Идетъ мѣна.
— Сличный! Тридцать пудовъ возитъ! — говоритъ крестьянинъ, гладя быка.
— И мой… Ну? Бери!
— Пять рублей дай придачи.
— Бери.
Мѣна произошла. Давшій придачи ушелъ.
— Савелій, обмѣнялъ?
— Го-то!.. О, коханый! — гладя быка любуется крестьянинъ.
— Что ты слѣпъ? гляди, нога-то драная!
Крестьянинъ осматриваетъ быка, заставляетъ его итти, быкъ хромаетъ.
Крестьяне смѣются.
— Ахъ, будь онъ проклятъ! А вѣдь я какого промѣнялъ-то.
— Ищи теперь его!
— Ахъ, бѣда! Крестьянинъ пошелъ разыскивать обманщика.
Въ другомъ мѣстѣ крестьянинъ, продавъ пару быковъ, купилъ лошадь у еврея. Лошадь стояла съ часъ и вдругъ упала. Крестьянинъ ее и палкой тыкалъ, и кулаками тузилъ, и соли засовывалъ ей въ ротъ — лошадь не встаетъ. Одумался крестьянинъ и заплакалъ.
— О, чтобъ я топерь сробилъ съ нимъ! — кричитъ онъ. Вдругъ видитъ онъ позади себя того самаго еврея, у котораго купилъ лошадь. Еврей ничего не покупаетъ, а такъ что-то высматриваетъ.
— Ты что сробилъ! — кричитъ со злостью крестьянинъ и бьетъ еврея.
— Ай! гвалтъ!!.
Ихъ окружаетъ народъ. Начинается разборъ — въ чемъ дѣло.
— Ни!.. никогда не торговалъ лошадьми. Лопни глаза, чтобы я продавалъ! — отпирается еврей.
— Можно доказать: обыскать его, если есть у него деньги, — продавалъ, — говоритъ подошедшій офицеръ.
Еврей выворачиваетъ карманы — денегъ ни гроша.
— Надо, братецъ, помнить, у кого что берешь! — утѣшаетъ офицеръ крестьянина и уходитъ.
Къ полькѣ подходитъ офицеръ съ денщикомъ и женою. Всѣ осматриваютъ корову.
— Ну, какъ, душа моя, ты находишь! — спрашиваетъ мужъ жену.
— Не знаю, какъ ты.
— Какая ты баба!..
— Фи, какія ты вещи говоришь!..
— Ну, взяла бы съ собой кухарку… Денщикъ! какъ ты находишь?
Денщикъ осматриваетъ корову и находитъ, что теленокъ не совсѣмъ что-то походитъ на мать. Это замѣчаніе смѣшитъ офицера и его жену, которая называетъ денщика дуракомъ и глупцомъ. Полька высказываетъ свое горе, говоря, что ей и ея большой семьѣ ѣсть нечего, и что, кабы не это обстоятельство, она ни за что бы не продала коровы.
Офицеръ покупаетъ корову съ теленкомъ. Денщикъ гонитъ ихъ отъ польки. Полька плачетъ.
Вдругъ старая еврейка подбѣгаетъ къ денщику и спрашиваетъ: — сколько дали?
— Сколько дали — наше дѣло… А тебѣ что?
— Мнѣ нужно потому, чтобы она меня не обидѣла… Я еще не получила съ нея деньги за теленка.
— Разѣ теленокъ-то твой?
— А какъ же — мой.
— Ваше благородье! А ваше благородье! надули насъ.
— Какъ такъ.
— Теленокъ-то ейный, — и денщикъ указалъ на еврейку.
— Назадъ!!
— Какъ ты смѣла обманывать? Подавай деньги. Полнціантъ, возьми эту шельму! — кричитъ офицеръ.
За нимъ закричала и жена его.
Кое-какъ польку оставили въ покоѣ, зато оставили ей корову, и еврейка стала требовать съ нея деньги за то, что она держала теленка.
Полька плакала.
Коровы мычатъ, лошади ржутъ. Рѣдко-рѣдко гдѣ есть кормъ. На телѣгахъ сидятъ только однѣ бабы и гложутъ сухой ржаной хлѣбъ. Кое-гдѣ около телѣгъ уже нѣтъ скота, но это замѣтно только при внимательномъ наблюденіи. Скота еще много не продано, и часть его уже обмѣнена: быки на лошадей и быковъ же, коровы на быковъ. Козы пока безъ спросу. Мужчины уже загуляли: кто выпилъ винца, кто пивца. Многіе сидятъ въ лавочкахъ и, закусывая селедкой или яйцомъ, спорятъ о скотѣ. Евреевъ очень мало. Скотъ продается дешевле.
— Знать, мнѣ не продать бычка-то! — жалуется старушка женщинѣ, продавшей двухъ коровъ.
— Эко дѣло! Покупателей нынѣ мало.
— А горе, коли не продамъ: старикъ помираетъ. Ахъ! и старуха закрыла лицо ладонями.
— А можетъ и продашь: — подожди до вечера… Много скота-то, вишь ты, нонче привели.
Мимо этой группы идутъ чиновникъ и квартальный.
— Да, ярмарка! только очень грязно, и скотъ дрянь.
— Край здѣсь очень бѣдный, общипанный.
— Извѣстно — еврейскій…
— Мы евреямъ не дозволяемъ торговать. Такъ, въ-одиночку развѣ… Да и крестьяне народъ тертый: сами умѣютъ хорошо надувать.
— Ну-съ, нашли лошадку? — спрашиваетъ вдругъ чиновникъ квартальнаго.
— Вотъ! посмотрите… Я уйду, мнѣ нельзя… Подумаютъ, Богъ знаетъ что, и — квартальный уходитъ.
Чиновникъ смотритъ лошадь, за которую просятъ тридцать рублей; выспрашиваетъ: откуда она, почемъ коровы, почемъ кормъ.
— Павло! Али не видишь, онъ такъ! Смотри, чтобы худо не было! — кричитъ подошедшій вдругъ крестьянинъ.
— Ошибаешься, любезный… И если бы ты не былъ грубъ, я бы купилъ… и чиновникъ уходитъ.
— Знаемъ: даромъ хошь!
Но чиновникъ ужъ былъ далеко.
Изъ горожанъ на ярмаркѣ становится больше и больше пьяныхъ. Въ одной лавочкѣ сидятъ: молодой еврей, пожилой помѣщикъ и двое крестьянъ, одѣтыхъ по праздничному.
— Ты думаешь, у меня нѣтъ денегъ? А? — говоритъ помѣщикъ одному крестьянину.
— О, панъ!.. отвѣчаетъ крестьянинъ улыбаясь.
— Нѣтъ, ты погляди! и помѣщикъ вытаскиваетъ бумажникъ… А, пани! прошу! говоритъ онъ вдругъ шедшей мимо женщинѣ изъ проститутокъ.
Та заходитъ. Начинается угощеніе.
Подходитъ квартальный.
— Позвольте… Здѣсь неприлично… народъ… замѣчаютъ помѣщику.
— Пошелъ прочь!
— Позвольте…
— Я опять быковъ купилъ!.. я сто козъ продалъ, вотъ ему…
— Вы знаете… исключительное положеніе.
Помѣщикъ распростился съ евреемъ, крестьянами и полиціантомъ при смѣхѣ человѣкъ двадцати, глазѣвшихъ на эту сцену и подъ руку съ дамой ушелъ съ ярмарки.
Народъ толкуетъ о помѣщикѣ.
Къ вечеру ярмарка пустѣетъ, т. е. начинаютъ понемногу уходить торгаши, а изъ горожанъ ходятъ только солдаты, въ лавочкахъ кричатъ крестьяне: одни отъ радости, другіе отъ горя. Мѣстахъ въ десяти дерутся.
Снуютъ евреи.
— Продавай, чѣмъ назадъ итти! уговариваютъ они бѣдный оборванный и прозябшій народъ.
Идетъ дождь.
— Баба, хошь бы ты козу-то пожалѣла! хочешь злоты?
— Что ты! Два злоты!
— Бери злоты и два гроша.
Еврей даетъ деньги.
Ряды рѣдѣютъ; запрягаютъ воловъ; на площади раздаются пѣсни.
— Чего ты орешь, дядя Семенъ. Продалъ?
— Съ горя! ничего не продалъ; два злоты пропилъ.
— Батюшки! поглядите-ко, что это? — кажетъ женщина монету.
— Грошъ!
— Ой! не злоты?
— Грошъ! грошъ!
Народъ хохочетъ.
— Ну, гдѣ я его найду! Цѣлый день стояла; десять грошей проѣла и вдругъ продала козу за грошъ! — И баба заплакала.
Въ толпѣ хохотъ.
— Смотрите, сколько жидъ-то накупилъ козъ! Ахъ, чтобъ ему! крикнулъ крестьянинъ и поѣхалъ.
Около рва еврей загонялъ къ забору три десятка козъ, четыре быка и двѣ коровы, весело насвистывая и только помахивая руками на вопросы своихъ братій.
— Постойте! кричитъ полиціантъ, идя рядомъ съ крестьяниномъ. Не видалъ ли кто сумки съ деньгами?
— Много?
— Быка продалъ. Нужно оброки выплачивать. Ахъ бѣда! плакалъ крестьянинъ.
— Зачѣмъ зѣвалъ?
Телѣги тянутся съ площади по разнымъ направленіямъ. Въ нихъ сидятъ то веселые, то печальные; первые поютъ пѣсни, а то ругаются, вторые клянутъ свою судьбу и маклаковъ-евреевъ. Идетъ и полька назадъ. Корова едва переводитъ ноги. Дождь увеличивается.
— Говорилъ: продай, мамо, въ деревнѣ. Давали пятнадцать…
Мать плюнула въ сторону сына и утерла глаза полой пальто.
— Пани! пожалѣй скотину. Сколько просила? — спрашиваетъ вдругъ еврей, стоя въ дверяхъ шинка.
Полька остановилась, подумала и сказала: двадцать.
— Бери двѣнадцать… Да заходи сюда… Погрѣйся, коханая…
Еврей осмотрѣлъ корову, осмотрѣли корову двѣ еврейки; полька, оставивъ у коровы сына, вошла въ шинокъ, гдѣ и продала корову за тринадцать рублей и шесть злотыхъ. Выпила она крючекъ водки и молча вышла на улицу.
— Господи! до чего мы дожили… Прежде жиды кланялись мнѣ, теперь я имъ… проговорила вдругъ она и заплакала. Сынъ ничего не возразилъ. Полька пересчитала деньги, купила булку и, раздѣливъ ее съ сыномъ, поплелась по направленію къ крѣпости, нагоняемая и перегоняемая ѣхавшимъ съ ярмарки людомъ, до тѣхъ поръ, пока одинъ русинъ не сжалился надъ нею и не посадилъ ее съ сыномъ въ коробъ, рядомъ съ непроданнымъ теленкомъ.