Ялта (Дорошевич)/ДО
| Ялта |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ III. Крымскіе разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 15. |
Прелестный городокъ.
Когда вы подъѣзжаете къ нему съ Ливадійской дорога и передъ вами за поворотомъ открывается эта чудная панорама — защищенная горами зеленая котловина и маленькій бѣленькій городокъ, — Ялта вамъ кажется похожей на маленькую, хорошенькую кошечку, которая, свернувшись въ клубокъ, пріютилась на самомъ кончикѣ плюшеваго дивана.
Я остановился въ гостиницѣ «Россія».
Окна моего номера выходятъ прямо на море.
Оно убаюкиваетъ меня однообразнымъ шумомъ прибоя, и когда я, свѣжій и бодрый, отлично выспавшись, выхожу на свою маленькую террасу, — передо мной золотой кольчугой сверкаетъ море, съ него вѣетъ легкій, освѣжающій вѣтерокъ, и около самыхъ перилъ террасы шепчутся листья каштановъ.
Хорошенькая одесситка, моя сосѣдка справа, пьетъ на террасѣ свой утренній кофе и бесѣдуетъ со своей сестрой, которая живетъ здѣсь же, но въ другомъ номерѣ, и по утрамъ приходитъ къ сестрѣ дѣлиться впечатлѣніями прошлаго дня.
Онѣ, вѣроятно, говорятъ что-нибудь очень веселое, потому что взрывы звонкаго, веселаго, молодого женскаго смѣха раздаются каждую миншуту.
Такой же смѣхъ слышится ежеминутно снизу, изъ перваго этажа.
Это весело заливается на своей терраскѣ маленькая француженка, подруга богача, извѣстнаго дѣятеля, владѣльца обширныхъ имѣній, фабрикъ, заводовъ, стараго bon-vivant’а[1], пріѣхавшаго отдохнуть на сезонъ въ Ялту и захватившаго съ собой отъ скуки маленькую хохотунью.
Это здѣсь принято.
И вы часто встрѣтите рядомъ съ солиднымъ, почтеннымъ, пожилымъ и полнымъ господиномъ какое-нибудь маленькое существо, все въ цвѣтахъ, кружевахъ и лентахъ, вѣчно смѣющееся, съ глазами, словно поющими какую-то задорную шансонетку.
Жизнь маленькой француженки проходитъ въ томъ, что она мѣняетъ въ день по шести туалетовъ, одинъ другого наряднѣе и эффектнѣе.
Теперь она сидитъ на своей терраскѣ въ какомъ-нибудь необыкновенномъ утреннемъ капотѣ и звонко хохочетъ, вѣроятно, безо всякой причины, просто потому, что ей весело.
Потому что здѣсь весело всѣмъ.
Моя сосѣдка слѣва никогда не показывается на террасѣ.
Вѣроятно, она не совсѣмъ здорова.
На всѣхъ терраскахъ теперь болтовня, шумъ, смѣхъ.
Всѣ любуются моремъ, чуднымъ утромъ, воспоминаютъ о вчерашнихъ поѣздкахъ, строятъ планы на сегодня.
Садовникъ, которому я плачу за это какіе-то гроши, приноситъ въ мою комнату два огромныхъ букета только что сорванныхъ розъ, которыя въ это время здѣсь еще въ полномъ цвѣту.
Бѣлыхъ, розовыхъ, ярко-пурпурныхъ розъ, на которыхъ еще дрожатъ капельки утренней росы.
Я дѣлаю свой туалетъ и спускаюсь внизъ — «ѣхать».
Это «часъ генераловъ».
Сѣдыхъ, отставныхъ генераловъ.
Въ этотъ часъ они сидятъ на нижней, большой террасѣ, около мраморной лѣстницы, и ведутъ разговоры о послѣднихъ событіяхъ, ежеминутно титулуя другъ друга «вашимъ превосходительствомъ».
Проходя мимо, вы только и слышите: «ваше превосходительство», «ваше превосходительство».
— Вы не совсѣмъ правы, ваше превосходительство.
— Но почему же, ваше превосходительство?
Они слушаютъ это, какъ музыку.
Швейцаръ даетъ свистокъ, — и по мелкимъ камешкамъ дороги шуршатъ колеса экипажей.
Я сажусь въ хорошенькую ялтинскую плетеную коляску-«корзинку», накрытую бѣлымъ зонтикомъ, и ѣду «по дѣламъ».
Всѣ наши дѣла состоятъ въ томъ, что мы ѣздимъ по утрамъ въ отдѣленіе государственнаго банка получить по чеку для расходовъ на сегодняшній день.
Право, когда въ Ялту проведутъ желѣзную дорогу к удешевятъ здѣшнюю жизнь, этотъ хорошенькій городокъ потеряетъ всю свою прелесть.
Наѣдетъ сѣренькое мѣщанство, боящееся переплатить гдѣ-нибудь лишнюю копейку, дрожащее, только и думающее, что о завтрашнемъ днѣ.
Вся прелесть Ялты въ томъ и состоитъ, что вы хоть на время совсѣмъ отрываетесь отъ труда, отъ заботъ, отъ всякихъ расчетовъ.
Вы попадаете въ веселую, обезпеченную, довольную жизнью среду, не думающую о завтрашнемъ днѣ.
И, увѣряю васъ, это не менѣе успокоиваетъ нервы, чѣмъ шумъ моря, благодатный воздухъ, цвѣты и виноградъ.
Отдѣленіе государственнаго банка, устраиваемое здѣсь только на время сезона гдѣ-нибудь на дачѣ, прямо способно заставить васъ расхохотаться.
По дорожкѣ, въ тѣни платановъ и лавровъ, среди цвѣтника, вы подходите къ виллѣ въ помпейскомъ стилѣ.
Въ огромной нишѣ статуя Юпитера.
Стѣны увиты виноградомъ и люциной; на главномъ фасадѣ «государственнаго банка» латинская надпись крупными буквами гласитъ стихъ изъ Виргилія:
«Да здравствуетъ тотъ, кто любитъ. Горе тому, кто не знаетъ любви. Да погибнетъ всякій, кто запрещаетъ любить!»
Подходящая надпись!
Какъ стражи банка, вмѣсто часовыхъ, въ нишахъ стоятъ большія статуи… Венеры и Діаны.
Когда я возвращаюсь изъ этого легкомысленнаго дома, гдѣ помѣщается государственное учрежденіе, — набережная ужъ полна гуляющими.
Разодѣтыя въ легкія, изящныя лѣтнія платья, дамы порхаютъ по магазинамъ.
Снуютъ татары-проводники.
Маленькая кофейня, выстроенная на сваяхъ надъ самымъ моремъ, полна.
Дамы въ лорнеты (въ Ялтѣ обязательны) разглядываютъ катающихся.
Въ ресторанѣ «Россія» начинается часъ обѣда.
Здѣсь почти не завтракаютъ, соединяя завтракъ и обѣдъ въ одно.
Терраса ресторана, ресторанъ полны.
Маленькая француженка хохочетъ за столомъ въ какомъ-то необыкновенно эффектномъ туалетѣ, который она экспонируетъ сегодня въ первый разъ.
Ея солидный, пожилой кавалеръ любуется ея маленькими дурачествами и тихонько останавливаетъ ее съ добродушной улыбкой:
— Laissez, ma petite! Laissez, cher enfant, laissez![2]
Его сынъ, высокій, очень худощавый молодой человѣкъ, обѣдаетъ вмѣстѣ съ моей хорошенькой сосѣдкой одесситкой и ея сестрой.
Съ ними же сидитъ офицеръ, легко раненый въ руку на дуэли и потому интересующій всѣхъ нашихъ «сезонныхъ» дамъ.
Тутъ же въ уголкѣ, сторонясь отъ всего этого болтающаго и смѣющагося міра, сидитъ пожилая дама, маменька бѣлокураго молодого человѣка, который исподлобья кидаетъ взглядъ то на француженку, то на хорошенькую одесситку.
Ему лѣтъ двадцать пять, онъ катается на велосипедѣ, занимается любительской фотографіей, и ему разрѣшается пить легкое крымское красное вино только изъ маленькой рюмочки.
Маменька страшно дрожитъ за добродѣтель своего сына и испуганно смотритъ кругомъ, какъ будто ждетъ, что вотъ-вотъ сейчасъ здѣсь же совершится грѣхопаденіе ея сына.
Она, вѣроятно, раскаивается даже и въ томъ, что пріѣхала въ Ялту, гдѣ столько соблазновъ для ея «мальчика».
Если ей удастся удержать этого цыпленка въ ватѣ. изъ него, навѣрное, со временемъ выйдетъ мужъ, отъ котораго жена сбѣжитъ черезъ двѣ недѣли.
Послѣ обѣда маленькій отдыхъ, и всѣ разъѣзжаются по окрестностямъ.
У подъѣзда толпятся проводники съ лошадьми.
Хорошенькія корзиночки увозятъ одну компанію за другой.
Маленькая француженка — въ новомъ туалетѣ! — садится въ маленькій шарабанчикъ, запряженный парой маленькихъ лошадокъ съ подстриженными гривами и массой бубенчиковъ на сбруѣ.
Она правитъ сама, хохочетъ и весело пощелкиваетъ бичомъ
Ея солидный кавалеръ смотритъ на нее съ веселой, добродушной улыбкой.
Этотъ старый bon-vivant[1] съ его француженкой напоминаетъ мнѣ хорошаго гурмана, который съ чувствомъ, съ толкомъ, съ пониманіемъ дѣла лакомится пуляркой, отлично начиненной трюфелями.
И его маленькая пулярка очень довольна тѣмъ, что ее ѣстъ человѣкъ со вкусомъ, съ пониманіемъ, истинный цѣнитель.
Возвращаются, когда уже по горамъ идутъ лиловатыя тѣни, а солнце, заходящее по ту сторону горъ, яркимъ золотомъ зажигаетъ вершины Яйлы.
Въ садикѣ передъ гостиницей гремитъ отличный оркестръ изъ Одессы.
Всѣ на большой террасѣ.
Быстро темнѣетъ.
Одна за другой къ подъѣзду съ мягкимъ шумомъ подкатываютъ хорошенькія корзиночки, изъ нихъ выходятъ возвращающіеся съ катанья и вновь пріѣхавшіе съ пароходомъ.
Около мола сіяетъ массой огней, словно иллюминованный, освѣщенный электричествомъ пароходъ.
По лѣстницѣ гостиницы, подъ перекрестными взглядами дамъ, поднимаются пріѣзжіе, у всѣхъ такія веселыя, оживленныя лица.
Къ девяти часамъ всѣ расходятся.
Изъ городского сада доносится музыка.
Лунный свѣтъ широкимъ, расходящимся столбомъ дрожитъ въ мелкой морской зыби.
На набережной парочки.
Иногда по дорогѣ раздается стукъ копытъ.
Проводникъ и дама.
День конченъ.
Я чувствую, какъ здѣсь съ каждымъ днемъ все стихаютъ и стихаютъ мои взвинченные нервы.
Въ этомъ маленькомъ городѣ дышащихъ здоровьемъ больныхъ, благодатнаго воздуха, веселья и полнѣйшей беззаботности.
Главное — беззаботности.
Вчера ночью я не могъ заснуть.
Нервы ли опять расходились, ночь ли была слишкомъ душная.
Увядавшія розы наполняли комнату одуряющимъ ароматомъ.
Прибой ревѣлъ.
Гдѣ-то вдали, должно-быть, разыгралась буря, и оттуда пришли къ намъ высокія волны.
Была сильная зыбь.
Волны съ какимъ-то стономъ шарахались о набережную, словно просились, чтобъ взяли на землю.
Было душно, тяжко, нервы взвинтились, слухъ изощрился чортъ знаетъ до чего.
Я слышалъ каждый шорохъ въ сосѣдней комнатѣ.
Вотъ по коридору раздались тихіе, крадущіеся шаги.
Въ дверь хорошенькой одесситки чуть-чуть слышно.
— Можно?
Несмотря на шопотъ, я узналъ голосъ высокаго, худощаваго молодого человѣка.
— Войдите!..
Поцѣлуй… Подавленный смѣхъ… Шелестъ… Тишина…
Опять поцѣлуй… Шопотъ… Снова смѣхъ…
— Цѣлуй…
Это становилось забавнымъ.
Я приподнялся на кровати и началъ прислушиваться.
Вдругъ изъ-за стѣны слѣва послышался кашель.
Но какой кашель!
Казалось, я слышалъ, какъ отрывались куски легкаго.
Удушливые, затяжные припадки кашля, прерываемые оханьемъ, стонами измученной чахоточной женщины… какое-то клокотанье…
— Цѣлуй! — шептали справа.
А слѣва снова припадокъ страшнаго кашля, клокотанье въ груди.
Смѣхъ и стоны.
Меня прямо била лихорадка.
Я не могъ лежать и заходилъ по комнатѣ.
Среди кашля слышались поцѣлуи, среди смѣха — зловѣщее клокотанье.
Это длилось часа два.
Наконецъ у хорошенькой одесситки все стихло.
У сосѣдки слѣва слышалось хрипѣніе… тише… тише… и тоже все стихло…
Меня охватилъ какой-то безпричинный ужасъ.
Я наскоро одѣлся и пошелъ бродить по Ялтѣ, по окрестностямъ.
Начало свѣтать.
Было такъ тихо. Вдругъ въ этой тишинѣ раздался благовѣстъ.
Тихо, словно боязливо…
Одинъ ударъ, другой, и все смолкло.
Изъ-за поворота улицы чуть не бѣгомъ какіе-то люди вынесли гробъ.
Ни провожатыхъ, никого.
Люди съ гробомъ почти бѣжали, словно боясь, чтобъ ихъ кто-нибудь не увидѣлъ.
Словно спѣшили схоронить жертву преступленія.
Я пошелъ за гробомъ.
Изъ-за поворота другой улицы показались точно такъ же бѣгущіе люди съ гробомъ.
И оба гроба, словно обгоняя другъ друга, понеслись по направленію къ церкви.
Мнѣ сдѣлалось жутко. Я спѣшилъ уйти изъ этого города, гдѣ воровски хоронятъ добычу смерти, чтобъ не смущать веселья живыхъ.
Я пошелъ въ горы.
Когда я возвратился оттуда, я прошелъ мимо дачки съ отворенными настежь окнами и дверями. Оттуда несло дезинфекціей.
Хозяинъ приклеивалъ къ воротамъ записку.
«Здѣсь отдается свободная комната».
Вѣроятно, ее освободилъ одинъ изъ двухъ встрѣченныхъ мною на разсвѣтѣ по дорогѣ къ церкви.
По набережной въ этотъ утренній часъ, когда нѣтъ еще ни пыли ни жары, гуляли блѣдные люди, съ исхудалыми лицами, бѣлыми, какъ писчая бумага, закутанные въ ватныя пальто, въ шарфы.
Они бродили, какъ тѣни, еле передвигая ноги, съ грустными лицами, истомленными за ночь припадками кашля.
Встрѣчаясь, они обмѣнивались другъ съ другомъ короткими разговорами:
— Сколько сегодня?
— Тридцать восемь и два. Слава Богу, лучше. Вчера было тридцать восемь и пять!
— А у меня все такъ же тридцать восемь и семь. Хоть бы что! Ужъ я и креозотъ!
— Какъ вашъ катаръ?
— Все еще покашливаю.
— А мой бронхитъ, слава Богу, лучше. Докторъ говоритъ, скоро выздоровѣю совсѣмъ.
И эти люди, говорившіе о бронхитѣ, о катарѣ, о выздоровленіи, заливались долгимъ, затяжнымъ припадкомъ чахоточнаго кашля.
— На меня плохо дѣйствуетъ морской воздухъ.
Я ушелъ съ набережной, гдѣ бродили эти грустныя тѣни, прячущіяся, какъ кроты, по своимъ норамъ съ приближеніемъ часа, когда на набережной снуютъ татары и разодѣтыя дамы.
Я пошелъ бродить по улицамъ.
Около какого-то домика толпилась кучка людей.
Я прочелъ вывѣску: «Городская аукціонная камера», и зашелъ.
— Вещи, оставшіяся послѣ художника Красноселова. Пальто на ватѣ старое. Поѣдено молью. Мѣстами порвано. Оцѣнка полтора рубля. Кто больше?
— Фотографическая камера, поломанная, оцѣнка два съ полтиной. Кто больше?
— Два неоконченныхъ эскиза, изображающихъ цвѣты. Оцѣнка за оба 3 рубля. Кто больше?
Все.
Остальное, вѣроятно, сожжено въ цѣляхъ дезинфекціи.
Мнѣ становилось все тяжелѣе бродить по улицамъ этого просыпавшагося веселаго города, и я пошелъ въ гостиницу.
Мнѣ казалось, что за каждымъ кустомъ, среди цвѣтовъ, ползетъ смерть, подползаетъ тихо, незамѣтно, намѣчая себѣ жертву.
По дорогѣ мнѣ встрѣтился докторъ.
— Куда?
— Къ паціенту…
Онъ назвалъ фамилію высокаго, худощаваго молодого человѣка, цѣловавшагося съ хорошенькой одесситкой въ то время, какъ черезъ номеръ отъ нихъ клокотало въ горлѣ у чахоточной женщины.
— А что? Развѣ у него…
— «Она!»
Докторъ сказалъ это слово тихо и даже оглянувшись кругомъ. Слово «чахотка» тщательно избѣгается въ этомъ городѣ.
И въ его возрастѣ… бываетъ скоротечна!..
Я вернулся въ гостиницу.
— А моя сосѣдка? — спросилъ я у швейцара…
— Которая-съ? Которая изъ Одессы? На террасѣ у себя съ сестрой чай пьютъ. Вонъ онѣ смѣются.
— Нѣтъ, та… другая… сосѣдка слѣва.
— Тѣ уѣхали-съ! Онѣ еще третьяго дня отъ насъ уѣхали!
— Такъ ты говоришь, она уѣхала?
— Уѣхали! — отвѣчалъ швейцаръ, опуская глаза, но твердо и рѣшительно.
Изъ перваго этажа слышался визгливый хохотъ француженки.
Въ бельэтажѣ хохотала хорошенькая одесситка, вѣроятно, разсказывая своей сестрѣ что-то очень веселое.
Со всѣхъ террасъ слышался смѣхъ, разговоры…
Если бы онѣ хоть разъ встали рано утромъ, какъ я!
Я уѣхалъ съ первымъ отходящимъ пароходомъ.
Сіяло солнце, сверкала, все удаляясь, бѣленькая, чистенькая Ялта, одѣтая зеленью.
Словно бѣлая могильная плита, покрытая лавровыми вѣнками.