«Яктонъ».
правитьОнъ не всегда такъ назывался. И большіе, и малые жители мѣстечка помнятъ, что раньше его звали Лейба Рабиновичъ. Однако, своей прежней фамиліи онъ не носилъ съ такою гордостью, какъ теперь носитъ свое прозвище.
Легче-ли сталъ ящикъ со стекломъ, который онъ по цѣлымъ днямъ носитъ на своей согбенной спинѣ? или прибавилось у него силъ? Неизвѣстно; но онъ какъ-то выпрямился, какъ будто выросъ, халатъ подпоясалъ туже, даже шапку сдвигалъ больше назадъ, открывая узкій, высокій лобъ и тонкіе, черные, кое-гдѣ серебрившіеся уже волосы. Даже его высокіе сапоги изъ-подъ затыканнаго за поясъ халата выглядятъ какъ будто иначе. Въ мѣстечкѣ иногда бываетъ такая грязь, что оборони Богъ, а Лейба, аккуратный, чистый, какъ будто и не касался ея, ходитъ себѣ, выбирая сухіе камешки, Прямо всѣмъ на удивленіе.
Раньше, его темная, рѣдкая, остроконечная борода только въ шабашъ поднималась такъ высоко и вздрагивала, какъ будто отъ словъ, произносимыхъ тихимъ шопотомъ; только въ шабашъ его прищуренные, желтоватые глаза куда-то далеко упорно смотрѣли впередъ… Теперь онъ каждый день бываетъ такой; каждый день онъ такъ ходитъ по мѣстечку, какъ будто на душѣ у него вѣчный праздникъ, хотя хлѣбъ ему достается очень тяжело, да и тотъ бываетъ со всячиной, черный и горькій.
Иногда онъ сгорбится, опуститъ бороду и глазами уставится въ грязную улицу, — но лишь только откуда-нибудь изъ-за угла или изъ темной сѣни какой-нибудь подростокъ крикнетъ ему: «Яктонъ»! — Лейба тотчасъ выпрямляется подъ тяжестью своего ящика, лицо обливается какъ будто свѣтомъ, а взглядъ его зажмуренныхъ желтоватыхъ глазъ устремляется куда-то далеко, надъ крышами домовъ, надъ крышей синагоги, и еще выше… А между тѣмъ, его прозвище совсѣмъ не лестное. Всякій знаетъ, что «Яктонъ» — значитъ просто шутъ. Вѣрнѣе, придурковатый какой-то илидаже совсѣмъ сумасшедшій. Нерѣдко случается и такъ, что вслѣдъ за такимъ словцомъ летитъ за Лейбой горсть песку, грязи или острый камень и попадаетъ въ него. Вся «Хевра-Кедиша», которая обмываетъ и хоронитъ покойниковъ, плюетъ на него, — не говоря уже о членахъ кагала. А у него только вздрагиваетъ остроконечная борода, только по лицу промелькнутъ будто искры, и онъ идетъ дальше, постукивая своей суковатой палкой, какъ будто не къ нему это относится. Говорятъ, что онъ самъ раньше принадлежалъ къ «Хеврѣ-Кедишѣ» и хоронилъ покойниковъ. Но его исключило изъ своей среды это общество. То же самое сдѣлала и «Хеврашомри-шабашъ», которая высылаетъ въ пятницы вечеромъ своихъ вѣстниковъ, чтобы они стучали въ двери и напоминали, что пора зажигать шабатовый свѣтъ; и «Хевра-талмудъ-тора», которая посылаетъ бѣдныхъ дѣтей въ хедеръ[1]; и «Хевра-нертуметъ», которая днемъ и ночью поддерживаетъ огонь въ лампѣ въ синагогѣ.
И все это сдѣлалъ Фроимъ Портеръ своею глупой смертью. Глупой и совсѣмъ безбожной, даже достойной проклятія.
Фроимъ Портеръ давно жилъ въ мѣстечкѣ, занимался портняжествомъ и заработанные гроши отдавалъ на сохраненіе Шлейфману. Сначала этихъ денегъ было нѣсколько пятиалтынныхъ, потомъ нѣсколько десятковъ пятиалтынныхъ, наконецъ, послѣ цѣлыхъ годовъ нищеты и работы, тысяча и нѣсколько сотенъ. Шлейфманъ пускалъ въ оборотъ эти деньги, скупалъ и продавалъ скотъ, ѣздилъ по большимъ ярмаркамъ, пользовался довѣріемъ въ мѣстечкѣ.
Фроимъ Портеръ былъ вдовецъ, также давно умерли его дѣти, сыновья и дочери. Онъ былъ одинъ и сиротливость свою тѣшилъ этими заработанными грошами, точно дѣтьми и внуками. Даже больше того, потому что въ своей жизни онъ бывалъ свидѣтелемъ, какъ дѣти и внуки растутъ затѣмъ, чтобы бросить родителей и дѣдовъ и жить для себя; а эти кровные гроши онъ копилъ за тѣмъ, чтобы со временемъ обратиться къ нимъ, усладить ими свою жизнь и имѣть опору въ старости.
У Фроима была сестра Хая, выданная замужъ за талмудиста. Мужъ ея по цѣлымъ днямъ сидѣлъ, качаясь, за книгами, совсѣмъ не заботясь о томъ, откуда берется хлѣбъ для него, для дѣтей и для жены. А дѣтей была куча, и количество ихъ все увеличивалось.
Но обо всемъ этомъ заботилась Хая. Объ этомъ знали ея распухшія, израненныя ноги, ея дрожащія и изможденныя руки, ея горящіе жадностью И бѣгающіе, какъ ласточки, глаза, горло, охрипшее отъ постояннаго галдѣнія, лобъ, не высыхавшій отъ пота, мысль, не отдыхавшая отъ своихъ заботъ ни днемъ, ни ночью.
Обо всемъ этомъ заботилась Хая, — типъ еврейки изъ маленькаго мѣстечка, еще молодой, но уже увядшей, живущей только грошемъ, способной, питаясь холоднымъ картофелемъ съ лукомъ или бубликомъ, жить, работать, рожать дѣтей, бѣгать за заработкомъ въ окрестныя деревни, хотя бы въ полночь, кормить одной селедкой и фунтомъ хлѣба всю семью цѣлый день, и еще кормить грудного ребенка своею высохшею грудью.
Несмотря на всѣ эти усилія, съ горемъ просыпалась Хая и съ горемъ ложилась спать; тутъ была хроническая нищета, возраставшая каждый мѣсяцъ перваго числа, когда нужно было платить два рубля за жалкое помѣщеніе.
Эти два рубля были трагическимъ моментомъ въ жизни Хаи.
Наканунѣ этого дня она бѣгала растерянная, почти обезумѣвшая, ошибаясь въ счетѣ яицъ, которыя цѣлую недѣлю добирала по деревнямъ; голодная; томимая жаждой; едва одѣтая; надѣляя толчками старшихъ дѣтей, забывая дать грудь грудному ребенку и супъ изъ хлѣба мужу-талмудисту. Ни одна лягавая собака не чуетъ такъ звѣря и не выслѣживаетъ его такъ, какъ она весь день разнюхивала копѣйку и гналась за ней…
Отъ отчаянія, съ которымъ она почти силой вырывала за заставой изъ бабьихъ котомокъ то пару яицъ, то кружокъ творогу, то кусокъ масла, чтобы перепродать ихъ въ мѣстечкѣ, она переходила къ просьбамъ, мольбамъ, трогательному плачу. Если мужикъ отталкивалъ ее отъ воза, она возвращалась къ нему десять, двадцать разъ, карабкалась на возъ, забираясь на него сзади, цѣплялась за лошадей. Бывало, мужикъ сорветъ у нея чепецъ съ головы, дастъ тумака въ спину, порветъ на ней кофту, а она, какъ вцѣпится своими изсохшими пальцами въ возъ, такъ и бѣжитъ вслѣдъ за прибавившей шагу лошадью, торгуясь и причитая, пока не захватитъ у нея дыханіе и не появится на губахъ пѣна.
Такъ она бѣжитъ за возомъ черезъ шлагбаумъ, черезъ мостъ, мимо почты, мимо аптеки, до самаго базара, отталкивая другихъ евреекъ, ссорясь съ ними, льстя ругающему ее мужику, поводя вокругъ безпокойными, налитыми кровью глазами.
Сколько ударовъ кулакомъ падало на ея спину, сколько разъ ударялась она о пожарные насосы, сколько синяковъ выносила она изъ. такой кампаніи, — этого она никогда не считала. Если только удавалось ей заработать хоть пятакъ, она возвращалась домой, торжествующая и радостная послѣ всѣхъ истязаній, и начинала считать собранныя за весь мѣсяцъ такимъ образомъ мѣдныя деньги. Но никогда еще не могла она насчитать больше рубля. За другимъ рублемъ она ходила къ брату. Она становилась у порога его жилища, покорная, молчаливая, не дѣлая ни шага внутрѣ комнаты, съ меньшимъ ребенкомъ у высохшей груди, и братъ уже безъ разговоровъ зналъ, что значитъ ея приходъ.
Сидя за работой, онъ поднималъ свою рыжую, тяжелую голову, смотрѣлъ стекляными, выпуклыми глазами на сестру, снималъ съ пальца блестящій стальной наперстокъ и, доставъ грязный мѣшочекъ, который носилъ на груди, подъ стеганнымъ кафтаномъ, вынималъ изъ него рубль и давалъ сестрѣ. Рубль былъ всегда бумажный и всегда единственный въ мѣшкѣ. Жадные, бѣгающіе глаза Хаи никогда ничего не могли высмотрѣть, кромѣ этого рубля. Все это происходило въ полномъ молчаніи.
Хая брала рубль, цѣловала засаленный рукавъ братнинаго кафтана и тихо всхлипывала. Фроимъ не мѣшалъ ея слезамъ и благодарностямъ, но мѣшочекъ пряталъ какъ можно скорѣе подъ кафтанъ, застегивался на всѣ пуговицы, бралъ наперстокъ, и Хая исчезала въ темныхъ, низкихъ сѣняхъ, со слезами и вздохами.
Такъ продолжалось не одинъ и не два года, пока въ одинъ прекрасный день Фроимъ, ничего не говоря по обыкновенію, съ двухъ словъ купилъ участокъ земли у бочара Колкевича и, подобравши полы халата, отправился въ Трояновскій лѣсъ осматривать балки и доски. Онъ осмотрѣлъ, прицѣнился, далъ въ задатокъ деньги, какія оказались при немъ, и, условившись по дорогѣ относительно привоза камня для фундамента, вернулся къ вечеру домой. Въ тотъ же вечеръ въ городѣ говорили, что Фроимъ Портеръ строитъ домъ.
И въ самомъ дѣлѣ началась постройка.
Выпололи высокую, недоѣденную козами Колкевича сорную траву, площадь измѣрили веревкой, воткнули четыре колышка по угламъ и принялись копать ровъ подъ фундаментъ. Изъ Троянова, между тѣмъ, мужики возили камень, плотникъ ходилъ по площади, съ трубкой въ зубахъ, присматривалъ, намѣчалъ привезенныя балки мѣломъ, а наемный батракъ, весело посвистывая, мѣшалъ въ ямѣ дымящуюся известь. Прохожіе останавливались въ переулкѣ посмотрѣть на «фабрику». Одни качали головой, другіе желали счастья, дѣти окружали землекоповъ, — словомъ, какъ обыкновенно, когда что-нибудь строится на землѣ.
Въ первый же день, даже въ первый же часъ, какъ начала работать эта «фабрика», прибѣжала на площадку Хая, запыхавшаяся, измученная, оставивъ лавочку на рукахъ своей старшей дочки. Прибѣжала, окинула взглядомъ все его царство и даже руками всплеснула отъ удивленія. Но къ брату не пошла… Только перваго числа она, покорная и молчаливая, вошла въ комнатку портного и, по обыкновенію, стала у порога.
И Фроимъ, какъ обыкновенно, досталъ мѣшочекъ и далъ сестрѣ бумажный рубль. Но когда она хотѣла поцѣловать его въ локоть, онъ взялъ ее за руку, молча проводилъ черезъ улицу, молча обвелъ вокругъ половины площади постройки и, остановившись, сказалъ:
— Послушай, Хая. Мы дѣти однихъ родителей, и больше насъ нѣтъ. Мнѣ Богъ далъ заработокъ, но не далъ дѣтей, а тебѣ Богъ далъ дѣтей и не далъ заработка. Это нехорошо…
Онъ замолчалъ и поморщился, какъ будто выражая судьбѣ строгое порицаніе.
Хая всхлипывала потихоньку.
— Ш…ш…ша… — остановилъ ее Фроимъ. — Ты не должна теперь плакать, а должна слушать меня.
Хая тотчасъ вытерла рукавомъ глаза, и сердце ея задрожало.
— Это нехорошо, — продолжалъ Фроимъ, морща свой высокій лобъ. — Твои дѣти голодны, твой мужъ голоденъ и ты голодна.
Хая жалобно заплакала. Она въ самомъ дѣлѣ всегда голодала; она не помнитъ даже, была ли когда-нибудь сыта…
— Ш… Ш… — снова серьезно успокаивалъ ее Фроимъ. — Тебѣ ненужно теперь плакать; тебѣ нужно теперь меня слушать! Твои дѣти оборваны, твой мужъ оборванъ и ты сама оборвана.
Хая громко заревѣла. Охъ, охъ! какъ давно не было уже цѣлыхъ башмаковъ на ея бѣдныхъ, распухшихъ отъ утомленія ногахъ… Какъ давно у Абрамки не было на плечахъ рубахи, Гудесъ всю прошлую зиму мерзла безъ кофты…
— Ш… ш… ша!.. — третій разъ зашипѣлъ Фроимъ. — У твоихъ дѣтей нѣтъ собственной хаты, и у твоего мужа нѣтъ своей хаты, и у тебя нѣтъ ея.
Хая сильно зарыдала, сжимая въ рукѣ рублевую бумажку, краснорѣчивѣйшее доказательство истины словъ брата.
— Ш… ш… ш!.. — успокоивалъ ее Фроимъ протяжнымъ шипѣніемъ, и когда она замолчала, продолжалъ:
— Ты видѣла, что я проводилъ тебя кругомъ половины площадки и половины фундамента, отъ тѣхъ двухъ колышковъ до этихъ двухъ колышковъ. Та половина дома, которая станетъ на этой половинѣ фундамента и половинѣ площади, будетъ твоимъ домамъ и домомъ твоихъ дѣтей. Я такъ хочу!..
Онъ поднялъ большую, рыжую голову и слегка надулъ губы и щеки.
Хая упала на землю, почти потерявъ сознаніе, цѣлуя ноги и колѣни брата. Слезы градомъ текли изъ ея глазъ по высохшему, потемнѣвшему лицу, стонъ и смѣхъ вырывался изъ ея груди, истощенныя руки конвульсивно сжимали повисшаго у пустой груди ребенка. Она была близка къ безумію. Ея домъ! Ея домъ! собственный домъ, и мужа ея, и дѣтей…
Она вскочила и, какъ сумасшедшая, побѣжала въ свое жилище, не замѣчая никого по дорогѣ.
Ея домъ! Ея домъ! Ея собственный, собственный домъ!
Фроимъ, пыхтя, ходилъ по мѣсту постройки до поздняго вечера.
Съ тѣхъ поръ «фабрика» дѣйствовала вдвое скорѣе. Рыжій портной то и дѣло бросалъ работу и, серьезный и молчаливый, шелъ къ площадкѣ, останавливался тамъ, поглаживалъ бороду и смотрѣлъ на свой домъ, выроставшій смолистымъ, желтымъ, деревяннымъ остовомъ на фундаментѣ. Изъ ремесленника онъ превращался здѣсь въ обывателя города.
Но когда у вернувшагося со степными волами Шлейфмана онъ потребовалъ свои заработанные гроши, тотъ торжественно, въ присутствіи раввина, заявилъ, что никакихъ денегъ отъ него на сохраненіе не бралъ, а торговлю велъ на свои собственныя деньги.
Въ ту же ночь разлетѣлась по городу вѣсть: рыжій портной повѣсился въ своихъ новыхъ владѣніяхъ, на трояновской балкѣ, которую только что подняли.
Было свѣтлое, тихое, прозрачное утро. Тонкій, бѣлый серпъ луны потухалъ высоко на небѣ, растаивая въ сіяніи дня и солнца. Надъ домами трепыхались голуби, отъ ближайшихъ луговъ доносился запахъ свѣжести и сѣнокосовъ.
Лейба Рабиновичъ возвращался съ молитвы домой. Погребальный саванъ висѣлъ у него на плечахъ, въ рукѣ онъ несъ Тору въ бархатномъ мѣшкѣ Онъ шелъ и продолжалъ еще молиться. Его тонкія губы шевелились отъ нервнаго шопота, переходившаго отъ времени до времени какъ бы въ пчелиное жужжаніе, которымъ онъ прославлялъ Бога. Вдругъ онъ остановился. Съ базара доносился крикъ и небывалое галдѣніе. Какъ пламя подъ вліяніемъ вѣтра то вспыхиваетъ, то почти потухаетъ, такъ этотъ крикъ то возрасталъ, то падалъ, подъ дуновеніемъ невидимой бури.
Лейба еще стоялъ и слушалъ, какъ вдругъ со свистомъ вбѣжалъ въ улицу одинъ подростокъ, потомъ другой, потомъ сразу нѣсколько и, наконецъ, въ тихую до сихъ поръ улицу ворвалась цѣлая толпа обезумѣвшихъ евреевъ, съ крикомъ, свистомъ, воемъ, съ выраженіемъ ненависти въ воспаленныхъ глазахъ, съ пѣной на губахъ, съ грязью и камнями въ рукахъ.
По серединѣ носилокъ лежалъ обнаженный трупъ Фроима Портера. Видъ у висѣльника былъ ужасный. Его тяжелая, рыжая голова отскакивала съ глухимъ стукомъ отъ сбитыхъ наскоро жердей; его широкія, не распрямившіяся отъ смертельной судороги колѣни торчали высоко; на посинѣвшемъ лицѣ и въ широко раскрытыхъ, выкатившихся глазахъ отражалось отчаяніе и смертельный ужасъ. Это лицо, какъ и все тѣло самоубійцы, было закидано грязью, оплевано, избито камнями, представляло отвратительное зрѣлище.
Въ первое мгновеніе Лейба Рабиновичъ отступилъ передъ нимъ. Но вдругъ опомнился, растолкалъ толпу, сорвалъ съ плеча погребальный саванъ, набросилъ его на оскорбленный трупъ и, придавивъ мѣшкомъ съ Торою, положилъ на него руку.
Пронзительный, страшный крикъ пронесся въ толпѣ. Послѣ этого крика наступило мгновеніе тишины, какъ бы безпредѣльнаго изумленія. Среди этой тишины слышалось тревожное чириканье перепуганныхъ и спрятавшихся подъ крышами воробьевъ.
Тогда-то въ первый разъ кто-то крикнулъ это позорное слово: «Яктонъ»!
— Яктонъ! — взвизгнула за нимъ вся толпа, и тысячи грудей поднялись противъ защитника несчастнаго трупа. Было мгновеніе, когда казалось, что эта толпа растерзаетъ его. Кто-то сорвалъ у него шапку съ головы, кто-то другой сбросилъ ермолку, рвали на немъ одежду и стянули халатъ. Брань, визгъ, проклятія, — все это обратилось противъ него. Ближе стоявшіе плевали ему въ лицо, толкали, а тѣ, кто стоялъ далеко, бросали въ него грязью. Подростки свистѣли въ пальцы и кричали: Яктонъ! Яктонъ!
Лейба Рабиновичъ не отступилъ ни на шагъ. Прямой, высокій, худой, онъ шелъ большими шагами рядомъ съ носилками, въ одной шапкѣ, изъ-подъ которой свѣшивались спереди и сзади шнурки; обнаженную голову поднялъ высоко; одну руку, обернутую молитвеннымъ ремешкомъ, прижималъ къ груди; другою придерживалъ на самоубійцѣ бархатный мѣшокъ съ Торой. Эта святыня охраняла несчастный трупъ отъ оскорбленій.
Такъ дошли за предѣлы «киркута» (кладбища), гдѣ Фроима Портера закопали въ ямѣ, среди проклятій и брани толпы. Лейба взялъ изъ рукъ носильщиковъ свой саванъ и Тору и вернулся въ городъ. Толпа тотчасъ раздѣлилась. Одни остались за киркутомъ, бросая на могилу самоубійцы сухой хворостъ и камни; другіе съ визгомъ и свистомъ, бѣжали за Лейбой и кричали: Яктонъ! Яктонъ!
Это прозвище приростало къ нему, какъ новая кожа къ змѣиному тѣлу.
Среди гама Лейба Рабиновичъ шелъ смѣлымъ, увѣреннымъ шагомъ, держа подъ мышкой свернутый погребальный саванъ и Тору, — высокій и прямой, какъ будто за этотъ часъ поруганія сталъ выше цѣлой головой.
Только высохшій потъ приклеилъ къ вискамъ его черные, рѣдкіе волосы, только блѣдное лицо его казалось еще блѣднѣе, да золотистые, зажмуренные глаза смотрѣли куда-то далеко, далеко.
- ↑ Еврейская талмудическая школа. Прим. перев.