ЮРКО ИЗЪ КРИНИЦЪ.
правитьПослѣ трехдневнаго пребыванія въ одной изъ плохонькихъ казанскихъ гостиницъ я потребовалъ счетъ. Въ немъ, какъ водится, было приписано много лишняго, чего я и не думалъ требовать.
— Не извольте сомнѣваться, — увѣрялъ меня номерной, вѣроятно, замѣтивъ мое изумленіе, — не извольте сомнѣваться: счетъ какъ быть должонъ, и все совершенно правильно-съ!
— То-то, что не совсѣмъ правильно.
— Въ такомъ случаѣ, можно позвать буфетчика и по книгѣ провѣрить… Не прикажете ли позвать?
— Хорошо, позовите.
Минутъ черезъ пять въ мой номеръ вошелъ молодой франтъ, — именно франтъ, — другаго слова не подберу. Одѣтъ онъ былъ, что называется, съ иголочки, причесанъ — волосокъ къ волоску, русая густая бородка ровненько подстрижена и тщательно раздѣлена на-двое. Лицо его вполнѣ гармонировало съ одеждой: розовое, чистенькое, безъ малѣйшаго изъяна въ видѣ прыщика или пятнышка, оно казалось тоже новенькимъ.
Это лицо можно было бы назвать красивымъ, еслибъ его не портили глаза, глядѣвшіе слишкомъ смѣло, почти нагло. Такъ смотрятъ обыкновенно люди, привыкшіе вращаться въ бойкихъ мѣстахъ. Къ довершенію непріятнаго впечатлѣнія, производимаго снаружностью франта, отъ него разило запахомъ какихъ-то крѣпкихъ духбвъ или помады.
Раскланявшись не безъ претензіи на грацію и ловкость, онъ положилъ на столъ большую буфетную книгу и сталъ не спѣша перелистывалъ ее, отыскивая нужную страницу.
Съ перваго взгляда лицо франта показалось мнѣ знакомо, и чѣмъ больше я въ него всматривался, тѣмъ болѣе мнѣ казалось, что оно напоминаетъ мнѣ кого-то изъ моихъ знакомыхъ. Однако, кого именно оно напоминаетъ, я никакъ не могъ припомнить, пока франтъ не произнесъ:
— Совершенно вирно, внасъ ошибокъ не бываетъ.
Вотъ эти-то "вирное и «внасъ» моментально воскресили въ моей памяти забытыя время и лицо. Я вспомнилъ годы моей мости, вспомнилъ лѣто, проведенное когда-то въ селѣ Криищахъ.
Да, несомнѣнно, этотъ франтъ — нашъ криницкій Юрко. И въ нѣсколько мгновеній предо мною пронеслись знакомыя картины.
Ясно представилось мнѣ большое село, кривыя вербы на берегу рѣчки и, среди другихъ хатъ, хата стараго Прохора Лемѣхи. Мнѣ казалось, будто я вижу самого Прохора, сидящаго на заваленкѣ съ глиняною люлькой въ зубахъ; вижу его жену, худую, вѣчно моргающую слезливыми глазками, старуху; вижу, наконецъ, сына ихъ, Юрку. Вотъ онъ, статный, красивый, но еще безъусый парень, сильными, привычными къ работѣ руками, ловко и мѣрно взмахиваетъ острою косой, какъ легкимъ перышкомъ. Подрѣзанная у корня трава ложится ровными рядами. Зеленый лугъ, будто цвѣтами, испещренъ яркими одеждами бабъ, мелькаютъ грабли, алѣютъ ленты, вплетенныя въ длинныя косы. Пахнуло запахомъ сѣна. А вонъ и невѣста Юрки, голубоглазая Олеся, стоитъ, опершись на грабли, и украдкой поглядываетъ на милаго. А тамъ, дальше, виднѣются: золотистая нива, серпы, вѣнки изъ васильковъ. Слышатся знакомые мотивы… Вотъ-вотъ… вдали молодой, звонкій голосъ поетъ:
Ой, уполі нивка,
Кругомъ — материнка!
Тамъ дівчина жыто жала
Сама чорнобривка…
— Вотъ, не угодно ли взглянуть, — произнесъ франтъ, пододвигая ко мнѣ счетную книгу и тыча въ нее пальцемъ, обремененнымъ двумя толстыми золотыми перстнями.
Я глядѣлъ на указанную страницу и ничего не видѣлъ, заятый новою картиной, проносившеюся въ моемъ воображеніи. Мнѣ вспомнилось сѣрое, осеннее утро. У запряженной телѣги, угрюмо понуривъ голову и нахмуривъ сѣдыя брови, стоитъ Прохоръ Лемѣха и отрывисто, сердито понукаетъ сына поскорѣй садиться на возъ. Юрко, смахнувъ рукавомъ свитки крупныя слезы, наклонился къ лицу матери; обхвативъ руками шею сына и припавъ къ нему на грудь, глухо рыдаетъ Лемѣшиха. Но вотъ заскрипѣли ворота, завилялъ хвостомъ, залаялъ глупый Сѣрко, прыгая подъ самою мордой лошади; Юрко рванулся изъ рукъ матери, вскочилъ въ телѣгу и… стукъ колесъ смѣшался съ жалобнымъ стономъ едва устоявшей на своихъ слабыхъ ногахъ Лемѣшихи.
— Сыну, мій сыну! Соколе мій ясный! — захлебываясь слезами и протягивая черныя, морщинистыя руки по направленію удалявшейся телѣги, причитаетъ старуха. — Сыну мій ридный, сыну коханый. На що я тебе породила та выгодовала такимъ орломъ соколомъ? Зà що маешь ты гинуть на чужыні одъ вражей пули?…
— Вотъ, — снова раздается надъ моимъ ухомъ голосъ франта, — номеръ шестой: свѣча, самоваръ, обѣдъ, кофе…
— Оставьте, Егоръ Прохоровичъ, счетъ потомъ провѣримъ, а теперь садитесь, поговоримъ о прошломъ.
Узнавъ меня, Юрко засуетился, заахалъ, восклицалъ: «сколько лѣтъ, сколько зимъ», «какими судьбами» и проч. На лицѣ его отражалась живѣйшая радость.
Развалясь въ креслѣ, съ чисто-лакейскою развязностью, онъ охотно и, видимо, стараясь блеснуть своимъ краснорѣчіемъ, разсказалъ о себѣ слѣдующее. Послѣ недолгаго пребыванія въ строевой службѣ, онъ взятъ былъ въ денщики ротнымъ командиромъ. Старый одинокій капитанъ былъ почти слѣпъ, но до страсти любилъ газеты. Онъ заставлялъ Юрку по цѣлымъ днямъ читать себѣ вслухъ. Юрко читалъ до одури, до отупѣнія, не понимая, что читаетъ, и, къ великой потѣхѣ другихъ денщиковъ, дочитывался до того, что иной разъ ночью вскакивалъ съ рогожки, на которой спалъ, и бормоталъ спросонокъ: корпорація, контингентъ, престижъ, культура, трактатъ и т. п. мудреныя слова.
Но, какъ ни тяжело было это чтеніе, а все же оно избавило Юрку отъ тоски по родной деревнѣ, мучившей его до поступленія къ капитану. На яву и во снѣ преслѣдовала его мысль о слабой, старой матери, горько рыдающей по немъ; часто видѣлась ему ночью Олеся то умирающей, то утопленницей.
— Конечно, — говорилъ со смѣхомъ Юрко, — все это одна необразованность моя тому была причиной, но скучалъ я тогда такъ, что по ночамъ, бывало, частенько плакалъ, какъ малый ребенокъ.
Отъ одинокаго капитана, вышедшаго въ отставку, Юрко попалъ къ другому капитану — семейному. Тутъ о газетахъ не было и помину, и Юркѣ, какъ, и другимъ денщикамъ, приходилось дѣлать что попало. Приходилось и стряпать, и съ дѣтьми капитанскими няньчиться, и гладить, — на стирку нанимали поденщицу, — и полы мыть, и фальшивую капитаншину косу, отдаваемую на кухню съ вечера, вмѣстѣ съ сапогами и калошами, вычесывать, и перчатки капитану чистить, — словомъ, дѣла было по горло. Отъ этого втораго капитана Юрко попалъ, опять-таки въ качествѣ денщика, къ молодому подпоручику и тутъ ужь, по его словамъ, пошло не житье, а масляница.
Молодой офицеръ былъ богатъ и щедръ. У него часто собирались товарищи, а деньги за новыя карты предоставлены были Юркѣ, выручавшему иной разъ рублей до десятка въ вечеръ. Кромѣ того, офицеръ и его гости дарили Юркѣ, особенно при выигрышѣ, то «красненькую» то «зелененькую». Провизія, чай, сахаръ и табакъ были на Юркиныхъ рукахъ, — словомъ, мѣсто было доходное и Юрко началъ копить.
— Къ вину я никогда, — говорилъ онъ, — ни самомалѣйшаго влеченія не чувствовалъ, а имѣть свой капиталецъ, хотя и не ахтительный, очень лестно.
Онъ скопилъ нѣсколько сотенъ рублей. По увольненіи изъ военной службы, Юрко навѣдался было, къ своимъ въ Криницы, но тамъ стосковался, по его выраженію, «до меланхоліи». Отъ тяжелой работы отвыкъ; грубая деревенская рѣчь казалась ему глупой до отвращенія. Едва проживъ въ Криницахъ три мѣсяца, онъ, несмотря на просьбы родныхъ остаться, не взирая на мольбы и слезы матери, ушелъ въ городъ. Пустивъ въ ходъ свои сбереженія, онъ открылъ буфетъ на одномъ изъ днѣпровскихъ пароходовъ. За лѣто онъ удвоилъ свой капиталъ и, кромѣ того, пріобрѣлъ драгоцѣнныя свѣдѣнія, заставившія его перебраться къ Волгѣ. Свѣдѣнія оказались справедливы: на волжскихъ пароходахъ, особенно во время нижегородской ярмарки, торговля была такъ выгодна, что за два лѣта Юрко имѣлъ около двухъ тысячъ чистой прибыли. Наконецъ, ему надоѣло странствовать на пароходахъ и онъ пристроился въ этой гостиницѣ, гдѣ держитъ буфетъ въ компаніи съ хозяиномъ.
— Но, вѣроятно, — прибавилъ онъ, — въ скоромъ времени переберусь въ нашъ губернскій городъ, такъ какъ представляется благопріятный случай завести свое дѣльце вполнѣ самостоятельно.
— А тамъ на родину и на Олесѣ женитесь?
— Да она давно замужемъ.
— Не дождалась, значитъ?
— Нѣтъ, она бы ожидала, но я самъ, еще въ денщикахъ бывши, написалъ ей, чтобы все прошлое предала забвенію. Не мало тоже я принялъ конфузу по ея милости. И жаль было огорчать ее, но вынужденъ былъ написать, чтобы…
— Какого конфузу? Какъ такъ?
— Безпокоила меня своею корресподденціей. Сама-то она неграмотна, но, надо полагать, волостной писарь писалъ ей такія, можно сказать, невозможныя посланія… У насъ, видители, такой порядокъ, что рядовой получаетъ письма не иначе, какъ черезъ полковую канцелярію изъ рукъ офицера. Нѣсколько писемъ получилъ я — и ничего, никто ихъ не читалъ. Но вотъ однажды у подпоручика собрались гости… Пьютъ, играютъ, шутятъ — все какъ слѣдуетъ, только въ концѣ уже вечера зовутъ меня и начинаютъ вслухъ читать Олесино письмо. И натерпѣлся же я тогда муки! Офицеры хохочутъ, а я стою ни живъ, ни мертвъ, и стыдно, то мнѣ, и злость беретъ на нихъ, жаль и дѣвку, — однимъ словомъ, хоть сквозь землю провалиться, такъ въ ту же пору. Долго потомъ вспоминали офицеры это письмо. Бывало, какъ только соберутся, такъ и давай издѣваться всячески надо мной, вспоминая разныя смѣшныя выраженія, вродѣ, напримѣръ, «любый», «коханый», «твоя до могилы», а хуже всего то, что называла меня въ письмахъ не полнымъ именемъ, какъ слѣдуетъ, а по-деревенски его коверкала по своей необразованности…
— То-есть какъ?
— Юркой называла, — сказалъ онъ послѣ минутной нерѣшимости и даже покраснѣлъ.
— Такъ вы и написали, чтобы забыла о прошломъ?
— Написалъ. И не жалѣю, потому что теперь я могу взять за себя дѣвицу съ воспитаніемъ. И что бы, позвольте васъ спросить, за жизнь моя была съ ней, при моемъ теперешнемъ положеніи? Самъ я могу обо всякомъ предметѣ имѣть сужденіе: я и о политикѣ, и о земствѣ, и даже о разныхъ научныхъ вопросахъ могу разсуждать…
— Какъ же это такъ?
— А очень просто: занимаюсь самообразованіемъ, читаю, обдумываю…
— Опять газеты, какъ тогда у капитана?
— Нѣтъ, больше романы. Но и газетъ не оставляю, ибо, по моему убѣжденію, разговоромъ о политикѣ всегда можно поддержать въ обществѣ свой престижъ, — прибавилъ онъ съ гордостью.
— Однако, вы-таки трудитесь надъ собой!
— За то, надѣюсь, не безполезно; вы сами можете судить: развѣ я говорю хуже людей, получившихъ высшее, такъ сказать, солидарное образованіе? — заключилъ онъ, самодовольно поглаживая свою выхоленную бородку.
На этомъ наша бесѣда прервалась: мнѣ нужно было спѣшить на пристань, — пароходъ отходилъ черезъ часъ.
Прошло нѣсколько лѣтъ и я совсѣмъ забылъ о Юркѣ. Но вотъ однажды дѣла заставили меня побывать въ знакомомъ городкѣ Млынковѣ.
Отъ желѣзно-дорожной станціи нужно было проѣхать до Млынкова верстъ сорокъ на обывательскихъ. День, помню, выдался жаркій. Лошади, измученныя зноемъ и нещадно терзаемыя оводами, еле-еле плелись; возница мой сидѣлъ сгорбившись, опустивъ возжи, и покачивался со стороны на сторону, очевидно, подремывая; жара донимала и меня. Къ счастью, съ полдороги потянулся лѣсокъ, хотя и жиденькій, а все же дающій нѣкоторую прохладу. Голова посвѣжѣла, легче стало дышать.
За лѣсомъ, — припоминалъ я, — верстъ черезъ пять будетъ пригорокъ, а тамъ потянется та убійственная дорога, на которой гончаръ, возившій на базаръ горшки, обыкновенно проклиналъ минуту своего рожденія… А, можетъ быть, — утѣшалъ я себя мысленно, — можетъ быть, по ней недавно проѣхалъ или думаетъ проѣхать губернаторъ и мои бока останутся цѣлы и невредимы. Но какъ бы тамъ ни было, а всему бываетъ конецъ и когда-нибудь да кончится же эта дорога, когда-нибудь да пріѣду же я въ Млынковъ. А тамъ, въ Млынковѣ, я отдохну у Марьи Савишны, въ ея гостепріимномъ домѣ. И какъ отрадно будетъ мнѣ, послѣ столькихъ лѣтъ, снова свидѣться съ этою добрѣйшею старушкой! Какъ всегда, выбѣжитъ она на встрѣчу, вся сіяя отъ радости при видѣ прибывшаго къ ней гостя… Тутъ же рядомъ съ ней будетъ стоять хорошенькая смуглянка Лиза — ея воспитанница…. Марья Савишна Томилина, извѣстная въ городѣ больше подъ прозвищемъ полковницы, жила въ Млынковѣ давно и пользовалась тамъ всеобщимъ уваженіемъ и любовью. Къ ней шли за совѣтомъ, за денежною помощью, а, главное, всѣ охотно пользовались ея радушіемъ и гостепріимствомъ. По воскресеньямъ у ней собиралось все маленькое млынковское общество. И какіе это славные были вечера!
Въ столовой соберутся, бывало, старики и толкуютъ, за стаканами пунша или сливянки, о томъ, о семъ; въ гостиной старухи играютъ въ лото, а въ залѣ барышни и кавалеры танцуютъ подъ звуки старенькаго, разбитаго фортепіано, либо въ игры играютъ… Засѣдатель полицейскаго управленія, аптекарь, секретарь думы, слѣдователь и учитель рисованія — въ танцахъ были неутомимы. Танцуютъ, бывало, до изнеможенія, до тѣхъ поръ, пока не упадутъ, какъ подкошенные, на стулъ, едва имѣя силы вытирать съ лица градомъ катившійся потъ. Такое усердіе не оставалось безъ поощренія и барышни, блаженно улыбаясь, бросали на нихъ благодарные взоры. Мало того, играя въ фанты, барышни нагружали танцоровъ — если кому изъ нихъ приходилось быть кораблемъ — цвѣтами, конфектами, духами и т. п. деликатными предметами. Наконецъ, за ужиномъ, барышни катали хлѣбные шарики и обращались къ кавалерамъ съ загадочнымъ вопросомъ: «что вы желаете этому шарику?» — давая, такимъ образомъ, полную возможность высказать самыя затаенныя желанія. Словомъ, на этихъ вечерахъ все шло прекрасно.
Все это думалъ я подъ однообразное звяканье колокольчика, глядя на мелькавшія по сторонамъ дороги тощенькія березки.
А вотъ и знакомый пригорокъ.
— Ну-ка, братецъ, подбери возжи, полно дремать! — «Братецъ» заёрзалъ на козлахъ, подобралъ возжи и замахалъ кнутомъ, ласково поощряя измученныхъ лошадокъ. Наша бричка съ визгомъ и трескомъ запрыгала съ кочки на кочку, а въ моей головѣ мелькнуло соображеніе, что губернаторъ давно не бывалъ, да и не думаетъ быть въ Млынковѣ, ибо мнѣ достовѣрно было извѣстно, что млынковскій исправникъ, какъ человѣкъ предусмотрительный, раза два или три въ годъ напоминаетъ о себѣ младшему совѣтнику губернскаго правленія и старшему чиновнику особыхъ порученій, а потому о намѣреніяхъ начальника губерніи всегда узнаетъ своевременно. Но вотъ еще два-три заправскихъ толчка, отъ которыхъ у меня искры изъ глазъ посыпались, и мы въѣхали въ городъ.
Почистившись на почтовой станціи, я отправился къ Марьѣ Савишнѣ. Подойдя къ ея дому, я остановился въ недоумѣніи, — онъ былъ неузнаваемъ. Вмѣсто старой тесовой, на немъ новая желѣзная крыша; весь онъ выкрашенъ какою-то модною, не то шоколаднаго, не то кофейнаго цвѣта, краской; на улицу пробита дверь, изъ-за стеколъ которой видны были ряды бутылокъ и бутылей, красиво уставленныхъ на полкахъ; надъ дверью красовалась огромная вывѣска съ надписью: продажа виноградныхъ винъ, ликеровъ, портеру и пива.
Что за превращеніе? Марья Савишна и продажа винъ — два понятія совершенно несовмѣстимыя. Не ошиблись ли на почтовой станціи, сказавъ, что она жива и живетъ все въ томъ же домѣ? Вошедши во дворъ, я опять удивленъ былъ тѣмъ, что увидѣлъ. Палисадникъ, пестрѣвшій, бывало, красными піонами, астрами и ноготками, исчезъ; отъ зеленаго дерна, когда-то покрывавшаго дворъ, не осталось и слѣда, а на землѣ валялись: пустые ящики, разбитыя бутылки, обрывки веревокъ, солома и т. п. соръ.
Толстая баба, мывшая на крыльцѣ новую кадку, на мой вопросъ, дома ли Марья Савишна, отвѣтила утвердительно и повела меня къ черному ходу. Отворивъ дверь небольшой комнатки, только сѣнями отдѣленной отъ кухни, баба пригласила меня войти, промолвивъ: «пожалуйте!» — и исчезла. Въ комнатѣ находились давно знакомые мнѣ предметы: кожаные стулья, диванъ, скатерть съ желтыми цвѣтами по красному фону и съ птицей посерединѣ, на стѣнѣ портретъ покойнаго полковника Томилина въ мундирѣ николаевскихъ временъ. Все это было мнѣ знакомо, но почему-то казалось совсѣмъ инымъ: и портретъ, и птица на скатерти будто пригорюнились, глядѣли какъ-то уныло, а стулья и диванъ казались такими огромными и неуклюжими въ этой маленькой комнаткѣ. Прошло съ полчаса — никто не появлялся. Почему Марья Савишна живетъ въ комнатахъ, гдѣ прежде помѣщалась прислуга? — спрашивалъ я себя мысленно. — Что значитъ эта вывѣска? Отчего старушка не спѣшитъ на встрѣчу мнѣ, какъ спѣшила она, бывало, встрѣчать каждаго гостя? Гдѣ, наконецъ, ея воспитанница Лиза?… Тутъ послышался за дверью легкій шорохъ и въ комнату вошла Марья Савишна. Увы, это была только тѣнь прежней бодрой и свѣжей старушки! Маленькая фигурка ея сгорбилась, стала еще меньше, лицо пожелтѣло и осунулось, глаза померкли, а на губахъ застыла какая-то робкая и скорбная улыбка.
— Здравствуйте, прошу покорно садиться, — тихо промолвила она, опускаясь на стулъ, и замолчала, уставившись печальнымъ взоромъ куда-то въ сторону.
На мои вопросы она отвѣчала отрывисто и сухо. Такъ, почти молча, мы просидѣли около часу, какъ вдругъ старушка, будто вспомнивъ что-то, вышла въ сосѣднюю комнату.
Не знаю, сколько времени шагалъ я по комнатѣ, недоумѣвая, что значитъ эта перемѣна въ старушкѣ, и внутренно досадуя на себя за то, что, при видѣ небывалой сухости въ обращеніи Марьи Савишны, я опѣшилъ и ничего не узналъ. Наконецъ, мнѣ становилось уже неловко оставаться долѣе и, взявъ шапку, я направился было къ выходу, но въ это время вошла въ комнату ключница Арина и, указывая глазами на дверь, куда скрылась Марья Савишна, таинственно зашептала:
— Пани вже не покажетца, бо вона теперь одъ людей ховается… Богъ ее святый знае — чи вона въ горя, чи одъ старости стала людей боятца…
— Но что же случилось? Какое горе? Неужто Лиза…
— Другій годъ пошовъ, якъ въ землю заховали.
— Умерла?
— Вмерла. А съ того часу пани и зажурилась… Плакать — не плаче, а тольки вздыхае такъ тяжко да світомъ нудыть. Охъ, мині лишенько! — еще тише шептала Орина, — горе-то, горе якё будо тутъ, коли-бъ вы знали!… Разсказала-бъ я вамъ, та не можно — пани почуе, бо, якъ бачите, въ двухъ комниткахъ живемъ…
— Приходите ко мнѣ на почтовую станцію.
— Не можно: на кого-жь я пани покину?… А вы побывайте у отца Никанора, у протопопа, — винъ усе знае и вамъ разкаже.
Частью отъ отца Никанора, частью отъ другихъ млынковскихъ старожиловъ я узналъ о происшествіяхъ, такъ сильно повліявшихъ на Марью Савишну. Началось съ того, что млынковцы задумали строить реальное училище и напечатали въ н-скихъ губернскихъ вѣдомостяхъ объявленіе о торгахъ на подряды по постройкѣ. Егоръ Лемѣха, бывшій въ то время уже въ губернскомъ городѣ Н., прочитавъ объявленіе, прикатилъ въ Млынковъ и взялъ подряды. Онъ перезнакомился съ млынковцами и съумѣлъ понравиться почти всѣмъ. Особенно ухаживалъ онъ за думскими и управскими дѣятелями, а тѣ, въ свою очередь, не могли имъ нахвалиться.
— Только, бывало, и слышишь, — разсказывалъ мнѣ отецъ Никаноръ, — что Егоръ Прохоровичъ, да Егоръ Прохоровичъ. Онъ и честнѣйшій, и умнѣйшій, и образованнѣйшій, — словомъ, такой-сякой, немазаный. И надо правду сказать, ловкій онъ человѣкъ: съ каждымъ умѣлъ обойтись, сказать что-нибудь лестное…
Заручившись симпатіей горожанъ, Егоръ сталъ помышлять о пріобрѣтеніи имущественнаго ценза, чтобы попасть въ гласные, а тамъ и дальше. Его капиталъ былъ весь въ оборотѣ и нужно было извернуться какъ-нибудь такъ, чтобы пріобрѣсти цензъ безъ денегъ. Тутъ ему пришло въ голову, что бездѣтная Марья Савишна, по всей вѣроятности, дастъ за воспитанницей хорошее приданое. Онъ зачастилъ къ полковницѣ и сталъ увиваться около Лизы. Обѣ женщины, какъ старушка, такъ и молодая дѣвушка, совсѣмъ растаяли отъ его вниманія, а когда Егоръ посватался за Лизу, предложеніе принято было съ восторгомъ. Марья Савишна съ гордостью перечисляла знакомымъ достоинства Лизочкинаго жениха, а знакомыя дамы на это любезно говорили ей:
— А что-жь, Марья Савишна, якія вы сами — такія вамъ и сани!
И старушка увѣровала, что молодой Лемѣха посланъ имъ Провидѣніемъ въ награду за ея добродѣтели. Только наканунѣ свадьбы, узнавъ о званіи и происхожденіи Егора, Марья Савишна поколебалась было:
— Какъ же такъ: вѣдь, Лизочка хоть и бѣдная сиротка, а все же дворянская дочь?
Но Егоръ говорилъ такъ умно и такъ много о сліяніи сословій, о предразсудкахъ и проч., а Лизочка съ такою мольбой смотрѣла на старушку, что у ней не хватило силъ долго упорствовать.
Егора и Лизу повѣнчали.
Недолго спустя послѣ свадьбы Лемѣха сталъ закидывать Марьѣ Савишнѣ словечки вродѣ того, что будь у него такой домъ, какъ, напримѣръ, у ней, онъ могъ бы баллотироваться въ гласные, а тамъ и въ члены управы. Сначала старушка не догадывалась, къ чему идетъ рѣчь, потомъ, смекнувъ, что Егоръ не шутя подговаривается насчетъ дома, возразила: умру — все ваше, а пока жива — не могу.
— Да я, маменька, и не прошу у васъ дома, — увѣрялъ ее Егоръ, — я такъ только къ слову сказалъ, что вы могли бы просто войти въ сдѣлку: совершили бы купчую, будто продали мнѣ домъ, а, въ сущности, онъ былъ бы вашъ, и жили бы вы въ немъ, какъ и сейчасъ живете… А, между тѣмъ, я могъ бы себѣ карьеру составить…
— Не понимаю я что-то: и продала, и нѣтъ. Къ чему это?: Да и какое кому дѣло, чей домъ, — твой или мой?!
— Соблаговолите, маменька, внимательно выслушать. Сейчасъ я объяснюсь въ формѣ, доступной вашему пониманію… Дѣло, изволите ли видѣть, въ томъ, что мнѣ нужно поступить на службу, а для этого я хочу имѣть цензъ, то-есть недвижимое имущество. Пусть себѣ домъ будетъ вашъ, только бы онъ числился моимъ, — такой законъ. Нынче многіе такъ дѣлаютъ, только бы на бумагѣ, — это и называется фиктивный цензъ. Надѣюсь вы, маменька, поняли?
Этотъ вопросъ испортилъ дѣло: Марья Савишна обидѣлась и вспыхнула:
— Да ты, что это, голубчикъ, спрашиваешь: поняла ли? Что же, у меня, по-твоему, и настолько въ головѣ глузду нема, чтобы тебя понять? Прошу не забываться и помнить, кто я и кто ты!
Егоръ спохватился, что выразился неосторожно, сталъ увѣрять Марью Савишну, что онъ чрезвычайно высокаго мнѣнія о ея умѣ, извинялся, просилъ забыть его ошибку и проч. Но въ тотъ же вечеръ высказалъ женѣ, что никогда не проститъ старухѣ упрека и припомнитъ ей когда-нибудь нанесенную ему обиду.
Онъ больше не заикался передъ Марьей Савишной о домѣ, и сталъ добиваться своей цѣли инымъ путемъ. Каждый день заводилъ онъ съ Лизой, приблизительно, такой разговоръ:
— Сама же старуха заартачилась передъ свадьбой: не дворянинъ я, видите ли, не чиновникъ! А когда мнѣ представилась возможность составить карьеру, такъ и на попятный!… Ну, что я, съѣмъ ея домъ, что ли? Ты бы, Лиза, поговорила, урезонила…
— Не могу, совѣстно; маменька и то облагодѣтельствовала, воспитала меня, а я еще выпрашивать стану!
— А ежели не можешь, ежели совѣстно — тогда другое дѣло. Тогда, разумѣется, и не нужно, я никого не неволю. Впрочемъ, я обойдусь и безъ вашей дворянской помощи, придется только обождать… Но я не дворянинъ и рожденъ для того, чтобы ждать, терпѣть и выносить презрительные намеки на мое происхожденіе.
Егоръ умолкалъ, нѣсколько дней не говорилъ ни слова съ женой и молча бродилъ подолгу, печально понуривъ голову. Черезъ нѣсколько дней онъ опять заговаривалъ на ту же тему, а тамъ опять надувался, потомъ снова заговаривалъ и т. д.
Все это угнетающимъ образомъ дѣйствовало на Лизу. Она блѣднѣла и хирѣла, а Марья Савишна, уныло покачивая головой, говорила:
— Вотъ ужь истинно справедливо: чужую бѣду руками разведу, а къ своей ума не приложу! Что тутъ дѣлать? Мнѣ не дома жалко, а то обидно, что я ему, молокососу, стану уступать!
Однако, изъ жалости, къ Лизочкѣ, она уступила. Такимъ образомъ, Егоръ Лемѣха сталъ владѣльцемъ дома и вскорѣ былъ выбранъ гласнымъ. Очень можетъ быть, что шагнулъ бы потомъ и выше, но этому помѣшала жажда быстрой наживы. Егоръ сталъ дѣйствовать слишкомъ безцеремонно, хотя и старался сохранить это втайнѣ. Онъ, входя въ сдѣлки съ жидами, открывалъ въ окрестныхъ селахъ кабаки, обсчитывалъ рабочихъ, притѣснялъ поставщиковъ матеріала на постройку училища, наконецъ, даже въ Млынковѣ завелъ — на чужое имя — портерную. Такіе поступки взволновали умы наивныхъ млынковцевъ.
Позже, съ проведеніемъ желѣзныхъ дорогъ, и въ Малороссіи, какъ и вездѣ, нравы измѣнились, а до того времени кабацкое дѣло считалось тамъ дѣломъ постыднымъ.
И такъ, млынковцы волновались.
— Зятекъ-то, зятекъ полковницынъ каковъ! — восклицали они. — Мы его принимаемъ, какъ ровню, рукаемся къ нимъ, а онъ, пройди світъ, вонъ что затѣялъ: шинки позаводывъ, якъ той Гершко, либо Шмуйла!
— Стыдъ и позоръ нашему обществу, — говорилъ смотритель, зашедшій какъ-то къ исправнику, — стыдъ и позоръ всѣмъ намъ, принявшимъ въ свою среду какого-то проходимца, спаивающаго народъ. Онъ на нашихъ же глазахъ продѣлываетъ разныя неблаговидныя штуки, а мы молчимъ.
— Да, кто бы могъ подумать, что этотъ Лемѣха окажется такимъ безчестнымъ человѣкомъ? — произнесъ въ раздумьи исправникъ, проглотивъ рюмку водки и закусывая килькой.
И такъ, млынковцы вознегодовали на Лемѣху.
Кто-то изъ обиженныхъ имъ рабочихъ, побывавъ въ Криницахъ, принесъ извѣстіе, что семья Егора живетъ въ нищенствѣ. Разсказывали, что старшій Егоровъ братъ долженъ былъ пойти въ пріймы, такъ какъ ни одна дѣвка не хотѣла входить въ бѣдную семью Лемѣхи; что старый Прохоръ, похоронивъ жену, бьется, какъ рыба объ ледъ, оставшись безъ хозяйки съ подросткомъ сыномъ; что, узнавъ о сынѣ, живущемъ въ городѣ бариномъ, старый Прохоръ собирается къ нему въ Млынковъ.
— А ему-то, пану-то нашему, — злобно смѣялись мужики, и не снитца, що батько въ лохмотяхъ пришкандыбае къ ему въ гости!
— А, бодай его!… Отъ-то, вражій сынъ, одъ своихъ криницкыхъ одцурався!
— Земляковъ, новитъ, своихъ Криницкихъ, що кирпичъ возили, и то общитавъ — не додавъ грошей!
Въ такомъ родѣ толки шли шире да дальше. Дошли они и и Марьи Савишны. Старушка совсѣмъ растерялась; она мирилась съ тѣмъ, что выдала Лизочку за «выскочку изъ мужиковъ», и шинки, но это обсчитыванье, сдѣлки съ жидами — это ужь слишкомъ! Это просто курамъ на смѣхъ: дворянка, полковница — и вдругъ зять шинкарь!… То-то она стала замѣчать, что землемѣрша и приставша какъ-то стали носъ задирать! И неужели ея милую Лизочку, ея воспитанницу, станутъ звать шинкаркой. Теперь ей, бѣдняжкѣ, отъ, одной стряпчихи сколько придется выслушать шпилекъ, а тамъ и попадья, и другія… Да ей просто проходу не будетъ отъ насмѣшекъ да намековъ!
— Побойся ты Бога, — убѣждала она Егора, — чего тебѣ еще надо? Живешь ты въ свое удовольствіе, нужды и горя не знаешь, — на что-жь тебѣ еще шинки понадобились? Послушалъ бы ты, что о тебѣ говорятъ!
Егоръ сталъ говорить, что все это пустые предразсудки, доказывающіе отсталость и неразвитіе млынковцевъ, что виноторговля ничѣмъ не хуже какой-либо другой торговли, что, наконецъ, и помѣщики нѣкоторые имѣютъ винокуренные заводы, слѣдовательно, тоже торгуютъ виномъ. Но Марья Савишна не поддавалась на эти доводы и упрямо твердила:
— Винокуренные заводы — не шинки! Ты бы послушалъ, что тебѣ говорятъ! Шинкаремъ называютъ!
Егору невыгодно было, вооружать противъ себя горожанъ: время подходило опять къ выборамъ, а онъ намѣренъ былъ балтироваться въ члены управы. Онъ обдумывалъ, какъ бы замять неблагопріятные для него слухи, а самъ, въ то же время, разъѣзжалъ на своихъ буланыхъ, запряженныхъ въ щеголь: ую пролетку, по знакомымъ, стараясь прочесть на лицахъ нагроеніе ихъ умовъ.
Увы, его принимали уже не съ прежнимъ радушіемъ. Однако, онъ еще бодрился и, будто не замѣчая, что ему, вмѣсто руки, подаютъ два пальца и едва отвѣчаютъ на поклонъ или вопросъ, юлилъ и суетился въ тревожномъ ожиданіи наступаютъ выборовъ. Но его не выбрали ни въ члены управы, ни даже въ гласные.
Егоръ сначала захандрилъ, потомъ озлился и сталъ дѣйствовать еще безцеремоннѣе. Не сказавъ ни слова домашнимъ, онъ уѣхалъ въ губернскій городъ, заказалъ тамъ вывѣску, закупилъ вина и, вернувшись, объявилъ Марьѣ Савишнѣ, что намѣренъ приспособить домъ для будущей торговли.
— Что ему такъ пустовать? Вѣдь, это мертвый капиталъ; ежели я устрою, напримѣръ, складъ, да займусь продажей внотрадныхъ винъ, онъ, то-есть домъ, дастъ намъ, по меньшей ѣрѣ, тысячу рублей въ годъ… Вотъ и теперь уже, послѣ отрытія пріема въ реальное училище, населеніе Млынкова значило увеличилось, а потомъ, какъ проведутъ черезъ него желѣзную дорогу, — говорятъ, скоро начнутъ строить, — посмотрите, что будетъ!… Тогда мы съ вами, маменька, въ какихъ-нибудь пять-шесть лѣтъ наживемъ такіе капиталы, что мое почтеніе! Тогда, можетъ быть, и не станутъ отъ насъ отворачиваться!…
— Да съ чего ты взялъ, что я позволю тебѣ моимъ домомъ распоряжаться? Да какъ ты смѣешь?
— Вы, маменька, не горячитесь: вѣдь, домъ-то по закону мой, слѣдовательно, я могу обойтись и безъ вашего позволенія, — тихо промолвилъ Егоръ.
— А, вотъ какъ! — завопила старуха, — это значитъ: за мое жито, да мене и побито! Такъ-то ты держишь свое обѣщаніе почитать меня и покоить!… Ты меня гонишь изъ моего же дома!
— Ничуть; живите себѣ съ Богомъ хоть до втораго пришествія… на задней половинѣ.
Старушка горячилась, отстаивая свои права, а бѣдная Лиза металась и плакала, находясь между двухъ огней: Марью Савишну она любила, красавца-мужа — боготворила. Замѣчая, что Лиза таетъ, какъ свѣчка, Марья Савишна опять-таки уступила и перебралась въ заднюю половину дома, предоставивъ другую въ полное распоряженіе Егора. Онъ передѣлалъ ее по-своему, нанялъ прикащиковъ по контракту, съ залогомъ, — словомъ, устроилъ все какъ ему хотѣлось. Прошло нѣсколько мѣсяцевъ и Егоръ заскучалъ. Однажды онъ, на вопросъ Марьи Савишны: о чемъ скучаетъ, — сказалъ, что думаетъ ѣхать далеко, и надолго, а торговлю довѣряетъ прикащику.
— Куда? Зачѣмъ??
— Еще не рѣшилъ. Можетъ быть, на Уралъ или въ Сибирь. Поѣду искать счастья. Здѣсь у васъ не житье, а прозябанье. Тамъ же, я знаю, и капиталъ легче нажить, и почетнаго положенія добиться…
— А Лиза какъ же?
— Я тамъ устроюсь и за ней пріѣду потомъ.
Марья Савишна возмущалась, негодовала, но, взглянувъ на помертвѣвшее лицо Лизы, смирилась и стала просить Егора не покидать молодую жену.
— Пожалѣй ты свою жену, — взмолилась она, — опомнись! Не губи ты и меня старую, и ее! Развѣ-жь ты не видишь, что она высохла якъ былинка? Развѣ не жалко тебѣ ея молодыхъ очей, что не видятъ свѣту бѣлаго за слезами?…
Лиза не выдержала и, упавъ передъ мужемъ на колѣни, зарыдала.
Егоръ расчувствовался и обѣщалъ не уѣзжать. На нѣкоторое время въ семьѣ воцарился миръ. Но вскорѣ Егоръ опять захандрилъ и съ каждымъ днемъ становился пасмурнѣй.
— Обѣщалъ я женѣ и старухѣ не ѣхать, да теперь и самъ каюсь, — сказалъ Егоръ однажды отцу Никанору, — что я стану дѣлать въ этомъ захолустьѣ?
— Да чего же вамъ еще, Егоръ Прохоровичъ? — возразилъ старикъ. — Средства имѣете, платите гильдію, а званіе купеческое, по-моему, есть званіе весьма почетное.
— Не тѣ у меня цѣли. Тутъ надо по зернышку клевать, а я хочу сразу развернуться. Я хочу широкой дѣятельности и чувствую, что я въ силахъ и капиталъ нажить, и почетнаго положенія достигнуть… Ахъ, поглядѣлъ бы я тогда, кто сталъ бы мнѣ подавать два пальца да отворачиваться отъ меня!… Нѣтъ, погодите, я имъ всѣмъ еще когда-нибудь утру носы! Собью съ нихъ спѣсь!
— Духъ гордыни и честолюбія всячески надо въ себѣ побѣждать, — совѣтовалъ ему отецъ Никаноръ.
— Не могу, батюшка, не могу! И сплю и вижу, какъ бы укатить туда, гдѣ, говорятъ, предпріимчивому человѣку раздолье, гдѣ съ умомъ да настойчивостью можно всего добиться… Стараюсь, но не могу побѣдить въ себѣ этого желанія.
— Разсудкомъ точно что трудно побѣждать грѣховныя мысли, но молитвою весьма возможно.
Неизвѣстно, послѣдовалъ ли Егоръ совѣту отца Никанора, пытался ли онъ побѣждать свои грѣховныя мысли молитвой, но мѣсяца три спустя послѣ этого разговора онъ уѣхалъ. А черезъ полгода Лиза томилась въ чахоткѣ. Марья Савишна терпѣла страшныя пытки, глядя на медленное угасаніе молодой женщины, постоянно тосковавшей по мужѣ.
— Только бы онъ вернулся, только бы. мнѣ взглянуть на него и я сейчасъ выздоровѣю, сейчасъ встану, — были послѣднія слова умирающей, метавшейся на постели въ предсмертной агоніи.
Послѣ смерти Лизы Марьей Савишной овладѣло тупое отчаяніе и полное равнодушіе ко всему окружающему.
Въ стеклянную дверь ея дома то входили, то выходили покупатели, по двору громыхали телѣги, сновали прикащики, слѣдя за выгрузкой товара, а старушка, ничего не замѣчая, молча сидѣла въ своей комнатѣ, вперивъ печальный взоръ въ одну точку. Навѣщавшіе ее знакомые постоянно видѣли на ея лицѣ печаль, но никто не слышалъ ея жалобъ. Наконецъ, она стала тяготиться посѣщеніями знакомыхъ и даже прятаться отъ нихъ. Боялась ли она людей, стыдилась ли ихъ — одному Богу извѣстно.
Прошло еще нѣсколько лѣтъ и судьба забросила меня на Уралъ, въ страну доменныхъ печей и шахтъ, снѣговъ и кедровъ, винокуренныхъ заводовъ и водочной аристократіи.
Поселился я въ одномъ хорошемъ городѣ и сталъ распивать чаи да ходить на именины.
На Уралѣ, какъ и въ Сибири, мѣстные жители могутъ пить чай во всякое время дня и ночи, но пить его четыре раза въ день считается почти обязательнымъ. Въ каждомъ зажиточномъ семействѣ, кромѣ общепринятаго утренняго чая, бываетъ еще «второй чай» — въ полдень, потомъ «ранній» — вскорѣ послѣ обѣда и, наконецъ, «поздній» — вечеромъ. Кромѣ того, къ чаепитію относятся съ особымъ уваженіемъ и не любятъ отрываться отъ него. На почтовой станціи вамъ, напримѣръ, ни за что не пропишетъ писарь билета, пока не ублаготворится чаемъ, хотя бы вамъ до зарѣзу нужно было ѣхать дальше; пошлете ли вы за старостой, либо урядникомъ, приглашая ихъ по какому-нибудь спѣшному дѣлу, — вамъ отвѣтятъ нерѣдко, что староста или урядникъ прибыть не можетъ, ибо онъ сейчасъ только усѣлся за самоваръ. Именины празднуются здѣсь даже бѣднѣйшимъ населеніемъ и каждый рабочій, каждая кухарка, въ день своихъ именинъ, считаетъ необходимымъ устроить пиръ, хотя бы для этого пришлось заложить что-либо изъ одежды. Высшее же сословіе, какъ, напримѣръ, купцы, духовенство, чиновники и заводскіе служащіе, обыкновенно живущіе болѣе чѣмъ разсчетливо и совершенно замкнуто, въ дни именинъ не жалѣютъ издержекъ. Въ такіе дни заготовляется въ изобиліи провизія, покупаются вина, дорогой десертъ, закуски и, наконецъ, приглашается повариха для приготовленія разныхъ тонкихъ блюдъ и неизбѣжнаго мороженаго. Да, непремѣнно мороженаго, будь на дворѣ хоть сорока-градусная стужа, отъ которой даже въ комнатѣ приходится кутаться въ пуховые оренбургскіе платки и ходить въ валенкахъ.
И такъ, я поселился въ городѣ… ну, хоть въ городѣ Ижицѣ. Городъ хоть и уѣздный, но довольно большой. Въ немъ есть женская прогимназія, клубъ, библіотека и даже театръ, на сценѣ котораго фигурируютъ любители, а иногда и какая-нибудь странствующая труппа.
Вскорѣ по пріѣздѣ въ Ижицу попалъ я на вечеръ къ одному мѣстному тузу. Гостей было много; въ комнатахъ накурено и слишкомъ свѣтло; хозяйка, окруженная дамами, съ озабоченнымъ видомъ священнодѣйствовала за большимъ самоваромъ; барышни попарно сновали въ залѣ, стараясь поддерживать, будто бы, оживленный разговоръ и смѣялись — тѣмъ натянутымъ смѣхомъ, въ которомъ слышится смертельная скука — такъ себѣ, безъ всякаго повода, вѣроятно, для того, чтобы скрыть свое томленіе.
Хозяинъ дома суетился около мужчинъ, прилагая всѣ старанія, чтобы ни одинъ изъ нихъ «не скучалъ безъ дѣла», и вскорѣ ему удалось всѣхъ мужчинъ усадить за карты. Два-три человѣка попытались было отказаться отъ «винта», ссылаясь на свое неумѣнье, но энергичный хозяинъ и тутъ нашелся: «Ну, такъ въ стукулку, — воскликнулъ онъ, — тутъ, ужь никакого умѣнья не нужно!» — и втиснулъ ихъ за большой столъ къ стукальщикамъ.
Такимъ образомъ, дамамъ предоставлено было коротать вечеръ какъ имъ угодно, и положеніе ихъ было поистинѣ печально. Въ обычное время, когда дамы приходятъ другъ къ дружкѣ запросто, имъ много помогаетъ «сибирское краснорѣчіе», т.-е. кедровые орѣшки: перекинутся собесѣдницы словцомъ, другимъ — и за орѣхи: щолкъ да щолкъ — вотъ будто и нѣтъ неловкаго молчанія. Но на званыхъ вечерахъ это не принято и да, мы, очевидно, изнывали отъ скуки. Только исправницкая дочь, недавно пріѣхавшая изъ Петербурга и, какъ водится, глядѣвшая сверху внизъ на провинцію, презирая провинціальную щепетильность, затесалась въ кабинетъ къ игрокамъ, откуда и раздавалось ея щебетанье.
Я уже слышалъ, что эта молодая особа, не уступавшая въ житейской мудрости и старцамъ, убѣленнымъ сѣдинами, необыкновенно смѣла и неутомима въ погонѣ за мужемъ, и пошелъ взглянуть на нее поближе.
Сидя у стола, занятаго четырьмя игроками, она обращала свои взоры только на одного изъ нихъ, что заставило и меня обратить на него вниманіе.
Вглядѣвшись, я узналъ въ немъ Егора Лемѣху. Но, Боже мой, какъ онъ измѣнился!
Ни прежней франтовитости, ни излишней развязности во взглядѣ, ни лакейскаго манерничанья — ничего этого не было. Лицо его утратило прежнюю свѣжесть, борода удлинилась, глаза выражали спокойную самоувѣренность, платье сидѣло на немъ свободно и не общолкивало, какъ прежде, а на его бѣлыхъ рукахъ не было ни одного перстня. Равнодушно бросалъ онъ карты, какъ видно, не интересуясь ни игрой, ни исправницкою дщерью. Нехотя дотронулся онъ до ея пальцевъ, когда она предложила ему свою руку «на счастье», и ни разу не взглянулъ на нее, хотя она, съ безпечнымъ видомъ пятилѣтней малютки, лепетала ему, что онъ напоминаетъ ей «князя Анатоля, котораго весь институтъ звалъ красавцемъ», и т. п. невинный вздоръ. Когда игра кончилась, заговорили о разныхъ серьезныхъ предметахъ. Толковали о газетныхъ новостяхъ, о злоупотребленіяхъ при постройкѣ желѣзной дороги, о банковскихъ крахахъ и, наконецъ, о громкомъ процессѣ, волновавшемъ тогда всѣ умы.;
Егоръ говорилъ, какъ слѣдуетъ, безъ прежнихъ вычурныхъ фразъ и словъ, которыми щеголялъ когда-то. Видно было, что онъ потерся-таки между людьми и потрудился надъ своимъ «самообразованіемъ». Насъ познакомили, но Егоръ, повидимому, не узнавъ меня, ограничился только обычнымъ «очень пріятно» и все время упорно избѣгалъ моего взгляда.
Нѣсколько дней спустя я разговорился съ моею квартирною хозяйкой и сталъ разспрашивать ее о Лемѣхѣ. Почтенная Василиса Терентьевна, — такъ звали мою хозяйку, — въ качествѣ повитухи бывала почти вездѣ, знала всю подноготную о каждомъ изъ горожанъ и разсказывала довольно толково, а, главное, я не замѣтилъ въ ней привычки привирать, какъ это зачастую дѣлаютъ старухи, увлекаясь разсказомъ.
— А ужь сколь тихъ, сколь обходителенъ, — разсказывала Василиса Терентьевна о Егорѣ, — такъ это на удивленіе: слова грубаго никто отъ него не слыхалъ. Какъ слѣдуетъ баринъ.! Баяли тутъ, однежь, пришлые, дальніе робята, быдто, слышь, Егоръ-отъ Прохоровичъ изъ простаго званія, да не вѣрю я, — такъ, поди, зря болтали… Кабы былъ онъ изъ простыхъ, неужто не былъ бы жалостливъ къ скому брату мужику?… А въ немъ этой жалости вовсе и нѣту-ка. Все это у него по контракту, да по закону, все быдто чисто да гладко, а чуть что — просто изведетъ человѣка судами да штрафами. И ужь только свяжись съ нимъ, добромъ не кончишь. Рабочіе, прикащики, вощики — почитай всѣ на него бѣдняются. Иной бы радъ бросить, уйти, да боится — засудитъ, потому условіе, законъ… Примѣрно хоша бы прошлою зимой: припоздалъ у него маленько обозъ съ товаромъ, онъ и началъ мужика-вощика судить… На судѣ это судья говоритъ: не желаете ли кончить миромъ? — а Егоръ-отъ Прохорычъ и ни близко. Неустойка, говоритъ, по условію, порча товара — и пошелъ, и пошелъ!… Кланялся мужикъ, просилъ: «уважь, ваше степенство, не губи! Не по своей, молъ, винѣ припоздали… Какъ быть, коль нонѣ Господь рано тепло послалъ и дорога попортилась?… Съ Богомъ, молъ, не судиться. Уважь, говоритъ, по знакомству, а я тебѣ впередъ заслужу»… Ужь онъ кланялся, кланялся, но Егоръ Прохорычъ и слушать не сталъ. Такъ совсѣмъ и разорилъ мужика: послѣднихъ лошадокъ продали и все имущество тоже… Да чего! самоварчика даже не оставили, — теперь по сусѣдамъ съ чайникомъ бѣгать… Да мало ли, мало ли на него народу плачется! А погляди-кось, каковъ онъ съ господами! Благопристоенъ, важенъ и даже на дары щедръ: актеркамъ да пѣвицамъ пріѣзжимъ завсегда, слышь, золотые браслеты, да супиры либо деньги большія жалуетъ. А съ простымъ-отъ народомъ куда лютъ! Ужь какъ учнетъ, какъ учнеть кого тѣснить, такъ хоть воймя вой — не разжалобишь. Ровно бы на емъ и креста нѣту-ка. Крутой, однимъ словомъ, человѣкъ, — закончила Василиса Терентьевна, положивъ на донышко опрокинутой чашки огрызочекъ сахару и вставая изъ-за стола.
Почти такъ же отзывались о Егорѣ и мужики, съ которыми мнѣ приходилось разговаривать.
Что же касается ижицынскаго общества, то тамъ въ Егорѣ, кажется, души не чаяли. Вывожу такое заключеніе вотъ почему. Однажды въ Ижицѣ любители затѣяли спектакль. Со свойственною многимъ любителямъ смѣлостью, давали Шекспировскаго Гамлета. Играли, конечно, плохо. Пожилой, тучный господинъ, изображавшій принца, картинно драпируясь въ свой черный бархатный плащъ и отчаянно потрясая рукой въ кружевной манжетѣ, по величинѣ своей похожей на дѣтскую юбку, — счелъ необходимымъ выпучить глаза и раздуть ноздри, вопрошая «быть или не быть»; тощая Офелія, одѣтая въ бѣлое шелковое платье съ огромными буфами на плечахъ, напоминала собой ножницы и довольно неуклюже металась по сценѣ; королева-мать все время безсмысленно смотрѣла на какія-то стеклянныя висюльки, украшавшія ея величественный бюстъ. Остальные были не лучше. Покуда все это происходило на сценѣ, сосѣдъ по креслу обязательно сообщилъ мнѣ, что Гамлета поставили по желанію «почтеннѣйшаго и высокообразованнаго» Егора Прохоровича Лемѣхи.
— Для любителей, пожалуй, пьеса и не подходящая, — говорилъ онъ, — но Егоръ Прохоровичъ, какъ человѣкъ солидный, любитъ только серьезныя вещи, а спорить съ нимъ не совсѣмъ удобно…
— Почему?
— Да хоть бы, напримѣръ, потому, что почти онъ одинъ и театръ выстроилъ, и музыку содержитъ. Другіе норовятъ пятичкой, а не то и рублевочкой отдѣлаться, ну, а онъ и пятисотъ не жалѣетъ, гдѣ нужно…
— Говорятъ, будто съ простымъ народомъ прижимистъ?…
— Не то чтобы прижимистъ, а справедливъ. Это точно, что не потатчикъ онъ ихнимъ лѣности и нерадѣнію, да, вѣдь, иначе и нельзя: одному спусти, другому прости, съ третьяго не взыщи, такъ самъ безъ рубахи останешься!… Правда, Егоръ Прохоровичъ своего не упуститъ, но за то онъ и имѣетъ возможность творить добро, о душѣ своей позаботиться: онъ и на пріютъ, и на богадѣльни жертвуетъ, въ комитеты благотворительнаго общества и «Краснаго Креста» — тоже, прогимназію и школы поддерживаетъ, — словомъ, онъ у насъ первый по этой части:
— Средства, вѣроятно, имѣетъ хорошія?
— Да, онъ богатъ. У него пріиски, винокуренный заводъ и нѣсколько давокъ съ бакалейнымъ товаромъ. Но мало ли у насъ богатыхъ, однако, не всѣ, какъ онъ… Ну, натурально, ему и воздается должное: въ комитетахъ и собраніяхъ ему почетъ и первое мѣсто, въ обществѣ его слова — сила, на второе трехлѣтіе избранъ почетнымъ мировымъ судьей и попечителемъ училищнаго совѣта… Такъ вотъ почему и неудобно ему противорѣчить. Что онъ захочетъ, то и ставятъ. Вотъ опять скоро поставятъ Разбойниковъ Шиллера…
Но Разбойниковъ смотрѣть мнѣ не пришлось, ибо, по волѣ капризнаго случая, я долженъ былъ вскорѣ выѣхать изъ Ижицы.
Года три спустя я еще разъ, и уже въ послѣдній, встрѣтился съ Егоромъ. Это было на пароходѣ. Было около полудня, когда я, побродивъ по палубѣ, занятой преимущественно зырянами, ѣдущими изъ Вологодской губерніи на заработки, вышелъ на вышку. Тамъ двѣ купчихи, въ круглыхъ шелковыхъ «головкахъ», въ полголоса вели между собой разговоръ, въ которомъ то и дѣло слышалось: «мой аспидъ», что, какъ я уже зналъ, означаетъ: мой мужъ; далѣе, налѣво отъ купчихъ, одиноко стоялъ какой-то господинъ. Я подсѣлъ было къ аспидовымъ женамъ, намѣреваясь вступить съ ними въ бесѣду, но въ это время одиноко стоявшій господинъ обернулся въ нашу сторону: это былъ Егоръ Лемѣха.
Онъ сильно постарѣлъ, осунулся, посѣдѣлъ и, вообще, казался старше своихъ лѣтъ: ему было сорокъ съ небольшимъ, но, не зная его лѣтъ, я далъ бы ему за пятьдесятъ.
На этотъ разъ онъ пожелалъ меня узнать и подошелъ. Мы разговорились.
Пока мы разговаривали о томъ, о семъ, время подошло къ обѣду. Мы отправились въ столовую. Заказывая обѣдъ, Егоръ долго раздумывалъ при выборѣ соуса къ рыбѣ, толковалъ о какомъ-то пюре и соте, заказалъ даже какой-то сложный салатъ къ дичи. Когда я, подозвавъ слугу, сталъ тоже заказывать себѣ обѣдъ, Егоръ выразилъ изумленіе и сказалъ:
— А я полагалъ, вы не откажетесь отобѣдать со мной?
Но, услышавъ мой отказъ, настаивать не сталъ, только по лицу его пробѣжала едва замѣтная тѣнь. Въ одно время съ нами въ столовой обѣдали двое молодыхъ людей и дама. Завязался разговоръ объ уральской горно-заводской выставкѣ; коснулись кустарнаго отдѣла, пожалѣли кустарей, пожираемыхъ Колупаевыми и Разуваевыми, и все время говорили на тему о хищничествѣ кулаковъ. Егоръ упорно молчалъ, но во время обѣда выпилъ бутылки двѣ краснаго вина.
Покончивъ съ ѣдой, мы — я и Егоръ — вышли снова на вышку и усѣлись на лавочкѣ.
Солнце клонилось уже къ горизонту, вѣяло вечернею прохладой. Егоръ молча глядѣлъ вдаль и курилъ дорогую сигару.
Вдругъ онъ бросилъ недокуренную сигару въ воду и обернулся ко мнѣ.
— А, вѣдь, я знаю, — заговорилъ онъ, какъ-то криво усмѣхаясь, — почему вы отказались раздѣлить со мной обѣдъ: дескать Колупаевъ, обидчикъ… Что-жь, нравственная брезгливость — дѣло похвальное… Но подумали ли вы… А, впрочемъ, думайте что хотите! Мнѣ все равно…
Онъ махнулъ рукой и сноыа сталъ глядѣть въ пространство, тяжело дыша. Мнѣ показалось, что губы его нервно вздрагивали. Послѣ недолгаго молчанія онъ опять порывисто повернулся ко мнѣ и началъ:
— Нѣтъ, не могу молчать, силъ нѣтъ! Вы знаете всѣ мои поступки, всю мою жизнь и, конечно, презираете меня… И вы, и эти молодые люди…
Я хотѣлъ было возражать, но онъ перебилъ:
— Не говорите, не возражайте! Дайте высказаться. Не презираете, такъ жалѣете, а это все равно: не въ словахъ дѣло!… Какъ не презирать, когда я самъ себя ненавижу и презираю?… Ахъ, тоска, тоска! — воскликнулъ онъ и, очевидно, невольно прижалъ руку къ сердцу.
Солнце давно уже скрылось, на небѣ выступила круглая луна и освѣтила лицо Егора: на немъ, дѣйствительно, отражалась душевная мука.
— Но почему же вы тоскуете? Что за причина?
— Опомнился я, вотъ что… Грѣшилъ, кривилъ душой, добиваясь того, что мнѣ казалось счастіемъ, и въ голову мнѣ не приходило, что рано ли, поздно ли, а проснется совѣсть и тогда… И какъ я не понималъ, что прежніе Колупаевы сильны были своею наивною вѣрой, что, грѣша всю жизнь, на старости можно, отливъ колоколъ, либо выстроивъ церковь, такъ сказать, съ одного маху купить себѣ царство небесное! Намъ же, когда совѣсть проснется, не за что ухватиться, остается…
— Какъ не за что? — сказалъ я, не совсѣмъ довѣряя искренности этихъ изліяній. — Деньги есть у васъ лишнія — дѣлитесь ими съ тѣми, у кого ихъ мало или даже и вовсе нѣтъ.
— Пробовалъ, душа не удовлетворяется; это выходитъ: у однихъ отнялъ, другимъ далъ…
— А вы не отнимайте.
— Теперь и не отнимаю, но прошлаго не воротишь… Чувствую, что отдай я хоть все до копѣйки, останься хоть самъ нищимъ, но никуда не уйти мнѣ отъ самого себя: я буду сознавать, что, вѣдь, я отдалъ-то не безкорыстно, а съ цѣлью купить себѣ душевное спокойствіе, что, какъ я узналъ только теперь, дороже всякихъ богатствъ… Чувствую, что совѣсть моя не успокоится и образы измученныхъ, обиженныхъ мною людей все такъ же, какъ и теперь, будутъ меня преслѣдовать… Что за мучительная жизнь, скорѣй бы ужь конецъ! Сердце меня мучить сильно стало въ послѣдніе годы; доктора говорятъ: спокойствіе необходимо, а гдѣ его взять?
Онъ умолкъ. Послѣ довольно продолжительной паузы снова заговорилъ:
— Мудреная это штука — совѣсть! Молчитъ, молчитъ, да вдругъ отъ какого-нибудь, повидимому, не особенно значительнаго, толчка и заговоритъ. Получалъ, вѣдь, я извѣстія о смерти жены, родителей, видалъ слезы и мольбы, обращенныя ко мнѣ, и ничего какъ будто: неловко станетъ, не по себѣ, взгруснется на часокъ, а тамъ и прошло. Но вотъ однажды, около четырехъ лѣтъ назадъ…
— Значитъ, въ Ижицѣ? Кстати, признайтесь, если ужь пришла вамъ охота каяться, вѣдь, въ Ижицѣ вы только притворялись, будто не узнаете меня?
— Да, притворялся. Сначала мнѣ непріятно было васъ видѣть, потому что вы напоминали собой мое прошлое: я стыдился своего происхожденія и, кромѣ того, стыдился нашего разговора въ первую встрѣчу въ казанской гостиницѣ… Помните, съ какимъ самохвальствомъ я тогда говорилъ, какъ смотрѣлъ тогда на жизнь? Потомъ мнѣ хотѣлось узнать, извѣстна ли вамъ моя жизнь въ Млынковѣ и послѣ, и убѣдился, что если не возобновляете со мной разговоръ о прошломъ, значитъ, всѣ мои поступки вамъ извѣстны: по лицу вашему видно было, что вы меня узнали… Да, такъ вотъ, около четырехъ лѣтъ назадъ получилъ я извѣстіе изъ Млынкова, что Марья Савишна скончалась. Ну, что тутъ, кажется, особеннаго? Жила, жила старуха — и умерла. Но нѣтъ, прошелъ день, другой, а мысль о ея смерти и разныя воспоминанія о покойной Лизѣ все меня преслѣдуютъ. Я и развлекался чѣмъ попало, и пить пробовалъ, — нѣтъ, ничто не помогаетъ!… День еще туда-сюда, но ночи… ахъ, лучше бы мнѣ не родиться на свѣтъ!… Иную ночь такъ всю напролетъ проворочаешься: мрачныя мысли и образы Марьи Савишны, Лизы и другихъ, кого я обидѣлъ, кто плакался на меня, стоятъ предо мной, какъ живые, и будто говорятъ мнѣ со злобою: а ну-ка, докажи, что ты былъ правъ, говоря, что съ деньгами все возможно? Ну-ка, попробуй теперь, отгони насъ, подкупи свою совѣсть!… Пробовалъ и путешествовать — не помогаетъ…
— А, все-таки, какъ говорится, добро творите, авось…
— Творю; но, повторяю, не удовлетворяетъ это меня — тоска грызетъ и грызетъ.
— А, можетъ быть, эта тоска и есть искупленіе прежнихъ грѣховъ? Пройдетъ время, легче будетъ.
— Можетъ быть. Но какъ мучительно живется теперь! Я, какъ Каинъ, мѣста себѣ не нахожу. — Голосъ его оборвался. Двѣ крупныя слезы, блеснувъ на его щекахъ, тихо скатились и исчезли въ бородѣ.
Было уже около полуночи. Мы разошлись по своимъ каютамъ.
Укладываясь на узенькомъ диванчикѣ, я думалъ: надо полагать, подъ вліяніемъ хорошаго вина и поэтической ночи, въ Юркѣ сказалась впечатлительная натура южанина, вотъ онъ, и расчувствовался, разбередилъ въ себѣ жалость къ самому себѣ, но завтра, вѣроятно, снова будетъ съ аппетитомъ смаковать разныя фрикасе и запивать ихъ тонкими винами.
Увы, на-завтра мнѣ пришлась устыдиться этой мысли.
Проснувшись довольно поздно, я позвонилъ, и только открылъ было ротъ, чтобы потребовать себѣ чаю, какъ вошедшій слуга сказалъ:
— На пароходѣ несчастье.
— Что случилось?
— Господинъ, съ которымъ вы вчера разговаривали, умеръ.
— Когда? Не можетъ быть?
— Вѣрно-съ. Ночью въ своей каютѣ-съ… Докторъ говоритъ — отъ разрыва сердца…
На пристани около прикрытаго парусиной трупа толпился народъ.
Урядникъ писалъ протоколъ; какая-то любопытная баба, приподнявъ кончикъ парусины, заглянула въ лицо покойнаго Егора Лемѣхи и воскликнула:
— Батюшки, молодой еще совсѣмъ!
— Надо полагать, потрошить станутъ, — замѣтилъ молодой парень. — Жалко сердешнаго! И богатъ, слышь, шибко…
— Какъ не богатъ! — замѣтилъ толстый купецъ. — Я его знаю: одно слово — капиталистъ, коммерсантъ… Ахъ-ты, грѣхъ какой! Ему бы жить да жить, а онъ взялъ, да и померъ!…
— Съ перепою, надо полагать, — сочувственно вздохнувъ, замѣтилъ мужикъ въ чуйкѣ…