ЮРИДИЧЕСКІЕ СОФИЗМЫ.
правитьI.
править«Въ теоріи, говорить французскій криминалистъ Франкъ, наука давно покончила съ средневѣковыми взглядами на наказаніе, но практическая жизнь еще далеко не сошлась съ теоріей. Теорія давно отняла всякое значеніе у карающей силы наказанія, но практика медленно уступаетъ теоріи, и борьба между наукой и жизнію и здѣсь не представляетъ отраднаго исключенія. Не то удивительно, что реформы въ юридическомъ мірѣ совершаются медленно, а удивительно то, что люди всѣми силами стараются не понимать своихъ дѣйствительныхъ выгодъ.» (Philosophie du droit pénal, par Ad. Franck). То же или почти то же мы должны сказать и о нашей судебной реформѣ. Не смотря на очевиднѣйшія ея выгоды, у нея нашлось много противниковъ и въ томъ именно лагерѣ, гдѣ, повидимому, она могла быть лучше понята.
Два обстоятельства, неимѣющія никакой связи съ судебной реформой, навели ужасъ на людей старыхъ понятій. Бывали и прежде воровства, разбои, грабежи и убійства, по о нихъ въ газетахъ не говорилось, чтобы не смущать покоя мирныхъ гражданъ. Со времени же гласности покою мирныхъ гражданъ перестали давать прежнее значеніе и не стали дѣлать секрета изъ уголовныхъ преступленіи. Далѣе, улучшеніе быта помѣщичьихъ крестьянъ, экономическія, промышленныя и финансовыя преобразованія, событія въ сѣверо-западномъ краѣ, разныя административныя перемѣны и сокращеніе штатовъ, нарушили до того центръ тяжести каждаго, что русской честности было неизбѣжно сойти съ своего прежняго торнаго пути.
Каждому разсудительному человѣку было ясно, что судебная реформа не виновата въ гласности преступленій, ни въ юридическихъ послѣдствіяхъ экономическихъ перемѣнъ; но моралисты и представители элемента благоразумія, какъ называютъ себя всѣ тяготѣющіе назадъ, сообразили не то. Они сейчасъ же догадались, что все зло происходитъ отъ суда присяжныхъ и отмѣны плетей.
«Когда разрабатывались новые судебные уставы, говоритъ одна Московская газета, и были обнародованы предначертанія новаго судопроизводства, всѣ были убѣждены, что право личности и право собственности, до тѣхъ поръ у насъ слишкомъ шаткія, будутъ наконецъ вполнѣ обезпечены. Всѣ думали, что судебно-слѣдственная часть улучшится отъ контроля надъ ней прокурорскаго надзора, а главное судопроизводство совершенно устранитъ, какъ въ судебныхъ слѣдствіяхъ, такъ и въ самыхъ судебныхъ разбирательствахъ, тѣ пробѣлы, которые, при старомъ порядкѣ, очень часто давали виновному возможность выйти сухимъ изъ воды, или много — много, остаться въ подозрѣніи. Самое исключеніе этой полумѣры изъ судебныхъ рѣшеній и замѣна ея — или полнымъ оправданіемъ, или полнымъ обвиненіемъ, по соображенію судей и присяжныхъ засѣдателей, — указывали уже на радикальное улучшеніе въ нашемъ судѣ. Но вотъ со времени введенія новыхъ судебныхъ уставовъ прошло три года, — и мы видимъ, что въ этотъ трехлѣтній періодъ совершались цѣлая серія такихъ страшныхъ, вопіющихъ убійствъ, такихъ наглыхъ грабежей и разбоевъ, какіе едвали бывали у насъ со временъ пугачевщины, или если и бывали, то какъ явленія очень рѣдкія, исключительныя, а никакъ не такія обыкновенныя, какими сдѣлались теперь. Что же касается до случаевъ всякаго воровства — какъ безъ взлома, такъ и со взломомъ — эти случаи до того участились и воровство дошло до такихъ размѣровъ, что деревенскимъ жителямъ, просто становится жутко. Вотъ нѣсколько примѣровъ, продолжаетъ тотъ же публицистъ, показывающихъ очень наглядно то приволье, ту безбоязненность и ту совершенную безнаказанность, съ какими совершаются въ настоящее время воровскія операціи». Слѣдуютъ примѣры.
«У помѣщика В., усадьба котораго расположена въ чертѣ большаго села, вынули изъ флигеля оконную раму и вытащили въ окно перину и нѣсколько довольно громоздскихъ ящиковъ съ посудой и многими другими вещами, уложенными для отправки въ Москву. А между тѣмъ противъ одного угла сада и въ очень близкомъ разстояніи церковь, гдѣ полагается караулъ; противъ другого угла сельскій запасной магазинъ, гдѣ полагается также караулъ. Несмотря на это, воры никѣмъ не замѣчены и слѣды воровства не открыты.
У мелкопомѣстнаго владѣльца М., усадьба котораго не обширнѣе обыкновеннаго крестьянскаго двора, раскрыли на хлѣбномъ амбарѣ, стоящемъ очень близко къ жилымъ строеніямъ, довольно толстую, соломенную крышу, и вытащили семь четвертей ржи. Для этой кражи требовалось много времени и не менѣе трехъ человѣкъ и трехъ подводъ; а воры никѣмъ не замѣчены и слѣды воровства не открыты.
У помѣщика С., увели изъ конюшни, запертой замкомъ, тройку одномастныхъ, рослыхъ и видныхъ лошадей, которыхъ ни продать, ни провести не замѣтнымъ образомъ, какъ простыхъ крестьянскихъ лошадокъ, не возможно. Но слѣдамъ на снѣгу оказалось, что подъѣзжали трое на двухъ саняхъ. Слѣды были осмотрѣны становымъ и даже смѣрены; но воры никѣмъ не были замѣчены и никакихъ дальнѣйшихъ слѣдовъ воровства не открыто.
У помѣщика Б. свели со скотнаго двора быка и двухъ коровъ. Скотный дворъ стоитъ въ усадьбѣ имѣнія довольно большого и хорошо устроеннаго, въ которомъ кромѣ скотниковъ, есть и сторожа, и ключники, и конторщикъ, и управляющій. Свести со двора рогатый скотъ вовсе не такъ легко, какъ лошадей, а увезти его далеко въ одну ночь невозможно. Несмотря на эти неблагопріятныя для воровъ обстоятельства, воры никѣмъ не замѣчены и слѣды воровства не открыты».
Если бы мы хотѣли пользоваться другими источниками, то списокъ фактовъ, когда воры никѣмъ не замѣчены и слѣды воровства не открыты, могъ бы быть составленъ весьма длинный. Думается мнѣ, что для настоящаго случая достаточно и этихъ, ибо сущность нашего вопроса заключается не въ количествѣ фактовъ, которые каждый читатель можетъ найти въ любой газетѣ, а въ тѣхъ юридическихъ соображеніяхъ, которыми сторонники уголовной кары думаютъ оградить безопасность лица и имущества.
По ихъ мнѣнію, которое и высказываетъ цитируемый мною публицистъ, вся бѣда въ слабости кары за преступленія. Воровство на какую бы то сумму ни было, если только оно совершено безъ взлома и если притомъ у вора нѣтъ никакого имущества, которымъ бы онъ могъ расплатиться за украденное, наказывается, по новымъ законамъ, тюремнымъ заключеніемъ. А какъ у воровъ обыкновенно имущества не оказывается, то имъ нечего и бояться, кромѣ тюрьмы. Тюрьма же, по мнѣнію криминаленъ, вовсе не наказаніе, особенно при нынѣшнемъ улучшенномъ содержаніи арестантовъ. Мировой судъ приговорилъ двухъ бабъ за кражу дровъ къ тюремному заключенію на мѣсяцъ. Выслушавъ рѣшеніе, осужденныя только спросили: возьмутъ ли съ нихъ деньги за время содержанія въ тюрьмѣ. И когда судъ отвѣтилъ, что денегъ не возьмутъ, онѣ низко поклонились и объявили, что рѣшеніемъ остаются очень довольны. Крестьянинъ, приговоренный къ тюремному заключенію на такой же срокъ, горевалъ только о томъ, что это случилось въ самую рабочую пору и предложилъ судьѣ такую сдѣлку, что если заключеніе его отсрочатъ до зимы, то вмѣсто одного мѣсяца онъ согласенъ высидѣть хоть три, а если угодно — и четыре. Наконецъ есть и такіе примѣры, что крестьяне-бѣдняки, у которыхъ съ половины зимы оказывается недостатокъ въ хлѣбѣ и которые при томъ работать не охотники, начинаютъ воровать именно съ той цѣлью, чтобы попасть въ тюрьму, и тамъ, въ совершенномъ спокойствіи и бездѣйствіи, кормиться такою пищею, какой дома они и двухъ разъ въ годъ не отвѣдаютъ.
Противники судебной реформы приписываютъ подобнымъ фактамъ неотразимую доказательность, конечно незамѣчая того, что этими фактами доказывается нѣчто иное, заключающее въ себѣ вовсе не юридическую сущность и чего нельзя устранить никакой скверной тюрьмой, ибо врагъ, съ которымъ приходится бороться, есть не пресловутая злая-воля криминалистовъ, а голодъ.
Но до голода, нужды и разныхъ соціальныхъ причинъ, создающихъ преступленія, имъ нѣтъ ровно никакого дѣла. Они знаютъ одно средство противъ всѣхъ человѣческихъ золъ — кару, неуклонную, безпощадную, неумолимую кару. — Посмотрите, какъ распустился народъ послѣ освобожденія крестьянъ — пьянствуетъ, лѣпится, воруетъ, грабитъ, говоритъ рутина. А отчего? Только оттого, что сняли съ него узду, что нѣтъ надъ нимъ прежняго страха, что законъ сталъ мягче, а судъ мирволитъ негодяямъ. Правда, воровство со взломомъ наказываютъ ссылкой. Но докажите фактъ взлома, если взломъ сдѣланъ съ знаніемъ дѣла и предусмотрительностію. Уловкою вора всякое воровство со взломомъ превратиться на судѣ въ простое воровство. Наконецъ, что мѣшаетъ вору, непойманному на мѣстѣ преступленія съ поличнымъ, сказать, что вещи, у него найденныя, ему подкинуты, а кѣмъ и какъ — неизвѣстно. Тогда воровство превращается уже въ укрывательство, влекущее за собой наказаніе еще болѣе легкое.
«При такихъ льготахъ со стороны нашей совершенной безохранности, со стороны слѣдственнаго производства и слѣдователей, со стороны суда и судей, наконецъ со стороны самой мягкости законовъ, говоритъ тотъ же публицистъ — чего бы, кажется, еще желать ворамъ и всякимъ другимъ преступникамъ? Но наша заботливость о нихъ простирается еще дальше. Недавно въ одномъ земскомъ собраніи было читано мнѣніе объ улучшенномъ тюремномъ устройствѣ, при чемъ авторъ этого мнѣнія, въ числѣ дисциплинарныхъ мѣръ за маловажные проступки арестантовъ во время заключенія, предложилъ такія, какъ напримѣръ лишеніе за обѣдомъ супа. Другой членъ собранія на это замѣтилъ, что такъ какъ супъ необходимъ въ гигіеническомъ отношеніи, то онъ предлагаетъ въ подобныхъ случаяхъ лишать ихъ, вмѣсто супа, пирожнаго.» Иронія недурна и справедлива, но дѣло не въ ней, а въ томъ, что подмѣчая вѣрно слабость своихъ противниковъ, защитники старыхъ порядковъ не доказываютъ этимъ нисколько своей собственной безошибочности. А ошибка ихъ именно въ томъ, что въ своемъ тяготѣніи къ старому, пережитому они перепутываютъ слѣдствія съ причинами, теорію съ практикой, принципы и основанія съ худо понятой юридической исполнительностію. По ихъ мнѣнію голодающій бѣднякъ, рѣшающійся на воровство только для того, чтобы попасть въ острогъ на готовую пищу, ибо дома ему ѣсть нечего, — безпутный праздный шалопай, котораго слѣдуетъ согнуть въ бараній рогъ и засадить въ такую гнусную сибирку, чтобы онъ лучше рѣшился умереть съ голоду, чѣмъ идти на казенное содержаніе. Изъ экономическаго вопроса они дѣлаютъ юридическій. По ихъ мнѣнію, судъ существуетъ для того, чтобы ни одна виновность не могла избѣгнуть кары. Въ каждомъ человѣкѣ они готовы видѣть преступника, виноватаго, или кандидата на висѣлицу. Теорія невмѣняемости приводитъ ихъ въ ужасъ и негодованіе. Имъ кажется, что человѣчество распадается на гнусныхъ негодяевъ, дѣлающихъ повсюду всякія пакости и на благонравныхъ, добропорядочныхъ людей, страдающихъ отъ мазурничества негодяевъ. Чтобы искоренить зло, они готовы превратить благонравныхъ людей въ сыщиковъ и полицейскихъ агентовъ, а соціально-экономическую жизнь человѣчества въ юридическую травлю. Для нихъ существуетъ только одна наука-криминалистика и одна практика — полицейское и судебное преслѣдованіе всѣхъ подозрительныхъ. Ну, а кто неподозрительный? Неподозрительныхъ для нихъ нѣтъ. По ихъ теоріи, на каждаго человѣка слѣдуетъ смотрѣть какъ на негодяя, эксплуататора, мошенника, который только ищетъ случая, чтобы залѣзть въ чужой карманъ. Они знать не хотятъ новой юридической теоріи, провозглашающей противоположный принципъ и считающей всякаго честнымъ, пока не будетъ доказана его безчестность. Старымъ русскимъ судопроизводствомъ они были недовольны потому, что недоказаннаго преступника оно оставляло въ подозрѣніи. Вотъ будетъ рай, думали они! съ новымъ судомъ всякій подозрительный уйдетъ на каторгу или по меньшей мѣрѣ, на поселеніе и останутся одни неподозрительные. По увы! новый судъ оказался милостивѣе стараго и строже въ опредѣленіи дѣйствительной виновности обвиняемыхъ. Тогда рутина отвернулась отъ него и стала взводитъ на него всякія клеветы. Ей стало казаться, что судъ и полиція не искореняютъ зло, а напротивъ помогаютъ его развитію; что они не преслѣдуютъ преступниковъ, а поощряютъ ихъ; что тюремныя улучшенія предприняты для того, чтобы давать премію преступленію и увеличивать число мошенниковъ, разбойниковъ и убійцъ. Люди дошли до совершенной мономаніи отъ неспособности понять собственное положеніе и свершающуюся вокругъ ихъ жизнь. Кто стоитъ по преимуществу во главѣ противниковъ судебной реформы? Бывшіе помѣщики изъ лагеря крѣпостниковъ. Не полагайтесь на ихъ подъ часъ либеральныя фразы. Отмѣна крѣпостнаго права для нихъ острый ножъ. Никакой оброкъ по новому положенію не въ состояніи пополнить былыхъ доходныхъ статей. Какой дефицитъ, ничѣмъ невознаградимый, явился отъ одной невозможности продавать право на замужество! А уменьшеніе доходовъ отъ ограниченія права на крестьянскій трудъ! Пришлось жаться во всемъ, пришлось дорожить всякой копѣйкой; экономическое землетрясеніе почувствовалось на каждомъ шагу. Понятно, въ какомъ видѣ должно представляться всякое посягательство на собственность. Прежде тоже самое воровство проходило незамѣтно и грошами никто не дорожилъ; теперь же каждая копѣйка на счету и за покраденнымъ кулемъ муки мерещится голодная смерть. Экономическая паника заставила дрожать за свое существованіе и искать спасенія въ уголовной безпощадности и въ юридическомъ эгоизмѣ. Тѣ, кто дорожитъ своими немногими, оставшимися у нихъ грошами и берегутъ свои кубышки какъ зеницу ока, готовы выслать изъ своей мѣстности нетолько дѣйствительныхъ воровъ, но и всѣхъ оборванцевъ и лютой съ взъерошенными волосами. Ну, а каково будетъ житься тѣмъ мирнымъ гражданамъ, къ которымъ вы отправите всѣхъ своихъ воровъ? Напримѣръ, недавно на саратовскомъ очередномъ губернскомъ собраніи обсуждался вопросъ объ удаленіи изъ крестьянскихъ обществъ порочныхъ людей и на расходы высылки и переселеніе было ассигновано 5,000 рубПо теоріи юридическаго эгоизма, саратовское земство, предположившее выселить изъ своей губерніи 361 порочнаго человѣка, поступаетъ вполнѣ послѣдовательно. Но предположите, что земство каждой губерніи и восточная и западная Сибирь станутъ держаться тои же теоріи. Для русскихъ порочныхъ людей придется попросить мѣста или у китайцевъ или открыть на какомъ нибудь океанѣ громадный необитаемый островъ. Любители кары дрожатъ только надъ своими собственными карманами; а о томъ, какъ стало житься крестьянамъ патріархальныхъ отдаленныхъ мѣстностей, въ которыхъ никто никогда не зналъ ни замковъ, ни задвижекъ, пока не стали ссылать къ нимъ воровъ, имъ нѣтъ никакого дѣла. Есть въ Вологодской губерніи маленькій, отдаленный городокъ Никольскъ, въ которомъ на 250 чел. взрослаго населенія приходится по 100 сосланныхъ воровъ. Вопросъ о правѣ сельскихъ обществъ и земства удалять изъ среды себя порочныхъ людей вовсе не такъ простъ, какъ это кажется съ перваго взгляда. Придерживаясь теоріи юридическаго эгоизма, пенальники недовольны саратовскимъ земствомъ, что изъ 361 порочнаго человѣка оно удалило только 13. Но предположимъ, что всѣ 361 ч. были бы удалены, предположимъ, что еще нѣсколько земствъ удалили бы 4,639 чел. итого 5,000 порочныхъ людей перемѣнили бы свое географическое положеніе. Что выиграла бы черезъ это Россія? Измѣнился ли бы хоть на одну единицу ея общій итогъ воровъ? Правда, выславшимъ земствамъ явилась бы выгода; а тѣмъ которыя приняли бы порочныхъ людей? Вѣдь это тоже, что игра въ карты. Сто тысячъ проигранныхъ рублей сдѣлали лишь путешествіе изъ однихъ кармановъ въ другіе, по общій итогъ не измѣнился ни на полушку. Отдѣльнымъ личностямъ позволительно забираться въ трущобы всякой умственной узкозоркости и противорѣчій; но отъ земства слѣдуетъ ожидать болѣе широкихъ соображеній и обобщеній.
Но наибольшимъ, невѣдомымъ до гласнаго суда врагомъ любителей кары явилась новѣйшая психіатрія. Въ ней они видятъ рѣшительнаго противника и полную помѣху правосудію. Въ три года дѣйствія гласнаго суда было много случаенъ, убѣдившихъ противниковъ судебной реформы окончательно въ томъ, что наконецъ всѣ преступники будутъ признаны сумасшедшими и что суды и полицію придется замѣнять при подобномъ порядкѣ желтыми домами. Что станется съ честными людьми, когда всѣхъ воровъ и разбойниковъ вмѣсто опозориванія на эшафотѣ и заключенія въ тюрьму или ссылки въ Сибирь запрутъ въ лечебницы или, еще хуже, оправдаютъ и выпустятъ на свободу? Страшно подумать! Изъ множества обидныхъ фактовъ, породившихъ подобную боязнь, разскажу одинъ, новый. 19 то февраля нынѣшняго года, приговоромъ присяжныхъ, послѣ двухдневнаго засѣданія, оправданъ въ Харьковѣ отцеубійца, признанный невмѣняемымъ, какъ безумный отъ рожденія. Вѣдь признанъ безумнымъ экспертами, а невмѣняемымъ — присяжными! О чемъ повидимому хлопочутъ любители энергическихъ мѣръ? Зачѣмъ его посадятъ въ сумасшедшій домъ, а не сошлютъ на каторгу, вотъ что имъ обидно.
Обвинительная власть въ виду важности преступленія и показанія мѣстнаго уѣзднаго врача, что обвиняемый идіотъ, подняла вопросъ о состояніи его умственныхъ способностей. По испытаніи его въ окружномъ судѣ, идіотомъ онъ не былъ признанъ. Поручили врачу Гаксну произвести изслѣдованіе въ тюрьмѣ. Гакснъ велъ журналъ своихъ разговоровъ съ обвиняемымъ, прочитанный на судебномъ слѣдствіи. Изъ журнала оказывалось, что убійца типъ сельскаго жителя среднихъ умственныхъ способностей. Мнѣнія экспертовъ на судѣ раздѣлились. Тюремный врачъ и экспертъ Севастьяновъ признавали въ подсудимомъ человѣка въ здравомъ умѣ. Профессоръ Ламбль, на основаніи научныхъ сравненій и изслѣдованій, призналъ обвиняемаго идіотомъ. Профессоръ Питра, основываясь на нѣкоторыхъ фактахъ изъ жизни подсудимаго, нашелъ въ немъ слабоуміе. Товарищъ прокурора Кони отнесся критически къ мнѣніямъ экспертовъ и пришелъ къ тому заключенію, что если подсудимый и страдалъ умственнымъ разстройствомъ, то той его формой, которая извѣстна подъ названіемъ «притворнаго умопомѣшательства», и потому полагалъ, что залъ огласится строгимъ, но безпристрастнымъ «виновенъ». Защитникъ, ссылаясь на смыслъ судебныхъ уставовъ и на другія обстоятельства, придавалъ показаніямъ экспертовъ значеніе свидѣтельскихъ показаній и признавалъ ихъ полную безапеляціонность. Присяжные сказали «невиненъ».
Любителей кары возмущаетъ подобное рѣшеніе. Но больше всего возмущаетъ ихъ то, что защитникъ, приватъ-доцентъ, даетъ показаніямъ экспертовъ силу безусловной доказательности. «Мы удивляемся, говоритъ публичный мужчина, что такое мнѣніе высказалъ человѣкъ, которому ввѣрено воспитаніе цѣлыхъ поколѣній молодыхъ юристовъ». А мы, можно отвѣтить на это харьковскому публицисту, уже давно перестали удивляться всякимъ инсинуаціямъ, да думаемъ, что на нихъ перестали обращать вниманіе и тѣ, до свѣденія кого разсчитываютъ ихъ доводить.
Не такъ слѣдовало защищать убійцу, говорятъ наши криминалисты временъ Домостроя. «Положеніе преступника по отношенію къ отцу было крайне неблагопріятно — говоритъ харьковскій публицистъ въ проэктируемой имъ собственной защитительной рѣчи. — Отца нѣтъ: всѣ заботы на старшемъ сынѣ; молодой несложившсйся спинѣ приходится выносить всю тяжесть семейныхъ заботъ: враждебная причина отецъ. Случись бѣдствіе, конечно большею частію матеріальное, кто причина? — Отецъ; онъ отнялъ руки отъ семьи. Едва устанавливающееся счастье (подсудимый хотѣлъ жениться) рушится, кто причиной? — Отецъ; про него ходитъ худая слава и она же на всѣхъ падаетъ. Отецъ воротился: онъ вноситъ раздоръ, огорченіе: онъ колотитъ сына, какъ это случилось въ день преступленія; по какому праву? за что? Кровныя узы, слабыя сами по себѣ, безъ личныхъ благопріятныхъ отношеній рушатся, является на сцену семейная драма, побужденіемъ для которой — затаенная месть. „Се такій батъко, то его и убитъ не грихъ“, говоритъ подсудимый въ день совершенія преступленія… Кто виноватъ? — Отецъ. „Полагаемъ, прибавляетъ публицистъ, что здѣсь для защиты громадное было бы поле относительно смягченія участи подсудимаго.“
Еще бы! Но только для возможности построенія подобной рѣчи требовалось бы, чтобы не явились сомнѣнія въ умственныхъ способностяхъ убійцы. А когда сама обвинительная власть возбудила вопросъ объ идіотизмѣ, то понятно, что аргументировать защиту, взваливаніемъ всей вини на отца было бы совершенно и нелогично и односторонне. Но у криминалистовъ другой умыселъ. Имъ нужно одно, чтобы психіатрія не играла никакой роли на судѣ и чтобы невмѣняемыми признавались лишь тѣ сумасшедшіе, которыхъ неизбѣжно держать на цѣпи. Психіатрія! развѣ это наука? Гризнигеръ! развѣ это знаніе? „Да наконецъ что такое психіатрія, восклицаетъ публицистъ, недовольный оправданіемъ идіота, и даже въ изложеніи авторитета Гризингера? — Куча фактовъ, еще болѣе аналогій, болѣе или менѣе остроумныхъ, нѣсколько общихъ выводовъ и опредѣленій, болѣе или менѣе смѣлыхъ…“ Ну а что такое криминалистика? спросимъ мы харьковскаго публициста… Что касается до этого вопроса, то криминалисты знаютъ очень хорошо свою науку: лучше наказать для острастки негодяевъ десять сомнительно виновныхъ, чѣмъ простить одного дѣйствительно виновнаго. Психіатрія, по ихъ мнѣнію, только ловушка, которой пользуется ловкій адвокатъ для уловленія присяжныхъ. Главнѣйшая ея непригодность, какъ и въ цитируемомъ фактѣ, заключается въ томъ, что уловленные присяжные говорятъ „невиненъ“, тогда какъ безъ психіатріи, они сказали бы „виновенъ, но заслуживаетъ снисхожденія“ и обвиненный отправился бы на каторгу вмѣсто 12 на 8 лѣтъ, а все-таки бы отправился. Теперь же его посадятъ въ сумасшедшій домъ. Но если вопросъ въ томъ, чтобы обезопасить общество, то не все равно куда отправятъ преступника — въ сумасшедшій домъ или на каторгу? По мнѣнію криминалистовъ не все равно, ибо въ первомъ случаѣ правосудіе не удовлетворено, виновнаго не постигла кара, а всему причина психіатрія. Жили мы тысячу лѣтъ, не зная никакой психіатріи, карали и казнили на право и на лѣво, и никто никогда не сомнѣвался въ непогрѣшимости нашего правосудія, а когда явился гласный судъ, зашла къ намъ какая-то психіатрія и на основаніи ея стали признавать невиновными даже отцеубійцъ. Ну какже не скорбѣть за попранную правду и нравственность! Криминалисты исходятъ изъ того безошибочнаго, по ихъ мнѣнію, соображенія, что психіатрія — куча неприведенныхъ въ порядокъ фактовъ и аналогій, неимѣющихъ твердой точки опоры. Что же касается до приговоровъ и мнѣній криминалистовъ, то безошибочность ихъ умозаключеній основывается на непогрѣшимости ихъ собственнаго здраваго смысла. Но что такое здравый смыслъ, какъ не способность вѣрнаго вывода изъ данныхъ фактовъ? Если криминалисты расходятся съ заключеніемъ суда присяжныхъ, который сдѣлалъ свой выводъ о невмѣняемости на основаніи всѣхъ представляемыхъ ему фактовъ, а въ томъ числѣ и психіатрическихъ, то ясно, что здравый смыслъ не на сторонѣ криминалистовъ, иначе они не впадали бы въ противорѣчіе съ судомъ. Ясно, что криминалисты судятъ не на основаніи всѣхъ наличныхъ фактовъ, а только нѣкоторыхъ и что кромѣ того имъ мѣшаютъ еще предвзятыя соображенія, вовсе не юридическаго свойства. Ихъ принципъ — безпощадная, неумолимая кара; радикальное истребленіе всякаго зла исключительно карательными средствами. Криминалисты — это инквизиторы новаго времени; послѣдніе могикане моисеевскаго око за око, зубъ за зубъ. Жизнь стираетъ ихъ понемногу, правда; но ихъ все еще легіонъ и обходить ихъ презрительнымъ молчаніемъ невозможно.
II.
правитьВзглядъ гуманистовъ много шире; они все-таки наблюдали человѣческую натуру, они хотѣли заглянуть въ душу преступника, тогда какъ криминалисты души въ преступникѣ не признаютъ.
Если криминалисты подмѣтили вѣрно слабую сторону юридическаго сантиментализма и придумали свой ядовитый анекдотъ о наказаніи неисправимыхъ преступниковъ лишеніемъ пирожнаго, то это не больше какъ остроумный отвѣтъ на обиду, нанесенную имъ ранѣе сантименталистами.
Первая искра гуманности заброшена въ наши старыя юридическія трущобы „Записками изъ мертваго дома“ г. Достоевскаго; онъ внесъ въ юридическую жизнь нашего образованнаго общества новое начало. Онъ первый заставилъ образованныхъ задуматься надъ тѣмъ, надъ чѣмъ они прежде никогда не задумывались, потому что ничего подобнаго не слыхивали и не подозрѣвали. Онъ же первый живымъ портретомъ маіора создалъ превосходнѣйшій типъ карателя.
Этотъ маіоръ былъ какое-то фатальное существо для арестантовъ; онъ довелъ ихъ до того, что они его трепетали. Былъ онъ до безумія строгъ, „бросался на людей“, какъ говорили каторжные. Всего болѣе страшились они въ немъ его проницательнаго, рысьяго взгляда, отъ котораго нельзя было ничего утаить. Онъ видѣлъ какъ-то не глядя. Входя въ острогъ, онъ уже зналъ, что дѣлается на другомъ концѣ его. Арестанты звали его восьмиглазымъ. Его система, говоритъ г. Достоевскій, была ложная. Онъ только озлоблялъ, уже озлобленныхъ людей, своими бѣшеными, злыми поступками и еслибъ не было надъ нимъ коменданта, человѣка благороднаго и разсудительнаго, умѣрявшаго иногда его дикія выходки, то онъ надѣлалъ бы большихъ бѣдъ своимъ управленіемъ. Страшный былъ это человѣкъ, именно потому, что такой человѣкъ былъ начальникомъ почти неограниченнымъ надъ двумя стами душъ. Самъ по себѣ онъ былъ только безпорядочный и злой человѣкъ, больше ничего. На арестантовъ онъ смотрѣлъ какъ на своихъ естественныхъ враговъ, и это была первая и главная его ошибка. Онъ дѣйствительно имѣлъ нѣкоторыя способности; но все даже и хорошее представлялось въ немъ въ какомъ-то исковерканномъ видѣ. Невоздержный, злой, онъ врывался въ острогъ, даже иногда но ночамъ, и если замѣчалъ, что арестантъ спитъ на лѣвомъ боку или навзничь, то на утро его наказывалъ: „спи, дескать, на правомъ боку, какъ я приказалъ“. Въ острогѣ его боялись и ненавидѣли, какъ чумы. Лицо у него было багровое, злобное. Всѣ знали, что онъ былъ вполнѣ въ рукахъ своего деньщика, Ѳедьки. Любилъ же онъ больше всего своего пуделя Трезорку и чуть съ ума не сошелъ съ горя, когда Трезорка заболѣлъ. Говорятъ, что онъ рыдалъ надъ нимъ, какъ надъ роднымъ сыномъ.
Такому человѣку, какъ плацъ-маіоръ, говоритъ дальніе г. Достоевскій по поводу острожнаго театра, надо было вѣдь кого нибудь придавить, что побудь отнять, кого нибудь лишить права, однимъ словомъ — гдѣ нибудь произвести распорядокъ. Въ этомъ отношеніи онъ былъ извѣстенъ въ цѣломъ городѣ. Какое ему дѣло, что именно отъ этихъ стѣсненій въ острогѣ могли выйти шалости! На шалости есть наказанія, а съ мошенниками арестантами — строгость и безпрерывное и буквальное исполненіе закона — вотъ и все, что требуется!.. Разъ привели въ крѣпость партію политическихъ преступниковъ. Въ дорогѣ отъ Усть-Каменогорска до крѣпости ихъ не брили и они обросли бородами, такъ что когда ихъ прямо провели къ плацъ-маіору, то онъ пришелъ въ бѣшеное негодованіе на такое нарушеніе субординаціи, въ чемъ впрочемъ они вовсе не были виноваты. Въ какомъ они видѣ, заревѣлъ онъ: — это бродяги, разбойники! — Ж — ховскій, тогда еще плохо понимавшій по-русски и подумавшій, что ихъ спрашиваютъ: кто они такіе? бродяги или разбойники? отвѣчалъ: мы не бродяги, а политическіе преступники. — Ка-а-къ, ты грубить? грубить! заревѣлъ маіоръ: — въ кордегардію! сто розогъ, сейчасъ же, сію же минуту! — Старика наказали. Онъ легъ подъ розги безпрекословно, закусилъ себѣ зубами руку и вытерпѣлъ наказаніе безъ малѣйшаго крика или стона, пошевелясь. Съ блѣднымъ лицомъ и съ дрожащими, блѣдными губами прошелъ наказанный, почтенный старикъ между собравшихся на дворѣ каторжныхъ, уже узнавшихъ, что наказываютъ дворянина, вошелъ въ казарму прямо къ своему мѣсту и, ни слова не говоря, сталъ на колѣни и началъ молиться Богу. Каторжные были поражены и даже растроганы.
Можно ли придумать лучшій типъ начальника, чѣмъ этотъ живой портретъ живого человѣка? Могутъ быть конечно варіанты, обусловливаемые временемъ, т. е. измѣненіемъ понятій общества и личнымъ характеромъ человѣка, но сущность остается неизмѣнной. Двадцать лѣтъ спустя, послѣ описываемаго г. Достоевскимъ времени, мы встрѣчаемъ дублеты маіора, лишь въ новомъ, исправленномъ изданіи. И нынѣшній криминалиста убѣжденъ глубоко, какъ омскій маіоръ Достоевскаго, что на шалости есть наказанія, и что съ мошенниками-арестантами — строгость и безпрерывное, буквальное исполненіе закона — вотъ и все, что требуется. И нынѣшній криминалистъ думаетъ только о томъ, какъ, бы придавить, что нибудь отнять, кого нибудь лишить права, гдѣ нибудь произвести распорядокъ. Нынѣшній криминалистъ смотритъ съ сожалѣніемъ въ невозвратно-минувшее и скорбитъ, что уголовный законъ сталъ мягче, судъ снисходительнѣе, содержаніе арестантовъ лучше и гуманнѣе. Строгость, безпощадность, паническій страхъ вотъ всегдашній и вѣчный принципъ карателей. Люди деревяннаго чувства, они не злодѣи лишь по благопріятнымъ обстоятельствамъ жизни. Вотъ начало ихъ ненужной и безцѣльной жестокости. Нынче конечно изъ нихъ немыслимы такія личности, какъ маіоръ или поручикъ жеребятеиковъ, любившій до страсти бить и наказывать палками, бывшій чѣмъ-то въ родѣ утонченнѣйшаго гастронома въ инквизиторскомъ дѣлѣ. Но въ предѣлахъ нынѣшней возможности жестокосердія они не дѣлаютъ ни малѣйшей уступки человѣчному чувству и будутъ тянуть изъ всѣхъ силъ къ старинѣ, къ ненужному, безцѣльному мучительству. Они прежде всего формалисты и меньше всего психологи. Но и формализмъ ихъ лишь односторонній и ограниченный, вслѣдствіе полнѣйшаго невѣденія человѣческой природы, вслѣдствіе полнѣйшаго отсутствія наблюдательности, вслѣдствіе полнѣйшаго незнанія условій и исторіи соціальнаго быта человѣчества.
Для криминалистовъ каждый преступникъ есть какое-то исчадіе человѣчества, нѣчто окончательно испорченное, непохожее нисколько на другихъ людей и лично враждебное всему остальному, насидѣвшему на скамьѣ осужденныхъ.
Г. Достоевскому и его послѣдователямъ, юридическимъ сантименталистамъ, принадлежитъ заслуга перваго проведенія болѣе гуманнаго взгляда на людей осужденныхъ закономъ и на тѣ жестокія нравственныя страданія, которымъ подвергаетъ ихъ наказаніе.
Авторъ „Мертваго дома“ разсказываетъ объ одномъ старикѣ раскольникѣ, котораго арестанты называли дѣдушкой и никогда не обижали. Старикъ, несмотря на видимую твердость, съ которой онъ переживалъ свою каторгу, таилъ въ душѣ глубокую, неизлечимую грусть, которую онъ старался скрывать отъ всѣхъ. Однажды, часу въ третьемъ ночи, старикъ сидя на печи молился по своей рукописной книгѣ и плакалъ: „Господи, не оставь меня! Господи, укрѣпи меня! Дѣтушки мои милые, дѣтушки мои милые, никогда-то вамъ не свидѣться!“ говорилъ старикъ. Криминалисты никогда не подозрѣвали возможности подобныхъ фактовъ.
Конечно на этого старика слѣдуетъ смотрѣть, какъ на исключеніе. Онъ очевидно не злодѣй. Но вотъ другой фактъ. Умиралъ въ острожной больницѣ молодой арестантъ изъ „особаго отдѣленія“. Умеръ онъ не въ памяти и тяжело. Долго отходилъ онъ — нѣсколько часовъ. Еще съ утра глаза его уже начинали не узнавать подходившихъ къ нему. Его хотѣли облегчить, видѣли что ему очень тяжело; дышалъ онъ трудно, глубоко, съ хрипѣніемъ, грудь его высоко подымалась, точно ему воздуха было мало. Онъ сбилъ съ себя одѣяло, всю одежду, и наконецъ началъ срывать съ себя рубашку: даже и та казалась ему тяжелою. Ему помогли и сняли съ него рубашку. За всѣмъ этимъ ухаживали арестанты. Страшно было смотрѣть на это длинное — длинное тѣло, съ высохшими до кости ногами и руками, съ опавшимъ животомъ, съ поднятою грудью, съ ребрами, отчетливо рисовавшимися точно у скелета. На всемъ тѣлѣ его остались одинъ только деревянный крестъ съ ладонкой и кандалы. За полчаса до смерти его всѣ арестанты притихли, стали разговаривать чуть не шепотомъ. Кто ходилъ — стучалъ какъ-то неслышно. Разговаривали межъ собой мало, о вещахъ постороннихъ, изрѣдка только взглядывали на умиравшаго, который хрипѣлъ все болѣе и болѣе. Наконецъ онъ блуждающей, нетвердой рукой пощупалъ на груди ладонку и началъ рвать ее съ себя, точно и та была ему въ тягость, безпокоила, давила его. Сняли и ладонку. Минутъ черезъ десять онъ умеръ… Въ ожиданіи караульныхъ, кто-то изъ арестантовъ тихимъ голосомъ подалъ мысль, что не худо бы закрыть покойнику глаза. Другой внимательно его выслушалъ, молча подошелъ къ мертвецу и закрылъ ему глаза. Увидѣвъ тутъ же лежавшій крестъ, взялъ его, и молча надѣлъ на покойника и перекрестился… Наконецъ вошелъ караульный унтеръ-офицеръ, при тесакѣ и каскѣ, за нимъ два сторожа. Онъ подходилъ все болѣе и болѣе замедляя шаги, съ недоумѣніемъ посматривая на затихшихъ и, со всѣхъ сторонъ, сурово глядѣвшихъ на него арестантовъ. Подойдя на шагъ къ мертвецу, онъ остановился, какъ вкопанный, точно оробѣлъ. Совершенно обнаженный, изсохшій трупъ, въ однихъ кандалахъ, поразилъ его и онъ вдругъ отстегнулъ чешую, снялъ каску и широко перекрестился. Тутъ же стоялъ арестантъ Чекуновъ, тоже сѣдой старикъ. Все время онъ молча и пристально смотрѣлъ въ лицо унтеръ-офицера, прямо въ упоръ и съ какимъ-то страннымъ вниманіемъ вглядывался въ каждое его движеніе. Но глаза ихъ встрѣтились и у Чикунова вдругъ отчего то дрогнула нижняя губа. Онъ какъ-то странно скривилъ ее, оскалилъ зубы и быстро, точно нечаянно, кивнувъ унтеръ-офицеру на мертвеца, проговорилъ: „Тоже вѣдь мать была!“ и отошелъ прочь.
А ухаживанье за наказаннымъ! Встрѣчали такого обыкновенно съ усиленно-строгимъ выраженіемъ лицъ и съ какою-то даже нѣсколько натянутою серьезностью. Молча помогали несчастному и ухаживали за нимъ, особенно если онъ не могъ обойтись безъ помощи. Фельдшера уже сами знали, что сдаютъ битаго въ опытныя и искусныя руки. Помощь была обыкновенно въ частой и необходимой перемѣнѣ смоченной въ холодной водѣ простыни или рубашки, которою одѣвали истерзанную спину, особенно если наказанный былъ не въ состояніи наблюдать за собой, да кромѣ того въ ловкомъ выдергиваніи занозъ изъ болячекъ, которыя зачастую оставались въ спинѣ отъ сломавшихся объ нее палокъ. Ухаживавшіе арестанты въ подобныхъ случаяхъ обыкновенно избѣгали всякаго разговора съ наказаннымъ. Помогши ему въ началѣ, они какъ будто сами старались потомъ не обращать на него вниманіи, можетъ быть, желая дать ему какъ можно болѣе покоя и не докучать ему никакими дальнѣйшими допросами и „участіями“. Этой деликатности пожалуй не отыщешь и у образованныхъ криминалистовъ.
А душевное состояніе арестантовъ! Криминалисты всегда считали ихъ безчувственными. Самое тяжелое и грустное время для арестанта длинный зимній вечеръ и ночь. Укладываютъ спать рано. Двери запираютъ. Становится смрадно и душно. Иной не можетъ заснуть, встанетъ и сидитъ часа полтора на нарахъ, склонивъ свою голову, какъ будто о чемъ-то думаетъ. А вотъ гдѣ нибудь въ уголкѣ тоже не спятъ и разговариваютъ съ своихъ коекъ. Одинъ что нибудь начнетъ разсказывать про свою быль, про далекое, про минувшее, про бродяжество, про дѣтей, про жену, про прежніе порядки. Такъ и чувствуешь уже по одному отдаленному шопоту, что все, о чемъ онъ разсказываетъ, никогда къ нему опять не воротится, а самъ онъ разскащикъ — ломоть отрѣзанный… По задамъ острожныхъ строеній нѣкоторые изъ арестантовъ, понелюдимѣе и помрачнѣе характеромъ, любили ходить въ нерабочее время, закрытые отъ всѣхъ глазъ, и думать свою думушку. Былъ одинъ ссыльный, у котораго любимымъ занятіемъ, въ свободное время, было считать пали. Ихъ было тысячи полторы и у него они были всѣ на счету и на примѣтѣ. Каждая паля означала у него день, каждый день онъ отсчитывала по одной палѣ и такимъ образомъ, по оставшемуся числу несосчитанныхъ паль, могъ наглядно видѣть, сколько дней еще остается ему пробыть въ острогѣ до срока работы. Онъ были» искренно радъ, когда доканчивалъ какую нибудь сторону шестиугольника. Много лѣтъ приходилось дожидаться; но въ острогѣ было время научиться терпѣнію. Наконецъ окончились его двадцать лѣтъ. Были люди, помнившіе, какъ онъ вошелъ въ острогъ въ первый разъ, молодой, беззаботный, подумавшій ни о своемъ преступленіи, ни о своемъ наказаніи. Онъ выходилъ сѣдымъ старикомъ, съ лицомъ угрюмымъ и грустнымъ. Молча обошелъ онъ всѣ шесть арестантскихъ казармъ. Входя въ каждую казарму, онъ молился на образа и потомъ, низко въ поясъ, откланивался товарищамъ, прося не поминать его лихомъ… Однажды одного арестанта, прежде зажиточнаго сибирскаго мужика, разъ подъ вечеръ, позвали къ воротамъ. Полгода передъ этимъ получилъ онъ извѣстіе, что бывшая жена его вышла замужъ и крѣпко запечалился. Теперь она сама подъѣхала къ острогу, вызвала его и подала ему подаяніе. Они поговорили минуты двѣ, оба всплакнули и простились на вѣки. «Я видѣлъ его, лицо, когда онъ возвращался въ казарму, говоритъ авторъ… Да въ этомъ мѣстѣ можно было научиться терпѣнію…»
Въ острогѣ, о которомъ рѣчь, были убійцы невзначай и убійцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойниковъ. Были просто мазурики и бродяги промышленники. Были и такіе, про которыхъ трудно было рѣшить: за что бы, кажется, они могли попасть въ острогъ. А между тѣмъ у всякаго была своя повѣсть, смутная и тяжелая, какъ угаръ отъ вчерашняго хмѣля. Вообще о быломъ своемъ они говорили мало, не любили разсказывать и видимо старались не думать о прошедшемъ. Были убійцы до того веселые, до того никогда незадумывающіеся, что можно было биться объ закладъ, что никогда совѣсть не сказала имъ пики кого упрека. Но были и мрачныя лица, почти всегда молчаливыя. Вообще жизнь свою рѣдко кто разсказывалъ, да и любопытство было не въ модѣ, не въ обычаѣ, не принято. Однажды одинъ разбойникъ, хмѣльной, началъ разсказывать, какъ онъ зарѣзалъ пяти лѣтняго мальчика, какъ онъ обманулъ его сначала игрушкой, завелъ куда-то въ пустой сарай, да тамъ и зарѣзалъ. Вся казарма, до тѣхъ поръ смѣявшаяся его шуткамъ, закричала какъ одинъ человѣкъ и разбойникъ принужденъ былъ замолчать. Вообще весь этотъ народъ за немногими исключеніями неистощимо-веселыхъ людей — былъ народъ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый и въ высшей степени формалистъ. Было нѣсколько истинно-сильныхъ людей, тѣ были просты и не кривлялись. Большинство было развращено, страшно исподлилось и сдѣлалось преступно, какъ-то нечаянно, по случаю или какъ выражается народъ «по несчастію». Между заключенными не видно было ни малѣйшаго признака раскаянія и большая часть изъ нихъ считала себя совершенно правыми. Къ тому же каждый уже потерпѣлъ отъ наказанія, и этимъ считалъ себя очищеннымъ и сквитавшимся съ обществомъ.
Сильные люди, какъ и повсюду, составляютъ въ острогѣ рѣдкое исключеніе. Авторъ «Мертваго дома», упоминаетъ всего о двухъ: Ветровѣ и Орловѣ. Разъ маіоръ вздумалъ Петрова наказать. Обыкновенно Петровъ молча и рѣшительно ложился подъ розги, молча терпѣлъ наказаніе и вставалъ послѣ наказанія, какъ встрепанный, хладнокровно и философски смотря на приключившуюся неудачу. Съ нимъ впрочемъ поступали всегда осторожно. Но на этотъ разъ Петровъ считалъ себя почему-то правымъ. Онъ поблѣднѣлъ и тихонько отъ конвоя, успѣлъ сунуть въ рукавъ острый, англійскій сапожный ножъ. Вся каторга бросилась къ забору и съ замираніемъ сердца смотрѣла сквозь щели паль. Всѣ знали, что Петровъ въ этотъ разъ не захочетъ лечь подъ розги и что маіору пришелъ конецъ. Но въ самую рѣшительную минуту маіоръ сѣлъ на дрожки и уѣхалъ, поручивъ исполненіе экзекуціи другому офицеру. «Самъ Богъ спасъ», говорили потомъ арестанты. Что же касается до Петрова, онъ преспокойно вытерпѣлъ наказаніе. Нго гнѣвъ прошелъ съ отъѣздомъ маіора. Въ другой разъ, еще до каторги, случилось, что полковникъ ударилъ Петрова на ученьи. Вѣроятно, его и много разъ передъ этимъ били; во въ этотъ разъ онъ не захотѣлъ снести и закололъ полковника открыто, среди бѣлаго дня, передъ развернутымъ фронтомъ. Петровъ былъ дѣйствительно благоразуменъ и даже покоренъ. Страсти въ немъ таились сильныя, жгучія; но горячіе угли были постоянно посыпаны золою и тлѣли тихо. Ни тѣни фанфаронства или тщеславія не замѣчалось въ немъ. Онъ ссорился рѣдко, за то и ни съ кѣмъ особенно не былъ друженъ. Разъ впрочемъ онъ серьезно разсердился. Ему что-то не давали, какую-то вещь; чѣмъ то обдѣлили его. Спорилъ съ нимъ арестантъ силачъ, высокаго роста, злой, задора, насмѣшникъ и далеко не трусъ, Василіи Антоновъ, изъ гражданскаго разряда. Они уже долго кричали и можно было думать, что дѣло кончится много-много что простыми колотушками, потому что Петровъ, хоть и очень рѣдко, по иногда даже боролся и ругался, какъ самый послѣдній изъ каторжныхъ. Но въ этотъ разъ случилось не то: Петровъ вдругъ поблѣднѣлъ, губы его затряслись и посни ѣли; дышать сталъ онъ трудно. Онъ всталъ съ мѣста и медленно, очень медленно, своими неслышными босыми шагами подошелъ къ Антонову. Вдругъ, сразу во всей шумной и крикливой казармѣ всѣ затихли; муху было бы слышно. Всѣ ждали что будетъ. Антоновъ вскочилъ ему на встрѣчу: на немъ лица не было… Но дѣло кончилось ничѣмъ. Не успѣлъ еще Петровъ дойти до Антонова, какъ тотъ молча и поскорѣе выкинулъ спорную вещь… Черезъ четверть часа Петровъ попрежнему слонялся по острогу, съ видомъ совершеннаго бездѣлья и какъ будто искалъ, не заговорятъ ли гдѣ-нибудь о чемъ нибудь полюбопытнѣе, чтобы приткнуть туда и свой носъ и послушать. Надъ такими людьми, какъ Петровъ, разсудокъ властвуетъ только до тѣхъ поръ, покамѣстъ они чего не захотятъ. Тутъ ужь на всей землѣ нѣтъ препятствія ихъ желанію. Эти люди такъ и родятся объ одной идеѣ, всю жизнь безсознательно двигающей ихъ туда и сюда; такъ они и мечутся всю жизнь, пока не найдутъ себѣ дѣла вполнѣ по желанію; тутъ ужь имъ и голова ни почемъ. Петрова иногда и сѣкли, когда онъ попадался съ виномъ. Но онъ и подъ розги ложился какъ будто съ собственнаго согласія, т. е. какъ будто сознавалъ, что за дѣло; въ противномъ случаѣ ни за что бы не легъ, хоть убей.
О другомъ титанѣ авторъ «Мертваго дома» разсказываетъ слѣдующее: въ одинъ лѣтній день распространился въ арестантскихъ палатахъ слухъ, что вечеромъ будутъ наказывать знаменитаго разбойника, Орлова, изъ бѣглыхъ солдатъ и послѣ наказанія проведутъ въ палаты. Вольные арестанты, въ ожиданіи Орлова утверждали, что накажутъ его жестоко. Всѣ. были въ нѣкоторомъ волненіи и признаюсь, говоритъ авторъ, я тоже ожидалъ появленія знаменитаго разбойника съ крайнимъ любопытствомъ. Давно уже я слышалъ о немъ чудеса. Это былъ злодѣи, какихъ мало, рѣзавшій хладнокровно стариковъ и дѣтей, — человѣкъ съ страшной силой воли и съ гордымъ сознаніемъ своей силы. Онъ повинился во многихъ убійствахъ и былъ приговоренъ къ наказанію палками, сквозь строй. Провели его уже вечеромъ. Орловъ былъ почти безъ чувствъ, страшно блѣдный, съ густыми, всклокоченными, черными какъ смоль волосами. Спина его вспухла и была кроваво сипя то цвѣта. Всю ночь ухаживали за нимъ арестанты, перемѣняли ему воду, переворачивали его съ боку на бокъ, давали лекарство, точно они ухаживали за кровнымъ роднымъ, за какимъ нибудь своимъ благодѣтелемъ. На другой же день онъ очнулся вполнѣ и прошелся два раза по палатѣ. Орловъ быстро поправлялся. Очевидно, внутренняя душевная его энергія сильно помогала натурѣ. Дѣйствительно это былъ человѣкъ не совсѣмъ обыкновенный. Положительно могу сказать, что никогда въ жизни я не встрѣчалъ болѣе сильнаго, болѣе желѣзнаго характеромъ человѣка, какъ онъ. Это была на яву полная побѣда надъ плотію. Видно было, что этотъ человѣкъ могъ повелѣвать собою безгранично, презиралъ всякія муки и наказанія и не боялся ничего на свѣтѣ. Въ немъ мы видѣли одну безконечную энергію, жажду дѣятельности, жажду мщенія, жажду достичь предположенной цѣли. Между прочимъ, говоритъ авторъ, я пораженъ былъ его страннымъ высокомѣріемъ. Онъ на все смотрѣлъ какъ-то до невѣроятности свысока, по вовсе не усиливаясь подняться на ходули, а такъ какъ то натурально. Я думаю, что не было существа въ мірѣ, которое бы могло подѣйствовать на него однимъ авторитетомъ. На все онъ смотрѣлъ какъ-то неожиданно спокойно, какъ будто не было ничего на свѣтѣ, чтобы могло удивить его. И хотя онъ вполнѣ понималъ, что другіе арестанты смотрятъ на него уважительно, по нисколько не рисовался передъ ними. На вопросы мои онъ прямо отвѣчалъ мнѣ, что ждетъ выздоровленія, чтобы поскорѣе выходить остальное наказаніе, и что онъ боялся сначала, передъ наказаніемъ, что не перенесетъ его. Но теперь, прибавилъ онъ, дѣло кончено. Выхожу остальное число ударовъ (онъ выходилъ только половину) и тотчасъ же отправятъ съ партіей въ Нерчинскъ, и я-то съ дороги бѣгу! Непремѣнно бѣгу! Вотъ только-бы скорѣе спина зажила! И всѣ эти пять дней онъ съ жадностію ждалъ, когда можно будетъ проситься на выписку. Въ ожиданіи же онъ былъ иногда очень смѣшливъ и веселъ. Я, говоритъ г. Достоевскій, пробовалъ съ нимъ заговаривать объ его похожденіяхъ. Онъ немного хмурился при этихъ распросахъ, но отвѣчалъ всегда откровенно. Когда же понялъ, что я добираюсь до его совѣсти и добиваюсь въ немъ Хоть какого нибудь раскаянія, то взглянулъ на меня до того презрительно и высокомѣрно, какъ будто я вдругъ сталъ въ его глазахъ какимъ-то маленькимъ, глупенькимъ мальчикомъ, съ которымъ нельзя и разсуждать какъ съ большимъ. Даже, что-то въ родѣ жалости ко мнѣ изобразилось на лицѣ его. Наконецъ онъ выписался, еще съ несовсѣмъ поджившей спиной. На завтра-же его вывели ко вторичному наказанію. Но — черезъ два дня послѣ выписки изъ гошпиталя онъ умеръ въ томъ же гошпиталѣ, на прежней же копкѣ, не выдержавъ второй половины.
Вотъ тотъ новый міръ, въ который ввелъ г. Достоевскій русскаго образованнаго человѣка. Прежде только простые люди знали, что въ (Мертвомъ домѣ" живутъ несчастные, теперь же это узнали и не простые. Авторъ «Мертваго дома» кажется тоже не подозрѣвалъ этого, пока не пришлось ему самому сдѣлаться «несчастнымъ». Новый міръ, въ который онъ попалъ, совершенно сбилъ его понятія. И тѣ же люди, да не тѣ. Все тамъ что-то иное, все тамъ не такъ, какъ у другихъ «кто можетъ сказать, что выслѣдилъ глубину этихъ погибшихъ сердецъ и прочелъ въ нихъ сокровенное отъ всего свѣта»? спрашиваетъ авторъ. «Да, отвѣчаетъ онъ самъ на свой вопросъ, преступленіе, кажется, не можетъ быть осмыслено съ данныхъ, готовыхъ точекъ зрѣнія и философія его нѣсколько потруднѣе, чѣмъ полагаютъ». Но развѣ это отвѣтъ на вопросъ? Развѣ философія открыта? Намъ нарисовали страдающихъ, искалеченныхъ нравственно и физически людей; намъ изобразили внѣшнюю сторону новаго міра, намъ дали вѣрную фотографическую копію его настоящаго момента, но въ преступную душу насъ не ввели, намъ не дали исторіи преступленія, исторіи нравственнаго паденія человѣка. Но нельзя сказать, чтобы вопросъ этотъ не представлялся автору «Мертваго дома». Онъ задумывался надъ нимъ, онъ пытался даже разрѣшать его, по задача была слишкомъ трудна и кромѣ смутныхъ намековъ на какую-то злосчастную судьбу, наталкивающую какъ бы человѣка на преступленіе, мы не находимъ у автора, ничего опредѣленнаго. Онъ только ставитъ вопросы, но не даетъ на нихъ никакихъ отвѣтовъ. «И сколько въ этихъ стѣнахъ погребено напрасно молодости, сколько великихъ силъ погибло здѣсь даромъ! говоритъ авторъ въ концѣ книги. Вѣдь надо ужь все сказать: вѣдь этотъ народъ необыкновенный былъ народъ. Вѣдь это, можетъ быть, и есть самый даровитый, самый сильный народъ изъ всего народа нашего. Но погибли даромъ могучія силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноватъ? То-то кто виноватъ»? Этимъ безотвѣтнымъ вопросомъ г. Достоевскій кончаетъ «записки».
— Прошу у читателя извиненія въ маленькомъ отступленіи. Противъ этого мѣста въ томъ экземплярѣ, которымъ я пользуюсь, какой-то криминалистъ-читатель написалъ краснымъ карандашемъ: «Такъ и стоитъ — подѣломъ»! Ну что вы подѣлаете съ такими неисправимыми людьми! Пониже еще требуютъ внезапнаго нравственнаго перерожденія людей, которые съ перваго года своей жизни идутъ по пути разврата и преступленія, а сами, прочитавъ до конца захватывающую за душу книгу г. Достоевскаго, остаются такимъ же неуязвимымъ деревомъ, какъ были! Истинные инквизиторы. Нѣтъ, господа, съ такими ограниченными способностями не вамъ разрѣшать уголовные вопросы.
«Записки изъ мертваго дома» обращаются только къ чувству и вполнѣ достигаютъ своей цѣли. Они написаны человѣкомъ даровитымъ, лично выстрадавшимъ все то, что онъ говоритъ; написаны просто, безъ фразъ, искренно, прямо изъ сердца. Понятно, какое впечатлѣніе они должны были произвести на всѣхъ порядочныхъ людей.
Но когда авторъ переживалъ свои вопросы и усиливался заглянуть въ преступную человѣческую душу, Кетле, конечно, былъ ему неизвѣстенъ. Оттого только и явилось безотвѣтное «кто виноватъ»?
Примѣръ г. Достоевскаго вызвалъ цѣлый рядъ подражателей. Тутъ были и личныя воспоминанія другихъ подобныхъ же страдальцевъ, тутъ были и записки разныхъ слѣдователей и даже предсѣдателей уголовныхъ палатъ. Но нельзя сказать, чтобы фаланга всѣхъ этихъ подражателей подвинула поставленный вопросъ хотя на волосокъ. «Кто виноватъ»? осталось по прежнему вопросомъ и по прежнему авторы обращались лишь къ чувству читателя, не дѣйствуя нисколько на его убѣжденіе, не возбуждая въ немъ никакихъ точныхъ представленій, не открывая ему невѣдомаго міра, о которомъ брались толковать. Насъ по прежнему старались вразумить, что такъ называемые «несчастные», такіе же люди, какъ и всѣ остальные, но только люди страдающіе, выскочившіе изъ колеи, изъ мѣрки. Гуманность г. Достоевскаго превратилась у его послѣдователей въ настоящій юридическій сантиментализмъ и нѣтъ ничего удивительнаго, что слабонервнымъ людямъ пришла наконецъ курьезная мысль наказывать убійцъ лишеніемъ пирожнаго. Переносить вопросъ на эту почву, значитъ дѣлать себя только посмѣшищемь, проигрывать свое дѣло безъ боя, признавать торжество криминалистовъ.
Впрочемъ г. Максимовъ своей статьей «народныя преступленія и несчастія» пытался поставить вопросъ дальше тѣхъ рамокъ, въ которыя ставила его наша беллетристика. Онъ старается осмыслить и объяснить народное воззрѣніе на причины преступленіи и уже исходитъ твердо изъ выработаннаго уголовной статистикой положенія о безусловномъ вліяніи на происхожденіе преступленій соціально-экономическихъ условій. «Одинъ прагъ, говоритъ г. Максимовъ, и именно тотъ, который умѣетъ надѣвать на людскія плечи суму и зовется голодомъ — умѣлъ достаточно ясно заявить себя не только въ предшествовавшіе вѣка народной жизни, но и въ наши времена съ тѣми же самыми подробностями, какія занесены въ древнія лѣтописи. Другого врага, также наталкивающаго на несчастія и также запирающаго въ тюрьмы, народъ не успѣлъ распознать въ лицо и дать ему опредѣленное и характерное имя: видитъ онъ въ немъ какого-то злого духа, котораго называетъ и судьбою и несчастіемъ: судьбою — отъ которой не уйдешь и не отчураешься; несчастіемъ — котораго не обойдешь и не объѣдешь». Желая разъяснить это народное толкованіе, г. Максимовъ говоритъ, что втеченіе своей работы онъ будетъ имѣть случаи не одинъ десятокъ разъ объяснить, насколько народная «судьба» осуществима въ прирожденныхъ физіологическихъ и физическихъ свойствахъ природы человѣка и насколько то, что народъ признаетъ и называетъ «несчастіемъ», есть не что иное, какъ экономическія условія нашего народнаго быта и нашей родины.
Вопросъ г. Максимовымъ поставленъ совершенно вѣрно, но тѣмъ не менѣе, обѣщанія своего авторъ не сдержалъ, по крайней мѣрѣ, въ первыхъ двухъ частяхъ, гдѣ именно болѣе чѣмъ гдѣ либо представлялся случай не одинъ десятокъ разъ объяснить народную «судьбу». Напротивъ того, авторъ на первой же страницѣ впалъ въ противорѣчіе. Онъ говоритъ, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ, исканіе причинъ преступленій увело народъ въ противорѣчія и увлекло въ среду понятій неопредѣленныхъ, какова, между прочимъ, сила вліянія на волю человѣка наслѣдственности. Но если авторъ хочетъ самъ говорить о вліяніи прирожденныхъ физіологическихъ свойствъ, то какъ же онъ отрицаетъ вліяніе наслѣдственности? Что такое вырожденіе и улучшеніе породы, какъ не наслѣдственность? Послѣ теоріи Дарвина и современныхъ психіатрическихъ наблюденій, наслѣдственность и органическія, индивидуальныя условія въ вопросахъ подобнаго рода должны бытъ признаны коренной причиной человѣческаго поведенія. Натура человѣка есть основная двигающая сила, соціально-экономическія же условія только «направляющія», какъ говорится въ механикѣ. Локомотивъ долженъ идти по рельсамъ и обыкновенно идетъ по нимъ, но если онъ соскочилъ съ рельсовъ и если рядомъ съ полотномъ дороги оврагъ — онъ можетъ свалиться въ оврагъ, а если пропасть, то при данныхъ условіяхъ улетитъ и въ пропасть. Другая непослѣдовательность, кидающая сразу тѣнь на изслѣдованіе г. Максимова, заключается въ какой-то злой волѣ, на которую онъ указываетъ нѣсколько разъ, не объясняя, что онъ понимаетъ подъ нею — злую ли волю криминалистовъ или волю новѣйшей психологіи. Изъ той же причины вытекаетъ и насмѣшливое отношеніе автора къ френологіи. Конечно френологія головныхъ шишекъ и бугорковъ проиграла свое дѣло еще съ самаго появленія своего, значитъ и трунить надъ ней, спустя почти полстолѣтія, нѣтъ заслуживающихъ вниманія причинъ; но френологія, создавшая методъ наблюденія надъ человѣческими способностями и побужденіями, эта френологія неизбѣжно необходима каждому, кто приступаетъ къ изслѣдованію вопроса о преступленіяхъ. Оттого, что г. Максимовъ, не смотря на свое обѣщаніе, ни разу не сталъ на физіологическую и психологическую точку зрѣнія, его характеристики преступниковъ вышли чрезвычайно блѣдны и до преступной души онъ не добрался ни разу. Г. Достоевскій стоитъ въ этомъ отношеніи неизмѣримо выше, хотя тоже не поражаетъ глубиною воззрѣнія; г. Максимовъ же послѣ автора «Мертваго дома» не сказалъ ничего новаго.
Возьмемъ хотя Коренева, которому г. Максимовъ посвящаетъ порядочное число страницъ. Кореневъ сдѣлался бродягой и убійцей совершенно случайно. Игралъ онъ еще ребенкомъ въ лапту съ ребятишками и, поссорившись съ однимъ мальчикомъ, такъ свиснулъ его лаптой, что тотъ упалъ какъ снопъ и захрапѣлъ. Ребятишки всѣ въ брызги, кто куда. Кореневъ струсилъ и бѣжалъ не домой, гдѣ боялся своего сердитаго и пьянаго отца, а въ лѣсъ. Въ лѣсу онъ присталъ къ ватагѣ странствующихъ нищихъ, которые пригласили его къ себѣ въ поводари, потомъ бросилъ ихъ, случайно натолкнулся на бѣглыхъ-каторжныхъ, потомъ съ ними и наткнулся на облаву. "Тутъ либо сквозь землю провались, либо полѣзай на стѣну. Мы и кинулись на людей, разсказывалъ Кореневъ. Стали мы отбиваться, однако, не отбились. Взяли. Сказали намъ, что кто съ ружьемъ былъ, тотъ парня убилъ. За убійство Коренева приговорили къ каторжной работѣ. Ну и пошелъ человѣкъ во всѣ тяжкія. На Карѣ подступила такая тоска, что всѣ стали казаться ему чертями и злѣе всѣхъ черти-начальники. Кореневъ бѣжалъ. Выскочивъ разъ изъ колеи Кореневъ пошелъ уже колобродить; малый былъ онъ смѣтливый, характера сильнаго и рѣшительнаго, ясно, что онъ долженъ былъ дѣлать и дѣла, крупныя. Начальство смотрѣло на Корелева, какъ на чудовище, какъ на феноменъ изъ ряду вонъ, какъ на злодѣя, которому хороша одна только петля и, на крайній случай, — ружейная пуля. Тоже самое думалъ и авторъ «Мертваго дома». «Я видѣлъ разъ, говоритъ г. Достоевскій, въ Тобольскѣ, одну знаменитость, одного бывшаго атамана разбойниковъ. То былъ дикій звѣрь вполнѣ, и вы, стоя возлѣ него и еще не зная его имени, уже инстинктивно предчувствовали, что подлѣ васъ находится страшное существо. Въ немъ ужасало духовное отупѣніе. Плоть до того брала верхъ надъ всѣми его душевными свойствами, что вы съ перваго взгляда по лицу его видѣли, что тутъ осталась только одна дикая жажда тѣлесныхъ наслажденій, сладострастія, плотоугодія». По видно такихъ людей съ перваго взгляда не раскусишь. Да и еще бы не быть звѣремъ, когда Кореневъ сидѣлъ только на цѣпи, а сидѣлъ онъ на ней пять лѣтъ.
Разсказъ Максимова обнаруживаетъ въ Кореневѣ и другія черты. Это былъ смышленый, наблюдательный человѣкъ, знавшій хорошо свое дѣло, такъ сказать спеціалистъ бродяжества, сложившій изъ личнаго опыта цѣлую теорію или программу бродяжескаго поведенія. Это былъ умъ холодный, спокойный, критическій. Существуетъ, напримѣръ, повѣрье, что если къ убитому подойдетъ убійца, то изъ трупа начинаетъ сочиться кровь. Кореневу недостаточно этого народнаго толка, въ немъ нѣтъ вѣры въ авторитетъ, по его спеціальности ему необходимо провѣрить народный толкъ, чтобы знать какъ себя держать въ подобныхъ случаяхъ. «Однажды, разсказывалъ Кореневъ, я нарочно для этого убилъ жида въ Канискѣ, и черезъ полчаса былъ тутъ, подлѣ. Жиды собрались всѣ. Гвалтъ жиды сдѣлали на цѣлый городъ. Я съ ними по бедрамъ хлопалъ и головой качалъ; совѣты давалъ, какъ ловить убійцу; на убитаго смотрѣлъ, какъ на свою ладонь: кропи не показалось».
Коренева, напримѣръ, укоряютъ, зачѣмъ онъ убиваетъ: «ну возьми шубу, возьми деньги, возьми кулечекъ съ съѣстными припасами», а Кореневъ въ отвѣтъ высказываетъ свою теорію, свой принципъ, выработанный имъ практикой жизни. «Вы вѣдь не дадите, отвѣчаетъ онъ; стрѣлять, поди, станете. Начнете прилаживаться, чтобы забить меня до смерти. Я вѣдь и у меня душа таже самая, а къ тому цѣлымъ рублемъ для меня дороже вашей. Вы свою душу на коняхъ возите, на подушки кладете; я свою грѣшную душу протащилъ сквозь огонь, межь ножами; вотъ откуда вынесъ ее: изъ самого Нерчинска. Дѣлать мы станемъ оба одно: вы свою душу, я — свою оборонять». Но зачѣмъ же убивать ограбленнаго, спрашиваютъ Коренева. «Убивая — себя берегу, отвѣчаетъ онъ. — Опять же голова у меня своя, не покупная. Порѣшился съ ней — другой головы не покупать; на базарахъ и не продаютъ. Я и самъ сначала также думалъ, за что я ограбленнаго убивать стану? Молодымъ человѣкомъ былъ я тогда, несмышленымъ, первоукомъ…» И разсказываетъ затѣмъ Кореневъ случай, какъ, ограбивъ разъ чиновника, онъ упросилъ товарищей отпустить ограбленнаго. Чиновникъ клялся и божился, что никому не скажетъ и солгалъ. За грабителями выслали облаву; однако не поймали. «Ограбилъ кого — слѣды хорони: кошка тому примѣра, даетъ, поучаетъ Кореневъ. И не оставляй своего хвоста на дорогѣ, замѣтай слѣдъ: ограбленнаго убивай. Не убьешь — языкъ за собой оставишь. По немъ дойдутъ до тебя. Примѣру не было такого, чтобы ограбленный не мстилъ и по слѣдамъ звѣря не натравливалъ. Такой ужь законъ. Я, какъ одинъ разъ отступился, такъ съ той поры другу и недругу заказалъ не щадить ограбленнаго. Такъ вотъ. и всѣмъ товарищамъ разсказываю, учу ихъ. Что разъ потеряешь, того долго не найдешь. На божбу людямъ не вѣрь и честное ихнее слово они для плутовства себѣ придумали, чтобы лучше обманывать. Воръ слезливъ, а плутъ богомоленъ, — давно это сказано и я скажу: у бродяги только два клина: поле да лѣсъ, — больше ему никакихъ нѣтъ воротъ и ходить нечего». Страшные принципы, по должно быть страшна и безвыходна жизнь, когда она наводитъ на такую теорію и практику!
Такихъ людей, какъ Кореневъ, называютъ злодѣями, потому что они послѣдовательны въ своей безпощадности и не сдѣлаютъ никакой уступки своему убѣжденію. Да и нельзя назвать иначе человѣка, который, чтобы скрыть свои слѣды, зарѣзалъ 18 человѣкъ. Но вѣдь не легка и борьба за жизнь, а Кореневъ, какъ и всякій, цѣнилъ свою душу цѣлымъ рублемъ дороже чужой души.
Кореневъ былъ злодѣй лишь въ юридическомъ смыслѣ. По отношенію къ людямъ своего лагеря онъ былъ гуманенъ, онъ явлился ихъ охранителемъ, пестуномъ, благодѣтелемъ. Онъ разработыналъ свою теорію бродяжества въ науку, чтобы научить уму разуму тѣхъ, кто самъ не могъ выработать себѣ руководящаго принципа. Отъ него шли и юридическіе и практическіе совѣты; подсудимый учился у него судебной практикѣ, молодой бродяга — этнографіи, географіи и правиламъ бродяжескаго поведенія, чтобы спасти и охранить свою жизнь и свободу. «На тюремномъ досугѣ, сидя на цѣпи, разсказываетъ про него г. Максимовъ, онъ изобрѣлъ секретъ снимать въ банѣ нижнее платье, имѣя на ногахъ неизбѣжные кандалы, при которыхъ эта операція являлась невозможною. Досужеству своему онъ охотливо, даромъ, изъ одного участія и состраданія, выучилъ тѣхъ ссыльныхъ петербургскихъ дворянъ, которыхъ черезъ Тобольскъ провели на каторгу въ 1849 году». Это же говоритъ и г. Достоевскій.
Кореневъ былъ всегда готовъ подѣлиться съ своими товарищами до послѣдней полушки, готовъ былъ стоять за ихъ право съ рискомъ для себя, не принимая въ расчетъ и для соображеній никакихъ опасностей. Понятно, какъ его любили арестанты.
Вели разъ Коренева въ Нерчинскъ. Партія на отдыхъ остановилась у Усолья. Кореневъ вспомнилъ, что въ Усольѣ живетъ его старый товарищъ по тобольской тюрьмѣ. Досталъ Кореневъ клочекъ бумажки и нацарапалъ на немъ карандашомъ: «Навѣсти, братъ, Ипполитъ Васильевичъ, стараго бродягу Коренева». Записку взялся доставить первый же попавшійся ему на глаза изъ заводскихъ татаръ — и доставилъ. Старый знакомый не медлилъ ни минуты, а участіе его къ Кореневу прошибло послѣдняго до слезъ. Ипполитъ Васильевичъ далъ ему свою шапку, свои сапоги, далъ ему свой послѣдній рубль. Кореневъ обносился до того, что у него не было рубашки. Другъ далъ ему и рубашку. Кореневъ не хотѣлъ брать. «Запихнулъ ли ему за пазуху, а онъ все головой мотаетъ», разсказывалъ Ипполитъ Васильевичъ. Наконецъ, забилъ барабанъ и раздалась команда: по мѣстамъ! «Стали мы съ Кореневымъ прощаться. — Прощай! — Положилъ онъ мнѣ обѣ тяжелыя руки на плеча; долгимъ, проницательнымъ взглядомъ посмотрѣлъ мнѣ въ лицо. Думалъ о чемъ-то; тяжело вздохнулъ. — Прощай, Ипполитъ Васильевичъ. Смотрю и глазамъ не вѣрю: изъ глазъ слеза выкатилась, но поймалъ ее онъ, спряталъ въ кулакъ и кулакъ унесъ за спину. Еще разъ посмотрѣлъ на меня, еще разъ вздохнулъ, обнялъ меня, поцѣловалъ крѣпко, выговорилъ: — Прощай!.. навсегда прощай!.. Теперь ужь больше не увидимся. — Такъ ли, полно? Не зарѣкайся Кореневъ! — И впрямь, нѣту! Не навсегда, прощай!.. Спустя голову, пошелъ онъ отъ меня своимъ тяжелымъ шагомъ, но шелъ не долго; еще разъ искоса, черезъ плечо, поглядѣлъ на меня, остановился; опять подошелъ: — Спасибо тебѣ за все. Рѣзать приведется тебя — не зарѣжу!!… Слова и слезы мнѣ не попритчились, говорилъ Ипполитъ Васильевичъ, въ этомъ я могу поручиться за Коренева. Зналъ я его хорошо, живалъ съ нимъ въ Тобольскѣ подъ одной кровлей; меня его характеръ не обманетъ. Сорвется съ цѣпи — другихъ убьетъ, для меня исключеніе сдѣлаетъ, слово далъ. Впрочемъ, кажется, уходился: завязнетъ…» Да, уходился, усталъ — иначе бы не заплакалъ.
И такой превосходный психологическій матеріалъ остался неразработаннымъ. Обозначены только двѣ, три крупныя черты, показано, что сила, сила большая и только. Не находите вы ни исторіи преступленія, ни психологическаго анализа преступника; нѣтъ даже дагеротипа; просто легкій очеркъ, безъ подробностей.
Это тѣмъ болѣе жаль, что подобные очерки нельзя писать ради искуства для искуства. Писатель, живущій въ наше время, не можетъ не видѣть, какъ школьники поднимаютъ голову, какъ они усиливаются провести свое старое начало въ нашъ новый судъ, какъ они по прежнему отрицаютъ въ преступникѣ всякую личность, вовсе не подозрѣвая того, что характеры, подобные Кореневу, служатъ лучшимъ опроверженіемъ ихъ теоріи и практики жестокосердія. И сбѣжалъ-то Кореневъ послѣ лапты только потому, что боялся своего отца-карателя, и создалъ онъ свою теорію заметанія слѣдовъ, потому что боялся безпощаднаго кнута. «Убивая — себя берегу, говорилъ Кореневъ; голова у меня своя — не покупная». А омскій маіоръ Достоевскаго сталъ бы увѣрять, что Кореневъ убиваетъ потому, что его слабо пороли, и что въ тюрьмѣ ужь слишкомъ балуютъ и хорошо держатъ арестантовъ. Кто говоритъ вѣрнѣе? Уже конечно Кореневъ. Въ смыслѣ борьбы съ криминалистами, Кореневъ г. Максимова пропалъ холостымъ зарядомъ, и обѣщаніе объяснить «судьбу» прирожденными физіологическими свойствами человѣка осталось неисполненнымъ.
Гораздо крѣпче г. Максимовъ, когда онъ переходитъ на статистическую почву. По здѣсь и соблюденіе связи причинъ и послѣдствій гораздо легче, да и выводъ облегченъ предшествующими историческими и экономическими изслѣдованіями русскаго народнаго быта.
До Петра I Россія представляетъ сырую, бродячую силу. Народъ бредетъ врозь отъ нужды, голода, утѣсненіи, военныхъ погромовъ. Борьба за существованіе толкаетъ его на сѣверъ, югъ, западъ, востокъ, въ дальнюю Сибирь и доводитъ даже до Камчатки, Амура, Восточнаго океана. Осѣдлость дается трудно, едва насаженное мѣсто приходится бросать вслѣдствіе экономическихъ, или административно-политическихъ невзгодъ. Религіозныя причины и суевѣріе создаютъ параллельно бродяжество иного рода и толпы калѣкъ перехожихъ и странниковъ. Отъ бродяжества не былъ застрахованъ никто — ни честный, ни безчестный, ни хорошій, ни дурной. Никто не могъ поручиться, что онъ не сдѣлается бродягой. Пока по внутреннимъ политическимъ причинамъ бродяжество преслѣдоваться не могло, оно не составляло ни преступленія, ни проступка, во явилось лишь признакомъ подвижности неустановившагося народа, искавшаго прочной точки опоры. Съ прикрѣпленіемъ крестьянъ къ землѣ, т. е. съ насильственнымъ ихъ водвореніемъ по мѣстамъ, которыя были имъ нелюбы, съ петровской ревизіей и съ введеніемъ регулярнаго войска и рекрутчины, причины побѣговъ бродяжества не уменьшились, а увеличились, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, шатанью народа былъ приданъ юридическій, уголовный характеръ; простое желаніе найти себѣ лучшее, болѣе спокойное и обезпеченное водвореніе превратилось, при новыхъ государственныхъ порядкахъ, въ преступленіе. Система наказанія, введенная со времени завоеванія Сибири, усплила’еще болѣе бродяжество. Такимъ образомъ весь складъ внутренней государственной жизни Россіи какъ будто клонился къ тому, чтобы создавать бродяжество. Даже мѣры, которыми думали положить предѣлъ шатанью, не уменьшили его, а усиливали. Бродяжество сложилось въ какой-то прирожденный русскій грѣхъ; даже явились секты, у которыхъ бродяжество было возведено въ религіозный догматъ. Человѣкъ, чтобы найти лучшее, ибо.жить на старомъ у него не хватало силъ и терпѣнія, считался уже выскочившимъ изъ колеи человѣкомъ, котораго преслѣдовалъ законъ, человѣкомъ, которому грозило наказаніе. Укрывательство и взыскиваніе средствъ отстранить отъ себя наказаніе, уклониться отъ преслѣдованія, являлись непосредственнымъ послѣдствіемъ страха, подъ которымъ жилъ безпаспортный и создало цѣлый рядъ новыхъ запрещенныхъ дѣйствій, выставляемыхъ закономъ, какъ преступленіе. Чѣмъ болѣе преслѣдовалъ законъ все то, что содѣйствовало и помогало бродяжеству, тѣмъ энергичнѣе преслѣдуемые люди изобрѣтали новыя лазейки и средства освободиться отъ преслѣдованія. Эта неустанная борьба двухъ противуположныхъ стремленій — легла въ основѣ уголовнаго поведенія русскаго простонародья. Человѣку, выскочившему изъ колеи по причинамъ самого невиннаго экономическаго свойства, дѣлалось теперь уже не труднымъ, при извѣстныхъ личныхъ свойствахъ, выскочить изъ мѣрки и превратиться въ настоящаго преступника; а тамъ пожалуй даже и въ злодѣя. Не сгубилъ бы бродяга Кореневъ 18 душъ, если бы не считалъ нужнымъ, изъ боязни кнута и каторги, замести свой слѣдъ; не принялся бы онъ за дѣланіе фальшивой монеты и паспортовъ и за измышленіе разныхъ душегубныхъ афоризмовъ, породившихъ цѣлый рядъ новыхъ преступныхъ дѣйствій, если бы не въ этомъ одномъ заключался для него, вполнѣ отрѣзаннаго ломтя, спасительный выходъ.
Въ прошлыя времена большимъ постоянствомъ отличалась цифра бродягъ-дезертировъ, бѣгавшихъ отъ тяжести военной службы. Въ Сибирь приходили изъ нихъ обыкновенно самые упорные и которыхъ голодъ и нужда натолкнули на новыя преступленія. По сибирскимъ примѣтамъ, солдаты-дезертиры запутываются наичаще другихъ въ самыхъ тяжкихъ преступленіяхъ, какъ, напримѣръ, убійства, грабежи, разбои. Они же отличались всегда наибольшею рѣшительностію и энергіею въ побѣгахъ изъ Сибири. Г. Максимовъ говоритъ, что изъ 3,761 сосланныхъ военныхъ дезертировъ было (въ 9 лѣтъ) обратно выслано въ Сибирь 3,509.
Преступленіе, вытекающее непосредственно изъ тѣхъ же при* чинъ, которыя создаютъ военное дезертирство, есть членовредительство, очень обыкновенное въ прежнія времена и которымъ народъ думалъ избавиться отъ.тяжести службы.
Но народъ чуждый тѣхъ политическихъ соображеній, которыя въ дезертирствѣ и членовредительствѣ видятъ преступленіе, смотрѣлъ на бѣглыхъ и наказанныхъ, конечно съ сочувствіемъ. Для него это были несчастные. Хлѣбосольство и гостепріимство повелѣвали давать пріютъ всякому страннику, не спрашивая — кто онъ? Чувство состраданія заставляло укрывать и помогать иногда завѣдомо; наконецъ, корысть создала изъ гостепріимства и укрывательства промыселъ. Вотъ опять новый родъ преступленія-«пристанодержательство». На сколько въ этомъ преступленіи силенъ сердечный элементъ, видно изъ того, что на 10 обвиненныхъ мужчинъ, приходится 8 женщинъ (жены, родственницы, любовницы).
Въ Сибири пристанодержательство коренится въ самихъ условіяхъ сельско-хозяйственнаго быта. Нужда въ рабочихъ рукахъ, на такъ называемыхъ заимкахъ и въ рабочихъ дешевыхъ, не допускаетъ паспортной требовательности и разборчивости. Бѣглый съ каторги — рабочій самый выгодный, а иногда и единственный; онъ работаетъ изъ одного хлѣба и угрѣли, такой рабочій желаетъ лишь просуществовать, да не быть выданнымъ начальству. Только подобными бродягами удалось Сибири создать и развить свое фермерское, одиночное хозяйство въ отдаленныхъ и уединенныхъ лѣсныхъ мѣстахъ и мѣстами, напримѣръ въ Алтайскомъ краю, собрать цѣлыя селенія и деревушки. Здѣсь бродяга явился истинной колонизаціонной силой. Понятно, что пристанодержательство при такихъ условіяхъ должно было явиться въ Сибири зломъ неизбѣжнымъ и непобѣдимымъ.
Но Сибирь своимъ пристанодержательствомъ оказываетъ кромѣ того услугу и уголовному правосудію. Готовность дать работу и хлѣбъ, даетъ мирный исходъ силамъ разныхъ испорченныхъ и выскочившихъ изъ мѣрки людей и превращаетъ безпріютнаго и голоднаго варнака и челдона въ сельскаго работника, которому незачѣмъ рисковать опасными способами пріобрѣтенія, когда можно быть сытымъ и одѣтымъ безъ риска.
Именно нужда и страхъ преслѣдованія дѣлаютъ варнака и челдона такимъ страшнымъ. Когда дурное содержаніе на каторгѣ, сырыя, грязныя, душныя помѣщенія, тяжелая работа, жесткія нары и дурная пища, порождающая извѣстную арестантскую болѣзнь «иванъ-таккунъ», заставятъ его отважиться на побѣгъ; когда поселенецъ, неполучившій достаточнаго пособія на водвореніе и встрѣчающій повсюду враждебность, рѣшается тоже бѣжать; когда; наконецъ, запасъ такихъ освободившихся неэкономическихъ производителей, скапливается въ данной мѣстности въ такомъ количествѣ, что нарушается равновѣсіе между производствомъ и потребленіемъ, то нарушеніе этого равновѣсія обнаруживается немедленно въ усилившихся преступленіяхъ. Пока избытокъ рабочихъ силъ не явился, — все мирно и спокойно. Для каждыхъ рабочихъ рукъ есть дѣло, для каждаго пустого желудка имѣется кусокъ хлѣба. Но вотъ бѣглыхъ набирается гдѣ нибудь слишкомъ много, какъ набираются иногда въ избыткѣ толпы рабочихъ за дѣломъ, а дѣла нѣтъ. Даромъ никто не кормитъ — ѣдоковъ уже много. Что дѣлать? Приходится брать кормъ силой, потому что добромъ его не даютъ, или же уходить въ другое мѣсто, гдѣ еще нѣтъ переполненія. Когда началось воровство и грабежи, сибирякъ уже знаетъ, что нужно принять мѣры для уменьшенія числа непрошеныхъ хлѣбоѣдовъ. Начинаются облавы; многихъ переловятъ, но за то оставшіеся сплочаются крѣпче и, озлобленные преслѣдованіемъ и голодомъ, мстятъ преслѣдователямъ краснымъ пѣтухомъ. Средство простое, дешевое, по страшное и издавна укоренившееся въ нравахъ бродягъ и даже не бродягъ. Если изъ числа преслѣдуемыхъ, найдется человѣкъ болѣе другихъ сильный и закаленный, болѣе другихъ овражный, дѣятельный и смышленый, то около его группируется шайка, онъ является атаманомъ, а простое воровство въ разбросъ — превращается въ организованное насиліе, разбой, грабежъ, душегубство — являются Кореневы, Дубровины, Орловы, Горкины.
Перенося вопросъ на эту точку зрѣнія, г. Максимовъ дѣлаетъ второй шагъ послѣ г. Достоевскаго, который ставилъ вопросъ безотвѣтный. Но и задача, которую повидимому пытается разрѣшить г. Максимовъ, при данныхъ средствахъ еще неразрѣшима. Г. Максимовъ даетъ своему изслѣдованію характеръ административно-политическій. Такъ, напримѣръ, мы узнаемъ, что отецъ-ремесленникъ, истощая работой своего сына, хозяинъ-мастеръ, истязая и плохо кормя ученика, заставляютъ ихъ бѣжать изъ родительскаго дома и съ хозяйской квартиры, какъ съ каторги. Мы узнаемъ, что бродяжничество есть главный корень преступленія; что дезертиръ есть плодъ военной суровости; бѣглый каторжникъ создается мучительствами каторги; бѣглый крестьянинъ, безвыходностію былого крѣпостного быта. Но крѣпостное право кончилось, военная служба стала легче, мастера уже необращаются такъ сурово съ своими учениками, тюремное содержаніе улучшилось. Если это и не вполнѣ такъ, если побѣговъ и бродяжничествъ еще довольно, то насъ и это не должно пугать, ибо одну сторону болѣзни мы уже знаемъ и рядомъ административныхъ мѣръ и разныхъ улучшеній народнаго, солдатскаго и тюремнаго быта, мы можемъ довести бродяжество и побѣги, если не до полнаго уничтоженія, то, по крайней мѣрѣ, до minimum’а. Но порѣшится ли этимъ нашъ вопросъ, одна ли въ немъ административная сторона; разрѣшится ли этимъ загадка о «судьбѣ», о злой волѣ человѣка?
Г. Максимовъ не отрицаетъ трудности своей задачи, но въ тоже время онъ ставитъ вопросы кому-то постороннему, а. не себѣ. «Сибирскія современныя убійства, говоритъ авторъ, отчасти подчиненныя вліянію возмездія каторгой, но въ такой мѣрѣ, что каторга дѣйствуетъ оглушающимъ способомъ острастки, а не владѣетъ способами исправленія, сибирскія убійства идутъ въ подчиненіи тѣмъ случайностямъ, которыя перестанутъ быть таковыми, когда мѣстныя наблюденія начнутъ производить въ строгой научной системѣ. Безъ нея теперь много неразгаданнаго и свидѣтели злодѣйствъ, опираясь на предварительную порчу преступниковъ въ Россіи, не имѣютъ средствъ и времени опредѣлить свое мѣсто и взвѣсить тѣ благопріятныя для преступленій причины, которыми обильно снабжены мѣста, довѣренныя ихъ надзору и попеченіямъ. Какъ самъ убійца, раскаиваясь на судѣ въ собственномъ злодѣяніи, ищетъ, для опредѣленія своего нравственнаго раздраженія, изступленія въ словахъ и говоритъ: „разсвирѣпѣвъ и какъ бы окаменѣвъ“ я бросился на него и проч., такъ въ тѣхъ же словахъ ищутъ оправданія себѣ приставники ссыльнаго люда, находящіе свое оправданіе въ предварительной и безвозвратной порчѣ ссыльныхъ. Между тѣмъ, на ихъ же глазахъ, происходятъ изумительные факты исправленія злыхъ людей; конечно, помимо ихъ участія, конечно независимо отъ каторжнаго вліянія. Превращеніе контрабандистовъ въ убійцъ и изчезновеніе въ убійцахъ убійцъ, слишкомъ извѣстные на каторгѣ факты, слишкомъ осязательныя явленія для того, чтобы можно было въ нихъ сомнѣваться. У пристава одного изъ каторжныхъ мѣстъ, мы нашли разбойника, ограбившаго почту и убившаго деньщика и почтальона — въ водовозахъ, живущимъ и ночующимъ на кухнѣ; у начальника промысловъ женщину, зарѣзавшую собственнаго ребенка — въ кормилицахъ, отличающуюся неусыпнымъ надзоромъ, необычайною любовію къ вскормленному и прочимъ дѣтямъ, братьямъ и сестрамъ ея питомца; извѣстный всему Забайкалью, ловкій и весьма опасный разбой никъ Горкинъ, кончилъ тѣмъ, что въ наше время возилъ, темными ночами, по пустынному, пятидесятиверстному перегону, черезъ замерзшій Байкалъ, откупныхъ повѣренныхъ, послѣ того, какъ они успѣли обобрать во всѣхъ забайкальскихъ кабакахъ всѣ деньги, натасканныя богатѣлью торговою, казацкою и голыдьбою каторжнаго, ссыльнаго». Итакъ, вопросъ остается снова безотвѣтнымъ вопросомъ. Намъ говорятъ о внезапныхъ превращеніяхъ убійцъ и дѣтоубійцъ въ кроткихъ, чадолюбивыхъ, безопасныхъ людей. Указываютъ на эти факты, какъ на непостижимое послѣдствіе какихъ-то непостижимыхъ, внутреннихъ, душевныхъ процессовъ. Подобное, мы знаемъ, случается и съ сумасшедшими, выздоравливающими внезапно, совершенію независимо и помимо теченія. Намъ говорятъ, что сами преступники не въ состояніи объяснить злого принципа и указываютъ на него, какъ на какое-то безсознательное, окаменѣлое состояніе. Намъ говорятъ, что ихъ приставники понимаютъ въ этомъ вопросѣ столько же и объясняютъ причину преступленій предварительной, безвозвратной нравственной порчей людей. Намъ говорятъ наконецъ, что происхожденіе сибирскихъ убійствъ не объяснится до тѣхъ поръ, пока наблюденія не будутъ производиться въ строгой научной системѣ. Значитъ, мы снова въ неисходномъ кругу и начальниковъ ничѣмъ не убѣдили. Противъ причинъ преступленій, насколько они зависятъ отъ однихъ очевидныхъ административныхъ и политическихъ неустройствъ, криминалисты, конечно, спорить не станутъ. Мы допускаемъ въ нихъ настолько здраваго смысла, что они не обвинятъ въ воровствѣ ребенка, стащившаго съ голода сайку; они не обвинятъ мальчика-ученика, сбѣжавшаго отъ своего жестокаго хозяина… Но мы не убѣждены въ томъ, что у криминалистовъ достанетъ логики быть послѣдовательными до конца и допустить возможность и неизбѣжность извѣстныхъ послѣдствій во всякомъ данномъ, безъисходномъ положеніи. Довести криминалистовъ до возможности подобной послѣдовательности было бы величайшимъ торжествомъ для гуманистовъ и моментомъ новой эры уголовнаго правосудія. Мы переживаемъ не этотъ моментъ. Мы стоимъ лишь вначалѣ того періода, которому предстоитъ подобный неизбѣжный конецъ, какъ очень отдаленный будущій идеалъ. Современный изслѣдователь уголовныхъ вопросовъ долженъ всегда имѣть этотъ идеалъ въ виду, а иначе — о чемъ ему хлопотать, зачѣмъ трудиться? Мы переживаемъ моментъ борьбы двухъ крайнихъ лагерей — всепрощающаго и всенаказующаго, и современное европейское уголовное правосудіе постоянно качается между двумя крайними очевидностями, тяготѣя къ примиряющей серединѣ, которую изображаютъ присяжные" Обвинитель и защитникъ два крайнихъ полюса. Обвинитель — обвиняетъ во что бы то ни стало, защитникъ во что бы то ни стало оправдываетъ. Когда дѣло ввѣряется людямъ, недостаточно способнымъ и несовсѣмъ вѣрно понимающимъ соціальную сущность современнаго уголовнаго момента, судъ превращается въ простую говорильню, въ суетную борьбу, въ краснорѣчіе — на забаву праздныхъ зрителей. Въ возможности подобнаго паденія заключается величайшая опасность для достоинства современнаго суда. Что такое судъ присяжныхъ, какъ не открытая гласная борьба двухъ крайнихъ направленій, открытое, гласное стремленіе къ отыскиваемой истинѣ, къ которой приходится добираться до сихъ поръ ощупью. Зачѣмъ были бы эти запальчивыя продолжительныя рѣчи, допросы экспертовъ, изслѣдованія психіатровъ и мучительныя для присяжныхъ совѣщанія, рѣшающія однимъ словомъ судьбу человѣка, еслибы вопросъ лежалъ какъ на тарелкѣ. Гласный судъ есть нравственный анатомическій театръ, уголовная лабораторія, въ которой, на глазахъ народа, разлагается преступная воля обвиняемаго, разъясняются законы человѣческой преступности, убыточныхъ и вредныхъ для общества побужденій. Задача гласнаго суда не въ томъ одномъ, чтобы найти виновника даннаго преступленія, задача его, и самая главная, въ томъ, чтобы вести современное правосудіе въ направленіи къ его отдаленному идеалу. Самый фактъ введенія во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ суда присяжныхъ доказываетъ, что исключительно обвинительный принципъ утратилъ уже свой авторитетъ безошибочности, что европейское уголовное правосудіе вступило на новый путь, задалось новыми стремленіями. На эти-то новыя стремленія долженъ отвѣчать каждый приговоръ суда присяжныхъ; въ этомъ новомъ направленіи онъ долженъ работать. Если суду представляются двѣ одинаковыя очевидности, приговоръ его долженъ состояться непремѣнно въ направленіи очевидности оправдательной, и это по двумъ причинамъ. Во-первыхъ, потому, что при условіяхъ, принятаго Европой голосованія, математическая вѣроятность всегда на сторонѣ обвиненія, а во-вторыхъ, что при ровности шансовъ ошибки, по той же теоріи вѣроятностей, меньшая ошибка на сторонѣ новаго направленія; иначе зачѣмъ бы ему и явиться, если старое было безукоризненно.
Перенося этотъ вопросъ на русскую почву, мы, къ огорченію криминалистовъ, должны высказать еще и слѣдующее. Въ западной Европѣ и у насъ законъ запрещаетъ присяжнымъ принимать по вниманіе послѣдствія, которыя могутъ произойти отъ ихъ рѣшенія по отношенію къ обвиняемому, Этимъ постановленіемъ думали оградить уголовное правосудіе отъ возможности оправдательныхъ ошибокъ. Но цѣль на практикѣ недостижима, ибо существуетъ другой законъ чисто-математическій, по которому тяжесть наказанія измѣряетъ вѣроятность преступленія. Когда показаніе увеличивается, вѣроятность преступленія уменьшается Такъ, когда въ Англіи существовала смертная казнь за кражу въ три шиллинга, на преступленія этого рода обыкновенно закрывали глаза. Бауссоме говоритъ: "Пусть, напримѣръ, одинъ свидѣтель утверждаетъ, что онъ видѣлъ васъ на церемоніи, съ шляпой на головѣ, вопреки закону, запрещающему это; я, присяжный, безъ труда повѣрю этому показанію, если наказаніе, которому вы подвергаетесь, есть легкій штрафъ или сутки заключенія въ тюрьмѣ. Но если наказаніе раззорительно для васъ, или оно грозитъ вамъ смертію, то 50 свидѣтелей могутъ утверждать тотъ же фактъ, а все-таки я не повѣрю имъ и потребую другихъ доказательствъ. Присяжные обыкновенно такъ и понимаютъ, или по крайней мѣрѣ должны понимать этотъ вопросъ, и вотъ почему они всегда очень хорошо знаютъ, чѣмъ, въ важныхъ преступленіяхъ, грозитъ ихъ да или нѣтъ.
Примѣняя этотъ математическій законъ къ Россіи, мы найдемъ, что у насъ вѣроятность преступленія по приговору присяжныхъ должна быть гораздо больше, чѣмъ въ западной Европѣ. Тамъ существуетъ смертная казнь, слѣдовательно въ случаѣ судебной ошибки проливается кровь невинная, это во-первыхъ; а во-вторыхъ — присяжные боятся брать на свою душу грѣхъ. Когда ни въ чемъ невиноватый Гардинеръ, приговоренный англійскимъ судомъ къ смертной казни, взошелъ на эшафотъ, онъ громко и еще разъ завѣрилъ въ своей невинности и сказалъ: моя кровь падетъ на ваши головы. Ошибка обнаружилась, когда поправить ее было уже невозможно. Разсказываютъ, что почти всѣхъ присяжныхъ, принимавшихъ участіе въ этомъ процессѣ, постигли впослѣдствіи разныя бѣдствія: одинъ застрѣлился, другой сошелъ съ ума, третій раззорился и т. д. и народная молва приписала всѣ эти несчастія божіей мести за неправый судъ. Вотъ почему англійскіе присяжные такъ осторожны въ своихъ приговорахъ.
Но у насъ нѣтъ ни смертной казни, ни кнута, ни плетей и потому устрашающій элементъ какъ бы не существуетъ. Въ случаѣ ошибочнаго приговора присяжныхъ все дѣло ограничивается лини, путешествіемъ напрасно обвиненнаго въ каторжную работу, что для многихъ, особенно изъ лагеря криминалистовъ, не кажется особенно ужаснымъ. Поэтому приговоры нашихъ присяжныхъ имѣютъ по преимуществу тенденцію обвинительную и подвергаются самими присяжными менѣе строгому взвѣшиванію. Для насъ оправдательная тенденція имѣетъ характеръ большаго вѣроятія уголовной справедливости еще и потому, что наше общество и по своимъ познаніямъ, и по своему развитію, и по судебной опытности стоитъ на низшемъ уровнѣ, чѣмъ западно-европейское общество. Мы должны быть недовѣрчивѣе къ себѣ, мы должны взвѣшивать строже безошибочность всѣхъ предшествующихъ данныхъ, служащихъ основаніемъ для заключенія присяжныхъ.
Даже наша судебно-медицинская экспертиза представляетъ недостачное вѣроятіе безошибочности, чего, судя вообще по образованію чиновъ медицинскаго состава, ожидать никакъ бы не слѣдовало. Напримѣръ, въ «Архивѣ судебной медицины» между множествомъ фактовъ этой категоріи мы находимъ слѣдующіе:
У неизвѣстной нищей (неизвѣстныхъ лѣтъ) на лѣвой грудной желѣзѣ и на лѣвой кости найдены незначительныя поврежденія, которымъ при судебно-медицинскомъ вскрытіи не придано никакого значенія. На подобныхъ же судебно-медицинскихъ вскрытіяхъ:
У крестьянина, 45 лѣтъ, найдены поврежденія: на лѣвомъ ухѣ ссадина съ серебряный пятачекъ, на концѣ носа ссадина немного меньше; на корнѣ ствола, на передней его поверхности, поперечная, поверхностная ранка съ неровными краями, подъ кожей кровоподтекъ болѣе копѣйки серебромъ. Значенія этимъ поврежденіямъ никакого не придано. Мошонка не вскрыта.
У крестьянина, 25 лѣтъ, найдено: на лбу темнокрасное пятно, длиною въ 2 вершка, шириною въ ½ вершка, мѣстами на пятнѣ ссадины, съ кровоподтекомъ; на лѣвой щекѣ двѣ поверхностныя царапины, около наружнаго угла лѣваго глаза поверхностная ссадина, съ правой стороны подбородка тоже; на хребтѣ носа одна, на правомъ крылѣ три, на лѣвомъ четыре ссадины; на хребтѣ носа кровоподтекъ, на нижней губѣ 6 ссадинъ. На правой сторонѣ шеи двѣ небольшія ссадины; на наружной сторонѣ праваго локтя, на наружной сторонѣ предплечія — въ разрѣзѣ волосная сѣть кожи инфицирована. На указательномъ, среднемъ и безъимянномъ пальцахъ правой руки по одному поверхностному порѣзу, на указательномъ и среднемъ пальцахъ небольшія ссадины. Нижняя поверхность мозга, вароліевъ мостъ и мозжечекъ покрыты мягкими свертками. Легкія красноватаго цвѣта, въ разрѣзѣ полнокровны. Поврежденія объяснены паденіемъ въ пьяномъ видѣ и отъ поданія помощи.
У крестьянина, 43 лѣтъ, найдено: мозгъ облитый кровью; ссадины на лбу, щекѣ и косѣ. На правой теменной кости кожа опухшая, съ подтекомъ ссѣвшейся крови, на лбу незначительный кровоподтекъ. Объяснено тѣмъ, что крестьянинъ, во время дороги, пьяный, лежа лицомъ внизъ, надѣлалъ себѣ поврежденій.
У крестьянина, 40 лѣтъ, найдено: 6-е и 7-е ребра съ лѣвой стороны переломлены на три поперечныхъ пальца отъ соединенія съ хрящомъ. На темени ссадина, подъ нею кровоподтекъ, величиной съ ладонь — нетолстый слой свернувшейся крови. Врачъ объяснилъ, что переломъ реберъ произошелъ несомнѣнно отъ подачи пособія крестьянами, а ссадина на темени съ кровоподтекомъ — отъ ушиба о сани во время пути.
У крестьянина, 40 лѣтъ, найдено: на черепѣ три кровоподтека свернувшейся крови, кругловатой формы: противъ правой теменной кости, на срединѣ стрѣловиднаго шва и на лѣвомъ вискѣ. На поверхности лѣваго полушарія мозга тонкій слой излившейся крови. Въ мнѣніи сказано, что эти кровоподтеки отнюдъ не смертельны, а смерть главнымъ образомъ, произошла отъ излишняго употребленія спирта.
Конечно это — факты оправдательнаго характера, лишившіе обвинительную власть возможности преслѣдованія; но. рядомъ съ этими фактами можно представить не меньше фактовъ противуположныхъ и что главное изъ нашей послѣдней судебной практики. Любопытнѣйшій фактъ этого рода, безъ сомнѣнія, судебно-медицинское объясненіе смерти судебнаго слѣдователя Г. (Арх. Суд. Медиц. 1868. Отд. II. стр 56—106). Вопросъ заключался въ томъ — самъ ли онъ застрѣлился или его застрѣлили. Врачи почти цѣлой губерніи дали самыя неполныя объясненія. «Слѣдя постоянно за уголовными процессами съ участіемъ врачей экспертовъ, пишетъ д-ръ М. Г. въ Архивѣ Суд. Мед., мы съ грустію должны сознаться, что мнѣнія большинства ихъ не соотвѣтствовали современнымъ требованіямъ науки и почти никто изъ нихъ не вошелъ въ ту роль, какую они должны играть въ гласномъ судопроизводствѣ». Д-ръ Г. приводитъ цѣлый рядъ фактовъ въ подтвержденіе высказаннаго имъ мнѣнія. Напримѣръ:
24 мая 1867 г. въ деревнѣ Пикаревѣ, Корчевскаго уѣзда, крестьянинъ Иванъ Бодочкинъ, 33 лѣтъ, убилъ своего родного дѣда, Степана Андреева, 70 лѣтъ, нанеся ему, когда онъ спалъ, глубокую рану топоромъ въ шею. Свидѣтельствовавшіе подсудимаго: корчевскій уѣздный врачъ Годецкій и старшій лекарь 1 аръ бригады Сурвило нашли (спустя шесть дней послѣ убійства), что Бодочкинъ «пользуется очень хорошимъ здоровьемъ, веселъ, на вопросы отвѣчаетъ дѣльно; забывчивости, разсѣянности или переходовъ быстрыхъ отъ предмета къ предмету не замѣчается; напротивъ, замѣтна въ его разговорѣ строгая послѣдовательность. Въ дѣйствіяхъ его и поступкахъ съ товарищами ничего незамѣчено ими». На этомъ основаніи врачи вывели заключеніе, что умственныя способности Бодочкина находятся въ совершенно здоровомъ состояніи. Окружной судъ, однако, признавъ актъ свидѣтельства неполнымъ, вызвалъ гг. Годецкаго и Сурвило въ засѣданіе, въ качествѣ экспертовъ, для болѣе подробнаго освидѣтельствованія подсудимаго. Предсѣдатель предложилъ экспертамъ нѣсколько вопросовъ и врачи, удалившись въ особую комнату, составили письменные отвѣты слѣдующаго содержанія: Бодочкинъ страдаетъ нервною болью желудка и входа въ оный; болѣзнь эта рождаетъ тоску, но не имѣетъ вліянія на помраченіе, умственныхъ способностей, безсознательнаго состоянія нельзя допустить, по убійство могло быть совершено во время приступа тоски и раздражительности. Не нужно быть медикомъ, чтобы замѣтить противорѣчіе во мнѣніи врачей. Они сказали, что болѣзнь рождаетъ тоску и въ тоже время утверждаютъ, что болѣзнь эта не имѣетъ вліянія на психическое состояніе подсудимаго.
Г. Макаровъ, защитникъ подсудимаго, высказалъ истинную силу мысли и послѣдовательности мышленія. Онъ разсказалъ всю предыдущую жизнь Бодочкина и начало его ненависти къ дѣду, котораго Бодочкинъ считалъ обманщикомъ. Кто истолковалъ это Болонкину и съ какою цѣлію — неизвѣстно; во что это вѣрно — подтвердили на судѣ свидѣтели. Подъ вліяніемъ постояннаго мрачнаго, злобнаго настроеніи, Бодочкинъ становился все раздражительнѣе и наконецъ сдѣлался пьяницей. По пьянство, говоритъ защитникъ, къ которому Бодочкинъ прибѣгалъ, какъ къ средству, чтобы успокоить себя, не могло ему помочь; мысль, которая его угнетала, въ соединеніи съ болѣзнію, были сильнѣе тѣхъ водокъ, которыя онъ вливалъ въ себя. Болѣзнь усиливалась; усиливалось вмѣстѣ съ тѣмъ и негодованіе противъ дѣда. У Бодочкина начинаетъ между словъ проскользать мысль убить дѣда; но онъ самъ пугался этой мысли и чтобы отъ нея избавиться, какъ послѣднее средство, обращается къ своему приходскому священнику. Но священникъ не обратилъ на просьбу Бодочкина вниманія и для разбора дѣла отослалъ къ старостѣ. На возвратномъ пути отъ старосты домой, Бодочкинъ, закусивъ губы, всю дорогу молчалъ. Придя домой онъ ходилъ по избѣ, постоянно хваталъ себя за сердце и жаловался на боль въ сердцѣ. На другой день всталъ болѣзненный и болѣе часа ходилъ молча по избѣ. Наконецъ онъ торжественно зажигаетъ у образа свѣчу, собираетъ дѣтей, заставляетъ ихъ вмѣстѣ съ собой молиться, чтобы Богъ помогъ ему совершить убійство, связываетъ руки и ноги женѣ, беретъ топоръ, говоритъ домашнимъ, что идетъ разъ навсегда покончить съ дѣдомъ. Открыто, безъ шапки, отправляется въ деревню Пикареву и въ виду цѣлаго семейства покойнаго, въ 9 часовъ утра, приводитъ свою мысль въ исполненіе. Совершивъ убійство, возвращается домой, опять собираетъ дѣтей и начинаетъ молиться Богу, что онъ помогъ ему совершить убійство. Не сумасшедшій-ли это? Если у насъ нѣтъ положительныхъ данныхъ доказать, сказалъ защитникъ, что въ минуту совершенія преступленія онъ дѣйствовалъ безсознательно, то самая обстановка этого страшнаго убійства должна насъ убѣдить въ этомъ.
Но мнѣніе экспертовъ врачей взяло верхъ, и Бодочкинъ былъ признанъ виновнымъ въ предумышленномъ убійствѣ.
До исполненія приговора, Бодочкинъ заболѣлъ и былъ отправленъ въ больницу. Пользовавшій его врачъ Потемкинъ донесъ прокурорскому надзору, что Бодочкинъ, какъ показываютъ произведенныя падь нимъ изслѣдованія, страдаетъ, кромѣ различныхъ болѣзней, временной сильной меланхоліей, чѣмъ страдалъ по его мнѣнію и прежде. По такому заявленію прокуроръ отнесся въ судебную палату.
Или — на мѣщанку Богданову пало обвиненіе въ покушеніи на дѣтоубійство. Спрошенная подсудимая объяснила, что за недѣлю до рожденія ребенка она упала съ лѣстницы и цѣлую недѣлю чувствовала боль въ животѣ. 23 февраля (1868 г.) она отправилась въ отхожее мѣсто для естественной надобности. Тамъ съ ней сдѣлалось Дурно и она ударилась головою объ стѣну, тогда родился ребенокъ и она услышала его крикъ (Ребенокъ былъ найденъ полицейскимъ въ выгребной ямѣ; вышина трубы пролета 5 сажень, окружность 1½ аршина). Богданова сама возвратилась въ квартиру изъ отхожаго мѣста, но не могла собраться съ силами объявить о случившемся. Вслѣдъ за тѣмъ явилась полиція съ повивальною бабкой, которой она во всемъ и созналась.
На вопросъ товарища прокурора, экспертъ отвѣчалъ: «рожденіе ребенка такимъ образомъ, какъ объясняетъ подсудимая, невозможно. Для того, чтобы младенецъ попалъ въ просвѣтъ стульчака, нужно такое положеніе, которое немыслимо безъ воли роженицы». На вопросъ присяжныхъ экспертъ-акушеръ смягчилъ свой приговоръ: вмѣсто невозможно, онъ сказалъ очень трудно, значитъ возможно.
Чтобы подобная легкомысленность сужденія эксперта не могла служить примѣромъ и даже нѣкоторою опорой для другого врача, или скорѣе для обвинителя, о-петербургскій штадтъ-физикъ предложилъ въ коллегіальномъ собраніи акушеровъ разрѣшить касающійся судебно-медицинскаго акушерства вопросъ по дѣлу Богдановой.
Экспертъ нашелъ неправдоподобнымъ показаніе Богдановой о быстрыхъ родахъ; но въ коллегіальномъ собраніи акушеровъ была высказана мысль, что случаи быстрыхъ родовъ, совершенно подобныхъ, какъ у Богдановой не только не неизвѣстны въ акушерствѣ и судебной медицинѣ, но навѣрное можно утверждать, что нѣтъ такого совершеннаго судебно-медицинскаго учебника, въ которомъ бы объ этомъ предметѣ не говорилось болѣе или менѣе обширно. Клейнъ, врачъ короля вюртембергскаго, съ цѣлью окончательнаго разъясненія этого вопроса, собралъ 183 случая быстрыхъ родовъ, при которыхъ новорожденные падали на полъ, часто разрывая пуповину; въ 155 случаяхъ матери разрѣшились стоя, въ 22-хъ сидя, и въ 6-стоя на колѣняхъ, съ нагнутымъ впередъ туловищемъ. Есть даже случаи быстрыхъ родовъ въ присутствіи врачей. Такъ д-ръ Колеманъ описываетъ, какъ замужняя, рожавшая уже женщина, стоя у окна своей спальни, вдругъ на его глазахъ быстро разрѣшилась отъ бремени, безъ всякихъ предшествовавшихъ болей; ребенокъ упалъ на землю, пуповина оторвалась. Въ родовспомогательномъ заведеніи въ Петербургѣ, женщина въ 6-й разъ рожавшая, въ родовомъ стокѣ была посажена повивальною бабкою на судно. Черезъ нѣсколько минутъ докторъ, войдя въ родильную комнату, засталъ роженицу на суднѣ и предъ нею бабку въ хлопотахъ, ребенокъ вышелъ быстро, вмѣстѣ съ испражненіями и лежалъ въ суднѣ. Касперъ начинаетъ статью о быстрыхъ родахъ такъ: «уже 200 лѣтъ авторы признаютъ быстрые роды, при которыхъ ребенокъ можетъ мгновенно выйдти изъ матки, упасть головой на землю…»
Далѣе экспертъ-акушеръ сказалъ: «для того, чтобы младенецъ попалъ въ просвѣтъ стульчака, нужно такое положеніе, которое немыслимо безъ ноли роженицы.» И противъ этого мнѣнія представленъ цѣлый рядъ фактовъ. На томъ же засѣданіи было сообщено, что въ родовспомогательномъ заведеніи замужняя женщина, въ 4-й разъ рожавшая, въ день родовъ была изслѣдована въ 10½ часовъ утра, въ 12 часовъ пила чаи, не жалуясь на боли, затѣмъ вышла въ коридоръ, гдѣ погулявъ нѣкоторое время, почувствовала потребность къ испражненію и отправилась въ клозетъ, откуда вслѣдъ за тѣмъ послышался крикъ. Прибѣжавшія ученицы застали роженицу разрѣшившеюся отъ бремени; ребенокъ лежалъ въ горшкѣ судна перпендикулярно къ продольному размѣру отверзтія. Другой подобный случай происходилъ такъ: беременная женщина поступила въ клинику на 8-мъ мѣсяцѣ, беременности, вслѣдствіе превращенія движенія плода; изслѣдованіе подтверждало, что плодъ мертвъ. Спустя нѣсколько дней, беременная почувствовала позывъ къ испражненію низомъ и усѣвшись на стульчакъ, быстро разрѣшилась мертвымъ плодомъ, который вмѣстѣ съ испражненіями упалъ въ чашку. У Тэйлора помѣщенъ случай, гдѣ женщина разрѣшилась сидя такъ быстро, что ребенокъ упалъ на землю и убился.
Справедливо было замѣчено что экспертиза эксперта-акушера переполнена личными взглядами, поверхностными сужденіями, неточностями. Видно, что экспертъ заранѣе составилъ себѣ понятіе о дѣлѣ и былъ глубоко убѣжденъ, что фактъ совершился такъ, а не иначе, что Богданова виновна въ умышленномъ дѣтоубійствѣ и подъ впечатлѣніемъ этого убѣжденія экспертъ акушеръ старался истолковать всѣ обстоятельства дѣла въ пользу своего мнѣнія, вслѣдствіе чего онъ становился на мѣсто обвинителя, забывая справедливое изрѣченіе Тардье: «эксперты — не судьи; они должны въ своей экспертизѣ остерегаться того гадкаго чувства, которое подталкиваетъ ихъ быть обвинителями жертвы.»
Въ большинствѣ уголовныхъ дѣлъ экспертъ держитъ въ своихъ рукахъ участь подсудимаго. Его экспертизой рѣшается вопросъ о виновности или невиновности. Конечно, бываютъ случаи на столько очевидные, что защитникъ можетъ одними логическими построеніями поколебать вѣру въ доказательства эксперта. Но однако мы видимъ по дѣлу Бодочкина, что присяжные даютъ большую вѣру научному авторитету, чѣмъ логическимъ построеніямъ. И въ принципѣ это совершенно правильно. Именно поэтому-то уголовному правосудію грозитъ великій ущербъ, если экспертъ по воспитанію и по наклонностямъ способенъ болѣе придавать мрачный колоритъ своимъ мыслямъ и не способенъ мыслить въ гуманномъ направленіи. Такой экспертъ — не экспертъ — онъ прокуроръ; онъ вторгается въ чужую область, онъ не исполняетъ своего дѣла.
При такомъ положеніи экспертизмъ правды въ судѣ будетъ немыслимой и «судьба» останется навѣки неразгаданной, ибо она въ рукахъ не статистиковъ, а судебныхъ медиковъ и психіатровъ. Г. Максимовъ совершенно правъ въ своемъ сознаніи невозможности какихъ либо выводовъ безъ точныхъ научныхъ наблюденій, которыхъ у насъ на лицо не оказывается. Гуманисты принесли нашему обществу неоспоримую пользу, возбудивъ на, немъ великодушныя чувства; они много содѣйствовали появленію милости въ судѣ и гуманному взгляду на преступника. Кореневы, Орловы, Дубровины, Горкины представляются намъ уже не такъ, какъ они рисовались въ воображеніи омскаго плацъ маіора или поручика Жеребятникова. Но одна гуманность безсильна надъ убѣжденіемъ. Гуманность только протестъ противъ многовѣкового періода исключительной криминалистики, она противуположный полюсъ человѣческаго чувства, дающая иной цвѣтъ и направленіе мыслямъ присяжныхъ, склоняющая ихъ на сторону милости; но она не въ состояніи порѣшить неразрѣшеннаго уголовнаго вопроса и оказывается такой же безсильной, какой была исключительная криминалистика. Будущая судьба уголовнаго вопроса и судьба истиннаго человѣческаго правосудія въ рукахъ физіологіи и психологіи, въ рукахъ науки о здоровомъ и больномъ человѣкѣ. Теперешній судъ присяжныхъ не болѣе, какъ переходная форма, ибо логическая очевидность изъ двухъ крайнихъ мнѣній, положенная въ его основаніе, должна будетъ уступить свое мѣсто прямому объясненію факта, на основаніи научныхъ наблюденій и точнаго опыта и знанія. Судебная медицина и психіатрія становятся уже на эту почву и они, а не слезливая гуманность, научатъ смотрѣть на преступленіе и преступника здравымъ окомъ; не защитникъ будетъ колебать предвзятыя обвинительныя мысли и наводить присяжныхъ на правильную оцѣнку даннаго факта, а поколеблетъ ихъ или точный, научный выводъ или научная критика старой обвинительной несостоятельности. Немногое еще сдѣлано въ этомъ новомъ направленіи, но кое-что уже есть и уголокъ завѣсы, скрывавшей «судьбу», приподнятъ. На сколько новый научный пріемъ сильнѣе описательнаго разглагольствованія криминалистовъ и гуманистовъ, читатель удостовѣрится изъ послѣдующаго изложенія.