ЮНОШЕСКІЯ ВОСПОМИНАНІЯ.
правитьДвадцать, двадцать пять лѣтъ — небольшое время для исторіи, но для отдѣльнаго человѣка очень много. Быстро старѣются люди, блекнутъ краски и прежнее — близкое, дорогое — становится чуждымъ. Состарился и я. О многомъ забылъ, о многомъ пересталъ думать. Вѣсть о смерти Е. П. Серебренниковой (Солонининой) разбудила уснувшія воспоминанія и воскресила въ памяти рядъ почти забытыхъ картинъ. Конечно, отрывочныя воспоминанія изъ юношеской жизни ничѣмъ не замѣчательнаго человѣка имѣютъ мало общаго значенія; но, можетъ быть, ихъ не безъ интереса прочтутъ тѣ, кому дорога память покойной.
Окончивъ въ 1872 году курсъ университета, я въ теченіе трехъ лѣтъ оставался въ Петербургѣ, приготовляясь къ экзамену на ученую степень. Жилось по-студенчески — съ малыми заботами, съ еще меньшими средствами, но съ большими идейными, если можно такъ выразиться, увлеченіями. Въ тотъ годъ открылись высшіе женскіе медицинскіе курсы; много наѣхало барышенъ изъ разныхъ угловъ Россіи; пріѣзжали онѣ въ теченіе всей зимы для подготовки и поступленія въ слѣдующемъ году. Мы — интеллигентная молодежь — принимали ихъ радостно и съ величайшимъ уваженіемъ, всячески помогали имъ устроиться, снабжали книгами, подготовляли къ повѣрочному экзамену. Поджидалъ и я одну такую же барышню изъ Екатеринбурга, которую, по просьбѣ знакомыхъ, долженъ былъ принять на первое время подъ свое покровительство.
— Здѣсь живетъ «такой-то?» — услыхалъ я однажды юный, почти дѣтскій голосъ въ прихожей, произносившій мое имя. Вслѣдъ затѣмъ въ комнату бойко, постукивая каблучками, вошла небольшого роста, очень молоденькая дѣвушка, скромно одѣтая, съ прекрасными темными, необыкновенно ясными и живыми глазами. Она вошла и разомъ сконфузилась.
— Вамъ говорили обо мнѣ… вотъ я пріѣхала… посовѣтуйте… мнѣ нужно много заниматься, — растерянно произносила гостья, а я стоялъ и невольно улыбался, всматриваясь въ ея глазки.
— Да кто вы такая? Какъ ваша фамилія?
— Ахъ, фамилія… Фамилія у меня очень смѣшная; впрочемъ, надѣюсь, это безразлично. — И лицо ея вдругъ сдѣлалось совершенно серьезнымъ и даже строгимъ. — Моя фамилія Солонинина.
— Солонинина, Евгенія Павловна? Очень радъ, я давно васъ поджидаю.
Черезъ пять минутъ мы дружески и запросто бесѣдовали. Маленькая, кругленькая, необыкновенно подвижная фигурка Евгеніи Павловны производила очень симпатичное впечатлѣніе; смуглое съ неправильными чертами личико оживлялось такимъ глубокимъ, выразительнымъ взоромъ, что казалось положительно красивымъ. Она мало разсказывала о себѣ; все разспрашивала и разспрашивала. Ей все хотѣлось знать, всему научиться, все. понять. Вопросы, мысли, соображенія, иногда очень оригинальные и смѣлые, такъ и сыпались. Незамѣтно пролетѣли нѣсколько часовъ, и мы разстались друзьями, отложивъ до завтра самое главное: пріисканіе жилища, устройство пропитанія и занятій для подготовки къ экзамену.
Настроенія тогдашней петербургской учащейся молодежи были очень разнообразны и пестры. Тогда нарождалось, въ мирныхъ еще формахъ, такъ называемое народничество или «хожденіе въ народъ» съ мирными просвѣтительными цѣлями; продолжалась унаслѣдованная отъ шестидесятыхъ годовъ борьба съ «семейнымъ деспотизмомъ», доходившая до примѣненія комическаго средства «фиктивныхъ браковъ»; тогда сильно занималъ молодыя головы вопросъ: приноситъ ли прогрессъ человѣчеству счастье и «нужна ли наука» для этого счастья, — вопросъ, за которымъ ясно выдвигалась «теорія опрощенія». Организація труда (всякаго) на артельныхъ началахъ тоже почему-то считалась однимъ изъ краеугольныхъ камней общаго счастья. Бакунинская программа анархизма пугала и привлекала многихъ; произносилась фраза: «чѣмъ хуже, тѣмъ лучше», и рядомъ съ этимъ горячо проповѣдывалась всякая помощь «нуждающимся братьямъ»… Конечно, каждое поколѣніе переживаетъ періодъ увлеченій, и всегда образованная молодежь будетъ волноваться и увлекаться разными вопросами и общественными проблемами. Но едва ли разнообразіе и, главное, взаимное противорѣчіе этихъ вопросовъ и проблемъ, при быстрой смѣнѣ однихъ другими въ однихъ и тѣхъ же кружкахъ, достигали когда-либо такихъ размѣровъ. Однако, надъ всей этой калейдоскопической пестротой царило одно настроеніе: стремленіе къ чтенію серьезныхъ книгъ, которыя должны были дать отвѣтъ на всѣ вопросы жизни. Въ университетѣ это былъ періодъ значительнаго ослабленія систематическихъ занятій и время большой небрежности въ посѣщеніи лекцій; но всѣ много читали или дѣлали видъ, что читаютъ, а еще болѣе разговаривали на научныя темы.
Надо сказать правду, это стремленіе къ серьезному чтенію во многомъ поддерживалось и создавалось именно барышнями-медицинками, студентками, какъ ихъ называли. Онѣ много читали, увлекаясь, конечно, по преимуществу общими вопросами соціальной жизни; устраивали кружки для чтенія, маленькія научно-литературныя вечеринки; читали безъ разбора, безъ системы, безъ надлежащей подготовки, перебрасываясь съ вопроса на вопросъ; не докончивъ одной книги, принимались за другую, — все это выходило довольно безтолково, но дѣлалось отъ души и вполнѣ добросовѣстно. Какъ сдѣлать голоднаго сытымъ, глупаго умнымъ, больного здоровымъ, несчастнаго счастливымъ? Какъ, — этого никто не могъ сказать, но всѣ были увѣрены, что они могутъ это сдѣлать, лишь бы найти въ книгѣ соотвѣтствующую программу.
Евгенія Павловна очень быстро освоилась съ петербургскою жизнью, завела много знакомствъ не только съ молодежью, но и съ людьми старѣйшаго возраста. Она всѣмъ правилась и легко становилась въ добрыя, дружескія отношенія. Общее расположеніе къ ней выражалось между прочимъ тѣмъ, что почти никто изъ близкихъ знакомыхъ не звалъ ее полнымъ именемъ; и за глаза, и въ глаза мы называли ее «Веночка» — оригинальное ласкательное отъ Евгеніи. Такъ звали ее дома, въ семьѣ. А что касается до разнаго рода «вопросовъ», которыми наполнены были молодыя головы, то тутъ Евгенія Павловна плавала какъ рыба въ водѣ. Придетъ, бывало, озабоченная, серьезная и, не успѣвши поздороваться, требуетъ:
— Назовите хорошую книгу по такому-то вопросу; разскажите, чті) вы знаете о томъ-то, какъ объяснить то-то. — И не дай Богъ отвѣтить отказомъ, сказать: не знаю. Огорчится, разсердится: — Ничего-то вы -не знаете, ничѣмъ не интересуетесь… «Полно, скажешь, Веночка, развѣ можно все знать и всѣмъ одинаково интересоваться? Подождите, я найду вамъ книгу, поговорю со спеціалистами». Вздохнетъ, задумается, а черезъ минуту и развеселится.? Веселье ея было заразительное. Остроты, шутки, смѣхъ, самыя дѣтскія шалости были забавны, но ни для кого не обидны. Разбросаетъ, бывало, книги, опрокинетъ чернильницу, разсыплетъ табакъ и убѣжитъ. Случалось мнѣ съ Веночкой просиживать цѣлые вечера за серьезными разговорами; случалось расходиться во взглядахъ и мнѣніяхъ; случалось, говоря попросту, даже браниться. Но паши простыя дружескія отношенія не измѣнялись.
Родственниковъ у меня въ Петербургѣ не было. Вслѣдствіе этого за всѣ семь лѣтъ, проведенныхъ мною въ Петербургѣ отъ поступленія въ университетъ и до отъѣзда на службу въ провинцію, я почти не имѣлъ знакомствъ въ семейныхъ домахъ. Черезъ товарищей-студентовъ я познакомился съ семействомъ писательницы Н. А. Бѣлозерской и съ ея дядею, нынѣ уже умершимъ, Н. И. Катенинымъ. Въ этихъ двухъ домахъ я былъ принятъ какъ родной. О Николаѣ Ивановичѣ Катенинѣ не могу не сказать нѣсколькихъ словъ. Инженеръ-технологъ по спеціальности, бывшій когда-то преподавателемъ Лѣсного Института, человѣкъ если не богатый, то вполнѣ обезпеченный, онъ давно уже оставилъ государственную службу и, занимая должность уѣзднаго предводителя дворянства, жилъ лѣтомъ въ своемъ имѣніи, а зимою въ Петербургѣ съ дочерью и племянницей. По своимъ убѣжденіямъ, образованію и внутреннимъ свойствамъ Катенинъ вполнѣ принадлежалъ къ лучшимъ «людямъ сороковыхъ годовъ». Близкій пріятель Шевченко и Костомарова, онъ свято чтилъ память перваго и относился съ нѣжною предупредительностью къ послѣднему. Когда-то Шевченко написалъ масляными красками (довольно впрочемъ плохо) портретъ Катенина и подарилъ ему. Гдѣ находится теперь этотъ портретъ, я не знаю; но Н. И. Катенинъ берегъ его какъ зѣницу ока. Хранилъ онъ также какую-то книгу, подаренную Шевченко (какую именно, не помню) съ собственноручною надписью: «Чистому сердцемъ Н. И. Катенину». Николай Ивановичъ былъ дѣйствительно чистый сердцемъ, въ полномъ значеніи этого слова, безъ малѣйшаго пятнышка. Велъ жизнь онъ очень оригинальную. Это была какая-то смѣсь широкихъ барскихъ замашекъ съ спартанскою простотою. Держалъ отличнаго повара, но хорошее вино считалъ непозволительною роскошью; не могъ обходиться безъ лакея, но ѣздилъ всегда въ 3-мъ классѣ, притомъ большею частью усаживался вмѣстѣ со своимъ лакеемъ и всю дорогу запросто съ нимъ разговаривалъ.
Отношенія Катенина къ молодежи были проникнуты безконечной добротою. Съ людьми своего возраста онъ почти не сходился, если не считать Костомарова, но охотно проводилъ время въ обществѣ студентовъ и ученыхъ барышенъ. Онъ часто навѣщалъ своихъ молодыхъ друзей, приглашалъ ихъ къ себѣ и кормилъ не роскошными, но здоровыми и изобильными обѣдами; участвовалъ въ бесѣдахъ и спорахъ, поражая иногда широкою начитанностью и глубиною здраваго смысла. А главное, помогалъ въ нуждѣ деньгами и при этомъ зналъ, когда помочь и какъ помочь, чтобы не задѣть молодого самолюбія. «Бывало въ старое время, — говаривалъ онъ, — дастъ богатый бѣдному рубль, да за этотъ рубль вдоволь надъ нимъ поломается; теперь, слава Богу, не то: дашь рубль, да скажи спасибо, что взяли». Меня Николай Ивановичъ очень любилъ, а я и до сихъ поръ ставлю себѣ въ особую честь его расположеніе. Немного встрѣчалъ я въ своей молодости людей, воспоминаніе о которыхъ было бы для меня такъ дорого, какъ память о Н. И. Катенинѣ, не говоря уже о чувствѣ благодарности за ту матеріальную помощь, которую онъ мнѣ неоднократно оказывалъ.
При всѣхъ своихъ достоинствахъ и несомнѣнномъ умѣ, Николай Ивановичъ отличался многими смѣшными чертами, впечатлѣніе которыхъ еще усиливалось его наружностью. Выше средняго роста, очень толстый, тяжелый, съ большою лысой головой, онъ былъ совершенно несоотвѣтственно подвиженъ и быстръ въ походкѣ, въ поворотахъ тѣла; широкое, съ признаками татарскаго происхожденія лицо украшалось жиденькой бородкой и рыжими, короткими, торчащими усами. Лицо это, всегда добродушное и даже простоватое, легко принимало выраженіе самаго яростнаго гнѣва, при чемъ сильный голосъ переходилъ въ звѣроподобный ревъ, и тогда Николай Ивановичъ становился просто страшенъ. Въ дополненіе ко всему этому Николай Ивановичъ обладалъ особою мимическою способностью. Онъ умѣлъ строить совершенно необычайныя гримасы, придавать лицу какое угодно выраженіе и представлять лицомъ и всѣмъ своимъ огромнымъ тѣломъ разныя комическія, подражательныя фигуры. Онъ изображалъ такимъ образомъ своихъ знакомыхъ въ каррикатурномъ видѣ, извѣстныхъ актеровъ, статуи и, наконецъ, животныхъ, звѣрей и птицъ.
Однажды Катенинъ сидѣлъ у меня въ большомъ креслѣ (имъ же подаренномъ). Пришла Веночка, возбужденная массою широкихъ вопросовъ неразрѣшимаго свойства. Не взирая на присутствіе незнакомаго ей человѣка, едва поздоровавшись, она оживленно заговорила, излагая свои недоразумѣнія и соображенія, которыя всѣ сводились къ вопросу о томъ, когда всякій голодный будетъ сытъ, а всякій злодѣй будетъ добродѣтеленъ. Катенинъ неподвижно сидѣлъ, наблюдая новую личность, и молчалъ. Но когда Веночка, заканчивая свои горькія рѣчи, воскликнула: — Да когда же это будетъ! — онъ громко, рѣшительно и совершенно серьезно отвѣтилъ: «Будетъ, — когда ракъ свистнетъ». Веночка въ азартѣ не сообразила шутки, повернулась къ нему и, полнымъ жалобнаго недоумѣнія голосомъ, спросила:
— Ракъ, какой ракъ?
— Простой, — отвѣтилъ Катенинъ и вдругъ представилъ рака. Огромный ракъ сидѣлъ въ креслѣ и упирался, пятясь назадъ, какъ будто бы его тащили за усы. Веночка, широко раскрывъ глаза, медленно подошла къ нему и подняла руки, какъ бы защищаясь отъ чудовища. Наконецъ,* всѣ расхохотались. Веночка развеселилась, забыла свои отчаянные вопросы, и мы всѣ втроемъ отправились пить чай къ Катенину.
Катенинъ очень полюбилъ Веночку, но считалъ ее личностью, которая съ трудомъ укладывается въ обыкновенныя житейскія рамки. «Найдетъ добраго мужа и такое дѣло, при которомъ всегда были бы заняты руки, — говорилъ онъ, — выйдетъ отличнымъ человѣкомъ, а нѣтъ — худо кончитъ». Къ сожалѣнію, старикъ не дожилъ до того времени, когда его любимица нашла и добраго мужа, и такое дѣло, которое снискало ей общее уваженіе высокой степени.
Витая большею частью въ отвлеченностяхъ, озабоченные разрѣшеніемъ неразрѣшимыхъ вопросовъ, мы бывали счастливы чувствомъ удовлетворенности тогда, когда удавалось тѣмъ или другимъ способомъ дойти, на великомъ пути усовершенствованія человѣчества, до какой-либо программы, осуществимой нашими силами.
Въ большинствѣ случаевъ такія программы сводились къ разнаго рода опытамъ надъ собственною личностью. Тогда начиналось «реальное дѣло», съ увлеченіемъ, съ восторгомъ, съ полнымъ сознаніемъ собственнаго достоинства. Помню, однажды додумались или, лучше сказать, договорились до необходимости всячески ограничивать свои потребности въ пищѣ, въ одеждѣ, въ обстановкѣ жилища, однимъ словомъ, во всемъ, что не «касается интеллекта». Немедленно приступили къ подвигамъ. Веночка впереди всѣхъ. Съ полной добросовѣстностью подвергала она обсужденію всякую принадлежность своей небогатой обстановки и немедленно устраняла то, что казалось ей не безусловно необходимымъ. Между прочимъ мысль ея остановилась на калошахъ. — Зачѣмъ калоши? Тысячи людей ходятъ безъ калошъ. — Дѣло происходило на Литейномъ мосту; Веночка сняла свои теплые, резиновые ботинки, поставила рядышкомъ и пошла спокойно далѣе.
Нерѣдко приходилось слышать въ обществѣ осужденіе той свободы знакомствъ и взаимныхъ посѣщеній, которая господствуетъ среди учащейся молодежи — студентовъ и дѣвицъ. Не спорю, въ этой свободѣ или, вѣрнѣе сказать, простотѣ отношеній заключается, можетъ быть, нѣчто неблагоразумное. Но по совѣсти скажу, что въ громадномъ большинствѣ случаевъ, по крайней мѣрѣ, въ наше время, за этой простотой не скрывалось ничего дурного. Барышни приходили къ намъ, просиживали вечера; мы навѣщали ихъ точно такъ же по-товарищески, и отношенья оставались совершенно чистыми, даже мыслей дурныхъ не возникало. Если и происходили изрѣдка уродливыя явленія въ сферѣ взаимныхъ отношеній двухъ половинъ человѣческаго рода, то причины такихъ явленій коренились не въ простотѣ отношеній. Тутъ дѣйствовали совсѣмъ особыя увлеченія и ошибки.
Весною я обыкновенно перебирался на дачу и поселялся гдѣ-нибудь въ окрестностяхъ Петербурга въ деревнѣ, въ свободной избѣ у мужика или у нѣмца-колониста. Учащіяся барышни, студентки, частенько меня навѣщали, въ особенности въ маѣ мѣсяцѣ, съ единственною цѣлью подышать чистымъ воздухомъ. Нерѣдко мои гостьи оставались ночевать, устраиваясь гдѣ-нибудь въ чуланчикѣ, на хозяйской половинѣ, въ сосѣдней избѣ; случалось, что мнѣ самому приходилось убираться изъ своего помѣщенія и искать ночлега чуть не подъ открытымъ небомъ или у сосѣда, такого же одинокаго дачника, какъ и самъ. Всегда по этому поводу было много смѣха. Иногда, не забывая и въ ученомъ званіи обязанностей женщины въ домѣ, барышни принимались стряпать обѣдъ, а вѣжливый хозяинъ долженъ былъ ѣсть всякую гадость, крѣпко сожалѣя въ душѣ о потраченныхъ на провизію деньгахъ; иногда предлагали свои услуги починить бѣлье и ради шутки зашивали наглухо рукава рубашекъ. Вообще въ такихъ случаяхъ, болѣе чѣмъ когда-нибудь, обычаями дозволялось держать себя натурально и весело, соотвѣтственно возрасту, отложивъ въ сторону всѣ ученыя и философскія настроенія. Въ послѣдній годъ пребыванія моего въ Петербургѣ я, въ половинѣ апрѣля, переселился къ нѣмцу-колонисту около Стараго Петергофа. Комната во второмъ этажѣ избы — что-то среднее между мезониномъ и чердакомъ — представляла всѣ удобства: она дѣлилась перегородкой на двѣ части; оба окна выходили на крышу нижняго этажа, что давало возможность пользоваться этой крышей какъ балкономъ. Было холодно, сыро, грязно; на поляхъ лежалъ еще мѣстами снѣгъ. Лѣтній дешевый ресторанъ въ Петергофѣ еще не былъ открытъ; хозяйка-нѣмка готовить мнѣ обѣдъ отказалась и поэтому я запасся разнымъ сухояденіемъ: колбасой, сыромъ, кренделями. Первый день прошелъ прекрасно. По къ ночи пришла бѣда: крысы во множествѣ напали на мои припасы и оставили мнѣ только соръ и кусочки. Сходилъ въ городъ, купилъ новой провизіи и подвѣсилъ въ кулькѣ на веревкѣ къ потолку среди комнаты. Какъ только стемнѣло, крысы полѣзли изъ всѣхъ угловъ; добраться до кулька онѣ не могли, но подняли такую возню, что я не спалъ всю ночь: бѣгали, прыгали, визжали, дрались, вскакивали на кровать и вцѣплялись въ одѣяло. Пришлось спать днемъ. Огорченный усѣлся я передъ сумерками на свой балконъ и думалъ горькую думу: какъ быть съ крысами? Хозяйка ничего умнаго посовѣтовать не могла. «Возьмите, говоритъ, большую палку и стучите всю ночь по полу». Я подумалъ, что она не умѣетъ выражаться по-русски, заговорилъ съ нею по-нѣмецки; но она и по-нѣмецки сказала то же самое.
Не ждано, не гадано явилась Веночка. Внѣшній видъ ея и выраженіе лица ясно свидѣтельствовали о томъ, что она находится въ самомъ грустномъ, угнетенномъ настроеніи духа. Это съ ней изрѣдка бывало, какъ результатъ противорѣчія ея искренней, живой натуры съ тѣми отчаянными впечатлѣніями, которыя получались отъ углубленія въ неразрѣшимые вопросы. Какъ-то брезгливо поздоровавшись, Веночка заговорила: — Вы меня не звали, а я пріѣхала. Надоѣли мнѣ всѣ, опротивѣли; говорятъ, говорятъ, а сдѣлать ничего не могутъ. Знать ихъ больше не хочу. Уѣду домой, въ Екатеринбургъ, или утоплюсь. — Я молча слушалъ, такъ какъ очень хорошо понималъ, кто ей опротивѣлъ и надоѣлъ. Принялись пить чай. Веночка сидѣла нахохлившись и машинально пошевеливала ложечкой въ стаканѣ. Вдругъ завозилась крыса. Веночка вздрогнула. — Это что такое? — Я разсказалъ свое горе. Веночка разомъ оживилась и говоритъ: — Я ихъ поймаю. — Развлеченіе было найдено. Вооружившись палкой и рѣшетомъ, моя ученая барышня до утра не ложилась спать и все ловила крысъ. Конечно, ни одной не поймала, но развеселилась и отказаться отъ борьбы съ крысами не хотѣла.
Она отправилась съ хозяйкой въ Петергофъ и купила десятокъ мышеловокъ; вернулись онѣ друзьями, и началась война. Трое сутокъ провела у меня Веночка. Вдвоемъ съ хозяйкой онѣ разставляли мышеловки, разыскивали крысиные ходы и выходы, дежурили цѣлыя ночи и вышли побѣдителями, изловивъ болѣе сотни звѣрей. Хозяйка уносила ихъ куда-то, увѣряя, что она за крысьи шкурки еще и деньги получитъ: «пэтъ копэкъ за одинъ», объясняла она. Веночка уѣхали въ Петербургъ бодрая, живая, веселая и увезла съ собой одну изъ мышеловокъ съ маленькимъ мышенкомъ, котораго никакъ не хотѣла отдать хозяйкѣ на истребленіе.
Въ мое время еще сохранялись въ Петербургѣ такъ называемыя «общія квартиры», столь мѣтко и зло осмѣянныя въ романѣ Лѣскова «Некуда». Серьезнаго, «принципіальнаго», какъ тогда выражались, значенія имъ никто не придавалъ; но квартиры существовали, и охотниковъ проживать въ нихъ было достаточно. Обыкновенно нанималась въ складчину гдѣ-нибудь въ захолустьѣ недорогая квартира въ нѣсколько комнатъ и кое-какъ меблировалась разнымъ хламомъ. Все помѣщеніе дѣлилось на двѣ части — мужскую и женскую; средняя комната оставалась нейтральною, и сверхъ того оставлялось помѣщеніе для отдохновенія и ночлега случайныхъ посѣтителей. Иногда устраивалось общее хозяйство, завтракъ и обѣдъ; иногда же дѣло ограничивалось общимъ чаемъ, а обѣдали, кто какъ хотѣлъ и гдѣ хотѣлъ. Иногда нанималась прислуга; иногда, въ особенности когда не было общаго стола, обязанности прислуги исполнялись хозяевами по очереди, и тогда въ квартирѣ заводилась грязь и мерзость невообразимыя. Расходы покрывались равномѣрными взносами наличныхъ обитателей, при чемъ мебель и посуда, на чьи бы деньги онѣ ни были куплены, считались принадлежностью квартиры и всегда должны были оставаться при ней, несмотря на смѣну обитателей. Лица, не имѣвшія денегъ и заработка, къ уплатѣ своихъ частей въ общихъ расходахъ не принуждались. Когда денежныя дѣла квартиры приходили въ упадокъ, а это случалось довольно часто, такъ какъ всегда много оказывалось бѣдняковъ неплательщиковъ, тогда обращались къ общественной помощи въ такой формѣ: устраивалась вечеринка по подпискѣ, безъ опредѣленной цѣны, кто сколько дастъ. Собиралось въ этихъ случаяхъ народу множество; угощеніе подавалось самое скромное, а вся экономія обращалась на покрытіе дефицита и уплату долговъ квартиры. На вечеринкахъ бывало очень весело: и ученые разговоры водили, и пѣли, и танцовали, и музицировали, кто во что гораздъ. Квартиры именовались, обыкновенно, по названіямъ тѣхъ улицъ, въ которыхъ находились: Симбирская, Нижегородская и т. д.
Заниматься дѣломъ въ общихъ квартирахъ было очень трудно, такъ какъ и хозяева другъ другу мѣшали, а еще болѣе случайные посѣтители. Эти послѣдніе являлись туда во всякое время дня и ночи — посидѣть, отдохнуть, поболтать, узнать новости и даже просто выспаться. Поэтому студенты и студентки, прилежно учившіеся или побившіе спокойное чтеніе, въ общихъ квартирахъ не жили, развѣ нужда и безденежье принуждали. Веночка тоже, несмотря на неоднократныя приглашенія, никогда не поселялась ни въ какой общей квартирѣ, но въ веселую минуту любила путешествовать изъ квартиры въ квартиру, въ сопровожденіи двухъ, трехъ пріятелей или пріятельницъ, производя своимъ появленіемъ всяческій переполохъ и вызывая всѣхъ къ веселью. Прибѣжитъ, бывало, вечеромъ и кричитъ: — Ѣдемъ въ Симбирскую! — Отправляемся; по дорогѣ еще кого-нибудь захватимъ. Съ шумомъ и гамомъ, иногда и съ музыкой, вваливается компанія въ такое время, когда хозяева уже спать хотятъ. Веночку вездѣ любили и встрѣчали всегда съ удовольствіемъ. Подымается обычное веселье — смѣхъ, болтовня, запѣваютъ пѣсни. Мало-по-малу молодыя головы разгораются, появляется вино. Веночкѣ это не нравится. — Ну, пьянство начнется, — шепчетъ она: — поѣдемъ въ Нижегородскую. — «Поздно, Веночка, вѣдь тамъ уже спятъ». — Ничего, мы ихъ разбудимъ.
Помню, какъ я уѣзжалъ изъ Петербурга на службу въ провинцію. Предстояла долгая разлука, а со многими и навсегда. Наканунѣ отъѣзда собрался небольшой кружокъ ближайшихъ друзей. Принесли маленькіе подарки на память въ дальнюю дорогу — теплый пледъ, дорожную подушку, сумку для сигаръ. Пришла и Веночка; она тоже захотѣла подарить мнѣ что-нибудь на память: — Принесу, говоритъ, завтра прямо на вокзалъ, — и дѣйствительно, принесла пару теплыхъ перчатокъ, изъ которыхъ одну потеряла дорогой.