Источник: Шекспиръ В. Полное собраніе сочиненій / Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1902.
1601 годъ былъ роковымъ для Шекспира. Что случилось съ великимъ поэтомъ — мы точно не знаемъ. Разные изслѣдователи высказываютъ различныя догадки. Одни полагаютъ, что на него сильно повліялъ судебный процессъ и осужденіе его высокихъ друзей и покровителей Эссекса и Соутгамптона, нелѣпо задумавшихъ и еще болѣе нелѣпо пытавшихся осуществить планъ сверженія съ престола королевы Елизаветы; другіе говорятъ о несчастной страсти къ «черной дамѣ» воспѣтой въ сонетахъ; третьи пріурочиваютъ къ этому времени смерть отца Шекспира и т. д.
Каждой изъ этихъ догадокъ можно давать больше или меньше вѣры — это дѣло склонности ума и рѣшительности въ сужденіяхъ: но одно — несомнѣнно: въ жизни Шекспира произошло какое то страшное, потрясшее все его существо, событіе — и съ 1601 года онъ становится совсѣмъ инымъ человѣкомъ. Соотвѣтственно тому и творчество его принимаетъ иной характеръ. Еще недавно написалъ онъ комедію «Двѣнадцатая ночь», гдѣ такъ много искренняго, веселаго и безпечнаго смѣха и, почти непосредственно вслѣдъ за ней онъ пишетъ «Юлія Цезаря», въ которомъ ни одно изъ дѣйствующихъ лицъ не смѣетъ даже на мгновеніе улыбнуться и «Гамлета», гдѣ смѣется лишь самъ Гамлетъ, но такъ смѣется, что не знаешь, чему больше ужасаться, — его смѣху или его безумнымъ рыданіямъ.
«Юлій Цезарь» и «Гамлетъ», такъ мало по сюжету и внѣшней обстановкѣ другъ на друга похожіе, написаны на одну тему, которая выражается восклицаніемъ принца, не совсѣмъ точно, но тѣмъ не менѣе очень удачно переданнымъ русскимъ переводчикомъ въ извѣстныхъ словахъ: «пала связь временъ, зачѣмъ же я связать ее рожденъ». Это значитъ — прежняя безсознательная, дающаяся намъ всѣмъ даромъ, вѣра въ цѣлесообразность и осмысленность человѣческой жизни рушилась. Нужно сейчасъ-же, немедленно найти новую вѣру — иначе жизнь обращается въ непрерывную, невыносимую пытку. Но какъ это сдѣлать? гдѣ найти вѣру? И есть-ли такая вѣра на землѣ?
«Юлій Цезарь» первый опытъ безпокойнаго, нетерпѣливаго, лихорадочнаго, а вмѣстѣ съ тѣмъ и скрытнаго, боящагося обнаружить себя исканія, когда не столько нуженъ отвѣтъ на вопросъ, сколько отвѣтъ немедленный. Шекспиру кажется, что онъ не можетъ больше ждать, что уже всѣ силы истощились, что еще нѣсколько дней, даже часовъ такихъ нечеловѣческихъ мукъ — и онъ обезумѣетъ. Это, разумѣется, ошибка. Человѣкъ выносливѣйшее животное. Отвѣтъ не только не придетъ сейчасъ, но не придетъ и черезъ многіе годы, a Шекспиръ не обезумѣетъ и будетъ жить, жить съ сознаніемъ, что для него все погибло и что всѣ отвѣты, когда либо дававшіеся на гамлетовскій вопросъ — были лишь пустыми словами. Но въ «Юліи Цезарѣ» Шекспиръ боится допустить даже возможность такого предположенія. Онъ напряженно вспоминаетъ все, что когда-либо приходилось ему слышать отъ людей или читать въ книгахъ, въ надеждѣ, что кто либо изъ древнихъ или новыхъ мудрецовъ наставитъ и научитъ его, покажетъ ему, какъ связывается распавшаяся связь временъ… Вѣдь должно же быть гдѣ-нибудь то «слово», которымъ разрѣшаются всѣ его мучительныя сомнѣнія… Плутархъ, котораго Шекспиръ зналъ въ англійскомъ переводѣ Томаса Норта, казалось былъ лучшимъ совѣтчикомъ въ этомъ трудномъ дѣлѣ. Плутархъ прежде всего учитель, моралистъ. У него есть твердые незыблемые принципы, въ основаніи которыхъ лежитъ вѣра въ нравственный міропорядокъ. Онъ глубоко убѣжденъ, что мораль всевластна и всесильна и что въ сознательномъ подчиненіи долгу смертные могутъ найти достаточное утѣшеніе при какихъ угодно жизненныхъ превратностяхъ. Онъ приверженецъ Платона, и вслѣдъ за нимъ настойчиво проводитъ ту мысль, что можно вынести какую угодно несправедливость, только бы самому не быть несправедливымъ. Правда, мораль Плутарха, какъ и его учителя Платона, не безусловно чиста или, какъ говорятъ теперь въ философіи, не «автономна». Она освящается y него религіей и находится подъ непосредственнымъ покровительствомъ боговъ. Свой діалогъ о «Позднемъ наказаніи безбожника», Плутархъ, какъ и Платонъ нѣкоторые свои, заканчиваетъ фантастическимъ изображеніемъ загробнаго міра. Несправедливый человѣкъ, въ его представленіи, казнится не только безплотной моралью, но и всемогущими богами. Да не только въ этомъ сочиненіи — почти во всѣхъ своихъ повѣствованіяхъ Плутархъ, по обычаю древнихъ, замѣшиваетъ небожителей въ человѣческія дѣла. Такому воззрѣнію Шекспиръ, какъ сынъ XVII вѣка и современникъ Бэкона, не могъ, конечно, придавать серьезнаго значенія, Для него плутарховскіе боги имѣли только символическій смыслъ. Онъ, какъ теперь дѣлаемъ мы всѣ, совершенно отдѣлилъ мораль отъ религіи, но тѣмъ не менѣе не пересталъ ожидать отъ нея чудесъ и не отказался отъ мысли, что этому безплотному богу, какъ и всѣмъ богамъ, можно и должно приносить жертвы — даже жертвы человѣческія… Эта мысль и составляетъ содержаніе «Юлія Цезаря» — и, само собою, она связана не съ личностью Цезаря, который менѣе всего способенъ своей жизнью оправдать такую идею, a съ личностью его убійцы, благороднаго Брута. Брутъ своимъ поведеніемъ долженъ доказать, что тотъ, кто до конца рѣшится слѣдовать внушеніямъ высокой морали, можетъ не бояться ничего. Въ ІІІ-ей сценѣ 4-го дѣйствія Брутъ съ Кассіемъ обмѣниваются слѣдующими, обыкновенно незамѣчаемыми критикой словами:
Брутъ. Kacciй, y меня
Такъ много горя!
Кассій. Если предъ бѣдами,
Случайными ты упадаешь духомъ,
Тогда гдѣ-же философія твоя?
Какъ видите, Шекспиръ считаетъ, что y Брута была философія, которая научаетъ смотрѣть въ глаза какому угодно несчастію и мужественно выноситъ всѣ «случайныя бѣды». Не правда-ли, завидная философія и стоитъ перечесть не только Плутарха, но и всѣхъ его учителей и какое угодно множество книгъ, чтобъ только добыть это высокое ученіе! Вѣдь «случайныхъ бѣдъ» Брута, о которыхъ говоритъ Кассій, съ избыткомъ хватило бы на цѣлый десятокъ самыхъ добродѣтельныхъ, самыхъ римскихъ мужей. Бѣды Брута начались еще задолго до того времени, какъ онъ рѣшился вступить въ заговоръ противъ Цезаря. Та же «философія», которая, по словамъ Кассія, столь многому можетъ научить человѣка, уже не разъ, все ссылаясь на свои божественныя права, требовала отъ Брута жертвъ. Плутархъ разсказываетъ, что во время борьбы Цезаря съ Помпеемъ, Брутъ принялъ сторону Помпея, убившаго его отца, ибо считалъ его дѣло — правымъ. A какую жизнь велъ бѣдный Брутъ! Онъ не ѣлъ, не пилъ, не спалъ и даже во время походовъ, когда другіе отдыхали и занимались своими частными дѣлами, онъ проводилъ ночи на пролетъ за чтеніемъ разныхъ книгъ, утверждавшихъ его въ вѣрѣ во всемогущество морали!
Когда-же Цезарь, другъ и благодѣтель Брута, явился въ Римъ и сталъ грозить древней свободѣ, мораль только кивнула своему вѣрноподданному — и онъ все забылъ и сталъ готовиться къ жертвоприношенію, разумѣется человѣческому. Мораль въ этомъ случаѣ куда требовательнѣе, чѣмъ обыкновенные языческіе боги, которые считали себя вполнѣ удовлетворенными какой нибудь овцой или козленкомъ, и только въ рѣдкихъ, особенно торжественныхъ случаяхъ требовали себѣ сотню быковъ.
Морали подавай людей, и не одного, a много — и не перваго встрѣчнаго, a самое близкое и дорогое тебѣ существо — отца, мать, сына, друга…
Для чего же морали всѣ эти жертвы? Съ такими вопросами можно было обращаться къ богамъ и боги иногда на такіе вопросы отвѣчали, — но мораль стоитъ выше подобныхъ вопросовъ: sic volo, sic jubeo — sit pro ratione voluntas. Шекспиръ это понималъ превосходно, но его критики, къ сожалѣнію, не умѣли или не хотѣли понять этого. Не только современный Брандесъ, но даже и люди старой вѣры (да еще къ тому нѣмцы, слѣдовательно идеалисты раі excellence), Гервинусъ и Крейссигъ или ихъ довѣрчивый ученикъ французъ Мезьеръ или англичанинъ Hudson, всѣ считаютъ возможнымъ нападать на Брута за его безропотную и смиренную готовность исполнять велѣнія морали. Брута называютъ «мечтателемъ», «непрактическимъ идеалистомъ», «плоскимъ идеалистомъ»… Зачѣмъ, спрашиваютъ, убилъ онъ Цезаря, когда и слѣпому было видно, что республику уже нельзя спасти и что свобода все равно погибла для Рима!..
Но критики ошиблись въ адресѣ: со своими упреками имъ нужно было обратиться не къ Бруту, и даже не къ Шекспиру, a непосредственно къ самой морали: вѣдь изъ за нея, только изъ за нея кроткій по своей природѣ Брутъ пустился на злодѣйскія дѣла. Вслушайтесь хоть немного въ его монологи, присмотритесь хоть поверхностно къ его поступкамъ, наконецъ, если для васъ труденъ Шекспиръ, прочтите популярнаго Плутарха и вы убѣдитесь, что если Брутъ и предпринималъ что-либо, то не изъ личныхъ, эгоистическихъ побужденій, a единственно во исполненіе велѣній долга. Кантъ могъ бы быть имъ вполнѣ доволенъ: все время онъ, совсѣмъ какъ того требуетъ автономная мораль, поступалъ вопреки своимъ симпатіямъ и желаніямъ. Цезарь былъ его другомъ и благодѣтелемъ, онъ любилъ Цезаря, какъ родного отца — и онъ же убилъ Цезаря. Кассій только намекнулъ ему, что нужно дѣйствовать, и Брутъ уже готовъ на все. «Что ты хочешь сообщить мнѣ», спрашиваетъ онъ своего друга —
Если это
Ко благу клонится народа — пусть
И честь и смерть возстанутъ предо мною,
Я глазъ своихъ не отвращу отъ нихъ.
И это — не фразы! Брута ждали ужаснѣйшія испытанія, но онъ не бросилъ своего дѣла. Отъ него никто не слышалъ даже жалобъ. Жаловаться — значило бы не довѣрять морали, пожалуй обвинять ее. А ее нужно уважать: такъ учитъ до сихъ поръ наша этика и ея геніальный обоснователь Кантъ. Брутъ обязанъ считать свой жребій счастливымъ! сама мораль сдѣлала его своимъ избранникомъ! Тутъ нужно торжествовать: вѣдь высшее ,,абсолютное" благо — это приносить въ жертву высокой нравственности себя и другихъ.
И не ради какихъ нибудь цѣлей: всякая цѣль должна быть безусловно исключена, иначе въ чистое дѣло морали привносится — страшно сказать — эвдаймонистическій элементъ — и вся «автономія» оказывается пустымъ звукомъ. Предъ Брутомъ и Шекспиромъ стоитъ незапятнанная идея долга во всей своей голубиной чистотѣ — и ей, этой идеѣ, они приносятъ жертвы: они, ибо (и этого нельзя ни на минуту упускать изъ виду, если хочешь понять «Юлія Цезаря») Шекспиръ дѣлаетъ то же, что и Брутъ — складываетъ предъ алтаремъ морали все, что ему было дорого, все, что y него было лучшаго на землѣ.
И какихъ ужасныхъ жертвъ y нихъ потребовали! У Шекспира Порція говоритъ Бруту:
Если бы могла твоя забота
Такъ дѣйствовать на тѣло, какъ на душу,
Мнѣ-бъ не узнать тебя!
То же можно о самомъ Шекспирѣ сказать: еслибъ за тотъ короткій промежутокъ времени, который отдѣляетъ его послѣднюю комедію отъ первой трагедіи его наружность измѣнилась такъ, какъ измѣнилась его душа — самые близкіе люди отказались бы узнать его. Но онъ, какъ и его Брутъ, въ разсказѣ Плутарха, «въ общественныхъ мѣстахъ старается держаться спокойно» и никто не хочетъ догадаться, какія мысли занимали поэта, когда онъ писалъ «Юлія Цезаря». Одни, какъ Свинбернъ, толкуютъ, что Шекспиръ хотѣлъ возвеличить республику, другіе приписываютъ Шекспиру желаніе доказать ту великую истину, что въ политикѣ слѣдуетъ держаться тѣхъ-же принциповъ, которыми люди довольствуются въ своемъ домашнемъ обиходѣ. Но объ этомъ вѣдь писали многіе — и выходили ученые трактаты, a не трагедіи. Когда Шекспиръ былъ занятъ «Юліемъ Цезаремъ», ему, очевидно, было не до республики и не до политики. Изъ своего Плутарха, которому онъ такъ довѣрялъ и во всемъ слѣдовалъ, и онъ могъ безъ труда понять, что республика была обречена на гибель не Цезаремъ, a ходомъ историческихъ событій. Описывая подробно римскую жизнь этой эпохи, Плутархъ говоритъ: «…толпа не расходилась часто до тѣхъ поръ, пока ораторская трибуна не покрывалась трупами и не заливалась кровью, и, такимъ образомъ, Римъ, какъ корабль безъ кормчаго, былъ преданъ всѣмъ ужасамъ анархіи. По-этому самые благоразумные граждане считали еще счастіемъ, если вся эта безумная сумятица не приведетъ ни къ чему худшему, чѣмъ монархія, и многіе осмѣливались уже открыто говорить, что государственные недуги могутъ быть исцѣлены только монархическимъ правленіемъ и что для этого лѣченія слѣдуетъ избрать наиболѣе снисходительнаго врача, — чѣмъ они намекали на Помпея»[1]. Уже одного этого замѣчанія было бы достаточно для Шекспира, чтобы оставить всѣ свои республиканскія симпатіи, если y него таковыя были, или во всякомъ случаѣ попридержать ихъ до времени. Но онъ шелъ къ Плутарху не за историческими уроками, которыхъ y него было и безъ того достаточно, какъ объ этомъ свидѣтельствуютъ его хроники, не имѣющія себѣ равныхъ во всемірной литературѣ. Ему нужно было найти въ жизни нѣчто такое, предъ чѣмъ могъ бы склониться каждый — и слабый и сильный, и правый и виноватый, и счастливый и несчастный; ему нужно было высшее начало въ жизни, которое могло бы въ минуты отчаянія и безнадежности поддержать падающаго человѣка. Отъ него требовали жертвы и онъ хотѣлъ знать, кому онъ ее приноситъ… Развѣ при этомъ можно думать о политикѣ, о формахъ правленія, о нуждахъ отдаленнаго Рима?! Шекспиръ прочелъ y Плутарха, что благородный, честный, безкорыстный Брутъ убилъ своего лучшаго друга и затѣмъ принужденъ былъ положить конецъ своей жизни самоубійствомъ. Какъ оправдать Брута, какъ убѣдить себя, что въ своемъ несчастьи и своихъ неудачахъ Брутъ былъ выше, правѣе, достойнѣе счастливаго, удачливаго Цезаря? Вѣдь намѣренія Брута были чисты, a чистота намѣреній оправдываетъ все. Или это — неправда?! Чистота намѣреній не оправдываетъ? Плутархъ и философія лгутъ?! Шекспиръ, когда писалъ «Юлія Цезаря», не смѣлъ думать, что здѣсь возможенъ обманъ. Нравственность права и жрецы ея правы: абсолютное благо не y Цезарей, a y Брутовъ. Нужно только быть послѣдовательнымъ, нужно только вѣрить высокимъ завѣтамъ, нужно не бояться жертвъ — все остальное приложится и претерпѣвшій до конца спасется. Этимъ и объясняется «прямолинейность» Брута, возбуждающая въ критикахъ столько неудовольствія. Для Шекспира на одной чашкѣ вѣсовъ лежала человѣческая жизнь — на другой требованія высокой морали, и онъ сдѣлалъ все, что было въ его власти, чтобъ перетянула вторая. Когда бы и зачѣмъ бы нравственность ни позвала Брута — онъ всегда готовъ отозваться на ея призывъ. Другіе участники заговора руководятся посторонними соображеніями — честолюбіемъ, ненавистью къ Цезарю и т. д. Бруту-же, какъ разсказываетъ Плутархъ, «даже и враги не приписывали такихъ намѣреній». Къ убійству онъ питаетъ отвращеніе; онъ не выноситъ даже лжи и притворства, которыхъ требуетъ характеръ предпринятаго дѣла. Онъ хотѣлъ бы дѣйствовать прямо и открыто, онъ хотѣлъ бы избѣгнуть пролитія крови. Но долгъ требуетъ, — и онъ безропотно повинуется. Онъ говоритъ, обращаясь къ Кассію и заговорщикамъ:
Не будемъ мы, Кай Кассій, мясниками,
Мы Цезаря лишь въ жертву принесемъ,
Противъ его мы духа возстаемъ,
A духъ людей вѣдь не имѣетъ крови.
О, если бы, его не убивая
Могли его мы духомъ овладѣть!
Но онъ — увы! За этотъ духъ страдая,
Кровавой смертью долженъ умереть.
Убьемъ его мы смѣло, но безъ гнѣва,
Какъ жертву, приносимую богамъ…
Бруту нельзя ни одну секунду дѣйствовать по тѣмъ побужденіямъ, по которымъ обыкновенно дѣйствуютъ люди. Ему нельзя ни сердиться, ни радоваться, онъ не вправѣ ни бояться, ни желать. Онъ долженъ повиноваться, онъ священнодѣйствуетъ, онъ приноситъ жертвы. У Фихте есть удивительныя слова, — удивительныя тѣмъ, что они необыкновенно отчетливо характеризуютъ «желательныя» отношенія человѣка къ идеалу. «Я призванъ, говоритъ онъ, свидѣтельствовать объ истинѣ; моя судьба, моя жизнь ничего не значитъ; дѣло моей жизни значитъ безконечно много. Я жрецъ истины, я наемникъ ея, я обязанъ для нея все дѣлать, на все дерзать, все вынести». Замѣните въ этой краснорѣчивой фразѣ слово «истина» словомъ нравственность и вы получите profession de foi Брута. И онъ жрецъ, и онъ наемникъ, и онъ обязался на все дерзать, все вынести ради своего идеала. Но ни въ одномъ изъ монологовъ Брута нѣтъ того радостнаго, торжествующаго, стремительнаго паѳоса, которымъ одушевлена рѣчь Фихте.
Наоборотъ, отъ словъ Брута вѣетъ какой то странной, мрачной подавленностью. Онъ не можетъ говорить свободно, словно предчувствуя, что его вѣра, ради которой онъ дерзнетъ дѣйствительно на все, обманетъ его. И его предчувствія сбылись. Фихтевская философія, почерпнутая Шекспиромъ y Плутарха, тоже представляющаго изъ себя огромные залежи de la pâture de grandes âmes, оказалась лишь книжной мудростью, которую нужно отвергнуть въ критическую минуту жизни. Краснорѣчивыя слова объ истинѣ, добрѣ и красотѣ способны наэлектризовать толпу въ ярко освѣщенныхъ залахъ — и здѣсь они умѣстны, здѣсь они заставляютъ биться восторгомъ тысячи молодыхъ сердецъ. Но Шекспиру они не дадутъ, не могутъ дать ничего. «Есть многое на небѣ и на землѣ, что не снилось учености» ученѣйшихъ. Объ этомъ Шекспиръ говоритъ уже въ «Гамлетѣ», написанномъ почти одновременно съ «Юліемъ Цезаремъ». Въ «Гамлетѣ» нѣтъ даже попытки разрѣшать жизненную трагедію традиціонной моралью. Плутархъ и всѣ учителя мудрости отвергнуты. Гамлетъ столкнулся съ духомъ, пришельцемъ изъ иныхъ странъ, и всѣ прежнія вѣрованія, убѣжденія, идеалы показались ему дѣтскими измышленіями. Первою мыслью Гамлета послѣ бесѣды съ духомъ было:
…Мнѣ помнить о тебѣ? Да, бѣдный духъ,
Пока есть память въ черепѣ моемъ!
Мнѣ помнить? Да съ страницъ воспоминанья
Всѣ пошлые разсказы я сотру,
Всѣ изреченья книгъ, всѣ впечатлѣнья,
Минувшаго слѣды, плоды разсудка
И наблюденій юности моей.
Твои слова, родитель мой, одни
Пусть въ книгѣ сердца моего живутъ
Безъ примѣси другихъ, ничтожныхъ словъ.
Книги не годятся, плоды разсудка выбрасываются за бортъ. Все, кромѣ того, что слышалъ Гамлетъ отъ духа, кажется «ничтожными словами». Ни краснорѣчіе Фихте, ни научно обоснованная, автономная мораль Канта не могутъ отогнать страшное видѣніе, посѣтившее бѣднаго принца.
A вѣдь «духъ» въ Гамлетѣ не есть плодъ разстроеннаго воображенія. И самъ Гамлетъ и Шекспиръ отлично знаютъ, что «иной міръ» навсегда закрытъ для насъ: «страна безвѣстная, откуда путникъ не возвращался къ намъ». Въ наше просвѣщенное время оттуда утѣшенія не приходятъ. Въ этомъ смыслѣ мы всѣ позитивисты до мозга костей — и не только не придаемъ значенія чужимъ разсказамъ о такого рода чудесахъ, но даже отказались бы вѣрить свидѣтельству своихъ собственныхъ чувствъ, какъ бы осязательно оно ни было. Но мы позитивисты лишь на половину. Мы не принимаемъ духовъ, когда они являются къ намъ со словами помощи и ободренія — и отсылаемъ ихъ прочь, какъ обманчивую иллюзію, какъ галлюцинацію. Но когда къ намъ, какъ къ Гамлету, являются тѣни, чтобъ пытать насъ — мы ни на минуту не сомнѣваемся въ ихъ реальности; наши ученыя заклинанія безпомощны и безсильны… Никто изъ критиковъ ни разу не обвинилъ Шекспира въ томъ, что онъ позволилъ себѣ внести въ реалистическую трагедію такой нелѣпый вымыселъ, какъ явленіе духа. Должно быть, мы чувствуемъ, что наша наука только отчасти справилась съ суевѣріемъ старины. Она уничтожила рай, но адъ принуждена была сохранить, да еще перевести его поближе къ намъ, сюда на землю, изъ потусторонняго въ посюсторонній міръ.
Это основной мотивъ всѣхъ трагедій Шекспира. Въ «Юліѣ Цезарѣ» онъ еще не вполнѣ явственно слышенъ, такъ какъ поэтъ все старается увѣрить себя, что Брутъ, поступивъ въ наемники къ морали, попалъ въ рай, a не въ адъ. Брутъ упорно стремится побѣдить усиліями разума и воли страшный и безумный кошмаръ дѣйствительности. «Я не спалъ съ тѣхъ поръ, говоритъ онъ, какъ Кассій на Цезаря меня вооружилъ». Но тѣмъ не менѣе Шекспиръ не даетъ своему герою терять душевное равновѣсіе. Его рѣчи къ заговорщикамъ ясны и опредѣленны; онъ предусматриваетъ всѣ подробности предпріятія, онъ не хочетъ выполнить свой планъ какъ нибудь, на скоро, лишь бы развязаться съ нимъ. Нѣтъ, онъ все время остается на высотѣ задачи. Кассій предлагаетъ заговорщикамъ поклясться другъ другу въ томъ, что они выполнятъ задуманное. Но Брутъ не хочетъ клятвъ. Это оскорбило бы высокую мораль, которой онъ служитъ. Ей нужно подчиняться свободно, a не въ силу клятвъ.
Кассій предлагаетъ погубить Антонія, который можетъ оказаться коварнымъ врагомъ. Другой на мѣстѣ Брута принялъ бы это предложеніе: гдѣ тамъ уже думать объ отдѣльныхъ жизняхъ, когда затѣвается государственный переворотъ! Но Брутъ вѣдь обязанъ считаться съ моралью: она, какъ ревнивая любовница, требуетъ, чтобъ человѣкъ всегда о ней и только о ней одной думалъ. И Антоній спасенъ!.. Когда заговорщики расходятся, y Брута находится и ласковое слово для его слуги, Люція, и привѣтливая улыбка для жены, Порціи, словно онъ не наканунѣ страшнаго дѣла, словно наступающія иды марта будутъ однимъ изъ обыкновенныхъ дней года. Брутъ всегда правдивъ, твердъ и справедливъ. Послѣ убійства Цезаря онъ обращается съ рѣчью къ народу. И — единственный быть можетъ въ исторіи случай — въ этой рѣчи нѣтъ ни одного слова лжи и никакихъ ораторскихъ украшеній. Онъ могъ сказать людямъ: смотрите, каковъ я — я ничего ни отъ кого не утаиваю. Наконецъ, въ 4-мъ дѣйствіи, въ сценѣ ссоры съ Кассіемъ, вы видите, что Брутъ горячится, выходитъ изъ себя; но и тутъ онъ правъ передъ моралью: онъ негодуетъ на Кассія за его недобросовѣстное веденіе дѣла.
О себѣ лично онъ никогда не думаетъ! A ему извѣстно, что судьба ко всѣмъ «бѣдамъ», имъ вынесеннымъ, прибавила еще новую страшнѣйшую: его бѣдная подруга жизни, Порція, тоже, въ качествѣ дочери Катона, считавшая себя обязанной все вынести, на все дерзнуть ради морали, получивъ ложныя извѣстія о Брутѣ, отчаялась и умерла страшной смертью: проглотила раскаленный уголь. Но «философія» не велитъ Бруту смущаться. Все ей отдай, ничего не жалѣй. Она требуетъ, чтобъ ты убилъ Цезаря — убей Цезаря, хоть онъ и лучшій твой другъ. Она требуетъ междоусобной войны — начни войну. Она приводитъ къ тому, что любимая, ни въ чемъ неповинная жена принуждена глотать горячіе угли — и это прими. Она отъ тебя потребуетъ, чтобъ ты самъ глоталъ огонь и при этомъ восторженно улыбался. И, если она этого отъ тебя добьется, она чуть чуть подаритъ тебя снисходительной улыбкой и скажетъ то, что сказалъ Антоній о Брутѣ:
Прекрасна была жизнь Брута; въ немъ стихіи
Такъ соединились, что природа можетъ,
Возставъ, сказать предъ цѣлымъ міромъ: «это —
Былъ человѣкъ».
Всего только? спросите вы. Когда Шекспиръ писалъ «Юлія Цезаря», онъ хотѣлъ думать, что этого достаточно, ибо былъ убѣжденъ, что ничего другого y жизни вырвать нельзя. Жизнь требуетъ жертвъ — это уже не теорія, не вымыселъ, не Плутархъ, не Платонъ — но кому же ихъ отдать? Неужели никому и ничему? Признать ихъ безцѣльными? Такъ не лучше ли снести ихъ къ алтарю морали и приняться бездушную похвалу — все, что она можетъ дать? Нѣтъ, хуже, въ тысячу разъ хуже. Это видно уже и въ «Юліи Цезарѣ», гдѣ даже самъ Брутъ, такъ беззавѣтно исполнившій свой долгъ, въ послѣднюю минуту теряетъ охоту продолжать свое служеніе и отворачивается отъ высшаго «абсолютнаго блага», такъ краснорѣчиво описываемаго въ философскихъ книгахъ. «O, Цезарь», говоритъ онъ, «я тебя убилъ не такъ охотно какъ себя». Но въ «Юліи Цезарѣ» этотъ диссонансъ не замѣтенъ для безпечнаго уха, тѣмъ болѣе, что онъ заглушается сказаннымъ Антоніемъ надъ трупомъ Брута надгробнымъ словомъ. Въ «Гамлетѣ» же нѣтъ и слѣда внѣшне-твердыхъ, брутовскихъ рѣчей и дается полная свобода отчаянію. Въ «Королѣ Лирѣ» ставится въ заключеніи трагедіи страшный вопросъ: «это-ли обѣщанный конецъ?», a въ «Макбетѣ» герой, страшный убійца, который бы долженъ былъ не смѣть и думать о себѣ и валяться въ прахѣ предъ высокой моралью, дерзаетъ бросить вызовъ судьбѣ: «тебя судьба зову на поединокъ», восклицаетъ онъ… Отъ величайшаго смиренія Шекспиръ перешелъ къ величайшему дерзновенію. Не въ этомъ ли смыслъ трагическихъ переживаній? И не здѣсь ли нужно искать разгадку тайны трагической красоты? Во всякомъ случаѣ ясно, что «автономія морали», долгъ an sich, къ которымъ Шекспиръ прибѣгъ въ труднѣйшую минуту жизни, не принесли ему ничего. Современная этика, претендующая на суверенныя права, была имъ отвергнута. Нужно либо вернуться назадъ, къ Плутарху и его дѣтскимъ вѣрованіямъ и миѳамъ, либо идти впередъ — куда впередъ? Вслѣдъ за Шекспиромъ — къ Макбету?!
Сказаннымъ достаточно выясняется роль Брута въ разбираемой нами трагедіи. Что касается самого Цезаря — нужно признаться, что онъ, сравнительно, не удался Шекспиру. И, странное дѣло, очень долгое время критики не хотѣли замѣчать этого обстоятельства. Почему? Трудно сказать навѣрное: вѣроятно, авторитетъ Шекспира слишкомъ импонировалъ имъ, и всѣмъ казалось неловкимъ порицать то, что вышло изъ подъ пера столь славнаго поэта. Теперь, однако, ослѣпленіе прошло. Брандесъ, напримѣръ, даже позволяетъ себѣ по поводу Цезаря читать длинныя нотаціи Шекспиру. Это, конечно, смѣшно: Цезарь y Шекспира вышелъ неживымъ и каррикатурнымъ — но, разумѣется, не потому, что великому поэту не подъ силу было справиться съ своей задачей, какъ думаетъ Брандесъ. Moжетъ быть, если-бы онъ взялся писать о Цезарѣ не въ 1601—2 году, a пятью, шестью годами раньше, онъ изобразилъ бы его иначе. Но теперь, когда дѣло шло о торжествѣ «автономной морали», объ «идеѣ долженствованія», какъ высшемъ принципѣ человѣческой дѣятельности, Цезарь не могъ занимать поэта ни какъ человѣкъ, ни какъ историческій дѣятель. Тѣмъ болѣе, что и у самого Плутарха онъ изображенъ въ слегка комическомъ видѣ. Передавая, напримѣръ, извѣстный эпизодъ о томъ, какъ Цезарь былъ захваченъ въ плѣнъ морскими разбойниками и какъ онъ гордо и вызывающе велъ себя въ плѣну, Плутархъ заключаетъ свой разсказъ слѣдующимъ насмѣшливымъ замѣчаніемъ: «…но разбойникамъ все это очень нравилось, и они въ его дерзкихъ выходкахъ видѣли лишь однѣ невинныя шутки». Такими ироническими замѣчаніями пересыпанъ весь разсказъ Плутарха о Цезарѣ, и уже этого было бы достаточно для того, чтобы внушить Шекспиру недовѣріе къ качеству Цезаревскаго величія. Но, даже и помимо того, Цезарь естественно долженъ казаться смѣшнымъ человѣку, который принужденъ искать себѣ послѣдняго оплота въ Брутѣ. Ибо торжество Цезаря — значитъ пораженіе Брута.
Не менѣе загадочнымъ, хотя уже совсѣмъ въ иномъ смыслѣ, выходитъ y Шекспира Антоній. Его фигура очерчена безподобно, его рѣчи — сплошь до послѣдняго слова — перлы художественнаго творчества. Но, что поразительнѣе всего: y читателя остается впечатлѣніе, что Шекспиръ на время изъ-за Антонія забываетъ своего Брута. Антоній близокъ поэту, онъ имъ невольно любуется и прощаетъ ему все, даже его измѣнническую политику съ Брутомъ. A вѣдь Антоній такъ же далекъ отъ автономной морали, какъ и Цезарь, — пожалуй еще дальше… Для него нормы не существуютъ. Онъ ничѣмъ не связанъ и боится только силы. Это великолѣпный образчикъ смѣлаго, красиваго и хитраго хищника. Пока Брутъ силенъ — Антоній угодливо склоняетъ предъ нимъ колѣни. Но Брутъ отвернулся, опасный моментъ прошелъ и хищникъ, почуявъ себя на волѣ, однимъ ловкимъ, красивымъ и свободнымъ прыжкомъ бросается на своего укротителя. Изъ-за угла, изъ кустовъ, коварно, лживо, не считаясь ни съ благодарностью, ни съ иными высокими чувствами и правилами. Но въ каждомъ его движеніи насъ невольно поражаетъ довѣряющая себѣ, непокорная, непризнающая надъ собой чуждыхъ законовъ, самодержавная жизнь. Впечатлѣніе получается тѣмъ болѣе захватывающее, что мы недавно, вслѣдъ за Шекспиромъ, спускались въ душное и темное подземелье, гдѣ современная инквизиція, автономная мораль, пытала Брута, заставляла его глотать пылающіе уголья… Конечно, и хищникъ не всегда вѣрно разсчитываетъ: тамъ, гдѣ онъ надѣется на побѣду, его ждетъ нерѣдко пораженіе. Но гибнуть въ борьбѣ за свое право все-же не такъ страшно, какъ признать себя безправнымъ существомъ, наемникомъ — хотя бы морали:
Все, все, что гибелью грозитъ
Для сердца смертнаго таитъ
Неизъяснимы наслажденья —
Безсмертья, можетъ быть залогъ.
Брутъ не можетъ знать этихъ неизъяснимыхъ наслажденій — онъ борется не за себя, a за идею, за призракъ, который люди сдѣлали Богомъ. Брутъ — не цѣль, a средство, не жрецъ — a жертвенное животное.
Даже и съ Кассіемъ намъ какъ будто легче, чѣмъ съ Брутомъ, хотя онъ дѣлами своими возбуждаетъ въ насъ ненависть, порой отвращеніе. Онъ убиваетъ Цезаря изъ узколичныхъ разсчетовъ, онъ грабитъ провинціи, черезъ которыя проходитъ съ войскомъ, онъ сквозь пальцы смотритъ на взяточничество подчиненныхъ ему офицеровъ, онъ отказываетъ Бруту въ денежной помощи и т. д.
Не будь на ряду съ нимъ Брута, мы дали бы просторъ своему моральному негодованію. Но всѣ преступленія Кассія кажутся намъ маловажными сравнительно съ поставленной себѣ Брутомъ задачей. Брутъ хочетъ себя и весь міръ принести въ жертву идеѣ — и для насъ слово жертва становится невыносимымъ.
Жаль, безконечно жаль глядѣть на Порцію, бѣдную подругу бѣднаго Брута. И ее, ни въ чемъ неповинную, сожрала ненасытная мораль. Трогательно и вмѣстѣ ужасно вспомнить, какъ ранила она себя въ бедро, чтобъ провѣрить себя и убѣдиться, что она достойная дочь Катона и жена Брута. Она вынесла первое испытаніе, но, чѣмъ дальше — тѣмъ ей становится труднѣе. Когда Брутъ уходитъ въ сенатъ, y нея уже нѣтъ силъ владѣть собой и она чуть не выдаетъ ввѣренную ей мужемъ страшную тайну. Но все-же она справляется съ собой — съ тѣмъ, чтобы потомъ умереть мучительной смертью. И о ней можно бы сказать: "прекрасна была ея жизнь и ее можно поставить въ примѣръ всѣмъ, жаждущимъ отличиться предъ высокой нравственностью. Глотайте угли — a тамъ уже исторія васъ не забудетъ и соорудитъ вамъ памятникъ каждому отдѣльно, или всѣмъ вмѣстѣ, если васъ наберется много. Это-ли не утѣшеніе? Это-ли не оправданіе жертвъ и требовательности автономной морали?
Еще есть одно, многоголовое дѣйствующее лицо въ «Юліи Цезарѣ» — это народъ, или вѣрнѣе «толпа». Шекспиръ не даромъ заслужилъ славу «реалиста». Онъ нисколько не льститъ толпѣ и не приукрашиваетъ ее шаблонными добродѣтелями. У него она легкомысленна, измѣнчива, неблагодарна, жестока. Сегодня она бѣжитъ за колесницей Помпея, завтра оретъ ура въ честь Цезаря, a еще черезъ нѣсколько дней умиляется рѣчамъ его убійцы Брута, чтобъ потомъ, поддавшись убѣжденіямъ Антонія, требовать головы своего недавняго любимца. Непостоянствомъ толпы принято возмущаться. Но, на самомъ дѣлѣ, здѣсь, повидимому, лишь осуществляется древнѣйшій законъ справедливости: око за око, зубъ за зубъ. Толпѣ, въ сущности, нѣтъ никакого дѣла до Помпеевъ, Цезарей, Антоніевъ, Суллъ, какъ всѣмъ этимъ героямъ нѣтъ никакого дѣла до толпы. Сегодня хозяйничаетъ Цезарь — хвала ему; завтра Антоній — можно пойти и за нимъ. Пусть только даютъ хлѣбъ и зрѣлища. A объ ихъ заслугахъ вспоминать нѣтъ никакой надобности. Они и сами достаточно хорошо объ этомъ помнятъ и награждаютъ себя съ истинно царской щедростью. Правда, иной разъ въ густые ряды честолюбцевъ затешется и честный, безкорыстный Брутъ. Но, y кого есть время и охота искать жемчужину въ кучѣ песку? Толпа — пушечное мясо для героевъ, герои — забава для толпы. Справедливость торжествуетъ и занавѣсъ можетъ быть опущенъ…
- ↑ Плутархъ. Жизнеопис. Юл. Цезаря, гл. 28.