Юбилейное представленіе «Ревизора» на московской сценѣ.
править21 апрѣля въ Маломъ театрѣ состоялось юбилейное представленіе Ревизора по случаю исполнившагося пятидесятилѣтія со дня перваго появленія на сценѣ безсмертной комедіи Гоголя. По-настоящему, днемъ юбилея слѣдуетъ считать 19 апрѣля, такъ какъ въ этотъ день 1836 г. въ первый разъ шелъ Ревизоръ въ Петербургѣ; въ Москвѣ онъ поставленъ 25 мая того же года. Въ нынѣшнемъ году 19 апрѣля пришлось въ субботу Святой недѣли, т.-е. въ такой день, когда по обычаю спектаклей не бываетъ. Поэтому юбилейное торжество въ этотъ день ограничилось засѣданіемъ общества любителей русской словесности въ актовой залѣ университета. Въ Петербургѣ театральный юбилей былъ перенесенъ наслѣдующій день, 20 апрѣля, въ Москвѣ же нашли нужнымъ отодвинуть его еще на день, до понедѣльника 21 апрѣля, хотя въ воскресенье былъ спектакль и шла драма г. Невѣжина Друзья дѣтства. Какими соображеніями руководствовалось въ этомъ случаѣ московское театральное начальство, мы не знаемъ, да, по правдѣ сказать, и не полюбопытствовали узнать по окончаніи «торжества». Оно вышло такъ вяло и безжизненно, что, право, не знаешь, не лучше ли бы было, еслибы такого печальнаго юбилея и совсѣмъ не было. Внѣшній видъ зрительной зады ничѣмъ не разнился отъ зауряднаго спектакля, если не считать признакомъ торжественности нѣсколькихъ человѣкъ, облеченныхъ во фраки и бѣлые галстухи, — «членовъ депутацій», какъ намъ пояснили. Оркестръ, обычнымъ порядкомъ, проигралъ что-то такое, не идущее «ни къ селу, ни къ городу», чего никто никогда не слушаетъ. Музыканты сложили свои инструменты, нырнули въ подполье и отправились въ буфетъ. Поднялся занавѣсъ, и городничій (г. Макшеевъ), какъ ни въ чемъ ни бывало, началъ свое сообщеніе уѣздному чиновничеству о знаменитомъ «инкогнито»…
Все точь-въ-точь такъ же, какъ прошедшею осенью, какъ годъ тому назадъ, какъ двадцать, тридцать и даже пятьдесятъ лѣтъ назадъ… Съ такою, впрочемъ, разницей, что когда-то объ этомъ «инкогнито» передъ нами разсказывалъ М. С. Щепкинъ.
19 апрѣля Н. И. Стороженко читалъ въ публичномъ засѣданіи въ университетѣ найденную въ бумагахъ Гоголя его статью: Предувѣдомленіе для тѣхъ, которые пожелали бы съиграть какъ слѣдуетъ «Ревизора».
Эта статья, найденная H. С. Тихонравовымъ, была написана Гоголемъ вслѣдствіе его недовольства каррикатурною игрой актеровъ петербургскаго театра. Въ этомъ Предувѣдомленіи авторъ комедіи говоритъ: «Болѣе всего нужно опасаться, чтобы не впасть въ каррикатуру. Нужно быть скромнымъ въ игрѣ; смѣшное обнаружится само собою въ той серьезности, съ которой занятъ своею ролью каждый актеръ. Всего менѣе нужно стараться быть смѣшнымъ. Умный актеръ долженъ схватить общечеловѣческія черты персонажа, о мелочахъ же ему не слѣдуетъ заботиться, — онѣ выдутъ сами собою»… Мы ожидали, что послѣ Предувѣдомленія самого Гоголя, «какъ слѣдуетъ» играть Ревизора, мы увидимъ его сыграннымъ дѣйствительно «какъ слѣдуетъ», и, увы, ошиблись. Въ юбилейное представленіе комедія Гоголя была разыграна совершенно такъ же, какъ всегда. Мы находимъ даже, что она прошла еще слабѣе, чѣмъ обыкновенно. Быть-можетъ это намъ только показалось такъ, вслѣдствіе большихъ ожиданій, которыя мы возлагали на представленіе «юбилейное», и, притомъ, первое послѣ опубликованія Предувѣдомленія; но, во всякомъ случаѣ, разницы къ лучшему въ исполненіи всѣхъ ролей замѣтно не было. Это вполнѣ ясно отразилось въ отсутствіи одушевленія у исполнителей и публики, въ отсутствіи главнаго героя комедіи — бодраго, «благороднаго смѣха». Отъ времени до времени слышалось жидкое хихиканье, вызываемое именно тѣмъ, противъ чего такъ настоятельно предостерегаетъ Гоголь актеровъ, т.-е. шаржемъ, каррикатурой. Были апплодисменты, такъ-называемые «пріемы» артистовъ и вызовы. Ихъ въ особенности выпало много на долю г. Садовскаго, одного изъ самыхъ талантливыхъ актеровъ теперешняго состава нашей труппы и вполнѣ по заслугамъ ставшаго любимцемъ московской публики. Апплодисменты ему и его вызовы въ спектаклѣ 21 апрѣля мы относимъ, главнымъ образомъ, на счетъ заслугъ г. Садовскаго вообще; эти оваціи мы считаемъ Должною данью его таланту и выраженіемъ сочувствія публики своему любимцу; но не можемъ признать ихъ вполнѣ заслуженными исполненіемъ роли Хлестакова въ томъ представленіи, о которомъ ведемъ рѣчь. Если же мы ошибаемся и если большинство публики дѣйствительно восторгается такимъ исполненіемъ роли Хлестакова, то надо полагать, что уровень требованій и пониманія значительной части нашего общества замѣтно понизился противъ прежняго времени. Мы много разъ видали въ роли Хлестакова С. В. Шумскаго. Онъ не всегда былъ ровенъ въ ней; выдавались вечера, когда онъ являлся чуть ли не идеальнымъ Хлестаковымъ. До за то мы помнимъ случай, когда, увлекшись въ шаржъ, Шумскій былъ остановленъ неодобреніемъ партера, несмотря на всѣ свои артистическія заслуги и на большую любовь публики. О въ то время было, конечно, немало «хлопальщиковъ» изъ любви къ артистамѣ; только были и такіе цѣнители, которые «смѣли свое сужденіе имѣть» и заявлять его публич, но кому бы то ни было изъ артистовъ. Артисты знали это и дорожили мнѣніемъ этой части публики неизмѣримо больше, чѣмъ всѣмъ шумомъ и гамомъ, поднимаемыми толпой, съ одинаковымъ увлеченіемъ кричащею и хлопающею въ Маломъ театрѣ и у Сѣтова драматическимъ артистамъ и опереточнымъ комикамъ, и даже клоунамъ въ циркахъ. Знала это и масса публики, и серьезные цѣнители и судьи давали тонъ сценѣ и залѣ. Они воодушевляли актеровъ; ихъ сужденіе имѣло огромное вліяніе на правильное развитіе сценическихъ дарованій.
Я увлекся, однако, воспоминаніями о лучшихъ, блестящихъ временахъ московской сцены. Возвратимся къ настоящему спектаклю 21 апрѣля. Въ нѣкоторой части теперешней публики и до нѣкоторой степени въ ежедневной печати высказываются мнѣнія, будто г. Садовскій — «лучшій» исполнитель роли Хлестакова. Относительно это вѣрно, такъ какъ, за болѣзнью г. Рѣшимова, кромѣ г. Садовскаго сыграть эту роль некому. Исполненіе же имъ этой роли мы не можемъ назвать не только образцовымъ, но даже совершенно правильнымъ. Въ общемъ мы не видимъ петербургская «свѣтскаго человѣка», какимъ онъ долженъ быть по мысли автора, — свѣтскаго, легкомысленнаго и болтуна, искренно увлекающагося собственнымъ враньемъ, непроизвольно разрастающимся за предѣлы всякаго вѣроятія. Во второмъ дѣйствіи тонъ невѣренъ въ томъ отношеніи, что онъ слишкомъ плаксивъ и въ сценѣ съ городничимъ при словахъ: «Въ тюрьму… я въ тюрьму не хочу»… и т. д., — доходитъ до дѣтскислезливыхъ нотъ. Въ третьемъ дѣйствіи г. Садовскій изображаетъ Хлестакова слишкомъ пьянымъ и несущимъ всякій вздоръ просто спьяна. При такой передачѣ роли утрачиваютъ всякій смыслъ вошедшія въ русскій языкъ выраженія: Хлестаковъ и, какъ нарицательныя для обозначенія враля, увлекающагося собственною, не въ мѣру разыгрывающеюся фантазіей, и безцѣльнаго вранья, не знающаго никакой мѣры, не останавливающагося даже передъ заявленіемъ, что Юрія Милославскаго написалъ не онъ, а Загоскинъ. «Виноватъ, виноватъ… Дѣйствительно, Загоскинъ, — соглашается Хлестаковъ. — Только Загоскинъ написалъ одного Юрія Милославскаго, а я… тоже написалъ другаго Юрія Милославскаго…» У г. Садовскаго все это выходитъ какимъ-то пьянымъ бредомъ, часть котораго проговаривается даже въ полудремотѣ. Тогда какъ, по смыслу комедіи, Хлестаковъ только выпивши немного, онъ только воодушевленъ, и подъ вліяніемъ выпитаго вина его фантазія разыгрывается нѣсколько болѣе обыкновеннаго. Г. Садовскій падаетъ въ кресло, подставляемое ему Бобчинскимъ и Добчинскимъ, и встаетъ съ этого кресла какъ человѣкъ пьяный настолько, что на ногахъ еле держится. Въ концѣ сцены онъ чуть языкомъ ворочаетъ и даже засыпаетъ. Все это — преувеличенія, ненужный шаржъ. Подъ конецъ, дѣйствительно, наступаютъ минута забвенія и короткая пауза, за которою слѣдуетъ смѣхъ, но опять-таки не такой, какой мы слышали 21 апрѣля, — не глупый и безпричинный смѣхъ до гадости напившагося человѣка, а конфузливый смѣхъ свѣтскаго гостя, чувствующаго, что онъ наболталъ что-то совсѣмъ неподходящее и вообще велъ себя не ладно въ чужомъ домѣ, — смѣхъ, которымъ свѣтскій Хлестаковъ пытается сгладить надѣланныя имъ неловкости.
Сквозникъ-Дмухановскій — человѣкъ умный и видавшій виды; Земляника — тоже далеко не дуракъ и человѣкъ очень практическій; сами Бобчинскій и Добчинскій, суетливые уѣздные вѣстовщики и сплетники, опять-таки не дураки. Всѣ они отлично съумѣли бы распознать пьяное бахвальство заѣзжаго кутилы и оцѣнить по достоинству. Трусливаго хныканья Хлестакова во второмъ актѣ было бы для опытнаго городничаго совершенно достаточно, чтобъ учуять настоящую суть дѣла. Но Антона Антоновича сбиваетъ съ толку именно апломбъ Хлестакова, его неустрашимая развязность. «Въ тюрьму!… — озадачивается на мгновенье Хлестаковъ. — Въ тюрьму не хочу… Я въ тюрьму не поѣду», — заявляетъ онъ такимъ не допускающимъ возраженія тономъ, что растерявшемуся городничему и въ голову не можетъ запасть сомнѣніе въ томъ, что онъ стоитъ лицомъ къ лицу съ «инкогнито». Весь смыслъ, все значеніе комедіи Гоголя въ томъ и заключается, что всякій смѣлый нахалъ и ни передъ чѣмъ не останавливающійся хвастунъ можетъ у насъ разыгрывать самыя неправдоподобныя роли, при непремѣнномъ, однако же, условіи не трусить я не задумываться надъ послѣдствіями своего вранья. Потому-то Ревизоръ и почитается, по справедливости, безсмертною комедіей, что, переживши полстолѣтія, она остается для насъ вполнѣ жизненною, правдивою и современною. Въ ней устарѣли костюмъ, наименованія должностей и нѣкоторыя мелочныя частности; все остальное пребываетъ въ полной своей силѣ, не поколебленной ни временемъ, ни реформами. Попрежнему надъ чиновничьимъ людомъ носится страшная тѣнь «инкогнито» и порою тревожитъ его такъ же, какъ заставляетъ дрожать все «нутро» замоскворѣцкой купчихи невѣдомый «жупелъ». Попрежнему передъ этимъ «инкогнито» робѣютъ Добчинскіе и Бобчинскіе, мирные и ни отъ кого независимые обыватели, и не могутъ они не робѣть потому, что «инкогнито», и кто его знаетъ, что у него на умѣ, что оно можетъ сдѣлать съ любымъ обывателемъ… Да, мы смѣемся, смотря и читая Ревизора. Надъ чѣмъ мы смѣемся теперь-то, черезъ пятьдесятъ лѣтъ, когда уже нѣтъ нигдѣ ни городничихъ, ни уѣздныхъ судей, ни смотрителей богоугодныхъ заведеній?… — «Надъ собою» смѣемся, горькимъ смѣхомъ, сквозь который готово порою прорваться рыданье… Весь этотъ смыслъ комедія затемняется и совершенно теряется, если только допустить, что провинціалы-чиновники и не чиновники, въ ней выведенные, по крайней своей тупости, повѣрили пьяной болтовнѣ какого-то заѣзжаго мальчишки и приняли пьяненькаго шалопая за «особу». Еслибъ это было такъ, то Ревизоръ стоялъ бы не выше Бригадира и ниже; онъ былъ бы сатирой, имѣющею всегда только временное значеніе, и никогда не сдѣлался бы безсмертною комедіей, воспроизводящею общечеловѣческія черты въ національномъ проявленіи, обусловливаемомъ цѣльнымъ рядомъ исторически-бытовыхъ причинъ. «Умный актеръ, — повторимъ мы еще разъ слова Гоголя, — долженъ схватить общечеловѣческія черты персонажа, о мелочахъ же ему не слѣдуетъ много заботиться, — онѣ выйдутъ сами собою». Исполнитель роли Хлестакова обязанъ неуклонно слѣдовать этому наставленію автора и не долженъ забывать, что опьяненіе Хлестакова не есть «общечеловѣческая черта» изображаемаго «персонажа», а потому и не можетъ быть выдвигаема впередъ, на видъ; это — та «мелочь», о которой не слѣдуетъ много заботиться. А между тѣмъ на эту это именно «мелочь» и обращаютъ особенное вниманіе очень многіе исполнители роли Хлестакова, заслоняя ею основную, типическую черту изображаемаго лица.
Мы считаемъ лишнимъ останавливаться на исполненіи г. Макшеевымъ роли городничаго. По нашему мнѣнію, эта роль ему не по силамъ. Артистъ добросовѣстно дѣлалъ, что могъ, и не его вина, если онъ не можетъ сдѣлать большаго. Единственный совѣтъ, который мы позволимъ себѣ дать г. Макшееву, это — не кипятиться такъ въ пятомъ актѣ, на прочтеніи письма Хлестакова къ Тряпичкину. Роль Осипа, знаменитая роль, созданная Провомъ Михайловичемъ Садовскимъ, совершенно пропала въ исполненіи ея г. Живокини. Гг. Музиль и Рябовъ были довольна слабыми Добчинскимъ и Бобчинскимъ, совсѣмъ не соотвѣтствовавшими указаніямъ автора ни но внѣшности, ни по игрѣ. Г. Правдинъ весьма удовлетворительно провелъ роль почтмейстера, равно какъ и г. Грековъ роль смотрителя училищъ. Г. Дурново былъ бы недурнымъ Земляникой, еслибы далъ себѣ трудъ подумать надъ каждымъ словомъ своей роли, а то у него вышла такая безсмыслица: на вопросъ Хлестакова: «какъ тамъ у васъ въ больницѣ?» — г. Дурново заявляетъ, между прочимъ, что больные у него «какъ мухи выздоравливаютъ». Любопытно знать, гдѣ это г. Дурново слыхалъ, что «больные выздоравливаютъ, какъ мухи»? Существу етъ общеизвѣстная поговорка: «больные мрутъ, какъ мухи», — и Земляника брякнулъ было мнимому ревизору: «больные у меня какъ мухи…» да спохватился и поправился, нельзя сказать, чтобъ особенно удачно: «выздоравливаютъ». Мы отмѣчаемъ этотъ, повидимому, не особенно крупный промахъ актера, какъ ясное доказательство крайняго невниманія и полной небрежности, съ которыми относятся у насъ актеры и режиссеры къ постановкѣ самыхъ выдающихся сценическихъ произведеній. Г. Дурново ногъ, конечно, по той или другой причинѣ, ошибочно передать приведенную фразу. Но его на репетицій долженъ былъ остановить режиссеръ, или даже просто кто-нибудь изъ товарищей, хотя бы тотъ же г. Садовскій, къ которому обращена фраза, не имѣющая смысла. Оказывается, что никто не счелъ нужнымъ поправить г. Дурново — потому ли, что всѣ находили сказанное имъ правильнымъ, или потому, что никто другъ на друга не обращаетъ вниманія, или почему-либо другому, мы не знаемъ; во всякомъ случаѣ, отвѣтъ за такіе промахи лежитъ не на одномъ исполнителѣ, а на всѣхъ, кто могъ ихъ устранить и этого не сдѣлалъ.
Г-жа Никулина превосходно сыграла роль Анны Андреевны, жены городничаго; но и у нея въ послѣдней сценѣ съ Хлестаковымъ нельзя не отмѣтить желанія вызвать смѣхъ ненужнымъ шаржемъ. Г-жа Уманецъ-Райская была очень хороша въ роли ихъ дочери, Марьи Антоновны. Послѣдній актъ поставленъ совсѣмъ по-новому, какъ онъ у насъ до сихъ поръ не разыгрывался. Въ городничему, по случаю помолвки его дочери съ важною петербургскою «особой», собирается весь городъ. Тутъ являются на сцену, конечно, только ради юбилейнаго спектакля, г-жа Ѳедотова въ роли Хлоповой, жены смотрителя училищъ, гг-жи Медвѣдева, Васильева, Яблочкина, Колпакова, Закаркова и Іогансонъ; въ роляхъ гостей являются гг. Ленскій, Горевъ, Южинъ, Рыбаковъ, Арбенинъ, Іогансонъ. Д вотъ тутъ-то сказалась вся сила таланта и сценическаго умѣнья: нѣсколько словъ, самыхъ обыденныхъ поздравленій, сказанныхъ г-жею Ѳедотовой городничихѣ и ея дочкѣ, прозвучали необычайной жизненностью и правдой, точно блестящій лучъ солнца ворвался въ залу и на нѣсколько мгновеній освѣтилъ туманную мглу непродуманности, застилавшую великое произведеніе Гоголя. Опять намъ вспомнилось былое этой сцены, Щепкинъ, Садовскій, Шумскій… Занавѣсъ опустился и начались вызовы. Публика не трогалась съ мѣстъ; всѣ ждали обѣщаннаго афишей Апоѳоаа. Показали намъ и апоѳозъ: въ глубинѣ сцены обыкновенный бюстъ Гоголя, мраморный или гипсовый, не знаемъ; на бѣломъ бюстѣ довольно некрасиво надѣтый зеленый вѣнокъ; подъ бюстомъ въ три-четыре ступеньки красная эстрада, на которой расположились всѣ исполнители Ревизора. По обѣ стороны отъ эстрады до рампы выстроились хористы русской оперы и пропѣли «Слава». Потомъ выдвинулся слѣва артистъ Лавровъ, сталъ спиной къ зрителямъ и прочелъ стихотвореніе «своего сочиненія», — юбилейно-деревянное стихотвореніе. Подъ жиденькіе апплодисменты появились господа во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ съ колесами изъ лавроваго листа въ рукахъ, конфузливо и неловко, — оно и въ правду конфузно, — подошли къ эстрадѣ, положили свою ношу и скрылись за хористовъ; за ними выступили еще трое, столкнулись съ шедшими съ противуположной стороны, позамялись немного и прослѣдовали по назначенію. Еще двое — отъ театра Лентовскаго… Всего четыре лавровыхъ колеса, и занавѣсъ. Апоѳезъ великаго русскаго писателя совершился. «Надъ вѣкъ вы смѣетесь? — Надъ собой смѣетесь, господа!..»