Эхо церкви Феличе (Аверченко)/ДО
| Эхо церкви Феличе | Пирамида Хеопса → |
| Изъ сборника «Чудеса въ рѣшетѣ». Опубл.: 1915. Источникъ: Аркадій Аверченко. Чудеса въ рѣшетѣ. Изданіе журнала "Новый сатириконъ", 1915. — az.lib.ru |
Однажды лѣтнимъ вечеромъ мы съ пріятелемъ сидѣли за столикомъ въ саду и, попивая теплое красное вино, глазѣли на открытую сцену.
Дождь, упорно стучавшій по крышѣ веранды, на которой мы сидѣли; необозримое снѣжное поле не занятыхъ никѣмъ бѣлыхъ столиковъ; рядъ самыхъ замысловатыхъ «номеровъ» демонстрировавшихся на открытой сценѣ; и, наконецъ, живительное теплое бордосское — все это настраивало нашу бесѣду на самый глубокомысленный, философическій ладъ.
Прихлебывая вино, мы дружно цѣплялись за каждое пустяковое обычное явленіе окружающей насъ жизни и тутъ же, сблизивъ носы, принимались его разсматривать самымъ внимательнымъ образомъ.
— Откуда берутся акробаты? — спросилъ мой пріятель, поглядывая на человѣка, который только что уперся рукой въ голову своего партнера и немедленно же поднялъ вверхъ ногами все свое затянутое въ лиловое трико тѣло. — Вѣдь просто такъ, зря, они же акробатами не дѣлаются. Почему, напримѣръ, ты не акробатъ или я не акробатъ?
— Мнѣ акробатомъ быть нельзя, — резонно возразилъ я. — Мнѣ разсказы нужно писать. А вотъ почему ты не акробатъ — я не знаю.
— Да я и не знаю, — простодушно подтвердилъ онъ. — Просто не приходило въ голову. Вѣдь, когда въ юности предназначаешь себя къ чему нибудь, то акробатическая карьера какъ-то не приходитъ въ голову.
— А вотъ имъ же — пришла въ голову?
— Да. Дѣйствительно это странно. Такъ иногда хочется пойти за кулисы къ акробату и разспросить его — какъ это ему вздумалось сдѣлать карьерой — ежевечернее влѣзаніе на голову своему ближнему.
Дождь барабанилъ по крышѣ веранды, оффиціанты дремали у стѣнъ, мы тихо бесѣдовали, a въ это время на сценѣ уже появился «человѣкъ-лягушка». Былъ онъ въ зеленомъ костюмѣ съ желтымъ лягушечьимъ брюхомъ и даже съ картонной лягушечьей головой. Прыгалъ, какъ лягушка — и, вообще, ничѣмъ отъ обыкновенной лягушки, кромѣ размѣра, не отличался.
— Вотъ возьми — человѣкъ-лягушка. Сколько ихъ, такихъ «человѣковъ — чего нибудь» бродитъ по свѣту: человѣкъ-страусъ, человѣкъ-змѣя, человѣкъ-рыба, чело вѣкъ-каучукъ. Спрашивается: какъ всякій такой человѣкъ могъ добраться до рѣшенія — сдѣлаться человѣкомъ-лягушкой? Осѣнила ли его эта мысль сразу, когда онъ мирно сидѣлъ на берегу тинистаго пруда, наблюдая дѣйствія просто-лягушекъ… Или эта мысль постепенно, исподволь росла въ немъ и крѣпла.
— Я думаю — сразу. Осѣнило.
— А, можетъ быть, у него съ дѣтства было стремленіе къ лягушечьей жизни и только вліяніе родителей удерживало его отъ этого ложнаго шага. Ну, a потомъ… Эхъ, молодость, молодость! Потребуемъ еще одну, — хорошо?
— Молодость?
— Бутылку. А это кто, въ клѣтчатомъ пальто съ громадными пуговицами, въ рыжемъ парикѣ? Ахъ, эксцентрикъ! Замѣть, у нихъ уже есть свои освященные временемъ пріемы, традиціи и правила. Напримѣръ — эксцентрикъ долженъ быть непремѣнно въ рыжемъ парикѣ. Почему? Богъ его знаетъ! Но это хорошій клоунскій тонъ. Затѣмъ — появляясь на сценѣ, онъ никогда не сдѣлаетъ ни одного цѣлесообразнаго поступка. Всѣ его жесты и шаги должны быть явно безсмысленны, обратно-пропорціональны здравому смыслу. Чѣмъ безсмысленнѣе — тѣмъ большій успѣхъ. Погляди: ему нужно закурить папиросу… Онъ беретъ палочку, третъ ее о лысину — палочка зажигается. Онъ закуриваетъ папиросу, a горящую палочку прячетъ въ карманъ. Теперь ему нужно погасить папиросу. Какъ онъ это дѣлаетъ? Беретъ сифонъ содовой воды и пускаетъ струю на тлѣющую папиросу. Кто въ дѣйствительной жизни зажигаетъ спички о голову и гаситъ папиросу съ помощью сифона? Онъ хочетъ разстегнуть пальто… Какъ онъ это дѣлаетъ? Какъ другіе люди? Нѣтъ! Онъ вынимаетъ изъ кармана громадныя ножницы и отстригаетъ ими пуговицы. Смѣшно? Ты смѣешься? А знаешь, почему люди смѣются, глазѣя на это? Психологія ихъ такова: о, Боже, какъ глупъ этотъ человѣкъ, какъ онъ неуклюжъ!.. А вотъ я не такой, я умнѣе. Я зажгу спичку о спичечную коробку и разстегну пальто обычнымъ способомъ. Тутъ просто звучитъ замаскированная молитва фарисея; благодарю тебя, Господи, что я не похожъ на него.
— Богъ знаетъ, что ты такое говоришь…
— Да ужъ вѣрно, братъ, вѣрно. Жаль, что надъ этимъ никто не задумывается… Ну, вотъ посмотри: его партнеръ хочетъ его брить… Взялъ ведро съ мыльной водой, привязалъ его салфеткой за горло къ стулу, a потомъ нахлобучилъ ему ведро съ мыломъ на голову и, бьетъ, торжествуя побѣду, по его животу кулаками и ногами. Смѣшно? Публика смѣется… А что если бы привести сюда старушку-мать этого рыжаго съ ведромъ на головѣ; она, вѣроятно, и не знаетъ, чѣмъ занимается ея сынъ, ея дитя, котораго она укачивала на колѣняхъ, тихо цѣлуя розовыя пухлыя губки, гладя шелковистые волосики, прижимая младенческій теплый животикъ къ своей многолюбящей материнской груди… А теперь по этому животику какой-то зеленощекій парень молотитъ своими ножищами, a съ пухлыхъ губокъ, измазанныхъ краской, стекаетъ мыльная пѣна, a шелковистыхъ волосиковъ нѣтъ — вмѣсто нихъ ужасные красные волосища… Каково это матери? Заплачетъ она и скажетъ: Павликъ мой, Павликъ… На то ли я тебя ростила, холила. Дитя мое! Да что же это ты съ собою сотворилъ такое?!…
— Во первыхъ, — категорически заявилъ я, — ничто не помѣшаетъ этому рыжему, если онъ, дѣйствительно, встрѣтить свою мать — заняться какой-нибудь другой болѣе полезной дѣятельностью, a во вторыхъ — ты, кажется, выпилъ вина больше, чѣмъ нужно.
Пріятель пожалъ плечами.
— Во первыхъ, этотъ парень уже ничѣмъ другимъ заняться не можетъ, a во вторыхъ, я выпилъ вина не больше, a меньше, чѣмъ нужно, — въ подтвержденіе чего могу тебѣ связно и толково разсказать одну дѣйствительную исторію, которая подтвердитъ мое я во первыхъ.
— Пожалуй, — согласился я, — подавай свою исторію.
— Эта исторія, — сказалъ онъ торжественно, — подтверждаетъ, что человѣкъ, который привыкъ стоять на головѣ, не можетъ уже стоять на ногахъ, и человѣкъ, который избралъ себѣ профессію лягушки — не можетъ быть ничѣмъ другимъ, кромѣ лягушки — ни директоромъ банка, ни мануфактурнымъ приказчикомъ, ни городскимъ дѣятелемъ по выборамъ… Лягушка — останется лягушкой. Ну, вотъ:
Исторія итальянскаго слуги Джустино
правитьКакъ тебѣ извѣстно, а, можетъ быть, какъ тебѣ не извѣстно, я исколесилъ всю Италію вдоль и поперекъ. Признаться тебѣ — я люблю ее, эту грязную, лживую надувательскую Италію. Какъ-то разъ, шатаясь по Флоренціи, попалъ я во Фьезоле — этакое мирное идиллическое мѣстечко, безъ трамваевъ, шума и грохота.
Я зашелъ во дворикъ маленькаго ресторанчика, присѣлъ къ столику и, заказавъ какую то курицу, закурилъ сигару.
Вечеръ теплый, ароматный, настроеніе у меня прекрасное… Хозяинъ терся-терся около меня, очевидно, собираясь что-то спросить и не рѣшаясь — однако, на конецъ, рѣшился и спросилъ:
— А что, прошу извиненія — не нуженъ ли синьору слуга?
— Слуга? Какой слуга?
— Обыкновенный, итальянскій. Синьоръ, видно, человѣкъ богатый, и ему, вѣроятно, нужно, чтобы кто нибудь ему служилъ. У меня есть для синьора слуга.
— Да на кой дьяволъ мнѣ слуга? — удивился я.
— Ну, какъ же. Развѣ можно жить безъ слуги? Всякій баринъ долженъ имѣть слугу.
Признаться, мнѣ это соображеніе никогда не приходило въ голову.
«— А вѣдь въ самомъ дѣлѣ, — подумалъ я. — Отчего бы мнѣ и не имѣть слуги? Въ Италіи я еще проброжу долго, a человѣкъ, которому можно взвалить на шею разныя мелкія хлопоты и дрязги — очень бы меня облегчилъ»…
— Ладно, — говорю. — Покажите вашего слугу.
Привели… Парень здоровый, коренастый, съ ласковой улыбкой и предобродушнымъ выраженіемъ лица.
Потолковали мы пять минутъ, и въ тотъ же вечеръ я увезъ его во Флоренцію. Со слѣдующаго дня и началась моя трагедія.
— Джустино! — сказалъ я утромъ. — Почему ты не почистилъ мнѣ ботинокъ?
— О, синьоръ! Я не умѣю чистить ботинокъ, — заявилъ онъ съ искреннимъ огорченіемъ.
— Какой же ты слуга, если не умѣешь дѣлать такого пустяка! Сегодня же возьми урокъ у чистильщика сапогъ. А сейчасъ свари мнѣ кофе.
— Синьоръ! Осмѣлюсь заявить, что я не знаю, какъ варить кофе.
— Смѣешься ты надо мной, что ли?
— О, нѣтъ, синьоръ… не смѣюсь… — печально пробормоталъ онъ.
— Ну, a телеграмму сдать на почту ты съумѣешь? Запаковать чемоданъ, пришить къ пальто пуговицу, побрить меня, приготовить ванну — сумѣешь?
И снова прозвучало грустное:
— Нѣтъ, синьоръ, не сумѣю.
Я скрестилъ на груди руки.
— А что же ты умѣешь, скажи на милость.
— Будьте ко мнѣ, синьоръ, снисходительны… Я почти ничего не умѣю.
Во взорѣ его свѣтилась тоска и искреннее страданіе.
— Почти?! Ты говоришь «почти»… Значить, что нибудь ты умѣешь дѣлать?
— О, синьоръ! Да умѣю — но это къ сожалѣнію вамъ не нужно.
— Да что же это такое?
— О, не разспрашивайте меня… Мнѣ даже неловко сказать…
— Почему? А вдругъ это мнѣ понадобится…
— Нѣтъ, нѣтъ. Клянусь святымъ Антоніемъ — вамъ это никогда не понадобится…
— Чортъ знаетъ что! — подумалъ я, опасливо на него поглядѣвъ, — можетъ быть онъ до этого былъ разбойникомъ и рѣзалъ въ горахъ проѣзжій народъ. Тогда, дѣйствительно, онъ правъ, — это мнѣ никогда не понадобится…
Однако, милое простодушное лицо Джустино самымъ нагляднымъ образомъ опровергало это предположеніе.
Я махнулъ рукой — самъ заварилъ кофе, сдалъ на почту корреспонденцію и вечеромъ приготовилъ себѣ ванну.
На другой день я поѣхалъ во Фьезоле и зашелъ въ тотъ самый ресторанчикъ, хозяинъ котораго такимъ подлымъ образомъ подсунулъ мнѣ «слугу».
Я усѣлся за столъ — и снова появился кланяющійся, извивающійся хозяинъ.
— Эй, вы, — поманилъ я его пальцемъ. — Что это за чортова слугу вы мнѣ подсунули, а?
Онъ приложилъ руки къ сердцу.
— О, синьоръ! Онъ прекрасный человѣкъ, — добрый, честный и непьющій…
— Да что мнѣ въ его честности, когда онъ палецъ-о-палецъ ударить не можетъ. Именно — не можетъ… Не «не хочетъ», a «не можетъ». Вы говорили — я господинъ, и мнѣ нужно слугу; a подсунули мнѣ господина, у котораго я играю роль слуги, потому что нѣтъ такой вещи, которую бы онъ могъ сдѣлать.
— Простите, синьоръ… Онъ можетъ кое-что сдѣлать и очень хорошо даже… Но это вамъ совсѣмъ не нужно.
— Что же это такое?
— Да ужъ я не знаю — говорить ли? Не хочется хорошаго парня конфузить.
Я ударилъ кулакомъ по столу.
— Да что вы всѣ, чортъ побери — сговорились, что ли!! Онъ умалчиваетъ о своей бывшей профессіи, вы тоже скрываете… Можетъ быть, онъ желѣзнодорожный воръ или морской пиратъ!!
— Сохрани Боже! Онъ служилъ по церковному дѣлу и ничѣмъ дурнымъ не занимался.
Крикомъ и угрозами мнѣ удалось вытянуть у хозяина всю исторію.
Удивительная исторія, глупѣйшая исторія,
Надо тебѣ сказать, что вся Италія отъ большихъ городовъ, какъ Римъ, Венеція, Неаполь — до самыхъ маленькихъ — живетъ исключительно туристами. Туристы, это та «обрабатывающая»' промышленность, которой кормится вся Италія. Все направлено къ уловленію туриста. Ихъ серенады въ Венеціи, развалины въ Римѣ, грязь и шумъ Неаполя — все это во славу форестьера во имя его кошелька.
Каждый городъ, каждый кварталъ въ городѣ имѣетъ свою достопримѣчательность, которая за двѣ лиры, за лиру, за мецца-лиру — показывается всякому шалому любопытствующему путешественнику.
Въ Веронѣ показываютъ могилу Джульеты, въ со борѣ св. Марка мѣсто, гдѣ на колѣняхъ стоялъ Фридрихъ Барбароса или еще кто-то… Исторія, живопись, скульптура, архитектура — все идетъ въ ходъ.
Есть въ сѣверной Италіи городишка — такой маленько такой скверный, что его даже и на картахъ стыдятся указывать. Даже не городишка, a нѣчто вродѣ деревни.
И вотъ деревушка эта стала чахнуть. Отъ чего можетъ чахнуть итальянская деревушка? Отъ безтуристья.
Есть туристъ — сыты всѣ; нѣтъ туриста — ложись и помирай.
И все населеніе деревушки со скорбью и тоской видѣло, какъ каждый день мимо нихъ проносились поѣзда, биткомъ набитые туристскимъ мясомъ; останавливались на минуту и, не выкинувъ ни одного англичанина или нѣмца — мчались дальше.
А на слѣдующей станціи половина туристовъ выползала съ поѣзда и шла осматривать городокъ, который сумѣлъ обзавестись собственной достопримѣчательностью: церковью, въ которой былъ кто-то убитъ или замурованъ, или къ стѣнѣ прикованъ; показывали и кинжалъ убійцы, и замурованное мѣсто, и цѣпи — что кому больше нравилось. А можетъ, никого тамъ никого и не убивали — итальянцы большіе мастера соврать, въ особенности, съ корыстной цѣлью.
И вотъ однажды разнеслась по всей округѣ чудесная вѣсть: что въ той деревушкѣ, о которой я говорилъ раньше, послѣ перестройки церковнаго купола, появилось эхо, которое повторяетъ звукъ не разъ, и не два раза, какъ это иногда случается, a восемь разъ.
Конечно, праздный, бездѣльный туристъ валомъ повалилъ на эту диковину…
Дѣйствительно, слухъ оправдался; эхо честно аккуратно повторяло каждое слово восемь разъ.
И вотъ «эхо деревни Феличе» совершенно забило «замурованнаго принца городка Санта-Клара».
Двѣнадцать лѣтъ это продолжалось: двѣнадцать лѣтъ лиры и мецца-лиры лились въ карманъ гражданъ деревни Феличе… И вотъ — на тринадцатый годъ (несчастливый годъ!) разразился страшный скандалъ: компанія богатѣйшихъ американцевъ съ цѣлой гирляндой разодѣтыхъ дамъ пріѣхала посмотрѣть «эхо деревни Феличе». И когда эта пышная компанія вошла въ скромную церковку — эхо было, очевидно, такъ поражено блескомъ и роскошью компаніи, что въ отвѣтъ на крикъ одной дамы «Гудбай!» повторило это слово пятнадцать разъ…
Самый главный американецъ сначала изумился, потомъ возмутился, потомъ, расхохотался, a затѣмъ вся компанія, не слушая протестовъ церковной администраціи, бросилась отыскивать эхо… Обнаружили его въ замаскированномъ ширмой уголкѣ на хорахъ и когда вытащили «эхо», оно оказалось широкоплечимъ добродушнымъ парнемъ — короче говоря — моимъ слугой Джустино.
Двѣ недѣли вся Италія, прочтя о случаѣ съ «эхо Феличе», держалась за животики; потомъ, конечно, объ этомъ забыли, какъ забывается все на свѣтѣ.
Деревушка Феличе впала въ прежнее ничтожество, a Джустино — эхо Феличе — за свою неумѣстную щедрость лишился мѣста, на которое поступилъ еще мальчишкой — и, какъ человѣкъ, кромѣ эха ничего не умѣвшій — очутился на мостовой.
Всякому человѣку хочется ѣсть… Поэтому Джустино сталъ искать себѣ мѣсто! Онъ приходилъ въ какую-нибудь деревенскую церковь и предлагалъ:
— Возьмите меня на службу…
— А ты что можешь дѣлать?
— Я могу быть эхо. Очень хорошая работа… Отъ 8 до 15 разъ.
— Эхо? Не требуется. Мы кормимся плитой, на которой раскаялся однажды Борджія; человѣкъ на ней пролежалъ ночь, a нашимъ предкамъ, намъ и потомкамъ нашимъ — на всю жизнь хватитъ.
Усталый, брелъ онъ дальше.
— Эхо хорошее, церковное! Не нужно-ли? Отчетливое исполненіе, чистая работа.
— Нѣтъ, не надо.
— Да почему? Туристъ эхо любитъ. Взяли бы меня, а?
— Нѣтъ, неудобно… То полтораста лѣтъ не было эха въ церкви, a то вдругъ — на тебѣ — сразу появилось.
— А вы куполъ перестройте.
— Будемъ мы изъ-за тебя куполъ перестраивать… Иди себѣ съ Богомъ.
Онъ бы умеръ съ голода, если бы я его не взялъ себѣ въ слуги.
Я долго молчалъ, размышляя о судьбѣ несчастнаго Джустино; потомъ спросилъ:
— Что же съ нимъ сталось?
— Промучился я съ нимъ годъ. Все не хватало духу выгнать. И когда я, взбѣшенный его манерой варить кофе, въ которомъ было на треть бензину, кричалъ: «сегодня же забирай свои вещи и проваливай, бездарный негодяй!» — онъ прятался въ сосѣднюю комнату и оттуда я слышалъ очень искусное эхо моихъ словъ: «бездарный негодяй… дарный негодяй… и-й негодяй… негодяй… дяяй… яяя…»
Это все, что умѣлъ дѣлать несчастный искалѣченный своей ненормальной судьбой парень.
— Гдѣ же онъ теперь?
— Выгналъ. Что съ нимъ, не знаю. Впрочемъ, недавно мнѣ въ Пизѣ говорили, что въ одной близлежащей деревушкѣ есть церковь, въ которой замѣчательное эхо, — повторяемое восемь разъ. Весьма возможно, что мой горемыка-слуга снова попалъ на свои настоящія рельсы…