Литературныя характеристики Жюля Леметра.
правитьНи одинъ писатель, быть можетъ, не занималъ, не преслѣдовалъ, не смущалъ и не очаровывалъ до такой степени самыхъ утонченныхъ своихъ современниковъ, какъ Ренанъ. Никто лучше и полнѣе не овладѣвалъ мыслью и тѣхъ, кто поддавался его обаянію, и тѣхъ, кто противился ему. Въ средѣ нынѣшней молодежи у этого великаго скептика есть ревностные сторонники, какихъ могъ бы имѣть апостолъ и представитель какой-либо доктрины. А кого мы любимъ, того мы желаемъ видѣть.
Парижане извинятъ невѣжество и наивность провинціала, только что пріѣхавшаго изъ своей провинціи, интересующагося видѣть знаменитыхъ людей и идущаго на развѣдки. Я смахиваю немножко на тѣхъ двухъ добряковъ испанцевъ, которые явились изъ глубины Иберіи, чтобъ увидать Тита Ливія, и «искали въ Римѣ нѣчто другое, помимо самого Рима». Чувство, приведшее ихъ туда, было естественно и трогательно; если хотите, это было чувство ребяческое, то-есть вдвойнѣ человѣческое. И такъ, я вошелъ въ Collège de France, въ маленькую залу семитическихъ языковъ.
I.
правитьВъ чему, однако? Развѣ не изъ ихъ сочиненій, и только изъ ихъ сочиненій, знакомимся мы съ писателями, въ особенности съ философами я критиками, которые прямо передаютъ намъ свою мысль, свое воззрѣніе на міръ, а черезъ это обнаруживаютъ передъ нами весь свой умъ и всю свою душу? Что могутъ прибавить черты ихъ лица и звукъ ихъ голоса къ нашему представленію о нихъ? къ чему намъ знать, какую форму имѣетъ ихъ носъ? А если окажется, что у нихъ носъ некрасивой формы, или же совсѣмъ обыкновенной?
Но нѣтъ, мы хотимъ видѣть. Сколько восторженныхъ молодыхъ людей пропутешествовало въ святилище avenue d’Eylau, чтобы предаться тамъ созерцанію хотя бы только торжественной муміи переживающаго себя бога! Къ счастію, мы видимъ то, что хотимъ видѣть, если смотримъ очами вѣры, а бѣдному человѣчеству никакими усиліями не удастся избавиться отъ своей шишки благоговѣнія.
Впрочемъ, нельзя утверждать, что любовь несовмѣстима съ малою долей, по крайней мѣрѣ, критическаго смысла. Замѣтили ли вы? Когда мы увлечены, сильно увлечены, когда наше сердце глубоко затронуто, мы, тѣмъ не менѣе, можемъ очень отчетливо схватывать недостатки или слабости того, что наши отцы называли любимымъ предметомъ, и, такъ какъ мы огорчаемся сознаніемъ "го несовершенства и раздражаемся вслѣдствіе этого (не противъ него), то это сожалѣніе и эта досада еще усугубляютъ нашу нѣжность. Мы хотимъ забыть и скрываемъ отъ него (хорошо ихъ зная) тѣ непріятныя черты, которыя могутъ у него встрѣтиться, подобно тому, какъ скрываемъ отъ самихъ себя собственные недостатки, и эта нѣжная забота держитъ въ напряженіи нашу любовь и увеличиваетъ для насъ ея значеніе, представляя ее болѣе похвальной и придавая ей видъ вызова. Критика можетъ, слѣдовательно, доставлять новую пищу страсти, а вовсе не заглушаетъ ее.
Отсюда выводъ: только для людей равнодушныхъ великіе художники теряютъ иногда долю своего притяженія, если посмотрѣть на нихъ поближе, но это испытаніе не можетъ повредить имъ въ глазахъ того, кто увлеченъ дѣйствительно, и, при болѣе близкомъ знакомствѣ съ ними, ихъ достоинства только ярче выступаютъ, между тѣмъ какъ любовь къ нимъ ничуть не уменьшается.
II.
правитьЯ думаю, что это примѣнимо къ Ренану. Одна вещь не давала мнѣ покоя: положительно ли печаленъ этотъ необыкновенный человѣкъ, или же онъ веселъ? Если вы будете судить по его книгамъ, то придете въ нерѣшимость: хотя онъ и заключаетъ почти всегда явнымъ оптимизмомъ, несомнѣнно, однако, что его воззрѣнія на міръ и на исторію, его представленія о современномъ обществѣ и объ его будущемъ такъ же легко поддаются выводамъ, проникнутымъ отчаяніемъ. Старинное изреченіе: «Все суета», которое онъ подвергалъ столь частымъ и обильнымъ толкованіямъ, точно также можетъ имѣть дополненіемъ: «Къ чему жить?» — какъ «Станемъ, братья, пить и веселиться». Что цѣль вселенной глубоко сокрыта отъ насъ, что добродѣтель — обманъ для индивидуума, но что, тѣмъ не менѣе, чувство изящнаго предписываетъ быть добродѣтельнымъ, сознавая себя обманутымъ, что искусство, поэзія и даже добродѣтель — прекрасныя вещи, но что онѣ скоро отживутъ свое время, и что міръ будетъ когда-нибудь управляться академіей наукъ и т. д., — все это, съ одной стороны, забавно, а съ другой — раздирательно. Въ своей маленькой рѣчи въ Третъе Ренанъ, опираясь на зловѣщіе аргументы, проповѣдывалъ радость своюгь современникамъ. Его веселость въ этотъ день напоминала веселость могильщика весьма изящнаго и весьма образованнаго.
Сарсэ, который видитъ вещи въ увеличенномъ видѣ и прямо идетъ къ дѣлу, разрѣшаетъ вопросъ, называя Ренана «фюмистомъ», замѣчательнымъ и превосходнымъ фюмистомъ (XIX, октябрь 1884 г.). О, да, конечно, Ренанъ смѣется надъ нами. Но всегда ли онъ смѣется надъ нами и до какой степени? Притомъ же, есть «фюмисты» весьма достойные сожалѣнія. Часто насмѣшникъ страдаетъ и умираетъ отъ собственной ироніи. Я спрашиваю еще разъ, веселъ этотъ мудрецъ или печаленъ? Впечатлѣніе, оставляемое его книгами, сложно и смѣшано. Мы очень довольны тѣмъ, что поняли его, но, въ то же время, чувствуемъ себя смущенными, сбитыми съ толку, оторванными отъ всякого положительнаго вѣрованія, мы проникаемся презрѣніемъ къ толпѣ, сознаніемъ своего превосходства надъ обычнымъ и банальнымъ понятіемъ о долгѣ и какъ бы выпрямляемся, становясь въ ироническое отношеніе къ глупой дѣйствительности. Высокомѣріе чародѣя, переходя въ насъ, людей наивныхъ, грубѣетъ и омрачается. И какъ же можетъ онъ быть веселъ, если мы дѣлаемся такъ печальны вскорѣ послѣ прочтенія его книгъ?
Пойдемъ же, посмотримъ на него и послушаемъ его. Звукъ его голоса, выраженіе его лица и всей его бренной оболочки, безъ сомнѣнія, повѣдаютъ намъ то, что мы стремимся узнать. Чѣмъ мы рискуемъ? Онъ не догадается о нашемъ присутствіи, онъ въ насъ увидитъ только безразличныхъ для него любопытныхъ; онъ не станетъ подавлять насъ своею учтивостью, предъ которой равны и умные, и глупые люди; онъ не будетъ знать, что мы простаки, и не дастъ намъ почувствовать, что мы люди назойливые.
Я сдѣлалъ этотъ опытъ, и я знаю то, что хотѣлъ узнать. Ренанъ веселъ, очень веселъ, и, къ тому же, у него веселость комическая.
III.
правитьАудиторія не представляетъ ничего особеннаго. Множество старичковъ, похожихъ на всѣхъ старичковъ, студенты, нѣсколько дамъ, иногда англичанокъ, явившихся сюда потому, что Ренанъ принадлежитъ къ числу достопримѣчательностей Парижа.
Онъ входитъ, ему аплодируютъ. Онъ благодаритъ легкимъ кивкомъ головы и добродушно улыбается. Онъ толстъ, приземистъ, тученъ, румянъ; у него крупныя черты, длинные сѣдые волосы, толстый носъ, тонкій ротъ; за всѣмъ тѣмъ, у него фигура совершенно круглая, неповоротливая; широкая голова вросла въ плечи. Онъ имѣетъ жизнерадостный видъ.
Онѣ объясняетъ, какъ была сначала написана Тора — въ двухъ видахъ и почти въ одно и то же время, и какъ въ настоящей редакціи мы различаемъ обѣ редакціи первоначальныя, іеговистскую и элоистскую; онъ говоритъ, что было, слѣдовательно, два типа Священной Исторіи, подобно тону, какъ позднѣе было два Талнуда, вавилонскій и іерусалимскій, что сліяніе обѣихъ исторій, вѣроятно, произошло при Езекіи, то-есть во времена Исаіи, по разрушеніи сѣвернаго царства.
Изложеніе ясно, просто, оживленно. Голосъ немного сиплый и жирный, дикція очень богата удареніями и очень скандирована; мимика фамильярна и, пожалуй, слишкомъ сильна. Что касается формы, то ни малѣйшей изысканности, даже ни малѣйшаго изящества, — ничего, напоминающаго грацію и утонченность его письменнаго стиля. Онъ говоритъ, чтобы быть понятымъ — вотъ и все, и рѣчь его льется стремительно. Онъ не дѣлаетъ «связи» между словами. Онъ выражается точь-въ-точь такъ, какъ сидя у домашняго очага, съ восклицаніями: «Oh!… Ah… En plein!… Pour èa non…» Какъ у всѣхъ профессоровъ, у него есть два или три слова или оборота, которые часто повторяются. Онъ очень охотно употребляетъ: «en quelque sorte» (нѣкоторымъ образомъ), выраженіе осторожное, и любитъ говорить: «N’en doutez pas» (не сомнѣвайтесь въ этомъ), что представляетъ, быть можетъ, самую мягкую формулу утвержденія, такъ какъ въ этихъ словахъ подразумѣвается, что мы имѣемъ право сомнѣваться. Вотъ, впрочемъ, нѣсколько обращиковъ его манеры. Надѣюсь, что они заинтересуютъ читателя, такъ какъ записаны слово въ слово за ораторомъ.
По поводу редакціи Торы, не надѣлавшей никакого шума, оставшейся анонимной, этой Горы, точной даты которой мы даже не знаемъ, потому что все въ ней написанное было уже извѣстно, существовало уже въ устномъ преданіи:
«Какъ это непохоже, не правда ли, на то, что происходитъ въ наши дни? Редакція свода, редакція законодательнаго устава — объ этомъ разсуждали бы публично, объ этомъ говорили бы журналы, это было бы событіемъ. А, между тѣмъ, окончательная редакція совсѣмъ не
была событіемъ!»
По поводу восточныхъ историковъ, сравниваемыхъ съ западными:
«У грековъ, у римлянъ, исторія — Муза. О, они художники, эти греки и римляне! Титъ Ливій, наприм., создаетъ произведеніе искусства; онъ перевариваетъ свои документы и до такой степени ихъ усвоиваетъ себѣ, что нѣтъ уже возможности ихъ различить. Поэтому его сочиненія никогда нельзя подвергать критикѣ; его искусство сглаживаетъ слѣды его ошибокъ. Но на Востокѣ вы этого не увидите, — о, нѣтъ, вы этого не увидите. На Востокѣ существуютъ только компиляторы; они наслояютъ, смѣшиваютъ, нагромождаютъ. Они поглощаютъ документы предшествовавшихъ эпохъ, они ихъ не перевариваютъ. То, что они поглощаютъ, остается въ цѣломъ видѣ въ ихъ желудкѣ; вы можете извлечь отдѣльныя части».
По поводу времени написанія Книги Левитъ:
«А! я отъ души поздравляю тѣхъ, кто увѣренъ въ подобныхъ вещахъ! Самое лучшее — ничего не утверждать, или же отъ времени до времени измѣнять свои взгляды. Такимъ образомъ, имѣешь надежду оказаться правымъ хоть одинъ разъ».
По поводу левитовъ:
«О! левитизмъ не всегда былъ тѣмъ, чѣмъ онъ былъ при Іосіи. Въ первыя времена, такъ какъ культъ былъ очень сложенъ, требовались нѣкотораго рода церковно-служители очень свѣдущіе, хорошо знающіе свое дѣло: это были левиты. Но левитизмъ, организованный въ священническое сословіе, относится въ эпохѣ обновленія храма».
Наконецъ, я привожу случайно удержанные въ памяти обрывки фразъ: «Bien oui! c’est compliqué, mais c’est pas, encore assez compliqué» (0 да, это сложно, но это еще недостаточно сложно); «Cette rédaction du Lévitique, èa а-t-i' été fini? Non, èa а cessé» (Эта редакція была ли она окончена? Нѣтъ, она оборвалась), «Ah! parfait, le Deutéronome! Ça forme un tout. Ah! celui-là а pa' été coupé» (А, отлично, Второзаконіе! Оно составляетъ нѣчто цѣлое. А, оно не было урѣзано!). Я боюсь, однако, подъ предлогомъ точнаго воспроизведенія живой рѣчи Ренана, исказить ее. Я очень хорошо сознаю, что, отдѣленные отъ самой ясности оратора, отъ всего, что ихъ сопровождаетъ, ихъ краситъ и выкупаетъ, эти нѣсколько безсвязные отрывки принимаютъ чуть ли не смѣшной видъ. Они наводятъ на мысль о какомъ-нибудь Лабишѣ экзегетѣ, о критикѣ Священнаго Писанія, излагаемой Леритье передъ суфлерскою будкой въ какомъ-нибудь фантастическомъ монологѣ. По, нѣтъ, это не то, — честность заставляетъ меня предупредить объ этомъ читателя. Я, конечно, не думаю, чтобъ Рамюсъ, Ватабль или Бюде преподавали въ этомъ тонѣ, и это отсутствіе всякой торжественности и это восхитительное, добродушіе на одной изъ самыхъ высокихъ каѳедръ Collège de France служатъ знаменіемъ времени. По будетъ только справедливо прибавить, что Ренанъ не идетъ далѣе добродушія. Фамильярности фразы и даже произношенія выкупаются сердечностью тона и прелестью улыбки. Восклицанія: «Oh!… Ah!… Pour èa, non!» и такія выраженія, какъ «J’sais pas» и «Ça c’est vrai» — могутъ быть смѣшны, или вульгарны, или просто милы. «Небрежности» Ренана принадлежатъ къ послѣдней категоріи. Онъ бесѣдуетъ — и только, — съ доброю, старою аудиторіей, очень преданной, предъ которой онъ чувствуетъ себя непринужденно.
Вы понимаете теперь тонъ, выраженіе, характеръ этихъ лекцій. Это нѣчто очень оживленное. Ренанъ, очевидно, относится съ громаднымъ интересомъ къ тому, что объясняетъ. Не вѣрьте тому, что онъ говорить гдѣ-то объ историческихъ наукахъ — «этихъ жалкихъ, мелкихъ, гадательныхъ наукахъ». Онъ любитъ ихъ, что бы онъ ни говорилъ противъ этого, и находитъ ихъ занимательными. Никогда не существовало болѣе веселаго экзегета. Онъ испытываетъ явное удовольствіе, восхваляя или оспаривая Рейсса, Граффа, Куэнена, Вельгаузена, людей очень свѣдущихъ, но упрямыхъ или наивныхъ. Іеговистъ и элоистъ, перепутанные, «какъ двѣ колоды картъ», — вотъ въ чемъ интересно разобраться! А когда хитрый первосвященникъ Хелкія является къ царю Іосіи со словами: «Мы нашли въ храмѣ законъ Іеговы», и тѣмъ самымъ даетъ намъ точную дату Второзаконія, 622 г., тогда Ренанъ не помнитъ себя отъ радости.
Но въ особенности любопытно видѣть его, когда (безъ всякихъ стараній съ его стороны) онъ наталкивается на что-нибудь очень смѣшное. Могучая голова, склоненная на одно плечо и откинутая назадъ, озаряется и сіяетъ; глава сверкаютъ, и тонкій ротъ, который, оставаясь полуоткрытымъ, обнаруживаетъ очень мелкіе зубы, представляетъ безподобный контрастъ съ его щеками и челюстями, массивными, епископальными, широко и даже грубо скроенными. Невольно приходятъ на мысль тѣ сочныя, замѣчательно рельефныя лица, которыя Густавъ Дорё разбросалъ въ своихъ иллюстраціяхъ къ Раблэ и къ Contes drolatiques, и на которыя стоитъ только взглянуть, чтобы расхохотаться. Или, вѣрнѣе, угадываешь здѣсь цѣлую поэму ироніи, видишь чрезвычайно тонкую и подвижную душу, которая связана избыткомъ матеріи и, однако, мирится съ этимъ и даже умѣетъ этимъ воспользоваться для того, чтобы освѣтить лукавою улыбкой всѣ черты этого широкаго лица, какъ будто насмѣшка надъ міромъ лучше и полнѣе, если она исходитъ изъ болѣе обширной физіономіи.
IV.
правитьИ, все-таки, испытываешь недочетъ, если не разочарованіе. У Ренана не совсѣмъ та наружность, какой можно было бы ожидать, судя по его книгамъ и его жизни. Въ этомъ лицѣ, которое являлось въ нашемъ представленіи созданіемъ трансцендентальнаго скептицизма, скорѣе проглядываетъ Теологія Беранже, такъ восхитительно имъ осмѣянная. Мнѣ думается, что какой-нибудь мастеръ ораторскаго искусства нашелъ бы здѣсь прекрасный случай для упражненія въ своемъ талантѣ.
— Этотъ человѣкъ, — сказалъ бы онъ, — пережилъ самый ужасный нравственный кризисъ, какой только можетъ постигнуть душу человѣка. Двадцати лѣтъ и при обстоятельствахъ, дѣлавшихъ выборъ особенно тягостнымъ и драматическимъ, онъ долженъ былъ избрать одно изъ двухъ: вѣру или науку, — долженъ былъ порвать самыя крѣпкія и самыя нѣжныя узы, и, такъ какъ онъ былъ болѣе связанъ, чѣмъ кто-либо, то разрывъ, безъ сомнѣнія, оказался тѣмъ сильнѣе. А онъ веселъ!
Вслѣдствіе менѣе глубокаго разрыва, Ламеннэ умеръ въ конечномъ отчаяніи. Вслѣдствіе гораздо менѣе важныхъ причинъ, чистосердечный Жоффруа навсегда остался печальнымъ. Вслѣдствіе еще слабѣйшихъ поводовъ, вслѣдствіе не сомнѣнія, а только боязни сомнѣнія, Паскаль сошелъ съ ума. А Ренанъ веселъ!
Еслибъ еще онъ измѣнилъ свои вѣрованія, то онъ могъ бы наслаждаться безмятежностью, которую часто даютъ сильныя убѣжденія. Но этотъ философъ сохранилъ воображеніе католика. Онъ все еще любитъ то, отъ чего отрекся. Онъ остался священникомъ, онъ самому отрицанію придаетъ характеръ христіанскаго мистицизма. Его мозгъ представляетъ покинутый соборъ[1]. Въ него складываютъ сѣно, въ немъ читаютъ лекціи: соборъ, все-таки, остается церковью. А Ренанъ смѣется! А Ренанъ предается радости! А Ренанъ веселъ!
Этотъ человѣкъ посвятилъ двадцать лѣтъ своей жизни изученію самаго значительнаго и самаго таинственнаго событія исторіи. Онъ видѣлъ, какъ рождаются религіи, онъ проникъ въ самую глубь сознанія простыхъ сердецъ и фанатиковъ; онъ видѣлъ, насколько люди должны быть несчастны, чтобы создавать подобныя мечты, насколько они должны быть простодушны, чтобы ими утѣшаться. А онъ веселъ!
Этотъ человѣкъ въ своемъ Письмѣ (Berthelot) великолѣпно начерталъ громадную программу науки и рядомъ съ нею подвелъ скромный итогъ ея. Въ тотъ день онъ испыталъ и сообщилъ намъ ощущеніе безконечности. Никто лучше его не извѣдалъ, какъ тщетны наши усилія и какъ непостижима наша судьба. А онъ веселъ!
Этотъ человѣкъ, говоря недавно о бѣдномъ Аміелѣ, которому мысль доставила столько страданій, который медленно угасалъ, томимый метафизическимъ недугомъ, этотъ человѣкъ увѣрялъ съ заносчивостью юноши, съ неуловимою логикой женщины, что, въ концѣ-концовъ, этотъ міръ вовсе не такъ печаленъ для тѣхъ, кто не слишкомъ серьезно къ нему относится, что существуютъ тысячи способовъ быть счастливымъ, и что тѣ, кому не было дано «спастись» посредствомъ добродѣтели или науки, могутъ достичь той же цѣли, благодаря путешествіямъ, женщинамъ, спорту или пьянству. (Быть можетъ, я искажаю его мысль, переводя ее, тѣмъ хуже! Къ чему у него эти тонкости, зависящія только отъ размѣщенія словъ?). Я хорошо знаю, что пессимизмъ, несмотря на свой кажущійся видъ, совсѣмъ не философія, а только безразсудное чувство, возникшее изъ неполнаго взгляда на вещи, но, тѣмъ не менѣе, приходится встрѣчать очень дерзкихъ оптимистовъ. Какъ! этотъ мудрецъ не задолго передъ тѣмъ самъ признавалъ, что существуютъ страданія безполезныя и необъяснимыя; великій вопль міровой скорби противъ его воли доносился до его слуха: и тотчасъ послѣ этого онъ веселъ! Горе смѣющимся! — какъ говоритъ Писаніе. Этотъ смѣхъ я слышалъ уже въ: это непроизвольный, зловѣщій хохотъ жениховъ, которые должны погибнуть.
Нѣтъ, нѣтъ, Ренанъ не имѣетъ права быть веселымъ. Онъ можетъ быть веселымъ только въ силу самой смѣлой или самой слѣпой непослѣдовательности. Какъ Макбетъ убилъ сонъ, такъ Ренанъ двадцать, сто разъ въ каждой изъ своихъ книгъ убивалъ радость, убивалъ энергію, убивалъ миръ душевный и спокойствіе моральной жизни. Примѣнять къ дѣлу добродѣтель съ тою скрытою мыслью, что добродѣтельный человѣкъ, можетъ быть, глупецъ, создавать себѣ «обоюдоострую мудрость», говорить себѣ, что «добродѣтель есть нашъ долгъ, но что мы имѣемъ право присоединить къ ней иронію, какъ личную поправку, что этимъ мы воздаемъ кому слѣдуетъ шутку за шутку» и т. д., — все это мило, очень мило. Но никогда не дѣлать добра простосердечно, дѣлать его только ради изящества и съ такимъ множествомъ ухищреній, вкладывать столько остроумія въ доброту, когда вамъ случается проявлять ее, постоянно вносить въ добродѣтель, когда вы примѣняете ее на дѣлѣ, недовѣріе и прозорливость господина, котораго не застигнешь врасплохъ и который поддается обману только потому, что онъ того хочетъ, — развѣ все это, если предположить, что оно возможно, не кажется вамъ плачевнымъ? Не побоимся прослыть грубымъ, прямолинейнымъ умомъ, не признающимъ оттѣнковъ. Нѣтъ оттѣнковъ, которые не могли бы исчезнуть. Такъ сомнѣваться и такъ насмѣхаться — значитъ просто-на-просто отрицать, и этотъ нигилизмъ, при всемъ своемъ изяществѣ, ничто иное, какъ бездна мрачной меланхоліи и безнадежности. Замѣтьте, что я вовсе не оспариваю истины, присущей этой философіи (это не мое дѣло), — я констатирую ея глубокое уныніе. Ренанъ, впрочемъ, не отступаетъ ни предъ однимъ изъ выводовъ своей идеи. У него есть поразительная фраза, въ которой «спастись» становится точь-въ-точь синонимомъ слѣдующаго: «срывать наслажденіе тамъ, гдѣ находишь его», и въ которой онъ допускаетъ существованіе святыхъ сластолюбія, морфія и алкоголя. И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ веселъ! Какъ же онъ этого достигаетъ?
Кто-нибудь могъ бы отвѣтить:
— Васъ легко удивить, наивный человѣкъ!
Не возмущайтесь тѣмъ, что его веселость зловѣща, потому что я могъ бы вамъ доказать, что эта веселость героическая. Этотъ мудрецъ провелъ суровую молодость; послѣ тридцати лѣтъ, посвященныхъ наукѣ, онъ сознается въ томъ, что самая эта суровость была суетна, что онъ былъ жертвой самообмана, что правы люди простые сердцемъ и легкомысленные, но что теперь ему ужь поздно приниматься за свою долю пирога. Онъ знаетъ это, онъ тысячу разъ говорилъ это, и, однако, онъ веселъ. Это замѣчательно!
V.
правитьНо нѣтъ! Мнѣ сдается, что эта веселость не зловѣщая и не героическая. Приходится, слѣдовательно, допустить, что она естественна, и что Ренанъ только поддерживаетъ ее, благодаря своему глубокому знанію людей и природы. И это, конечно, вполнѣ позволительно, потому что, если этотъ міръ прискорбенъ, какъ загадка, то онъ, все-таки, достаточно забавенъ, какъ зрѣлище.
Можно провести далѣе это объясненіе. Нѣтъ причины, почему самый смѣлый скептикъ или отрицатель не могъ бы быть человѣкомъ веселымъ, предполагая даже, что отрицаніе или абсолютное сомнѣніе связаны съ неизбѣжно и непоправимо-печальнымъ взглядомъ на міръ и на человѣческую жизнь, что вовсе не доказано. Во всякомъ случаѣ, это было бы справедливо только относительно людей съ утонченнымъ развитіемъ и нѣжнымъ сердцемъ, такъ какъ негодяи вовсе не стѣсняются быть, въ одно и тоже время, безусловными отрицателями и весельчаками. Но въ дѣйствительности вовсе нѣтъ необходимости быть негодяемъ для того, чтобы быть веселымъ, сохраняя печальное міросозерцаніе. Скептиками, пессимистами, нигилистами люди бываютъ, когда размышляютъ объ этомъ; остальное время (а это остальное время составляетъ почти всю жизнь) они живутъ, двигаются, бесѣдуютъ, путешествуютъ, предаются своимъ трудамъ, удовольствіямъ, всяческимъ мелкимъ занятіямъ. Поэтому очень возможенъ контрастъ между идеями и характеромъ человѣка, особенно же, если онъ обладаетъ большимъ образованіемъ. «Разсудокъ, — говоритъ Монтанъ, — занимаетъ у меня главное мѣсто… Онъ предоставляетъ моимъ влеченіямъ идти своимъ порядкомъ… Онъ ведетъ отдѣльную игру». Почему бы ему не вести отдѣльной игры и у обманчиваго автора Философскихъ діалоговъ? Посмотримъ же, чѣмъ и какъ онъ можетъ быть счастливъ.
Во-первыхъ, его оптимизмъ — заранѣе принятое рѣшеніе, о которомъ Онъ громогласно заявляетъ, кстати и некстати, и въ самыхъ непредвидѣнныхъ случаяхъ. Онъ счастливъ, потому что хочетъ быть счастливымъ, что, пожалуй, еще лучшій способъ быть счастливымъ изъ всѣхъ до сихъ поръ найденныхъ. Онъ даетъ этимъ примѣръ, которому должны были бы послѣдовать многіе изъ его современниковъ. Постоянно жалуясь, мы можемъ сдѣлаться дѣйствительно несчастными. Лучшее лѣкарство противъ скорби заключается, быть можетъ, въ отрицаніи ея, пока хватить силъ. Нами овладѣваетъ чувствительность, весьма человѣчная, даже весьма велкодушная, но и весьма опасная. Надо дѣйствовать, а не предаваться сѣтованіямъ, надо помогать ближнему, а не плакаться надъ нимъ. Не знаю, но мнѣ кажется, что «бѣдные люди» еще менѣе счастливы съ тѣхъ поръ, какъ ихъ больше жалѣютъ. Ихъ нищета была прежде еще глубже, а, между тѣмъ, мнѣ думается, что они были, можетъ быть, менѣе жалки потому именно, что ихъ меньше жалѣли.
Я готовъ, впрочемъ, признать вмѣстѣ съ людьми малодушными, что не всегда достаточно захотѣть, чтобы быть счастливымъ. Жизнь, вообще, не слишкомъ худо обошлась съ Ренаномъ; она значительно помогла ему остаться вѣрнымъ себѣ до конца, и за это онъ милостиво благодарить безвѣстную «первоначальную причину» въ концѣ своихъ Воспоминаній. Всѣ мечты его осуществились. Онъ членъ двухъ академій, администраторъ Collège de France; онъ былъ любимъ, по его словамъ, тѣми тремя женщинами, привязанностью которыхъ онъ дорожилъ: своею сестрой, своею женой и дочерью; наконецъ, онъ имѣетъ обезпеченное состояніе не въ видѣ недвижимой собственности, которая слишкомъ матеріальна и слишкомъ связываетъ, а въ видѣ акцій и облигацій, вещей воздушныхъ и приходящихся ему болѣе по вкусу, такъ какъ онѣ своего рода фикціи, и даже очень милыя фикціи.
Онъ страдаетъ ревматизмомъ, но онъ тщательно скрываетъ это, и, къ тому же, онъ страдаетъ имъ не всегда. Величайшимъ горемъ его жизни была кончина его сестры Генріетты, но, по крайней мѣрѣ, судьба избавила его отъ зрѣлища этой смерти и отъ долгаго и ужаснаго ожиданія ея, такъ какъ онъ самъ былъ очень болѣнъ въ это время. Она покинула міръ, довершивъ свое дѣло, — покинула его тогда, когда была почти уже не нужна брату. И кто знаетъ, не такъ же ли дорога ему память этой одаренной столькими совершенствами личности, какъ было бы теперь ея присутствіе? И, притомъ, эта кончина внушила ему такія прекрасныя, такія нѣжныя, гармоническія страницы! Впрочемъ, если справедливо, что счастіе нерѣдко достается въ награду простымъ сердцамъ, то мнѣ кажется, что высокій умъ и все то, что онъ влечетъ за собой, не можетъ препятствовать человѣку быть счастливымъ. Онъ то же для мужчинъ, что выдающаяся красота для женщинъ. Женщина, поистинѣ прекрасная, постоянно наслаждается своею красотой; она не можетъ забыть ея ни на одно мгновеніе; она читаетъ ее во всѣхъ взорахъ. При такомъ условіи жизнь сносна или скоро можетъ опять сдѣлаться сносною, если только дѣло не идетъ объ одной изъ тѣхъ страстныхъ, бѣшеныхъ женщинъ, способныхъ испортить себѣ счастье, какія порою встрѣчаются. Ренанъ сознаетъ себя необычайно умнымъ, подобно тому, какъ Клеопатра сознавала себя необычайно красивою. Онъ пользуется радостями величайшей извѣстности, которыя даютъ себя чувствовать почти ежеминутно и которыми далеко нельзя пренебрегать, — по крайней мѣрѣ, мнѣ такъ кажется. Его слава улыбается ему во всѣхъ взорахъ. Онъ сознаетъ, что превосходитъ почти всѣхъ своихъ современниковъ множествомъ вещей, которыя онъ понимаетъ, тѣмъ толкованіемъ, которое онъ имъ даетъ, и тонкостями этого толкованія. Онъ сознаетъ себя изобрѣтателемъ извѣстной, очень утонченной философіи, извѣстнаго способа воззрѣнія на міръ и на жизнь, и вокругъ себя онъ замѣчаетъ вліяніе, оказываемое на многихъ его аристократическими теоріями (я не говорю о прочныхъ и неизмѣнныхъ радостяхъ ежедневнаго труда, объ удовольствіяхъ изслѣдованія, а подчасъ и открытій). Ренанъ наслаждается своимъ геніемъ и умомъ; Ренанъ первый наслаждается ренанизмомъ.
Было бы интересно, — а, впрочемъ, довольно безполезно, — составить списокъ противорѣчій Ренана. Безсмертіе, о которомъ онъ иногда мечтаетъ, то индивидуальное, то коллективное безсмертіе. Онъ вѣритъ и не вѣрить въ прогрессъ. Мысль его Проникнута печалью, а умъ — веселостью. Онъ любитъ историческія науки и гнушается ими. Онъ благочестиво нечестивъ. Онъ очень цѣломудренъ, а довольно часто вызываетъ чувственные образы. Онъ мистикъ и коварный насмѣшникъ. Онъ говоритъ наивныя вещи и рядомъ съ ними остроты, изъ которыхъ не выпутаешься. Онъ и бретонецъ, и гасконецъ. Онъ художникъ, а, между тѣмъ, нѣтъ стиля менѣе пластичнаго. Этотъ стиль кажется опредѣленнымъ, а въ дѣйствительности скользитъ, какъ вода между пальцевъ. Часто мысль ясна, а выраженіе темно, или же совершенно наоборотъ. Подъ видомъ связи у него бываютъ неимовѣрные скачки мыслей, постоянное злоупотребленіе словами, непримѣтные экивоки, подчасъ восхитительная галиматья. Онъ отрицаетъ въ то самое время, какъ утверждаетъ. Онъ такъ боится поддаться на удочку своей мысли, что не можетъ заявить ничего сколько-нибудь серьезнаго, не прибѣгнувъ вслѣдъ за этимъ къ улыбкѣ и насмѣшкѣ. У него встрѣчаются утвержденія, которымъ, минуту спустя, онъ, повидимому, уже не вѣритъ, или же, въ противуположность этому, ироническіе парадоксы, которыми онъ какъ бы обманываетъ себя. Но знаетъ ли онъ самъ въ точности, гдѣ начинается и гдѣ кончается его иронія? Его явныя мнѣнія до такой степени перепутаны съ его задними мыслями, что, вѣроятно, онъ самъ не можетъ въ нихъ разобраться и раньше насъ теряется въ непроницаемости этихъ «оттѣнковъ».
Всѣ феи богато одарили маленькаго уроженца Арморики. Онѣ надѣлили его геніемъ, воображеніемъ, остроуміемъ, настойчивостью, веселостью, добротой. Фея Иронія явилась въ свою очередь и сказала ему: «Я приношу тебѣ прелестный даръ, но приношу его въ такомъ изобиліи, что онъ подавитъ и исказитъ всѣ остальные. Тебя будутъ любить, но такъ какъ постоянно будутъ бояться прослыть въ твоемъ мнѣніи глупцомъ, то не посмѣютъ высказывать тебѣ свою любовь. Ты будешь насмѣхаться надъ людьми, надъ вселенной, — ты будешь насмѣхаться надъ самимъ собою и подъ конецъ утратишь интересъ и любовь къ истинѣ. Ты будешь примѣшивать иронію къ самымъ серьезнымъ помысламъ, къ самымъ естественнымъ и лучшимъ поступкамъ, и иронія придастъ всѣмъ твоихъ писаніямъ безконечную прелесть, но лишить ихъ твердаго основанія и долговѣчности. Взамѣнъ того, не было и не будетъ человѣка, который съумѣлъ бы позабавиться такъ, какъ ты, сознаніемъ своего бытія». Такъ говорила фея и, въ общемъ итогѣ, она оказалась довольно добрымъ существомъ. Если Ренанъ — загадка, то Ренанъ первый наслаждается этою загадкой и, быть можетъ, старается еще усложнить ее.
Въ одной рѣчи, произнесенной въ 1885 году, Ренанъ говорилъ, между прочимъ, слѣдующее:
"Я тоже истребилъ нѣсколько довольно зловредныхъ подземныхъ животныхъ. Я былъ по-своему хорошимъ минёромъ; я далъ нѣсколько электрическихъ толчковъ людямъ, которые предпочли бы лучше спать. Я не измѣнилъ традиціи добрыхъ обитателей Гоэло.
"Вотъ почему, хотя преждевременно утомленный физически, я сохранилъ до самой старости ребяческую веселость, свойственную морякамъ, необыкновенное умѣнье быть довольнымъ.
"Одинъ критикъ увѣрялъ меня недавно, что моя философія обязываетъ меня быть постоянно безутѣшнымъ. Онъ ставилъ мнѣ въ вину мой веселый нравъ, считая его лицемѣріемъ, такъ какъ истинныхъ причинъ его онъ не понималъ.
"Я вамъ открою ихъ.
"Л очень веселъ, во-первыхъ, оттого, что такъ какъ въ молодости я очень мало веселился, то сохранилъ въ этомъ отношеніи всю свѣжесть иллюзій; затѣмъ, моя веселость имѣетъ и болѣе серьезную причину: я увѣренъ, что въ теченіе своей жизни совершилъ доброе дѣло, — я въ этомъ увѣренъ. Въ награду за это дѣло я пожелалъ бы только одного — начать съизнова. Я жалѣю только объ одномъ — что состарѣлся десятью годами раньше, чѣмъ слѣдовало.
"Я не литераторъ, я человѣкъ изъ народа; во мнѣ сходятся длинныя, безвѣстныя вереницы крестьянъ и моряковъ. Я пользуюсь ихъ сбереженіями въ области мысли; я признателенъ этимъ бѣднымъ людямъ, доставившимъ мнѣ, чрезъ свою умственную воздержность, столь великія наслажденія.
"Въ этомъ тайна нашей молодости.
«Мы готовы жить, когда всѣ уже говорятъ только о смерти. Изъ человѣческихъ группъ всего больше походятъ на насъ и всего лучше насъ понимаютъ славяне, такъ какъ ихъ положеніе сходно съ нашимъ, — они только начинаютъ жить и, въ то же время, имѣютъ за собою старину».
- ↑ Выраженіе Альфонса Додэ.