Эразм Ротердамский, как сатирик (Преображенский)/Версия 2/ДО

Эразм Ротердамский, как сатирик
авторъ Александр Григорьевич Преображенский

Опубл.: 1879. Источникъ: az.lib.ru • Статья первая.

ЭРАЗМЪ РОТЕРДАМСКІЙ, КАКЪ САТИРИКЪ.

Эразма Ротердамскаго изучали и изучаютъ до сихъ поръ, преимущественно какъ гуманиста или какъ предшественника Лютера. Нельзя, конечно, отрицать, что распространеніе итальянскаго гуманизма въ Европѣ и борьба съ средневѣковымъ католицизмомъ были важнѣйшими сторонами долголѣтней дѣятельности Эразма, но знакомство съ его сочиненіями, въ особенности съ письмами, приводитъ къ убѣжденію, что Эразмъ прежде всего — литераторъ, сатирикъ-публицистъ. Съ этой точки зрѣнія значеніе Эразма далеко не выяснено: ему не отведено подобающаго мѣста въ исторіи литературы, несмотря на то, что о немъ писано очень много. Причина этого заключается отчасти въ томъ, что его біографами были въ большинствѣ случаевъ теологи; собственно же историки литературы мало занимались изученіемъ его произведеній. Этимъ же объясняется пристрастная оцѣнка дѣятельности Эразма вообще: протестанты, за весьма немногими исключеніями, видѣли и видать въ немъ не болѣе, какъ трусливаго, непослѣдовательнаго угодника сильнымъ міра, ему не прощаютъ до сихъ поръ враждебнаго отношенія къ реформатору; католики, напротивъ, нетолько не вѣрятъ въ его православіе, но подозрѣваютъ даже въ атеизмѣ. Въ предлагаемой статьѣ мы пытались оцѣнить въ Эразмѣ сатирическаго писателя. Прежде, однако, чѣмъ приступить къ знакомству съ Эразмомъ и его сатирою, мы сочли неизлишнимъ сказать нѣсколько словъ о наиболѣе выдающихся новѣйшихъ сочиненіяхъ объ Эразмѣ^[1].

Большая часть европейской публики знаетъ Эразма по извѣстному бойкому очерку Низара. Правда, подъ перомъ талантливаго критика довольно отчетливо рисуется живой образъ благородной и скромной личности нашего сатирика; по Низаръ часто упускаетъ изъ вида одно важное обстоятельство: именно забываетъ, что Эразмъ совсѣмъ не изъ тѣхъ трусливыхъ и отчасти легкомысленныхъ людей, какимъ онъ представляетъ его. Въ нѣсколько иномъ и гораздо болѣе истинномъ свѣтѣ изображаетъ намъ Эразма другой французскій писатель Durand de Laur. Подобно Burigny, D. de Laur, долго и внимательно изучавшій сочиненія Эразма, проникнутъ глубокимъ сочувствіемъ къ личности и идеямъ сатирика-гуманиста. Нельзя не пожалѣть, что нѣкоторые недостатки въ изложеніи и распредѣленіи матерьяла дѣлаютъ почтенное двухъ-томное сочиненіе D. de Laur’а почти непреодолимымъ для читателя, спеціально не заинтересованнаго эпохой гуманизма. Нѣмецкая литература гораздо бѣднѣе сочиненіями объ Эразмѣ. Послѣ дѣльной статьи Эргардта (въ энциклопедіи Эрша и Грубера) явилась только одна книга Штихарта. Авторъ касается одной стороны дѣятельности Эразма — его отношеній къ католицизму и реформаціи. Къ сожалѣнію, недостаточное историко-біографическое освѣщеніе дѣлаетъ иногда непонятными выписки изъ эразмовыхъ произведеній. Изъ сочиненій англійскихъ заслуживаютъ особеннаго вниманія: cThe Oxford reformers", Seebohm’а и cErasmus, his life and character, as shown in his correspondence and works", Drummond’а. Книга Зибома собственно есть изслѣдованіе о Колетѣ; объ Эразмѣ трактуется лишь настолько, насколько автору казалось это необходимымъ для уясненія исторіи англійскаго гуманизма. Тѣмъ не менѣе, для занимающагося Эразмомъ изслѣдованіе Зибома драгоцѣнно: сообщая множество новыхъ и интересныхъ данныхъ объ образѣ мыслей и характерѣ Колета, Зибомъ выясняетъ вліяніе Колета на развитіе Эразма, особенно его богословскихъ взглядовъ. Къ сожалѣнію, французскіе писатели мало пользовались этимъ превосходнымъ этюдомъ. Книга Друммонда мало даетъ новаго: къ заслугамъ автора слѣдуетъ отнести обстоятельное и вѣрное изложеніе содержанія большей части эразмовыхъ сочиненій и добросовѣстное изученіе литературы объ Эразмѣ.

Что касается русской литературы, то у насъ, сколько извѣстно, есть только одна небольшая спеціальная статья объ Эразмѣ, принадлежащая профессору Петрову. Почти не касаясь ни біографіи, ни сочиненій, г. Петровъ даетъ коротенькую характеристику Эразма, какъ человѣка, гуманиста и реформатора. Не можемъ сказать, чтобы портретъ, набрасываемый г. Петровымъ, вполнѣ соотвѣтствовалъ оригиналу. «Это былъ типъ (говоритъ г. Петровъ) отвлеченнаго гуманиста, преданнаго всецѣло однимъ только древнимъ литературамъ. Въ настоящей дѣйствительной жизни не было у него никакихъ сильныхъ интересовъ, а, стало быть, ее было и побужденій къ достойной практической дѣятельности» (стр. 497). Мы воздерживаемся отъ возраженій въ надеждѣ, что вся наша статья послужитъ опроверженіемъ этого взгляда. Относительно другой статьи; помѣщенной въ «Библіотекѣ для чтенія» (1836 г., томъ семнадцатый, августъ), мы распространяться не будемъ, такъ какъ она взята изъ Fraser’s Magazine.

Изъ сочиненій самого Эразма русской публикѣ извѣстна «Похвала Глупости» (имени переводчика не обозначено). Переводъ плохой и неполный: выпущена (любопытно было бы узнать, — почему) цѣлая третья часть, притомъ самая интересная и характеристическая, какъ для самого Эразма, такъ и для эпохи^[2].

Въ заключеніе-нѣсколько словъ о планѣ предлагаемой статьи. Хотя мы не раздѣляемъ взгляда большей части біографовъ Эразма, находящихъ полное противорѣчіе въ его дѣятельности до и послѣ реформаціи, хотя мы убѣждены, что Эразмъ во всю жизнь свою, сначала и до конца, оставался самимъ собой, соглашаемся однакожъ, что реформа Лютера даетъ нѣсколько иное направленіе литературной дѣятельности нашего сатирика. Мы приняли это дѣленіе жизни Эразма на два періода и на этотъ разъ ограничимся знакомствомъ съ Эразмомъ и его сатирою до реформаціи (собственно до 1522—23 гг).

I.

Эразмъ родился въ Ротердамѣ въ 1466 году^[3] съ 27-го на 28-ое октября. Онъ былъ незаконнорожденный — обстоятельство, доставившее ему немало огорченій впослѣдствіи. Говорятъ, остроуміе, живость ума и настойчивость въ характерѣ Эразмъ наслѣдовалъ отъ отца; г впечатлительностью же и нѣжностью сердца обязанъ матери. Къ сожалѣнію, мы имѣемъ весьма скудныя свѣдѣнія о его родителяхъ. Объ отцѣ его, Герардѣ, извѣстно только, что, какъ предпослѣдній изъ десятка братьевъ, онъ предназначался благочестивыми родителями къ монашеской жизни. Но любовь спасла его отъ заключенія въ монастырскія стѣны: онъ увлекся прекрасной Маргаритой, дочерью одного медика изъ Ревенбергена. Что такое была Маргарита, объ этомъ трудно сказать что-либо положительное: сколько можно судить по ея постоянной привязанности къ Герарду, по нѣжной заботливости о дѣтяхъ, прижитыхъ внѣ брака, это была, кажется, любящая, полная чувства женщина.

Новорожденнаго назвали по имени отца Герардомъ (Gerardus Gerardi); но этому варварскому имени не суждено было прославиться въ потомствѣ: не отставая отъ другихъ гуманистовъ переводившихъ свои, какъ думали, варварскія (особенно нѣмецкія) имена на латинскій или греческій языкъ, и Эразмъ назвалъ себя Desiderius-Erasmus и по-латыни, и по-гречески. Первоначальнымъ воспитаніемъ и образованіемъ мальчика руководилъ отецъ. Обстоятельство это важное: благодаря ему, на Эразмову долю выпало въ этомъ отношеніи лучшее, что тогда могло представляться. Надо знать, что въ то самое время, какъ Маргарита, желая скрыть свой позоръ, отправилась изъ Тергова, гдѣ жили отецъ и мать Герарда, въ Ротерданъ, Герардъ убѣжалъ искать счастья въ Италію. Хотя, занимаясь тамъ перепиской латинскихъ книгъ и изученіемъ юриспруденціи, онъ едва ли успѣлъ сдѣлаться вполнѣ образованнымъ человѣкомъ того времени, т. е. гуманистомъ, однако онъ вернулся на родину, узнавъ цѣну новыхъ наукъ. Тотчасъ по возвращеніи, Герардъ (уже въ священническомъ санѣ, который онъ принялъ, благодаря ложному извѣстію о смерти Маргариты), распорядился отдать Эразма въ Девентерскую школу къ Александру Гегію: очевидно, схоластическая школа Петра Винкеля (въ Терговѣ), гдѣ до того времени учился его сынъ, и роль пѣвчаго при Утрехтскомъ соборѣ, которую также исполнялъ Эразмъ нѣкоторое время, не удовлетворяли образованнаго и заботливаго родителя.

Девентерская школа, имѣвшая столь рѣшительное вліяніе на судьбу Эразма, представляетъ весьма характеристическое явленіе XV столѣтія. Формализмъ въ религіи и схоластика въ преподаваніи еще въ половинѣ XIV ст. вызвали протестъ на родинѣ Эразма. Герардъ Гротъ основалъ, какъ извѣстно, особыя братства, нѣчто въ родѣ монастырей для бѣльцовъ, которыя должны были противодѣйствовать университетамъ и монастырскимъ школамъ, служившимъ разсадниками схоластики и опорою папства. Дѣло Грота продолжалъ Радевинъ и затѣмъ знаменитый Ѳома Кемпійскій, между учениками котораго не послѣднее мѣсто занимаетъ и Александръ Гегій. Правда, Гегію не удалось окончить свое образованіе въ Италіи, какъ другимъ его товарищамъ; но благодаря, содѣйствію друзей, особенно же Рудольфа Агриколы, который снабжалъ его книгами и указаніями, Гегій съ успѣхомъ преподавалъ латинскій языкъ и отчасти греческій. Здѣсь-то Эразмъ впервые познакомился съ музами: онъ выучилъ, говорятъ, наизусть Горація и Теренція. Но Гегій былъ гуманистъ только на половину: его ученики на ряду съ Цицерономъ и Виргиліемъ долбили еще Петра Ломбарда съ компаніей — участь, которой не избѣжалъ, конечно, и Эразмъ. Одаренный быстрыми способностями, въ особенности же изумительно обширной и вѣрной памятью, мальчикъ оказалъ замѣчательные успѣхи и обратилъ на себя вниманіе Гегія, несмотря на то, что въ Девентерѣ училось нѣсколько сотъ дѣтей и молодыхъ людей. Рейнгольдъ (Beatus Renanus, другъ, поклонникъ и помощникъ Эразма по изданію его сочиненій) разсказываетъ, будто Іоаннъ Синтелій, приведенный въ восхищеніе познаніями ребенка, воскликнулъ: «честь уму твоему, Эразмъ, ты со временемъ достигнешь высшей степени учености». По всей вѣроятности, Эразму сносно жилось въ Девентерѣ, потому что отецъ и мать, имѣвшіе кое-какія средства, не переставали о немъ заботиться; но уже на 13-мъ году онъ лишился нѣжной матери, а вскорѣ потомъ и заботливаго отца, умершаго, какъ говорятъ, съ тоски по Маргаритѣ.

Теперь для мальчика наступаетъ пора невзгодъ и испытаній: жадные опекуны и назойливые монахи начинаютъ употреблять всевозможныя средства, чтобы заманить его въ монастырскія стѣны, откуда, по его любимому выраженію, «разъ будучи пойманъ, уже не выберешься». Неподдѣльнымъ чувствомъ сожалѣнія и грусти проникнуто письмо Эразма къ Ламберту Груннію, папскому секретарю — письмо, въ которомъ онъ разсказываетъ объ этомъ періодѣ своей жизни. «Нѣтъ болѣе жалкаго вида рабства, восклицаетъ онъ: ко Христу, говорятъ они (монахи), слѣдуетъ бѣжать даже противъ води родителей, власть которыхъ ничего не значитъ въ сравненіи съ вдохновеніемъ св. Духа; какъ будто между монахами не бываетъ чертей, или какъ будто всѣ, надѣвшіе клобукъ, непремѣнно вдохновлены духомъ Христа; между тѣмъ какъ, по большей части, эти люди руководятся страстями, глупостью, невѣжествомъ, уныніемъ или, наконецъ, заботой о праздности и чревѣ».

Мальчику минуло 14 лѣтъ. Несмотря на свою молодость, онъ начинаетъ уже серьёзно помышлять о выборѣ университета. Но Петръ Винкель, первый учитель, дядя и главный опекунъ Эразма и его старшаго брата^[4], отсылаетъ племянниковъ въ Герцогенбушь въ находившееся тамъ братство съ цѣлью, чтобы молодые люди, занимаясь науками, привыкали мало но малу къ монастырской жизни, которой должны будутъ посвятить себя навсегда. Соображенія Винкеля не были, однако, вѣрно разсчитаны: въ Герцогенбушѣ одинъ изъ учителей захотѣлъ, говорятъ, испытать терпѣніе Эразма и наказалъ его безъ всякой вины розгами. Эразмъ былъ слабенькій мальчикъ, съ чувствительной, нервной натурой; онъ не вынесъ, конечно, этого опыта и серьёзно заболѣлъ лихорадкой. Послѣ трехлѣтняго пребыванія въ Герцогенбушѣ, онъ возвратился въ Терговъ съ твердымъ намѣреніемъ никогда не вступать въ монастырь; никакія убѣжденія опекуновъ и монаховъ не могли его поколебать. Въ томъ же самомъ письмѣ къ Груннію Эразмъ съ негодованіемъ разсказываетъ объ этихъ убѣжденіяхъ: монахи хотѣли запугать его воображеніе сказками о козняхъ, которыя будто бы строитъ дьяволъ людямъ, живущимъ внѣ монастырскихъ стѣнъ.

Къ несчастію, въ Терговѣ его ожидалъ Винкель, который совсѣмъ не былъ расположенъ поощрять похвальныя стремленія юноши къ наукамъ: онъ заговариваетъ о постриженіи, сначала, разумѣется, ласковымъ, а потомъ и повелительнымъ тономъ, когда замѣтилъ въ племянникѣ нѣкоторое упорство. Въ одинъ прекрасный день онъ внезапно объявляетъ, что о наукахъ и объ университетѣ думать нечего, такъ какъ средствъ почти не осталось. Случилось и другое обстоятельство, которое привело Эразма къ рѣшенію испытать ненавистную монастырскую жизнь: братъ его, сначала обѣщавшій дѣйствовать за одно, вмѣстѣ пуститься въ жизнь и поддерживать другъ друга, въ рѣшительную минуту измѣнилъ. За стаканомъ вина, до котораго онъ былъ порядочный охотникъ, онъ забылъ обратѣ и согласился на убѣжденія хитраго и настойчиваго Винкеля поступить въ монастырь, въ надеждѣ на привольную, беззаботную и веселую жизнь. Петръ (такъ звали его) раскаялся: но это было, говорятъ Эразмъ: покаяніе Іуды, и дай Богъ, чтобы онъ, по его примѣру, повѣсился# прежде чѣмъ совершилъ это".

И такъ, семнадцатилѣтній юноша, столь сильно полюбившій науки, остался одинъ, безъ средствъ и безъ поддержки. Съ грустными мыслями зашелъ онъ однажды въ близь лежащій монастырь (эммаусскій или штейнскій) къ товарищу по девентерской школѣ, нѣкоему Корнелію Верденскому. Этотъ Корнелій (онъ былъ старше Эразма) успѣлъ уже побывать въ Италіи и теперь, ради удобства, поселился въ монастырѣ, гдѣ жилось весело и привольно. Выслушавъ жалобы друга на судьбу, на принужденія Винкеля, на свою неопытность и невозможность въ такомъ раннемъ возрастѣ окончательно опредѣлить свое призваніе, коварный Корнелій начинаетъ рисовать Эразму райскія картины спокойной жизни въ монастырѣ, гдѣ, въ тихой кельѣ, можно сколько угодно предаваться ничѣмъ не прерываемой бесѣдѣ съ музами. Чего же было желать Эразму? Вѣдь онъ только о томъ и думалъ, чтобы получить возможность учиться; притомъ же, въ монастырь можно было поступить, не постригаясь въ монахи, по крайне# мѣрѣ на нѣкоторое время. И вотъ, не долго думая, онъ поступаетъ въ штейнскій монастырь. Сначала жизнь игла сносно: монахи ухаживали за нимъ, не мѣшали ему читать любимыхъ поэтовъ. Но это продолжалось не болѣе года. Эразмъ долженъ былъ въ концѣ концовъ надѣть монашеское платье, а вмѣстѣ съ тѣмъ подчиниться монастырскому режиму во всей строгости: исполнять посты, послушанія, вставать по ночамъ на молитву, принимать участіе въ кутежахъ, попойкахъ и похожденіяхъ братіи. Такъ прошло два съ половиною года. Когда, впослѣдствіи, Эразма приглашали снова вступить въ этотъ монастырь, онъ отозвался такимъ образомъ: «я вспоминаю наши обыкновенные разговоры, столь безсодержательные, столь грязные и далекіе отъ христіанскаго духа; помню наши винныя бутылки, столь неприличныя духовному званію, весь нашъ образъ жизни, отъ котораго, по отнятіи церемоній, не вижу, что останется!!.»^[5]

Монастырская жизнь вредно отозвалась на слабомъ здоровья Эразма: въ сырой комнатѣ онъ не разъ заболѣвалъ лихорадкой; отъ безсонныхъ ночей, такъ какъ онъ не могъ скоро засыпать, если его будили ночью, развилась чрезвычайная, болѣзненная чувствительность. Но худа безъ добра не бываетъ: Эразмъ изучилъ здѣсь во всѣхъ мелочахъ и подробностяхъ монастырскую жизнь и близко познакомился съ тѣмъ «гуляющимъ по всему міру» монахомъ, котораго онъ такъ мѣтко, такъ характеристично и забавно изображаетъ намъ въ своей сатирѣ. Не пропали даромъ и безсонно проведенныя ночи, посвящавшіяся (въ обществѣ Корнелія, а потомъ Германа, котораго Эразмъ училъ латинскому языку) чтенію и перечитыванію латинскихъ поэтовъ. Незамѣтно вырабатывался тотъ легкій, плавный, античный стиль, которымъ такъ восхищались современники. Тутъ же познакомился Эразмъ, вѣроятно, при содѣйствіи Корнелія, съ итальянскими гуманистами. Уже въ первыхъ письмахъ онъ защищаетъ Лавр. Валлу отъ нападокъ Корнелія и съ восторгомъ называетъ его аттической музой, suavem medullam; изъ этихъ же писемъ узнаемъ, что онъ знакомъ и съ Поджіо. Къ этому же времени относятся и первыя попытки Эразма на литературномъ поприщѣ. Любопытно, что въ этомъ случаѣ онъ не избѣжалъ обыкновенной участи увлекающихся поэзіей молодыхъ людей: онъ пробовалъ свои силы во всѣхъ родахъ стихотворства, пока не пришелъ къ убѣжденію, что не родился поэтомъ. Изъ его прозаическихъ произведеній этого времени заслуживаютъ вниманія: «De contemptu mundi» и «Anti-barbarorum liber». Первое сочиненіе замѣчательно тѣмъ, что Эразмъ (впрочемъ, по Просьбѣ и отъ имени одного изъ своихъ друзей), совершенно противъ своихъ убѣжденій, защищаетъ монашество. Какъ ни искусно подбираетъ онъ доводы на монашество, онъ не можетъ, однако, удержаться, чтобы не прибавить въ заключеніе сочиненія, что въ сущности нужно быть только христіаниномъ, что разница не большая, монахъ ли ты или не монахъ. «Anti-barbarorum» --неоконченное сочиненіе и дошло до насъ не въ первоначальномъ, а въ исправленномъ видѣ, почему мы и не будемъ останавливаться на немъ. Эразмъ защищаетъ древнихъ отъ упрека монаховъ, утверждавшихъ, будто древніе развращаютъ христіанина; съ его доводами мы познакомимся впослѣдствіи.

Благодаря своему знанію латинскаго языка, Эразмъ въ это же время полагаетъ первое основаніе своимъ, дошедшимъ впослѣдствіи до громаднаго количества, дружественнымъ связямъ съ высокопоставленными людьми.

Первымъ изъ друзей-меценатовъ Эразма былъ Генрихъ, епископъ Камбрэ. Онъ-то и выручилъ его изъ монастыря. Собираясь отправиться въ Римъ за кардинальской шапкой, Генрихъ, чтобы не ударить лицомъ передъ итальянскими епископами, желалъ имѣть при себѣ секретаря, хорошо говорящаго по латыни. Эразмъ какъ и Рейхлинъ когда-то, оказался вполнѣ подходящимъ человѣкомъ, такъ какъ произносилъ безукоризненно. Къ сожалѣнію, путешествіе не состоялось, и Эразму пришлось прожить около 5-ти лѣтъ при дворѣ Генриха безъ всякихъ опредѣленныхъ занятій. Въ это время онъ принялъ санъ священника, въ которомъ и оставался до конца жизни. Потерявъ надежду на путешествіе въ Италію, Эразмъ не покинулъ, однако, надежды на продолженіе занятій науками: ему хотѣлось выучиться греческому и еврейскому языкамъ, съ которыми онъ былъ еще слишкомъ мало знакомъ. Ближайшимъ мѣстомъ, гдѣ можно было осуществить это желаніе, былъ Парижъ. Эразмъ начинаетъ просить Генриха, чтобы онѣ отправилъ его туда.

Со времени переселенія въ Парижъ жизнь Эразма измѣняется — начинаются «годы странствій». Правда, гуманисты вообще любили переселенія; но Эразмъ, кажется, превзошелъ всѣхъ своихъ собратій въ этомъ отношеніи, онъ не даромъ называлъ себя Одиссеемъ. Мы встрѣтимся съ нимъ нѣсколько разъ въ Парижѣ, въ Орлеанѣ, въ Голландіи, Англіи, Германіи и въ Италіи. Такимъ образомъ оправдывалъ онъ на дѣлѣ свои космополитическія воззрѣнія: «я всякаго считаю соотечественникомъ, кто посвятилъ себя культу повсюду почитаемыхъ музъ», часто повторяетъ онъ въ письмахъ.

Запасшись деньгами и обѣщаніемъ Генриха — выплачивать ежегодную пенсію, Эразмъ прибылъ въ Парижъ, знаменитый въ тѣ времена своей Сорбонной, у которой «даже стѣны пропитались богословіемъ». Онъ поселился здѣсь въ коллегіи Монтэгю (Mons acutus). Что значила тюрьма въ сравненіи съ этой прославленной Монтэгю? Управлялъ ею тогда нѣкто Іоаннъ Стандонкъ, человѣкъ, по отзыву Эразма, не безъ добродушія и честности, но крайне тупой и односторонній. Заботясь о душахъ своихъ питомцевъ, онъ безъ милосердія мучилъ ихъ грѣшную плоть. Надо полагать, что извѣстный разсказъ Эразма въ разговорѣ «Рыбояденіе» нѣсколько преувеличенъ, но если и половина правды, то и тогда слѣдовало бы исполнить приговоръ Понократа — сжечь и школу, и начальника за безчеловѣчное обращеніе съ учениками. Стандонкъ заставлялъ, говоритъ Эразмъ: — «спать на такихъ жесткихъ кроватяхъ, питаться такой грубой пищей и въ такомъ маломъ количествѣ, истощаться столь чрезмѣрнымъ бодрствованіемъ и трудами, что многіе молодые люди, счастливо одаренные отъ природы и подававшіе прекрасныя надежды, послѣ года испытанія умирали, лишались зрѣнія, сходили съ ума, покрывались проказой!!.. Тухлыя яйца и испортившаяся рыба составляли обычную пищу, кислое вино и вонючая вода изъ сосѣдняго колодца — обычное питье несчастныхъ. Въ спальняхъ можно было задохнуться отъ вони. „Я не говорю, прибавляетъ Эразмъ: — о достойныхъ удивленія истязаніяхъ розгами, ихъ не избѣгали даже невиновные: имѣлось вѣдь въ виду, какъ они говорятъ, обуздывать гордость душевную“. Легко вообразить, какъ хорошо чувствовалъ себя здѣсь Эразмъ, съ своимъ слабымъ организмомъ, Эразмъ, который не выносилъ запаха рыбы и печнаго дыма… Если прибавить къ этому скудость духовной пищи, то мы поймемъ, почему онъ съ такимъ отвращеніемъ говоритъ всегда про эту коллегію… И теологамъ, которыхъ онъ хорошо узналъ здѣсь, онъ мстилъ тѣмъ же, какъ и монахамъ — своей тонкой насмѣшкой. Въ одномъ изъ писемъ онъ забавно описываетъ этихъ ученыхъ людей. „Я разучился писать. Что случилось, что Эразмъ потерялъ свое перо? Нѣчто, въ самомъ дѣлѣ, странное, но вѣрное: я, этотъ старый теологъ, недавно сдѣлался скотистомъ: проси небо, если любишь меня, чтобъ оно обратило это обстоятельство къ наилучшему концу. Мы такъ варились въ бредняхъ твоего соотечественника (вѣдь Скотъ, о которомъ такъ же спорили многія страны, какъ о Гомерѣ, въ особенности присвоивается Англіи), что, мнѣ мажется, едвали пробудились бы, хотя бы самъ Стенторъ ревѣлъ намъ въ уши. Какимъ же образомъ, спросишь ты, могу я писать такія вещи: въ такомъ глубокомъ снѣ? Молчи, непосвященныя! Ты не имѣешь никакого понятія о теологическомъ снѣ; многіе нетолько пишутъ во снѣ, но и ухаживаютъ за дѣвами, попиваютъ и сикофанствуютъ. Я убѣдился теперь на опытѣ, что многія вещи кажутся невозможными, пока, не испытаешь“^[6]. Описывая далѣе одного стараго теолога-скотиста, онъ говоритъ, что этотъ ученый мужъ въ своихъ книгахъ „навязалъ такихъ силлогистическихъ узловъ, что и самъ никогда не развяжетъ ихъ; собралъ столько тайнъ, что никогда самъ не будетъ въ состояніи понять ихъ, если не сдѣлается пророкомъ“. „Что, еслибы ты посмотрѣлъ на Эраэма, который сидитъ, разинувъ ротъ, среди этихъ святыхъ скотистовъ, когда Гриллардъ читаетъ лекцію, съ своей высокой каѳедры? Еслибы ты посмотрѣлъ на его сморщенный лобъ, вперившіеся глаза, на лицо, полное мучительныхъ мыслей? Ты сказалъ бы, что это другой человѣкъ. Они говорятъ, что тайнъ сего ученія не можетъ уразумѣть тотъ, кто имѣетъ какое-либо отношеніе въ музамъ или граціямъ“. „Вотъ почему, прибавляетъ онъ въ заключеніе, приходится говорить, кухонной латынью и безъ здраваго смысла“. Только этимъ способомъ можно надѣяться быть своимъ въ обществѣ этихъ людей». гли….

Въ этомъ ученомъ мѣстѣ Эразмъ прожилъ около года. Здоровье его разстроилось; онъ отправился на родину лечиться. Яковъ Баттъ (воспитатель сына маркизы Анны de Weeua), съ которымъ Эразмъ подружился еще во время пребыванія своего въ Камбрэ, пріютилъ его въ своемъ домѣ. Чтобъ облегчить участь своего друга, онъ, рекомендовалъ его маркизѣ. Но первые меценаты Эразма были гораздо тароватѣе на словахъ, чѣмъ на дѣлѣ; онъ переживалъ самую трудную пору своей жизни. Мы читаемъ цѣлый рядъ писемъ то къ Генриху, то въ маркизѣ, то къ Якову — и все на одну грустную тему — о высылкѣ денегъ; ему нужно учиться греческому языку, а платить учителю нечѣмъ, купить книгъ не на что…

Біографы не пропускаютъ, разумѣется, случая упрекнуть Эразма, въ попрошайничествѣ, униженіяхъ и лести. Конечно, оправдать Эразма нельзя, но не слѣдуетъ забывать, что въ тѣ времена смотрѣли на это гораздо снисходительнѣе; не забудемъ, кромѣ того, что Эразмъ далеко не изъ тѣхъ льстецовъ, которые всякій дороже своихъ покровителей готовый назвать великою добродѣтелью. Не довольствуясь письмами, Эразмъ каждый годъ лично навѣщалъ своихъ меценатовъ (поѣздки эти, впрочемъ, предпринимались главнымъ образомъ для поправленія «стекляннаго здоровья»). Одно изъ такихъ путешествій Эраэмъ съ обычнымъ юморомъ описалъ въ письмѣ къ своему ученику лорду Монджою, съ пятерымъ мы скоро познакомимся. По обледенѣлой дорогѣ, засыпанной въ иныхъ мѣстахъ угорами снѣга, пробирался однажды Эразмъ въ замокъ маркизы, еле держась на конѣ, готовомъ споткнуться каждую минуту. «Каковаже была, думаешь ты, храбрость твоего Эразма? Робкій всадникъ, онъ сидѣлъ и пугался? не менѣе, чѣмъ его лошадь. Всякій разъ, лишь только она начинала шевелить ушами, я чувствовалъ, что храбрость моя исчезаетъ; у меня билось сердце, какъ только лошадь падала на колѣни…» Наградой за это трудное путешествіе былъ ласковый, радушный пріемъ со стороны маркизы; она обѣщала пенсію въ 100 флориновъ, но какъ уже сказано, подобно Генриху, лѣниво платила деньги, потому что тратила ихъ на «Фаона»^[7], интересовавшаго ее гораздо болѣе, чѣмъ «безсмертіе», которое сулилъ ей Эразмъ. Такимъ образомъ, Эразму ничего другаго не оставалось, какъ добывать деньги собственнымъ трудомъ — уроками. Но къ этому средству, онъ прибѣгалъ весьма неохотно (хотя въ сочиненіяхъ своихъ часто восхваляетъ высокое учительское званіе), отвергъ просьбы и даже слезы (пишетъ онъ Николаю Вернеру, пріору штейнскаго монастыря) присоединявшіяся къ просьбамъ. Говорю, сущую правду безъ всякаго преувеличенія… Я, отказывался и отказываюсь отъ такихъ предложеній не по легкомыслію: ни за что не позволю, чтобы мнѣ помѣшали заниматься божественными науками (онъ всегда считалъ своей профессіей теологію). Я пришелъ сюда не затѣмъ, чтобы учить или собирать золото, но чтобы учиться… Епископъ Камбрэ любитъ меня на удивленіе, его обѣщанія щедры, но дары, которые онъ присылаетъ, говоря, откровенно, не щедры"…^[8].

Благодаря счастливой случайности, между учениками Эразма оказался одинъ знатный англичанинъ, который сдѣлался лучшимъ другомъ своего учителя и поддерживалъ его во всю жизнь. Этоо былъ лордъ Монджой, учившійся въ Парижѣ. Съ нимъ-то Эразмъ впервые (осенью 1499 г.) отправился въ Англію. Это было первое, самое пріятное и, можетъ быть, самое плодотворное для его развитія путешествіе. Совсѣмъ противъ ожиданій, онъ встрѣтилъ здѣсь людей, которые умѣли цѣнить новыя, гуманныя науки и не меньше его горѣли желаніемъ водворить въ своемъ отечествѣ музъ и грацій, бывшихъ здѣсь въ такомъ же пренебреженіи, какъ и на материкѣ. Люди эти были Колетъ, Томасъ Моръ, Гроцинъ и Линакръ. Всѣ они, особенно же Колетъ и Моръ, играютъ слишкомъ важную роль въ жизни Эразма, и мы считаемъ неизлишнимъ сказать нѣсколько словъ объ его отношеніяхъ къ нимъ. Какъ Т. Моръ, такъ и Колетъ, принадлежали-къ числу тѣхъ немногихъ близкихъ друзей Эразма, которыхъ онъ любилъ дѣйствительно: можетъ быть, сюда нужно причислить только Якова Батта, Рейнгольда, семью Фробеня. Эразмъ часто говоритъ о Морѣ въ своихъ письмахъ. Судя по этимъ отзывамъ можно думать, что онъ любилъ его нетолько за просвѣщенный и честный образъ мыслей и любовь въ древней литературѣ, но и за открытый, пріятный, веселый характеръ. Извѣстно, что Эразмъ любилъ послѣ дневныхъ трудовъ отдыхать вечеромъ въ кругу друзей за стаканомъ вина, любилъ шутить и острить съ пользой для ума и для сердца. И, можетъ быть, ни съ кѣмъ не проводилъ онъ такъ пріятно этихъ вечеровъ, какъ съ Т. Моромъ. Говорятъ, ихъ первое знакомство началось со взаимныхъ остротъ. Не зная другъ друга, они толковали въ теченіе цѣлаго обѣда о_и схоластикѣ (въ домѣ лорда-мэра). Пораженный знаніемъ и остроуміемъ собесѣдника, Эразмъ воскликнулъ: «ты или Моръ, или никто». «А ты, не долго думая отвѣчалъ сэръ Томасъ: — или Эразмъ, или дьяволъ». Когда Эразму случалось жить у Мора, они нерѣдко упражнялись вмѣстѣ въ сочиненіи эпиграммъ на монаховъ и схоластиковъ; Моръ навелъ его на мысль переводить Лукіана; Мору посвятилъ Эразмъ свое лучшее сатирическое произведеніе «Похвалу глупости». Разсказывая въ одномъ изъ писемъ о семьѣ Мора, о его житьѣ-бытьѣ, Эразмъ въ самыхъ теплыхъ выраженіяхъ восхваляетъ своего друга за тихое, кроткое, философское обращеніе съ супругой щеголихой и отчасти Ксантиппой, за образцовое воспитаніе дѣтей; можетъ быть даже, этимъ отзывамъ обязанъ Т. Моръ, до нѣкоторой степени, своей славой образцового супруга и отца. Дружба продолжалась до конца жизни. Когда, Моръ былъ казненъ, Эразмъ писалъ: «мнѣ кажется, что съ Моромъ угасла моя собственная жизнь, ибо мы были одна душа въ двухъ тѣлахъ». Нѣкоторое охлажденіе (какъ можно судить по перепискѣ друзей) наступило тогда, когда Т. Моръ сдѣлался канцлеромъ. Эразму, очевидно, не нравилась ограниченная, упорная ортодоксальность, которой онъ никакъ не ожидалъ отъ своего друга. Можетъ быть, этимъ объясняется та холодность, съ которой говоритъ Эразмъ о заключеніи своего друга въ темницу: «дай Богъ, говоритъ онъ, чтобы онъ никогда не вмѣшивался въ это опасное дѣло (разводъ Генриха) и предоставилъ бы теологамъ теологическій вопросъ». Нѣсколько инаго рода дружба связывала Эразма съ Колетомъ. Если съ Т. Моромъ онъ чувствовалъ себя болѣе или менѣе на равной ногѣ, то по отношенію къ Колету, по крайней мѣрѣ первое время, онъ былъ ученикомъ. Человѣкъ стойкаго, гордаго и независимаго характера отъ природы, дѣятельный и истинно благочестивый христіанинъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, совершенно свободный отъ суевѣрій, Колетъ съ перваго раза произвелъ на Эразма глубокое впечатлѣніе. «Когда я слушаю моего друга Колета, писалъ Эразмъ вскорѣ послѣ перваго знакомства, я думаю, что предо мною самъ Платонъ». И это въ самомъ дѣлѣ было такъ. Надо знать, что, при всей силѣ своего здраваго смысла, Эразмъ не могъ устоять противъ вліянія схоластики; онъ пріѣхалъ въ Англію полусхоластическимъ теологомъ и нерѣдко въ разговорахъ съ друзьями, принималъ подъ свою защиту средневѣковую теологію. Часто заходила рѣчь про Ѳому Аквината. Эравмъ защищалъ сего великаго учителя, доказывая, что онъ изъ всѣхъ схоластиковъ заслуживаетъ наибольшаго уваженія, такъ какъ обнаруживаетъ знакомство съ св. писаніемъ и классической литературой. Нѣсколько разъ Колетъ ничего не возражалъ на эти апологіи, но однажды, «какъ бы подъ наитіемъ какого то духа», сказалъ: «зачѣмъ ты превозносишь этого человѣка? Если бы у него было поменьше нахальства (nisi habuisset multum arrogantiae), онъ не взялся бы опредѣлять все съ такой поспѣшностью и смѣлостью; если бы онъ не обладалъ въ нѣкоторой мѣрѣ мірскимъ духомъ, то не сталъ бы заражать ученія Христова своей свѣтской философіей». Результатомъ этихъ разговоровъ было внимательное изученіе Ѳомы и затѣмъ полный разрывъ со схоластикой: Эразмъ скоро убѣдился, что «Summa teologiae», предназначавшаяся Ѳомою въ руководство для начинающихъ теологовъ, въ сущности ничего инаго не представляетъ, какъ подборъ (на тысячахъ страницъ) праздныхъ и вздорныхъ вопросовъ (въ «Похвалѣ глупости» Эразмъ даетъ о нихъ понятіе), имѣющихъ весьма слабую связь со здравымъ смысломъ и христіанской моралью" Таковы были отношенія Эразма къ его лучшимъ англійскимъ друзьямъ. Что касается Гроцина, Линакра и нѣкоторыхъ другихъ, то эти люди не были такъ близки къ нему, какъ Т. Моръ и Колетъ. Впрочемъ, и ихъ высоко цѣнилъ онъ, какъ людей образованныхъ, общество которыхъ въ высшей степени полезно для занимающагося изученіемъ древнихъ. «Кто не удивится глубокимъ и обширнымъ познаніямъ Гроцина?» пишетъ онъ. «Что можетъ быть проницательнѣе, возвышеннѣе и остроумнѣе сужденій Линакра?» Мы не упоминаемъ о другихъ, какъ напр., о Латимерѣ, Вульси, Пэсѣ, потому что о нихъ придется говорить впослѣдствіи.

Весьма естественно, что среди такихъ просвѣщенныхъ людей Эраэму жилось въ Англіи гораздо пріятнѣе, чѣмъ въ Парижѣ. Его письма, относящіяся къ этому времени, дышатъ юморомъ и неподдѣльною веселостью. «Тутъ есть нимфы» — писалъ онъ Фаусту Андрелину, своему парижскому другу — «нимфы съ божественнымъ лицомъ; и ты предпочелъ бы ихъ твоимъ музамъ. Существуетъ, кромѣ того, обычай, котораго нельзя похвалить вдоволь: вездѣ, куда ни придешь, тебя обнимаютъ; уходишь — объятія, возвращаешься — новые поцѣлуи…» Черезъ Т. Мора и Монджоя Эразмъ познакомился съ королевской семьей, съ малюткой Генрихомъ VIII, который будетъ играть такую важную роль въ судьбѣ его и его друзей. Нѣкоторые друзья увлекаютъ его въ необычный, но пріятный образъ жизни: онъ дѣлается, по его собственнымъ словамъ, порядочнымъ охотникомъ, изряднымъ наѣздникомъ, довольно ловкимъ и развязнымъ придворнымъ, научается граціозно кланяться, пріятно улыбаться…

Соединяя, такимъ образомъ, полезное съ пріятнымъ, прожилъ Эразмъ въ Англіи (большею частью къ Оксфордѣ) около полутора года. Въ 1500 году онъ сѣлъ въ Дуврѣ на корабль, чтобы отплыть во Францію. На пути его постигли непріятныя приключенія, о которыхъ мы считаемъ нужнымъ упомянуть, такъ какъ они, подобно пребыванію въ монастырѣ, не остались безъ вліянія на его сатиру. На таможнѣ въ Дуврѣ у него отняли самымъ грубымъ образомъ 20 фунтовъ подъ тѣмъ предлогомъ, будто англійскіе законы запрещаютъ вывозъ монеты. «Я подвергся кораблекрушенію, прежде чѣмъ взошелъ на корабль», писалъ онъ по этому поводу. Мало того: его самого задержали, какъ плѣнника, пока друзья не выхлопотали ему свободнаго пропуска. Другое приключеніе случилось на дорогѣ изъ Голландіи въ Парижъ: Эразмъ путешествовалъ въ обществѣ одного англичанина; они наняли погонщика до Парижа, но на полдорогѣ погонщикъ останавливается противъ воли пассажировъ на постояломъ дворѣ и отказывается ѣхать дальше, между тѣмъ, плату требуетъ сполна. Эразмъ вообразилъ, что его хотятъ ограбить и убить. Цѣлую ночь они поочередно съ англичаниномъ караулятъ другъ друга. На зарѣ, Эразмъ открываетъ окно и поднимаетъ отчаянный крикъ. Кое-какъ, послѣ долгихъ пререканій и грубыхъ выходокъ со стороны погонщика, ему удалось расплатиться за ночлегъ и лошадей. Мы увидимъ ниже, какъ горько жалуется нашъ сатирикъ на всякую грубость, съ какимъ отвращеніемъ говоритъ онъ о матросахъ, наемныхъ солдатахъ, грубыхъ работникахъ и подобныхъ людяхъ.

Благодаря этимъ двумъ случайностямъ, Эразмъ вернулся въ Парижъ пѣшкомъ, съ разстроеннымъ здоровьемъ и пустымъ карманомъ. Скудная и трудная жизнь потекла по прежнему. Лихорадка, давнишній недугъ его, возвратилась съ новой силой. Вильгельмъ Копъ, лучшій и образованнѣйшій врачъ и другъ Эразма, не могъ ему помочь. Тутъ-то Эразмъ обратился съ просьбой о -помощи къ св. Женевьевѣ, обѣщаясь, въ случаѣ выздоровленія, написать ей благодарственные стихи. Страннымъ, конечно, представляется этотъ поступокъ, когда вспомнишь, какъ нещадно смѣялся Эразмъ, черезъ 20 лѣтъ въ одномъ изъ «разговоровъ», надъ врачебной силой святыхъ, и мы склонны придать ироническій смыслъ его разсказу объ этомъ исцѣленіи: «я выздоровѣлъ не вслѣдствіе помощи врача, говоритъ онъ, котораго призывалъ, но св. Женевьевы, славнѣйшей дѣвы, которой останки покоятся здѣсь въ монастырѣ канониковъ (canonici regulares) и ежедневно творятъ чудеса. Ея вмѣшательство было милостью съ ея стороны и весьма полезно для меня… Здѣсь шелъ дождь почти три мѣсяца безъ перерыва. Сена вышла изъ береговъ и затопила городъ. Рйку св. Женевьевы понесли въ соборъ Богоматери; епископъ и весь университетъ слѣдовали въ торжественной процессіи. Каноники показывали дорогу, самъ аббатъ и всѣ монахи путешествовали пѣшкомъ. Съ тѣхъ поръ погода у насъ прекрасная!»^[9] Общее впечатлѣніе переписки этого времени довольно грустное. Эразмъ осаждаетъ своихъ меценатовъ настойчивыми просьбами о высылкѣ пенсій, проситъ Якова Батта своимъ краснорѣчіемъ поддержать его письмо къ маркизѣ, позво ляетъ ему даже солгать что-нибудь въ пользу друга, уяснить благодѣтельницѣ, что стыдъ мѣшаетъ ему говорить откровенно о бѣдности; требуетъ двойной пенсіи, потому что съ сотней флориновъ немыслимо пуститься въ Италію, куда ему необходимо отправиться для окончанія занятій греческимъ языкомъ. Разумѣется, эти просьбы были напрасны. Къ довершенію огорченій, скоро ему пришлось совсѣмъ лишиться своихъ первыхъ меценатовъ. Смерть похитила прежде всего самого Батта, который такъ любилъ Эразма и такъ вѣрилъ въ его славную будущность. «Можно ли сомнѣваться, что Эразмъ не погибнетъ, когда не стало Батта?» восклицаетъ не безъ основанія нашъ сатирикъ. Маркиза скоро вышла замужъ, что для него было совершенно все равно, какъ еслибы она умерла. Наконецъ, умеръ и епископъ Генрихъ. На смерть своего благодѣтеля Эразмъ сочинилъ двѣ или три эпитафіи, за которыя получилъ 6 флориновъ. Пришлось ограничиться грустной остротой: «нужно же было, чтобы онъ остался вѣренъ себѣ и по смерти!»

Между тѣмъ, слава Эразма, какъ ученаго и литератора, быстра начинаетъ распространяться по Европѣ. Въ 1500 г. вышло первое изданіе знаменитаго сборника «пословицъ» (Adagia). Мы не будемъ останавливаться на этомъ сочиненіи, потому что намъ придется говорить о немъ въ другомъ мѣстѣ. Года черезъ три послѣ «пословицъ» появился «Enchiridion militis christiani» (настольная книжка христіанскаго воина), — небольшое сочиненіе, написанное по просьбѣ одной несчастной женщины, желавшей, при помощи Эразма, исправить распущенное поведеніе своего супруга — военнаго. Въ письмѣ къ Колету Эразмъ такимъ образомъ опредѣляетъ цѣль этого сочиненія: «я написалъ, говоритъ онъ, „Enchiridion“ не для того, чтобы выставить на показъ свой умъ и краснорѣчіе, но чтобы исцѣлить отъ заблужденія тѣхъ, кто полагаетъ, будто религія состоитъ въ пустыхъ церемоніяхъ и соблюденіи внѣшнихъ обрядовъ, поистинѣ, іудейскихъ!»^[10]. Со отвѣтственно съ этой практической цѣлью, книга должна была, разрѣшить два вопроса: во первыхъ, въ чемъ состоитъ истинное христіанское благочестіе; во вторыхъ — указать на случаи уклоненія отъ него. Выходя изъ положенія, что человѣческая природа болѣе наклонна къ добру, чѣмъ ко злу (какъ думалъ Августинъ и, впослѣдствіи, Лютеръ), Эразмъ пытается указать надлежащую цѣль природному стремленію. Эта цѣль — Христосъ, который есть не что иное, какъ милость, простота, терпѣніе, чистота, однимъ словомъ, все то, чему онъ училъ или, говоря другими словами, евангеліе. Но вопросъ въ томъ, какъ понимается и прилагается евангельское ученіе большинствомъ христіанъ. Тутъ, къ сожалѣнію, обнаруживается, что большинство полагаетъ религію въ простомъ формализмѣ, въ исполненіи обрядовъ. И вотъ, Эразмъ не можетъ удержаться, чтобы не направить стрѣлъ своего остроумія противъ этихъ псевдо-христіанъ. «Если ты долженъ почитать останки Павла, положенные въ ящичекъ, то почитай также и духъ Павла, который вѣетъ отъ его писаній…. Ты чествуешь изображеніе образа Христова, высѣченное изъ дерева, или камня, или написанное на полотнѣ, во сколько кратъ съ большимъ благоговѣніемъ ты долженъ чествовать умъ его, выраженный силою св. Духа въ евангельскихъ писаніяхъ…. Ты взираешь въ нѣмомъ удивленіи на тунику или платокъ, про которые говорятъ, будто они принадлежали Христу, между тѣмъ, читая изреченія Христа, ты смежаешь твои глаза отъ дремоты». Всего болѣе, по своему обыкновенію, Эразмъ нападаетъ на монаховъ: «мнѣ стыдно сказать, съ какимъ суевѣріемъ большинство ихъ соблюдаетъ мелочныя церемоніи, установленныя людьми, не лучшими, чѣмъ они сами, и притомъ церемоніи, имѣвшія вначалѣ совершенно иную цѣль; съ какой ненавистью эти люди требуютъ выполненія ихъ другими; съ какой увѣренностью полагаются на нихъ; какъ быстро входятъ въ роль судей чужаго поведенія; какъ настойчиво стоятъ за нихъ. Они думаютъ, что такими дѣйствіями заслужатъ царство небесное, и если какъ нибудь случится, что они показали нѣкоторое рвеніе въ исполненіи ихъ, то воображаютъ себя равными Павлу или Антонію» и т. д. Мы воздерживаемся отъ дальнѣйшихъ выписокъ, потому что встрѣтимся съ подобными же тирадами, когда будемъ разсматривать собственно сатирическія произведенія Эразма… Мы хотѣли только указать, какимъ образомъ отражалось на литературной дѣятельности Эразма его близкое знакомство съ монашеской жизнью съ одной стороны, съ другой знакомство съ такими людьми, какъ Колетъ и нѣкто Витрарій, Сент-Омерскій монахъ, образецъ идеальнаго христіанскаго пастыря.

Обращаемся къ нашему разсказу. «Enchiridion» и «Пословицы», такъ мѣтко угадавшія злобу дня, имѣли необыкновенный успѣхъ. Соотечественники предложили Эразму занять каѳедру въ лувенскомъ университетѣ, отъ чего онъ, разумѣется, отказался, такъ какъ хорошо зналъ, что за народъ теологи. Послѣдовало другое предложеніе, болѣе щекотливаго характера — произнести привѣтственную рѣчь эрцгерцогу австрійскому, по его возвращеніи изъ Италіи. Мы упоминаемъ объ этомъ случаѣ, какъ характеристическомъ для Эразма. Эразмъ хорошо зналъ, что лесть есть необходимое условіе всякаго похвальнаго слова, и интересно посмотрѣть, какъ онъ оправдывалъ себя. Въ упомянутомъ уже письмѣ къ Колету онъ говоритъ, что никогда не испытывалъ болѣе непріятныхъ ощущеній, чѣмъ въ этомъ случаѣ, гдѣ по необходимости приходилось льстить. «Я нашелъ, однакожъ, новый способъ, прибавляетъ онъ, въ дести соблюсти свободу слова и въ свободномъ словѣ польстить». Способъ, къ которому онъ прибѣгъ, чтобъ сдѣлать полезными эти похвалы, кажется — тотъ же самый, который употребилъ Плиній въ своемъ панегирикѣ Траяну, т. е., похвалы представилъ въ такомъ видѣ, что онѣ могли казаться совѣтами и увѣщаніями. Эразмъ краснорѣчиво доказывалъ молодому принцу, что дѣлами мира онъ достигнетъ гораздо большей и лучшей славы, чѣмъ всевозможными громами побѣдъ — любимая Тэма, къ которой не разъ впослѣдствіи возвращался нашъ сатирикъ.

Вскорѣ послѣ этого, уступая просьбамъ друзей, Эразмъ посѣтимъ во второй разъ Англію, столь близкую ему теперь. Онъ пробылъ здѣсь около полугода; занимался изученіемъ св. писанія; замышлялъ издать комментаріи Лавр. Валлы, а свободное время посвящалъ переводамъ нѣкоторыхъ греческихъ писателей, особенно Лукійз, который такъ блинокъ былъ ему по таланту. Въ письмахъ этого періода Эразмъ Часто заводитъ рѣчь о внутреннемъ самоусовершенствованіи, о томъ, что пора ученія проходитъ, что время посмотрѣть на себя, какъ на человѣка сложившагося, зрѣлаго. «Я рѣшился», говоритъ онъ, «сосредоточить всѣ заботы на размышленіи о смерти и на совершенствованіи собственной души.» Но эти смиренно благочестивыя помышленія не мѣшали ему заботиться объ устройствѣ своихъ земныхъ дѣлъ: онъ прибавилъ къ прежнимъ друзьямъ нѣсколько новыхъ; въ числѣ чихъ первое мѣсто занимаетъ архіеп. Варамъ, знакомство съ которымъ такъ занимательно описываетъ онъ. Эразмъ посвятилъ Примасу стихотворный латинскій переводъ эврипидовой Гекубы. За преподнесенный трудъ Варамъ отблагодарилъ чрезвычайно незначительной суммой, совсѣмъ противъ ожиданій Эразма. Возвращаясь съ дачи архіепископа, гдѣ происходила аудіенція, Гроцинъ спросилъ у Эразма: сколько получилъ онъ отъ щедротъ владыки? Эразмъ въ шутку произнесъ громадную цифру; пріятель покачалъ головой въ знакъ сомнѣнія и заставилъ его признаться. Удивляясь такой разсчетливости, Эразмъ началъ спрашивать у Гроцина, отъ чего она зависитъ — отъ скупости ли, бѣдности, или, наконецъ, отъ того, что его даръ не понравился? "Ни одна языкахъ причины, отвѣчалъ Гроцинъ, «но подозрѣніе, что, быть можетъ; гдѣ нибудь это произведеніе преподнесено кому нибудь: другому». Дѣйствительно, впослѣдствіи съ Эразмомъ случился такой грѣхъ, одинъ только разъ, да и то по винѣ Беата Ренана; налогъ разъ подозрѣніе было несправедливо и сильно оскорбило Эразма.

Благодаря своей репутаціи знатока латинскаго языка; Эразмъ устроилъ теперь поѣздку въ Италію, « въ качествѣ руководителя дѣтьми придворнаго врача Боэріо. Правда, юношеское рвеніе увидѣть страну Виргилія и Цицерона успѣло значительно охладѣть въ немъ — ему было уже около 40 лѣтъ — за всѣмъ тѣмъ онъ радъ, былъ воспользоваться благопріятнымъ случаемъ: его интересовали рукописи, вновь издававшіяся книги; хотѣлось познакомиться и, можетъ быть, помѣриться силами съ итальянскими гуманистами, все еще смотрѣвшими на нѣмцевъ, англичанъ и французовъ, какъ на грубыхъ варваровъ. Въ 1506 году пускается онъ въ. далекій и трудный путь въ обществѣ двухъ воспитанниковъ. Въ прекрасномъ діалогѣ „Гостинница“ (Diversorium) описываетъ онъ свои путевыя впечатлѣнія въ Германіи. Эти живыя характеристики такъ и просятся на страницы современнаго романа,: Бертульфъ въ шутливомъ тонѣ разсказываетъ Вильгельму (имена разговаривающихъ лицъ) про нѣмецкія гостинницы, о которыхъ послѣдній, привыкшій къ французской любезности, не имѣетъ никакого понятія. „Подъѣзжая къ постоялому двору, вы не встрѣтите, повѣствуетъ Бертульфъ: — ласковаго хозяина, приглашающаго васъ на ночлегъ. На ваши призывы, въ окно высовывается голова, точно голова черепахи, и молчаніемъ даетъ знакъ, что мѣсто найдется и для людей, и для лошадей. Конюха не полагается; вамъ указываютъ только мѣсто, гдѣ можете сами поставить вашихъ лошадей“ Наконецъ, вы входите, таща съ собой весь багажъ, въ общую залу, уже биткомъ набитую гостями всевозможныхъ націй и ранговъ, гдѣ царствуетъ неменьшая смѣсь языковъ и лицъ, чѣмъ на вавилонской башнѣ въ древности; всѣ вмѣстѣ: и князь, и монахъ, и погонщикъ, и купецъ, и ученый. Отъ испареній и дымныхъ печей въ комнатѣ почти невозможно дышать. Поздно вечеромъ появляется слуга, лысый съ суровымъ взглядомъ старикъ, сосчитываетъ, де говора ни слова, гостей, кладетъ въ каминъ дрова и удаляется. Проходитъ еще добрый часъ: старый Ганимедъ, наконецъ, появляется снова, накрываетъ столъ, кладетъ полотенца, деревянныя ложки и прочее. Вся компанія усаживается за столъ и начинаетъ услаждаться сперва сухарями, намоченными въ бульонѣ, затѣмъ соленой рыбой и, наконецъ, червивымъ сыромъ. Если вамъ не нравится вино и вы спросите другого, вамъ отвѣтятъ: „здѣсь останавливались князья и маркизы и никто не жаловался на мое вино; если не нравится, ищи себѣ другой гостинницы“. Послѣ ужина, тотъ же Ганимедъ собираетъ деньги за ночлегъ и препровождаетъ гостей въ общую спальную; волей-неволей вы должны укладываться на постель, на которой бѣлье мѣняется не болѣе раза въ полгода».

Какъ прожилъ Эразмъ въ Италіи, гдѣ онъ былъ, что дѣлалъ и что вывезъ оттуда — объ этомъ мы можемъ судить по весьма немногимъ письмамъ, сохранившимся отъ этого періода. Онъ былъ, между прочимъ, въ Туринѣ, Болоньѣ, Венеціи, Падуѣ и въ Римѣ; болѣе или менѣе продолжительное время оставался въ Болоньѣ, Венеціи и Римѣ. Въ Болоньѣ ему пришлось быть свидѣтелемъ событія, оказавшаго значительное вліяніе на его лучшее сатирическое произведете — «Похвалу глупости». D. de Laur приписываетъ даже Эразму знаменитый въ свое время памфлетъ: «Julius е coelo exclusus». Событіе, про которое идетъ рѣчь, — торжественное вступленіе папы Юлія II въ Болонью. Одинъ изъ біографовъ^[11] живо представляетъ себѣ Эразма, который, прижавшись у стѣны, съ ироническимъ выраженіемъ въ лицѣ, наблюдаетъ эту торжественную процессію и задумываетъ свою нещадную сатиру, которую впослѣдствіи признаютъ достойною костра. Неизвѣстно, разумѣется, съ какимъ выраженіемъ смотрѣлъ Эразмъ на эту военно-религіозную процессію, но скорѣе съ грустнымъ, чѣмъ веселымъ. Здѣсь же, если вѣрить разсказамъ Эразма, онъ дважды подвергался опасности потерять жизнь: по бѣлой одеждѣ его принимали на улицѣ два раза за одного изъ зачумленныхъ медиковъ, которые носили на плечахъ куски бѣлаго полотна.

Гораздо пріятнѣе провелъ онъ время въ Венеціи у Альда Мануччи и въ Римѣ. Пересмотрѣвъ и увеличивъ число пословицъ во время пребыванія въ Болоньѣ, Эразмъ спросилъ у Альда: согласенъ ли онъ печатать ихъ въ своей типографіи? Альдъ, конечно, не замедлилъ прислать утвердительный отвѣтъ. Эразмъ переселился въ Венецію и провелъ здѣсь наипріятнѣйшимъ образомъ 8 мѣсяцевъ въ домѣ Азулана, Альдова тестя. День незамѣтно проходилъ въ спѣшной работѣ у типографскаго станка, за корректурами и дополненіями, вечеръ посвящался отдыху за стаканомъ вина въ кругу друзей. Кружокъ составляли, кромѣ семьи Альда: Іеронимъ Алеандръ, съ которымъ впослѣдствіи Эразму придется разойтись, Баттиста Эгнаціо и Амвросій Ноланъ. Всѣ они были рады видѣть Эразма въ своей средѣ, всѣ помогали ему доставленіемъ рукописей и выписокъ въ окончаніи знаменитаго сборника. Враги его говорили впослѣдствіи совершенно неосновательно, будто онъ игралъ жалкую роль въ типографіи и запятналъ, хромѣ того, свою репутацію неумѣреннымъ употребленіемъ вина; оно ему было совершенно необходимо для поддержки организма, теперь еще болѣе сдѣлавшагося «стекляннымъ» отъ каменной болѣзни.

По окончаніи печатанія пословицъ, Эразмъ покинулъ Венецію и направился къ Риму въ обществѣ новаго ученика Александра (сына шотландскаго короля Якова IV), двадцатилѣтняго епископа. Къ большому огорченію Эразма, этотъ прекрасный, по его словамъ, юноша недолго сопровождалъ его: изъ Сіенны онъ былъ вызванъ своимъ отцомъ и вскорѣ палъ жертвой ненавистнаго Эразму Марса^[12]. Въ Римѣ Эразма приняли съ распростертыми объятіями. Достаточно сказать, что его удостоили дружбы и покровительства, между прочимъ, такія лица, какъ Іоаннъ Медичи — впослѣдствіи папа Левъ X, Рафаэль — кардиналъ церкви Сен-Джорджіо и кардиналъ Гримани, знакомство съ которымъ такъ живо разсказано Эразмомъ въ одномъ изъ писемъ. Къ сожалѣнію, Эразмъ поздно познакомился съ этимъ просвѣщеннымъ кардиналомъ. Побуждаемый Петромъ Бембо, онъ, не безъ колебаній и нѣкотораго страха, рѣшился сдѣлать визитъ Гримани. Дѣло было послѣ обѣда. Пріѣхавъ къ дону, онъ ни души не встрѣчаетъ ни во дворѣ, ни у крыльца, отдаетъ лошадь слугѣ и рѣшается войти въ домъ. Къ удивленію, въ передней нѣтъ никого. Эразмъ проходитъ рядъ комнатъ и, наконецъ, у дверей кардинальскаго кабинета встрѣчаетъ стриженаго грека-камердинера, который объясняетъ ему, что кардиналъ занятъ съ высокой особой. На обычный вопросъ: что вамъ угодно? Эразмъ отвѣчалъ: «засвидѣтельствовать почтеніе кардиналу, еслибы это возможно было сдѣлать, не безпокоя его; но такъ какъ онъ занятъ, то я приду въ другой разъ». Грекъ уходитъ къ кардиналу, между тѣмъ Эразмъ засматривается на прекрасный видъ, открывавшійся изъ окна. Конечно, какъ только онъ объявилъ свое имя, тотчасъ его приняли. Кардиналъ обошелся съ нимъ чрезвычайно любезно; цѣлыхъ два часа уговаривалъ его остаться навсегда въ Римѣ, гдѣ и общество, и климатъ гораздо болѣе соотвѣтствуютъ ему, чѣмъ суровый сѣверъ; въ заключеніе, показалъ ему свою богатую библіотеку и представилъ племянника, который все время долженъ былъ, по требованію кардинала, стоять, между тѣмъ какъ Эразмъ сидѣлъ.

По этому эпизоду можно судить, какъ ласково приняли Эразма въ Римѣ. Несмотря однакожъ на это, онъ не могъ долѣе оставаться здѣсь, его звали въ Англію старые друзья. Извѣщая о вступленіи Генриха VIII на престолъ, Монджой между прочимъ писалъ о молодомъ монархѣ: «еслибъ ты зналъ, какимъ героемъ онъ являетъ себя! Какую питаетъ любовь къ добру и справедливости, какую ревность къ ученымъ! Я могу поклясться, что ты поспѣшилъ бы на крыльяхъ прилетѣть, чтобъ увидѣть эту новую благодѣтельную звѣзду». Съ неменьшимъ восторгомъ отзывался въ эту пору о Генрихѣ и Эразмъ, не предвидя, конечно, что за благодѣтельная звѣзда всходила на горизонтѣ. Монджой ободрялъ далѣе своего стараго учителя: «Будь увѣренъ, конецъ твоимъ несчастіямъ приближается: ты скоро будешь около англійскаго короля, который скажетъ тебѣ: будь богатъ, будь знатнѣйшимъ изъ поэтовъ!» Затѣмъ онъ извѣщаетъ, что въ Англіи уже получены «Пословицы», что всѣ въ восторгѣ отъ этого сочиненія, что санъ архіепископъ кэнтербёрійcкій не можетъ разстаться съ книгой и обѣщаетъ автору бенефицію, если онъ согласится вернуться въ Англію^[13]. Эразму предстоялъ выборъ. Онъ предпочелъ Англію и скоро пустился въ обратный путь снять черезъ Германію.

Описанное нами путешествіе въ Италію было единственное въ жизни Эразма; онъ пробылъ здѣсь около 3 лѣтъ, видѣлъ лучшіе города и лучшихъ людей этой классической страны. Интересно спросить: что вынесъ онъ отсюда? Ему было, какъ мы уже сказали, 40 лѣтъ: учиться было, значитъ, поздно, какъ и самъ онъ говорилъ въ одномъ письмѣ, да едвали и было нужно: латинскій и греческій языки были для него родными, изучить еврейскій онъ уже не надѣялся и не желалъ. Правда, въ Падуѣ онъ съ удовольствіемъ посѣщалъ домъ Марка Муэура, пользуясь случаемъ говорить по гречески, но лекціями этого знаменитаго грека онъ не интересовался, потому что самъ былъ не менѣе и не хуже знакомъ съ греческой литературой. Такимъ образомъ, въ этомъ отношеніи пребываніе въ Италіи не имѣло особеннаго значенія. Но за то оно было важно для его литературной славы: Альдово изданіе «Пословицъ» и переписка съ итальянцами, за вязавшаяся вслѣдствіе личныхъ знакомствъ, сдѣлали его царемъ гуманистовъ по сю сторону Альповъ; скоро его станутъ называть «свѣтомъ», «звѣздою», «солнцемъ», «Гомеромъ» Германіи и тому подобными именами. Наконецъ, что для насъ особенно интересно, знакомство съ папскимъ дворомъ, съ высшимъ итальянскимъ духовенствомъ, съ выдающимися гуманистами-пуристами (какъ Бембо) и безбожниками дало пищу его сатирѣ. На обратномъ пути онъ составилъ планъ своей знаменитой «Похвалы глупости», въ которой такъ жестоко осмѣялъ римскую курію и высшее католическое духовенство. — Въ «Разговорахъ» и «Цицероніанцѣ» онъ не забылъ забавныхъ поклонниковъ Цицерона.

Напрасно Эразмъ, покидая Италію, мечталъ, что найдетъ въ Англіи золотыя горы. Правда, друзья встрѣтили его съ прежнимъ радушіемъ; но король, занятый войной, мало заботился о процвѣтаніи наукъ въ своемъ царствѣ. Эразмъ жилъ, какъ и прежде, большей частью щедротами своихъ друзей — сначала у Т. Мора, гдѣ написалъ «Похвалу глупости», а потомъ въ Кембриджѣ, въ коллегіи королевы, занимаясь преподаваніемъ греческаго языка, работая надъ своимъ стилистическимъ, однимъ изъ скучнѣйшихъ для теперешняго читателя сочиненіемъ: «De copia verborum. et renirn», надъ объясненіемъ Іеронима Новаго Завѣта и, наконецъ, Надъ переводами изъ Лукіана (къ этому времени относится переводъ Icaro — Menippe). Онъ переписывался теперь главнымъ образомъ съ Колетомъ и Аммоніо, папскимъ легатомъ при англійскомъ дворѣ, человѣкомъ образованнымъ и веселымъ. Мы упомянемъ объ одномъ письмѣ къ Колету. Колетъ, со свойственной ему прямотой и откровенностью, не разъ упрекалъ Эравма въ попрошайничествѣ и униженіяхъ. Эразмъ не особенно доволенъ былъ этими упреками. Разъ онъ писалъ между прочимъ своему другу, извѣщая о своемъ намѣреніи преподнести епископу рочестерскому переводъ толкованія Василія Великаго на Исаію, въ надеждѣ получить подарокъ: «О, нищенство! Я знаю, ты ужъ улыбаешься! Но я самъ себя ненавижу и рѣшился найти какое-либо положеніе, которое избавило бы меня отъ этого нищенства, или наконецъ — подражать Діогену». Колетъ отвѣчалъ: «ты хорошо сдѣлаешь, и для меня, и для себя самого, если станешь подражать Діогену; довольствуясь немногимъ, въ бѣдности, будешь ты королемъ королей; можетъ быть, ты достигнешь счастья и богатства, презирая ихъ… Но я знаю, парадоксы эти не въ твоемъ вкусѣ.» Затѣмъ онъ прибавляетъ: «хотя у меня и нѣтъ чужихъ сокровищъ для другихъ, однако, если ты униженно просишь, то у меня есть немного своихъ денегъ для тебя; если не стыдишься настаивать, то моя скудость скудно облегчитъ твою»^[14]. Съ какимъ уваженіемъ ни относился Эразмъ къ своему другу, какъ ни привыкъ онъ писать въ просительномъ тонѣ, однакожъ гордость заговорила въ немъ: «Что можетъ быть, писалъ онъ въ отвѣтъ: — унизительнѣе, презрѣннѣе меня, который такъ долго публично нищенствуетъ въ Англіи… Я ненавижу свою судьбу, потому что она не позволяетъ мнѣ сохранить стыдливость»^[15]. Эти кажущіяся размолвки, впрочемъ, нисколько не ослабили крѣпкой дружбы. Эразмъ помогалъ совѣтами Колету, озабоченному теперь устройствомъ коллегіи св. Павла (Колетъ былъ деканомъ собора); рекомендовалъ ему учителей, ни г садъ руководства (Соріа verborum), наконецъ, время отъ времени друзья видались и дважды путешествовали вмѣстѣ по Англіи — въ Волзингамъ и во гробу Ѳомы Бекета. Оба путешествія послужили матерьяломъ для прекраснаго живаго діалога: «Регепgrinatio religionis ergo», къ которому мы еще возвратимся.

Къ сожалѣнію, мы не можемъ долго останавливаться на интересныхъ въ своемъ родѣ отношеніяхъ Эразма къ Аммоніо, который своимъ веселымъ нравомъ такъ по вкусу пришелся ему Въ перепискѣ съ этимъ итальянцемъ въ полномъ блескѣ выказывается легкое, игривое остроуміе Эразма. Въ одномъ письмѣ онъ проситъ, напримѣръ, друга прислать ему бутылку критскаго вина, потому что англійское жидкое пиво плохо уживается съ его каменной болѣзнью; въ другомъ — по случаю отъѣзда Аммоніо въ качествѣ латинскаго секретаря Генриха на континентъ — совѣтуетъ ему во время битвы сражаться съ безопасной дистанціи, нисколько не воспрещая оказывать храбрость въ чернильной войнѣ и т. п. Что касается остальныхъ друзей и покровителей, то съ ними Эразмъ поддерживалъ по прежнему самыя любезныя отношенія; только сердце Вульси оставалось холоднымъ, потому что свободное обращеніе Эразма съ высшими вопросами религіи не нравилось кардиналу.

Такъ прожилъ Эразмъ въ Англіи около пяти лѣтъ почти безвыѣздно; только разъ онъ ѣздилъ на короткое время въ Парижъ. Въ 1514 году онъ простился съ этой гостепріимной страной и переселился въ Германію. Этотъ періодъ жизни Эразма, до окончательнаго разрыва съ У. Фон-Гуттеномъ и Лютеромъ, представляетъ одну изъ наиболѣе свѣтлыхъ страницъ. Его слава, какъ гуманиста и теолога, достигаетъ своего апогея. Весь образованный міръ, особенно же нѣмцы, спѣшатъ заплатить ему дань уваженія и удивленія. Его путешествія принимаютъ видъ блестящихъ тріумфовъ.

Тотчасъ по возвращеніи изъ Англіи, Эраэмъ направился по Рейну въ Базель къ знаменитому типографщику-издателю Фробеню, который уже успѣлъ перепечатать самовольно венеціанское изданіе «Пословицъ». Вся Германія поднялась на ноги. Въ Страсбургѣ и Шледштадтѣ ему дѣлаютъ торжественныя встрѣчи. Наравнѣ съ молодымъ поколѣніемъ гуманистовъ «Эразміанцевъ», его дружбы ищутъ убѣленные сѣдинами старцы, съ честью послужившіе bonis litteris. Старый шледштадтскій профессоръ Яковъ Вимпфелингъ, несмотря на болѣзнь и преклонныя лѣта, хочетъ отправиться въ Базель, чтобы удостоиться чести быть въ обществѣ Эразма. Глухой старикъ Ульрихъ Цазіусъ, лучшій знатокъ римскаго права, называетъ автора «Пословицъ» Баррономъ, новымъ Цицерономъ, звѣздой, свѣтомъ Германіи и смиренно шутливо проситъ удостоить его письмо отвѣтомъ.

Билибальдъ Пиркгеймеръ, просвѣщенный сенаторъ Нюренберга, вступаетъ въ число друзей Эразма и завязываетъ съ нимъ самую любезную переписку, продолжающуюся цѣлую жизнь. Въ Базель пріѣзжаютъ взглянуть на него съ тѣмъ, чтобы имѣть право сказать: «я видѣлъ Эразма», будущіе дѣятели реформы — Цвингли и Эколампадій. Послѣдній, какъ знатокъ еврейскаго языка, предлагаетъ Эразму содѣйствіе по паданію текста св. писанія и считаетъ себя счастливымъ, что удостаивается такой чести. Въ Базелѣ ему оказываютъ самый радушный и любезный пріемъ самъ Фробень, братья Амербахи, сыновья знаменитаго Фробенева предшественника, Беатъ Ренанъ и медикъ Герардъ Листрій, комментаторъ «Похвалы глупости». Само собой разумѣется, что знакомство съ Фробенемъ и изданіе у него сочиненій еще болѣе распространяютъ кругъ читателей и почитателей Эразма.

Интересно посмотрѣть, какъ относится Эразмъ къ своей славѣ, какъ пользуется своими связями и вліяніемъ. Въ письмахъ къ высокопоставленнымъ особамъ и во множествѣ посвятительныхъ предисловій къ своимъ сочиненіямъ и изданіямъ онъ, какъ извѣстно, не скупился на льстивыя выраженія, потому что смотрѣлъ на нихъ, какъ на выраженіе вѣжливости, отнюдь не придавая имъ значенія лести. Точно такимъ-же образомъ относится юнъ и къ похваламъ, которыя слышитъ отъ другихъ: онъ принимаетъ ихъ благосклонно и охотно отвѣчаетъ всѣмъ, искавшимъ его знакомства и покровительства. Такъ, напримѣръ, Цазіусу онъ пишетъ: «объ одномъ прошу тебя, не продолжай отягчать меня ненавистными титулами, чтобы не подать повода насмѣшливымъ людямъ издѣваться надо мной. Въ самомъ дѣлѣ, кто не разсмѣется, слыша» что Эразма называютъ «великимъ», когда онъ такъ малъ во всякомъ смыслѣ этого слова; или «счастливымъ», когда видятъ, что фортуна никакихъ благодѣяній не оказала ему?" Въ особенности-же охотно поощряетъ онъ молодыхъ людей, отъ которыхъ чаетъ прока для bonae litterae или для исправленія «извращенныхъ людскихъ понятій». Такъ смотрѣлъ онъ на Эколампадія, Ренана, У. Фон-Гуттена, Лютера, Меланхтона и многихъ другихъ. Его письма, какъ увидимъ впослѣдствіи, въ такихъ случаяхъ полны самаго живаго сочувствія къ новому молодому поколѣнію. Пользуясь вѣсомъ у высокихъ особъ, онъ готовъ употребить свое вліяніе всякій разъ въ пользу друзей bonarum litterarum. Всего характеристичнѣе въ этомъ отношеніи его участіе въ дѣлѣ Рейхлина. Когда тяжба пошла на разсмотрѣніе въ Римъ и старый гебраистъ попросилъ его защиты, Эразмъ, тотчасъ по возвращеніи изъ Базеля въ Лондонъ (нѣкоторые полагаютъ, будто онъ видѣлся съ Рейхлиномъ на обратномъ пути изъ Базеля), пишетъ кардиналамъ Рафаэлю и Гримани, прося ихъ поддержать Рейхлина. Въ письмахъ къ Рафаэлю, между прочимъ, говорится: «я прошу и умоляю тебя, во имя уваженія къ наукѣ, которой твоя милость (celsitudo) всегда изволила оказывать покровительство, да найдетъ въ тебѣ благоволеніе удрученный горемъ удивительный мужъ Іоаннъ Рейхлинъ. Оказывая ему помощь, ты окажешь услугу наукѣ и всѣмъ ученымъ… Ему одолжена вся Германія, гдѣ онъ впервые далъ толчекъ изученію греческаго и еврейскаго языковъ. Этотъ мужъ обладаетъ глубокимъ знаніемъ языковъ и всевозможными достоинствами, извѣстенъ всему христіанскому міру своими книгами, которыя онъ издалъ, удостоенъ высокой милости у императора Максимиліана, у котораго онъ служитъ совѣтникомъ (a consiliis); уважается и почитается въ собственной странѣ, гдѣ онъ занимаетъ должность судьи; имѣетъ репутацію, на которой до сихъ поръ не замѣчено ни малѣйшаго пятна. Кромѣ того, его преклонныя лѣта и сѣдые волосы заслуживаютъ уваженія; Вотъ почему онъ имѣетъ право пожинать теперь плоды того ученія, которому съ честью посвящалъ себя цѣлую жизнь… Всѣ лучшіе люди нетолько въ Германіи, но въ Англіи и Франціи, смотрятъ какъ на дѣло весьма недостойное, что столь почтеннаго и одареннаго человѣка затрудняютъ такими ненавистными препирательствами и притомъ о матеріи, которая не стоитъ, по моему мнѣнію, выѣденнаго яйца, какъ говорится въ шутливой пословицѣ. Пусть будетъ далекъ отсюда духъ злобы и раздора. Теперь, когда короли примирились, благодаря твоей мудрости, глупо, чтобы ученые люди затѣвали взаимную вражду книгами и бранью, чтобы въ то время, какъ первые довольствуются мирнымъ оружіемъ, послѣдніе сражались перьями, омоченными въ ядъ. Во сколько разъ было бы лучше, еслибы этотъ человѣкъ былъ возвращенъ къ своимъ занятіямъ почтенными науками, вмѣсто того, чтобы тратить трудъ, деньги и время на пустыя препирательства!..»^[16]. Таковъ былъ Эразмъ, какъ человѣкъ и гуманистъ.

Въ слѣдующемъ (1515) году Эразмъ предпринялъ второе путешествіе въ Базель: онъ привелъ къ концу свой многолѣтній трудъ, начатый и обработанный при содѣйствіи и совѣтахъ Колета. Мы говоримъ объ исправленномъ греческомъ текстѣ Новаго Завѣта съ примѣчаніями и латинскимъ переводомъ. Мы, конечно, не будемъ распространяться о значеніи этого Изданія, бывшаго долгое время въ церковномъ и частномъ употребленіи и послужившаго краеугольнымъ камнемъ для научной критики текста св. писанія; для нашей цѣли достаточно будетъ нѣсколькихъ замѣчаній о комментаріяхъ Эразма. Эти комментаріи показываютъ, до какой степени сильна была въ Эразмѣ сатирическая жилка. Не ограничиваясь критикой текста, разъясненіемъ смысла писанія или историческими объясненіями, онъ часто, по своей любимой манерѣ, проводитъ рѣзкую параллель между простой евангельской жизнью и далеко уклонившейся отъ христіанскаго идеала современной дѣйствительностью. Его ѣдкой критикѣ подвергаются здѣсь почти всѣ тѣже явленія, о которыхъ съ другой точки зрѣнія и въ иномъ тонѣ трактуется въ «Похвалѣ глупости», «Разговорахъ», «Пословицахъ». Въ IX гл., 43 Дѣян., гдѣ говорится о пребываніи Петра у Симона-кожевника, Эразмъ дѣлаетъ такого рода примѣчаніе: «столь великій гость — самъ глава апостоловъ — удостоилъ своимъ посѣщеніемъ такого низкаго хозяина! Въ наше время, богатства церкви возросли до громаднаго количества!..»^[17] по поводу другого мѣста, онъ пишетъ: «Іеронимъ, при толкованіи этихъ словъ (Мѳ. XXIII, осуждаетъ суевѣріе нѣкоторыхъ современныхъ ему женщинъ, которыя, подобно фарисеямъ съ ихъ филактеріями, носятъ съ собой маленькія евангелія, кусочки дерева отъ честнаго Креста и другія вещи подобнаго рода… Если этотъ святой мужъ высказалъ такія мысля относительно слабыхъ женщинъ, заслуживающихъ во всякомъ случаѣ нѣкотораго снисхожденія, что сказалъ бы онъ, еслибы явился въ теперешній міръ и увидѣлъ молоко Маріи, показываемое повсюду за деньги и чествуемое столько же, какъ и св. тѣло Христово, чудесное масло, куски крестнаго древа въ такомъ количествѣ, что еслибы ихъ снести всѣ въ одно мѣсто, они потребовали бы цѣлаго транспортнаго корабля; еслибы онъ увидѣлъ капюшонѣ св. Франциска, выставленный въ одномъ мѣстѣ, въ другомъ — сорочку Маріи (intimam vestem), въ одной церкви гребень Анны, въ другой — сапогъ Іосифа, въ третьей — туфли Ѳомы Кэнтербёрійскаго и т. д.». Легко вообразить, какое впечатлѣніе должны были производить подобныя толкованія. Недаромъ Лютеръ съ такой жадностью читалъ эту книгу…

Изданіе «Новаго Завѣта» и приведенное къ концу въ слѣдующемъ (1516) году изданіе твореній блаженнаго Іеронима, изъ которыхъ первое посвящалось Льву X, а второе — архіепископу Вараму, были, такъ сказать, послѣднимъ цвѣткомъ въ вѣнкѣ ученой Славы Эразма. Благодарственныя и хвалебныя письма, присылавшіяся къ Нему со всѣхъ концовъ Европы, свидѣтельствуютъ о безпримѣрномъ уваженіи и удивленіи современниковъ. Но если ученики, Сторонники и почитатели громко прославляли Эразма, то, къ этому Исе времени, начинаютъ возвышать голосъ и враги его. О монахахъ и схоластикахъ и говорить нечего: съ ними онъ давнымъ давно велъ и будетъ вести до конца жизни жестокую войну своимъ обычнымъ оружіемъ — насмѣшкой; гораздо труднѣе и непріятнѣе было бороться съ учёными противниками. Изданіе «Новаго Завѣта» вызвало полемику, отнявшую у Эразма много силъ, времени и спокойствія. Враги распадались на двѣ группы: одни, какъ Мартинъ Dorpius — лувенскій теологъ, Lefebre d’Etaples (Faber Stapulensis) — старинный парижскій товарищъ Эразма и Яковъ Latomus — лувенскій профессоръ, не соглашались съ нимъ въ немногихъ, сравнительно неважныхъ вещахъ, касавшихся критики текста; другіе, напротивъ, шли далѣе и обвиняли его въ аріанской и пелагіанской ереси. Къ послѣднимъ принадлежали: a) Эдуардъ Лэ (Leus) — впослѣдствіи архіепископъ Йоркскій, человѣкъ мелочно-самолюбивый, завидовавшій славѣ Эразма; поле мика съ этимъ неугомоннымъ врагомъ доставила Эразму не мало горькихъ минутъ; b) еще болѣе сильнымъ и назойливымъ врагомъ былъ испанскій теологъ Яковъ Лопецъ Stunica; борьба съ нимъ была особенно трудна потому, что Стуника хорошо зналъ латинскій, греческій и еврейскій языки и долго изучалъ св. писаніе; c) наконецъ, преемникъ Стуники, испанецъ Sanctius Caranza, мало уступалъ первымъ двумъ въ назойливости и рѣзкости нападокъ. Въ многочисленныхъ защитительныхъ письмахъ и апологіяхъ Эразмъ старался доказать, что эти нападки и обвиненія происходятъ изъ зависти, нетерпимости и тупоумія. Въ планъ нашъ не входитъ подробный разборъ этой полемики; замѣтимъ только, что, помимо зависти и личной вражды, у враговъ Эразма были дѣйствительныя основанія для подобныхъ обвиненій, съ чѣмъ онъ никакъ не хотѣлъ согласиться; впрочемъ, до реформаціи враги мало вредили ему.

Условія матерьяльной жизни Эразма теперь значительно улучшились. Его назначили секретаремъ-совѣтникомъ эрцгерцога и потомъ императора Карла V. Правда, обязанности были болѣе номинальныя, но за то онъ получалъ, хотя по обыкновенію не всегда аккуратно, довольно значительное жалованье; у него были, кромѣ того, бенефиція и пенсіи въ Англіи; наконецъ, не мало присылалось подарковъ отъ различныхъ друзей и почитателей. Въ особенности, ревностно заботился о его судьбѣ Карлъ V. Кронѣ должности секретаря, онъ желалъ доставить Эразму епископское мѣсто. Отношеніе Эразма къ этому факту въ высшей степени характеристично, и мы считаемъ нелишнимъ упомянуть о немъ. Дѣло произошло въ 1516 году, во время пребыванія Эразма въ Голландіи. Карлъ хлопоталъ о назначеніи ему епископскаго мѣста въ Сициліи и съ этой цѣлью писалъ папѣ, отъ котораго зависѣло утвержденіе въ должности. Эразма вызвали изъ Антверпена въ Брюссель ко двору. Тотчасъ по прибытіи, онъ такимъ образомъ описалъ это приключеніе Петру Эгидію, своему старинному антверпенскому другу, у котораго онъ не разъ живалъ на перепутьѣ въ Англію: «хочешь ли услышать новость, которая заставитъ тебя смѣяться? Лежа на боку, я получилъ было то самое, чего многіе достигаютъ послѣ долгихъ усилій. Католическій король чуть-чуть не сдѣлалъ было меня епископомъ. Гдѣ же? спросишь ты. Не на краю Индіи, откуда нашъ Барбирій, правитель народовъ, которыхъ никогда не увидитъ, получаетъ золото, но у сицилійцевъ, когда-то настоящихъ грековъ, и теперь еще охотниковъ поболтать и поострить. Но, къ моему удовольствію, дѣло это не состоялось: оказалось, что назначеніе этого епископства принадлежитъ папѣ. Скоро послѣ этого король писалъ папѣ, прося его утвердить это назначеніе, согласно съ его видами. Вотъ что происходило въ Брюсселѣ, пока мы, занимаясь науками, отдыхали въ Антверпенѣ; и это было причиной, почему канцлеръ (Sylvagius) велѣлъ вызвать меня. Еслибы я предчувствовалъ это, то не спѣшилъ бы переселеніемъ. Лишь только я прибылъ сюда, друзья, знавшіе объ этомъ, поздравляли меня и желали счастья. Что до меня, то я не могъ удерживаться отъ смѣха. Впрочемъ, я благодарилъ ихъ за усердіе, но предупредилъ, чтобы на будущее время они не принимали на себя этого труда, потому что я не промѣняю моего покоя ни на какое епископство, какъ бы ни было оно блестяще»^[18]. Въ такомъ же шутливомъ тонѣ разсказываетъ Эразмъ эту исторію и въ письмѣ къ Аммоніо.

Не менѣе почетное предложеніе послѣдовало изъ Франціи. Устрой вая Collège de France и желая доставить своему государству первое мѣсто въ ученой европейской республикѣ, честолюбивый Францискъ I выразилъ желаніе пригласить Эразма, чтобы онъ въ качествѣ главы ученыхъ украсилъ собою его столицу. Дѣло произошло такимъ образомъ. Кромѣ друзей прежняго времени, каковъ былъ, напримѣръ, извѣстный намъ врачъ Копъ, у Эразма во Франціи, какъ и вездѣ, было много, если такъ можно сказать, учено-литературныхъ друзей, съ которыми онъ велъ любовную дружественную переписку. Въ числѣ ихъ были люди вліятельные: Gl. Petit (Gl. Parvus), королевскій духовникъ и придворный проповѣдникъ, ученый теологъ; Etienne Poncher (Poncherius) парижскій епископъ (съ нимъ часто видѣлся Эразмъ при дворѣ Карла, когда жилъ у Tunstall’я) и, наконецъ, Gд. Бюдэ. Эти-то друзья и навели Франциска на мысль о приглашеніи Эразма. Переговоры велись черезъ Бюдэ, и причины неудачнаго исхода ихъ надо искать, помимо другихъ обстоятельствъ, въ своеобразныхъ отношеніяхъ Эразма къ представителю французскаго гуманизма. Вотъ въ немногихъ словахъ исторія этихъ интересныхъ отношеній. Своими замѣчательными комментаріями на пандекты и изслѣдованіями о древней нумизматикѣ (de asse) Бюдэ былъ извѣстенъ всему образованному міру: его считали лучшимъ знатокомъ греческаго языка. Эразмъ, занятый идеей водворенія и распространенія bonarum litterarum, желалъ воспользоваться способностями и познаніями французскаго ученаго: не доставало хорошаго греческаго словаря, который могъ быть составленъ Бюдэ. Итакъ, въ видахъ пользы для завѣтныхъ bonne litterae, онъ написалъ Бюдэ изъ Базеля любезное коротенькое письмо, въ которомъ съ обычнымъ искуствомъ восхвалилъ великаго собрата по оружію. Бюдэ отвѣтилъ не менѣе любезно, и интересная переписка завязалась. Къ сожалѣнію, несмотря на обоюдныя любезности, искренней дружбы не установилось между двумя вождями гуманистовъ. Не менѣе ученый и честолюбивый, но далеко не столь талантливый, Бюдэ, какъ ни возвышенны были его воззрѣнія на науку, не могъ побѣдить въ себѣ нѣкоторой, быть можетъ, не ясно сознаваемой зависти къ славѣ Эразма: ему хотѣлось самому играть первую роль, по крайней мѣрѣ, во Франціи^[19]. Этимъ, по нашему мнѣнію, объясняется та непонятная уклончивость, какъ бы неохота, съ которой онъ выполняетъ порученіе короля относительно приглашенія Эразма. Въ письмахъ по этому поводу онъ даетъ замѣтить, что на королевскія слова, какъ они ни лестны, полагаться много нельзя; что самъ онъ, Бюдэ, весьма мало извлекъ пользы отъ двора и т. п. Само собой разумѣется, что на такія приглашенія Эразмъ не могъ дать сразу утвердительный отвѣтъ: онъ обѣщался посовѣтоваться съ друзьями, благодарилъ за честь, утверждалъ, что предложеніе доставляетъ ему истинную радость, потому что Франція, почти родная для него страна, обладаетъ къ тому же такимъ свѣтиломъ, какъ высоко-ученый Бюдэ. Въ такомъ же родѣ написаны были письма Копу и самому Франциску. Въ концѣ концовъ изъ переговоровъ ничего не вшило, и Эразмъ остался въ Голландіи. Здѣсь провелъ онъ большую часть этихъ шести лѣтъ (до переселенія въ Базель); жилъ главнымъ образомъ въ Лувенѣ, нерѣдко впрочемъ путешествуя по Голландіи, Германіи и Англіи. Мы не будемъ слѣдить за его путешествіями и обратимся къ его учено-литературнымъ трудамъ.

Преобладающее направленіе Эразмовой сатиры въ этотъ періодъ — политическое. Во время путешествій по Германіи онъ видѣлъ свѣжіе слѣды постоянно возобновлявшихся войнъ: раззоренныхъ жителей, сожженныя деревни и города, бродягъ-солдатъ, занимавшихся разбоемъ и грабежомъ и г. д. Съ другой стороны, наблюдая придворную жизнь, изучая дипломатическія сношенія, центромъ которыхъ была въ это время Фландрія, онъ убѣждался въ ничтожествѣ причинъ для этихъ войнъ, причинъ, заключавшихся главнымъ образомъ въ честолюбіи и родовыхъ счетахъ Карла, Генриха, Франциска и папы. И вотъ въ 1515 году, въ обществѣ англійскихъ друзей, выполнявшихъ въ Голландіи дипломатическія порученія Генриха, именно: Tunstal’а, Sampson’а и Т. Мора, онъ пишетъ свой «Institutio principis christiani» и внушаетъ своему другу «Утопію»^[20]; въ новомъ изданіи «Пословицъ» прибавляетъ знаменитую притчу о «Жукѣ, нападающемъ на орла» (1515 года). Впрочемъ, ко всѣмъ этимъ сочиненіямъ мы еще возвратимся. Къ этому же времени (вѣроятно 1517 года) относится и «жалоба мира» (Querela pacis), гдѣ олицетворенный миръ, подобно тому, какъ и «Глупость», произноситъ краснорѣчивое слово на тэму, что его гонятъ отвсюду, что ему нѣтъ житья ни въ городахъ, ни при дворахъ, ни въ школахъ; номиналисты ведутъ жестокую войну съ реалистами, доминиканцы съ францисканцами и, наконецъ, короли, которые одни могли бы пріютить его, всю жизнь проводятъ въ войнахъ или приготовленіяхъ къ нимъ. Кромѣ того, Эразмъ по прежнему занимался возстановленіемъ и. исправленіемъ текста отеческихъ писаній (Ириней), и классиковъ (Цицеронъ); началъ свои парафразы на апостольскія посланія и затѣмъ на евангелія, издавалъ свои прежнія сочиненія, напримѣръ, въ 1517 году въ Лувенѣ вышло собраніе его писемъ, а въ слѣдующемъ году — дополненное у Фробеня; наконецъ, въ 1522 году онъ издалъ (уже во второй разъ) «Colloquia».

Мы не будемъ останавливаться на другихъ сторонахъ обширной дѣятельности нашего сатирика, какъ, напримѣръ, на его заботахъ объ устройствѣ гуманистической школы въ Лувенѣ, на борьбѣ по этому случаю съ лувенскими профессорами-теологами, и заключимъ рѣшеніемъ вопроса: какое положеніе занялъ Эразмъ по отношенію къ реформаціи, начало которой относится къ этому времени. Было бы излишне, конечно, вдаваться здѣсь въ подробный разборъ его отношеній къ реформѣ и реформаторамъ потому, во-первыхъ, что намъ придется говорить объ нихъ при разсказѣ о второмъ періодѣ жизни Эразма, во-вторыхъ — предметъ этотъ болѣе или менѣе всякому хорошо извѣстенъ; поэтому мы изложимъ въ краткихъ словахъ только сущность дѣла.

Эргардтъ, какъ и многіе другіе, полагаетъ, будто у Эразма не было убѣжденій, были только взгляды; оттого будто онъ и не принялъ дѣятельнаго участія въ реформѣ Лютера; оттого, сочуи ствуя цѣли стремленій реформатора, не одобрялъ съ самаго начала средствъ и способовъ, къ какимъ прибѣгалъ онъ для достиженія этой цѣли. Никто не станетъ, разумѣется, спорить о томъ, что у Лютера оказывалось гораздо болѣе энергіи, когда дѣло шло о проведеніи своихъ взглядовъ въ жизнь; но развѣ стремленіе къ мирной реформѣ не есть плодъ столь же глубокихъ и горячихъ убѣжденій, какъ и насильственная, крутая борьба съ старыми порядками? Вѣдь и Эразмъ во всю жизнь свою едвали съ меньшей ненавистью вооружался противъ формализма и суевѣрія, чѣмъ Лютеръ. Разница топко въ томъ, что онъ, возвышаясь цѣлой головой надъ узкимъ и грубымъ фанатизмомъ Лютера, приходилъ въ отчаяніе, когда видѣлъ, что лютеране не меньше старыхъ католиковъ увлеклись буквой и нетерпимостью. Впрочемъ, обратимся къ свидѣтельству фактовъ.

Сѣмена раздора лежали въ богословскихъ воззрѣніяхъ и личномъ характерѣ Эразма и Лютера; сѣмена-же, если можно такъ сказать, взаимнаго сочувствія и согласія — въ общности стремленій того и другого, въ искреннемъ желаніи обоихъ помочь печальному состоянію церковнаго ученія и практики. Если, съ одной стороны, у Эразма было слишкомъ много здраваго смысла, чтобы принять догматъ Лютера о благодати, и слишкомъ много гуманнаго чувства, чтобы одобрить его крутыя и грубыя дѣйствія, то, съ другой стороны, онъ не могъ не цѣнить въ Лютерѣ силы и искренности убѣжденія, безкорыстія въ побужденіяхъ. Ихъ личныя сношенія начались съ часто упоминаемаго письма Лютера. Въ льстивыхъ выраженіяхъ Лютеръ писалъ (1519 г. 28-го марта) великому гуманисту, что уже давнымъ давно бесѣдуетъ съ «украшеніемъ и надеждой» нынѣшняго вѣка, и сожалѣетъ, что незнакомъ съ нимъ лично; теперь, когда его темное имя сдѣлалось извѣстнымъ Эразму вслѣдствіе «незначительной исторіи» съ индульгенціями, онъ рѣшается засвидѣтельствовать свое почтеніе великому ученому. Въ отвѣтѣ на это письмо Эразмъ въ самой вѣжливой и любезной формѣ совѣтуетъ Лютеру воздержаться отъ увлеченій въ борьбѣ съ католицизмомъ и старой теологіей, не переносить на судъ народной толпы вещей, подлежащихъ обсужденію ученыхъ и образованныхъ людей. «Въ Англіи, писалъ онъ между прочимъ: — многія высокопоставленныя особы одобряютъ твои сочиненія, даже и здѣсь у тебя есть сторонники… Что до меня касается, то я остаюсь свободнымъ, насколько возможно, чтобъ удобнѣе служить наукамъ; и мнѣ кажется, что кроткой умѣренностью большаго можно достигнуть, нежели насиліемъ. Вѣдь Христосъ подчинилъ своему закону весь міръ именно такимъ образомъ»… Вотъ почему онъ считаетъ долгомъ предупредить реформатора, чтобы онъ не увлекался раздраженіемъ, ненавистью и суетностью. Впрочемъ, прибавляетъ онъ, "я говорю объ этомъ не за тѣмъ, чтобъ заставить тебя поступать такимъ образомъ, но чтобы ты всегда продолжалъ такъ дѣйствовать, какъ началъ, "^[21] т. е. хочетъ сказать Эразмъ: въ твоихъ первыхъ дѣйствіяхъ ты былъ благоразуменъ, такимъ и оставайся.

И такъ, Эразмъ не скрылъ передъ Лютеромъ, что не нравилось ему въ его образѣ дѣйствій. Гораздо откровеннѣе и обстоятельнѣе высказывается онъ въ письмѣ къ Альберту, кардиналу-архіепископу майнискому, покровителю молодаго У. Фон-Гуттена и Фабриція Капитона. Въ этомъ замѣчательномъ письмѣ онъ выразилъ свой взглядъ на Лютера, на реформу, на религіозную терпимость и общее состояніе церкви. Вотъ содержаніе письма. Прежде всего Эразмъ старается выдѣлить себя изъ числа какъ друзей, такъ и враговъ Лютера: «я, говоритъ онъ: — ни обвинитель Лютера, ни покровитель; ни судья»… По его мнѣнію, этого человѣка, обладающаго несомнѣнно прекрасными задатками, слѣдовало бы призвать въ лоно церкви, а не принуждать къ покорности. «Нынѣ же, нѣкоторые извѣстные мнѣ теологи не увѣщеваютъ, не научаютъ Лютера, но неистовыми криками передъ народомъ предаютъ этого человѣка, поражаютъ его ядовитыми ругательствами, ничего не имѣя на устахъ, кромѣ ересей, еретиковъ, схизмъ и ересіарховъ». И это дѣлаютъ люди, вовсе не читавшіе сочиненій своего врага. «Извѣстно, что въ книгахъ Лютера они осудили, какъ еретическія мысли, то самое, что читаемъ въ книгахъ Беральда и Августина, какъ православное». Что касается до самого Эразма, то онъ пытался, съ своей стороны, сколько могъ, умѣрить озлобленіе монаховъ; но это было напрасное стараніе, потому что они жаждутъ крови человѣка, а не обращенія его на путь истинный. Но что всего прискорбнѣе, такъ это то, что они сами виноваты во всемъ этомъ, потому что возмутили честную и благочестивую душу Лютера: «объ индульгенціяхъ говорилось такимъ образомъ, что даже простые люди не могли выносить этого… всю религію полагали въ обрядахъ и церемоніяхъ». «Когда вышли въ свѣтъ книги Лютера, то они, придравшись къ этому (velut ansam nacti), стали соединять въ одно и языки, и bonas litteras, и дѣло Рейхлина, и дѣло Лютера, и мое»… «Прежде всего, что общаго имѣютъ bona studia съ дѣломъ вѣры? Потомъ, что мнѣ до дѣла Рейхлина и Лютера»? (Лувенъ, 1-го ноября 1519 г.)^[22].

У. Фон-Гуттенъ долженъ былъ, какъ извѣстно, или передать письмо Альберту, или уничтожить его; но онъ счелъ за лучшее напечатать его, какъ случилось и съ упомянутымъ выше письмомъ къ Лютеру. Монахи, особенно доминиканцы, стали еще съ больщей энергіей проповѣдовать, что родоначальникъ всего зла — Эразмъ: онъ участвовалъ въ составленіи «писемъ тёмныхъ людей», ему принадлежитъ ядовитый памфлетъ объ Юліѣ II) онъ помогаетъ сочинять книги самому Лютеру. По натурѣ своей, Эразмъ менѣе всего способенъ былъ принять дѣятельное участіе въ этой завязывавшейся драмѣ; но онъ еще. надѣется на хорошій исходъ ея и не рѣшается порвать связи съ реформаторомъ. Въ слѣдующемъ году онъ писалъ Льву X, не скрывая своего сочувствія къ Лютеру: «я незнакомъ съ Лютеромъ и не читалъ его книгъ, за исключеніемъ, можетъ быть, десяти-двѣнадцати страницъ, да и то урывками. Но и изъ того, что прочелъ, я заключилъ, что, по моему мнѣнію, онъ чрезвычайно способенъ изъяснять таинственныя (т. е., свящ.) писанія въ духѣ отцовъ — дѣло весьма полезное въ нашъ вѣкъ, когда исключительно предаются пустымъ тонкостямъ и пренебрегаютъ дѣйствительно нужными вопросами. Ботъ почему я одобрилъ въ немъ хорошее, а не дурное, или лучше сказать — я одобрилъ въ немъ славу Христа. Я былъ изъ первыхъ, которые предвидѣли опасность этого дѣла, клонившагося къ насилію, а ни въ комъ нѣтъ такой ненависти ко всякому насилію, какъ во мнѣ. Вотъ почему я находилъ такъ далеко, что просилъ даже тайкомъ Фробеня, чтобы онъ не печаталъ его книгъ; часто и настойчиво писалъ моимъ друзьямъ; умоляя, чтобы они уговорили этого человѣка соблюдать христіанскую кротость въ своихъ сочиненіяхъ и ничего не дѣлать такого, что могло бы возмутить миръ церкви. Когда, два года тому назадъ, онъ самъ написалъ мнѣ, я съ любовью уговаривалъ его не дѣлать того, чего а желалъ бы избѣжать, и жаль, что онъ не послѣдовалъ этому совѣту. Письмо это, какъ я слышалъ, представлено твоему святѣйшеству съ цѣлью, кажется, предубѣдить противъ меня, хотя оно должно было бы скорѣе увеличить снисхожденіе ко мнѣ твоего святѣйшества. Въ самомъ дѣлѣ, что упущено тамъ изъ вида, относительно чего я долженъ былъ уговорить его? Я дѣлаю это вѣжливо, правда, но въ такихъ дѣдахъ большаго можно достигнуть вѣжливостью, чѣмъ суровостью; кромѣ, того, а писалъ незнакомому человѣку. Предписывая ему далѣе методу дѣйствій, я прибавилъ, чтобъ мой поучительный тонъ не оскорбилъ его: „я пишу это не затѣмъ, чтобы давать тебѣ указанія, какъ ты долженъ дѣйствовать, но въ надеждѣ, что ты будешь, продолжать, какъ началъ“, намекая, разумѣется, на то, что прежде, по его собственной волѣ, онъ дѣйствовалъ сообразно съ моими желаніями… Въ самомъ дѣлѣ, это было такъ, и многіе, подобно мнѣ, сочувствовали здѣсь всему, что было въ немъ хорошаго»^[23]. Далѣе идетъ изложеніе причинъ, почему онъ не писалъ и не желаетъ писать противъ Лютера: кроткія мѣры, по его мнѣнію, приведутъ трагедію къ болѣе мирной катастрофѣ.

Папская булла, объявленная въ Германіи вскорѣ послѣ этого письма, убѣдила Эразма, какъ мало можно было полагаться на миролюбіе и кротость Льва X. Мы могли бы привести множество мѣстъ изъ переписки этого времени, въ которыхъ Эразмъ высказываетъ свой взглядъ на интересующія насъ событія, но, не желая утомлять вниманіе читателя, мы ограничимся только однимъ письмомъ, написаннымъ черезъ годъ послѣ обнародованія буллы. Изъ этого письма мы увидимъ, что не нравилось нашему мирному гуманисту въ дѣйствіяхъ католиковъ и лютеранъ. "Я боюсь (пишетъ Эразмъ Ричарду Пэсу 5-го іюня 1521 г.), что доминиканцы и нѣкоторые теологи неумѣренно воспользуются своей побѣдой, особенно лувенскіе, у которыхъ есть спеціальная ко мнѣ вражда и которые нашли въ Іеронимѣ Алеандрѣ орудіе, въ высшей степени соотвѣтствующее цѣли. Человѣкъ этотъ слишкомъ безуменъ по природѣ, чтобы нуждаться въ подстрекательствахъ; но, несмотря на это, онъ имѣетъ подстрекателей, которые могутъ самаго умѣреннаго человѣка довести до бѣшенства. Оскорбительнѣйшіе памфлеты (libelli virulentissimi) издаются обѣими сторонами, и Алеандръ всѣ ихъ приписываетъ мнѣ, хотя я не подозрѣвалъ о существованіи многихъ изъ нихъ, прежде чѣмъ узналъ это отъ него. Хотя Лютеръ не отрекся отъ своихъ сочиненій въ присутствіи самого императора, тѣмъ не менѣе «Вавилонское плѣненіе», одно изъ этихъ сочиненій, приписывается мнѣ. Плодовитый я долженъ быть авторъ, если способенъ былъ написать столько памфлетовъ, трудясь до послѣднихъ силъ надъ исправленіемъ текста Новаго Завѣта, издавая св. Августина, не говорю о другихъ занятіяхъ. Да погибну я, если во всѣхъ сочиненіяхъ Лютера есть хоть строчка, принадлежащая мнѣ, если во всѣхъ изданныхъ памфлетахъ найдется хоть одинъ, котораго бы я былъ авторомъ: совершенно напротивъ — а стараюсь удержать другихъ. Теперь они приняли другой путь и утверждаютъ, что Лютеръ заимствовалъ нѣкоторыя доктрины изъ моихъ сочиненій, какъ будто онъ менѣе заимствовалъ изъ посланій св. Павла. Наконецъ, я ясно увидѣлъ, что политика нѣмцевъ клонилась къ тому, чтобы запутать меня волею-неволею въ лютерово дѣло — поистинѣ не разсчетливый разсчетъ (inconsultum consilium), ибо ничѣмъ нельзя было меня скорѣе удалить отъ нихъ. Да и какую могъ я оказать пользу Лютеру, еслибы сдѣлался участникомъ его опасности? Единственный результатъ былъ тотъ, что двоимъ пришлось бы погибнуть вмѣсто одного. Я не могу достаточно надивиться, съ какимъ задоромъ пишетъ онъ свои сочиненія, которыми навлекъ, конечно, великую ненависть на всѣхъ друзей politiorum studiorum. Многія изъ его доктринъ и увѣщаній, безспорно, превосходны, и я желалъ бы, чтобы онъ не запятналъ непростительными ошибками всего, что было хорошаго въ его сочиненіяхъ. Пиши онъ все въ самомъ благочестивомъ духѣ, я все-таки не имѣю ни малѣйшей наклонности рисковать своей жизнью за истину. Не всякій способенъ на мученичество, и, къ сожалѣнію, я боюсь, что въ случаѣ смятенія послѣдую примѣру св. Петра. Когда папы и императоры опредѣляютъ, что вѣрно, я слушаю, и это согласуется съ благочестіемъ; когда же они приказываютъ несправедливое, я подчиняюсь, ибо этого требуетъ безопасность. Вотъ почему а думаю, что хорошимъ людямъ позволительно поступать такимъ образомъ, когда нѣтъ надежды на успѣхъ. Они приписываютъ мнѣ также книгу объ Юліѣ (Julius е coelo exclusus): такъ твердо рѣшились они не оставить безъ вниманія никакихъ попытокъ, лишь бы повредить мнѣ и наукамъ, успѣха которыхъ они не могутъ видѣть равнодушно^[24].

Высокопоставленные друзья, меценаты и покровители Эразма начинаютъ серьёзно приступать къ нему съ требованіемъ, чтобъ онъ поднялъ руку на Лютера и передъ цѣлымъ міромъ засвидѣтельствовалъ свой православный образъ мыслей; но онъ еще держится разъ принятаго нейтралитета. «Никто лучше тебя не знаетъ, пишетъ онъ Монджою: — какъ я дорожилъ всегда миромъ и ненавидѣлъ войну. Еслибы въ сочиненіяхъ Лютера все было вѣрно, то и въ такомъ случаѣ я все-таки не могъ бы сочувствовать его задорной дерзости. Я лучше согласенъ ошибаться въ какихъ-нибудь вещахъ, чѣмъ изъ-за истины приводить міръ въ такое смятеніе… Ты пишешь, что я въ состояніи успокоить это смятеніе: еслибы-то это было справедливое предсказаніе! Въ такомъ случаѣ этой трагедіи и совсѣмъ бы не произошло»^[25]. Это письмо Эразмъ писалъ, уже собравшись переселиться изъ Голландіи въ Базель. Со времени этого переселенія начинается второй періодъ жизни нашего сатирика, періодъ разочарованій и огорченій. Мы прерываемъ здѣсь нить нашего разсказа и обращаемся къ сатирическимъ произведеніямъ Эразма.

А. Г. Преображенскій.

"Отечественныя Записки", № 7, 1879

---

1. Болѣе подробную библіографію см. Historiche Zeitschrift, Bd. 33. 1875 г. въ статьѣ Geiger’а; библіографическій листокъ у Feugère’а: Erasme, за vie et ses oeuvres, Paris, 1874 r.; Revue critique 1877 r. № 16; Allgemeine deutsche Biographie 1877 г. въ статьѣ — Erasmus, и Real-Encyclopoedie von Herzog und Plitt 1877 г. въ статьѣ — Erasmus. Книга Pennigton’а (The life and character of Erasmus. bond. 1875 г.) есть извлеченіе изъ Jortin’а, Seebom’а и Drummond’а; авторъ смотритъ на Эразма съ точки зрѣнія православнаго англиканскаго священника.
2. Вотъ, полное заглавіе: «Похвала глупости, сочиненіе Дезидерія Эразма Ротердамскаго писанное за 330 лѣтъ передъ симъ», Москва, 1838 г.
3. Собственно годъ рожденія Эразма не извѣстенъ; за 1466-й — большинства показаній.
4. Эразмъ говоритъ объ этомъ братѣ только разъ въ упомянутомъ письмѣ къ Груннію и то не прямо. Op. III, Арр. CCCCXLIII.
5. Ор. III, Арр. VIII.
6. Op. III, Ep. LXXXV.
7. Фаонъ — любовникъ Сафо.
8. Ор. III. App. ep. CLI.
9. Ор. III. App. ер. CLIV.
10. Ор. III, ер. CII.
11. Nisard, стр. 26.
12. Александръ подарилъ Эразму перстень съ изображеніемъ Термина. На этомъ-то перстнѣ вырѣзалъ Эразмъ извѣстную, навлекшую на него упреки въ гордости надпись: cedo nulli.
13. Op. III, Ер. X.
14. App. Ep. IV.
15. Ор. III, Ep. CL.
16. Op. III, Ер. CLXVII.
17. Такъ читается это мѣсто въ изданіи Леклерка, въ первомъ изданіи было сказано: «Въ наше время три королевскія палаты едва могутъ вмѣстить викарія Петрова» Dr. 1, 820.
18. Ор. III, Ep. CCXIX.
19. Христфоръ Лонгодій, одинъ изъ цицероніанцевъ по сю сторону Адыговъ, чрезвычайно мѣтко характеризуетъ Бюдэ и Эразма. Ор. III. Ep. CCCLXXXII.
20. См. Seebohm: стр. 346 и слѣд.
21. Ор. III, ер. ССССXXVII.
22. Op. Ш, ер. CCCCLXXVII.
23. Op. III, ер. DXXIX.
24. Op. III, ep. DLXXXIII.
25. Op. III, ep. DCVI.