ЭПИЗОДЪ ИЗЪ ТЮРЕМНОЙ ЖИЗНИ.
правитьДевять часовъ майскаго вечера; весь городской букетъ вышелъ на «вѣнецъ» — такъ зовется нагорный берегъ Волги, — подышать воздухомъ, посплетничать.
Дѣйствительно, «на вѣнцѣ» дышать есть чѣмъ, есть чѣмъ отсюда и любоваться: Волга разлилась верстъ на пятнадцать, очертанія противуположнаго берега, едва замѣтны невооруженнымъ, глазомъ; въ воздухѣ не шелохнетъ, на небѣ ни облака; на островахъ, незахваченныхъ громадной полосой, переливающейся по рѣкѣ, мѣсячнаго свѣта, мелькаютъ огни; изъ садовъ, точно покрытыхъ только-что выпавшимъ снѣгомъ (яблоки, черемуха, вишня цвѣтутъ), несутся ароматныя волны; мѣстахъ въ двадцати заливаются во всю мочь соловьи, гдѣ-то высоко слышится журавлиный крикъ.
На томъ же «вѣнцѣ» стоитъ угрюмое острожное зданіе. Всѣ окна въ немъ настежъ; въ каждомъ четырехъугольникѣ желѣзной рѣшетки виднѣются стриженыя головы арестантовъ; въ нѣкоторыхъ окнахъ эти головы расположены въ два и три яруса.
Полный снопъ мѣсячныхъ лучей и волны ароматовъ, врывающіеся порой черезъ желѣзныя рѣшетки въ промзглую острожную атмосферу, странно дѣйствуютъ ни нервы несчастной острожной братіи: обыкновенно въ это-то время и расходится во всю ширь каторжная жизнь, теперь же въ большинствѣ камеръ царитъ мертвая тишина. Уже одна эта, не совсѣмъ обыкновенная, тишина говоритъ, что едва ли въ чьей другой душѣ майскій вечеръ, со всѣми его благодатями, будитъ столько воспоминаній, несбыточныхъ надеждъ и стремленій, какъ въ душахъ замуравленнаго люда.
Войдите въ любую камеру и вы уловите нѣсколько живыхъ картинъ, нѣсколько группъ, остановившихся, такъ сказать, застывшихъ на послѣднемъ движеніи; вглядитесь въ выраженія острожныхъ лицъ, они говорятъ одно, что для этихъ людей не существуетъ въ настоящую минуту окружающаго, они оторвались отъ дѣйствительности, ушли въ самихъ себя, въ свои любимыя грезы и мечты; всѣ они далеко отъ мрачныхъ стѣнъ, рѣшетокъ и цѣпей…
Закинувъ руки за бритую голову, неподвижно лежитъ на нарахъ недавно пойманный татаринъ Арзанкуловъ. Такая же ночь грезится дикому степняку; около рѣки чуть теплится костеръ; вокругъ храпятъ человѣкъ десять ребятъ, тутъ же растянулись сторожевые псы; стреноженныя лошади разбрелись по всему полю; одна изъ лучшихъ кобылицъ отбилась дальше отъ табуна и костра. Неслышно, какъ змѣя, ползетъ Арзанкуловъ въ высокой травѣ къ намѣченой добычѣ; собаки не чуютъ приближенія врага. Судорожно стиснула мускулистая рука вора рукоять топора… Свиснулъ арканъ…
«Гайда!»
Собаки бросились на крикъ, за ними кинулись пастухи, но поздно: припавъ къ шеѣ похищеннаго коня, далеко уже мчится дикарь по безпредѣльной степи…
Шагахъ въ пяти отъ Арзанкулова, прислонясь къ косяку, стоитъ высокій, лѣтъ двадцати шести арестантъ. Манера держать себя, тонкія, правильныя черты лица высокаго арестанта, говорятъ, что не изъ здѣшнихъ онъ, что божій людъ, втиснутый въ острожную могилу, не родня ему. Чуждыя для всего остального люда картины грезятся высокому арестанту въ этотъ поздній часъ: ему припомнился темный садъ, женщина, вся въ бѣломъ, послѣднія слова любви и прощанья, клятвы побѣдить или умереть за «ойтчизну». Ему припомнились непроходимые лѣса дорогой родины, боевыя схватки съ врагами; торжественные звуки гимновъ, вопля пощады и смерти, крики торжества и побѣды. Широко раздуваются тонкія ноздри высокаго арестанта, въ черныхъ глазахъ его засвѣтился лихорадочный огонь… О! въ этотъ мигъ, онъ, незадумавшись, отдалъ бы жизнь, вынесъ бы всѣ муки, чтобы только вырваться изъ могилы, еще разъ взглянуть на любимую женщину, лицомъ къ лицу встрѣтиться съ врагомъ.
Тутъ же, на нарахъ сидятъ два арестанта, передъ ними карты, мѣдяки, но хлынувшая, вмѣстѣ съ соловьиной пѣсней, волна весенняго воздуха, заставила забыть ихъ любимое занятіе. Вѣчно-подвижное, нахальное лицо записнаго мазурика Васьки-Кота приняло несвойственное ему, какое-то болѣзненно-сосредоточенное выраженіе, буйная голова его партнера, въ душегубствѣ попавшагося мѣщанина Рогожникова, низко опустилась на грудь. Со всѣми линіями, красками и штрихами пришла на память душегубцу такая же свѣтлая, благодатная ночь, пасека, полногрудая женщина, убаюкивающая на крыльцѣ ребенка, тихая пѣсня этой женщины, звонкій смѣхъ сынишки, бѣгущаго на встрѣчу душегубцу.
Не отрываясь отъ окна часа уже два, стоитъ Якипгка-Ходокъ. Куда уносили грезы бездомовника — трудно сказать: десять лѣтъ въ рангѣ непомнящаго родства, отыскивая «волюшку безцѣнную», не справляясь съ дорогами, отдыхая только въ острогахъ, попадавшихся на пути, мѣрялъ Ходокъ «Матушку — Россею». Басурманскія страны, какъ родныя, знакомы бездомовнику: и тамъ искалъ онъ кладъ, недававшійся на родинѣ: «волюшку». Чередой, одна за другой, приносились передъ перелетной птицей картины прошлыхъ, вольныхъ странствованій, безпредѣльно раскидывалась передъ нимъ степнина, шумѣло море хвалынское своей немолчной волной…
— «C-л-у-ш-а-й»! протяжно раздалось въ ночной тиши.
Арестанты очнулись; сны были разбиты; тяжелымъ взглядомъ отвѣтили они на крикъ, напоминавшій суровую дѣйствительность…
У каждаго арестанта есть неотвязчивая дума; каждый арестантъ нянчится съ этой думой, лелѣетъ ее, какъ мать нянчится съ любимымъ дѣтищемъ: не досыпая ночей, не доѣдая куска; но каждый арестантъ въ тоже время ненавидитъ и проклинаетъ эту дуну, какъ страстный любовникъ ненавидитъ и проклинаетъ измѣнявшую ему женщину. Завѣтная дума свѣтлымъ лучомъ падаетъ въ острожную могилу; она — импульсъ жизни; но она же и помѣха къ какому бы то ни было успокоенію.
— Жить бы можно, — толкуютъ острожные. — Для че и въ острогѣ не жить? Работа одно слово дворянская: съ боку на бокъ переваливайся, лясы разводи; пища въ другорядь тоже ничего идетъ, утробу свою важно набьешь. Одно не въ моготу: съ душой ты несладишь, ничего съ ней растаковской не подѣлаешь. Вонъ ей отселѣ желательно. Ты ей резонты кажешь, а она тѣ одно: ничего мнѣ не надоть! Вишь ты ей, бестіи, волю подавай"!
Завѣтная дума тюремной жизни, все внутреннее содержаніе этой жизни, весьма полно выражается на канцелярскомъ языкѣ двумя словами: учинить побѣгъ.
Мысль «учинить побѣгъ» засѣдаетъ въ каждаго арестанта въ тотъ самый моментъ, когда въ первый разъ позади его глухо звякнетъ тяжелый запоръ. Жизнь каторжника раздваивается съ этого момента: на ряду съ другими онъ бранится, сплетничаетъ, пьянствуетъ, строчитъ фальшивые билеты, но это только декорація, возможность сократить безконечные дни. Въ этой дѣйствительности арестантъ относится машинально, больше по привычкѣ. Всѣ силы арестанта, весь, часто богатый запасъ ума и воображенія его сосредоточивается въ другомъ мірѣ, въ мірѣ, чаще всего неисполнимыхъ помысловъ вырваться на волю. Это острожный недугъ, пожирающій самые сильные, самые крѣпкіе организмы. Всемогущее время оказывается безсильнымъ противъ острожнаго дуализма; напротивъ того, болѣзнь съ каждымъ днемъ принимаетъ все болѣе и болѣе упорный характеръ; арестантъ становится маніакомъ; натуры, внесшія въ свою жизнь всевозможныя передряги, холодно, съ математическою точностью совершавшія ужаснѣйшія преступленія, превращаются въ дѣтей; все ихъ утѣшеніе — фантастическія грезы и надежды; галюцинозными планами побѣга поглощается вся умственная работа арестанта.
Знающій натуру человѣка вообще и условія быта нашихъ остроговъ въ частности, пойметъ причины этихъ горячечныхъ грезъ арестантовъ, этихъ пожирающихъ стремленій въ волѣ. Филантропы, желающіе превратить тюрьму въ нравственную школу преступника, пока еще не ухитрились окончательно превратить человѣка въ трупъ. Какъ не красиво устроена могила, — все же она остается могилой; никогда не смирить живого человѣка настолько, чтобы онъ помирился съ ней.
Протяжное: «c-л-у-ш-а-й»! замерло въ ночной тишинѣ… Вскорѣ въ той же тишинѣ раздался другой голосъ, несшійся изъ острожной могилы:
Что куютъ-то меня, добра молодца, куютъ во желѣзы,
Посадили меня, добра молодца, во козырныя сани,
Привезли-то меня, добра молодца, въ городъ, во губернію,
Привели-то меня, добра молодца, привели ко пріему;
Посадили-то меня, добра молодца, во красное стуле;
Какъ и стали меня разудалаго стричь, они-то брити.
Ужъ вы брейте мои кудерюшки, брейте, не жалѣйте,
Отошлите мои кудерюшки ко красной, ко дѣвки…
Этотъ задушевно-серебристый голосъ лучше всякихъ мудрствованій говорилъ, что томятся въ громадной могилѣ живые люди.
Долго въ этотъ вечеръ острожная братія, помѣщавшаяся въ камерѣ № 12, что-то таинственно шушукалась между собой. Солнце взошло, а нѣкоторые члены и не ложились еще спать.
Недѣли черезъ полторы послѣ этого шушуканья, какая-то странная напряженность стала чуяться въ острожной атмосферѣ; точно передъ грозой. Опытный глазъ могъ подмѣтить на острожныхъ физіономіяхъ нѣчто глубоко затаенное, и обдуманное. Въ особенности это было замѣтно на обитателяхъ камеры № 12.
Ея арестанты перестали безцѣльно шляться изъ угла въ уголъ; между ними исчезла рознь, руготня, взаимныя каверзы, пьянство, дебоши. Словомъ, изъ мѣста прокаженнаго въ глазахъ начальства камера № 12 превратилась въ образцовую.
Симптомы чего-то недобраго выражались въ разныхъ формахъ.
Стремленіе каждаго арестанта направлено къ спасенію себя «отъ изнуренія». Камера № 12 отреклась первая отъ этого священнѣйшаго начала острожнаго кодекса; напротивъ, какъ ни утомительна представлялась работа, она первая вызывалась исполнять ее. При нѣкоторой наблюдательности значеніе этого прилива трудолюбія могло бы выясниться очень скоро: стоило только взглянуть хоть на одну физіономію Васьки-Кота, во время работы, на его разбѣгающіеся глаза, чтобы понять, что не начальническое благоволеніе тянетъ его къ тяжелой лямкѣ.
«Не въ добру!» сказалъ бы знающій острожные порядки, увидѣвъ дружбу арестантовъ камеры № 12.
Практическій смыслъ подсказалъ арестантамъ, что только вмѣстѣ, сообща, составляютъ они крѣпкое, органическое тѣло, способное на серьезную борьбу, на приведеніе въ исполненіе задуманнаго плана, что только при условіи дружнаго объединенія, имъ можно разсчитывать на успѣхъ. Васька-Котъ могъ свысока относиться къ ребяческимъ планамъ Ходока, разбивавшимся при первомъ соприкосновеніи съ его выкладками и разсчетами, но онъ очень хорошо понималъ, что тамъ, гдѣ нужно увлечь остальную братію, создать общее дѣло, однихъ выкладокъ и разсчетовъ недостаточно, но именно требуется такая страстная натура, какой былъ Ходокъ. Понималъ, съ своей стороны, и бездомовникъ необходимость для полнаго успѣха участія въ задуманномъ дѣлѣ остальной братіи камеры № 12: далеко не всѣ арестанты этой камеры могли бы поспорить въ безумной отвагѣ съ «Шляхтой» и Рогожниковымъ; въ случаѣ нужды, въ критическую минуту, они первые постояли бы за себя и за товарищество, связавшее съ ними свою участь. Примѣрной тупостью обладалъ ломовикъ Будаевъ, но за то эта тупость обладала и громадной силой, а предстоящая работа, кромѣ смѣтки, именно силы, да выносливости и требовала. Крѣпко не надежнымъ смотрѣлъ изъ писарьковъ Ѳаворскій; но товарищество камеры № 12 постаралось втянуть и его въ созрѣвшую затѣю: знало товарищество, что у этого писарька золотыя руки для поддѣлки фальшивыхъ билетовъ, и золотая голова для подачи канцелярскихъ совѣтовъ. Медвѣдемъ смотрѣлъ Арзанкуловъ, но и за нимъ числилось великое достоинство: съ дѣтства служа по конокрадству, дикарь зналъ столько ухожаевъ, что ихъ съ лихвой могло хватить на пятнадцать человѣкъ камеры № 12, да кромѣ того, на случай нужды, онъ могъ каждому порадѣть милымъ человѣкомъ, способнымъ укрыть странниковъ отъ зоркихъ глазъ.
Словомъ, арестанты, какъ люди практичные, люди, видавшіе на своемъ вѣку виды, очень хорошо поняли, что для успѣха необходимо пробѣлъ въ силахъ и способностяхъ одного пополнить избыткомъ въ тѣхъ же силахъ и способностяхъ другого и, понявши это, постарались устранить поводы къ руготнѣ и розни.
Впрочемъ камерѣ № 12 вообще везло. Незадолго до таинственнаго шушуканья назначили новаго смотрителя. Это былъ уже счастливый признакъ.
Новый смотритель тюрьмы, изъ отставныхъ военныхъ, долгое время мирно проживалъ въ родовомъ помѣстьѣ своемъ — Выткахъ; приращеніе семьи, малые доходишки и необходимость просвѣтить нѣкоторыхъ членовъ въ гимназіи вывели его изъ тихой резиденціи. Не долго думая, старичина взялъ первое предложенное мѣсто. Отъ перваго соприкосновенія съ забубенной, прожженной семьищей въ 200 человѣкъ у старичины закружилась немногодумная голова; жалобы, сплетни, ссоры, мыльные пузыри всевозможныхъ видовъ и сортовъ полѣзли нему со всѣхъ сторонъ; съ ранняго утра контора набивалась острожнымъ людомъ, являвшимся съ своими «претензіями» до того, что свѣжему человѣку нельзя было пробыть въ ней и пяти минутъ. Сначала старичина принялся рьяно разбирать плоды острожнаго воображенія и дѣйствительности, но изъ его рьяности выходилъ одинъ пустоцвѣтъ; затѣмъ отъ мирнаго разрѣшенія дѣлъ, онъ перешелъ было къ системѣ устрашенія, — къ сильнымъ и частымъ зуботычинамъ, но острожная братія отгрызнулась, до старичины дошелъ слухъ, что буде онъ самъ, своей волей, не угомонится, то ему готовится нѣчто весьма внушительное.
Неумѣлая борьба съ неподатливымъ на порядки міромъ продолжалась не долго. Старичина на все махнулъ рукой.
«Съ ними, чертями, самъ сатана не управится», — говорилъ угомонившійся старичина. «Развѣ это люди? Скотина всякая лучше ихъ. Ты имъ добра желай, а они тебя нолемъ пырнуть наровятъ, ты имъ резоны говори, — а они зубы скалятъ. Жрать, да душегубничать, проклятые, только и умѣютъ»!
Камера № 12 по первому абцугу сбила съ толку старичину, ее только одну онъ и исключалъ изъ ранга чертей. Трудолюбіе и тихость Рогожниковыхъ, Будаевыхъ, Котовъ очаровали его.
Не разъ держалъ умиленный смотритель такіе спичи къ отдѣльнымъ представителямъ острожной добродѣтели, процвѣтавшей въ камерѣ № 12.
«Вѣдь вотъ, хоть бы ты, Рогожниковъ, душегубъ, а кабы съ тебя примѣръ брали, такъ я бы обѣими руками перекрестился. Впрочемъ, что ты! По моему разумѣнью, полякъ хуже душегуба, а тобой „Шляхта“ не нахвалюсь, потому, кронѣ почтенья ничего отъ тебя-не видалъ. Его превосходительству даже объ тебѣ докладывалъ. Молодцы, ребята!»
«Рады стараться»!
Случалось, впрочемъ, что отъ этой тихости и почтительности немногодумный лобъ смотрителя покрывался морщинами. «А ну какъ и эти что нибудь состряпаютъ»? пробѣгало въ нехитрыхъ мозгахъ старичины, но эти спасительныя мысли онъ старался отгонять прочь.
Труднѣе было камерѣ № 12 отвести отъ себя глаза священника, но и въ этомъ успѣлъ одинъ изъ товарищества, изъ евреевъ, Андрюшка Жидокъ.
— Грѣшенъ, батюшка, каялся острожный попъ впослѣдствіи, когда братія успѣла убѣжать изъ тюрьмы и когда стало извѣстнымъ, что въ числѣ бѣжавшихъ находился «Жидокъ — А гидомъ невиннымъ прикинулся; скорблю, говоритъ, о прежнемъ нечестіи, муки адскія передъ очами зрю». Ну и станешь утѣшать. Такъ, чтожъ вы полагаете? На взрыдъ рыдаетъ, въ грудь себя бьетъ.
Другіе аргусы, для своего успокоенія, требовали еще меньше хитрости, благо закрылись мирно главныя очи.
Догадливѣе была острожная братія: глядя на смиренство камеры № 12, слушая ее: «рады стараться»! эта братія лукаво посмѣивалась, да когда старичина, ругаясь за озорство, ставилъ въ примѣръ Ваську-Кота, думала:
«Постой, пучеглазый, онъ тѣ въ шапку-то накладетъ»!
Главная иниціатива острожнаго заговора принадлежала Ходоку и Васькѣ-Коту. Эти двѣ личности представляли, такъ сказать, сердце и голову камеры № 12.
Лихорадочно-страстная натура Ходока, окончательно сложившаяся подъ вліяніемъ десятилѣтняго безпаспортнаго странствованія, меньше другихъ была способна сжиться съ тюремной обстановкой. Даже та насильственно возбуждаемая дѣятельность, которой товарищи Ходока старались заглушить потребность иной жизни, не существовала для бродяги: вольный воздухъ или смерть составляли для него двѣ грани, недопускавшія сдѣлокъ. Готовясь къ побѣгу, другіе арестанты строили планы будущей жизни, разсчитывали, соображали; вопросы: какъ устроиться? куда примкнуть? также часто задавались ими, какъ и самый вопросъ о возможности успѣха замысла. Никакихъ практическихъ вопросовъ не задавалъ себѣ Ходокъ, ему достаточно было знать, что, въ случаѣ удачи, тюремныя стѣны не будутъ давить его, что онъ по прежнему превратится въ перелетную птицу, — достаточно для того, чтобы отдаться самому всецѣло мысли о побѣгѣ и увлечь другихъ на опасную дорогу.
Такъ передавалъ впослѣдствіи одинъ изъ пойманныхъ арестантовъ роль Бездомовника, при «учиненіи побѣга сообща камерой № 12»:
«Коли говорить правду, каждый изъ насъ ту мысль имѣлъ, чтобъ побѣгъ учинить, однако взбаламутилъ насъ впервой изъ бродягъ арестантъ Якишка, Ходокомъ мы его звали. До этого Якишкя таились мы другъ отъ дружки точно воры, потому и промежъ нашего братства завсегда измѣнщики найдутся. И скажу я вашему благородію, чудной же и человѣкъ былъ этотъ самый Якишка. Затосковался онъ съ перваго часа, какъ въ острогъ попалъ; таить словно свѣча. Мы къ нему значитъ пристали: „ты, молъ, хоть бы въ больницу выписался, попользовался бы чѣмъ“ — а онъ намъ въ отвѣтъ: „отъ моего недуга дохтора лекарства не имѣютъ; растетъ, говоритъ, такая трава на зеленыхъ лугахъ, что волей прозывается, такъ тою травою только и спастись могу“. Затосковался единожды нашъ Якишка пуще прежняго, точно въ воду опущенный ходитъ. Ходилъ, ходилъ, по острогу до самаго вечера. Пришелъ вечеръ; признаться сказать, на насъ на всѣхъ въ тѣ поры сумлѣніе нашло; только мы — ничего, понравились, каи мй сталъ свою категорію выводить, одинъ Якишка молчитъ. Спать ужъ надоть ложиться, — „ну, говорить, братцы, давайте-ка я передъ сномъ вамъ пѣсню спою; недужится мнѣ, — авось полегчаетъ, да и вамъ веселѣе станетъ“. Запѣлъ Якишка свою пѣсню и ужь такимъ манеромъ затянулъ, что одно слово: умереть бы съ этой пѣсней. Самъ кончилъ, а мы все слушаемъ, глазъ съ Якишки не спускаючи. Эхъ, говоритъ, братцы, спѣлъ бы я вамъ эвту пѣсенку на волѣ, такъ не то бы еще вышло, соловья лѣсного не надоть, заходили бы ваши ноженьки быстрыя, унесли бы они васъ за тридевять морей и земель. А чтобъ на волѣ-то быть, захотѣть только надоть, потому коли одна голова не сможетъ, десять силой возьмутъ, а коли не возьмутъ, такъ по крайности всѣмъ веселѣе страдать будетъ». Слушавши Якишкины слова долго, — какъ эхо онъ волю-то все расписывалъ, положили мы въ туже ночь сообща «учинить побѣгъ».
Много сочинялось плановъ къ побѣгу, — самые фантастическіе изъ нихъ принадлежали Бездомовнику — такъ однажды предлагалъ онъ силой вырваться изъ каземата, сбить замки, дружнымъ натискомъ смять часовыхъ и — или положилъ животы или быть на волѣ; въ другой разъ предложилъ привести тотъ же планъ, только мѣстомъ исполненія избрать не. острогъ, а оврагъ, и чтобы попасть на это мѣсто, выдумать такое дѣло, чтобъ всю камеру къ допросу повели; но всѣ планы какъ Ходока, такъ и другихъ арестантовъ, обыкновенно въ пухъ разбивались Васькой Котомъ:
«Эхъ вы, чертовилы! Туда же съ затѣями лѣзете! Хлестали бы другъ дружку по носамъ, да вшей но праздникамъ давили, чѣмъ всякія несообразительныя глупости придумывать. И за коимъ вамъ лѣшимъ бѣжать? Нѣшто полагаете ни волѣ ходить? Держи карманъ шире. По волѣ ходить — умную башку надо, а съ глупой все одно — острога не миновать. Ты сообрази: придумалъ побѣгъ учинить, и не сообразилъ того, что допрежъ, чѣмъ ты шагъ сдѣлаешь, тебѣ въ зашеекъ такихъ треуховъ накладутъ, что съ свѣтомъ вольнымъ распрощаешься.»
Послѣ каждаго разбитаго проекта острожные впадали въ отчаяніе; они думали, что дѣло окончательно проигрывалось; глубже всѣхъ это отчаяніе выражалось въ Бездомовникѣ; чѣмъ смѣлѣе была предлагаемая мысль, тѣмъ полнѣе поддавался онъ ей, тѣмъ горячѣе защищалъ ее.
— Такой ужъ онъ у насъ былъ человѣкъ, — говорили арестанты про Бездомовника — что въ другорядь только дивишься. Словно не острожный. Осадитъ бывало его Васька, — такъ что вы полагаете? Учнетъ реветь, схватитъ себя за волосы: башку, кричитъ, разобью.
Разъ задавшись цѣлью «учинить побѣгъ» — ровно, безъ горячечнаго увлеченья, взвѣшивая всѣ шансы успѣха и проигрыша, шелъ къ этой цѣли Васька Котъ; удача, возможность исполненія не отуманила его головы, ошибка въ разсчетахъ не заставляла падать въ изнеможеніи. Въ то время, какъ другіе арестанты строили фантастическіе планы, предвкушали наслажденіе волей, Васька Котъ вглядывался въ дѣйствительность, примѣрялся къ ней. Никто такъ хорошо не зналъ мѣстности расположенія острога, всѣхъ закоулковъ, никто такъ хорошо не изучилъ характеръ начальствующихъ особъ, какъ тотъ же Васька Котъ. Васька Котъ первый понялъ, что продолженіе дебошей въ камерѣ № 12, повлечетъ за собой разсортировку арестантовъ, слѣдовательно открытіе тайны, разрушеніе кассовой силы, — а съ тѣмъ вмѣстѣ и конецъ замыслу, первый понялъ, что начальническое благоволеніе обусловливается ослабленіемъ контроля, отсутствіемъ обысковъ и т. п., и всѣ усилія направилъ къ тону, чтобы камеру № 12 изъ мѣста прокаженнаго превратить въ разсадникъ острожныхъ добродѣтелей. Цѣль была достигнута: изъ-подъ строгаго контроля острожнаго товарищества, изъ устроеннаго, не ускользала ни одна неровность, виновные подвергались тяжкимъ наказаніямъ. Васька Котъ зналъ, что идти съ пустыми руками на солдатъ, пробивать лбомъ острожныя стѣны — безумство, что для такого замысла, какъ «учинить побѣгъ», должны быть, какіе ни на есть, да все же инструменты и всѣ способности своего ума употреблялъ на пополненіе скуднаго арсенала: старый гвоздь былъ для него драгоцѣнной находкой, топоръ, переданный часовымъ, доставилъ ему радость ни цѣлую недѣлю. Гербовая бумага, чернила, Богъ вѣсть какими путями приходили къ Коту и, подъ его надзоромъ, Ѳаворскій цѣлыя ночи просиживалъ за поддѣлкой фальшивыхъ ассигнацій, печатей, строченіемъ всевозможныхъ паспортовъ.
Прежде чѣмъ остановиться на способѣ побѣга, Васька-Котъ отстранилъ уже всѣ препятствія, какія могли встрѣтится въ рѣшительную минуту; онъ сдѣлалъ возможной окончательную работу. Васька-Котъ дѣйствовалъ «по зрѣломъ размышленіи». Очищая путь, онъ, какъ увидимъ ниже, не задумывался надъ средствами.
Камера № 12считалась, послѣ таинственнаго шушуканья, образцовой по кротости и послушанію, но никто такъ не льстилъ и не угождалъ начальству, — начиная отъ «Пучеглазова» смотрителя и кончая хромоногимъ инвалидомъ Вохроменко, — какъ тотъ же Васька-Котъ.
— Чего ты передъ ними, дьяволъ, лебезишь? Али тоже въ смотрителя съ карявымъ рыломъ лопасть наровишь? — ругались острожныя, взирая на выкрутасы Васьки.
— А хотя бы и такъ; ништо вашего брата по мордасамъ чистить не съумѣю? Небось. Порядки такіе заведемъ, что страсть, отгрызался Васька на арестансткую ругань.
Долго «Васька-Котъ» ограничивался отрицательной дѣятельностью: онъ отводилъ глаза начальству, устранялъ препятствія, могущія встрѣтиться въ моментъ побѣга, обдавалъ холодной водой горячешные планы другихъ арестантовъ, но о своихъ предположеніяхъ не проронилъ еще ни слова; онъ не ощущалъ подъ ногами достаточно надежной почвы.
Однажды арестантовъ послали развѣшивать бѣлье на вновь устроенную на одномъ изъ хозяйственныхъ строеній сушильню. Въ партію рабочихъ попалъ Васька-Котъ. Работали арестанты на сушильнѣ не долго, какой нибудь часъ, много два, — но въ этотъ короткій срокъ въ головѣ острожнаго вожака созрѣла, мысль привести въ исполненіе давно лелѣемую завѣтную дуну.
Васька-Котъ остановился на сушильнѣ, какъ на удобнѣйшемъ пути для «учиненія побѣга».
Острогъ состоялъ изъ двухъ дворовъ; второй назывался «заднимъ» и заключалъ всѣ хозяйственныя службы; дворы отдѣлялись каменной стѣной, въ серединѣ которой были пробиты ворота, на ночь запиравшіеся; эти ворота и днемъ и ночью охранялись съ перваго, внутренняго двора часовымъ.
Зданіе, избранное «Васькой-Котомъ» переходнымъ Пунктомъ къ свободѣ, примыкало къ наружной стѣнѣ острога; въ нижнемъ этажѣ его помѣщались острожные служители съ своими семействами, въ среднемъ прачешная и въ верхнемъ сушильня; въ служительское помѣщеніе вела одна лѣстница, въ прачешную и сушильню другая; арестантамъ стоило только попасть на эту послѣднюю лѣстницу, чтобы имѣть за собой лишній и притомъ весьма значительный шансъ на успѣхъ. Сушильня сообщалась съ подвалкой, — имѣвшей слуховое окно, заколоченное желѣзными полосами; подъ этимъ слуховымъ окномъ приходился уступъ, шириною не болѣе пол-аршина; я указываю эти подробности, чтобы сдѣлать понятнымъ путь, избранный острожными къ свободѣ: слѣдовало попасть сначала на сушильню и подвалку, выломать оконную рѣшетку, пробраться по выдавшемуся карнизу на крышу, съ нея сажени три спуститься по водосточной трубѣ на внѣшнюю острожную стѣну, а тамъ еще нѣсколько сажень, недосмотръ часоваго и на свободѣ!
Таковъ былъ путь, избранный Васькой-Котомъ и опробованный остальныхъ товариществомъ, какъ наиудобнѣйшій и безопаснѣйшій; взирая днемъ на этотъ удобнѣйшій путь, захватывало духъ, но побѣгъ былъ учиненъ въ такую ночь, когда въ двухъ шагахъ не видно было человѣка; слѣдовательно, когда каждый, неосторожный шагъ по воздушному пути могъ имѣть только одно послѣдствіе: разбитую голову о камни мощенаго двора.
Но воздушнымъ путемъ не исчерпывался успѣхъ замысла, карта далеко еще не выигрывалась, оставалась самая трудная часть работы, какъ по исполненію, такъ и по предосторожностямъ, которыя должны были приниматься, чтобы скрыть исполненіе отъ начальническихъ глазъ" Малѣйшій шумъ, ничтожный внѣшній признакъ могли быть уловлены наметавшимся на острожныхъ форталяхъ глазомъ какого-нибудь унгеръ-офицера Бидошенко и тогда, конечно, плоды глубокихъ размышленій, выкладокъ, хитростей, нечеловѣческихъ трудовъ пошли бы прахомъ….
Говорили потомъ арестанты:
— Ужь и дрожало же у насъ сердечушко, какъ начнетъ обыскъ чинить этотъ самый унтеръ Кидошенко! И въ потъ тѣ броситъ и въ жаръ! Такъ вотъ зѣнки-то свои во всѣ стороны и пялитъ; каждый камешекъ понюхаетъ. Я, говоритъ, и нутро-то твое все выворочу, потому знаю васъ растаковскихъ дѣтей, на спинѣ моей черезъ вашего брата зориньки выбито не мало.
Самый употребительный способъ, избираемый арестантами къ побѣгу, это подкопъ. Камера № 12, вѣрная острожнымъ тенденціямъ, тоже остановилась на этомъ пути.
Чтобы добраться до земли, чтобы начать подкопъ, арестантамъ слѣдовало устранить много препятствій. Устраивался не одиночный побѣгъ, но побѣгъ скопомъ. Начало дороги къ свободѣ должно было находиться непремѣнно въ камерѣ. На этотъ разъ острожной братіи помогла неизъяснимо-глупая фантазія строителя, воздвигавшаго острожное зданіе; благодаря этой глупости подъ самой камерой № 12 очутился подвалъ. Зимой, осенью и весной этотъ подвалъ служилъ неизсякаемымъ резервуаромъ тифозныхъ горячекъ, ломотъ, лихорадокъ и проч.; при первомъ же тепломъ солнечномъ
Лучѣ изъ каждой щели его лезли миріады всевозможныхъ гадинъ: блохъ, мокрицъ, двухвостокъ. Но на этотъ разъ подвалу суждено было оказать немалую услугу острожной братіи: онъ былъ избранъ исходной точкой для побѣга. Весь проѣденный ржавчиной замокъ, висѣвшій на внѣшней двери подвала, служилъ доказательствомъ, что въ хранилище гадинъ и болѣзней не заглядывалъ ни разу человѣческій глазъ; арестанты могли вести отъ него мины въ полной безопасности. До подвала арестанты добрались, приподнявши половицу и пробивши въ каменномъ сводѣ отверстіе, достаточное, чтобы человѣкъ могъ пролѣзть въ него. Вся работа происходила подъ нарами, собиравшимися и разбиравшимися въ мгновеніе ока; приподнимавшаяся половица такъ хитро прилаживалась къ мѣсту, что только счастливый случай могъ открыть, какія дѣла «въ часъ полночный» творятся подъ нарами.
Самый подкопъ вели сначала по прямому направленію къ стѣнѣ, раздѣлявшей острожные дворы; за этой стѣной мина дѣлала прямой уголъ и направлялась къ огромнымъ полѣницамъ дровъ, сложенныхъ на заднемъ дворѣ; затѣмъ, оставивъ паралельное направленіе, шла уже перпендикуляромъ. Выходное отверстіе подкопа приходилось какъ разъ въ узкомъ пространствѣ, оставленномъ между стѣной и полѣницей дровъ. Какими соображеніями руководствовались острожные кроты, чтобы неошибиться въ избранномъ направленіи, что вело ихъ, понять было невозможно; слѣдовало дивиться только совершившемуся факту: арестанты не обманулись ни на одинъ шагъ, ни разу не уклонились ни въ право, ни въ лѣво; отверстіе, черезъ которое явились на свѣтъ божій замуравленные люди, пришлось въ самомъ укромномъ мѣстѣ.
Работа шла ночью, послѣ переклички; работали всѣ поочередно. Обломокъ желѣзной полосы служилъ орудіемъ; маканецъ-свѣча, смастеренная изъ воровски захваченныхъ на кухнѣ оглодковъ жира, еле-брезжущимъ свѣтомъ, освѣщала широкіе плечи, сосредоточенно угрюмое лицо подземнаго работника; нѣсколько горстей земли, кровавыя мозоли и изтерзанное тѣло — въ настоящемъ, надежда быть свободнымъ въ будущемъ, служили ему наградой.
Въ глубокомъ молчаніи шелъ страшно-тяжелый трудъ.
Глухой, лихорадочной жизнью кипѣло зданіе людской отваги: однѣ неутомимыя руки долбили каменные своды, пробивали землю, другія мастерили паспорты и деньги. Шатъ за шагомъ, обливая кровавымъ потомъ каждый вершокъ земли, — острожная братія приближалась къ цѣли. Большая половика подземнаго пути была окончена, все тѣло главнаго крота Будаева было изтерзано въ кровь. Только мирно покоилось начальство, не замѣчая, какъ вытягиваются острожныя лица отъ мучительнаго ожиданія, отъ безсонныхъ ночей.
Самымъ ненадежнымъ между своей братіей считался мѣщанинъ Никита Глазуновъ. По всему острогу онъ былъ извѣстенъ за начальническаго прихвостня и шпіона. Товарищество посвятило его послѣдняго въ свою тайну, посвятило тогда, когда уже нельзя было скрывать ее.
Посвящая Глазунова въ свою тайну, такъ закончила острожная братія:
"Коли ты, Микитка, супротивъ насъ пойдешь, измѣнщикомъ станешь, такъ разрази меня Христосъ на эвтомъ самомъ мѣстѣ, — изведу я твою скаредную душу.
Выраженіе лицъ поясняло, что грозило предателю острожнаго товарищества.
Въ послѣднее время, — съ тѣхъ поръ, какъ арестанты камеры № 12 рѣшились привести въ исполненіе свой замыселъ, авторитетъ Глазунова въ глазахъ начальства сильно пошатнулся; вмѣстѣ съ прекращеніемъ дебошей, пьянства, ссоръ, изсякъ источникъ сплетенъ, доносовъ. Все благоволеніе начальства обратилось къ Васькѣ Коту, — его ставили всѣмъ и каждому въ примѣръ, имъ тыкали глаза, при случаѣ, въ дѣлахъ обиходныхъ спрашивали у него совѣта; къ Глазунову же, бравшему шпіонствомъ, начальство обратилось спиною. Это мучило Глазунова, онъ возненавидѣлъ соперника. Острожный заговоръ давалъ возможность Глазунову разомъ достигнуть двухъ цѣлей: поднять вредитъ у начальства и воздать сторицею неутомимому вожаку. Но Глазуновъ понималъ очень хорошо, что острастку давали ему не даромъ, что расчитывать на состраданіе въ подобныхъ случаяхъ невозможно. Плохая надежда была и на недогадливость арестантовъ. Трусѣ, какъ всѣ шпіоны, Глазуновъ не пошелъ на прямикъ: или окончательно слиться съ товариществомъ или категорично отрапортовать начальству: такъ и такъ, молъ, подкопы ведутъ, подъ александровѣ день побѣгъ учинить желаютъ, — но выбралъ путь извилистый, сталъ безпрерывно дуть въ начальническій уши полусловами, темными намеками: «чую де, что недоброе творится, а что творится не знаю, — сами ищите, Только Ваську примните, потому онъ всему дѣлу заводчикъ.»
Вняло наконецъ начальство безпрерывному наушничанью Глазунова: однажды въ глухую полночь нагрянуло съ обыскомъ въ камору № 12. Но громадный замчище, висѣвшій на коридорной двери и эхо, глухо раздавшееся подъ-острожными сводами, выдало приближеніе начальства: кроты во время успѣли выбраться изъ подъ земли. Камера № 12 покоилась глубокимъ сномъ, когда начальство переступило порогъ ея.
Началась прежде всего перекличка.
Карта ставилась ва банкъ, — но арестанты мастерски выдержали роли, сонные, смиренные являлись они передъ начальническія очи. Что творилось въ душѣ ихъ — неизвѣстно, — но только на лицахъ не дрогнулъ ни одинъ мускулъ. Послѣ переклички пошелъ обыскъ; обшарили всѣ углы, — въ двухъ, трехъ мѣстахъ пробовали полъ, слазили въ печь и т. д., но въ результатѣ оказалось нѣсколько трубокъ, — носогрѣйками ихъ зовутъ, — фунта-два картузнаго табаку, да колода засаленныхъ картъ.
Нельзя было сказать, чтобы такъ торжественно предпринятый обыскъ принесъ блестящіе результаты, даже ни одного фальшиваго двугривеннаго не нашли.
Начальство выругалось и съ миромъ удалилось.
Въ тотъ самый моментъ, когда на концѣ коридора брякнулъ огромный замчище, — во всѣхъ головахъ камеры № 12 мелькнула одна мысль: Микитка выдалъ! Вовремя обыска тридцать неумолимыхъ глазъ вмялись въ шпіона; не смотря ни на кого, Глазуновъ чувствовалъ на себѣ вліяніе этихъ глазъ, и, подъ этимъ вліяніемъ, блѣдный, какъ полотно, стоялъ во все время, какъ тѣшилось начзъьетво.
Повидимому, послѣ обыска, въ отношеніяхъ острожнаго товариществу къ Глазунову не произошло никакихъ перемѣнъ, къ нему относились ни хуже, ни лучше; арестанты понимали, что малѣйшая перемѣна въ отношеніяхъ укажетъ Глазунову на настоятельную необходимость сдѣлать рѣшительный шагъ. Но за то на третій день послѣ обыска, когда всѣ арестанты разбрелись по острожному двору, въ одномъ изъ угловъ этого двора собрался судъ изъ главныхъ вожаковъ заговора. Это былъ судъ безапеляціонный, неумолимый, — судъ, совмѣщавшій въ однихъ и тѣхъ же личностяхъ и обвинителей и судей. «Измѣнщикъ» покушался разбить все, чѣмъ жила острожная личность, — на порогѣ свободы хотѣлъ снова втиснуть ее въ могилу; до произнесенія приговора участь его уже была предрѣшена.
— Понимаете, братцы вы мои, съ которой стороны вѣтеръ-то дуетъ?
— Знамо онъ.
— Прихвостень поганый!
Вопросъ общественной безопасности и возмездія разрѣшился не такъ скоро; за его предложеніемъ наступило, въ продолженіи нѣсколькихъ мгновеній, гробовое молчаніе; всѣ угрюмо смотрѣли въ землю; ни у кого перваго не срывалось роковое слово.
— Что же вы носы-то повѣсили? первый заговорилъ Васька-Котъ. — Али жаль стало ненагляднаго? Грѣха нешто, праведныя души, побоялись?
— Жалѣть собаку чево.
— За него и отвѣтъ-то весь: три пятницы молока не хлѣбать.
Только въ сердцѣ Ходока шевельнулось состраданіе; жаль ему стало Никиты.
— Попужать бы, братцы; можетъ, и совѣсть скажется.
— Нашелъ совѣсть въ аспидѣ.
— Душа-то, братцы, и у него живая; жа…
Но Рогожниковъ не далъ бродягѣ докончить.
— Дивлюсь я, Якишка, слушавши твои рѣчи. Мукъ тебѣ мало? Волю что ли разлюбилъ?
— Баба.
Ходокъ махнулъ рукой и отошелъ прочь.
— Такъ какъ же полагаете?
— Какъ? башку разбить.
— Знамо!
Другіе молча подтвердили приговоръ.
У Глазунова бцла страсть выпить.
Дня черезъ два послѣ произнесенія приговора острожнымъ судомъ, Васька-Котъ, какъ за великую тайну, передалъ Глазунову, что стоявшій наканунѣ въ караулѣ знакомый солдатъ принесъ ему двѣ бутылки водки и оставилъ ихъ въ секретномъ мѣстѣ, за цейхаузомъ. У Глазунова разгорѣлись глаза. Васька-Котъ пообѣщалъ Глазунову стаканъ водки, если онъ пойдетъ съ нимъ и ухитрится перенести половину сокровища въ камеру. Глазуновъ, ничего не подозрѣвая, тѣмъ больше что дѣло было днемъ, часа въ три, съ превеликою радостью изъявилъ свое согласіе.
Пошли; черезъ пол-минуты изъ камеры вышелъ Будаевъ и отправился, только другой дорогой, къ тону же цейхаузу.
Во все время ихъ отсутствія въ камерѣ царствовала какая-то торжественная тишина; никто не выронилъ ни слова; арестанты избѣгали встрѣтиться глазами другъ съ другомъ.
Минутъ черезъ пять, десять возвратился Будаевъ и Васька-Котъ безъ Глазунова и безъ водки; они были блѣднѣе обыкновеннаго. Никто изъ присутствовавшихъ въ камерѣ не спросилъ, что сталось съ Глазуновымъ; вопросъ былъ напрасенъ; лица палачей говорили, что приговоръ неумолимаго суда приведенъ въ исполненіе.
На вечернюю перекличку Глазуновъ не явился; бросились искать его и нашли — повѣшеннымъ за цейхаузомъ; немного выше роста Человѣческаго выходила перекладина, такъ на ней и повисъ.
Вечеромъ въ тотъ день Ѳаворскій преподавалъ юридическую мудрость арестантамъ:
— Что бы вамъ ни толковали, на одномъ стойте: знать, молъ-ничего не знаю вѣдать не вѣдаю. Спросятъ: подозрѣнія на кого не имѣешь ли? Ладь одно: къ убивству самъ не причастенъ, подозрѣнія изъявить никакого не могу. Кричать начнетъ, ругаться, — молчи, а потомъ: это, молъ, ваше высокоблагородіе супротивъ закона, я съ этакого страха и невѣсть что нагорожу; воли кто тутъ будетъ — скажи: засвидѣтельствуйте, почтенные господа, что господинъ слѣдователь нестерпимыя притѣсненія чинитъ. Потовъ значитъ, какъ угомонится, такъ ты тихимъ манеромъ, со всякимъ почтеніемъ и подпусти: примѣчалъ-де я за Микиткой тоску же малую, — бывало цѣлыя ноченьки глазъ онъ не смыкалъ; стонетъ все шипъ парень, потомъ и болталъ онъ не однажды: рученьки молъ на себя наложу, опостылѣлъ мнѣ свѣтъ божій. Такъ можетъ и взаправду угораздилъ надъ собой эдакую линію. Врагъ-то силенъ… Да самъ-то попростѣе будь, чтобъ глядя на тебя полагали: парень-то дуракъ не дуракъ,, а съ придурью не малой.
Учитель былъ бывалый; ученики понятливые; начальство не особенно прозорливое; дѣло сошло къ обоюдному удовольствію.
Пятнадцать голосовъ повторяло одну и туже пѣсню съ незначительными варіяціями; начальство осталось очень довольно; правосудіе удовлетворилось безъ труда, безъ ломанья головы.
Черезъ два дня Глазунова свалили въ оврагъ, какъ самоубійцу.
Послѣ смерти Глазунова работа пошла еще неутомимѣе, еще лихорадочнѣе; бѣльмо съ глазъ изчезло, бояться было некого. Цѣлыя ночи арестанты оставались подъ землей, только къ утру, измученные, являлись они изъ своего убѣжища. Къ концу августа огромный, сажень въ семь, подкопъ былъ совсѣмъ готовъ. Назначили и день побѣга: канунъ Александра Невскаго. Выборъ дня послѣдовалъ послѣ долгихъ совѣщаній и обнаруживалъ большую практичность въ выбиравшихъ: тучи чаще заволакивали небо, ночи стали темнѣе, а между тѣмъ до холодовъ, гонющихъ бездомовный людъ по теплымъ угламъ, оставалось еще долго; канунъ большихъ праздниковъ православные проводятъ по церквямъ, и помолившись усердно Богу, спятъ крѣпче. Чѣмъ ближе подходилъ роковой день, тѣмъ внутренняя борьба все рѣзче и рѣзче отпечатлѣвалась на лицахъ; даже вѣчно сдержанный, вѣчно разсчитывающій Васька-Котъ подчасъ измѣнялъ себѣ, — объ остальныхъ арестантахъ и говорить нечего, они ходили совсѣмъ полоумные.
Затѣя камеры № 12, какъ оказалось впослѣдствіи, оставалась не безъизвѣстною, большей половинѣ острога, же не только никто не выдалъ ее, напротивъ, каждый изъ звавшихъ тайну, старался быть полезнымъ товариществу, одни вслѣдствіе глубокой симпатіи къ затѣѣ, другіе памятуя страшную участь, постигшую Глазунова.
Пришелъ канунъ Александра Невскаго.
Всенощная шла своимъ чередомъ въ острожской церкви: звонко заливались пѣвчіе, на самомъ видномъ мѣстѣ, окруженное чадами и домочадцами, красовалось разнообразное начальство, за нимъ тѣснился свободный людъ, а дальше, сквозь дымъ и паръ, за проволочной рѣшеткой виднѣлись блѣдныя физіономіи. Всѣ знакомые обитатели камеры № 12-й, за исключеніемъ конечно Арзанкулова, — онъ до поту лица молился въ камерѣ, — были на лицо и усерднѣе, чѣмъ когда либо, клали земные поклоны. Не молился одинъ только Ходокъ: приложивъ пылающее лицо въ мокро-холодной стѣнѣ, онъ тяжело дышалъ и вздрагивалъ по временамъ: образнѣе всѣхъ мерещилась бродягѣ скорая воля. Священникъ не однажды жаловался по начальству, что арестанты безъ должнаго благоговѣнія присутствуютъ въ храмѣ, но на этотъ разъ, по всей вѣроятности, и онъ оставался доволенъ своей разнохарактерной паствой: даже всегдашняго шушуканья не было слышно, звякъ кандаловъ и тотъ рѣже раздавался: точно къ великому таинству готовились арестанты. Неторопливо, покорно выходили изъ своей клѣтки арестанты и прикладывались въ Евангелію; принявъ благословеніе, покорно лобзали они пастырскую руку, и также покорно склоняли свои головы передъ стоящимъ у налоя начальствомъ.
Кончилась всенощная; арестантовъ развели по камерамъ и сдѣлали обычную перекличку; Ходока била лихорадка. Онъ едва могъ проговорить «здѣсь» — и тутъ же заявилъ, что ему неможется, что онъ завтра же желаетъ выписаться въ больницу.
Начальство, отошло ко сну; острогъ оцѣпили часовыми; звонко-протяжное: «слушай» — говорило, какъ зорко оберегается тюрьма.
Ночь подъ Александра Невскаго была темна, какъ адъ кромѣшный: въ двухъ шагахъ человѣка не видать; дождь лилъ, какъ изъ ведра, — холодный вѣтеръ сбивалъ съ ногъ. Дрожкой дрожали часовые, кутаясь въ свои хламиды.
Поздно за полночь поднялись острожные: точно вызванные чародѣйствомъ, выходили изъ подъ земли темныя фигуры, торопливо пробѣгали дворъ, снова исчезали въ уродливомъ зданіи и снова появлялись высоко на крышѣ. Какъ кошки, цѣплялись они по коньку, по водосточной трубѣ и, въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ часоваго, спускались по веревкѣ на вольную землю.
Десять человѣкъ дышало уже вольнымъ воздухомъ; случайно-ли, шумъ ли услыхалъ часовой, только поднялъ онъ глаза и обомлѣлъ; по острожной стѣнѣ спускалась темная масса. Не помня себя, часовой вскинулъ ружье и приложился. Быть можетъ, въ первый разъ не обмануло ружье: раздался выстрѣлъ, черная масса тяжело грохнула на земь.
Поднялась тревога; первымъ дѣломъ бросились въ упавшей массѣ; обливаясь кровью, то лежалъ пробитый на вылетъ въ грудь Ходокъ. Шальная пуля сыграла надъ нимъ скверную шутку.
Почти одновременно на дворѣ раздался сквозь бурю страшный стонъ и еще тяжелѣе грохнула съ крыши на земь другая масса: у Рогожникова нога сорвалась….. За то пошла гулять по свѣту остальная тюремная семья.