Эпизоды из романа: «Старое старится молодое растет» (Потанин)/ДО

Эпизоды из романа: "Старое старится молодое растет"
авторъ Гавриил Никитич Потанин

Опубл.: 1864. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ЭПИЗОДЫ ИЗЪ РОМАНА
«СТАРОЕ СТАРИТСЯ, МОЛОДОЙ РАСТЕТЪ».

I.
ТОРЖЕСТВЕННЫЙ АКТЪ ВЪ УЧИЛИЩѢ.

Наканунѣ Петрова дня, приходскій учитель Иванъ Иванычъ отдалъ приказъ:

— Завтра у меня въ классъ! слышите? Какъ только обѣдни въ колоколъ, нарядитесь, причешитесь и явитесь, — понимаете? будетъ торжественный актъ.

— «Батюшки, что это такое?…» и Вася живо разспросилъ Золотухина: что будутъ дѣлать въ училищѣ въ праздникъ?

Золотухинъ лѣтъ пять сидѣлъ въ приходскомъ, зналъ всѣ порядки и тотчасъ растолковалъ: что завтра въ училище пріѣдетъ губернаторъ и всѣ его чиновники, архіерей съ директоромъ и самъ почетный смотритель. Всѣ будутъ экзаменовать учениковъ по закону:

— Этого я не боюсь! отвѣтилъ Васька смѣло: я богородицу знаю давно.

Дома онъ разсказалъ отцу, что завтра у нихъ въ училищѣ самый главный экзаментъ: пріѣдетъ губернаторъ и велѣно привести пятакъ Ермолаичу, который всѣхъ гладко острижетъ. А мамѣ, которая вздумала было возразить: «что губернаторъ не будетъ заниматься такими сопляками», Васька отвѣтилъ наотрѣзъ: «Ты не толкуй, что онъ не будетъ, я говорю — будетъ! Я, чай, знаю, что говорю»! И мама послѣ того должна была прикусить язычекъ.

— Вотъ я каковъ: губернатора завтра увижу? думаетъ Васька на сонъ грядущій. И какіе это бываютъ губернаторы: поди, я чай, вѣдь онъ не похожъ на другихъ?.. (Васькѣ не спится, перевернулся на другой бокъ). Золотомъ, чай, разу крашенъ весь сертукъ-то, красный?… Эполеты, поди такъ и торчатъ лепешками… А какъ закричитъ?.. (И Васька покрѣпче завернулся въ одѣяло.

Утромъ, для смѣлости, онъ плотно закусилъ.

— «А хорошо, кабы губернаторъ погладилъ меня по головкѣ», — думаетъ Васька на пути въ училище: «а я бы взялъ, да ручку у него поцѣловалъ. Да, нѣтъ! чай поди, не погладитъ: вонъ что мама вчера сказала…»

Въ училищѣ всѣ какъ у праздника: Ермолаичъ въ полной парадной формѣ съ галунами и рубцами, медалями и георгіевскимъ крестомъ, Иванъ Иванычъ въ новомъ вицмундирѣ, на всѣ шесть пуговицъ, а батюшка Антонъ, законоучитель, хоть и безъ вицмундира, но тоже съ крестомъ на шеѣ.

Учениковъ разставили въ ряды, какъ войска; Золотухина и Садилова по сторонамъ, словно для красы. Всѣ ощипываютъ другъ съ друга перышки и пушокъ — ожидаютъ почетнаго смотрителя.

Смотрителей пріѣхало два за разъ: почетный и штатный.

— Ну, ведите, что стоите! сказалъ штатный учителю.

— Нѣтъ, погодите, отвѣтилъ почетный: я подумаю…

И за тѣмъ подмахнулъ штатнаго къ окну, который подпрыгнулъ туда, какъ кузнечикъ.

— Я полагаю… началъ онъ въ полголоса, смотря въ окно, и за тѣмъ такъ важно заговорилъ со штатнымъ, что Вася, поднявшись на цыпочки, прошипѣлъ! вонъ братъ, Почечкинъ, какъ важно толкуютъ". Иванъ Иванычъ моргнулъ и погрозилъ на него пальцемъ.

— Послушайте, эй вы!…

Приходскій учитель тоже подпрыгнулъ къ окну, въ видѣ стреноженной лошади.

— Мы вотъ что выдумали съ г. штатнымъ смотрителемъ: вашихъ вы раздѣлите по-поламъ, — понимаете?

— Понимаю, ваше высокородіе, отвѣтилъ густо Иванъ Иванычъ, вовсе ничего не понимая.

— Отберите, кто тутъ у васъ получше, тѣхъ и взять въ публичный залъ; а прочихъ оставить здѣсь, или я полагаю — отправить домой, чтобъ они не шумѣли? Можно такъ?

— Можно и этакъ, ваше высокородіе.

— Ну, такъ распорядитесь же поживѣе, ли, пожалуйста, безъ шуму и возни, примите также въ соображеніе и это: кто поопрятнѣе одѣтъ, — слышите?

— Слушаю, ваше высокородіe!

— А то, право, не совсѣмъ прилично смотрѣть на ихъ лохмотье, прибавилъ щеголь баронъ.

Иванъ Иванычъ началъ живо тыкать пальцемъ въ учееиковъ, приговаривая: «ты здѣсь! ты здѣсь!», и такимъ образомъ пошолъ сквозь всѣ ряды. Васька, растопыривъ борты, силился показать ему свою великолѣпную манишку съ красной прошвой, и тоже попалъ въ число чистыхъ. Нечистымъ учитель, возвыся голосъ, сказалъ: «а вы возьмите тихонько шапки и тамъ вонъ… Ермолаевъ, выведи ихъ сквозь заднюю дверь! ступайте домой».

Нечистые остались очень довольны, живо выпрыгнули на улицу и тутъ же подняли зевъ, посматривая на училищныя окна. Въ классѣ осталось человѣкъ двадцать-пять.

— Ну, вотъ этихъ взять, и предовольно! заключилъ почетный.

Иванъ Иванычъ повелъ.

— А ваши тамъ? спросилъ онъ штатнаго.

— Точно такъ-съ, поставлены! и штатный такъ икусно шаркнулъ ногой, какъ шаркаетъ одинъ только въ свѣтѣ смотритель, въ казанской губерніи.

Учениковъ провели черезъ задній дворъ, въ гимназію. Въ какомъ-то длинномъ корридорѣ директоръ на нихъ закричалъ: «у меня здѣсь не топать ногами, слышите? здѣсь не топаютъ», и маленькіе трусишки, по повелѣнію директора, принялись подплясывать на носкахъ. Забавнѣе всѣхъ вышли Золотухинъ и Садиловъ, которые такъ нѣжно отшагивали, какъ длинноногіе журавли.

Вася озирается во всѣ стороны: все ново, любопытно и даже страшно. Залъ, въ который привелъ ихъ Иванъ Иванычъ, такъ великъ и высокъ, что Вася не вытерпѣлъ, подъ шумокъ шепнулъ-таки Зудилкину:

— Эхъ, какъ потолокъ-отъ высоко, — смотри!

— Да, братъ, славный потолокъ, отвѣтилъ тотъ весело: — вотъ-бы сюда запустить воробья-то, ну такъ ужь поработалъ бы! Ихъ, какъ бы, шельма, закатился къ верху-то ловко!

Но Васька на это только таинственно прошипѣлъ: «Ну, пошелъ къ кошкѣ… носомъ — воробья! За это, братъ, здѣсь запустятъ такого воробья, что съ мѣста живъ не встанешь — вотъ что». — И за тѣмъ оба принялись разсматривать потолокъ.

Потолокъ въ самомъ дѣлѣ заслуживаетъ того, чтобъ обратить вниманіе. Самъ архитекторъ Саркофагинъ говоритъ о немъ, что надъ потолкомъ этимъ онъ вылѣзалъ вонъ изъ кожи и на немъ истощилъ рѣшительно свой вкусъ. Для пяти висячихъ люстръ онъ влѣпилъ здѣсь такія розеты — ватрушки, которыя такъ сами и кричатъ надъ головой посѣтителя: «посторонись, убью!» Въ углахъ страшныя летучія мыши тоже грозятъ слетѣть. А по срединѣ, около лавроваго вѣнка, похожаго на розги, стоятъ на колѣняхъ голые алебастровые амуры съ книгами, и читаютъ, или плачутъ? — снизу не разберешь. Между амурами торчатъ еще, перевитые плющемъ, свертки бумаги, словно самоварныя трубы и ботфортныя голенища. А все это, для симметріи и красоты, связано и перевито какими-то алебастровыми кренделями и витушками, да проткнуто палками, какъ сердца, пронзенныя стрѣлой.

Но самый залъ, въ которомъ долженъ былъ совершиться торжественный актъ, былъ еще любопытнѣе, нежели потолокъ. Обстановку его разсматривали не только Вася и Зудилкинъ, а рѣшительно всѣ. Вообразите, по сторонамъ высокіе столбы, на верхушкахъ которыхъ архитекторъ со вкусомъ размѣстилъ древнихъ алебастровыхъ мудрецовъ, сильно освѣщенныхъ сзади окнами въ два ряда. Надъ столбами, которые поддерживаютъ хоры у задней стѣны, поставилъ Гераклита и Демокрита, двухъ греческихъ философовъ, изъ которыхъ одинъ надъ чѣмъ-то смѣется, а другой надъ чѣмъ-то плачетъ; эти освѣщены съ боку. Между ними, на печкѣ, Діогенъ выглядываетъ изъ своей бездонной бочки. А въ полукружіяхъ надъ окнами и дверьми опять голые алебастровые амуры: эти уже играютъ земными шарами, какъ мячами, возятся съ огромными циркулями, квадрантами и треугольниками, или же изломанными ногами подплясыпаютъ около лиры, палитры и нотъ. Нѣкоторые изъ нихъ держатъ даже въ рукахъ латинскіе билетики, съ извѣстнымъ ломоносовскимъ стихомъ: науки юношей питаютъ, отраду старцамъ подаютъ. Въ простѣнкахъ между столбами висятъ портреты вашихъ великихъ мужей, будто отличившихся своею ученостью. У передней стѣны стоитъ штука, похожая на комодъ, но что за штука? Васька тоже не понялъ. Сунулся было къ Машенькину и Дашенькину — спросить: «что это за штука?» да тѣ отозвались, что не знаютъ, и штуки такой никогда не видали; высказали только свое мнѣніе: «что штука должно быть хорошая, потому что дерево блеститъ.»

Здѣсь самъ смотритель разставилъ ихъ въ три ряда. Инымъ запретилъ шептаться, а инымъ самъ шепнулъ: «задеру, слышишь!» на что всякій слушатель мотнулъ головой, какъ лошадь въ извозѣ.

Директоръ тоже приказывалъ учителю математики раздѣлить гимназистовъ по-поламъ, но чтобы нагляднѣе объяснить, какъ цѣлое дѣлится по-поламъ, онъ треугольной шляпой провелъ по рукѣ, какъ смычкомъ.

— Эй, господа, задніе ряды! кричитъ онъ въ попыхахъ: не шептаться и не болтаться! А губернаторъ взойдетъ, такъ обратиться къ нему въ пол-оборота, вотъ такъ… (я тутъ директоръ опять показалъ наглядно, какъ должно обращаться къ губернатору въ пол-оборота) да поклониться, если скажетъ «здравствуйте»; можно даже выговорить слегка «здравія желаю»; — во только, чтобъ все это было безъ крику, прилично — понимаете? — вы не солдаты.ю

Только успѣлъ договорить директоръ, испуганный инспекторъ объявилъ: «его превосходительство, господинъ начальникъ губерній!»

Все всполошилось. директоръ ушелъ на крыльцо; учителя, прижавши шпаги, какъ крысы хвостъ, притаились другъ за друга по чинамъ, смотритель мигалъ ученикамъ; даже самъ Вася, испуганный суматохой, не успѣлъ пригладить волосъ: плюнулъ въ горсть, а тутъ какой-то трусишка шепнулъ: «идутъ!» — такъ помада въ горсти и осталась.

Раздалась стукотня сапогъ. Впереди старика-директора идетъ молодой чиновникъ, длинный и сухой. Но что всего удивительнѣе показалось Васѣ, — что на немъ не только не было краснаго кафтана, не было даже креста на шеѣ, какъ у директора: просто, онъ былъ одѣтъ во Фракъ.

— Гдѣ-же губернаторъ? думаетъ глупый Васька.

— Вотъ это, братъ, онъ самый и есть, губернаторъ настоящій, я его знаю, — шипитъ Зудилкинъ.

— Совсѣмъ не нарядный, хотѣлъ было заключить Вася, во увидя звѣзду подумалъ: «вонъ вѣрно гдѣ губернаторскій-то чинъ пришпиленъ».

Всѣ сѣли за губернаторомъ. Настала мертвая тишина, сквозь которой еще ярче раздались колокола и голосъ инспектора, докладывающій директору: «владыка пожаловали».

Архіерея Вася видалъ и ручку у него цѣловалъ, съ мамой въ соборѣ, поэтому пріѣздъ архіерея не былъ такъ любопытенъ, какъ приходъ губернатора.

Послѣ благословенія архіерейскаго, одинъ изъ учителей, длинный и сухой господинъ, съ бакенбардами покойнаго Пушкина и съ такими же курчавыми волосами, только не поэтъ, а математикъ, бойко вбѣжалъ на кафедру и, отдернувъ назадъ голову, какъ конь, сразу поклонился на всѣ стороны и громко сказалъ: «Милостивые государи!» — За тѣмъ онъ вынулъ изъ-за пазухи бумагу и важно раскрылъ.

— Какіе-же это милостивые государи? думаетъ Вася: — я ихъ не знаю.

А господинъ уже поводитъ веселыми глазами по собранію, закрываетъ ихъ отъ восторга и замираетъ, какъ щуръ, распѣвая свою сладкую рѣчь. Кромѣ того, онъ съ такимъ удовольствіемъ потираетъ и пожимаетъ себѣ руки, какъ будто хочетъ спросить милостивыхъ государей: «ну, что, каково? вѣдь хорошо я говорю?»

Губернаторъ наклонился впередъ, точно хочетъ понюхать, чѣмъ пахнетъ эта умозрительная рѣчь, о вице-губернаторѣ и говорить нечего, самыя мухи перестали орать и безчинничать на потолкѣ — словомъ, такъ все слушало жарко, что градомъ лилъ съ лицъ потъ. Вася оказался глуповатъ. Слышать-то онъ слышалъ, какъ какіе-то иксы да игреки вычитаются, а синусы съ косинусами сочетаются, а зачѣмъ они сочетаются — того онъ не понялъ, — такъ и бросилъ!

Чтеніе однако продолжалось битый часъ. Ребятишки, соскучивши стоять, начали позевывать, а губернаторъ утеръ ладонью лицо, какъ-будто снимая паутину, и съ удовольствіемъ поклонился, когда кончилъ сухой и длинный математикъ.

За длиннымъ и сухимъ, неторопясь, залѣзъ на кафедру, низенькій и толстый, съ вихромъ на головѣ, какъ пѣтушиный гребешокъ, съ птичьимъ взглядомъ, въ очкахъ, съ лицомъ матовымъ, шероховатымъ, какъ грѣцкій орѣхъ. Толстая голова его до такой степени защемилась въ мундирную черепаху, что онъ не въ состояніи повернуть ее ни на право, ни на лѣво и обращается къ посѣтителямъ болѣе брюхомъ, нежели головой. Это былъ учитель русскаго языка, или, какъ говорятъ у насъ — словесникъ. Онъ такъ широко раздвинулъ ротъ, какъ будто внесъ въ него кашу, и такъ усердно выговорилъ: «почтеннѣйшіе посѣтители!» что брызги его летѣли рѣшительно на всѣхъ почтенныхъ посѣтителей.

Словесникъ ужасно напугалъ Васю: тыкнувъ пальцемъ прямо въ него, онъ закричалъ: «и сіи младые юноши созрѣютъ здѣсь со временемъ!» А выступая въ патетическія мѣста, онъ началъ даже постукивать въ кафедру и покрикивать на посѣтителей, какъ будто грозя имъ торжественно, что сіи младые юноши въ самомъ дѣлѣ созрѣютъ здѣсь со временемъ! Но Васька вовсе не интересовался звать: для чего они созрѣютъ? — просто ткнулъ въ бокъ Почечкина и, указывая носомъ на мудреца на хорахъ, возлѣ дисканта, прошипѣлъ: «смотри, какъ смѣется».

— А вонъ плачетъ, брать, отозвался пріятель, указывая на другаго мудреца, рядомъ съ басомъ.

Послѣ того Вася любопытно разглядывалъ, какъ мальчики съ красными воротниками, (которыхъ онъ дразнилъ «красной говядиной», на улицѣ) разсказывали басни, и размахивая руками, толковали: «какъ въ древности вельможа съ богатоубраннаго ложа отправился въ страну, гдѣ царствуетъ Плутонъ». Не понялъ Васька только одного: за чѣмъ они говорятъ губернатору о Плутонѣ. Особенно же понравилось ему, какъ одинъ смѣлый гимназистъ, протягивая руки, сказалъ: «Пріятель дорогой! здорово, гдѣ ты былъ?»

Но вотъ настала торжественная минута перевода учениковъ. Смотритель первый объявилъ почтеннѣйшимъ посѣтителямъ, кто у него выпускается, и читалъ это мѣсто съ такимъ грустнымъ настроеніемъ, что изъ фамилій кончившихъ курсъ у него вышли стихи: Перетыкинъ, Объѣдаловъ, Золотухинъ, Maтюковъ, Закавыкинъ, Обираловъ, Чепарухинъ, Чубуковъ. А Вася объ этихъ стихахъ подумалъ: «ну, это не наши — уѣздные». Но только Иванъ Иванычъ поднялъ листъ, на которомъ было прописано, кто переводится изъ приготовительнаго класса, онъ навострилъ уши.

Славно читалъ Иванъ Иванычъ. Овечкина и Человѣчкина, Зудилкина, Сучилкина и Юлилкина — всѣхъ перевелъ и всѣхъ прочиталъ такъ плавно и торжественно, какъ поэму.

— «Вонъ какъ валяютъ нашихъ!» думаетъ веселый Вася, а Иванъ Иванычъ только еще начинаетъ вычитывать, словно по нотамъ — все громче и громче, торжественнѣе и торжественнѣе: «Таничкинъ и Пряничкинъ съ наградой», выговариваетъ онъ важно, и повелъ глазами по Таничкину и Пряничкину. «Баночкивъ и Скляночкинъ съ наградой!» читаетъ онъ дальше, а Вася думаетъ: «ну-ко еще». Шалунчиковъ, Шептунчиковъ, Болтунчиковъ, и Лепетунчиковъ съ наградами перваго класса".

— «Эхъ, лихо!» шипитъ развеселый Вася. Но когда наконецъ и новымъ друзьямъ его Зазнобушкину и Сударушкину дали похвальные листы, то онъ рѣшительно не устоялъ: смотря на губернатора, щелкнулъ языкомъ и шепнулъ: «лихо, шельмовство! и сударушкѣ похвальный листъ. Ай да сударушка, душечка, — прелесть!» И за тѣмъ еще нетерпѣливѣе сталъ ожидать: что-то будетъ ему?

Ожиданіе перваго экзамена и перевода, это не то, что ожиданіе прапорщичьихъ эполетъ. У человѣка взрослаго, хотя бы самаго пустѣйшаго въ свѣтѣ, уже совершенно другой взглядъ на все. Бывши кадетомъ или птицею подобнаго полета, онъ уже все это видахъ и испыталъ, между тѣмъ Вася только въ первый разъ въ жизни готовится испытать это. А тутъ еще: торжественная суматоха, распоряженія испуганнаго Ивана Иваныча, пріѣздъ небывалаго въ училищѣ почетнаго смотрителя, парадное шествіе черезъ гимназическіе закоулки, удивительно свѣтлый залъ и наконецъ невиданное и неслыханное торжество съ пѣвчими и звономъ, архіереемъ и губернаторомъ — все это привело его въ такое трепетное ожиданіе, въ какомъ можетъ находиться человѣкъ только въ самую рѣшительную минуту. Не успѣлъ оторопѣвшій духъ перенести, какъ тамъ духомъ наградили Машенькина, Сашенькина, Дашенькина, и вдругъ такъ ясно и четко раздалось: «Василій Подпалкинъ съ наградой!»

— Ухъ! выговорилъ только счастливецъ и не вытерпѣлъ улыбнулся Зудилкину. Непремѣнно прошипѣлъ-бы: «лихо, братъ!» но его больно испугали смотритель съ директоромъ. Оба встали съ мѣстъ, замахали шляпами и заговорили: «Подпалкинъ! Кто тутъ Подпалкинъ, поди сюда!» Сзади подсовываютъ впередъ, а директоръ какъ хватитъ Васю за плечо, да какъ двинетъ къ архіерею, такъ сразу и поставилъ передъ губернаторомъ.

— У-у-у! Вотъ вѣрно гдѣ смерть-то!.. Вася поблѣднѣлъ. Губернаторъ вблизи — ничего, такой добрый, мягкій и разговорчивый; самъ подалъ Васѣ похвальныя листъ съ красной печатью, самъ сказалъ ласково: «вотъ это тебѣ, Подпалкинъ, за ученье», — и хотя не погладилъ по чупрынчику, однако съ улыбкой замѣтилъ директору: «какая забавная фамилія! изъ какихъ онъ?..»

Чуденъ былъ этотъ свѣтлый моментъ Васиной жизни, такъ полно теперь его дѣтское счастіе, что въ первую минуту онъ не можетъ говорить. Озираясь во всѣ стороны съ дурковатой улыбкой, будто облизнувшись сладкаго во снѣ, онъ хочетъ спросить на-яву: что это, братцы, творится со мной?

А творилось въ самомъ дѣлѣ что-то чудное: въ главахъ являются красныя пятна, какъ печати; печати роятся и мелькаютъ, идутъ дальше и дальше; передъ глазами являются новыя; мелькаютъ и хлещутъ летучіе листы; бѣгутъ широкія коймы, огромныя кудрявыя буквы, а все это смѣшивается, сталкивается, расходится и сходится. Губернаторъ, архіерей, директоръ и пѣвчіе — все, какъ звуки, проносится сквозь голову и сердце Васи! «Чудную штуку хватилъ, шипитъ съ боку Зудилкинъ и присѣлъ съ Васей на корточки — полюбопытствовать, что тутъ прописано похвальнаго?» Въ залѣ зашумѣли, — вскочили шалуны. Пѣвчіе пѣли «Боже царя храни!» Все стало съ мѣстъ.

— Ужь не домой-ли, господа? Кабы скорѣе отпѣли конецъ-то? Ухъ, какъ обрадуется тятя: онъ именинникъ, а я съ листомъ! Поди, чай, думаетъ: и вотъ, дескать, такъ придетъ, просто, безъ листа", — да, чего тебѣ просто, какъ-же, дожидайся! анъ вотъ и не просто! Какъ разверну передъ нимъ этакой, да укажу на печать-то, на красную, такъ вотъ и не просто будетъ! Скажетъ небось: вотъ, дескать, какой ты сталъ нынче сынокъ: листики похватываешь".. — И Вася подъ шумокъ еще разъ присѣлъ на корточки и прочиталъ свои похвальные успѣхи.

Актъ кончился: архіерей и губернаторъ удалились.

Директоръ пошелъ за губернаторомъ; смотритель замахалъ шляпой, а Иванъ Иванычъ принялся опять уставлять свои ряды. Безтолковыхъ онъ дергаетъ за рукавъ и ссовываетъ съ товарищемъ, чтобы они не топырились; иныхъ, какъ ухватомъ горшекъ, пятерней двинетъ въ шею, впередъ; борзыхъ за шиворотъ осадитъ назадъ, какъ коня. Словомъ, началась опять такая возня, какая обыкновенно бываетъ при устанавливаніи рекрутовъ да безтолковыхъ училищныхъ ребятишекъ. Для чего была эта возня послѣ акта, Иванъ Иванычъ и самъ не понималъ — онъ только ставилъ «для порядка». Гладнувъ Васю по шеѣ, онъ и ему мелькомъ прибавилъ: ну-тко хватъ, становись въ рядъ, и всей пятерней проводилъ въ спину.

Войска свои Иванъ Иванычъ повелъ опять въ классъ. Тамъ онъ, какъ маленькій Наполеонъ при пирамидахъ, всталъ передъ новымъ столомъ и началъ такъ:

— Вотъ видите: кто хорошо учился, тотъ теперь у праздника; а кто дурно успѣвалъ, тому дали шишъ: не будь осломъ.

Наставникъ остановился передъ заднимъ столомъ

— Вонъ съ какими славными листами пойдутъ они домой — обрадовать родителей, а вы, дубье, отцамъ да матерямъ поднесете фигу.

— А я такъ вонъ какую штуку, — думаетъ Васька, смотря на свой великолѣпный листъ.

— И ты, Подпалкинъ, покажи твой листъ отцу, да скажи: что онъ сюда не ходитъ? совсѣмъ насъ забылъ.

— Да онъ-съ, Иванъ Иванычъ, совсѣмъ никуда не ходитъ-съ: онъ хвораетъ-съ, онъ-съ боленъ.

— Аа? давно?

— Давно-съ, съ зимы-съ, съ самой-съ!

— Вотъ какъ! Ну, читайте молитву, да ступайте домой. Теперь гуляйте до перваго августа, до Спаса.

Всѣ радостно вскочили съ мѣстъ; съ трехъ сторонъ зачитали молитву и только къ концу, когда дошло дѣло до родителей и учителей, прочіе отстали молоть, а одинъ звонко вывелъ! «у-ченія се-го!»

Приходскіе войска бросились въ дверь, какъ на приступъ, и забарабанили сапожишками атаку.

— Вотъ такъ гульнемъ! раздавалось по лѣстницѣ и улицѣ. А Вася, какъ конь, помчался домой.

Отецъ смотритъ въ окно; Вася въ восторгѣ грозятъ ему бумагой. Торжественно вноситъ изъ сѣней развернутый листъ, кладетъ на колѣни, и порваннымъ отъ волненія голосомъ говоритъ только:

— Вотъ!…

— Тебѣ это дали? спрашиваетъ отецъ.

— Да, мой! отрывисто отвѣчаетъ Вася, — и тутъ ужь онъ почувствовалъ такое торжество, котораго, мнѣ кажется, не чуялъ и Македовскій самъ при покореніи вселенной.

— Наклонись, я тебя поцѣлую. — Вотъ такъ именины!

— Я это тебѣ старался, тятенька!

— Умница, сынокъ.

У тятеньки заискрились глаза и навернулись слезы. Вася упалъ на грудь — отецъ поцѣловалъ. — Ученье свѣтъ — неученье тьма, сынокъ!

— Знаю я это, тятенька, хотѣлъ было отвѣтить Вася: — въ самомъ дѣлѣ онъ писалъ уже это въ училищѣ, по прописи, — однако ничего не сказалъ, — покрѣпче только прижался къ груди.

Холодная руна скользнула по шеѣ и щекѣ; сладостная дрожь пробѣжала по всѣмъ членамъ упоеннаго ребенка, и точно само солнышко вошло въ темную избу — такъ свѣтло и весело было на душѣ.

А тутъ и мама изъ куринаго клѣва. Та еще больше обрадовалась похвальному листу, и не только упросила поцѣловать ее, и даже прочитать: что въ немъ прописано?

А Вася, кажется, этого только и ждалъ: торжественно всталъ между отцомъ и матерью, высоко поднялъ листъ, даже крикнулъ для приступу и, закрывъ глаза, прокатилъ наизусть:

«Данъ сей во оказанія отличныхъ успѣховъ, сопровождаемыхъ отличнымъ благонравіемъ ученику петропавловскаго приготовительнаго класса, Василью Подпалкину на торжественномъ актѣ, воспослѣдовавшемъ въ лѣто отъ Рождества Христова такое-то, іюня въ 29 день.»

Когда Вася успѣлъ выучить листъ? — то знаетъ Богъ; но только онъ прочиталъ его такъ внятно и толково, что само сдѣлалось удареніе на отличные успѣхи съ благонравіемъ и на слова «данъ Василью Подпалкину.»

— А, мать, каково?

— Да ужь чего! отвѣчала мама и махнула только рукой.

За торжество Васѣ дали гривенникъ и предложили сходить на базаръ: купить чего хочетъ.

— А вотъ я, братъ, выздоровлю, такъ мы съ тобой въ толкунѣ, на рогожкѣ, золотую рамочку подцѣпимъ, да туда его и влѣпимъ! — Совсѣмъ другой будетъ видъ.

А мама поучаетъ Ваньку такъ:

— Вотъ видишь-ли, дуракъ, какую знатную штуку даютъ умнымъ людямъ за науку! братъ-отъ умница, вотъ ему за умъ-то и дали листъ. А будешь умница ты, такъ и тебѣ припечатаютъ вотъ этакую же красную лепешку. Понимаешь?

Ванька фыркнулъ въ носъ, будто понялъ, а самъ, подлецъ, подумалъ: «вотъ съ печатью-бы змѣй-то ужь закатился бы высоко…»

Странное однако что-то творилось съ Васей въ этотъ день. Кажется, руки, ноги такъ сами и пляшутъ отъ радости: и похвальный листъ весело смотритъ со стѣны краснымъ глазомъ, и тятя съ мамой такъ ласковы съ нимъ, какъ на пасху, а все что-то не играется! Словно кто подъ руку подтолкнетъ, да шепнетъ: «эй, Вася, поди въ избу, да посмотри: не плачетъ ли мама?» И Вася дѣйствительно идетъ въ избу, посмотритъ на плачущую маму и нахмурится самъ.

— Поди, сынокъ, поиграй на улочкѣ. Что ты опять какой? спрашиваетъ отецъ.

— Такъ, не знаю какой! отвѣчаетъ сынокъ, и приложится къ постели отца.

Сколько не посылали его поиграть на улочку, такъ и не пошелъ онъ на улочку, — такъ и заснулъ у отцовскихъ ногъ!

— Эйхъ, Вася, Вася! рано же ты узнаешь жизнь! пророчить скорбно отецъ.

А мама, какъ теленка, тащитъ Ваську въ постель.

II.
Раздумье матери.

— Мать! поди-ко сюда.

Марфа подошла къ Павлу съ заплаканными глазами.

— Полно, другъ! Затекли-ко вонъ свѣчичку къ образу: — завтра, говорятъ люди добрые, воскресеніе христово, да сядь сюда поближе; пока не спится, — побесѣдуемъ съ тобой.

Марфа исполнила желаніе мужа и сѣла къ больному на постель. Павелъ взялъ ея руку.

— Вотъ, видишь-ли, что я хотѣлъ тебѣ сказать, жена! Теперь ужь нечего грѣха таить, ты видишь сама, что я больше люблю Ваню. Ваня у меня тихенькій будетъ мальчикъ со временемъ, глупенекъ только маленько, малъ вишь еще? Ну, а на Васю твоего, вонъ видишь, есть уже надежда. (Павелъ указалъ на листъ); онъ, значитъ, не оставитъ тебя подъ старость. Баринъ когда-то говорилъ: что за услуги мои одного онъ сдѣлаетъ слабоднымъ, на волю, значитъ, отпустить обѣщалъ. Ну, какъ ты думаешь, мать: котораго изъ нихъ намъ сдѣлать счастливымъ?

У Марфуши подкосило ноги, дрогнуло сердце, она не отвѣтила ничего!

Тоскливо смотритъ мать на икону богоматери, чуть озаренную копѣечной свѣчой. Какъ надгробное ваяніе, сидитъ она, раздумывая свой тяжкій вопросъ. — Въ избѣ царствуетъ глубокая тишина, и — вотъ:

Видятся ея материнскому сердцу два кровныя дѣтища, Вася и Ваня, оба одинаково материнскою грудью вскормленные, одинаково материнскимъ лономъ возлелѣянные, одинаково материнскимъ сердцемъ любимые! «Вѣрно который палецъ не кусни — все больно» — думаетъ она со слезой. — А теперь, въ это мгновеніе, отъ одного слова матери родной, два эти кровныя дѣтища, два брата родные, пойдутъ, какъ чужіе, по разнымъ путямъ! Сжалось ея материнское сердце, болитъ и ноетъ оно, надрываясь и чуя, какъ будутъ неравны ихъ жизненныя путины. Какъ ни утѣшаетъ себя Марфуша, что не знаетъ ихъ будущаго, а все ея материнское сердце чуетъ, что жизнь ихъ неравна. Нѣтъ, неравна ихъ жизнь! непохожа она, какъ ночь на день, какъ мракъ на свѣтъ, какъ жизнь на смерть, какъ материнское благословеніе на грозное проклятіе Хама!

Одинъ представился ей уже вольнымъ, — вольнымъ, какъ могла только представитъ себѣ это слово крѣпостная женщина, Марфуша, глубоко изучавшая жизнь барскаго человѣка въ теченіи пятидесяти лѣтъ! Представился ей человѣкомъ, имѣющимъ право пить, ѣсть, и спать не по закону, не по управленію чужой волей, какъ машина, не подъ гнетомъ вѣчныхъ угрозъ и страха, а живущимъ, какъ человѣкъ свободный. Видитъ она-мать Васю, своего любимца, доучившимся у Ивана Иваныча до конца, поступившимъ въ сидѣльцы съ лоткомъ и аршиномъ въ рукахъ, бойко гуторящимъ съ покупателемъ; видитъ она его молодымъ и красивымъ парнемъ, женившимся на мѣщаночкѣ съ деньжонками, видитъ она его наконецъ и въ лисьей шубѣ купцомъ-бородачомъ, съ толстымъ брюхомъ и мѣшкомъ, какъ ея дядюшка Наумъ, выпущенный давно на волю. И при видѣ такого полнаго счастія Васи, она готова была улыбнуться, но вдругъ… Въ то же мгновеніе представился ей и другой образъ сына — невольный и жалкій образъ — человѣка раба! Кровію облилось материнское сердце, и вмѣсто живой улыбки радости уста ея исказились, какъ смерть. — Блѣднѣетъ мать.

— Что съ тобой? спрашиваетъ больной.

— Охъ, погодя — ничего! что-то подступаетъ подъ сердце. — А жизнь Ваньки-скота такъ всецѣльно и несется сквозь ея материнскую душу:

Теперь же чуетъ она, бѣдная мать, какъ молодой барченокъ Илиька скоро, скоро возьметъ у ней маленькаго Ваню къ себѣ въ услуженіе, на побѣгушки и тычки, или въ казачки. Знаетъ она, несчастная, каково это служеніе въ барской горницѣ, въ вѣчной бѣготнѣ, суетахъ и развѣ еще въ стояніи за барскимъ стуломъ. Видитъ она, любящая, Ваню своего постнинькаго холоднымъ и голоднымъ, обруганнымъ и поколоченнымъ, опустившимся и оборвавшимся. И знаетъ, несчастная, что въ этомъ жалкомъ состояніи онъ будетъ еще день и ночь служить своему барину, на яву и во снѣ грезить бариномъ, на смертномъ одрѣ плакать не о семьѣ своей, а o баринѣ, и наконецъ въ минуту перехода туда обращать взоръ не къ дѣтямъ своимъ, а къ тому же барину, какъ-будто моля у него пощады или свободы тамъ… за гробомъ. Видитъ она, любящая, и послѣдніе моменты жизни несчастнаго Ваньки-скота. Съ синимъ, бритымъ лбомъ идетъ онъ проститься съ матерью, въ послѣдній разъ. Дрожащей рукой надносить она надъ головой образъ Богоматери и поручаетъ сына храненію общей матери несчастныхъ и сиротъ, а онъ, — все еще твердый и непоколебимый, — кладя земные поклоны, говоритъ какія-то утѣшенія ея разстерзанному сердцу! Такъ и стоитъ передъ глазами, какъ живой, несчастный ея Ванька-скотъ въ сѣросуконной, солдатской шинели, съ тяжелымъ ранцемъ за спиной, шагающій по глубокому снѣгу отъ барскаго дома, а она, убитая горемъ мать, кланяется ему на дорогу, обливаетъ слезами его солдатскую дорогу и благословляетъ въ добрый путь отъ воротъ того же господскаго дома. — И зарыдала мать при видѣ этого мрачнаго и убитаго образа человѣка.

— Эйхъ, отецъ! все-то ты хилѣешь, другъ. Самъ бы устроилъ ихъ, а то вотъ что?… кого тутъ?… и Марфушка такъ развела руками, какъ-будто силилась на нихъ взвѣсить судьбу своихъ дѣтей.

Въ это время ясно было видно, какъ этой бѣдной женщинѣ хотѣлось рѣшить вопросъ: кого? Но слово сводя" вривело въ такое замѣшательство ея крѣпостныя способности, что она только безсмысленно устремила глаза въ темный уголъ, да безсознательно повторила: «Кого? я ужь тутъ и сама не знаю.»

Да оно такъ и должно было быть! Пятьдесятъ лѣтъ живя въ полномъ убѣжденіи, что за нее думаетъ баринъ, Марфуша во всю жизнь не думала ничего! Вѣщее сердце матери, можетъ быть и часто, скорбѣло о дѣтяхъ, но на вопросъ о судьбѣ ихъ она отвѣчала одно: «какъ угодно барину». Неудивительно, что въ такую рѣшительную минуту Марфуша осовѣла, какъ раба.

— Ну, кто же? спросилъ наконецъ Павелъ съ тоской.

— Право не знаю кого, — полагаю Васю Господь, можетъ, не оставитъ и маленькаго: мы вѣдь не знаемъ, кто изъ нихъ будетъ счастливъ…

Послѣдовало длинное молчаніе.

— Ну, будь, по твоему, старуха, будь по твоему! Только слушай вотъ что: коли господь будетъ ко мнѣ немилостивъ и паче чаянья я не увижу нашего барина (Павелъ горько заплакалъ), такъ передай ему мою послѣднюю просьбу: попроси, чтобъ онъ уже не оставилъ со временемъ своей господской милостію и Ваньку моего несчастнаго! Авось господь положитъ ему на сердце: говорилъ же онъ мнѣ когда-то, что и оба они плевка ему стоятъ. Проси-моли его, мать; это тоже твое дѣтище.

— Ну, ты самъ еще тово… Но Марфа не договорила утѣшенія: голосъ ея оборвался.

— А то, вотъ что жъ теперича выходитъ: одинъ такъ, другой — этакъ, а неровенъ еще часъ — Богъ вѣдь знаетъ, каково житье-бытье будетъ у Вани барскаго? Какъ меньшакъ-отъ да отжалуется на насъ съ тобой Богу! да скажетъ: вотъ, дескать, отецъ съ матерью, покойники, что со мной надѣлали: вотъ какъ я живу теперь! тогда что? а! вѣдь въ могилѣ пошевелятся наши кости! — И Павелъ ткнулъ пальцемъ въ темный уголъ избы.

Мать зарыдала.

— Не надрывай мнѣ сердца, жена! слезами здѣсь не помочь. Дай мнѣ лучше договорить все до конца. Это давно скребло у меня на сердцѣ и ржавѣло, какъ гвоздь — вотъ тутъ! (Павелъ указалъ на грудь). Теперь я облегчился. И кабы вотъ еще сподобилъ меня Господь, — хоть завтра, — исповѣдаться и пріобщиться св. таинствъ христовыхъ, такъ послѣ того… эхъ!..

Но Павелъ не договорилъ, что «послѣ того», только тоскливо прибавилъ:

— Жаль одного, — вотъ ихъ!

На обрывочкѣ войлока, на полу, раздѣтые отъ жару, живописно разметнулись ребятишки: Вася съ улыбкой прошлаго, свѣтлаго дня, а Ваня свернутый комочкомъ, какъ будто утираетъ слезы на кулакъ — оба безпечно спятъ.

— Не оставь ихъ, отецъ! Вонъ они какіе маленькіе!… — И рыдающая мать бросилась на колѣни предъ отцемъ.

— Охъ, не пили ты меня!

Въ это мгновеніе въ послѣдній разъ вспыхнулъ огонекъ догорѣвшей свѣчи, и за тѣмъ Павелъ, Марфа и дѣти — все погрузилось въ черную мглу.

III.
БАРСКІЯ МИЛОСТИ КЪ БОЛЬНОМУ.

Вдоль дворянской улицы раздались звуки колокольчика и все ближе и ближе.

У воротъ затопали кони. Марфуша объявила больному: «баринъ!» — Вася и Ваня бросились на дворъ встрѣтить барина.

Асафъ^[1] отворилъ ворота. Усталая тройка ввалилась. Баринъ, кряхтя, вошелъ на крыльцо, а «петербургскій человѣкъ», съ дорожной сумкой, выпрыгнулъ изъ тарантаса.

— Фу, дьявольщина, какая жара! привѣтствовалъ баринъ пустой свой домъ. — А!… Васька-козелъ, гдѣ отецъ?

— Тамъ-съ, лежитъ-съ.

— Лежитъ! гмъ!

Вася и Ваня молча смотрѣли на барина.

— Ступайте-ко, велите поставить матери самоваръ.

Вася и Ваня побѣжали съ приказаніемъ. А баринъ задумался надъ тѣмъ: отчего это Павелъ такъ долго лежитъ?

Пока баринъ рѣшаетъ этотъ вопросъ, мы успѣемъ познакомить нашего читателя съ этою, забытою всѣми, личностію.

Василій Иванычъ Куроѣдовъ, тысячедушный помѣщикъ Темногородской губерніи. Это существо миролюбивое, это тотъ батюшка-баринъ, котораго за доброту и простоту любитъ вашъ простой человѣкъ. Онъ глупъ и невѣжа относительно природы и истинной жизни, но онъ ученъ, уменъ и даже образованъ по своему, — относительно пустоты, безполезности. Для Василія Иваныча нѣтъ ничего ужаснѣе, какъ слово: «дѣлать». — «Человѣкъ, выгони мухъ изъ роту!» кричитъ онъ слугѣ послѣ обѣда; и вы хотите, чтобы Василій Иванычъ послѣ этого хоть что-нибудь дѣлалъ? онъ вамъ усердно разчиститъ брилліантовый родничекъ, который по всей деревнѣ извѣстенъ подъ именемъ «Василь-ванычевскаго родника»; онъ поставитъ надъ нимъ дорогую часовню въ лѣсу, на обвалѣ, хоть пусть его весь свѣтъ увѣряетъ, что ее завтра подмоетъ и она упадетъ; — но чтобы этотъ-же Василій Иванычъ сдѣлалъ что нибудь полезное или придумалъ, какъ его сдѣлать — никогда! И такова-то жизнь Василія Иваныча, и накловится она въ сторону, и постарѣетъ, и похилѣетъ, какъ избушка вмѣстѣ съ нимъ, и рухнетъ она сразу, или разломается, какъ старое никуда не годное строеніе при дѣтяхъ, и не увидятъ, и не вспомнятъ о ней звуки его даже и по картинкѣ, особенно послѣ 19 февраля!.. А между тѣмъ жилъ человѣкъ, и еще такая замѣчательная личность, какъ баринъ Куроѣдовъ; и кажется грѣшно было бы мнѣ, знающему ближе многихъ этого барина, грѣшно и непростительно, не написать его настоящаго образа и не передать его внукамъ! Миръ твоему праху глупо-безполезный Василій Иванычъ! Помню я, какъ ты сосѣду своему Длинногубову, въ день его ангела пожелалъ сто лѣтъ жить да двѣсти на корачкахъ ползать, дюжины двѣ дѣтей, да сотню-другую чертей на придачу. — «Это, говоритъ, въ услугу тебѣ вмѣсто дворни». Пожалуй такая услуга для друга была бы и кстати, особенно послѣ 19 февраля, тѣмъ болѣе, что сосѣдъ твой Длинногубовъ… — но объ немъ въ свое время. Не дай только Господи, чтобы онъ жилъ еще лѣтъ сто на Руси-святой; довольно, очень довольно и того, что онъ у насъ — простячковъ набѣдокурилъ!.. Помню я какъ ты лежа училъ твоего глупаго Трошку: — «Трошка поди сюда! Ты у меня смотри, дуракъ, и не думай касаться до моихъ защитительныхъ спячекъ; — вонъ что пишутъ въ Сѣверной Пчелкѣ, — въ Гамбургѣ такой отъ этого былъ ужасный пожаръ, просто страсть! — понимаешь?». — «Слушаю-съ!» — «То-то слушаю-съ, дуракъ! Гамбургъ — это городъ въ иныхъ земляхъ, — иностранныхъ — понимаешь?». — И Трошка, слушая твои невинныя поученія, теперь еще, крестясь, говорить: — «а добрый былъ баринъ, дай Богъ ему здоровья, — простоватъ только маненько». Эихъ, простодушныя тѣни непорочно-глупыхъ Васильевъ Иванычей, миръ вашему праху, безполезные и безвредные трутни трудолюбивыхъ вашихъ помѣщичьихъ ульевъ! Забавно было смотрѣть, когда ты любовался складною шляпой гостя и препростодушно твердилъ ему разъ пять: «а славная, братецъ ты мой, придумана эта штучка — шляпа? Подумаешь до чего дойдетъ человѣкъ. Просто теперь смотрѣть на все — думаешь: чертъ знаетъ что такое: блюдечко не блюдечко и тарелка не тарелка — близъ какой-то. А тутъ вотъ: трахъ! только этакъ… и вышла, вишь, шляпа.» И Василій Иванычъ препростодушно; захохочетъ надъ шляпою гостя. Уймется Василіи Иванычъ только въ ту минуту, когда черезъ полчаса вывяжетъ изъ замшеваго кошелька часы и, посмотрѣвъ на нихъ очень серьезно, еще серьезнѣе выговоритъ: — «а ѣдетъ чижикъ въ лодочкѣ, въ адмиральномъ чинѣ, по этой причинѣ… Эй, Макариха, дай-ка намъ по единой.» — Помню я тебя простодушный баринъ Василій Иванычъ и въ ту минуту, когда ты… Ну, да объ этомъ мы еще поговоримъ, а теперь будемъ продолжать разсказъ.

— А что, Асафій, шелъ бы ты къ Павлу: — позвалъ его ко мнѣ.

Асафъ пошелъ и тоже объявилъ барину, что Павелъ лежитъ.

— Ужь будто не ходитъ? спросилъ удивленный Василій Иванычъ.

— Какая, судырь, ходьба — не встаетъ.

— Глупо! — Ну, такъ закрой-же въ кабинетѣ окны, я тоже лягу отдохнуть.

Баринъ напился чаю, потребовалъ со льдомъ квасу и, отдохнувъ часокъ-другой съ дороги, отъ нечего дѣлать, пошелъ къ больному слугѣ.

— Ай, ай, какой ты сталъ! привѣтствовалъ онъ дворецкаго.

— Да, сударь, вотъ какой! — Павелъ поцѣловалъ барскую ручку.

— Больно, больно плохъ! — И не находя болѣе разговора, баринъ сѣлъ у постели, закурилъ трубку и повторялъ отъ бездумья: «больно, больно плохъ!»

— Да скажите на милость: что это значитъ? — обратился онъ къ Марфѣ: — отчего онъ захворалъ?

— Богъ его знаетъ, сударь, — простудился, вишь знать…

— Да отчего же ему простудиться, когда онъ отъ роду не студился? спросилъ удивленный баринъ.

Марфуша молчала. Ей самой казалось, что она невѣрно отвѣтила барину: слово «простудился» она выговорила въ первый разъ въ жизни и на нее напало сильное сомнѣніе, какъ, въ самомъ дѣлѣ, можетъ простудиться это желѣзо — барскій человѣкъ.

— Да какъ это было, хоть разскажи?

— Да какъ было: пошелъ онъ тогда, сударь, на базаръ, зимой, а были трескучіе, сами знаете? На немъ былъ вотъ этотъ шушунъ… Марфуша указала на барскую шинель.

— Ну!… нукнулъ баринъ, узнавъ подарокъ.

— Ну, вотъ отъ все, знать тогда и хизнулъ. Вонъ она проклятая, настоящее рѣшето!… Марфуша распялила передъ бариномъ подаренную имъ шинель-рѣшето.

— Вретъ она, батюшка сударь, что вы ее слушаете! баба, такъ баба и есть; — онѣ вѣдь и въ Петровки мерзнутъ, какъ паршивый поросенокъ — прости меня, Господи; согрѣшишь съ ней! день-то у меня сегодня такой, эхъ!

— Да отчего же наконецъ?

— Да я и самъ не знаю, отецъ.

— Ну, да причина должна быть, безъ причины ничего не бываетъ.

— Да причина теперича только та, что прозябъ тогда, а тутъ вотъ и пошло все хуже да хуже.

— Плохо, очень плохо! — И Василій Иванычъ опять не нашелся что говорить, — посильнѣе только началъ курить.

— Ну, чтожь мнѣ дѣлать съ тобой?

— Да что, сударь, теперича дѣлать со мной? — ничего!

— Какъ ничего? этого нельзя: тебя надо лечить.

— Какое, сударь, леченье передъ смертью! Пословица говорится: «отъ смерти нѣтъ лекарства.»

— Тутъ-то и лечутъ у насъ, какъ смерть на носу.

Павелъ на это только вздохнулъ, а Марфуша осталась съ сердитымъ выраженіемъ лица.

— Свинья ты, братъ? закричалъ кто-то на улицѣ, не знаю кому, и за тѣмъ опять воцарилась мертвая тишина.

Баринъ задумался о прошломъ и передъ нимъ раскинулась не шуточная картина Павловыхъ заслугъ.

Вспомнилъ Василій Иванычъ, какъ отецъ еще этого Павла носилъ его на рукахъ, лелѣялъ и нянчилъ, какъ кормилица, а въ пансіонѣ мосье-Фильу выносилъ отъ него насмѣшки, обиды, оскорбленія и пинки. Вспомнилъ Василій Иванычъ, какъ молодой слуга Павлушка два раза спасалъ его отъ смерти, на охотѣ или болотѣ, и самъ всегда бросался за барина на явную опасность. Непонятнымъ казалось Василью Иванычу, какъ одинъ и тотъ же Павлушка въ дорогѣ или нуждѣ былъ у него и поваръ, и лакей, и кучеръ, и умѣлъ все подать, и принять, и дворъ подмести, и навозъ барскій съ него свезти. Наконецъ непостижимо казалось Василью Иванычу, какъ при такой суматохѣ и суетѣ Павелъ успѣвалъ еще запрятывать подъ замокъ всякую барскую рухлядь, и такъ бережно и цѣльно ее хранить, что стоило только спросить у него, — хоть для опыта, лѣтъ черезъ десять, — какой-нибудь ржавый барскій гвоздь, — онъ тотчасъ представлялъ его барину съ словами: «въ цѣлости и сохранности, судырь.» — И вотъ теперь только понялъ Василій Иванычъ Куроѣдовъ, что этимъ удивительнымъ человѣкомъ и держался весь его барскій домъ! Какъ ни глупъ былъ баринъ, однаке подумалъ: "а хорошій былъ человѣкъ, этотъ Павелъ, надо его полечить, авось… «

— Эй, Миронъ!… крикнулъ онъ, какъ будто проснувшись.

Васька побѣжалъ за дядей.

— Какъ однако тутъ у васъ душно да темно, заговорилъ баринъ, желая отдѣлаться отъ бесѣды въ молчанки, и потянувшись на всѣхъ, выбранилъ „мухъ проклятыми“, „таракановъ усатыми“ — и ушелъ.

Павелъ покашлялъ, словно для приступа:

— Говорилъ я тебѣ: — эй, прикуси язычекъ! — началъ Павелъ съ укоромъ.

— Да я-то что?

— Ты все ничего!… Я только хотѣлъ-было съ нимъ о дѣтяхъ, а тебя тутъ и дернуло съ шинелью.

— Да я-то что!… развѣ не самъ онъ началъ?… — Разсказывай-вишь ему притчину, дьяволу, точно онъ не знаетъ ее?

— Ну, жена, спохватишся, какъ съ горы скатишся.

— Э, грозенъ сонъ, да милостивъ Богъ, муженекъ-другъ!

— Эй, сгубишь дѣтей!

— Ну!… и затѣмъ она рѣшительно махнула рукой.

Павелъ заснулъ; Марфуша спугнула мухъ съ запекшихся губъ больнаго, накрыла лицо ширинкой и прогнала своихъ ребятишекъ на улицу — встрѣчать „суботку“, да лекаря.

Вечеръ надвигался на городъ. Старая „суботка“ давно уже прошла мимо Васи и промычала что-то знакомое, наматывая слюну на ноги и пожевывая свою жвачку. Милое солнышко, позолотивши крыши, деревья и кресты, превратило дорожную пыль въ золотой, мелкій дождь и улеглось вмѣстѣ съ ней недалеко за рѣчкой Сибиркой. Румяная красавица-зорька перестала смотрѣть сквозь частую зелень Оленькина сада. Maтюшка-разбойникъ, прошелъ мимо съ удочкой и двумя карасями; Золотухинъ въ густыхъ сумеркахъ отшагалъ на такихъ страшенныхъ ходуляхъ, которыя были выше прокурорскихъ воротъ. Самъ Вася наконецъ отъ скуки пропѣлъ въ кулакъ: „куку-реку!“ а дяденька съ лекаремъ все нейдетъ! Поздно ужь возвратился „петербургскій человѣкъ“ одинъ и, спотыкаясь и покачиваясь, объявилъ Васѣ: что лекаря онъ не нашелъ!» — «Такъ матери и скажи: завтра…» и тутъ же приктнувшись у калитки какимъ-то комомъ, заснулъ до завтра.

Завтра! какое, манящее къ жизни, слово. Не сама-ли жизнь выражена въ этомъ звукѣ завтра? Половина земнаго шара засыпаетъ въ полной надеждѣ на это загадочное завтра и всѣмъ оно летить на встрѣчу, какъ корабль, полный золота и сокровищъ, разбиваясь и разсыпаясь въ прахъ передъ очами человѣка. Туманно и загадочно оно, какъ ночь и мгла, измѣнчиво и перемѣнчиво, какъ вѣтеръ и морская волна, приманчиво и обманчиво, какъ радуга и заря, волшебно и очаровательно, какъ фата моргана и миражъ, — но также и не надежно и быстро изчезающе, какъ всякій призракъ, дымъ, мечта! Кто не убаюкивалъ себя подъ это волшебное журчаніе, вѣчно ждущихъ завтра? Кто наконецъ и совсѣмъ не заснетъ подъ ропотъ того же завтра, такъ мѣрно повторяемаго въ жизни, какъ ударъ маятника, какъ пульсъ руки, какъ жизнь сама!

Лепечетъ въ постелькѣ дитя: «ты доскажешь мнѣ сказочку завтра?» Шепчетъ надъ книжкой своей гимназистъ: «какъ-то отвѣчу я завтра?» Плюетъ кадетъ въ потолокъ: «буду-де дома я завтра?» Думаетъ думу студентъ: «что-то онъ скажетъ намъ завтра?» А что оно скажетъ кому? — мы не знаемъ никто!

Есть впрочемъ избранники, которымъ суждено было по глубже заглянуть въ пучину жизни, есть наблюдатели, которые зорко шли по этой дорогѣ съ оглядомъ, есть добрыя души, которыя сочувствуютъ скорбямъ человѣчества, есть наконецъ мученики, которые принесли себя на жертву за вѣчную истину, — тѣ очень твердо знаютъ: какой глубокій смыслъ лежитъ въ этомъ загадочномъ завтра.

Съ какой надеждой выговорила Марфуша мужу своему: «завтра;» съ какой безсоницей ждетъ она обманчиваго завтра и съ какой воющей тоской, благословляя своихъ ребятишекъ, шепчетъ надъ ихъ войлочникомъ: «эхъ дѣтки, дѣтки» что-то скажетъ намъ завтра?"

А завтра сказало вотъ что.

Широкія дрожки, запряженныя парой сѣренькихъ лошадокъ, называемыхъ въ городѣ «лекарскими мышатками», не торопясь пріѣхали на дворъ. Сильно погнутый впередъ Богданъ Богданычъ Клейстермейстеръ, завернутый въ теплую польскую бекешъ на ватѣ, аккуратно посмотрѣлъ въ обѣ стороны, какъ будто разрѣшая вопросъ: «а на право или на лѣво вылѣзать мнѣ изъ моей гробницы?» Съ правой стороны на высокомъ крыльцѣ стоялъ Асафъ и, сильно махая руками, оралъ во всю ночь: «не сюда» сударь, туда проходите на скрозь, — больной не здѣсь!« а съ лѣвой — Марфуша съ кисловатой улыбкой приглашала лекаря: „сюда, сударь, пожалуйте, батюшка, онъ у меня въ сѣнцахъ лежитъ“.

Богданъ Богданычъ сошелъ съ дрожекъ. Марфуша поцѣловала у него ручку и еще таки прибавила въ вздохъ: „пожалуйте-съ“.

Расширивъ широкія ноздри, Клейстермейстеръ прежде всего нюхнулъ воздухъ, потому что въ печи у Марфушя въ это время пеклись хлѣбы, жарилось бариново жаркое, да парилась еще калина, отъ которой Богданъ Богданычъ ужь только почесалъ плешь.

— Ну што, лешишь? спросилъ онъ Павла; а тотъ молчитъ, какъ будто соображая, что въ самомъ дѣлѣ отвѣтить на это лекарю: „лежу или хожу я на постелѣ?“

Богданъ Богданычъ, съ нѣмецкой аккуратностью, велѣлъ высунуть больному языкъ, щелкнулъ даже его раза два въ грудь, какъ будто допрашивая: „неужели до сихъ поръ звучитъ?“ и наконецъ на жалобу Марфуши: что Павлу подкатываетъ въ бокъ клубокъ, величиною съ мѣсяцъ, отвѣтилъ: „Угу!“

— А какъ онъ дафно подкативаетъ?

— Да съ самаго Алексѣя, божьяго человѣка, подкатываетъ, батюшка.

— Ого!

Въ это время любопытные звѣрки Вася и Ваня зорко разсматривали узкое лицо нѣмца, обклеенное бакенбардами, какъ шерстяною рамой. Самые усатые прусаки, выглядывая изъ щелей, какъ будто хотѣли спросить: что же это Богданъ Богданычъ какъ задумался надъ „божіимъ человѣкомъ?“ Ванька прицѣлился было указать брату на лекарскую палку съ звѣриной головой, но въ это время Богданъ Богданычъ вышелъ вонъ.

— А что, прикажите доложить барину? спросилъ „петербургскій“, поигрывая Сѣверной Пчелой, свернутой въ папильотку.

Лекарь такъ опять уставился въ землю, какъ будто тамъ искалъ лекарства для больнаго, и молчитъ.

— Баринъ велѣлъ васъ спросить Богданъ Богданычъ: не переправить-ли его въ больницу: можетъ быть ему душно здѣсь?

— О, нейтъ! зашемъ больниса, онъ замъ мираитъ завтръ!

Клейстермейстеръ махнулъ еще рукой.

Марфуша двинулась объ косякъ; Вася завылъ у крыльца: „ай, не умирай, тятинька“! а Ванька, ничего не понимая, испуганно посмотрѣлъ на всѣхъ.

Клейстермейстеръ такъ опять осторожно началъ залѣзать на свои дрожки, какъ у насъ лазятъ только одни воры въ окошки. Усѣвшись, онъ ткнулъ пальцемъ кучера въ спину, что въ переводѣ на русскій языкъ означало: „пошелъ къ другимъ больнымъ, здѣсь намъ съ тобой лечить нечего“.

— Что ты? что съ тобой? спрашивалъ дядя племянника!

— Умретъ! выговорилъ ребенокъ, рыдая.

— Да врешь! съ чего ты взялъ?

— Ле-ка-рь ска-а-а-залъ!

— Совралъ, братецъ, совралъ! Черта съ два знаетъ эта колбаса. Вѣдь ты и не понялъ, что онъ говорилъ.

— Я слыхалъ, выговорилъ Вася горько.

— Э, полно! Будешь слушать этихъ разбойниковъ, такъ на дню-то по три раза прядется умирать.

Васька утеръ кулакомъ слезу.

Весь этотъ день баринъ Василій Иванычъ былъ въ гостяхъ.

Самъ сказывалъ, что обѣдалъ у предсѣдателя гражданской палаты, ужиналъ у какой-то вдовы почмейстерши и возвратился отъ нея за полночь.

— Что лекарь? спросилъ сытый и здоровый баринъ, когда Асафъ раздѣвалъ его, — пріѣзжалъ?

— Пріѣзжать-то, сударь, пріѣзжалъ; — да проку мало; завтра, говоритъ, умретъ.

— Э, э! серьезно?

— Должно быть, сударь, сурьезно, — такъ сказалъ!

— Это худо…

— Не совсѣмъ, сударь, хорошо; пожить бы надо: старикъ-оть крѣпкой еще былъ. (Асафъ сапогъ съ барина стащилъ).

— Ну, жить не жить — это какъ ему угодно — вольному, говорятъ, воля; да вотъ какъ завтра-то хватятъ — это скверновато: завтра я пригласилъ человѣкъ десятокъ пообѣдать. Обѣщался уже кой-кто… Скотлиревскій вотъ будетъ… а онъ тутъ… Экой какой, право!

— Да это, сударь, ничего-съ! можно ставнями поприкрыть. Не докладывать же будемъ гостямъ, что тамъ покойникъ — кушайте на здоровье]

— Какъ же, — на здоровье! А супруга-то? она на весь домъ заголосить.

— Это, сударь, ничего-съ! Марфѣ сказать можно, что у васъ гости: посмолчить часъ-другой, послѣ поприбавитъ-съ.

— Нѣту, нѣту; я ужъ думаю лучше не отказать-ли? Скотлиревскій такой прихотникъ, брызгунъ петербургскій, — онъ пожалуй и ѣсть не будетъ!

— Это, сударь, ничего-съ! кушать всѣ будутъ-съ.

— Нѣтъ ты не говори! это столичная птичка, я его знаю — онъ не будетъ ѣсть, — онъ очень привередливъ на счетъ покойниковъ. Да ты согласись какой тутъ, чертъ, аппетитъ, когда рядомъ мертвый лежитъ? вскричалъ наконецъ баринъ.

Асафъ, озадаченный такимъ доказательствомъ, уже не возражалъ; а звонкое эхо, какъ живой человѣкъ, такъ и захохотало по всему пустому, барскому дому.

— Эхъ Павелъ, Павелъ! какую ты штуку заправилъ, выговорилъ съ укоромъ Василій Иванычъ и тоже замолчалъ.

Мертвая настала тишина. Сальный огарышекъ чуть пилькалъ на столѣ и уже понадвинулъ шапочку, чтобы спокойнѣе подремать. Дѣдовскіе, нортонскіе часы въ углу еще не отвязчивѣе и строже отхватывали середь ночи: часъ-два, часъ-два.

Асафъ только было двинулся къ косяку, чтобы по крѣпче пристроиться передъ бариномъ и вздремнуть, какъ баринъ закричалъ:

— Нѣтъ постой, погоди, — я вотъ подумаю маленько.

И опять мертвая тишина.

— Повара чьего завтра прикажете, сударь?…

— Да не о поварѣ я, — молчи! Повара никакого не нужно.

— Что онъ городитъ тутъ? думаетъ Асафъ; какъ же это онъ безъ повара хочетъ ухитриться приготовить обѣдъ?

А лицо барина принимало въ это время такое выраженіе, какъ будто оно всему миру хотѣло сказать: „а я такъ вотъ, господа, не думаю умирать, — пообѣдать завтра пожалуйте ко мнѣ“. Василій Иванычъ чрезвычайно здорово потянулся и сѣлъ.

— Слушай-ко ты вотъ что: винца ты намъ позаготовь, это вотъ нужнѣе всего. Бургонія, шампанія — этихъ къ ляду, развѣ такъ по бутылочкѣ на случай всякой, да и то я полагаю обойдемся безъ нихъ; народъ все будетъ, братъ, простячекъ — не мудрящій народъ: палатскіе все больше, такъ ты намъ по хересамъ чтобы этакъ можно было пройтись хорошенечко! Понимаешь? Ну, мадеры что-ли возьмешь тамъ по больше; водокъ этакихъ разныхъ по забористѣе, чтобы значить пробрало этихъ господъ. Это вѣдь братъ, все закаленные.

— Слушаю-съ!

— Надобно бы вотъ удружить бутылочку этому барину; онъ только одно это винцо и пьетъ, да какъ его, чертъ, называется забылъ; а вертится, дьяволъ, на умѣ. Шабли, шабли проклятое! Ну вотъ его бутылочку другую прихвати для Скотлиревскаго. Это, братецъ, человѣкъ больной (заговорилъ баринъ жалостливо); изъ вѣдь ничего другаго и пить-то не можетъ, — да! Ты такъ тамъ ужь и въ погребѣ скажи, чтобъ для него собственно отпустили хорошенькаго. Онъ ничего не можетъ пить!

— Слушаю, сударь, скажу-съ!

— Будетъ правда тутъ еще порядочный человѣчекъ у меня: совѣтникъ Пырсиковъ, да тотъ, братъ, на всѣ руки, „я, говорить, человѣкъ русскій, такъ мнѣ подавай русскаго, чтобы хватало за горло, какъ, говоритъ, на большой дорогѣ“. Ему и ромъ гольемъ такъ ни почемъ; онъ все воротитъ черезъ край, — этотъ молодецъ! Да ты вѣдь его знаешь?

— Извѣстенъ, сударь.

— Ну, а извѣстенъ, такъ нечего разсказывать. Такъ вотъ ты, братецъ Асафушка, и сдѣлай, какъ я тебѣ приказалъ. Закусочекъ такъ прихвати этакихъ всякихъ по разношерстнѣе, ну, сырцу, икорки, знаешь, какъ тамъ это… Да, да, да! — вѣдь чуть было не забылъ, канальство, главнаго — нѣмца-то. Нѣмцу-то надо же чѣмъ нибудь взять? не годится не взять. Ты ужь сдѣлай милость не забудь ему; возьми какой-нибудь кислятинки нѣмецкой; — этотъ вѣдь тоже патріотъ; онъ ничего не пьетъ кромѣ своего нѣмецкаго. Ну бѣлинькаго, тамъ краснинькаго чего нибудь, ну, рейнвейнцу бутылочку прихвати ему, пожалуй; рейнвейнъ онъ тоже любитъ: „это, говоритъ наше“.

— А какъ же, сударь, повара?

— А такъ же говорятъ тебѣ: не нужно повара никакого, да и дѣло съ концомъ. Почтмейстерша завтра, чѣмъ свѣтъ, пришлетъ намъ повара своего, — у этой барыни поваръ вотъ какой… (баринъ аппетитно чмокнулъ губами).

— А вотъ тоже завтра, изволите говоритъ, — обѣдать; вотъ съ утра-то нужно бы позаготовиться тоже: хрусталь вонъ перебрать, ну серебро перетереть, — одинъ то ужь, сударь, съ базаромъ-то и не тово… не разорваться стать. Сами изволите знать: Павелъ завтра не пойдетъ.

— Еще бы!..

Баринъ и слуга замолчали.

Кажется пустое слово: „Павелъ не пойдетъ“, а оно начало барина теребить. — Потеря все-таки, думалъ Василій Иванычъ, и потеря не маленькая». — «Вотъ этакой хахаля (баринъ взглянулъ на Асафа, тыкающаго носомъ) тоже человѣкомъ называется: и дакаетъ, и соглашается, и удивительно услужливъ на словахъ, а на дѣлѣ?…»

— Пошелъ, спи! приказалъ баринъ на дѣлѣ.

— «Другой вонъ тоже грамотнымъ называется я счетную, говоритъ, часть знаю по книгамъ, а попробуй-ко этакую армѳметику подпуститъ къ денежкамъ, такъ онъ тебѣ ихъ сочтетъ, — ухъ, какъ сосчитаетъ собака! — охъ, эта мнѣ грамота въ барскомъ человѣкѣ, ой, эти мнѣ книжные счеты въ крѣпостномъ! это чистѣйшая карманная холера для нашего брата — помѣщика. Что онъ за человѣкъ? а еще ротъ открываетъ, „въ Петербургѣ, говоритъ, научился скоро смекать на счетахъ“. Чортъ тебя тамъ училъ петербургское смекало; — карманная выгрузка ты, больше ничего, лапу только тебѣ запускать въ баринову шкатулку!» — и баринъ плюнулъ.

— «А Павелъ мой человѣкъ не такой! Надобно бы его чѣмъ нибудь тово… а то я противъ него»… — Но баринъ не додумалъ до конца, — заснулъ.

— Скот-ни-на! выговорилъ удушливо Асафъ во снѣ. Но бреду этого никто не слыхалъ: ибо баринъ еще крѣпче спалъ нежели слуга.

IV.

СМЕРТЬ ПАВЛА.

— А что Кузьмичъ? спросилъ «петербургскія» Лепестинью утромъ.

— Да что Кузмичъ!.. я ужь, братъ, на этотъ счетъ пророкъ; я еще вчера, какъ онъ только попросился на дворъ, подумала: душенька тоскуетъ на мѣстѣ, значитъ не къ добру; нѣтъ, ужь не жилецъ этотъ человѣкъ на вольномъ свѣтѣ, нѣтъ! безвремѣнно умретъ, хошь не теперяча, а ужь умретъ, это я ужь знаю!

— Будто?

— А лопни моя глазыньки, умретъ! Смотри-ко вонъ онъ и теперя словно кончается: все отряхается; глазами таково востро поводитъ; страшный такой сталъ!

— Пойдти полюбопытствовать.

— Лепестя, матушка, поди сюда! вскрикнула изъ сѣней Марфуша, такъ жалобно, какъ кричатъ только осенью журавли, прощаясь съ полями, на которыхъ получали жизнь.

— Знать ужь тово?.. Лепестя бросилась въ сѣни.

«Петербургскій» пошелъ за ней полюбопытствовать, какъ отряхается кумъ.

Въ самомъ дѣлѣ больной былъ уже при послѣднемъ издыханіи. Глаза его зорко озирались на всѣхъ; видно было, что онъ искалъ одного только человѣка, который могъ облегчить его предсмертное страданіе, и которому онъ хотѣлъ передать, съ послѣднимъ вздохомъ, судьбу своихъ дѣтей. Человѣкъ этотъ уже намъ извѣстенъ.

— Что, куманекъ, или не узнаешь? спросилъ «петербургскій», причесанный на этотъ день какимъ-то клиномъ.

Умирающій совершенно его не узналъ; онъ такъ зорко смотрѣлъ на кума столичнаго, какъ будто хотѣлъ спросить: свой, или чужой этотъ человѣкъ?

— А! и своихъ не узнаетъ? заключилъ «петербургскій.»

— Мамынька, баринъ идетъ! выговорилъ Вася, смотря въ окно, и отскочилъ.

Марфуша только жахнула рукой. Въ суетѣ она поправила лохмотье шинели, которою прикрывался больной, и въ головѣ только мелькнуло: «помести бы? да ну-ужь!..»

Баринъ бодро вошелъ.

Вася и Ваня встали по умамъ съ завернутыми назадъ руками, какъ великопостные жаворонки. Марфуша забыла даже поклониться барину.

— Ну, что у васъ тутъ дѣлается?

— Ничего, сударь! отвѣтила чуть слышно жена!

Послѣдовало молчаніе.

— Здорово Павелъ!

Послѣдовало длинное молчаніе.

— Что, онъ безъ языка?

— Нѣтъ, сударь, недавно со мной говорилъ. Его вотъ только не узналъ, прибвила Марфа, указывая на «петербургскаго.»

— А! не узнаетъ ужь?..

Баринъ подошелъ ближе и наклонился надъ умирающимъ.

— А меня узнаешь?

— Да! отвѣтилъ Павелъ отрывисто.

— Я пришелъ поговорить съ тобой.

Въ отвѣтъ на это больной хотѣлъ было приподняться, оперся даже на локоть, но безсильно упалъ.

— Не нужно, не вставай!

Но Павлу и въ эту минуту казалось невозможнымъ лежать передъ бариномъ; онъ знаками упросилъ жену, подставить подушку за спину, и выпрямился-таки передъ господиномъ своимъ, какъ хорошо дрессированный лакей.

Василій Иванычъ сѣлъ и началъ торжественно:

— Павелъ! мы всѣ ходимъ подъ Богомъ. Ты вотъ такъ тяжело боленъ и Богъ знаетъ встанешь-ли?..

Павелъ слушаетъ краснорѣчіе барина.

— Я, братецъ, пришелъ исполнить мое обѣщаніе.

Павелъ сильно зашевелался.

— Я обѣщалъ тебѣ отпустить сына на волю…

Лицо умирающаго мгновенно вспыхнуло полною жизнію; тихія слезы заструились по щекамъ, быстро поднялъ онъ руки къ небу и почти вскричалъ:

— Вотъ, чего я ждалъ!

— Котораго же тебѣ?

Мертвая блѣдность покрыла лицо, судорожно искривило руку, которая хотѣла указать на Васю, и Павелъ отчаянно взглянулъ на маленькаго.

— Котораго же? повторилъ баринъ.

Умирающій кротко взглянулъ на всѣхъ. Въ отвѣтъ только глухо заклокотали мокроты, закрывались глаза.

Судорожно рванулась Марфуша, чтобы принять послѣдній вздохъ умирающаго, но баринъ, отстранивъ ее рукой, еще-таки въ третій разъ повторилъ настойчиво:

— Павелъ, скажи?..

Отвѣтъ былъ одинъ глубокій вздохъ.

— Не мучьте, сударь, его, онъ умеръ! вскрикнула обезумѣвшая жена, и поспѣшно выхвативъ изъ темнаго угла испуганнаго и дрожащаго Васю, отвѣтила за мужа: «вотъ котораго?»

— Этого? ну, будь ты вольнымъ.

Баринъ поставилъ Васю передъ закрытыми глазами отца.

И удивительно: еще разъ сверкнула жизнь въ умирающемъ! Съ судорожнымъ движеніемъ сложилъ онъ руки, какъ подъ благословеніе, и протянулъ къ барину. Не посовѣстился Василій Иванычъ и въ эту минуту положить свою бѣлую пухлую руку на костяной остовъ слуги, и Павелъ прижалъ ее, къ запекшимся кровію, сухимъ и черствымъ губамъ раба!.. Въ послѣднемъ судорожномъ вздохѣ онъ усиливался еще выговорятъ: «я былъ вашъ вѣрн… рр.!» но не договорилъ несчастный! Голова его опрокинулась, руки вытянулись, оловянные глаза такъ и остались смотрѣть на барина.

— Умираетъ, умираетъ! зашептала дрожащая Марфуша.

— Кажется кончается, заключилъ «петербургскій.»

Баринъ отдернулъ руку, оттолкнулъ Васю, и взглянувъ Павлу въ лицо, договорилъ за всѣхъ: «да, онъ умеръ!» Василій Иванычъ всталъ, перекрестился и поспѣшно вышелъ.

Послѣдовали вздохи и всхлипыванья, фырканья и рыданья…

Дѣтей увели.

«Петербургскій человѣкъ» еще разъ пошелъ было полюбопытствовать, что дѣлается въ темныхъ сѣняхъ, но не выдержалъ: обезображенный смертію, трупъ кума лежалъ на сѣнѣ; обросшее худое лицо искривилось такимъ искаженіемъ, что трудно было понятъ: смѣется или плачетъ этотъ человѣкъ надъ всѣмъ его окружающимъ; мутные, оловянные глаза такъ смотрятъ на кума столичнаго, какъ будто хотятъ выговорить: «а ты, братъ, здѣсь смѣшнѣе всѣхъ!» такъ что фуфлыга петербургскій, при всемъ его нахальствѣ, тихо притворилъ за собою дверь и ушелъ на улицу посвистать.

Около покойника точно по секрету шепчутся и возятся со свѣчей Лепестивья и Вавило, а надъ ними одурѣвшая Марфуша только всплескиваетъ руками да выводитъ плачевно: «ахъ, ты, голубчикъ, какъ онъ излежался-то! Ахъ, ты сизенькій, какія пролежи-то на бокахъ!»

Вася и Ваня, постоявши въ тупомъ положеніи около скотной избы, куда отвела ихъ Лепестинья, тоже пошли полюбопытствовать; но дверь изъ сѣней была заперта. Черезъ полчаса только изъ этой двери бросилась на нихъ мать, прижала къ груди своихъ дѣтушекъ и завопила на весь барскій дворъ: «сиротинушки вы мои горемычные!» Съ тѣмъ и проводила ихъ въ избу.

Въ сѣняхъ уже не было ни тетеньки Лепестиньи, которая бывало моталась, какъ маятникъ съ тряпочкой отъ мухъ. Тятенька лежалъ въ избѣ въ переднемъ углу, въ томъ самомъ мутно-зеленомъ сюртучкѣ, который Вася видалъ на немъ только на пасхѣ и считалъ за самый торжественный нарядъ.

— Вотъ онъ, вашъ тятенька! выговорила мама отрывисто, и принялась голосить.

А Вася и Ваня осматриваютъ отца; Вася замѣтилъ, что руки тятеньки теперь сложены уже не такимъ крестомъ, какъ въ то время, когда онъ цѣловалъ у барина ручку, Ванька разсмотрѣлъ какой веревочкой связаны носки сапогъ, чтобы они не разъѣзжалась въ разныя стороны, а стояли чинно, какъ у солдата во фронтѣ, а оба со страхомъ посмотрѣли на черные гроши, прикрывающіе глаза, которые въ самомъ дѣлѣ придавали тяжелый и непріятный видъ покойнику; Ванька-шельмецъ даже привсталъ на цыпочки и, заглядывая въ ротъ покойнику, задалъ вопросъ: «неужели этотъ тятя? этотъ и не шевелится. А глаза-то какіе большіе, ухъ! страсть!..»

Лепестинья, какъ полная хозяйка, распоряжается и приказываетъ Вавилѣ прилѣпить новую свѣчичку къ образамъ: «эта вишь догорѣла.» Афросимовна совѣтуетъ спросить у Семеновны бѣленькаго платочка: подвязать покойнику уши, пока онъ не остылъ, чтобы закрылся ротъ. «А то, говоритъ, страшно больно смотритъ ротъ отъ.» «Не трожьте его бабы, совѣтуетъ глухо Вавило: чаво еще мудрить надъ мертвымъ. Богъ съ нимъ. Чай вотъ ужо саваномъ прикроется, не видно будетъ скоро?» «Ну, да все ужь», шипитъ свое Афросимовна: «то же подойдетъ кто-нибудь, посмотрѣть захочется — не годится!» И Вавила махнулъ наконецъ рукой, видя что Афросимовнѣ ничего не докажешь. А Павелъ лежитъ да смотритъ своими темными кругами.

Велика эта минута торжественнаго молчанія передъ покойникомъ. Въ близкихъ сердцу онъ еще пребываетъ, какъ живой: такъ и видится сидящимъ и говорящимъ. Вотъ онъ смѣется или плачетъ, груститъ или улыбается, а размечтавшемуся воображенію такъ и слышится изъ угла его голосъ или смѣхъ. И въ этомъ полномъ образѣ, ново-представленнаго въ воображеніи человѣка, такъ и отпечатывается каждое слово покойника, каждое его движеніе, каждый поворотъ. Перечувствуете вы въ себѣ самомъ въ эту минуту всѣ его любимыя мечты и завѣтныя думы; переберете въ памяти, какъ знакомы вамъ давно старое его платье, характерное выраженіе покойнаго, привычки, вкусъ и самыя слова! Такъ въ нѣмомъ молчаніи стоитъ Марфуша передъ покойникомъ и слышится ей томный его голосъ, который говоритъ: «день за день, время все утекало, а дѣло-то не подвигалось, такъ все и осталось!» — «И иконки-то не успѣлъ посеребрить, мой голубчикъ! Такъ вѣрно и моя барская жизнь пройдетъ безъ оглядки! Какъ-то я буду мыкать горе съ моими сиротами?..» И Марфуша опять обливается горючими слезами вдовы.

— Перестань, кума, — не воротишь его.

Вася обернулся, чтобы узнать, кто утѣшаетъ маму, а утѣшалъ ее «петербургскій человѣкъ».

— Вотъ ты и не узналъ, когда умретъ мой тятя, а нѣмецъ узналъ, думаетъ Вася. А передъ нимъ такъ и стоитъ, какъ живой, высокій и худой Богданъ Богдановчъ, въ соломенной шляпѣ и длинномъ тепломъ сюртукѣ, такъ и видится ясно, какъ онъ, заговоривъ о смерти тяти, не испугался и не заплакалъ, какъ мама. Что это за штука такая нѣмецъ? думалъ еще неотвязчивѣе Вася; отчего онъ знаетъ это? Отъ чего онъ знаетъ даже, когда умретъ мой тятенька? Отъ чего не знаетъ этого дяденька питерскія, который всему учился въ Питерѣ и знаетъ все?…

А вотъ и Парамонычъ вошелъ крестясь выговорилъ басомъ: «миръ вашей бесѣдѣ!» хотя въ это время бесѣды никакой не было; — одна только Марфуша стояла передъ покойникомъ, да говорила мужу: «эхъ, Павелъ, Павелъ, зачѣмъ ты ихъ оставилъ?»..

А дьячка Парамоныча вызвалъ нарочно баринъ Василій Иванычъ и прислалъ въ избу съ Асафомъ читать псалтырь надъ покойникомъ. Марфуша поставила ему въ передній уголъ на лавку три коробья одна на другую въ видѣ колокольни. Парамонычъ положилъ на эту башню свою книгу и сталъ почитывать, приговаривая глухо: «э-эхъ, упокой Господи душу усопшаго новопредставленнаго раба-а!…» А Марфуша кланяется въ землю да думаетъ: «ты знать, Господи, самъ принесъ барина-то въ этакое время, гдѣ бы мнѣ еще набраться столько денегъ, Парамоныча нанимать? Вотъ теперь его душенька и не будетъ ходить по мытарствамъ!..»

Къ вечеру Василій Иванычъ пріѣзжалъ отъ кумы и тотчасъ велѣлъ позвать къ себѣ въ кабинетъ Марфу со старшимъ сыномъ, а самъ сѣлъ противу двери въ свои большія, волтеровскія кресла.

— Ну, вотъ это тебѣ, за службу твоего покойника мужа! Василій Иванычъ подалъ вдовѣ какую-то тряпочку и листъ обыкновенной бумаги. — Это вотъ тебѣ на похороны; а это вотъ вольная твоему сыну!

Тутъ только глупая Марфа поняла, что въ одной рукѣ у ней были деньги, а въ другой полная жизнь и счастье ея сына-любимца.

Съ благоговѣніемъ она ткнула въ шею Васю, чтобы онъ облобызалъ ту ручку, которая въ одно время даетъ и деньги у волю человѣку, а сама уже прицѣлилась было повалиться въ землю и прошептать надъ бариновымъ сапогомъ: «благодѣтель!» Но въ это мгновеніе, богъ знаетъ по какому случаю, ей припомнилась баринова шинель, и Марфуша только, молча, приложилась къ рукѣ.

— А что, Васька-козелъ, какъ ты объ этомъ помышляешь: хочешь что-ли ты быть вольнымъ? спросилъ баринъ.

— Не знаю-съ! отвѣтилъ Васька-козелъ машинально, и дѣйствительно не зналъ: хотѣлъ или не хотѣлъ онъ быть вольнымъ; — такъ былъ дикъ и страненъ для него бариновъ вопросъ.

— Вотъ какъ! ай-да дуракъ!

И баринъ захохоталъ.

— Заставлю, сударь, его Богу молиться за васъ, проговорила Марфа такимъ тономъ, какимъ обыкновенно говорятъ у насъ похвальныя рѣчи надъ могилами тѣхъ господъ, о которыхъ помышляютъ въ душѣ: «а хорошо ты сдѣлалъ, что провалился сквозь землю!»

— Ну, ступай! Пригласи тамъ попа что-ли отпѣть, или какъ знаешь, а я сейчасъ уѣду; я не могу больше здѣсь оставаться, ни-ни!

Дѣйствительно Василій Иванычъ не любилъ ночевать въ одномъ домѣ съ покойникомъ. Даже дорогой, если онъ останавливался на ночлегъ, то посылалъ впередъ человѣка узнать: нѣтъ-ли въ избѣ таракановъ, и всегда почти кричалъ ему во слѣдъ: «да эй! не забудь, смотри, взглянуть, нѣтъ-ли покойника?»

Неудивительно послѣ того, что Василій Иванычъ, открывшись передъ Асафомъ: «а не пойду, братъ, и проститься: говорятъ, страшенъ?..» отдалъ заразъ два спѣшныя приказанія: собираться въ дорогу и бѣжать за почтовыми, а самъ не ужинавши выѣхалъ въ путь.

— Теперь ты у меня ломоть отрѣзанный, сынокъ! сказала грустно мама надъ Васей и о чемъ-то глубоко задумалась. А это вотъ твое счастіе, сынокъ! прибавила она весело, указывая на бумагу; вотъ я тебѣ и положу ее на первую-то ночьку подъ голову, а ты и усни съ Богомъ спокойно.

— А кто же это меня отрѣзалъ отъ мамы? думаетъ Васька и не спится ему покойно. «А кто же это завернулъ мое счастіе въ бумагу?» рѣшаетъ безтолковый и не спится ему еще дальше!

А Парамонычу такъ вотъ спится. Поужинавши вплотную, чтобы ужь читать всю ночь напропалую, онъ прилегъ было маленько прикурнуть противу дядюшки Вавилы да такъ и просвисталъ вплоть до заутрени.

— А вотъ и гости на дворъ, бѣда на столъ! заговорилъ скороговоркой Емельянушка Пырочкинъ, который появлялся почти на всѣхъ похоронахъ въ городѣ и имѣлъ какое-то особенное чутье на покойниковъ.

— А нутко я посмотрю, какой онъ у васъ? У! да какой онъ знатный, гляди-тко!.. Емельянушка посмотрѣлъ въ лицо покойника и улыбнулся.

Веселый былъ человѣкъ этотъ Емельянушка. Куда не придетъ онъ на похороны — вѣчно улыбается на свою шутливую рѣчь: или покойникъ ему покажется смѣшонъ, или тѣ, которые надъ нимъ плачутъ, а ужь не утерпитъ, чтобы не посмѣяться. Видали его иногда и плачущимъ, какъ напримѣръ въ то время, когда онъ продавалъ своихъ бѣдныхъ собаченокъ въ неволю на барскій дворъ, но за то никто и никогда не видывалъ, чтобы Емельянушка плакалъ о покойникѣ, особенно если покойникъ былъ барскій человѣкъ. Говорилъ онъ всегда отрывисто и разбросанно, какъ человѣкъ въ хмѣлю, но не всегда онъ былъ въ хмѣлю. Рѣчь его была какое-то рваное клочье: то очень умное, то очень глупое — всего понемногу.

— Идетъ гулять Федотъ у шабровыхъ воротъ, — болтаетъ веселый Емельянушка и чуть не пляшетъ передъ покойникомъ; — а Емельянушка гуляетъ, у всѣхъ побываетъ, и хозяинъ радъ, что пріѣхалъ сватъ. А я-то думаю; ну добренькій сосѣдъ Ермишка найдетъ мнѣ винишка, а онъ вонъ куда залетъ! Эхъ, ты чудакъ-покойникъ, умеръ, а глядитъ!

— Отойди отъ него, батюшка Емельянушка, заговорила тоскливо Марфа.

— Отойду, матюшка, отойду! А слыхала ты, какъ кума изъ Сибири въ рѣшетѣ приплыла, веретенами гребла, юбкой парусила? Не слыхала? Ну то-то, мать моя, живитко ты смѣючись!

Емельянушка погладилъ Марфу и Васю по спинѣ, въ знакъ утѣшенія и тотчасъ побѣжалъ на задній дворъ разсказывать Вавилѣ: какъ на могилахъ бабы воютъ, а кутейники блины ловятъ, на могилахъ бабы плачутъ, а кутейники блины прячутъ. И послѣ того такъ еще дико захохоталъ, что Вавило приподнявъ метлу, вразумительно сказалъ шуту-Емельянушкѣ: «ну, ну, брать, убирайся отсель, пока ты цѣлъ, а то вотъ твоей же собакой я затравлю!» И Емельянушка пошелъ на улицу напѣвая громко пѣсню.

Пришедшій навѣстить больнаго, кумъ Онуфричъ, не мало дивился тому: какъ это умеръ кумъ Павелъ? Вдовѣ онъ сказалъ: что "легче семь разъ горѣть, нежели разъ овдовѣть, " и тутъ же тихо распросилъ ее: когда умеръ покойникъ, утромъ или вечеромъ и въ которомъ часу, какъ будто не все равно въ восьмомъ или девятомъ? Изъ обстоятельства настоящаго вывелъ заключеніе такое, что «двухъ смертей не бывать, а одной не миновать», такъ знать написано ему народу, раньше васъ умереть. И потуживши надъ покойникомъ, и поклонившись ему въ землю, кумъ Онуфричъ пошелъ еще на задній дворъ потолковать съ дядюшкой Вавилой: когда будутъ отпѣвать? Дядюшка Вавило отвѣтилъ: что у попа онъ былъ, но попъ хоронить нейдетъ: «потому вишь, баялъ, што какой-то, такой праздникъ — хоронить, говоритъ, нельзя. Нетроште, говоритъ, покойника до завтра. Завтра я вамъ его и отпою». На это кумъ Онуфричъ возразилъ было, что въ такую жарищу оставлять тѣло не годятся, но дядюшка Вавило объ этомъ уже не разсуждалъ: онъ только пахнулъ рукой да глухо прибавилъ: «а какое вамъ, другъ, дѣло до чужаго тѣла?» Похоронимъ, когда придетъ пора, стащимъ еще на мазарки. Сказано тебѣ: «попъ не велѣлъ!» ну значитъ вишь не можно: вѣрно изъ самомъ дѣлѣ праздникъ какой запретный на мертвыхъ. — На томъ разсуждающіе и остановились.

А вотъ и черный гробъ принесли со стружками, вмѣсто перины, да вѣникомъ вмѣсто подушки. Въ гробу этомъ подкинули лоскутокъ холста подъ головы, покурили и уложили раба божія Павла на вѣчный покой. Парамонычъ ушелъ, потому что Василій Иванычъ нанималъ его читать только одинъ день, а тутъ, вишь, оказывается два; Парамонычъ и самъ не зналъ, что подвернется еще лишній праздничекъ, а за условную плату читать никакъ не соглашался. Около покойника на всю ночь осталась только мертвая тишина. Сама, сильно истомленная, Марфуша, и та спала спокойно, не слыхала даже, какъ пошелъ по избѣ сильный смрадъ отъ свѣчи, упавшей на лавку. Отъ свѣчи этой во время ночи выгорѣла такая круговина, смотря на которую, сосѣднія бабенки только ужь спрашивали: «какъ это, дѣвынька, покойникъ-отъ у ней неизжарился весь?»

А тутъ и батюшка Степанъ Макарычъ пришелъ вынести тѣло и тоже не мало дивился тому: «какъ это умеръ Павелъ?»

Вавило съ здоровыми парнями взворотили себѣ на плеча домовину и поволокли вонъ изъ избы. Двѣ нищія распахнулись въ дверяхъ и поклонялись гробу. Марфуша рванулась впередъ и завизжала на всю Дворянскую: «въ послѣдній разочикъ ты, мой батюшка, уходишь изъ барскаго домушки, не придешь ты больше съ базарушки!..» и пр. Изъ оковъ высунулись-было головы спросить: «кого хоронятъ?» но на этотъ вопросъ Емельянушка отвѣтилъ всѣмъ лаконически: «человѣка, вишь…»

Друзья и знакомые покойнаго кинули по горсткѣ землицы въ могилу, сказали единодушно; «прощай Павелъ Кузьмичъ!» и побрѣли домой, думая про себя: «поди, я чай вѣдь и насъ туда же оттащутъ?»

Нищія-старушонки, разнюхавъ, что покойникъ былъ барскій человѣкъ, тотчасъ рѣшили: что тутъ толковать много нечего — необлизнешся! — «Идти звать домой?» — и ушли.

Надъ могилою Павла остались: только мать съ сиротами, Степанъ Макарычъ, Емельянушка да Вавило, вмѣсто могильщика. Марфуша молча смотритъ въ могилу. Вася и Ваня слушаютъ, какъ тяжелыя комья гудятъ въ гробовую доску да смотрятъ какъ остальной краешекъ гроба засыпается мать-сырой землей, а дядюшка Вавило, не жалѣя притоптываетъ покойника въ грудь. Большой бугоръ наворотилъ дядюшка Вавило надъ могилой и началъ его такъ аккуратно обтачивать, какъ будто это дѣло требовало самой изящной отдѣлки!

— Ну, будетъ, хорошо я такъ! сказала убитая горемъ Марфуша, желая скорѣе прервать удары въ стонущую землю.

— Нельзя Семеновна, нельзя матушка! Самъ онъ былъ большой радѣльникъ до всякой малости, самъ все любилъ покойникъ дѣлать въ аккуратъ. Съ этой вотъ еще сторонки маненько. И Вавило зашелъ съ этой сторонки и ввалилъ еще Павлу въ другой бокъ лопатой.

— Hе бей могилку-то, христа-ради! Дайте ему покой хоть на томъ-то свѣтѣ, Господи!.. и рыданія Марфуши раздались далеко.

— Ну, полно, полно, Господь съ тобой! кто же плачетъ такъ о покойникахъ? На-ко вотъ тебѣ живыхъ…

Священникъ, Степанъ Макарычъ, въ утѣшеніе матери подставилъ было ей сиротъ; но матъ такъ зарыдала надъ ними, что всѣ трое, обнявшись, такъ и ринулись на свѣжую могилу отца.

— Эко, Господь съ ней, надрывается какъ! (Священникъ самъ поднялъ съ могилы дѣтей). И не вразумишь ее ничѣмъ, Боже ты мой! Да ты слышишь, что-ли старуха! — говорятъ тебѣ толкомъ: «старое старится» и умираетъ — этому такъ и быть должно, ну, за то вотъ — «молодое ростетъ»…

— Ростетъ оно!!. взвизгнула мать раздирающимъ душу голосомъ. — Вонъ они какіе маненькіе! выговорила она въ совершенномъ отчаяніи, и упала опять на могилу.

V.
Вдовьи заботы.

Разъ вечеркомъ старушонки сидѣли у воротъ. Іоинихѣ захотѣлось посмотрѣть на городскую улочку. Улицы нашихъ городовъ въ лѣтній вечеръ полны народу; — все гуляетъ или сидитъ у воротъ. Вдали показалась старуха съ посошкомъ и котомочкой.

— А смотри, Іоновна, ровно Чудиха наша, братъ?

— А и въ самъ помахиваетъ на Сидоровну?

— Поди она?..

— Она и есть! Ахъ ты ваше красное солнышко, свиной распекъ, откуда тебя несетъ?

— Изъ Кеева, матынька, прямехонько отъ угодниковъ; къ тебѣ вотъ ползла, Семеновна, отдохнуть.

— Милости просимъ.

— А ты какъ здѣсь очутилась, какъ мѣдный грошъ? спросила странница Іониху.

— А ты ужь пойдемъ въ избу-то, и не спрашивай!

Старухи вошли въ избу.

— Пріѣхала вотъ меня съ сиротками провѣдать, матушка Сидоровна, проговорила плаченнымъ голосомъ вдова.

— Ой-ли?

— Да; Господь по душу послалъ моего-то. — — Господи Іисусе!.. да какже это?

— Да такъ, мать моя, померъ совсѣмъ…

— Владычица Казанская! да какже это померъ-то; давно?

— Нѣтъ, не давно, матушка, шесть недѣлюшекъ еще не вышло.

— Микола милосливый! — и сиротокъ тебѣ оставилъ?

— И сиротокъ, матушка Сидоровна, что съ нимъ будешь дѣлать?

— Господи Іисусе! да какже теперича съ сиротками-то?

— Да также, матушка; сидимъ да горюемъ.

— Вотъ какъ, матынька, и Павла Кузьмича вашего не стало! Экое чудушко-то, а?

И Сидоровна, вздыхая начала снимать свои тряпичныя вериги: сумочки, котомочки до дорожный мѣшечекъ съ буракомъ.

— Благословилъ что-ли дѣтокъ-то? начинаетъ Сидоровна свои допросы.

— Благословилъ, Сидоровна, какъ ужь безъ этого.

— Ну, а какже, мать моя, благословлялъ-то онъ ихъ: весело, али скучалъ, родимый?

— Какое, матушка, веселье! Предчувствовала, звать, тоже душенька кончинушку; такъ самъ и попросился: «благословить, говоритъ, хочу.»

— Са-амъ?

— Самъ, матушка Сидоровна, самъ.

— Экое чудо, такъ и благословилъ?

— Такъ взялъ да и благословилъ, матушка, обоихъ.

— Ну-ко, сядь-ко, матка, да разскажи мнѣ: какъ онъ, мой золотой, благословлялъ-то ихъ?

— Ну, такъ знаешь вотъ: лежалъ онъ у меня тутъ въ сѣнцахъ; я такъ иконку-то поднесла къ нему, а онъ вотъ этакъ-то перекрестился да и принялъ ее матушку на ручки.

— Перекрестился? а, а, а? Владычица!..

— Да, мать моя, перекрестился и приложился. Я знаешь подвела вонъ Васю-то, — сама дрожу таково; а онъ и наднесъ этакъ иконку-то да и поставилъ ее крестъ на крестъ на головку-то.

— И поставилъ? а, а, а? Микола милосливый! Ну?

— Ну, такъ и благословилъ его; и молитовку самъ прочиталъ. — «Приложись», говоритъ.

— Значитъ съ языкомъ былъ, матка, до конца?

— Съ языкомъ, матушка, съ языкомъ, до самой кончинушхи съ языкомъ.

— Ну слава-те Господи! А я ужь думала не благословилъ? Грѣхъ-отъ бы еще на душеньку какой!

И вдова еще должна была разъ другой поплакать отъ разпросовъ новой собесѣдницы и утѣшительницы.

— Ну, вотъ, — начинаетъ опяте плавно и степенно таково Марфуша: этакъ-то онъ теперича сидитъ, мой батюшка, въ субботушку со мной. — «Воскресенье, говоритъ, завтра Христово, затепли-ко мнѣ, говорятъ, свѣчичку, да поди сюда на постелюшку, побесѣдуемъ съ тобой?»

— На постелюшку? а, а, а?

— Да, такъ я сказалъ, матушка Сидоровна. Ну, я знаешь, этакъ-то подсѣла на краишекъ, а онъ и взялъ меня за руку.

— Взялъ?

— Да, матушка Сидоровна, взялъ да и говоритъ: вотъ что, говорить, я тебѣ хотѣлъ сказать… Вотъ, баринъ, говорятъ, хотѣлъ мнѣ одного-то отпустить на волю…

— А, а, а! глядя-тко, голубчикъ, голубчикъ!.. бредить вишь сталъ?

— Нѣтъ, матушка Сидоровна, не бредилъ онъ, а на самомъ дѣлѣ такъ было дѣло — такъ и обѣщался баринъ-отъ.

— Обѣщался? Владычица! неужели, матка, обѣщался?

— Да, Сидоровна, и отпустилъ ужь мнѣ старшинькаго-то.

— Отпустилъ? а, а, а! Вотъ чудо-то!

— Отпустилъ, матушка, совсѣмъ, и вольная ужь дана.

— Ну, слава тебѣ, Господи! Ну какже оно тово… матка было, а ты разскажи… Это вотъ больно умилительно слушать конецъ-отъ…

— Ну, вотъ онъ мой золотой голубчикъ сидитъ такъ-то насупротивъ, какъ ты вотъ теперича, да и говоритъ: котораго, говоритъ мнѣ сдѣлать счастливымъ?

— Гляди-тко ты, а! такъ и сказалъ?

— Такъ и сказалъ, родная: котораго говоритъ? у меня, знаешь, этакъ-то ноги ходенемъ и заходили — испужалась я, крѣпко больно; сижу да думаю: что я ему, голубчику, скажу?

— Да, да! что говорить матушка! Чего ужь тутъ скажешь окромѣ молитвы? — молитву только сотворить.

Сидориха въ этомъ мѣстѣ перекрестилась, а Марфуша съ подробностями начала разсказывать гостьѣ, какъ умиралъ мужъ, какъ посѣтилъ ихъ баринъ. Сидоровна слушала, дивилась чудушкамъ и продолжала допрашивать всю подноготную, обращаясь повременамъ къ Іонихѣ.

— А ты слуу-шай-ко, глухая, неперебивай! Чудеса-то вѣдь какія разсказываетъ, а!.. Самъ вишь все обдумалъ, человѣкъ доподлинно палата-голова. Вотъ за это Господь и сподобилъ его хрестіанской кончинушки…

И Сидоровна окончательно успокоилась и въ третій разъ помянула покойнаго Павла. Спросила только кстати: въ какой день умиралъ? кричалъ или не кричалъ передъ кончинушкой? И получивъ отвѣтъ, что покойникъ былъ тихъ какъ овечка, при смертномъ часѣ, Сидоровна успокоила вдову, что душенька Кузьмича по мытарствамъ ходить не станетъ никакимъ образомъ: «по эвтому самому, что здѣсь ужь намытарствовался человѣкъ — шутка сказать: отъ самаго крещенья до страды все лежалъ, не вставаючи съ постелюшки!»

Сидоровна въ этотъ день понедѣльничала, по этому обстоятельству вмѣсто молочка съѣла только луковку и отжаловавшись окончательно, что разломило спинушку, улеглась. Сдѣлала только одинъ вопросъ на сонъ грядущій: гдѣ положили покойника, а получивъ отвѣтъ, что его положили рядышкомъ съ племянницей ея Фетиньей Роговной сквозь дрему пробурчала: «ну, это слава Богу!»

— «Вольному, знать, воля, — ходячему путь», — заключила Іониха, надъ спящей Сидоровной — Никакъ и намъ отдохнутъ?

— А что, матка, забыла я тебя вчера спросить, заговорила Сидоровна, открывая утромъ глаза, крестикъ-отъ поставила-ли покойнику? Изъ ума вонъ вышелъ у меня крестикъ-то вчера.

Но когда Сидоровна узнала, что нѣтъ, еще не поставила, то это обстоятельство, такъ мучило ее цѣлый день, что она просто охала, какъ больная.

— Эко грѣхъ-отъ какой, мать моя, крестикъ-то, а?.. шутка сказать: покойникъ легъ безъ креста! да какъ вѣдь это грѣшно-то, кабы ты знала?..

— Да мы, дѣвка Іониха, съ тобой ужо сами закатимся къ этимъ вертопрахамъ! Да какъ это маять человѣка безъ креста? что ужь это такое?..

— Выставить надо крестикъ на могилу! подхватываетъ Іоновна.

Словомъ вдвоемъ они принялись усердно хлопотать о крестикѣ. Работники Богдана Иваныча просто не смѣли носу показать на улицу, не только пробраться мимо съ удочкой: непремѣнно Іониха или Чудиха высовывалась въ окно и кричала рыболову: крестикъ-отъ, батюшка, покойникъ дожидается! — Ну, рыболовы, возчувствовавъ наконецъ, что такъ надоѣдаетъ имъ самъ покойникъ, посовѣстились и сдѣлали крестъ. А Сидоровна въ это время успѣла уже разокъ сходить съ Семеновной на могилки; сказала ей въ утѣшеніе: "въ бѣдѣ не унывай, на Бога уповіай, « и спросила ее кругомъ: какъ хоронили, да что говорили, плакали-ли или не плакали, больно или не больно, что дѣлали знакомыя ея Афросимовна и Семеновна, ходили-ли они на могилки? и пр. — словомъ не было упущено ни малѣйшаго обстоятельства. И когда Сидоровна окончательно убѣдилась, что безъ нее тутъ никакого большаго грѣха не случилось: и въ гробу покурили, и правую ручку покойнику сложили, и образокъ въ церковь поставили, — она перешла на кануны да сорокоусты, и окончательно допросила вдову: подано-ли было сорокъ ломтиковъ милостыни, да не общитались-ли, не подали-ли только тридцать девять? — это опять грѣхъ великій! Поминаютъ-ли покойника дѣтки на сонъ грядущій? — да непремѣнно на ночь; — утромъ еще не такъ грѣшно, можно и не поминать иной разъ, а на ночь, не поминать — это великій грѣхъ и покойнику приключится тоска! — „А ты сама-то, матка, какъ его больше поминаешь: по утрамъ что-ли, али по ночамъ?“ допрашиваетъ еще Сидоровна вдову и совѣтуетъ ей непремѣнно вспоминать мужа покойника тоже по ночамъ.

А тутъ еще такъ жалостливо и благочестиво подбавить Сидоровна: „что хозяинъ въ дому, все единственно, что Адамъ въ раю“. И что безъ хозяина домъ примѣрно теперича, — что „церковь безъ попа“. И опять пойдутъ утѣшительныя соболѣзнованія о покойникѣ, вдовѣ и сиротахъ ея.

А вотъ и Левушка-балагуръ принесъ вѣсть Семеновнѣ отъ сосѣдей, что завтра покойнику ея будетъ готовъ крестъ. — Онъ ужь, говоритъ, и сегодня готовъ, да тамъ что-то еще маленько не совсѣмъ вишь готовъ, а завтра будетъ совсѣмъ!

Эта вѣсть надѣлала опять сильныхъ хлопотъ старухамъ. Практическая Іониха цѣлый день толковала о томъ: когда лучше, утромъ, или вечеркомъ отнести крестъ на кладбище? и даже рѣшила, поэтому случаю: „пожалуй говоритъ, я сама сброжу съ дядюшкой Вавилой на могилки“. А религіозная Сидоровна настаивала на одномъ: что на крестѣ непремѣнно слѣдуетъ выставить надпись: --„Кто же безъ надписанія помянетъ человѣка? Сами вы посудите?“ говорятъ онъ съ жаромъ Іонихѣ и вдовѣ. — „Какже помянешь его душеньку, когда на крестѣ не будетъ прописано крещенаго имени? Какъ же теперь узнаемъ, кто тутъ лежитъ? сами вы посудите. Ну, а надпись совсѣмъ дѣло другое: — по надписи можно узнать теперича, что хошь въ свѣтѣ“ и т. д. И остановилась только на томъ: на кого бы ей напасть: „кто бы прописалъ ей хорошеничко мертваго на крестѣ?“

— Да вотъ я къ куму схожу, дѣвыньки, съ крестомъ-то! вскричала вдова, которую это дѣло занимало не меньше ея собесѣдницъ, — къ дьячьку Парамонычу! — Онъ чай мастеръ на этотъ счетъ? Онъ поди знаетъ: какъ по мертвому-то пишутъ.

— Ну, когда ужь чай не знаетъ Парамонычъ, чего еще!.. Кабы взялся только, а то матушка, это вышло бы больно хорошо.

— Ахъ мать моя, да отчего это не взяться ему? Это дѣло такое церковное, за это онъ возьмется.

— А я ему яичекъ десяточекъ хошь отнесу, съ первоначалу-то — задобрить, ну, а тамъ ужь коли на то пойдетъ, деньжонокъ что-ли…

— Ну, за крестикъ-отъ чай, много-то не возьметъ? — Безъ крестика, дѣвка, грѣхъ; ставь ты его ради-христа поскорѣе.

Молчаніе.

— Вотъ теперь никакъ и сходитъ къ дьячку съ яичками-то. Что-то онъ мнѣ скажетъ?

— Сходи-ко, матка, сходи, чего еще ждать. Напишетъ чай?

— Сюда что-ли придетъ, али туда велитъ его притащить?

— Ну, тамъ ужь какъ ему угодно, — а ты сходи!

Парамонычъ велѣлъ крестъ притащить къ себѣ и продержалъ его еще три недѣли: то у него краски не доставало, то кисточки не хватало, то нужны были еще какія-то справочки.

За справочками этими Парамонычъ повадился ходить къ Семеновнѣ.

— Здорово, матка! говоритъ онъ обыкновенно Семеновнѣ безъ церемоніи: ну-тко, напой меня кваскомъ, а нѣтъ, такъ молочкомъ, не осержусь! Вотъ шелъ да зашелъ, — жарища такая, Господь съ ней, просто мочи нѣтъ. Думаю: дай ко зайду къ старухѣ: молочишкомъ отдуетъ.

Марфуша принесетъ цѣлую крынку молока. Парамонычъ приложится, какъ теленокъ, и только крякнетъ на половинѣ.

— А ты погоди, мать моя, не утаскивай; я вотъ отдохну, да еще примахну, — пріударю во всѣ.

— А что крестикъ-отъ, Парамонычъ? спроситъ тихо Семеновна, задобривъ дьячка.

— Да вотъ я съ крестикомъ-то и пришелъ спросить тебя: какъ писать-то не знаю?

— Ну, коли ты не знаешь, батюшка, кому ужь и знать-то по-божески как не тебѣ: — это по вашему, по церковному, — подхватываетъ Іоновна.

— Да ты, баушка, по церковному-то меня не учи: на церковномъ-то я самъ собаку съѣлъ. Я не объ этомъ теперича, а вотъ какой казусъ со мной приключился: это-то я все прописалъ: „подъ симъ крестомъ“ тамъ… „покоятся“… и пр. — да вотъ штука-то въ чемъ: кто покоится? какъ его звали-то? Думалъ, думалъ, да и забылъ!

— Павелъ, батюшка, Кузьмичъ, отецъ!

— Ну, вотъ и дѣлу конецъ! вотъ мы такъ теперича и писнемъ его. — Бумажка-то есть что-ли у тебя? записать бы, а то пожалуй забудешь опять?.. память-то у меня дѣвушкина.

Марѳуша побѣжитъ за Васей и у этого дѣловаго человѣка отыщетъ бумажки, а пожалуй еще и чернильницу съ плесенью въ барскомъ кабинетѣ, и запишутъ на бумажку Павла Кузьмича, дворецкаго, съ которымъ Парамонычъ лѣтъ двадцать сидѣлъ рядкомъ въ лакейской и разнюхивалъ табачекъ, да только забылъ спросить, какъ зовутъ дворецкаго.

— Прозвище пожалуй, я выпишу ему крупными азами? Какъ у него прозвище-то?

— Да какъ ему прозвище-то — постой-ко?.. „Оглашенный“, кажись?

— Экъ его, какое промыслилъ, прозвище-то! А ты другаго какого поищи, — нѣтъ-ли? Это ужь больно не ладно на крестъ-отъ?

— Чего, батюшка, искать? этакъ его всѣ и звали. Посмѣются бывало маленько съ первоначалу-то, а тамъ и пойдетъ опять за „оглашеннаго“.

— Ну, это, матка, на крестъ не годится! — это просто ругань какая-то человѣческая?

— Какже теперича, отецъ? значитъ, нельзя ему поставить крестикъ-отъ съ этимъ?

— Съ этимъ не годится! отвѣтилъ дьячекъ рѣшительно и серьезно.

— А какъ же годится-то, батюшка, наставь ты меня?

— Да какъ годится-то? — поставлю вотъ просто Кузьмичъ! вотъ и прозвище. Кличутъ же у насъ вонъ просто воиновъ по батюшкѣ, да нечего; откликаются и идутъ, куда ведутъ. Это у насъ только вонъ въ семинаріяхъ ухищряются такъ надъ человѣкомъ.

— Такъ Кузьмича-то ужь проставь, сдѣлай милость, не забудь.

— Ладно, ладно старуха, Кузьмича проставлю — не забуду!

И Парамонычъ допьетъ молоко и уйдетъ.

Старушки иной разъ бесѣдуютъ подъ вечерокъ и тиха ихъ задушевная бесѣда, льющаяся, какъ ручеекъ. Сидоровна распространится о томъ, какъ она бѣгала весь послѣдній денекъ и больно ужь захотѣлось ей къ Семеновнѣ отдохнуть.

— Ухъ!… Раздается изъ окна, такъ что старушонки отскочатъ.

— Кой тамъ лѣшій! вскрикнетъ нетерпѣливо горячая Семениха, — и поговорить-то по душѣ не дадутъ.

— А это я! миръ честной компаніи! — Изъ окно всунется опять дьячекъ Парамонычъ.

— Прости, батюшка, не въ домекъ, не видала, — засеменитъ Семеновна.

— Ну, ладно, ничего! А каково я ухнулъ? — Зайти что-ли?

— Милости просимъ.

— А ну-тко, мать, молочка-то? больно молоко-то твое хорошо глотку всю перехватило: все оралъ.

Семеновна броситъ бесѣдушку по душѣ и уйдетъ за молокомъ.

— Али помѣшалъ, баушка?

— А ничего касатикъ; вечеръ-то длиненъ, еще наговоримся.

— А гдѣ это пѣнье ангельское, у насъ что-ли? спрашиваетъ дьячекъ, подслушавъ послѣднія слова разговора.

— Въ Кеевѣ, отецъ! отвѣчаетъ не совсѣмъ довольная Сидоровна, которой помѣшали.

— А въ Кіевѣ. А я думалъ у насъ!

— Нѣтъ, въ Кеевѣ, кормилецъ!

— Въ какомъ же это тамъ мѣстѣ?

— Да тутъ на Угорьѣ, какъ подымешься на горку, на лѣвую-то ручку, стоитъ женскій монастырь; мудрено таково прозванье-то ево; — золотая маковка на церквѣ…

— А знаю, это ставропигія, кажется?..

— Такъ кажись, батюшка, звали-то ее, не знаю вѣдь я, отецъ, по вашему-то, по книжному.

— Да, ставропигія, — я знаю!

И вовсе не зналъ Парамонычъ, что за штука такая ставропигія; просто ему хотѣлось блеснуть своею ученостью передъ Сидоровной.

— А чтоже крестикъ-то мнѣ, батюшка? спроситъ Семеновна.

— Да признаться, я съ крестикомъ-то я забрелъ опять; съ нимъ все вожусь, мать! писать-то какъ не знаю?

— Да чего ужь писать-то, отецъ: чай ужь все ты ему прописалъ?

— Ну вотъ, то-то и есть, все да не все. Я вѣдь, мать, человѣкъ-то аккуратный, люблю, чтобъ у меня все было толково. Рапъ-то я, братъ, написалъ — знаю, что онъ рапъ, да какой: крѣпостной, или вольный? Вотъ тутъ-то и заковычка вышла?

— Какой, отецъ, вольный? барскій онъ былъ.

— Ну, то-то барскій. Я вотъ на барскомъ-то и сбился совсѣмъ: я вотъ, знаешь, читалъ этто псалтырь по мертвомъ у твоего покойника, да и слушалъ все, а вы сзади бормотали о какой-то волѣ; мнѣ и втемяшилось въ голову, — думаю теперича: не его ли ужь отпустили покойника? Такъ это у меня и засѣло въ головѣ.

— Нѣтъ, батюшка Парамонычъ, вотъ этого тогда отпустили на волю!

Марфуша указала на вольнаго Васю.

— А! ну теперь я смѣкаю, а тогда, братъ старуха, не раскусилъ.

— Когда же совсѣмъ будетъ готовъ крестикъ-отъ?

— Да приходи, хошь завтра; денегъ только больше неси, — вотъ и будетъ готовъ.

— Да гдѣ мнѣ, батюшка, денегъ-то много взять?

— Изъ корчаги.

— Какія ужь у меня корчага безъ мужа-то?

— Ну да, виляй хвостомъ то: знаю я вашего брата. А копни-ко иную, такъ смотришь и звякнетъ мошонка-то.

— Какія у нее деньги, косатикъ, вступится Іониха, а ты такъ писни…

— Таа-къ? какъ бы не такъ! зудкая какая! На широмыгу?.. Ну ты давай!..

— Да я бы не жалѣючи дала Павлу Кузьмичу, да у меня нѣту теперича, вѣрь Христу Богу!

— Э, да вы всѣ тутъ, знать кто изъ-подъ борка, кто изъ водъ сосенки, значитъ и толковать съ вами много нечего. Дунуть вотъ еще молочишка, да и къ домамъ!..

И дубоватый Парамонычъ, послѣ своихъ посконныхъ шуточекъ, — ушелъ. А крестъ и завтра остался не готовъ: были какіе-то богатые похороны купца, гдѣ Парамонычъ читалъ трое сутокъ безъ отдыху и не показывался.

Черезъ недѣлю онъ еще разъ пришелъ.

— Ну, теперь, мать, давай больше молока въ послѣдній разъ. Лихой я тебѣ крестище навалялъ: красными словами!

Семеновна поклонилась; собесѣдницы перекрестились?

— Только вотъ покойника-то не помянули, это скверно, блинцами ты меня не кормишь, это не подобаетъ.

— А милости прошу, хошь завтра: я тебѣ пухленькихъ напеку — съ пылку, съ огонечка. — Кстати-же суббота.

— Ну, нѣтъ, братъ, завтра дудки! Завтра у меня своя родительская: — безъ твоихъ будетъ прорва цѣлая! Принеси коль хошь на погостъ, такъ я тамъ у просвирни помяну, пожалуй, — хвачу блинокъ другой.

— Да на погостѣ ужь какіе, свѣтъ, блины; — холодны будутъ чай? здѣсь-бы горячинькихъ, со сковородки, — подбавила заманчивая Іониха.

— Э? прямо значитъ? — Ну, ладно! Винцомъ попочуете?

— Ну, пожалуй, ужь купимъ, — выговорила кисловато вдова.

— А я тебя съ обновкой проздравлю. Славный, братъ, вышелъ крестъ, — веселый такой! Слѣпой можетъ читать: такіе знатные я тебѣ азы выворотилъ, — въ четверть, ей богу.

— А что, батюшка, ты вымаралъ что-ли мнѣ новорожденнаго-то Петра? подъѣхала ласково Іониха.

— Вымаралъ, баушка, вымаралъ совсѣмъ!

— А поминаньеце-то у тебя что-ли, али въ церкви?

— А тамъ гдѣ-то, въ церкви валяется.

— Не затеряется?

— Ну, куда это ему затеряться-то? полъ-отъ каменный, чай не провалится скрозь.

— Сохрани его Господи! подбавляетъ Чудиха: въ немъ души покойницкіе, куда еще имъ провалиться?

— Ты ужь мнѣ, батюшка, приставь тоже новопреставленнаго Павла, подъѣхала опять Іониха.

— Пожалуй приставлю; а гривну когда?..

— Принесу косатикъ.

— Ну, то-то принесу: безъ гривны ничего не приставлю.

Къ чести Парамоныча я долженъ здѣсь сказать, что блиновъ онъ ѣсть не прѵходилъ, вѣрно забылъ или пошутилъ; молочка и Ерофеича больше не просилъ; новопредставленнаго Іонихѣ приставилъ даромъ, а крестъ за какой-то пятакъ черезъ три дня дѣйствительно написалъ и такими еще огромными буквами, которыя въ самомъ дѣлѣ могъ читать, если не слѣпой, то всякій близорукій. Такъ надъ всѣмъ кладбищемъ и красовалась его огненная надпись: „здѣсь покоится крѣпосной рапъ.“ А старухамъ опять новая забота — ставить.

— Къ тебѣ я батюшка Вавилушка, съ крестикомъ… начала Семениха.

— А что развѣ тово ужь, — готовъ?

— Да, совсѣмъ ужь, и прописавъ теперича, какъ слѣдываятъ быть.

— Ну, ладно, коли прописанъ, дай вотъ только поѣмъ маленько, а то ничего оттащу ужо.

— По тверже ты ужь его… чтобы не упалъ кой грѣхъ, — подбавляетъ Іониха.

— Ладно закрѣплю! Чего тутъ толковать; — поглубже запущу.

— Да на всходъ ты смотри надписью-то къ церкви. А то ужь ставить кое-какъ на могилкѣ-то грѣшно еще… подбавляетъ Сидоровна.

— Ладно, и надпись ни всходъ утрафлю — чего ужь!… Васю вонъ возьму съ собой: онъ и укажетъ мнѣ, на которой сторонкѣ прописана надпись-то. По ней значитъ въ линію и тово..

— Да ужь сдѣлай милость, смотри, заключаетъ Семеновна.

Вавило дѣйствительно уставилъ крестъ дворецкаго въ ту сторону, въ которую смотрѣли прочіе кресты, — не ошибся и въ этомъ дядюшка Вавило! И повѣяло отъ бесѣды этихъ добрыхъ дѣтей природы могилой да скукой, да той безотрадной тоской, которая зовется жизнію этихъ людей. Съ какимъ жаромъ и какими горькими слезами проговорятъ они долго еще, о томъ простомъ, немудрящемъ крестѣ, который наконецъ удалось имъ поставить надъ могилою Павла. Хлопочатъ эти простодушныя дѣти о вѣчной памяти того человѣка, котораго при жизни никто не помнилъ и не зналъ, а по смерти и подавно всякій забылъ! А бѣдные ребятишки Вася и Ваня лежатъ въ колѣняхъ мамы, Іоновны или Чудихи. И видятъ они, только слезы матери, да глубокіе вздохи Іоновны да сокрушенія о грѣхахъ благочестивой Чудихи. И это — жизнь!..

А должно быть очень далеко несло могилой отъ ихъ тоскливой бесѣды, потому что запахъ могилъ и тлѣнья заслышалъ даже юродивый Емельянушка. Словно изъ земли очутился опять этотъ странный человѣкъ тутъ же у воротъ барскаго дома. Но на этотъ разъ на лицѣ его не выразилось веселаго ничего. Грустно посмотрѣлъ онъ на заплаканную Марфу и съ глубокимъ вздохомъ проговорилъ только „аминь!“

Марфа испугалась нежданнаго посѣтителя, тѣмъ больше, что дѣло было къ ночи. Но, вспомнивъ что-то, она весело сказала ему.

— Ахъ, пойдемъ-ко, Емельянушка, — вѣдь я тебѣ подарочекъ припасла.

— Пойдемъ, пойдемъ, матка, домой, заговорилъ весело съумасшедшій. А мертвый тамъ есть?

— Что ты, христосъ съ тобой! али накликаешь еще кого? выговорила Марфа блѣднѣя, однако, сотворивъ крестное знаменіе, вошла въ чуланъ, и вынесла шинель.

— На-тко вотъ тебѣ, помяни моего Кузьмича!

Емельянушка улыбнулся.

— Бери, это тебѣ.

Дуракъ погладилъ воротникъ.

— Бери ничего! Это хорошая шинель, — барская…

— Уа! закричалъ съумасшедшій, и хохотъ его разнесся по всему барскому двору.

— Эко, Господь съ нимъ, какой блажной! проговорила въ догонку Іониха.

— И чѣмъ это матушки я обидѣла его? Вѣдь не принялъ шинельку-то!

— Чудо-то, чудо-то, дѣвыньки! подивилась Чудиха.

— Эхъ ты, матка Семениха, добавилъ въ заключеніе Левушка-балагуръ, — и не знаетъ дарить-то кому! Подари-ко мнѣ! я такъ вотъ помяну твоего покойника!

И въ тотъ вечеръ Левушка, развеселая-головушка заложилъ шинель въ дерябу, и возвратясь оттуда въ припляску, съ какимъ-то горькимъ укоромъ сказалъ самому себѣ: „и помянуть-то не съумѣлъ покойника, — эхъ, т-ты, шутъ гороховый!“

VI.
ПТИЖЕ.

Въ Петербургѣ, на Гороховой, кажется, и теперь еще виситъ ржавый листъ желѣзный, съ полинялыми отъ времени буквами, на которомъ, лѣтъ тридцать назадъ, красовалась великолѣпная золотая надпись: „Парикмахеръ Жибе“.

„Старое старится“, говорилъ вашъ почтенный Степанъ Макарычъ — старются вѣрно и вывѣски человѣческія! Теперь, я думаю, никто уже не помнитъ парикмахера Жибе, а бывало… Ухъ, какъ бывало брызгалъ онъ своею жизнью и щегольствомъ, своей великолѣпной коляской, парой караковыхъ жеребцовъ, кучеромъ съ червой бородой, да и чортъ знаетъ чѣмъ! Министръ былъ Жибе надъ всѣми стриженными и завитыми головами въ Петербургѣ. Цирюльню свою онъ звалъ не иначе, какъ мастерской, и самъ, какъ прихотливый художникъ-французъ, убиралъ ее роскошно, великолѣпно, а главное, оригинально — рѣшительно наперекоръ всѣмъ пестрымъ парикмахерами столицы. Не было у него ни заманчивыхъ хрустальныхъ надписей на стеклахъ, ни помятыхъ болвановъ на окнѣ, съ плѣшивыми головами и сѣрыми кудрями, ни цвѣтовъ, ни вѣнковъ неизвѣстныхъ, которые, еще не надѣванными подъ вѣнецъ, помялись и затаскались; не было тутъ даже той восковой куклы на окнѣ, которая съ такой граціей складываетъ ручку. Просто двѣ великолѣпно-освѣщенныя комнаты, обитыя французской матеріей, съ золотыми багетами и шелковыми драпри, озаглавлены были надписями, выплетенными изъ человѣческихъ волосъ. Надписи, конечно, французскія; одна изъ нихъ объявляла лаконически: „залъ для человѣковъ“, а другая, напротивъ, докладывала съ глубокимъ почтеніемъ: „покорнѣйше просимъ — уборная для дамъ“. Нечего добавлять, что ходъ былъ съ улицы, и такъ чистъ, какъ только могъ быть чистъ ходъ на Гороховой лѣтъ тридцать назадъ. Мебель на мужской половинѣ обтянута зеленымъ бархатомъ, а въ простѣнкахъ стояли великолѣпные шкафы чернаго дерева, сквозь стекла которыхъ привѣтливо улыбались посѣтителю бѣлые, отличновываренные человѣческіе черепа, а на нихъ уже красовались французскіе парики. Прочіе пустяки и принадлежности мужскаго туалета были изящно и легко раскинуты на столикѣ подъ огромнымъ зеркаломъ, у котораго стояло покойное кресло, гдѣ и обтачивали человѣческія головы съ обѣихъ концовъ. Словомъ, при входѣ въ этотъ залъ, не рѣзала ваши глаза та ослѣпительная пестрота, съ которою такъ безвкусно и безтолково убираются магазины настоящаго времени, — просто вы чувствовали въ себѣ ту сладостную дрожь новизны, которую чувствуютъ путешественники наши только въ Парижѣ, при входѣ въ елисейскія катакомбы, на балъ. Самъ французъ Жибе, съ легкостью француза, выбѣгалъ встрѣчать своихъ небритыхъ гостей, а полу-французъ Птиже, его подмастерье, съ ловкостію подвертывалъ посѣтителю стулъ, и такъ изящно обтачивалъ подбородокъ со всѣхъ сторонъ, что гость, улыбаясь себѣ въ зеркало, какъ черепъ, думалъ только съ наслажденіемъ: „вотъ здѣсь такъ брѣютъ!“

Всегда одѣтый во фракъ и свѣжія, бѣлыя перчатки, красивый, какъ модная картинка, Птиже такъ изящно изгибался передъ намыленными посѣтителями и такъ легко и мило болталъ съ ними по французски, что вскорѣ сдѣлался извѣстною личностью въ Петербургѣ, — не смотря на то, что въ Петербургѣ очень трудно сдѣлаться извѣстною личностью, потому что тамъ и безъ подмастерьевъ уже слишкомъ иного извѣстныхъ личностей. Что касается женской половины, тамъ еще болѣе любили Птиже, нежели на мужской: съ дамами столичными онъ еще легче и изящнѣе умѣлъ болтнуть всякія французскія шуточки и пустячки. Милаго забавника Птиже начали приглашать въ самые богатые и знатные дома для убиранія легкихъ головокъ, и тамъ уже осыпали его щедро подарками и деньгами, какъ всякаго новаго и моднаго артиста петербургскаго, начиная съ музыкальныхъ и оканчивая самимъ Блонденомъ. Мосье Птиже наконецъ сдѣлался идоломъ модныхъ причесокъ и сталъ такою необходимостію для большаго свѣта, что, право, нужнѣе какого-нибудь ветхаго старичка генерала, такъ храбро и выпрямленно летающаго въ мазуркѣ, или болтающаго съ институткой. Отъ того, храбръ или не храбръ дряхлый старичекъ-генералъ, нисколько не прибавлялось жизни ни въ мазуркѣ, ни въ институткѣ, а отъ того, какъ причешетъ или завьетъ милую головку Птиже зависѣли иногда такія побѣды, такія побѣды! что просто непостижимо уму, — страхъ забираетъ автора и выговорить ихъ!

Неудивительно послѣ того, что какая нибудь тріумфальная баронесса Какаду, или графини Канканъ, — вскружившія, богъ знаетъ кому, серьезную голову своей изящной прической, — отваливали своему милому Птиже такіе кусочки, что просто ну! — Самъ онъ, возвращаясь домой въ коляскѣ, или гербовой каретѣ, думалъ иногда про себя: „вотъ гдѣ дураковъ не орутъ, не сѣютъ, а сами они родятся — это въ Петербургѣ, вашемъ батюшкѣ. За что подумаешь платятъ такія деньги?..“ И поѣдетъ опять Птиже распудрить какую нибудь княжескую головку, а тутъ смотришь, не болѣе, какъ въ полчаса — собственно только за то, что такъ мило погладилъ князя по головкѣ — отвалятъ ему опять такой годовой окладъ чиновничій, который и отродясь не свился иному бѣдному чиновнику департамента или губернскихъ правленій. Словомъ, Жибе былъ доволенъ своимъ подмастерьемъ, баронесса Какаду своимъ милымъ Птиже, а скобленыя лица петербургскихъ чиновниковъ — искуснѣйшимъ въ свѣтѣ цирюльникомъ, который такъ гладко всѣхъ брѣетъ, никого не задѣваетъ и имѣетъ при томъ ножницы легкія, какъ вода, и бритву, скользящую какъ по маслу. Одинъ только Птиже былъ недоволенъ собой.

Сидитъ-ли онъ за французскимъ романомъ, вдругъ вздрогнетъ, вскочитъ, точно кто шиломъ кольнетъ его, броситъ книгу и долго, какъ сумасшедшій, бѣгаетъ изъ угла въ уголъ, по своему salon pour friser. Вслушается-ли онъ въ колокольный трезвонъ, — онъ такъ размечтается надъ этимъ звономъ, лежа въ своихъ покойныхъ креслахъ, что книга выпадаетъ изъ рукъ и слезы навертываются на глазахъ. Выглянетъ-ли изъ сосѣдняго магазина жгучая брюнетка, вся жизнь и огонь, — Птиже разрисуется передъ ней въ рамѣ своего цѣльнаго окна, и такъ взглянетъ на милую сосѣдку, такъ поиграетъ передъ ней своимъ щегольскимъ перламутровымъ лорнетомъ, что та улыбнется ему, какъ солнце, а онъ, смотря на все грустно, отвернется и уже цѣлую недѣлю не подойдетъ и не взглянетъ больше на южную, горячую красоту…

Такъ прошло три года. Въ это время Птиже успѣлъ сдѣлаться еще необходимѣе для легкихъ петербургскихъ головокъ; еще больше дѣлалось ему заказовъ и париковъ, сюрпризовъ и наградъ за его истинно-полезную службу, и, наконецъ, просто Петербургъ началъ носить своего баловня счастія, если не на рукахъ и ручкахъ, то по крайней мѣрѣ въ каретахъ и коляскахъ, подъ многіе гербовые подъѣзды и во многіе великолѣпные будуары и комнатки. А петербургскій баловень, Птиже, еще болѣе сталъ блажить!

Наконецъ, какъ говорятъ наши нѣмцы, въ одно прекрасное поутру пришелъ къ парикмахеру Жибе квартальный надзиратель и объявилъ безъ церемоніи, что II адмиралтейская часть требуетъ къ себѣ подмастерья такого то; а черезъ день или два объявили французу, чтобъ онъ искалъ себѣ подмастерья другаго, а о миломъ Птиже больше не заботился, потому что II адмиралтейская часть сама объ немъ позаботилась: причесала и припекла его такъ, что Птиже послѣ того совсѣмъ не возвращался на Гороховую. Сосѣдка съ жгучими очами, посматривая на парикмахерскія окна, черезъ мѣсяцъ начала желтѣть и худѣть. Баронесса Какаду, когда самъ мосье Жибе пріѣхалъ къ ней въ своей великолѣпной коляскѣ на караковыхъ жеребцахъ завивать ея головку — сдѣлала первый вопросъ съ удивленіемъ: „а гдѣ же мой милый Птиже?“ Французъ, какъ французъ, началъ было отыгрываться шуточками, что милый ея Птиже улетѣлъ отъ него въ трубу, или что-то въ родѣ этого, еще легче и острѣе, но тотчасъ замѣтилъ на лицѣ ихъ сіятельства маленькую тѣнь негодованія и прикусилъ язычекъ. А баронесса заключила со вздохомъ; „бѣдный Птиже!“

Тѣмъ, впрочемъ, и кончилось состраданіе о бѣдномъ подмастерьѣ въ Петербургѣ. Его превосходительство, господинъ Петербургъ, какъ будто стыдился говорить о судьбѣ своего несчастнаго баловня и любимца. Сама баронесса вскорѣ отказала парикмахеру Жибе, потому что теперь ей стали не нужны его обворожительные фризюры. Подъ волшебнымъ гребешкомъ милаго Птиже она успѣла влюбить въ себя молодаго и красиваго улана, князя Квашонкива, женила его на себѣ и уѣхала отдохнуть въ родное имѣніе мужа, въ Сибирскую губернію. Тамъ молодая чета жила два года въ лѣтнее время, а зимой конечно въ Петербургѣ, сбираясь заграницу.

Верстахъ въ пятнадцати отъ скверной столбовой дороги изъ Сибири въ уѣздный городъ той же губерніи, Камчадаловку, есть пакостная деревнюшка, Замерзаевка-Малая — имѣніе помѣщика Длинногубова, которую, почему-то, мѣстное преданіе прозвало просто за просто „Вонючее болото“. Такъ она зовется и теперь еще въ крѣпостныхъ актахъ помѣщика: деревня Замерзаевка — Вонючее болото тожъ».

Десятокъ лачугъ на косогорѣ, кричащихъ во всю мужицкую глотку: ай, батюшки, падаю! Десятокъ ободранныхъ мужиченковъ вмѣстѣ съ бабенками въ вѣчныхъ паршахъ и лихорадкѣ отъ болотъ, въ вѣчной грязи и лохмотьяхъ отъ акуратнаго управленія нѣмца-управителя, (котораго помѣщикъ Длинногубовъ иначе не привѣтствовалъ, какъ «а, Херъ-дейтчманъ! гутъ моргенъ» — хоть-бы это было вечеромъ) — плѣшивая болотная почва, и наконецъ такое удобное сообщеніе съ прочимъ божьимъ міромъ, что стоило только выползти крестьянской лошаденкѣ на дорогу, какъ за ней посылали еще двухъ, чтобы вытащить изъ грязи, въ которую наконецъ всѣ три засѣдали по уши. Само собою разумѣется, что на такой счастливый уголокъ не было никогда никакого покупателя, да Длинногубовъ, какъ хорошій хозяинъ-агрономъ, и не думалъ продавать свое Вонючее болото, и даже говорилъ объ этомъ такъ: за дурачье наша братья — помѣщики, что они плюютъ на гадость и не хотятъ ею заняться. Вотъ тотъ-то и хозяинъ изъ васъ, кто самую гадость умѣетъ облагородить. Дѣло все въ томъ, что они не умѣютъ приняться за дѣло. Вотъ другому Замерзаевка не годится, а мнѣ такъ годится; здѣсь я разведу просто свиней, для нихъ не найдешь лучше мѣстечка, какъ такое болото". — И дѣйствительно, помѣщикъ этотъ въ своемъ болотѣ, вмѣсто крестьянъ, разводилъ свиней, и удивительно успѣшно. Правда, что онъ возилъ имъ кормъ, только по зимней дорогѣ, верстъ за семьдесятъ, но это ровно ничего не значило: у Длинногубова были свои вотчивы и подводы — значитъ, какой же разсчетъ составляло разъ или два въ годъ привести въ Замерзаевку корму?

Однимъ словомъ, огромнѣйшее стадо этихъ нечистыхъ животныхъ лежало, какъ въ пуховикахъ, въ болотѣ, и нѣжилось подъ горячими лучами лѣтняго, полуденнаго солнышка; а на обсохшемъ пригоркѣ, въ солончаковой почвѣ — золѣ, валялся пастухъ-свинопасъ въ лохмотьяхъ, оборванной и облупленной бараньей шапкѣ и старыхъ лаптишкахъ — такой-же чистый и опрятный, какъ его воспитанники, и если чѣмъ отличался отъ нихъ, такъ развѣ только тѣмъ, что тѣ были сыты, дородны и полны, а этотъ — худъ, измозженъ и болѣзненъ, какъ вѣтромъ качаемое быліе травное. Лежалъ онъ, облокотясь на какую-то кочку или пень, и жевалъ отъ скуки хлѣбную соломинку. На лицѣ этого человѣка, кромѣ жвачки и скуки, не выразилось человѣческаго ровно ничего! Взоръ его, тупой до безумія, вяло блуждалъ по безлюдной и мертвой окрестности. Единственный предметъ, на которомъ здѣсь могъ остановиться человѣческій глазъ, это домъ стараго князя Квашонкина, верстахъ въ пяти, въ его родовомъ имѣніи Монплезировкѣ, который такъ и выговаривалъ надъ всей пустыней: «здѣсь стою я!»

— Посмотри, какой дикой уголокъ? говорила молодая княгиня Квашонкина, смотря въ отличный телескопъ на Замерзаевку изъ своего княжескаго палаццо съ горы.

Молодой мужъ посмотрѣлъ.

— А какъ жаль, что тутъ не зеленый лужекъ, хорошо-бы въ альбомъ срисовать такой уголокъ. Это просто пустыня, не правда-ли Базиль? Это знаешь, mon ange, напоминаетъ мнѣ твою подмосковную. Посмотри!

Князь еще посмотрѣлъ и зѣвнулъ.

— Ахъ, какъ мило раскинулись хижинки — прелесть! Право это стоитъ кисти вашего молодаго Айвазовскаго. Взгляни-ка лѣво, какія хижинки?

Князь взглянулъ на ліво и опять зѣннулъ. "Просто хлѣвы, « подумалъ онъ про себя. „Простительно моей женѣ; она. здѣсь еще не бывала и настоящаго сивиства нашего не видала.“

— Знаешь что, другъ, я врядумала: ооѣдемъ туда, я нарисую въ альбомъ village Zamerzaewka?

— Пустяки, д}ша моя! Это все привлекательно у васъ только въ бянсиль, какъ театральная; декорація, а на дѣлѣ — повѣрь мнѣ — грязнѣе чертъ знаетъ чего.

— Ты просто не художникъ, mon cher: ты не можешь представить себѣ, какъ картинно раскинулся этотъ пастушекъ на пригоркѣ. Посмотри!

— Вижу, вижу, поэтическая барышня, — но дѣйствительно не могу себѣ представить: гдѣ ты видишь пастуха? — Это свинья, душа моя, острилъ князь.

— Что это такое, Базиль? Вѣчно злая насмѣшка, и надъ кѣмъ же? — надъ человѣкомъ!

— Признаюсь, много человѣческаго нашла ты въ нашемъ пастухѣ! Да у васъ нѣтъ презрѣннѣе брани, какъ свинопасъ.

— Фи, какія у тебя слова!

Молодые супруги замолчали и, кажется, не сошлись.

Однако въ этой молодой четѣ было такъ: князь пока былъ полнымъ хозяиномъ и властелиномъ на словахъ, а княгиня была пока полной хозяйкой и властелиномъ на дѣлѣ. Завтра, поэтическая барышня заговорила опять о пастухѣ, который занималъ ея художественное воображеніе, и князь уже согласился, что онъ въ самомъ дѣлѣ смахиваетъ на картинныхъ, швейцарскихъ пастуховъ. Послѣ завтра, княгиня намекнула, что Замерзаевка имѣетъ даже что-то общее съ очаровательной долиною Меранъ, куда папа ея, старый баронъ, затѣмъ, кажется, только и возилъ дочь, чтобы сказать о невѣстѣ: „она видѣла у меня даже самый Меранъ въ Тиролѣ.“ А черезъ недѣлю они отправились рисовать Замерзаевку. Вмѣсто неопрятнаго стада въ альбомѣ княжны очутились, конечно, малыя козочки. Зачѣмъ козы очутилось въ болотѣ? объ этомъ спросите игривое воображеніе княгини.

Но здѣсь случилось съ молодой четой что-то особенное: княгиня была заинтересована, а апатичный князь немного удивленъ. Въ третій сеансъ, когда ландшафтъ съ козочками почти былъ конченъ, супруги вели слѣдующій разговоръ:

— А удивительно, Базиль: черты этого пастуха напоминаютъ мнѣ — знаешь кого?

— Ну?

— Моего милаго Птиже. Ты его помнишь?

Князь захохоталъ.

— Какое странное сравненіе. Тотъ былъ милый французикъ, элегантный такой. За того можно-бы выдать какую нибудь старую княгиню или баронессу.

— Merci.

— За что?

— Я тоже была баронесса.

— Ну, нѣтъ, баронесса, да не такая! Такихъ старушекъ» какъ ты, можно и не отдавать за парикмахеровъ. — Послѣдовалъ медовый поцѣлуй.

— Знаешь что: еслибъ я умѣла хорошо говорить по-русски, то есть, просто по-русски — я непремѣнно поговорила-бы съ этимъ пастухомъ. Поговори съ нимъ пожалуйста, Базиль, ты умѣешь?

— Я, другъ, какъ визирь Гаруна-аль-Рашида, знаю языки всѣхъ животныхъ. Что же съ нимъ поговорить?

— Хоть откуда онъ и кто? какъ зовутъ? Приласкай его.

— Не стоитъ, душа моя, отвѣтилъ апатично князь и опять зѣвнулъ.

— Ахъ, какой ты несносный, Базиль! Знаешь, что это даже несовременно презирать человѣка.

— Пустяки, душа моя! Какое тутъ презрѣніе къ человѣчеству, что за чепуха? — Не цѣловаться же мнѣ, наконецъ, съ твоимъ пастухомъ.

— Ну, пожалуйста, подойдемъ къ нему. Я прошу тебя.

И это кончилось тѣмъ, что князь послушался жены, подошелъ къ пастуху и заговорилъ:

— Эй! ты чей?

Пастухъ указалъ на небо.

— О, да это прелюбопытный пастухъ! — Божій?… (князь подошелъ разсмотрѣть черты лица). — А какъ тебя зовутъ?

Пастухъ отрицательно покачалъ головой.

— Никакъ; свиньей — значитъ?

— Finissez, je voue en prie. Это ужасной заключила княгиня по русски.

Но князь продолжалъ свое: — Отчего не отвѣчаешь, когда съ тобой говорятъ?

Пастухъ указалъ на языкъ.

— Безсловесный! Я такъ и ожидалъ.

— Ахъ, какая жалость — онъ нѣмой?

— Должно быть! заключилъ князь, и тоже согласился съ женой, что пастухъ вблизи въ самомъ дѣлѣ похожъ на Птиже.

Три дня княгиня была въ полномъ убѣжденіи, что это непремѣнно Птаже, но когда черезъ посланнаго ей отвѣтили, что это былъ какой-то Емелюшка-дурачекъ, крѣпостной человѣкъ сосѣда Длинногубова, значитъ, просто игра случая, — она забыла и альбомъ, и пастуха, и уѣхала куда-то въ скучную Германію лечиться отъ скуки.

Здѣсь мы кстати припомнимъ одно обстоятельство изъ жизни Васи. Вася любилъ слушать исторію о знаменитомъ происхожденіи Азора и Шеверюшки, которыхъ Емелюшка Пырочкинъ продалъ въ неволю на барскій дворъ. Мама съ особеннымъ удовольствіемъ разсказывала исторію Емелюшки-дурачка и всегда почти заканчивала ее съ глубокимъ вздохомъ: «а Емельянушка — человѣкъ, отъ извѣстно какой.» — Но кто былъ этотъ извѣстный человѣкъ Емельянушка? Вася вовсе не интересовался звать. У Васи былъ свой міръ и свои интересы, какъ и у насъ, у взрослыхъ людей, свой міръ и свои интересы. Насъ, напротивъ, вовсе не интересуетъ исторія проданныхъ въ неволю собаченокъ, — разскажемъ-же лучше исторію самаго ихъ хозяина, Емелюшки-дурачка, или Емельянушки Пырочкина тожъ.

Исторія была самая обыкновенная. Какъ извѣстно всему міру, наши старинные бояре жили гораздо благочестивѣе, нежели бары екатерининскихъ временъ; а бары екатерининскихъ и павловскихъ временъ гораздо благочестивѣе вашего вѣтреннаго племени; такъ точно и старикъ со старухою, Длинногубовы, жили гораздо благочестивѣе и строже, нежели ихъ сынъ. Но тутъ-то я искушаетъ человѣческій врагъ: прехорошенькая брюнетка, первая горничная барыни, вдругъ съ чего-то взбѣсилась — забеременила. Такой позоръ для строгаго дома Длинногубовыхъ былъ просто жестокимъ ударомъ. При первой вѣсти барыня три раза падала въ обморокъ, кричала на весь домъ: «она меня уморитъ», плакала до истерики о своей фавориткѣ, Людмишкѣ, и рѣшилась наконецъ, ломая руки съ отчаянія, отрѣзать распутницѣ косу и сослать въ Замерзаевку пасти свиней.

У Людмиши въ Замерзаевкѣ родился прехорошенькій сынокъ, очень похожій на отца. Но, такъ какъ отца у него не было, что видно было и по метрическимъ книгамъ церковнымъ, то и не хлопотали о томъ, чтобы дать ему имя во имя отца или дѣдушки, а назвали просто именемъ божіимъ, крестьянскимъ — Емельянъ..

Емеля росъ и хорошѣлъ. Въ пытливой головкѣ ребенка задавались иногда пытливые вопросы; онъ, напримѣръ, спрашивалъ свою тетю, Людмишу: «былъ-ли у него отецъ?» или «гдѣ у него мать?» Тетка (которая въ это время была уже прощена и помилована, а именно: не носила лаптей и не пасла свиней, а носила коты, сарафанъ и пасла индѣекъ) растолковала маленькому Емелькѣ, что его не мать родила, а просто пырка къ ней принесла. А съумасшедшая мать Людмилы, бабушка Охинеиха, говорила объ этомъ гадательно: «судьба индѣйка, — случай, гусь.» Смѣтливые замерзаевскіе ребятишки вѣрно тоже поняли, что такое «судьба индѣйка» и тотчасъ рѣшили, что Емелька «индѣйкинъ сынъ», да такъ и окрестили его въ Емельянушку-Пырочкина.

Тетка пріучила племянника нѣжно цѣловаться и ласкаться къ ней, что при скукѣ деревенской было удобно. Живя постоянно вдвоемъ, они были какимъ-то пополненіемъ другъ друга, такъ что маленькій Емеля до подробностей зналъ всѣ привычки и признаки тетки; помнилъ онъ и маленькій перстенекъ съ голубымъ глазкомъ, который такъ часто цѣловала тетка при немъ; помнилъ онъ и тѣ горячія слезы ея, которыя падали на этотъ перстенекъ; помнилъ, какой звонкій смѣхъ разносился по болоту, когда тетя замѣчала на щекѣ его красненькій рубчикъ, отпечатанный этимъ перстенькомъ, въ то время, какъ онъ спалъ на ея рукѣ. Да и богъ знаетъ чего не помнилъ Емеля. За то, какъ цѣловалъ онъ ручку тети съ перстенькомъ, и какъ горячо прижимался онъ къ колѣнямъ ея въ то время, когда тетя учила его молитвамъ, или разсказывала о какомъ-то добромъ баринѣ, котораго онъ сроду не видалъ. Хотѣлось Людмишѣ поучить своего сынишку и грамотѣ, и много даже было на это времени, да вотъ бѣда: — сама она не знала грамотѣ.

А тутъ какъ-то все и перевернулось, какъ все перевертывается на землѣ, и даже самая земля: — и грамота пришла къ ея счастливому сынишкѣ.

Строгая и благочестивая барыня развелась съ мужемъ, и разъѣхалась во разнымъ деревнямъ, а баринъ возвратилъ Людмишу на барскій дворъ — умылъ, одѣлъ и причесалъ. Точно какимъ-то чудомъ, грязная и скучная тетя Емели превратилась теперь вдругъ въ миленькую, хорошенькую, веселую и хохотушу. Дичился даже Емеля ея щегольскаго наряда, не дичился только ея шкатулки, въ которой лежало много лакомства и денегъ для него. И завѣтная мечта Людмиши осуществилась: Емелю не только выучили грамотѣ, а даже приглашали часто играть съ двумя барскими дѣтьми и болтать съ гувернеромъ по французски. А барскихъ дѣтей отецъ и гувернеръ журили за то, что она не хотятъ играть за-панибрата съ мужиченкомъ и сажать его съ собой за одинъ столъ. Но Людмиша уже чуяла сердцемъ, что разорваннаго судьбою — человѣческою силою не связать, а потому и начала докучливо упрашивать барина, чтобы Емелю онъ отдалъ въ ученье. — «Да пожалуйста въ Петербургъ» — умаливала она горячо. — «Да что тебѣ, дура, дался этотъ Петербургъ, котораго ты сроду не видывала?» — спрашивалъ ее ласково баринъ, — «мы отдадимъ его лучше здѣсь, поближе къ Сибири, чтобы ты объ немъ не скучала.» — Но Людмила на это отвѣчала, что Петербургъ она видала и знаетъ очень хорошо: въ Петербургѣ она жила цѣлую недѣлю съ барыней («когда они изволили быть въ дѣвушкахъ»), и что Петербургъ ей очинно понравился, потому самому, что тамъ совсѣмъ народъ не такой, а какой-то другой. — Такъ ужъ пожалуйста вы мнѣ, баринъ, это удружите: въ Петербургъ его отошлите и т. д.

Длинногубовъ къ этому времени повезъ сына въ корпусъ и исполнилъ желаніе своей фаворитки, Людмиши: прихватилъ съ собой кстати Емельку. — Своего «двоюраднаго сына», какъ онъ рекомендовалъ его своимъ короткимъ знакомымъ и новоприбывшему священнику, Степану Макарычу.

Нужно-ли говорить о томъ, какъ безродный Емеля, не чувствовавшій на себѣ ласкъ отца и матери, горячо былъ привязавъ къ своей теткѣ, и какъ, по естественному закону природы, тяжело ему было съ ней разстаться? Въ самомъ забывчивомъ Петербургѣ не забылъ онъ ту, ярко горящую въ крови его, картину: какъ молодая, со жгучими очами, тетя цѣловалась съ нимъ въ послѣдній вечеръ передъ отъѣздомъ. Помнилъ онъ, какъ тетя сама одѣла его въ заячій тулупчикъ, окутала шарфомъ своей работы, съ поцѣлуями проводила въ дорожный баулъ. Она даже со слезами умаливала барина, чтобъ онъ позволилъ ей проводить ихъ до городу. Помнилъ Емеля, какъ заснулъ на горячей рукѣ тети, какъ щека ея прижалась къ его щекѣ, падали горячія слезы, а во снѣ снился ему какой-то невѣдомый городъ, весь золотой, и дѣйствительно, народъ въ немъ былъ не такой, какой видалъ онъ у своего барина въ деревнѣ: одинъ съ звѣриной головой, другой съ бараньими рогами, тотъ смотритъ смѣло, какъ орелъ, а этотъ охаетъ хилой пыркой и также кисловато поглядываетъ на веселый божій міръ, какъ индѣйка. Помнилъ онъ еще ярче, какъ утромъ сказала ему тетя: «ну, другъ, мы пріѣхали въ городъ, — теперь простимся совсѣмъ!» Помнилъ онъ, какъ испуганный спросилъ: — «это Петербургъ?» — и разсказалъ, что во снѣ ему снились звѣриныя головы, а тетя съ бариномъ засмѣялись надъ нимъ и отвѣтили ему ласково: «когда Петербургъ, дурачекъ, это Сибирь пока». А ярче всего онъ помнилъ, какъ въ этомъ хорошемъ городѣ Сибири звонили колокола, — вѣрно былъ какой праздникъ. Они сѣли съ барченкомъ рядомъ въ дорожную кибитку, а красавица тетя, со слезами на глазахъ, сказала ему грустно: «ну, прощай, Емеля, совсѣмъ теперь, я дальше провожать васъ не поѣду». — Она поцѣловала ручку у барина, перекрестила Емелю и заплакала, а баринъ за все за это поцѣловалъ ее самое въ губы. — «Прощай, дружекъ» — были ея послѣднія слова! Колокола звонили торжественно по всему городу; кто-то захлопнулъ кибитку, — въ кибиткѣ стало темно и холодно; и Богъ знаетъ, куда еще повезли Емелю при торжественномъ звукѣ колоколовъ!

Старый баринъ благополучно прибылъ въ столицу и опредѣлилъ сына. Много онъ ѣздилъ по гостямъ и, возвращаясь въ запертый номеръ, спрашивалъ сильно скучающаго Емельку: нравится-ли ему Петербургъ? и тутъ-же далъ ему кличку «эй мусье!» А дѣйствительно, Емелька былъ похожъ болѣе на какого-то «мусье», нежели на обыкновеннаго русскаго человѣчка. Платье барченка, опредѣленнаго въ корпусъ, передали ему, и такъ какъ барченокъ былъ гораздо старше, выше и дороднѣе, то и вышло, что платье его висѣло за Емелькѣ, какъ мѣшокъ, такъ что иначе и назвать его нельзя было въ щегольскомъ и ловкомъ Петербургѣ, какъ: «эй мусье!»

Баринъ, между тѣмъ, думалъ о томъ, куда-бы отдать ему въ ученье своего двоюроднаго сынишку, Емельку. Съ перваго же дня, какъ онъ только постригся и побрился въ знаменитой цирюльнѣ Жибе, его неотвязчиво занимала мысль: «не отдать-ли Емельку къ французу?» Съ этой цѣлію, черезъ день онъ опять зашелъ къ французу — постричься и побриться, и заговорилъ съ нимъ поласковѣе: что и какъ? французъ пустилъ ему пыль въ глаза и даже разсказалъ, что въ Петербургѣ его такъ любятъ, что просто нѣтъ мочи; у какого-то извѣстнаго путешественника, барона Какаду, онъ фриштикаетъ запросто, какъ свой человѣкъ, — когда пріѣзжаетъ барона брить; а съ графиней Канканъ, такъ даже разъ кутнули за ужиномъ. Словомъ, какъ только познакомились они покороче, баринъ тотчасъ открылъ ему секретъ: что онъ привезъ съ собой мальчика въ ученье, котораго хотѣлъ-бы непремѣнно отдать ему, французу Жибе, потому что его реномэ, слава и наконецъ самъ онъ, такъ уже извѣстенъ всей Россіи париками и накладками, что другаго лучшаго мастера въ Петербургѣ онъ не нашелъ, да едва-ли и найдетъ! Словомъ, такъ мастерски росписалъ славу и знаменитость цырюльника, что французъ расшаркался передъ нимъ съ ножницами, какъ въ гостинной, а намыливъ нижнюю челюсть барину, такъ мастерски отбрилъ ее, что просто мое почтеніе.

— Вы, конечно, мнѣ его покажете? спросилъ вертлявый французъ, считая это дѣло совершенно рѣшеннымъ.

— А вотъ я привезу вамъ его завтра, хоть совсѣмъ, отвѣтилъ Длинногубовъ.

— Est-ce votre krepostnoi?

— Pas du tout, — c’est faute de ma jeunesse. ..

— Эге!

И французъ такъ радостно выговорилъ это междометіе, какъ будто рѣчь шла о коротко ему знакомомъ или родномъ. Помѣщикъ за это разсказалъ своему веселому собесѣднику, какъ отецъ его, рано овдовѣвъ, досталъ себѣ грузиночку частой крови, прелестную, какъ всѣ грузинки вмѣстѣ, страстную, какъ турчанка, и ревнивую и злобную, какъ демонъ. Какъ онъ прижилъ съ этой грузинкой трехъ дочерей, какъ она пригрозила ему кинжаломъ за какую-то легкую измѣну, и какъ онъ отдалъ наконецъ эту «мамзель Подпалкину» замужъ за мужика. Французъ выразилъ было удивленіе, что такое обращеніе съ женщиной свободной, какъ Кавказъ, по его мнѣнію, не совсѣмъ деликатно.

На завтра, баринъ и французъ заключили условіе и написали контрактъ. Контрактъ былъ не только выгоденъ, а рѣшительно превышалъ всѣ наглыя требованія француза, да передъ отъѣздомъ помѣщикъ подарилъ ему еще какую-то бездѣлку, — трубку рублей во сто; такъ что французъ Жибе, неудивляющійся въ своей жизни ничему, здѣсь подивился немало безумной барскій щедрости и по отъѣздѣ началъ, конечно, ласкать и баловать своего новаго ученика.

«Мосье-Птиже». Такъ Емелька Пыркинъ и превратился у француза въ мосье Птиже.

Птиже росъ и хорошѣлъ. Французу легко было начать съ нимъ болтать во французски, а Птиже былъ любопытный мальчикъ и отъ скуки, не шутя, принялся за французскій романъ. Разнообразя свое мертвое чтеніе съ французскими болтунами, которыхъ въ вашей столицѣ еще больше, нежели нашихъ обильныхъ пріятелей нѣмцевъ, Птиже день ото дня обтирался и получалъ тотъ блескъ и лоскъ «элегантнаго французика», которымъ назвалъ его князь Квашонкинъ.

Одно смущало и волновало молодаго человѣка, когда онъ въ романѣ набѣгалъ на тѣ мѣста, гдѣ описывалась бѣдная и мрачная природа, похожая на счастлиыую деревнюшку Замерзаевку (гдѣ такъ нѣжно и страстно цѣловала его тетя), или на тѣ наконецъ мѣста, гдѣ мать благословляла сына. Вскакивалъ бѣдный Птиже въ эту минуту и, бѣгая по залу, задавалъ себѣ самый близкій и жизненный вопросъ: «гдѣ-то моя мать и отецъ? О! какъ-бы я обнялъ ихъ въ эту минуту.» — Въ тоскѣ онъ останавливался передъ окномъ и думалъ: «хоть-бы въ этихъ проходящихъ мимо меня равнодушныхъ петербургскихъ бѣгунахъ встрѣтить образы, похожіе на мать и отца? О! какъ-бы бросился я къ нимъ въ эту минуту»!.. А въ окнѣ напротивъ, въ тожъ мгновеніе, показывался тотъ безотвязный, мучительный образъ жгучей брюyетки, при взглядѣ на который, вся кровь бросалась въ голову молодого человѣка и шепталось само: «смотри, точно тетя твоя, — какъ она на нее похожа». — Онъ даже отвертывался отъ этого кокетливаго образа и, точно нравственно-разслабленный старикъ, опускался въ кресла въ глубинѣ комнаты. — А торжественные петербургскіе колокола и здѣсь не давали ему покоя! Книга выпадала изъ рукъ бѣднаго Птиже, когда онъ припоминалъ ту единственную, свѣтлую минуту своей жизни, когда бѣдная тетя при этомъ торжественномъ звонѣ, взглянувъ на него нѣжно, какъ мать, благословила его по матерински и сказала въ послѣдній разъ: «прощай, дружекъ!»

Старый холостяга французъ полюбилъ своего исправнаго и ловкаго Птиже, и не только произвелъ его въ чинъ подмастерья, а даже сошелся съ нимъ на короткую ногу и часто, трепля его по плечу, (чего никогда не дѣлывалъ съ прочими своими учениками) говорилъ ему фамиліарно: «ну, что, мой милый Птиже, какъ ваши дѣла?» — Въ это время французъ уже сѣдѣлъ, какъ парикъ, а Петербургъ посыпалъ его серебромъ, какъ снѣгомъ.

Все это было въ то время, когда вкусъ къ изящному началъ у хозяина тупиться; Жибе сильно потолстѣлъ и до такой степени облѣнился, что сталъ даже забывать самыхъ коротенькихъ своихъ знакомокъ, въ родѣ мадамъ Bandeau, и прочихъ содержательницъ модныхъ магазиновъ. И наконецъ, чтобы совсѣмъ не испытывать вѣроломныхъ измѣнъ и прочихъ непріятныхъ перемѣнъ столицы, французъ пристрастился къ одной постоянной любовницѣ, которая никогда не оставляетъ человѣка, а именно — къ русской водкѣ. Въ это время онъ еще больше похлопывалъ по плечу своего подмастерья и даже мечталъ съ нимъ о томъ: какъ онъ его никому не отдастъ, какъ онъ его, пожалуй, откупить на волю и поѣдутъ они вмѣстѣ во Францію; въ Парижѣ откроютъ мастерскую, которую онъ, знаменитый въ Петербургѣ цирюльникъ Жибе, передастъ своему милому подмастерью Птиже, а самъ уѣдетъ на родину потому что самому ему пора на покой — страшно надоѣло жить! Богъ знаетъ, что подразумѣвалъ французъ подъ словомъ родина и гдѣ она для него была? Жибе былъ уроженецъ Женевы и такъ тамъ напакостилъ, что его хотѣли повѣсить. Втерся было потомъ въ облитые славой ряды великой арміи Наполеона I, но и тамъ такъ подпустилъ, что мочи не было его держать, и оттуда бѣжалъ въ Россію. Новая же родина, на которую французъ разсчитывалъ, и къ которой сильно приготовлялся, была, вѣроятно, Матрофановка, или много, много — Волково поле. Но изъ разговоровъ все таки было видно, что французъ говорилъ не о нихъ.

А вотъ и рысистый почталіонъ прибѣжалъ и подалъ въ цырюльню какое-то угловатое письмецо на имя Емельяна Иваныча Пыркина. Взглянувъ на штемпель, Пырочкинъ далъ почталіону двугривенный, такъ что тотъ, озадаченный, подумалъ: «а я нести не хотѣлъ — все-то оно трехъ законныхъ копѣекъ не стоитъ». Адресъ былъ знакомъ; письмо пришло изъ Сибири, извѣстно отъ кого. Пырочкивъ перекрестился и сразу прочиталъ слѣдующее:

«Милый другъ! Такъ какъ я теперича больна нахожусь при слабости и незнаючи поправлюсь-ли, то и пишу къ тебѣ. Когда ты кончишь свое ученіе, выпросись у хозяина и пріѣзжай ко мнѣ повидаться; я объ тебѣ Емелюшка соскучимшись нахожусь. Я хотѣла послать тебѣ гостинца, — на прошлой недѣлѣ отъ Куроѣдовскихъ поѣхали въ Петербургъ и самъ старикъ, да у меня нѣтъ ноньчи денегъ на гостинцы, я опять живу въ скотной: старый баринъ умерши въ прошлой зимѣ, а изъ Питера пріѣхалъ къ намъ молодой, этотъ не такой. Онъ прогналъ насъ всѣхъ старыхъ, кого на мѣсячину, а меня въ скотную, и привезъ съ собою лакеевъ и капомку изъ Питера. А я все больна нахожусь и въ нездоровьѣ цѣлый годъ. Выпросись у хозяина и пріѣзжай ко мнѣ посмотрѣть: — наше житье не такое. Я ужо слаба глазами стала, все плакамши. Гостинца послать не могу, потому ныньче нечиво…»

И опять повтореніе одного и того же, а внизу подпись: «Тетка твоя Людмила Подпалкина». Ниже помѣтка: сочинилъ дьячекъ Нектополіовъ, въ мѣсяцѣ Іюлѣ, лѣтомъ" — безъ года впрочемъ.

Тяжело вздохнулъ бѣдный Птиже надъ письмомъ тетки и съ досады отвернулся отъ жгучихъ глазъ сосѣдки, которые были невыплаканы и при сѣренькомъ, тускломъ небѣ петербургскомъ сверкали такими звѣздочками, что предъ ними остановился какой-то офицерикъ съ желтыми отворотами.

Въ тотъ-же вечеръ Птиже сочинилъ отвѣтъ, надъ которымъ и поплакалъ. Въ отвѣтѣ этомъ, какъ умѣлъ, излилъ свою признательность и благодарность, и въ заключеніе написалъ, что подарковъ ему никакихъ не нужно: — подарки онъ часто получаетъ и здѣсь, въ Петербургѣ; что денегъ у него куры не клюютъ, и что онъ вотъ и ей, милой тетѣ своей, посылаетъ двести рублей. И дѣйствительно, на имя какого-то прикащика или конторщика выслалъ двѣсти рублей теткѣ, соображая, что такъ деньги получатся скорѣе, потому что скоро-ли подслѣповатая тетка доберется изъ скотной избы до города Сибири и получитъ тамъ свои денежки изъ почтовой.

Конторщикъ деньги получилъ и, какъ слѣдовало, доставивъ ихъ по адресу, Людмилѣ Подпалкиной. Одно только не хорошо: не вытерпѣлъ, болтнулъ объ этомъ молодому барину.

— Чертъ знаетъ, какими суммами ворочаютъ они тамъ, въ Петербургѣ! Началъ баринъ. Да я, бывало, за двѣсти-то рублей — двадцать процентовъ платилъ въ мѣсяцъ… А это шутка сказать: двѣсти рублей залежныхъ у барскаго человѣка!

— Да-съ, не шутка, отвѣтилъ оборванный чиновникъ-конторщикъ. Да еще вонъ что пишетъ-съ: «денегъ, говоритъ у меня куры не клюютъ.»

— Будто?

— Точно такъ, ваше выскородіе, я самъ и письмо читалъ.

— А на какомъ основаніи онъ живетъ въ Петербургѣ, вы не знаете? въ конторѣ нѣтъ объ этомъ?

— Не могу доложить; покойникомъ, вашимъ батюшкой, былъ отданъ — неизвѣстно.

— Да какъ же «неизвѣстно», что за неизвѣстность такая? Значится же онъ у насъ какъ нибудь по оброчнымъ статьямъ?

— Да онъ оброку не платитъ.

— Чертъ знаетъ, что это такое творилось тутъ при старикѣ. Да какъ же это? растолкуйте мнѣ, ради самаго Господа, — человѣкъ не платитъ барину ни копѣйки, а изъ прихоти можетъ дарить скотницѣ по двѣсти? Я тутъ ровно ничего не понимаю: — въ этомъ здраваго смыслу нѣтъ, наконецъ!

— Не могу доложить-съ, — а только въ оброчныхъ статьяхъ его нѣтъ.

— Такъ занесите, сейчасъ-же занесите! А къ нему предписать: чтобъ онъ съ той же минуты платилъ оброкъ, — ну, хоть четыреста сначала, а тамъ посмотримъ, можно и попринудить. Надо вотъ только будетъ узнать, что это за птица такая — Емельянъ Пыркинъ?.. А то этакъ, когда же мы устроимъ свое хозяйство? Да и что изъ этого выйдетъ, если они будутъ жить, кто гдѣ вздумаетъ, и не платятъ еще за это ни копѣйки! Оброки, по моему, статья важная; оброковъ отпускать нельзя. Идите, провѣрьте всѣхъ по ревизской: — кто гдѣ? Сдѣлайте повѣрнѣе выметку и представить ко мнѣ; а я сегодня-же назначу имъ оброкъ, или возьму въ домъ, если человѣкъ нуженъ. Значитъ, не пришли Емелька этого письма, мы не знали-бы, что у насъ есть человѣкъ, Емельянъ? Хороши хозяева, и это въ семь мѣсяцевъ?!..

Тупоумный коллежскій регистраторъ такъ смотритъ въ землю, какъ будто рѣшаетъ вопросъ: какъ же это, въ самомъ дѣлѣ, случилось? какимъ образомъ мы съ бариномъ до сихъ поръ не звали, что у насъ есть въ Питерѣ Емелька? — А баринъ продолжаетъ оскорбляться невѣжествами Емельки:

— Да и чертъ знаетъ, что это такое: осмѣливается писать въ мою вотчинную контору, а ко мнѣ ни полслова! даже поклона не прислалъ барину! каково это вамъ покажется? Ну, не свиньи-ли послѣ того эти людцы? Значитъ, что-жъ тутъ было при старомъ покойникѣ?..

— Не могу доложить-съ, — отвѣтилъ тупоумный.

А Птиже, между тѣмъ, умнѣлъ, хорошѣлъ по своему, дѣлалъ парикмахерскіе успѣхи въ свѣтѣ и на балахъ, у парикмахеровъ и модистокъ, и даже бойко танцовалъ въ театральныхъ маскарадахъ. Не поморщившись, выслалъ онъ барину четыреста рублей оброку, въ контору; забылъ только опять прислать поклонъ и пребойко въ эту зиму примасливалъ голову Петербурга. Словомъ, годъ опять такъ скользнулъ по петербургски, что ни хозяинъ, на подмастерье не замѣтили, что онъ проскользнулъ.

Въ 18.. не скажу которомъ, но только въ самомъ забавномъ по комическимъ встрѣчамъ году, въ концѣ зимы, въ это забористое, развеселое времячко, въ Петербургъ пріѣхалъ въ Сибири отставкой ротмистръ Длинногубовъ; — такъ объявили вѣдомости даже у Демута, гдѣ ротмистръ остановился. Въ кварталъ дали знать, что помѣщикъ пріѣхалъ по домашнимъ обстоятельствамъ, а домашнія обстоятельства помѣщика, пріѣхавшаго въ столицу, давно уже всѣмъ извѣстны. Это значитъ, онъ пріѣхалъ: или дѣтей опредѣлять, или жену за границу проводить, или взять, наконецъ, ее силкомъ и увезти въ деревню — отдохнуть отъ бѣшенныхъ петербургскихъ наслажденій.

Пріѣздъ ротмистра передъ масляной показывалъ прямо, что человѣкъ этотъ самъ живалъ въ столицѣ, хорошо знакомъ съ ея нравами и знаетъ, когда въ все въѣхать повеселиться и, что называется, — пожить. Въ самомъ дѣлѣ, въ это время Петербургъ съ какимъ-то остервенѣніемъ кидается плясать, болтать и бросать, наконецъ, горстями наши дурковатые денежки. Какъ угорѣлая кошка, мечется онъ изъ угла въ уголъ: — отъ Островскаго къ Лягруа, въ балаганъ, съ литературной попойки въ хуторокъ и т. п.

Разъ, въ концѣ масляной, Длинногубовъ отправился въ оперу, а оттуда — припоминая старое, развеселое времячко, гусарское, заѣхалъ отъ скуки въ маскарадъ.

— Птиже, Птиже!.. пищитъ какая-то пронзительная маска, изъ подъ которой такъ и сверкаютъ черные, жгучіе глаза.

Молодой человѣкъ, котораго звали Птиже, живо обернулся къ дамѣ, предложилъ ей руку и пара унеслась въ бѣшенномъ котильонѣ.

— «А что, не тряхнуть-ли и мнѣ стариной?»… — Длинногубовъ взглянулъ въ зеркало и остался доволенъ собой. Въ эту минуту припоминалось ему живо: какъ, лѣтъ десять назадъ, въ этой же самой залѣ мчался онъ со страстной француженкой, — гремѣли шпоры и музыка; одно пожатіе, пара словъ — и она очутилась въ его квартиркѣ, на Морской…

— «Какое славное время было тогда, думаетъ отставной ротмистръ, закручивая усы: само все давалось и побѣждалось!» — "А гдѣ всѣ эти забавники, который тогда еще и стрѣлялись со мной изъ пустяковъ?.. "

А пара промчалась мимо. Шумное домино такъ и обхватило отставнаго кавалергарда какимъ-то заманивающимъ и одуряющимъ гусаризмомъ и стариной.

— «Недурна и эта — стоитъ француженки». — Длинногубовъ, какъ истинный знатокъ, принялся зорко слѣдить летающую ножку. — "Какая курьезная фамилія, Птиже? Чего только не услышишь въ этомъ миломъ Петербургѣ! — И кто этотъ господчикъ? А ловко, бестія, танцуецъ!

Птиже, между тѣмъ, отпрыгалъ, усталъ и сѣлъ чуть-ли не рядомъ съ своимъ бариномъ.

— Извините, мосье, мой вопросъ… началъ Длинногубовъ по французски.

— Что вамъ угодно?.. — Птиже живо вскочилъ, расшаркался и даже подалъ Длинногубову руку.

— Кто этотъ господинъ, съ которымъ вы кланялись: — лице его мнѣ знакомо, а припомнить не могу?

— А, это графъ Трахтарарахъ. Я его знаю; онъ третьяго дня былъ у насъ.

— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ онъ! заключилъ Длинногубовъ и подумалъ: «должно быть изъ порядочной фамиліи этотъ Птиже: какое у него славное знакомство? Но только, чертъ знаетъ, что за манеры!»

Птиже, въ свою очередь, сдѣлалъ тоже какой-то вопросъ своему барину и они поболтали. Въ это время нѣжный голосокъ брюнетки сильно заинтересовалъ и понравился Длинногубову.

— А здѣсь довольно оживлено и весело. Не знаете, завтра будетъ маскарадъ?

— Тоже вольный!.. выговорилъ Птиже съ восторгомъ. Но только не мѣшаетъ васъ предупредить: пораньше возьмите билетъ, а то ни за что не достанете…

— Это для меня не совсѣмъ удобно, я человѣкъ заѣзжій. Скажите, по крайней мѣрѣ, къ кому я могу обратиться?

— Если позволите, я валъ достану билетъ?..

— О, помилуйте, зачѣмъ же вамъ безпокоиться!

— Это ничего не значитъ: кассиръ мнѣ знакомый человѣкъ и дастъ сколько угодно. Мы стоимъ съ нимъ въ одномъ домѣ. Скажите только гдѣ вы?..

— Благодарю, благодарю — я подумаю…

— «Вотъ чертъ навязался! Какіе у него связи: кассиръ, графъ… Ничего я тутъ не понимаю!» заключилъ Длинногубовъ.

Новые знакомцы преобязательно пожали другъ другу руку. Въ тоже самое время, въ другомъ концѣ залы, между двухъ масокъ шелъ слѣдующій разговоръ:

— Скажи, ma chère, у вашего пріѣзжаго дяди есть братъ?

— Есть тамъ гдѣ-то въ Сибири, того я не знаю, — отвѣтила разсѣянно графиня.

— А не здѣсь?… Я думала — это братъ, смотри какое разительное сходство.

Графиня взглянула на разговаривающихъ и презрительно засмѣялась.

— Какое ты дитя, Мери, ты настоящая институтка! Какой же это можетъ быть братъ Длинногубову? Длинногубовъ у васъ довольно извѣстная фамилія, душа моя: дѣдушка его служилъ при дворѣ Екатерины, а это — просто Птиже, подмастерье, коафёръ, который убираетъ мою маменьку. Онъ и у меня былъ сегодня. Вотъ его прическа.

— А!…. отвѣтила съ какимъ-то недоумѣніемъ институтка! я его не знаю, — слышала что-то ..

— Я удивляюсь, какъ пускаютъ сюда всякую дрянь безъ маски. Пойдемъ заинтригуемъ и увеземъ дядю. Бѣдные провинціалы! они рѣшительно не подозрѣваютъ, въ какое ставятъ себя положеніе своимъ вѣчнымъ незнаніемъ.

Птиже, между тѣмъ, отвозилъ въ вальсѣ какую-то мамзель Бадъ, булочницу съ Невскаго, и до такой степени запыхался, что окончательно сѣлъ и вытеръ платкомъ лицо.

Въ это время подлетѣла къ нему ревнивая сосѣдка, сдвинула въ сторону маску, освѣжила лицо вѣеромъ и такимъ огневымъ глазкомъ взглянула на Длинногубова, что тому окончательно захотѣлось тряхнуть стариной, и, во что-бы то ни стало, отбить сосѣдку у Птиже.

Бываетъ такъ: ѣдешь недѣлю въ вагонѣ, ѣдешь двѣ на пароходѣ, сидишь цѣлую зиму рядомъ въ театрѣ, примелькается тебѣ какой-нибудь мосье Птиже, переговоришь съ нимъ все до нельзя, и хотя не откроешь ему домашнихъ обстоятельствъ (въ родѣ отправленія жены за границу, или въ деревню) но, не менѣе того, коснется иногда такихъ занозистыхъ и крючковатыхъ вопросовъ, въ родѣ вопросовъ настоящаго времени, что послѣ остается тебѣ только подумать: «и какъ это онъ, чертъ, вытянулъ изъ меня этакія вещи? Богъ знаетъ, кто же этотъ вездѣсущій Птиже петербургскій, котораго я не знаю? не спросилъ кто онъ, да какъ-то и не принято спрашивать у человѣка имя, — словомъ неприлично!» И дойдешь до того, что, встрѣтившись опять гдѣ нибудь со старымъ знакомцемъ, только подумаешь: «что за знакомая рожа, гдѣ-это я видалъ этого господина?»

Тоже было-бы и съ Длинногубовымъ, послѣ скользнувшаго знакомства. Но тутъ была рѣзвая ножка, прехорошенькая брюнетка, напоминающая прошлое, и француженку, и еще такой огневой глазокъ, который едва-ли не жгучѣе самаго сладострастнаго взгляда француженки, — и Длинногубовъ рѣшился познакомиться съ Птиже покороче.

— Такъ я къ вамъ съ покорнѣйшей…… началъ онъ.

— Что прикажете?…. — Птиже опять вскочилъ и живо расшаркался.

— Да о билетѣ….

— Извольте, извольте — пустая услуга: номеръ 18, на Гороховой. — Пришлите завтра человѣка, или не пожалуете-ли сами? Ходъ къ намъ съ улицы — къ двумъ часамъ будетъ готовъ.

— "Да куда же я пошлю человѣка: къ кому адресую записку? — сверкнуло въ головѣ Длинногубова, надобно же наконецъ спросить: кто этотъ мосье Птиже — его превосходительство, или просто господинъ сапожникъ? Здѣсь ничего не разберешь! — Длинногубовъ началъ такъ:

— Ваша услуга, мосье, обязываетъ меня съ своей стороны поинтересоваться узнать вашъ адресъ? вы вѣроятно служите здѣсь, въ Петербургѣ?

— Этотъ вопросъ сначала озадачилъ Птиже. Сказать — «служу», онъ рѣшительно боялся, потому что подъ словомъ «служу» тогда еще не подразумѣвалось: ни эспаньелки, ни бороды, ни фрака на распашку, а тѣмъ паче еще — безъ свѣтлыхъ пуговицъ. Тогда служили серьезнымъ образомъ; изъ департамента, иной разъ, относили прямо на Смоленское, застегнутымъ на всѣ девять служебныхъ пуговокъ. А кто имѣлъ честь служить съ утра, у того уже вечеромъ такъ рѣзво не плясали ножки въ маскарадѣ, — шалишь! Сказать же, «не служу», Птиже тоже не хотѣлъ: разъ, потому что на неслужащаго въ Петербургѣ смотрятъ со вздохомъ, — такъ и хотятъ тебѣ сказать: «какая ты отставная жалость!» Второе, потому что Птиже, въ самомъ дѣлѣ, обидѣлъ-бы себя, еслибъ сказалъ «не служу»; съ утра до ночи онъ, какъ самый усерднѣйшій угодникъ, все былъ на ногахъ передъ министрами, князьями, графами и все только примасливалъ, да приглаживалъ, да почесывалъ начальниковъ, начальницъ, сыновей ихъ, дочерей и пр. — какъ-же тутъ скажешь «не служу»? А въ третьихъ потому наконецъ, что Птиже въ это время такъ уже размашисто брилъ, чесалъ и гладилъ весь Петербургъ, такой былъ замѣчательный артистъ въ своемъ родѣ, что свое полезное занятіе онъ считалъ уже гораздо выше службы какой-нибудь старой канцелярской крысы, обгладывающей лѣтъ тридцать разныя дѣла. А поэтому, долго не думая, онъ отвѣтилъ такъ:

— Служу не служу, мосье, а тоже въ своемъ родѣ служба: я подмастерье у француза Жибе. Вы человѣкъ пріѣзжій, такъ, можетъ быть, не знаете парикмахера Жибе, а мосье Жибе извѣстенъ всему Петербургу?

— Ну, нѣтъ извините и я его знаю! прибавилъ озадаченный Длинногубовъ. Это у краснаго моста, домъ геперала Огого?

— Да, да, квартира № 18, о которой я вамъ докладывалъ. Вотъ онъ самый и есть!

И подмастерье, потирая отъ удовольствія руки, съ такимъ достоинствомъ и важностію назвалъ, извѣстнѣйшаго всему Петербургу, Людовика Наполеоновича Жибе, какъ будто рѣчь здѣсь шла уже не о парикмахерѣ, а прямо объ адьютантъ или маршалѣ великаго, — такую завоевалъ себѣ славу въ Питерѣ гвардеецъ великой арміи, погребенной подъ Москвой.

— Да какъ же это?.. заговорилъ, совершенно сбитый съ толку, Длинногубовъ: у Жибе былъ въ подмастерьяхъ мой крѣпостной человѣкъ, Емелька, — развѣ онъ отошелъ? Онъ недавно еще писалъ къ теткѣ…

— О, это передо мной… — живо отвѣтилъ французъ, но въ ту-же минуту, словно бѣдный мотылекъ, обжегся на свѣчкѣ и замолчалъ. Мертвая блѣдность покрыла крѣпостного Птиже.

— А-а-а! заключилъ Длинногубовъ

Въ это время, какъ нельзя болѣе кстати, подошли къ Длинногубову двѣ милый масочки: извѣстная графиня Пузановская и подруга ея, недавно выпущенная изъ смольнаго, Ремюза, — дальняя родственница его жены. Картавя, какъ чистѣйшая парижанка, графиня потащила дядю за собой; а другая племянница, (у которой еще были такія свѣжія плечи и совершенно незнакомый ему голосъ), до такой степени заинтересовала дядю, что Длинногубовъ уѣхалъ съ ними куда-то ужинать.

Жалкій Птиже въ лихорадкѣ едва дотащился домой.

Всю ночь бредилъ бѣдный Птиже. Ему представлялся великолѣпный княжескій домъ на Литейной. Бѣломраморный залъ съ серебряными каріатидами и бѣлою штофною драпировкой такъ сильно освѣщенъ, что рѣжетъ глазъ. Самъ онъ женится на старой помѣшанной княгинѣ, и это первая ночь послѣ брака. Сумасшедшая выходитъ къ гостямъ совершенно обнаженная; у ней выломлено ребро и совершенно впалая грудь, какъ у чахоточной. Онъ теряется, хочетъ позвать людей, но куда не кинется въ сосѣдніе апартаменты своего княжескаго дома, вездѣ темно; вмѣсто слугъ, на зовъ его выходятъ какіе-то страшные барины: то Длинногубовъ, то Куроѣдовъ. Бѣдный князь-подмастерье наконецъ теряется, пугается и просыпается. Заснетъ, — а тутъ его, князя, брѣютъ въ солдаты; проснется — льетъ градомъ потъ. Опять заснетъ, смотришь: самъ брѣетъ какого-нибудь князя! И обдаетъ могильнымъ холодомъ Птиже отъ того, что такъ непрочно и измѣнчиво человѣческое счастіе во снѣ. А затѣмъ уже полѣзла такая чепуха, которая и во снѣ-то никогда не снится человѣку мало-мальски покойному.

— Здѣсь Емельянъ Ивановъ Пыркинъ? спросилъ грубый голосъ въ темномъ чуланѣ, да такъ громко, что бѣдный Птиже вскочилъ.

Почталіонъ подалъ ему со двора письмо, потому что самъ хозяинъ, зачуявъ масляницу, кутилъ; подмастерье лежалъ и бредилъ, а мастерская съ улицы осталась заперта до четверга великаго поста.

Птиже повертѣлъ письмо въ рукахъ, посмотрѣлъ на пару голубковъ на печати, но не торопился вскрыть. Къ сѣрымъ и грязноватымъ письмамъ тетки онъ такъ привыкъ, что по одному уже виду заключилъ, что это письмо не отъ нее. Такой мелкій почеркъ, низанный какъ бисеръ, онъ видитъ въ первый разъ. Однако нужно же было прочитать? и бѣдный Птиже прочиталъ, — бросился въ подушку и зарыдалъ, какъ ребенокъ! Къ вечеру у него открылась горячка. Докторъ объявилъ, что больной безнадеженъ.

— О, мать моя, дорогая моя матушка!.. кричалъ въ бреду больной, рыдая, какъ маленькій ребенокъ.

Письмо было вотъ какого содержанія:

"Духовный мой сынъ! Я, предстоятель у престола Господня, священникъ Степанъ Макаровъ, исповѣдуя передъ концемъ жизни дворовую женщину барина твоего, помѣщика Длинногубова, Людмилу Семенову Подпалкину, узналъ отъ нее тайну, которую она просила передать тебѣ, какъ ближайшему къ ней человѣку — просто родному ея сыну, прижитому ею въ ея непорочномъ дѣвствѣ съ господиномъ своимъ, (отцемъ настоящаго владѣльца и помѣщика села Индѣйкина, въ которомъ жила твоя мать). Вмѣстѣ съ тѣмъ, съ родительскими слезами она просила меня помолиться объ ней; и тебя проситъ объ этомъ. Такъ прости-жъ ее, другъ, и не помяни лихомъ. За симъ остаюсь твой духовный отецъ и богомолецъ на вѣчныя времена, предстоятель престолу Господню,

Священникъ крестовоздвиженской церкви
Степанъ Макаровъ".

Внизу, вмѣсто постскриптума, прибавлено: «пиши, другъ, ко мнѣ просто, что тебѣ нужно, и я, если хочешь, подробно отпишу тебѣ о ея кончинѣ, которая была при мнѣ. Теперь я боялся тебя сильно огорчить, а потому и не писалъ ничего болѣе»

Послѣ этого, конечно, не грезились милому Птиже петербургскіе пустяки: онъ больше не женился во снѣ на старыхъ княгиняхъ и графиняхъ. Теперь его мучили другія видѣнія: въ горячечномъ бреду представлялись ему деревенскія сцены съ теткой и прочими брюнетками и блондинками, отъ которыхъ вся кровь стыла въ жилахъ, не смотря на сильный горячечный огонь, Тѣмъ больше, что счастливую Замерзаевку онъ оставилъ такой маленькій, ничего невѣдающій, и деревня всегда представлялась ему землей обѣтованной, чуть не раемъ. — «Тамъ блаженствуютъ люди, думалъ онъ, а въ томъ числѣ и моя тетя»… А тутъ вдругъ, — и кто же? первое лице, священникъ, пишетъ къ нему, что въ этой святой, обѣтованной землѣ, деревнѣ, люди вовсе не благоденствуютъ, а изнываютъ, какъ его мать, чахнутъ отъ гнета и скорбей и умираютъ, какъ жалкіе рабы! — Кого жъ послѣ того не сломитъ болѣзнь отъ такой безотрадной вѣсти и разочарованія? Извѣстно, что человѣкъ въ тоскѣ и горѣ проклинаетъ свою собственную жизнь и бредитъ иногда такими истинами, какъ Марѳа на кладбищѣ, которыхъ пугается самое смѣлое на свѣтѣ лицо. А настоящее состояніе Птиже едва-ли было легче состоянія его побочной тетки Марѳы? А тутъ еще молодость, жаръ крови и жаръ горячки наконецъ. Значитъ, очень естественно, что бредъ его доходилъ до такого безобразія и чудовищныхъ образовъ, которыхъ я не берусь здѣсь передать.

Докторъ, заѣхавшій черезъ недѣлю, увидѣлъ, что больной вскакиваетъ на постели со сжатыми кулаками и кричитъ на всю цирюльню: «злодѣй, разбойникъ, губитель!» второпяхъ подумалъ: «ужъ не его ли онъ этакъ честитъ, предчувствуя свой конецъ?» — съ испугу пересталъ ѣздить совсѣмъ. А хозяинъ, заслышавши, что подмастерье умретъ (такъ сказалъ докторъ и въ послѣдній разъ), сталъ еще сильнѣе принимать свою микстуру, которую не даромъ игривые французы — шуткики прозвали « водою-жизни».

Милый Птиже остался почти совершенно безъ помощи и пособія врача, какъ и частенько таки случается въ вашемъ благотворительномъ Петербургѣ, еслибъ въ немъ не было благородныхъ, а свято-исполняющихъ свои обязанности, Твелькменеровъ и Шлиссеровъ, — словомъ, двухъ-трехъ истинныхъ врачей, на всѣ 500 т. жалкаго и бѣднаго народонаселенія столицы! Одно еще хорошо, что крѣпкія, нищенствующія натуры — особливо бѣдняковъ чиновниковъ — такъ уже приколотились о булыжную дорогу жизни, что всякую человѣческую немочь выносятъ также равно и мужественно, какъ и самую главнѣйшую изъ немочей человѣческихъ — нищету. Наперекоръ всякому знанію и пророчеству медицины, они часто-часто — и сами не зная для чего, — остаются живы! Тоже случилось и съ бѣднымъ, брошеннымъ всѣми, Птиже. Провалявшись недѣль шесть, онъ къ пасхѣ сталъ оживать.

Съ какимъ удовольствіемъ, бывало, онъ убиралъ свою мастерскую къ этому великому на святой руси празднику. Самый колокольный звонъ не напоминалъ ему ничего грустнаго въ этотъ воистину веселый праздникъ; ибо съ того самаго года, какъ онъ началъ новую жизнь въ Петербургѣ, къ пасхѣ всегда (онъ такъ уже чуялъ и ждалъ всю страстную недѣлю) приходило къ нему письмо отъ тети, а при немъ посылка, зашитая той ручкой, которую онъ цѣловалъ, а въ посылкѣ этой манишки, рубашки, еще такіе тряпочки, которые зовутся у насъ ассигнаціями. Пусть манишки были не модны и Птиже ихъ никогда не надѣвалъ (и дома онъ былъ одѣтъ какъ картинка), но, не менѣе того, никогда не моталъ ихъ по петербургски, не закладывалъ, какъ петербургскій подмастерье, а хранилъ въ комодѣ, вмѣстѣ съ другими драгоцѣнностями — съ подарками, напримѣръ, своей милой сосѣдки. И не рѣшалъ еще онъ сердцемъ: которая изъ этихъ двухъ женщинъ самый близкій къ нему человѣкъ? Представлялось ему только въ какомъ-то очаровательномъ будущемъ, что его милая сосѣдка, похожая на тетю, со временемъ, богъ дастъ, передѣлаетъ ему эти манишки на модныя, а теперь пусть они полежатъ. Бѣдный Птиже! онъ никакъ не помышлялъ, что милую его сосѣдку молодой его баринъ, Длинногубовъ, увезъ-таки на другой день изъ маскарада! И увезъ онъ ее вовсе не за то, что она искусная мастерица перешивать мужнины манишки, а за то только, что ему понравилась ея маленькая, рѣзвая ножка-прыгунья, да огневой глазокъ.

А теперь пришелъ такой праздникъ, въ который бѣдный Птиже не получилъ уже милаго письмеца и посылки отъ тети Людмиши. Грустно стало молодому парикмахеру, особливо послѣ тяжелой болѣзни. Словно новорожденный, безродный и безпріютный сирота, онъ тоскуетъ о матери и о ея жалкой жизни и судьбѣ! И въ первый разъ онъ не убралъ чисто и изящно своей мастерской! Все валилось изъ рукъ: разбилъ дорогую хрустальную вазу съ кровососущими піявками и, богъ знаетъ, какихъ бѣдъ не натворилъ-бы еще бѣдный подмастерье, еслибъ наконецъ хозяинъ, въ первый разъ въ жизни, подъ пьяную руку не ругнулъ его по россейски.

Но человѣку отчаяваться не должно. Въ великую субботу, вмѣсто краснаго яичка, получилъ онъ письмо, и именно изъ Индѣйкина, — что обличала конторская печать. Почеркъ былъ совершенно новый, неизвѣстный, но хорошій и четкій почеркъ — словомъ, почеркъ дѣловой. Зная впередъ, что изъ Сибири въ Петербургъ худаго не пишутъ, онъ задумалъ-было оставить это письмо нечитаннымъ до завтра, думая основательно, что письмо изъ Индѣйкина, вѣроятно отъ новой родни, которая пишетъ о себѣ или о кончинѣ матери. — «Завтра, вмѣсто поцѣлуя съ французомъ, я поцѣлую это письмо и мнѣ будетъ веселѣе встрѣтить мои первый праздникъ».

Съ этой надеждой онъ принялся за дѣло, и такъ ретиво, что французъ подумалъ-таки о своемъ могуществѣ: «отчего это я не генералъ? я бы, кажется, очень хорошо командовалъ русскимъ человѣкомъ? Смотри-ко: отъ одного моего крѣпкаго словца, безъ оплеухи и валки, а какъ онъ, шельма, почувствовалъ мое распеканье?..»

Птиже, между тѣмъ, все убралъ и установилъ со вкусомъ. Засвѣтили лампы. Новые ученики засуетились въ ожиданіи того тревожнаго часа, въ который опять такъ сильно полѣзетъ небритое и печальное человѣчество — бриться и стричься къ празднику.

Покуривъ тонкими, аристократическими духами, которые такъ язвительно дѣйствуютъ на раздражительные нервы) утомленный Птиже сѣлъ отдохнуть и не выдержалъ — покусился. Словомъ, онъ прочиталъ письмо съ казеннымъ почеркомъ и съ креселъ больше не всталъ. Какъ покойника отнесли его на постель, а письмо поднялъ съ полу хозяинъ и на всякій случай, въ попыхахъ, запряталъ въ секретный ящикъ. Французъ хотя и говорилъ иной разъ, что ничего не трусилъ подъ Смоленскимъ, но теперь, какъ видно изъ дѣла, въ своей мастерской частенько-таки потрушивалъ квартальнаго надзирателя, и хотя брилъ ихное благородіе даромъ, но зналъ однако по опыту, что письмо это для квартальнаго надзирателя теперь важнѣе, нежели самый праздничный подарокъ. Опытный Жибе зналъ даже на этотъ счетъ пословицу: «съ этимъ народцемъ водись, а за камень держись». Откуда онъ взялъ такую пословицу? мнѣ это неизвѣстно и даже удивительно, тѣмъ больше, что французъ ничего не говорилъ по русски; правда, что онъ выучился у насъ крупно и мастерски ругаться, но въ этомъ была другая цѣль: это училось изъ патріотизма, да развѣ еще изъ того, что русскому хорошему мастеру стыдно же наконецъ не умѣть ругаться по русски. — А откуда взялась у француза такая русская пословица — этого я не знаю. Вѣроятно, почерпнулъ онъ ее изъ опыта жизни? Охъ, великое слово опытъ жизни, особливо въ Петербургѣ!

Птиже очнулся черезъ часъ, — такъ великъ былъ обморокъ, — и первое слово было: «гдѣ письмо, я его недочиталъ?» Французъ ожилъ, заболталъ и разспросилъ: что все это значитъ? что это за письмо, которое творитъ такія чудеса — живаго и веселаго человѣка, какъ электрическимъ ударомъ, убиваетъ наповалъ? Оказалось, что это было удивительно только для иностранца, а у насъ надъ такими письмами не только никто не останавливался, а даже никто не думалъ и вопроса задать: есть-ли въ нихъ, въ самомъ дѣлѣ, что нибудь могучее, мертвящее, или убивающее человѣка на-повалъ? — Просто это былъ листъ обыкновенной бумаги, на фронтипсисѣ котораго ласковыми, смѣющимися буквами было напечатано: «Центральная вотчинная контора его превосходительства, господина помѣщика, Петра Борисовича Длинногубова». А на этой дѣловой бланкѣ конторщикъ казеннымъ слогомъ написалъ слѣдующее:

«Его превосходительство, господинъ нашъ помѣщикъ, Петръ Борисовичь, отдалъ приказъ въ нашу вотчинную контору предписать вамъ, Емельянъ Иванычъ: такъ какъ теперича оброки были еще поставлены старымъ бариномъ, то, говоритъ, они по новому взгляду не годятся — малы. А по сему: какъ вы до сего времени платили 400, то симъ главная контора, отъ имени его превосходительства, барина, предписываетъ васъ обязать съ сего числа оброку высылать восемьсотъ рублей, а по сему и паспортъ вамъ не высылается. И такъ какъ симъ извѣщается, что его превосходительство занимается постройками винокуреннаго и мыльнаго завода и деньги имъ нужны теперь-же, то симъ и предписывается вамъ, Емельянъ Иванычъ: выслать впередъ, всѣ восемьсотъ сполна, немедленно. А если вы не согласны на сіе предписаніе, то имѣете честь вамъ отписать — довести его превосходительству, вашему помѣщику, а за симъ немедленно явитесь, пріѣзжайте въ контору для личныхъ объясненіи». Секретарь такой-то; и коллежскій регистраторъ Мордольоновъ подписался съ удивительнымъ росчеркомъ, а внизу приложилъ траурную, копченую печать съ гербомъ его превосходительства, господина помѣщика Длинногубова.

Въ сторонкѣ, вмѣсто постскриптума, приписка того-же секретаря, карандашемъ: "Что это вы, Емельянъ Иванычъ, ничего не отпишете къ вашему барину? Онъ сердится на васъ, что вы не благодарите его за то, что онъ отпущаетъ васъ ходить по волѣ; всѣ оброчные къ нему пишутъ. — «Свинья, говоритъ, неблагодарная, я, говоритъ, не посмотрю на него, что онъ въ Питерѣ, отдамъ его за это въ солдаты.» «А вы отпишите къ барину что нибудь, а то смотрите, еще пуще осерчаетъ, — чтобы не вышла бѣда: онъ вѣдь бѣдовый!.. Я вамъ это совѣтую по дружбѣ.» Внизу опять съ маленькимъ росчеркомъ подписано: «правитель дѣлъ Мордольоновъ».

Какъ не морщилъ французъ лобъ, чтобы хоть сколько нибудь понять эту русскую гиль, — такъ и не понялъ ничего! Когда же Птиже на его легкомъ языкѣ объяснилъ, въ чемъ именно заключается эссенція этой гили, то французъ, во своему обыкновенію, только захохоталъ. Сдѣлалъ онъ только это заключеніе, что эта бумага пока еще не казенная, такъ, значитъ, и трусить нечего. — «Я тебя, мой милый Птиже, никому, никогда я ни за что не отдамъ!» — И хотя назвалъ предписаніе «грабительствомъ», однако тутъ-же, при первомъ звукѣ колоколовъ, возвѣстившихъ пасху, подарилъ своему подмастерью, оставшіеся послѣ кутежа, послѣдніе восемьсотъ; а послѣ праздника выслали вмѣстѣ деньги на имя главной конторы, а оттуда, вмѣсто квитанціи, получили плакатный паспортъ, со льготами на три мѣсяца и съ правомъ жить во всѣхъ городахъ россійской имперіи.

— Каково! кричалъ обрадованный французъ: со льготами но всей имперіи! значитъ, гдѣ хотимъ — живемъ, хоть въ Сибири наконецъ?.. И Жибе, послѣ этого вопроса, опять принялся за водку, поздравляя своего подмастерья съ паспортомъ и волей; а Птиже вринялся снова поглаживать петербургскіе бакенбарды.

Такъ, можетъ быть, и жили-бы они пока; но въ эту зиму Жибе началъ уже черезъ-чуръ сильно кутить; ученики послѣдовали за учителемъ, а съ ними началъ сбиваться съ толку и самъ Птиже. Дѣла поразстроились. А къ веснѣ опять пришло обычное предписаніе, которымъ Мордольоновъ предписывалъ Емельяну Иванычу, отъ имени его превосходительства: что баринъ, для круглоты счета, въ нынѣшнемъ году требуетъ оброку ровно тысячу. На дѣлѣ же, вмѣсто тысячи, къ сроку собрали только кое-какъ пятьсотъ. Птиже хотя и не благодарилъ барина за волю, однако написалъ вѣжливое письмо, въ которомъ выставилъ причины и просилъ на время отсрочки.

— Это еще что за новости, какая ему отсрочка? отвѣтилъ за это баринъ. Пишите къ этому скоту: не хочетъ-ли откупиться, чтобы вносилъ три тысячи. Деньги намъ теперь нужны: откупа падаютъ, заводъ стоитъ; теперь только одно: — деньги, деньги и деньги!.. Что съ нимъ церемониться и такъ достаточно избаловался. Это чистѣйшій вздоръ, что тамъ у нихъ, въ Петербургѣ, нѣтъ денегъ? — это дичь! Онъ просто начинаетъ вольничать. И хоть-бы писалъ прямѣе и откровеннѣе, а то чертъ знаетъ, что за письмо: заводятъ со мной какія-то условія — просто дерзость! Онъ вѣрно еще не знаетъ кто я?.. Написать ему прямо, чтобъ онъ высылалъ оброкъ сію минуту.

Написали, но это не помогло. Въ это время Птиже распросилъ всѣхъ оброчныхъ въ Петербургѣ и узналъ уже, что оброки платяіъ они въ концѣ года, а не въ началѣ. Въ началѣ никто не платитъ; да этакъ и требовать нельзя, потому что барскій человѣкъ, не отслуживши года, достать себѣ денегъ на оброкъ не можетъ. Птиже, по полученіи строгаго барскаго предписанія, такъ и отвѣтилъ въ контору: что годъ еще не прошелъ, а потому и требовать съ него остальныхъ денегъ незаконно. Что онъ вышлетъ ихъ въ концѣ года. А къ барину — ни строки.

— Э! да онъ начинаетъ тамъ умничать и объ законахъ ужъ пописываетъ? Каковъ, Емелька Пугачевъ! Ну-ко, объявить ему сегодня-же мой законъ, собственный: предписать, что если я въ нынѣшнемъ-же мѣсяцѣ не получу отъ него весь оброкъ за годъ, такъ я вытребую его сюда, какъ арестанта, по пересылкѣ.

Предписали.

Огорченный Птиже сталъ жаловаться своему хозяину на несправедливость и притѣсненія барина, и въ совѣтѣ между друзьями опять было читано предписаніе конторы, а для вящшаго уразумѣнія три раза переводилось на французскій языкъ. Ничто не помогло: французъ опять не понялъ ничего.

— Mais qu’est ее que c’est, que «persilka?» — je ne comprends pas. — Я не понимай — «перьсилька?» кричалъ Жибе.

Птиже, какъ не мало зналъ эту штуку: что такое пересылка? во все-таки съумѣлъ объяснять хозяину, что это штука скверная — это вотъ чѣмъ наконецъ пахнетъ.

— Кошонри! вскричалъ разгнѣванный французъ. Quel diable! да самъ великія Наполеон' мой не сдѣляль такой перьсилька съ человѣкъ? Твой баринъ мой Птиже, скотен'! Онъ не стоитъ того, чтобъ высилать ему деньга. А за перьсялька надо шалеваться. Я зъѣду замъ на графъ!

И дѣйствительно, горячій французъ сію минуту распорядился — ускакалъ къ какому-то графу Гуманову, который, по словамъ его, «часто трепехталъ Жибе по плечу» и дружески спрашивалъ: "ну, что, мой милей Жвбе, скажыте хорошенькаго?

Графъ и въ этотъ разъ также потрепалъ Жибе по плечу и спросилъ: "что скажетъ онъ хорошенькаго? «Но французъ отвѣтилъ рѣшительно: что сегодня онъ ничего не будетъ говорить хорошенькаго, а будетъ говорить одно скверное, и тотчасъ отжаловался на „перьсильку“

Графъ согласился съ французомъ, что это, въ самомъ дѣлѣ, кошонри со стороны помѣщика, даже замѣтилъ въ оправданіе, что и самъ онъ, графъ Гумановъ, отпускающій своихъ людей шататься по волѣ, никогда не думалъ требовать съ нихъ оброка впередъ. Однако, въ извиненіе помѣщика, хотѣлъ было растолковать французу: что за вещь такая „какъ крѣпостной человѣкъ?“ Куда!.. Французъ только горячился, много говорилъ, выходилъ изъ себя, махалъ руками, ничего не понялъ и наконецъ объявилъ графу рѣшительно, „что Птиже своего онъ никому ни за что не отдастъ!“

А если кто-нибудь осмѣлится посадить его подмастерья, на цѣпь, или отнять у Жибе, такъ онъ, мосье Жибе, будетъ „шаловаться прямо на Государь!“ — Графъ одобрилъ такую мысль и былъ даже удивленъ, что тотъ самый Птиже, который такъ мило говоритъ по французски и ѣздитъ въ коляскѣ завивать дочерей его á l’enfant, не иностранецъ, а крѣпостной человѣкъ — Емелька.

— Я не постигаю, заключилъ Гумановъ, разводя руками, — какъ помѣщикъ не обходится съ такимъ человѣкомъ по-человѣчески? Онъ, ей-богу, стоитъ того, чтобъ обходиться съ нимъ почеловѣчнѣе!» — Да на томъ и остановились.

Впрочемъ, французу и этого было достаточно. Онъ подѣхалъ домой просто разгнѣванный по-французски. Тотчасъ объявилъ Птиже, что графъ ихъ очень сожалѣетъ, что оброкъ съ нихъ требуютъ незаконно, и что теперь остается одно: засѣсть въ траншею и стойко отстрѣливаться отъ непріятеля, — словомъ, стоять да одномъ, что денегъ теперь не дадимъ, высылать не хотимъ… «Не дадимъ, не хотимъ да и только!» твердилъ французскій языкъ. Такъ и рѣшили написать въ контору, что денегъ у нихъ никакихъ нѣтъ!

А тутъ-то вторая адмиралтейская и цацъ-царапъ бѣднаго Птиже. Французъ теперь и соглашался было внести оброкъ, но ему уже отвѣтили бумагой: что помѣщикъ объ оброкѣ не говоритъ ни слова, а просто покорнѣйше проситъ петербургскую полицію выслать къ нему на мѣсто жительства безпаспортнаго его человѣка Емельяна. Жибе кинулся было къ пріятелю своему квартальному, но и этотъ ничего не помогъ; отвѣтилъ только сердито: «да что вы болтаете, господинъ французъ! какой вамъ тутъ оброкъ, когда мы запятяли его въ острогъ! — Понимаете-ли вы хоть это наконецъ?» — Оставалось, значитъ, упросить надзирателя съѣздить въ Демидовъ переулочекъ и настрочить Птиже, чтобъ онъ барину не поддавался. А самъ Жибе поскакалъ къ графу Гуманову отжаловаться на вторую адмиралтейскую часть.

На это графъ развелъ только руками и сказалъ: что, при всемъ уваженіи къ Жибе, онъ не можетъ тутъ сдѣлать рѣшительно ничего. Что это у насъ такъ ужь и слѣдуетъ быть по закону. Что онъ въ прошлый разъ еще толковалъ ему, французу: что за вещь такая «нашъ крѣпостной человѣкъ», и какъ баринъ, если захочетъ, можетъ согнуть его въ бараній рогъ.

Французъ, хотя вовсе не понялъ, какимъ образомъ гнутъ у насъ въ бараній рогъ человѣка, однако видалъ на своемъ вѣку и барановъ, и рога, и какъ они круто согнуты, и заключилъ: что это вовсе не шуточная сила, которая завиваетъ волоскомъ такую крѣпкую кость.

Французъ съ отчаянія, тотчасъ ускакалъ домой — пить съ горя и тоски.

А бѣднаго Птиже погнали по пересылкѣ сквозь всѣ мытарства, остроги, земскіе суды, и наконецъ, какъ вещь потертую, помятую и поломанную, представили барину.

— Ты что это, скотина, не хочешь знать твоего господина? началъ Длинногубовъ, указывая на себя.

— «И это мой кровный братъ!» сверкнуло въ головѣ колодника Птиже. Кровь бросилась ему въ лицо, — онъ едва простоналъ:

— Я не скотина; я человѣкъ

— А-а-а!.. въ самомъ дѣлѣ?

— Да! отвѣтилъ онъ наконецъ смѣло, — по человѣчески.

— Что-жъ дальше?

— А дальше: я вамъ не хочу служить!

— А если я тебя заставлю? вскрикнулъ слегка баринъ.

— Я буду жаловаться! отвѣтилъ твердо Птиже.

— Каковъ, Емелька Пугачевъ! да ты много-таки такъ узналъ. Стращать никакъ меня задумалъ?..

Баринъ позвонилъ. Колокольчикъ, имѣющій форму трехъ-фунтовой гири, издалъ тяжелый и тупой звукъ. Должно быть, все чуяло и знало этотъ тяжелый и тупой звукъ, потому что на зовъ его быстро прибѣжалъ испуганный камердинеръ.

— Конторщика!

— Голосъ барина звенѣлъ, какъ разбитые черепки. Не успѣлъ оторпѣвшій Птиже перенести духъ, какъ уже прибѣжалъ встрепанный конторщикъ.

— Сковать, обрить и сослать въ Замерзаевку, въ свинопасы!

— Я буду жаловаться губернатору, выговорилъ удушливо Птиже.

— Я твой губернаторъ! вскричалъ баринъ, обернувшись къ Птиже, я такъ всталъ передъ жалкимъ рабомъ, что тотъ зашатался. Конторщикъ вывелъ его изъ кабинета.

Черезъ три дня донесли, что Емелька закованный сосланъ, но что у него со страху совсѣмъ отнялся языкъ.

— Тѣмъ лучше, меньше будетъ врать, — заключилъ баринъ твердо.

Такъ прошло пять лѣтъ. Длинногубовъ, какъ говорятъ у насъ, оставилъ Емельку въ покоѣ. Повидимому, онъ вовсе забылъ о существованіи бѣднаго Птиже; а между тѣмъ, черезъ вѣрныхъ своихъ слугъ, музыкантовъ, (у которыхъ было тонкое и развитое ухо), онъ частенько таки узнавалъ: что съ Пугачемъ творится что-то недоброе и непонятное. Просто онъ какъ есть нѣмой; а посмотришь на него изъ-за кустика или въ щелочку, онъ про себя говоритъ, какъ будто творить молитву или шепчется съ нечистымъ. Нѣкоторымъ слышалось, что онъ ругается во снѣ «злодѣемъ», «разбойникомъ», «губителемъ». А старухѣ Охинеихѣ (матери покойницы Людмилы) разъ даже почудилось: какъ онъ вскочилъ средь ночи, подъ наутреню, сжалъ кулаки и явственно «таково сердито выговорилъ эти самыя слова, — такъ что ее, бѣдную старуху, Охинеиху, напужалъ до смерти», — Охинеихѣ, конечно, никто не вѣрилъ, потому что Охинеиха была, слышь, какая-то не русская, даже — не знай — крещеная-ли? часто говорила сама съ собою, или съ нечистымъ, — богъ ее вѣдаетъ, — и по всей деревнѣ слыла за вѣдьму и колдунью. А въ щелочку на Емельку смотрѣлъ такой мужикъ, который отродясь не говорилъ пустаго; значитъ, сомнѣваться было нечего, что Емелька съ кѣмъ-то перешептывается.

А что бы сказала объ этомъ добрая и прекрасная баронесса Какаду? Какъ деликатно — истинно по княжески, умѣла что привѣтить и приласкать своего милаго Птиже? Какъ глубоко благородная душа ея и чуткое сердце чувствовали, что такое рабъ человѣка?.. Не даромъ серьезный нѣмецъ, отецъ твой, прожилъ съ тобою лучшіе годы въ Швейцаріи, въ какомъ-нибудь гнѣздышкѣ ласточки, въ горахъ, и научилъ тебя, доброе дитя, любить ту дикую, грозную мать-природу, гдѣ я заоблачный сынъ-человѣкъ воленъ, какъ птичка небесная и гдѣ ему такъ весело живется и звонко поется. Не вынести и тебѣ оковъ твоего новаго княжества, дорогое дитя-алмазъ! зачахнешь и ты безразсвѣтно, роскошная княгиня Квашонкина! Ты родилась и взлелѣялась вовсе не для лошадиныхъ привычекъ твоего мужа. Погибнешь и ты, сіятельная звѣзда, имѣющая права и средства убѣгать отъ твоей барской скуки, хоть въ скучную Германію наконецъ! А что будетъ съ нимъ, съ твоимъ милымъ Птиже, который и этихъ правъ и средствъ неимѣетъ, который стоитъ несравненно ниже тебя на общественной лѣстницѣ, и котораго безумная судьба готовила быть свинопасомъ! Что будетъ съ нимъ?

Что сталося съ нимъ — договорить недолго: Птиже сошелъ съ ума, — и теперь еще въ Сибири онъ извѣстенъ подъ именемъ «Емлюшки-дурачка», и, можетъ быть, даже въ эту минуту, какъ 25 лѣтъ назадъ, плачетъ онъ надъ собаченками, проданными въ неволю, или хохочетъ надъ покойникомъ; крѣпостнымъ Павломъ!

VII.
ДЛИННОГУБОВЪ.

Исторія несчастнаго Птиже сначала заняла весь городъ; объ ней сильно заговорили. Длинногубовъ разсказывалъ на выборахъ, какъ усмирилъ вольницу Емельку и какъ безсовѣстно избаловалъ его Петербургъ. Молодежь подсмѣивалась надъ стариковскимъ Птиже; иные утверждали, что Длинногубовъ молодецъ, у него есть сила воли и характеръ; иные, напротивъ, говорили, что это уже слишкомъ!

— Такъ и надо надламывать все въ началѣ, чтобъ не расло, шепталъ одинъ.

— Да позвольте васъ спросить, господа, что бы мы сдѣлали на его мѣстѣ? кричалъ другой. Тутъ, мнѣ кажется, средство одно: пороть этихъ скотовъ, какъ сидорову козу!

— Нѣтъ, какова дерзость! начинаетъ опять Длинногубовъ, обращаясь къ громкому защитнику: — рабъ стращаетъ своего господина губернаторомъ? Каково это вамъ покажется, — а? До чего мы дожили, господа!.. Кто же такой я?

Въ самомъ дѣлѣ, кто же это я, который такъ громко выговариваетъ себя передъ всѣмъ собраніемъ дворянъ? — Да просто Петръ Борисычъ Длинногубовъ. Какихъ, подумаешь, чудаковъ не бываетъ на вольномъ свѣтѣ! Познакомимся же и мы съ этимъ чудодѣемъ.

Длинногубовъ столбовой дворянинъ и помѣщикъ сибирской губерніи. Отецъ его имѣлъ около двухъ тысячь душъ крестьянъ на милліонъ земли; жилъ какъ истинный скряга и хвалился своей дворянской грамотой. — Я, батюшка, по дѣдушкѣ залѣзъ въ шестую, — золотую, а это не всякому удастся изъ насъ, да-съ! — При этомъ старикъ указывалъ даже въ небо, а простодушный сосѣдъ Василій Иванычъ отъ удивленія произносилъ: «ого!» Въ родословной этого барина, вмѣсто древа, изображенъ былъ пень, а къ пеньку уже приставленъ фамильный гербъ: какая-то крѣпостная башня и рука изъ облаковъ.

— «Это извѣстная фамилія», говорила о Длинногубовѣ вся Сибирь. — Дѣдушка его съ моимъ батюшкой при матушкѣ Екатеринѣ славно служили, разсказывалъ старый бригадиръ, умирая. — А это не всякому удастся, согласитесь! Ну, и отца его я зналъ вотъ этакимъ еще соплякомъ: — все при дворѣ служилъ и ключикъ тутъ имѣлъ. — При этомъ дряхлый бригадиръ поворачивался на постели и указывалъ камергерскій ключикъ. — Этотъ вотъ только позалѣнился маленько: ротмистромъ, вишь, выпрыгнулъ въ отставку, — генеральчика бы надо шаркнуть! Онъ, слава Богу, не изъ даточныхъ, не Евсѣевъ какой-нибудь; ему генеральчика-то, спустя рукавчики, лежа, можно было хватать. — А славная была службица въ наше время! Вотъ какъ мы служивали въ старые годы, да-съ!

Но въ этомъ отношеніи покойникъ былъ неправъ: молодой Длинногубовъ вовсе не лежалъ въ своей Замерзаевкѣ, какъ сосѣдъ его Куроѣдовъ.

Скажемъ же нѣсколько словъ о личности Петра Борисыча Длинногубова.

Пьерочка Дллиногубовъ былъ, что называется, маменькинъ сынокъ, тетенькинъ племянникъ и бабушкинъ внучекъ. Воспитаніе онъ получилъ корпусное, въ самомъ Петербургѣ. Изъ заведенія выпущенъ какимъ-то поручикомъ гвардіи, о такъ служилъ, такъ служилъ, что многимъ изъ нашихъ, бѣдныхъ и жалкихъ чиновниковъ, и во снѣ не снится такая блистательная карьера. А ужь о томъ, какъ бабушки да тетушки его любили, какъ эти графини да княгини на рукахъ его носили, какъ онъ съ балу на балъ леталъ и танцовалъ или какія блистательныя побѣды одержалъ — объ этомъ и говорить нечего, просто махни рукой! Даже славныя времена гусаризма не прошли здѣсь даромъ, какъ у безчувственнаго Василія Иваныча: — Петръ Борисычъ, отозвался на все! Онъ съ сочувствіемъ игралъ и танцовалъ, поэтировалъ и жуировалъ, пилъ и билъ, дрался и стрѣлялся, заводилъ интриги, былъ ремонтеромъ и спускалъ наконецъ такія страшныя суммы въ банчишки, что товарищи, плѣненные его удальствомъ, единодушно кричали ему вслѣдъ: «вотъ такъ молодецъ!» Сидѣлъ онъ даже въ долговой ямѣ въ Вѣнѣ. Былъ онъ и поэтомъ, и литераторомъ, задумывалъ даже писать исторію Кавказа, но вмѣсто этого сочинилъ стихи: настоечку травную, настоечку тройную, восхитительную, и остановился наконецъ на томъ, что написалъ два французскихъ водевиля, сыгралъ ихъ въ Парижѣ, а ревностные клакеры написали уже въ Россію, что они хлопаютъ и вызываютъ автора.

Въ столицѣ онъ жилъ хорошо; имѣлъ большую квартиру на морской. Кабинетъ его былъ загроможденъ богатыми бездѣлками и статуэтками поэтовъ и танцовщицъ, изъ которыхъ особенно бросались въ глаза: насмѣшливая физіономія Вольтера да черезъ-чуръ уже смѣло приподнятая ножка воздушной Тальони. Съ особеннымъ изяществомъ и вкусомъ были разставлены и разложены гребеночки, щеточки, одеколоны, фиксатуары, мыла, помады и самые драгоцѣннѣйшіе и тончайшіе духи, — сейчасъ было видно, что хозяинъ этого кабинета — самый тонкій знатокъ въ этихъ пустякахъ, и что это самые завѣтные и важные для него предметы. Для приведенія въ порядокъ такихъ важныхъ вещей былъ нанятъ французъ и прогнанъ въ деревню старый слуга, дуракъ Вавило. Самые товарищи, смотря на такой дамскій столикъ, признавали Длинногубова за истиннаго аристократа! — А его связи? а его знакомства? а графиня такая-то, у которой онъ понедѣльничаетъ? а княгиня такая-то, у которой онъ по средамъ и пятницамъ запросто? Кромѣ того, большой свѣтъ, товарищество, знакомство, хорошій выѣздъ, экипажъ, отличный сѣрый жеребецъ и пр. и пр.

— Въ комнатѣ я держу только двухъ животныхъ: француза и собаку, говорилъ онъ товарищамъ. Первый мнѣ нуженъ днемъ, вторая ночью; а разница между ними въ томъ, что собаку я порю арапникомъ, а француза только разъ попробовалъ хлыстомъ. — Боринька и графъ Пьеръ нашли, что это остро и отъ души посмѣялись, — впрочемъ только разъ.

Вкусъ этого барина былъ развитъ во всѣхъ отношеніяхъ, онъ любилъ хорошо и изящно поѣсть, придерживался французской кухни и обѣдалъ съ товарищами у Дюссо. Бредилъ по временамъ страсбургскимъ пирогомъ, называя его «деликатесъ», звалъ до тонкости сыры швейцарскій и голландскій, любилъ грѣтый лафитъ, былъ «отличный знатокъ» въ нашихъ иностранныхъ винахъ; редереръ называлъ "великолѣпнымъ искрометомъ, " бургонское имъ вмѣсто квасу, а Елисѣева называлъ"кормилицей-батюшкой" и, вышедши въ отставку, долго еще сокрушался о томъ, что не можетъ жить въ Петербургѣ и постоянно питаться свѣжими елисѣевскими устрицами.

— Вотъ блюдо, такъ блюдо, я вамъ доложу, господа, говоритъ Длинногубовъ за обѣдомъ, закатывая къ небу глаза, божественное блюдо! Дураки была древніе боги, что они не глотали устрицъ! — А у сибирскихъ дворянъ такъ и текутъ черезъ бороду слюнки.

Въ обществѣ товарищей онъ слылъ какимъ-то законодателемъ табель-дотовъ и дразнителемъ самаго потеряннаго, мертваго аппетита. Начнетъ ли разсказывать о какомъ нибудь тоненькомъ и легонькомъ парижскомъ завтракѣ à la fourebette съ двумя яичками въ смятку — все такъ и думаетъ вокругъ: «да это въ самомъ брюхѣ аристократъ? чортъ его возьми!» Заговоритъ ли о прелести мороженнаго шампанскаго съ иголками — все такъ и шепчеть вокругъ: «чортъ знаетъ, чего только не пивалъ на своемъ вѣку этотъ человѣкъ!» — Зналъ онъ и всякому вину свое время. Тому совѣтуетъ пить рюмочку коньячку послѣ такого-то блюда съ сосисками, этому стаканъ грѣтаго пива со сливками послѣ пастету изъ воробьевъ, двумъ больнымъ князьямъ втеръ кусочекъ сыру послѣ обѣда, чтобъ изцѣлить ихъ отъ непріятнѣйшей въ свѣтѣ болѣзни — отрыжки; тутъ отъ круженія головы запрещаетъ соду и предлагаетъ зельтерскую воду, тамъ заказываетъ дружескій обѣдъ или завтракъ, который такъ и тянется до слѣдующаго обѣда или завтрака, — завтра. Словомъ, порядокъ стола и винъ онъ такъ зналъ мастерски, какъ не знаетъ иной герольдмейстаръ табели о рангахъ. Послѣ обѣда онъ непремѣнно предложитъ выкурить пушку…

— Оно можно и сигару, начинаетъ онъ поучительно, но штука въ томъ, чтобъ сигара эта была — дѣйствительная сигара, а не что нибудь миллеровское или геллерское — иначе испортишь вкусъ. Послѣ обѣда всего лучше сигара елисѣевская: эта помогаетъ пищеваренію, — знаю по себѣ.

Любилъ Длинногубовъ и спать послѣ обида, но отнюдь не считалъ это такой обязанностію, какъ сосѣдъ его лежебокъ, Василій Иванычъ. Больше любилъ онъ подремать въ креслахъ, не раздѣваясь и не ложась, словомъ, какъ обыкновенно дремлютъ въ Петербургѣ, послѣ обѣдовъ, во всѣхъ креслахъ, начиная съ департаментскихъ и оканчивая литературными. Вечеромъ занятія Длинногубова были: балъ, гдѣ онъ танцовалъ и побѣждалъ, или дружеская вечеринка, гдѣ онъ заламывалъ деревню на туза или мѣнялъ семью на борзого кобеля. Занятій утреннихъ у него не полагалось, потому что вовсе не было утра. Часовъ до двухъ приходилось спать, а тамъ начинались опять приготовленія къ балу или обѣду, а именно: чистились зубы и ногти, полоскался ротъ, примѣрялись передъ зеркаломъ перчатки, воинственныя позы и пр. и пр. — вотъ и весь петербургскій день; онъ же на бѣду зимой такой коротенькій. Если-жъ вывертывался часъ, другой передъ обѣдомъ, такъ время это нужно было употребить на сохраненіе здоровья, то есть, освѣжиться, пройдтись по Невскому, улыбнуться кузинамъ, да забѣжать въ милютины и спросить въ январѣ: «готова ли малина?» а въ февралѣ: «пришли ли апельсины?» — Какія-жъ, послѣ того, занятія утромъ? — «А тоска этотъ несносный; Петербуршико!» говорятъ обыкновенно люди подобной закваски. Но, къ чести нашего героя, я долженъ здѣсь сказать, что онъ и этого не говорилъ. Длинногубовъ не тосковалъ. Это была натура тревожная и дѣятельная: безъ всякихъ занятій, онъ находилъ себѣ бездну занятій, и безъ всякаго дѣла — вѣчное дѣло. То поспоритъ съ товарищемъ, то обыграетъ его на билліардѣ — и вотъ вамъ занятіе на цѣлый день. То вызовется достать билетъ на новый балетъ — и вотъ вамъ скачка и хлопоты на цѣлую недѣлю. То отбиваетъ любовницу у князя Бори, или ухаживаетъ за актрисой графа Петра — и вотъ опять сердечная возня на цѣлый мѣсяцъ; а судорожныхъ ожиданій да замиреній у подъѣздовъ — пожалуй, на цѣлую зиму!

— Какъ честный человѣкъ: минуты нѣтъ свободной! жалуется онъ старухамъ-роднѣ и тотчасъ скачетъ отъ нихъ на балъ и по дѣламъ. — А нѣтъ сердечныхъ дѣлъ, такъ лежитъ въ кабинетѣ на полу и стрѣляетъ съ барсовой кожи въ туза, прибитаго къ потолку. Словомъ, это былъ человѣкъ, который и въ туза не промахнется, и ромомъ не поперхнется, и на балу не запнется, и вратъ не заикнется.

— Молодецъ! кричатъ ему со всѣхъ сторонъ, когда онъ увозитъ изъ маскарада француженку или модистку. Но эти жалкія одобренія, къ сожалѣнію, баловали его больше, нежели самое заступничество бабушки-княгини. По малости этихъ образцовыхъ фарсовъ, дѣлаемыхъ часто на показъ, изъ удальства и хвастовства, онъ напущалъ на себя иногда такую оригинальность, которая къ нему вовсе не шла и его же дурачила.

Такъ, однажды, подмѣтилъ онъ у моряка, какъ тотъ пьетъ пуншъ со сливками. Цѣлую недѣлю учился онъ у моряка, какъ наливать въ мѣру чай, сливки, ромъ, и что прежде, и такъ усовершенствовался въ этихъ пустякахъ, что даже товарищей училъ этому искусству. Самъ дошелъ до того, что микстуру эту назвалъ «единственнымъ напиткомъ въ мірѣ.» А завтра забылъ и больше объ этомъ не вспоминалъ!

— Будетъ шалить! вскричалъ онъ наконецъ, нашалившись досыта; пора за дѣло!.. И съ этой цѣлью кавалергардъ сталъ ѣздить къ одному степенному дядюшкѣ сенатору, съ которымъ принялся читать газеты, да разсуждать о политикѣ и сельскомъ хозяйствѣ. Съ этой же цѣлію онъ повадился и къ одной богомольной тетушкѣ, живущей благочестиво въ Koломнѣ, которой задалъ даже такой вопросъ:

— А что, ma tante, не пора ли мнѣ жениться?

— А съ богомъ, батюшка! отвѣтила тетушка; по моему, такъ давно бы пора тебѣ и жениться, и остепениться.

Вотъ на этихъ-то двухъ словахъ, составляющихъ собственно жизнь этого господина, и остановимъ мы вниманіе нашего читателя.

Бракъ Длинногубова совершился также, какъ все совершалось въ жизни этого человѣка, не задающаго себѣ вопросъ: что будетъ дальше? Словомъ, тутъ было одно изъ тѣхъ первыхъ и важныхъ препятствій, передъ которымъ молодой герой, вѣчный баловень удачи и счастія, не хотѣлъ остановиться. — Разскажемъ, какъ это было:

Мать Петра Борисыча была строгая и благочестивая барыня. Но, живя постоянно въ деревнѣ и скучая съ мужемъ, котораго не любила, она какъ-то нечаянно свела коротенькую интрижку съ сосѣдомъ Нечаяннымъ, отъ котораго и родился нашъ кавалергардъ. Такъ катъ это случилось экспромтомъ и продолжалось недолго, то, само собою разумѣется, и осталось величайшей тайной между любовниками. Да и подозрѣвать было невозможно. Нечаянный былъ человѣкъ женатый, къ Длинногубову ѣздилъ съ женой, у которой цѣловалъ ручки, и въ это время имѣлъ уже цѣлое беремя дочерей. Такъ и оставалось это подъ спудомъ до одного нечаяннаго случая въ семействѣ Нечаянныхъ.

Разъ кавалергардъ, истомившись службой, взялъ отпускъ и поѣхалъ къ маменькѣ въ деревню — отдохнуть. Отца онъ не любилъ, потому что отецъ мало давалъ денегъ и развелся съ женой; мать же, напротивъ, очень любилъ, потому что маменька не только денегъ давала, а даже и имѣніе передать обѣщала.

Избалованный петербургскими побѣдами, герой нашъ думалъ только о томъ, какъ онъ будетъ въ провинціи интриговать и побѣждать; какъ наконецъ встрѣтитъ женщину твердаго характера, умѣющую сопротивляться; какъ употребить всю ловость, любезность и красоту мундирную, чтобы ее плѣнить, и какъ наконецъ, торжествуя свою послѣднюю побѣду надъ женщиной, объявитъ ее своей женой.

— Это что-то рыцарское, благородное, шепталъ онъ около Нижняго и нукнулъ ямщика. По пріѣздѣ тотчасъ свелъ знакомство съ сосѣдками, дочерьми Нечаяннаго, изъ которыхъ съ младшей сошелся на короткую ногу. Лариса была дитя, мечтала о братѣ, котораго у ней не было, и рѣшилась наконецъ назвать «братцемъ» молодого кавалергарда. Это было въ то время, когда чародѣй Пушкинъ, не шутя, доказывалъ, что немного нужно достоинства, чтобъ одержать побѣду надъ деревенской Татьяной, — и здѣсь онъ оказался правъ. Отецъ, который сначала не обращалъ вниманія, теперь обратилъ, и, возвратившись съ ярмарки или богомолья, окончательно объявилъ: что этакъ дѣлать не годится, что не хочетъ ли онъ жениться, а то мало ли что можетъ съ нимъ случиться… и т. д. Словомъ, кавалергардъ въ той же темной аллеѣ далъ слово жениться на Ларисѣ Фіоновнѣ.

— Маменька, сказать вамъ новость? болталъ веселый женихъ, вырвавшись изъ аллеи.

— Скажи.

— Я приготовилъ вамъ сюрпризъ — женюсь!

— На комъ это?

— На Ларисѣ Нечаянной. Что вы на это скажете?

— Охъ, погоди, подумаю!

И страдающая нервами маменька едва поднялась съ диваеа, и окончательно слегла въ постель. Остановка, впрочемъ, только усилила нетерпѣніе героя.

— Или благословите, или имѣніе отдѣлите! настаивалъ онъ рѣшительно, осаждая маменьку каждый день.

Старуха была тверда. Собравшись окончательно съ силой, она объявила сыну на отрѣзъ, что имѣнія пока не дастъ, жениться на Ларисѣ не позволитъ.

Открытіе роковой тайны было чрезвычайно эффектно: и французскія фразы, и слезы, и угрозы, и истерики, и хохотъ — все смѣшалось въ одно. Маменька рыдала, молила и наконецъ грозила, что за нее поразитъ его сама судьба.

— Я двадцать лѣтъ каюсь въ этомъ грѣхѣ, — пойми ты хотя это! вскрикнула она наконецъ.

— Да я не мѣшаю вамъ каяться, маменька, — не мѣшайте только мнѣ жениться, — отвѣтилъ сынокъ съ улыбкой.

— Господи! онъ меня уморитъ! — Маменька всплеснули руками.

— И не думалъ. Я просто приглашаю васъ на свадьбу… сынокъ всталъ, раскланялся и препростодушно объявилъ, что свадьбу далѣе откладывать нельзя:

— Ну, потому наконецъ, что моя невѣста… Понимаете?

— Ахъ, не договаривай! теперь я все поняла…

По дому раздались рыданія, хохотъ и даже скрежетъ зубовъ. Голова старухи опрокинулась, судороги исказили лицо — закрылись глаза.

— Обморокъ? Ну, это ничего.

Петръ Борисычъ позвалъ людей, велѣлъ заложить лошадей и тотчасъ ускакалъ къ невѣстѣ — объявивъ: что старуха блажитъ.

Блажь однако не прошла. На другой день былъ опять обморокъ, на третій обрученіе, а на четвертый старушка благословила сына къ вѣнцу, а себѣ послала за докторомъ.

Кончилось тѣмъ, что молодыхъ привезли изъ церкви, а старуху уложили въ гробъ; дворня шепталась о томъ, какъ она, матушка, умильно каялась; а извѣстный намъ Степанъ Макарычъ сказалъ простодушно молодой четѣ:

— Ну, живите теперь вы!

Но молодымъ какъ-то счастливо не жилось.

Петръ Борисычъ съ первыхъ же дней началъ скучать по Петербургѣ.

Онъ прочиталъ женѣ письмо, сочиненное къ другу въ Петербургъ. Передаемъ его на судъ читателя прямо подлинникомъ. Вотъ оно:

«Поздравь меня, другъ Боря! я сдѣлалъ послѣднюю въ жизни глупость, какъ говоритъ Шекспиръ, — женился. Ты спросишь, какъ это случилось? — да я и самъ не знаю какъ. Спросишь, что это за состояніе? да такъ, братецъ, ни то, ни се; пока все только цѣлуемся. Жену, впрочемъ, скоро везу я тебѣ въ Петербургъ, можешь за ней пріударить, — волочись сколько твоей душѣ угодно. На вопросъ-же: хороша ли собой? — отвѣчу: такъ себѣ; эта въ твоемъ вкусѣ» и проч.

Изъ письма этого бѣдная Лариса Фіоновна увидала уже ясно, какъ мужъ ея понимаетъ семейную жизнь.

Вскорѣ они дѣйствительно собрались и уѣхали въ Петербургъ. Деревенская барышня, Лариса Фіоновна, не легко разсталась съ тѣми завѣтными рощицами и соловьями, гдѣ ей такъ весело и беззаботно жилось; а веселый петербургскій баринъ всю дорогу смѣялся надъ женой, какъ надъ ребенкомъ, и, не шутя, увѣрялъ, что его петербургскія рощицы гораздо веселѣй. Тамъ, по крайней мѣрѣ, есть съ кѣмъ встрѣтиться и поговорить.

Петербургъ сначала произвелъ на Ларису Фіоновну совершенное очарованіе; роскошная квартира, гдѣ такъ тепло, свѣтло и ароматно жилось, знатная родня, принимающая ее такъ просто, мило, обворожительно, столичный балъ, театръ и опера — все это восхищало ее, какъ ребенка, и оставляло такой глубокій слѣдъ въ душѣ, что она полгода жила въ этомъ хаосѣ, какъ въ бреду. Тихая и робкая, она часто не находила словъ, что и какъ ей выразить. Въ началѣ даже казалось, что она совершенно счастлива, и только черезъ годъ пришла къ какому-то иному сознанію и повяла свое настоящее положеніе. Положеніе ея было вовсе не такъ хорошо! Когда она яснымъ взоромъ, чуткимъ ухомъ и здравымъ смысломъ всмотрѣлась, вслушалась и вдумалась во все, — ею вдругъ овладѣла страшная и безъисходная тоска! Балетъ, которымъ съ такимъ остервенѣніемъ восхищался мужъ, казался ей теперь гадокъ, наглъ и оскорбляющъ ея цѣломудренный вкусъ; музыка, которую она любила до страсти и понимала хорошо, теперь раздавалась въ душѣ ея какою-то воющею, болѣзненною грустію и тяготила ее; блистательные балы казались ей теперь модной вывѣской и перестали плѣнять, какъ пустота; знатная родня оказала ей свое покровительство и ласково-оскорбительный тонъ; съ умницами, которыхъ предложилъ ей мужъ, она какъ-то не сошлась, и заключала, что гораздо лучше сидѣть дома, нежели зѣвать у нихъ въ гостинной. А всѣ эти умныя обезьянки большого свѣта, въ родѣ князя Бори, которые такъ приторно и нагло за ней ухаживали, казались ей теперь просто гадки, и она запретила ихъ принимать!.. Словомъ, чѣмъ дальше шло это разоблаченное состояніе, тѣмъ больше нападалъ на все ужасъ, что въ этомъ хаосѣ она одна. Погружаясь въ мечту, плавая въ очаровательныхъ звукахъ своего божественнаго Мендельсона-Бартольди, она уносилась на родину, видѣла свои задумчивыя рощи, слушала пѣніе вольной птички и сама, какъ птичка, летѣла на встрѣчу мужа, поздно возвратившагося изъ гостей. Но мужа этого вѣчно не было дома. А если являлся онъ на минуту и видѣлъ ея тяжелую слезу, то обыкновенно спрашивалъ съ удивленіемъ: это что за новость? и затѣмъ тотчасъ предлагалъ ей опять свое: выѣзжать и принимать, развлекаться чѣмъ нибудь и кѣмъ нибудь, или наконецъ просто безъ церемоніи называлъ ее «деревенщиной» и увѣрялъ, что въ Петербургѣ, въ порядочномъ обществѣ, плакать не принято. А въ нашемъ кругу, заключалъ онъ, рѣшительно только и знаютъ, что всѣ забавляются да вѣчно улыбаются, какъ май.

— Я ни постигаю наконецъ, чего тебѣ не достаетъ? — говоритъ баринъ большого свѣта и затѣмъ съ увлеченіемъ начинаетъ разсчитывать по пальцамъ: — во-первыхъ, мы съ тобой не голь какая нибудь съ петербургской стороны, во-вторыхъ, мы принадлежимъ къ тому кружку, который дѣлаетъ честь, что онъ здѣсь, а не за границей, а въ третьихъ", — пойми наконецъ хоть это: ты пользуешься правами полной европейской женщины, и я позволяю тебѣ дѣлать все! Чего-жъ тебѣ еще?

— Что, мой другъ, во всемъ этомъ, если я въ поцѣлуѣ твоемъ чувствую только бездушіе и холодъ, словомъ, одно мертвящее и убивающее жизнь! Другъ мой, другъ!.. — И Лариса Фіоновна съ градомъ слезъ кинулась на шею мужа-друга.

— Фи, какая жалкая идиллія; оставь меня наконецъ! — Петръ Борисычъ всталъ, прицѣпилъ гремучій палашъ и тотчасъ ускакалъ въ балетъ.

Предложитъ ли Петръ Борисычъ женѣ новую музыку, которая ему нравится, — изъ этомъ окажется что-то разжигающее и растравляющее его несчастную жертву, какова, напримѣръ, музыка ревниваго Отелло. Предложитъ ли онъ ей библіотеку князя Бори — окажется, что тамъ только литература временъ Людовика XIV, литература гнилая, развращенная, и особенно непріятно дѣйствующая на женщину въ подобномъ состояніи. Самъ онъ разсказываетъ всѣмъ знакомымъ, что бѣдная жена его совсѣмъ испостилась въ Петербургѣ. Новые знакомые, конечно, смотрятъ на Ларису Фіоновну, какъ на новую, невиданную обезьяну, шутятъ, сожалѣютъ и сокрушаются о ней; а эти сожалѣнія и состраданія еще больнѣе лягутъ въ оскорбленной душѣ! Предложитъ ли Петръ Борисычъ женѣ съѣздить за границу полѣчиться — «да непремѣнно, говоритъ, въ Парижъ; тамъ, главное, мнѣ нужно сыграть водевиль.» — Такъ и окажется изъ самаго разговора, что для этого человѣка судьба водевиля гораздо важнѣе, нежели судьба жены!

— Спаси меня, спаси меня! рыдаетъ Лариса, падая съ отчаянія на грудь отца, пріѣхавшаго къ дочери погостить.

— Да образумься, Ларя другъ, шепчетъ оторопѣвшій отецъ; куда я тебя спасу отъ мужа, — помилуй! и совѣтуетъ ужь лучше покориться судьбѣ.

Но не покорилась эта несчастная жертва судьбѣ; не послушала она даже и самаго отца! Съ первыхъ же дней она возненавидѣла мужа, ревновала его ко всѣмъ новымъ знакомкамъ, которыхъ у Петра Борисыча было что-то слишкомъ много, и наконецъ, при помощи какой-то молоденькой и ухарской повивальной бабки, у ней разлилось молоко и она окончательно сошла съума! Прибавимъ къ этому только: что отъ несчастной каждогодно рождались дѣти! — Вотъ и вся коротенькая исторія Ларисы Фіоновны.

Къ чести нашего героя, я долженъ здѣсь сказать: что все это такъ мало его безпокоило, какъ и долговая яма въ Вѣнѣ. Петръ Борисычъ не любилъ долгихъ привязанностей; онъ прежде брака замѣтилъ еще, что невѣста ему не нравилась.

Такъ зачѣмъ же женился? спросятъ наконецъ. Да нельзя было отказаться, господа: — подоспѣли дворянскіе выборы, а Петру Борисычу захотѣлось блеснуть на нихъ въ первый разъ и явиться въ собраніи именно благороднымъ членомъ общества.

VIII.
БЫТЪ БОЛЬШОГО БАРИНА.

Старая тетка посовѣтовала Петру Борисычу увезти жену въ деревню. — «Тамъ, говоритъ, дѣтскія воспоминанія, любимыя мѣста, воздухъ и простота могутъ еще возвратить разсудокъ несчастной.» — Тоже сказали врачи. Длинногубовъ подалъ въ отставку.

— Ну, теперь я монахъ, господа! говорилъ онъ на послѣдней забубенной пирушкѣ. Теперь прощай Петербургъ! въ деревню, за дѣло! Кстати же пишутъ: умеръ отецъ на дняхъ нужно будетъ поправить имѣніе послѣ чудака-покойника.

Съ этой цѣлью баринъ прибылъ въ деревню и сейчасъ перестроилъ все хозяйство на новый ладъ. Во-первыхъ, въ главной вотчинѣ учредилъ для порядка какую-то «центральную» или вотчинную контору; нанялъ со стороны четырехъ конторщиковъ, а надъ ними поставилъ какого-то отставного коммерческаго регистратора, Мордоліонова, котораго и назвалъ «правителемъ дѣлъ». Кромѣ того, въ каждой деревушкѣ предполагалось открыть особыя конторы, такъ называемыя «сельскія», которыя обязаны были доносить: кто именно родился, крестился, женился, — словомъ, все доносилось въ центральную, а оттуда уже барину. Въ первый же день онъ прогналъ къ чорту старосту, за то, что не умѣлъ говорить по человѣчески; назвалъ уродомъ отцовскаго прикащика, за то, что тотъ заговорилъ съ бариномъ о какомъ-то пустомъ огородѣ. Чортъ знаетъ откуда, словно изъ земли, тутъ же явился у него Крестьянъ Крестьянычъ, нѣмецъ-управитель, котораго онъ прозвалъ по имени корпуснаго надзирателя, герръ-Дейтчманъ. А тутъ и пошла писать!

Повыписали-таки они съ Крестьянъ Крестьянычемъ довольно: и саловаровъ, и мыловаровъ, и сырниковъ, и кожевниковъ, и овчарей, и слесарей, и мельниковъ, и бездѣльниковъ, и богъ знаетъ, кого еще наконецъ! Тутъ строился заводъ мыльный, тамъ прядильный, тутъ кожевня, тамъ харчевня, тутъ засѣваютъ египетскую пшеницу, тамъ пробуютъ американскую свекловицу; сюда идетъ казенная поставка вина, туда идетъ казенная поставка сукна. То разносится слухъ о Длинногубовѣ, что ему одна пересылка лошади изъ Англіи стояла пятнадцать тысячь; то раздается молва, что Длинногубовъ выписалъ изъ Америки жатвенную машину въ сорокъ тысячь, для пробы, которая впрочемъ не пойдетъ, потому что для нее не годится здѣсь почва. То простодушный сосѣдъ увѣряетъ сосѣда, что Длинногубовъ засѣялъ поля табакомъ и больше хлѣба не будетъ сѣять совѣемъ, а открываетъ фабрику сигаръ и папиросъ, которая всѣмъ столичнымъ кинется въ носъ. А тамъ папиросы превратились въ мериносовъ, садоводство переѣхало въ шелководство и пчеловодство, и пошли наконецъ такіе еще проэкты и усовершенствованія, которыя рѣшительно не хотѣли знать ни мѣстности, ни лѣсистости, ни падежа, ни травъ, ни водъ, ни самаго воздуха для мериносовъ и шелковицъ. — А конскій заводъ такъ такой завелъ себѣ Длинногубовъ, что, мнѣ кажется, въ цѣлой Европѣ было такихъ только два: у турецкаго султана, да вотъ еще у настящаго русскаго барина. Словомъ, дошло до того, что самъ губернаторъ замѣтилъ этого сельскаго хозяина и отозвался о немъ въ своей губернской семьѣ такъ:

— Какъ хотите, судите, господа, а это человѣкъ благонамѣренный; онъ у меня изъ дворянъ первый. Посмотрите, какое у него въ деревнѣ правильное хозяйство: машины всѣ какъ съ иголочки, затѣваетъ громадныя постройки, — просто умиляешься душой! И главное, по книгѣ все, на манеръ заграничный, такъ изъ параграфа въ параграфъ и рѣжетъ. Я даже полагаю, что намъ не мѣшало бы и статейку тиснуть о немъ, хоть въ губернскихъ?..

— Можно, ваше превосходительство! отвѣтилъ тутъ же чиновникъ особыхъ порученій Погодкинъ, отъявленный сочинитель статеекъ.

И тотчасъ тиснули про Длинногубова статейку.

Но здѣсь я долженъ сказать, что сельское хозяйство было вовсе не главный предметъ дѣятельности барина.

Петръ Борисычъ былъ не такой недвига, какъ сосѣдъ его Куроѣдовъ, всю жизнь пролежавшій въ своей Замерзаевкѣ. Деревня для Длинногубова была ничто иное, какъ загнутый уголъ туза; а если занимался онъ ею, такъ право не болѣе, какъ чишеніемъ ногтей или англійскимъ проборомъ въ Петербургѣ. Онъ не водилъ станового и исправника, показывать имъ свой деревенскій садъ, не угощалъ ихъ обѣдами и ужинами, какъ дѣлывалъ частенько Василій Иванычъ. Садъ, полный волшебныхъ чудесъ, эоловыхъ арфъ, мостиковъ, гротовъ, оранжерей, онъ имѣлъ только для того, чтобы и это имѣть, какъ игрушку; а если приглашалъ исправника пообѣдать и станового позакусить, то это, конечно, дѣлалось не отъ страха или ожиданія отъ нихъ снисхожденія, а просто изъ приличія. Словомъ, тѣхъ деревенскихъ страховъ, которыми бредилъ темный помѣщикъ Василій Иванычъ, — Длинногубовъ знать не хотѣлъ! Дѣятельность этого господина была сосредоточена въ городѣ, и вотъ гдѣ онъ жилъ. Здѣсь онъ давалъ балы и обѣды. Здѣсь онъ имѣлъ музыку, пѣвчихъ, актеровъ, оранжереи, домъ и пр. Здѣсь были выборы, собранія, голосъ, значеніе и наконецъ самая задушевная мысль — попасть въ предводители. Здѣсь онъ покровительствовалъ театру, ласкалъ артистокъ, поилъ артистовъ, собиралъ около себя молодежь, которая любила кутить, болтать, острить, смѣяться, а главное, восхищаться умомъ, образованіемъ и любезностію хозяина. Здѣсь, наконецъ, онъ былъ членъ благотворительныхъ учрежденій: острожнаго комитета, вольнаго общества, общества трезвости и въ долѣ акцизно-откупного правленія..

А вотъ домашній бытъ нашего барина:

Петръ Борисычъ не хвастался, что онъ «человѣкъ простой», не величалъ себя «стараго вѣка кочергой», какъ Василій Иванычъ. Куроѣдовской пословицы: «знаютъ попа въ рогожкѣ», онъ знать не хотѣлъ, а о самомъ Васильѣ Ивановичѣ отзывался такъ: «какой это помѣщикъ, помилуйте! это свинья въ халатѣ.» — На этомъ основаніи и простого Куроѣдовскаго халата не носилъ, а носилъ бархатный, съ такими великолѣпными кистями, которыя, говорятъ, стоили полсотни рублей и были низаны жемчугомъ! О прочемъ гардеробѣ Длинногубова говорить нечего: все было ново, какъ съ иголочки, модно, какъ картинка, выписывалось отъ самаго дорогого портного изъ Петербурга и называлось «заграничнымъ», начиная съ бѣлья. О вкусахъ этого барина можно сказать одно: они развились въ самомъ Петербургѣ. Впрочемъ, о вкусахъ не спорятъ; въ изящномъ, можетъ быть, съ нимъ многіе не сошлись, но за то былъ одинъ главный вкусъ, на которомъ сходились всѣ, именно: вкусъ его обѣдовъ. Повара онъ держалъ француза, обѣдъ всегда заказывалъ легкій, а передъ выборами такъ сытно кормилъ сибирскихъ дворянъ, такіе задавалъ имъ ужаснѣйшіе обѣды, отъ легкости которыхъ они рѣшительно мерли, какъ мухи. Словомъ, и въ этомъ отношеніи губернаторъ съ семьей заговорилъ о Длинногубовѣ такъ:

— Если кто ѣстъ у насъ, господа, такъ это нашъ Длинногубовъ. Вотъ ѣстъ, такъ ѣстъ!…

— Вѣрно не то, что Куроѣдовъ? поддразниваетъ прокуроръ.

— Куда тому, помилуйте! тотъ просто какая-то бражка послѣобѣденная — человѣкъ лошадинаго устройства…

— А этотъ? допрашиваетъ шутникъ прокуроръ.

— А этотъ — человѣкъ столичный. У этого тонкая деликатность въ столѣ. Иной разъ въ ротъ не успѣешь положить какую нибудь безешку, смотришь — глотнуть нечего, растаяла!

— Да, да! подхватываетъ третій; надобно отдать cпpаведливость: славно кормитъ его собака — французъ!

Занятія Длинногубова въ Сибири были гораздо сложнѣе и важнѣе, нежели въ Петербургѣ. Здѣсь онъ даже придумалъ «утреннія», такъ называемыя «дѣловыя занятія» и вставалъ для нихъ не позднѣе десяти часовъ. Вставалъ онъ не такъ, какъ обыкновенный Василій Иванычъ, крикомъ и свистомъ объявляющій дворнѣ о своемъ барскомъ пробужденіи: — здѣсь былъ проведенъ телеграфъ отъ постели, на зовъ котораго должны были явиться управитель или письмоводитель и донести его превосходительству о состояніи деревни или дворянскаго собранія. Словомъ, часовъ до двухъ Длинногубовъ, какъ директоръ департамента, сидѣлъ въ своемъ дѣловомъ кабинетѣ, обложенный грудами какихъ-то непонятныхъ бумагъ, а передъ нимъ стояли правитель или письмоводитель и тыкали пальцемъ, гдѣ подписать, или водили по бумагѣ, гдѣ прочитать, докладывая при этомъ его превосходительству, что сегодня будетъ обсуждаться дѣло такое то, или о томъ наконецъ, что дѣла вовсе никакого нѣтъ. Въ это время постороннимъ посѣтителямъ камердинеръ говорилъ таинственно: «потрудитесь пожаловать въ другой разъ, его превосходительство теперь видѣть нельзя-съ — они заняты». Хотя частенько случалось, что занятіе его превосходительства только въ томъ и заключалось, что онъ чистилъ ногти, читалъ газету или писалъ кому нибудь записку. Здѣсь нужно прибавить, что писаніе записокъ къ артистамъ было самымъ важнымъ и любимымъ занятіемъ дѣлового помѣщика. Записки эти онъ писалъ легко, игриво и изящно, но безпрестанно съ нимъ случалось: или косо начиналось, или перо втыкалось, или неровно писалось, и все это опять рвалось и снова начиналось; такъ что въ этомъ проходило почти все утро! Покуривая сигару батюшки Елисѣева, Длинногубовъ любилъ (особенно въ деревнѣ) обкладываться кругомъ книгами, какъ кирпичами, въ особенности по сельскому хозяйству, но книгъ этихъ никогда не читалъ, потому что читать было некогда. Чуть за книгу — смотришь, пришелъ поваръ, пріѣхалъ гость, и вотъ опять заказывается обѣдъ или разсказывается объ ужинѣ вчерашнемъ. Съ двухъ до четырехъ его превосходительство принималъ гостей и посѣтителей или самъ дѣлалъ визиты значительнымъ лицамъ. Въ пять или шесть обѣдалъ или уѣзжалъ на обѣдъ. Съ шести до десяти бесѣдовалъ у камелька, куда принимались только свои, въ родѣ письмоводителя, съ которыми Длинногубовъ курилъ, болталъ или безцеремонно засыпалъ въ креслахъ. Съ десяти начинался вечеръ и посвящался уже удовольствіямъ: клубу, картамъ, баламъ. А въ сочельникъ или передъ праздникомъ большимъ онъ самъ училъ музыкантовъ, репетировалъ съ актерами, игралъ съ собою въ шахматы, словомъ, оставался дома и предавался занятіямъ безгрѣшнымъ.

Впрочемъ, Петръ Борисычъ не былъ такъ сильно занятъ дѣлами утромъ, какъ интереснымъ для него вечеромъ, особенно съ того времени, какъ сталъ добиваться почетнаго кресла въ дворянскомъ собраніи. Вечера и балы были истинная его жизнь. Къ чести его я долженъ здѣсь сказать, что балы его имѣли свою особенную славу по губерніи и вовсе не были похожи на вечеринки какого нибудь предсѣдателя гражданской палаты, разсчитывающаго на жалованье и доходы. Увеселенія Петра Борисыча были до такой степени разнохарактерны и вѣчно новы, что право непостижимо, какъ одинъ и тотъ же человѣкъ успѣвалъ все это изобрѣтать и сочинять! То катанье на лодкахъ съ музыкой и пѣвчими, то вечерніе чаи съ фонарями и иллюминаціей въ горахъ или на островахъ и кутежъ подъ утро. То домашній спектакль и свои актрисы подъ распоряженіемъ, дирекціею и режисерствомъ самаго Длинногубова; то наконецъ деревенскій балъ въ волшебномъ саду съ пѣснями, иллюминаціею, фейерверкомъ и чортъ знаетъ съ чѣмъ еще, — просто самъ Иванъ Иванычъ Излеръ! То тамъ катанье по городу на пятнадцати тройкахъ, одинаково украшенныхъ цвѣтами и лентами. То наконецъ устраивалась лодка на колесахъ, въ родѣ ладей Олеговыхъ, съ мачтами, флагами и надписями: «широкая масляница», а подъ флагами доморощенная музыка, пѣвчіе и еще двѣнадцать нимфъ, въ панталонцахъ и вѣнкахъ, кисейныхъ платьяхъ и розовыхъ шарфахъ, подогрѣваемыя снизу какимъ-то особеннымъ образомъ. Эти изумляли публику своими плясками. А публика, нагулявшись досыта, заѣзжала еще къ Длинногубову на домъ и тамъ далеко провожала широкую. Тѣ же, кто любилъ масляницу пошире и поразмашистѣе, оставались у Петра Борисыча на вторникъ — праздновать еще богъ знаетъ какую-то масляницу нѣмецкую? Словомъ, такое было развеселое житье, что дворяне отъ самаго рождественскаго сочельника начинали допрашивать другъ друга: «А что нашъ будетъ ныньче праздновать свою широкую масляницу?»

— «Не приплестись ли и мнѣ посмотрѣть его проказы?» допрашиваетъ какой нибудь зорко смотрящій въ гробъ старичокъ.

— А свѣтло живетъ нашъ губернскій тузъ! заключаетъ приходскій учитель. — Просвѣщенный онъ человѣкъ. Охъ, великое слово просвѣщеніе!.. и учитель вздохнетъ.

Хотѣлось бы мнѣ покороче познакомить читателя съ привычками, склонностями и странностями этого русскаго барина, но это до такой степени трудно, что въ чтеніи можетъ представить одно только разнохарактерное клочье, изъ котораго не себѣ ничего цѣльнаго и опредѣленнаго. Попытаемся однако:

Василія Иваныча можно было сказать хоть «кочергой стараго времени». Оставленныя ему дѣдушкой и бабушкой повѣрья, преданія и предразсудки, а за ними привычки, человѣчности и страсти до такой степени проросли насквозь стараго барина, какъ сила и крѣпость вѣковое дерево. Длинногубовъ же, какъ мы видѣли по началу, уже вовсе не таковъ: этотъ считаетъ себя человѣкомъ новаго времени. Онъ бранитъ нашу татарщину, онъ ненавидитъ и презираетъ наше старое и изо всѣхъ силъ хлопочетъ, чтобъ проявить къ себѣ все новое, европейское. Но это новое — истинно прекрасное для другихъ — въ немъ, къ сожалѣнію, хуже всякаго стараго, потому что блуждаетъ онъ въ немъ, какъ человѣкъ въ лѣсу! Хотѣлось бы ему и щегольнуть передъ цивилизованной Европой, но чѣмъ щегольнуть, когда голова пуста? Вотъ онъ и щеголяетъ: или роскошью, или причудами, или наконецъ удальствомъ въ родѣ дуэли изъ-за любовницъ и актрисъ. Конечно, съ такимъ направленіемъ ему скоро надоѣстъ жизнь, какъ всякій испорченный вкусъ или прихоть, какъ лишняя пряность въ кушаньѣ, какъ самый роскошнѣйшій, но приторный плодъ — ананасъ! Отъ нее онъ бросится въ крайность, изъ столицы въ деревню, но и тамъ опять тожъ! Захочется ли ему вдругъ сдѣлаться дѣятельнымъ и полезнымъ отечеству, которое такъ легко даромъ дало ему царскую роскошь и всѣ наслажденія жизни, — онъ, пожалуй, притворится агрономомъ-хозяиномъ, но и тутъ не хватитъ главнаго — знанія, умѣнья и силъ. Заточитъ ли его червь честолюбія, такъ бы, мнѣ кажется, и хватилъ сразу въ министры или, по крайней мѣрѣ, въ губернаторы и предводителя, но и тутъ не достаетъ опять того-жъ. И тутъ онъ вообразитъ, что предводительство должно заключаться только въ доставленіи себѣ такъ называемыхъ удовольствій. Словомъ, во всемъ окажется человѣкомъ надломленнымъ, какой-то европейской недодѣлкой! Презирая и проклиная наше старое, онъ силится поймать что-то, блестящее, новое, но, оно не дается ему, какъ не дается человѣку ничто безъ истиннаго умѣнья ловить, безъ основательныхъ знаній! — А цѣли, къ которымъ онъ идетъ? А дороги, которыя онъ выбираетъ? А начала, изъ которыхъ сложилась его собственная жизнь? Развѣ есть въ этомъ хоть что нибудь общее цѣлое? Сперва корпусное дѣтство, выправленное маршировкой да кадетскимъ обращеніемъ тогдашняго времени, потомъ забубенная жизнь гусара со всѣми прелестями бердичевскаго вѣка и гусаризма; тамъ двухъ-тысячное значеніе но губерніи на выборахъ дворянскихъ, связи, родства въ Петербургѣ. А тутъ вдругъ раболѣпное подчиненіе себя какой нибудь акушеркѣ или нѣмцу-Дейтчману, умѣющему платить за васъ долги, смыслящему что нибудь въ хозяйствѣ. Все это, взятое вмѣстѣ, похоже ли сколько нибудь на жизнь истинно образованнаго европейскаго человѣка? пусть читатель-баринъ посудитъ самъ! — А я скажу въ заключеніе одно: какую бы прямую и торную дорогу не выбралъ себѣ Петръ Борисычъ, а съ тѣми данными, изъ которыхъ построился самъ, при всей благонамѣренности и желаніи устроить дѣла, онъ все-таки собьется съ прямой дороги и непремѣнно заѣдетъ въ дичь! Такъ, вѣрно, на роду ему написано.

А при такой надломленной, не идущей по одной дорогѣ жизни, само собою разумѣется, Петръ Борисычъ не имѣлъ тѣхъ коренныхъ привычекъ, куроѣдовскихъ, которыми проросъ сосѣдъ. Такъ, напримѣръ, въ отставкѣ держалъ онъ верховую лошадь, платилъ за нее большія суммы берейтору, а самъ не проѣхалъ на ней ни разу въ теченіи десяти лѣтъ. Такъ держалъ онъ въ деревнѣ своръ борзыхъ до пятидесяти, а самъ во всю жизнь съѣздилъ на охоту только три раза, и то, какъ говорилъ, «для пріятелей», а самому вѣчно некогда. Такъ держалъ онъ цѣлый арсеналъ дорогихъ ружей, рѣдкихъ дамасскихъ клинковъ, выписалъ даже револьверъ, едва показавшійся тогда на свѣтъ, но все это только для того, чтобы сказать иногда «и это у меня есть». Заводитъ ли онъ станокъ токарный — начнетъ порядочно точить, но броситъ и не воротится къ нему никогда; заведетъ ли станокъ слесарный — и слесаремъ могъ бы быть порядочнымъ, но и это покажется ему глупо или смѣшно. Примется ли дирижировать оркестромъ или управлять пѣвчими — сдастъ за пустяки въ солдаты любимаго басса.

— Я не Куроѣдовъ, говорятъ Петръ Борисычъ холодно и сухо; я не стану кричать: «гляди въ оба»! Человѣкъ самъ долженъ знать, что ему должно смотрѣть въ оба. Не хочетъ, я найду другихъ, а этого къ чорту. Сдать эту дрянь въ солдаты, говоритъ онъ тихо и хладнокровно своему клеврету и исполнителю нѣмцу, и ужь никакая сила — ни просьба виновнаго, ни слезы матери, ни холодныя убѣжденія нѣмца — ничто не измѣнитъ рѣшенія барина — человѣка сдаютъ!

Вообще нѣжничать и миндальничать не любилъ. Этотъ не заведетъ себѣ парочку канареекъ и не будетъ чистить у нихъ въ клѣткѣ, какъ частенько дѣлывалъ сосѣдъ его Василій Иванычъ. Здѣсь, если и висѣли гдѣ нибудь канарейки по нѣскольку лѣтъ, такъ едва ли кто и замѣчалъ, что они висятъ. Не имѣлъ онъ такого сильного пристрастія къ кошкамъ и собакамъ, какъ простодушный сосѣдъ его, почивающій на одномъ диванѣ съ своей глупой Алонзой. Самую дорогую, привычную и любимую собаку онъ убивалъ сразу, если та хоть на волосъ ошибалась на охотѣ. Даже мнѣнія о собакахъ онъ былъ противнаго, нежели сосѣдъ. — «Собака не можетъ быть глупа отъ природы», говорилъ онъ рѣшительно, «это вздоръ! глупа она отъ хозяина, который ее избаловалъ!» — и единственную избалованную собачонку жены, которая безтолково залаяла на губернатора, Петръ Борисычъ прозвалъ въ насмѣшку: «непризнанный критикъ» и тотчасъ велѣлъ удавить. — «Собака можетъ лаять», говоритъ онъ твердо, «но знай на кого». — Вмѣсто кроликовъ, которые жили въ кабинетѣ простодушнаго Василія Иваныча, Длиннгубовъ держалъ медвѣдя, прикованнаго на цѣпь, да орла, посаженнаго въ желѣзную клѣтку. Первому онъ кидалъ кровяное мясо, называя въ шутку "Михаиломъ Иванычемъ лѣсничимъ, " во имя какого-то пакостнаго сосѣда Михаила Иваныча землемѣра, а второму впускалъ по временамъ голубя и любовался, какъ орелъ терзалъ вредъ нимъ трепенно-окровавленную птицу. Но и это занимало его не болѣе, какъ жизненные пустяки! — Казалось, всѣ для него пустяки; все только прихоть, забава, игра, — какъ иногда люди довольно серьезные вздумаютъ вдругъ поиграть съ дѣтьми въ жмурки или прихотливо полакомиться конфеткой. Такъ, дорогая актриса, на которую онъ убилъ полсостоянія, была не страсть, а какая то конфетка, которою онъ, пресыщенный, лакомился безъ всякаго наслажденія. Завелъ онъ ее отъ пустоты жизни или пустого тщеславія, затѣмъ только, чтобъ о немъ говорили: «у него Людинова на содержаніи.»

Да если разобрать этого господина, такъ, мнѣ кажется, и самая служба, хозяйство и почетныя должности наконецъ не считались у него обязанностію или долгомъ, возложеннымъ отечествомъ или обществомъ, а просто какой-то игрушкой или забавой, и исполнялись, какъ дилетантизмъ. Изъ прихоти онъ надѣвалъ мундиръ блистательнаго воина, изъ прихоти онъ старался давать обѣды и больше о нихъ говорить; изъ прихоти онъ подписывался "превосходительнымъ, " не задавая себѣ вопроса: чѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, онъ превосходитъ другихъ? Задавались ли этому человѣку серьезные вопросы жизни, въ родѣ женитьбы? — мы уже видѣли, какъ и серьезные вопросы онъ превращаетъ въ забаву и игру. Впрочемъ, объ этомъ мы еще поговоримъ, а теперь обратимся, кстати, къ его склонностямъ и страстямъ.

Не получивъ сильныхъ привычекъ ни къ человѣку, ни къ вещамъ, Петръ Борисычъ очень естественно не дорожилъ самыми дорогими и завѣтными предметами старины. "Терпѣть не могу этого тряпья, лохмотья и обломковъ ихъ неуклюжей жизни, — говорилъ онъ объ отцѣ и матери, и обращался съ лохмотьемъ своихъ стариковъ безцеремонно. Роскошная дѣдовская мебель екатерининскихъ временъ была тотчасъ уничтожена по пріѣздѣ въ деревню. — Вынесите эту дрянь, не могу видѣть! кричалъ онъ, прибывши изъ Петербурга, и дорогую мебель цѣльнаго краснаго дерева тотчасъ разнесли по людскимъ, чердакамъ и скотнымъ избамъ. Василій Иванычъ, напримѣръ, не читая, хранилъ дѣдовскую библіотеку, только потому, что она — библіотека дѣдушки. Петръ Борисычъ наоборотъ: довольно замѣчательную библіотеку отца отдалъ на расхищеніе дворни, потому, какъ говорилъ онъ, что «это старье никуда не годится». Напротивъ, книги новаго времени, въ которыхъ часто пыли было больше, онъ великолѣпно переплеталъ, какъ новизну, и ставилъ въ особую комнату, названную «комнатой домашнихъ забавъ.». О книгахъ новаго времени онъ вошелъ въ самую жаркую переписку съ дядюшкой-сенаторомъ и выписывалъ такое множество, что однажды одинъ изъ племянниковъ его выразился такъ: «какъ нашему дядюшкѣ умнымъ-то не быть? Вообразите, книгъ однихъ выписываетъ въ годъ на тысячу серебромъ. Сегодня съ почты принесли ему полтора пуда!..» Даже самъ дядюшка-сенаторъ пророчилъ, что изъ Петра Борисыча въ сельскомъ хозяйствѣ выйдетъ прокъ. Мѣшало только одно, — какъ уже знаютъ; читатели — читать то было некогда. Въ самой изящной литературѣ Петръ Борисычъ добрался только до «Дворянскаго гнѣзда» и больше не прочелъ ничего. Правда, что онъ хотѣлъ было заняться чтеніемъ серьезно, да пока слѣдилъ только слегка за произведеніями французской фабрикаціи, а русскіе журналы, начиная съ «Русскаго Вѣстника», тотчасъ по полученіи отправлялъ въ лакейскую или отдавалъ камердинеру запереть въ шкафъ. Около себя онъ не держалъ даже календаря, который Василій Иванычъ считалъ самой важнѣйшей книгой для человѣческой памяти. Замѣтки Длинногубовъ заносилъ не въ календарь, а въ особенную, отлично переплетенную памятную книжку, гдѣ, впрочемъ, ничего не было записано, кромѣ какого-то визитнаго адреса къ пріѣзжему генералу, да счета: сколько и когда выдано актрисѣ Людиновой. Да и то было записано не столько для памяти, сколько для короткихъ знакомыхъ, которымъ можно показать и сказать по секрету: «а дорога, чортъ ее побери!» Прочихъ же приходовъ и расходовъ Петръ Борисычъ терпѣть не могъ: ихъ заносили въ книгу камердинеръ, Архипъ дворецкій или кто попадалъ на встрѣчу; провѣряли письмоводитель или управитель, а баринъ только добавлялъ: «ну-ну, херъ-Дейтчманъ! какъ хотите тамъ платите, но только меня извините: безъ денегъ въ городѣ я жить не могу, половину давайте сюда!»

Словомъ, эта удовлетворенная, преисполненная прихотями и удачами жизнь до такой степени избаловала вашего барина, что безсильный и утомленный нравственно, онъ не имѣлъ ни къ чему особенной страсти. Самая заманчивая изъ нихъ — властолюбіе, и та не развилась въ немъ вполнѣ какъ страсть. Поступалъ онъ съ людьми холодно, безжизненно, презрительно! Давалъ ли онъ кому обѣщаніе — никогда, ни въ чемъ его не исполнялъ. Говорилъ ли онъ о чьей нибудь личности, онъ никогда не отдавалъ справедливости ни уму, ни таланту, ни добродѣтели человѣка. И что страннѣе всего, что эта было не озлобленіемъ противъ людей, ни ненавистью къ человѣчеству, а просто капризъ, мелочь или побочная цѣль. — Вотъ даже какія личности подвергались его оригинальному суду: Гоголя, напримѣръ, онъ называлъ съумасшедшимъ, за то, что тотъ не подалъ ему руки въ домѣ Аксакова; Ивановъ, по его мнѣнію, былъ набитый дуракъ, за то, что не пустилъ его въ мастерскую въ Италіи и отвѣтилъ, что никакого Длинногубова знать не знаетъ. Такъ изъ одного капризу пятнадцать лѣтъ онъ защищалъ предъ всѣми губернаторами какого-то отъявленнаго взяточника станового и оправдывалъ себя такъ: «Ваше превосходительство! кто изъ насъ не знаетъ, что онъ взяточникъ отъявленный? Я съ этимъ совершенно согласенъ и не осмѣлюсь его предъ вами защищать, но позвольте при этомъ доложить: что мы, дворяне, къ нему привыкли, мерзости его всѣ знаемъ и сносимъ, и это онъ знаетъ хорошо. А съ другой стороны: кто же изъ насъ Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ! Сами посудите, ваше превосходительство!» — Губернаторъ дѣйствительно задумывался надъ такимъ фактомъ: "кто изъ насъ Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ? — а въ заключеніе махнетъ рукой и скажетъ: — «Ну, только для васъ!»

Не удивительно послѣ того, что Длинногубовъ во всю жизнь не пріобрѣлъ ни старыхъ друзей, ни прочныхъ знакомствъ, ни сильныхъ привязанностей, ни тѣхъ окостѣнѣлыхъ привычекъ, которыя составляютъ вторую натуру человѣка, служатъ утѣшеніемъ въ старости или сопровождаютъ въ могилу несчастнаго раба! Сосѣдъ безъ рюмки утромъ, безъ стаканчика на сонъ грядущій не могъ обойтись, какъ безъ пищи и сна. Вѣчно вывѣрялъ онъ часы, наблюдалъ температуру комнатъ и любилъ, чтобы Антониха на ночь почесала ему пятки, безъ чего Василій Иванычъ не заснетъ. Ничего подобнаго не было съ Петромъ Борисычемъ; онъ даже считалъ страннымъ и неестественнымъ какую бы то ни было привычку въ человѣкѣ. Какъ онъ находилъ удовольствіе любить актрису и ѣздить къ ней, такъ точно находилъ удовольствіе мучить ее холодностію и наслаждаться ея ревностію. Какъ равнодушно отправилъ онъ вчера любовницу въ больницу, такъ еще равнодушнѣе отправляетъ сегодня жену въ съумасшедшій домъ. Словомъ, холодный Петръ Борисычъ имѣлъ и страсти такія же холодныя, какъ самъ, и подчинялъ все капризу и произволу, который считалъ за верховный законъ. Его занималъ только фактъ, безъ всякихъ причудливыхъ сужденій о томъ: тяжелъ онъ или нѣтъ? Старая, оставленная имъ любовница, умирая за стѣной, просила придти проститься, — онъ не пошелъ! Не спросилъ даже: отчего она, такая молодая и прекрасная, такъ рано умерла?

— А шутя живетъ этотъ чортъ, заключаетъ тупой приходскій учитель.

Именно шутя. Вдругъ вздумается Петру Борисычу съѣздить въ Петербургъ или за границу, — онъ съѣздитъ; не задастъ даже себѣ вопроса: «зачѣмъ туда ѣздилъ?» Спросятъ знакомые или родня: какая цѣль? — «Провѣтриться», говоритъ Петръ Борисычъ, и въ сущности окажется: дѣйствительно только провѣтриться. Такъ когда-то проѣхалъ онъ половину Германіи, не зная нѣмецкаго языка, и, вороиясь, не могъ даже себѣ отвѣтить положительно: зачѣмъ онъ туда ѣздилъ? Въ Парижѣ оправдался только тѣмъ, что тамъ ему нужно было сыграть водевиль. — Вдругъ онъ найметъ великолѣпную квартиру на сѣрныхъ водахъ на цѣлое лѣто, а самъ не пріѣдетъ туда изъ-за какихъ нибудь пустѣйшихъ причинъ или лѣни, забудетъ даже, что квартира нанята и что за нее нужно много и безполезно платить. Явится ли онъ нечаянно на сѣрныя воды, тотчасъ соберетъ около себя прихлебателей, людей праздныхъ и веселыхъ, которые бы вертѣлись около него съ утра до ночи и съ ночи до утра. Задаетъ обѣдъ за обѣдомъ, кутежъ за кутежомъ и, не смотря на то, что пріѣхалъ собственно только для безпорядка и разстройства здоровья, онъ же всѣхъ увѣряетъ грустно, что пріѣхалъ лѣчиться, что ему серьезно нужно полѣчится, и что онъ именно за тѣмъ только и пріѣхалъ! И кончится все это тѣмъ, что за картами и шампанскимъ онъ приглашаетъ доктора себя лѣчить, — тотъ ѣздитъ по утрамъ и серьезно разсматриваетъ высунутый языкъ, а этотъ еще серьезнѣе платить ему за визитъ. А возвращаясь домой, Длинногубовъ только подумаетъ дорогой: что за чепуха такая жизнь!

Въ обществѣ Петръ Борисычъ былъ самый пріятный, веселый и занимательный человѣкъ. Особенно любило его общество дамъ, съ которыми онъ умѣлъ мило болтать французскіе пустячки. Этой занимательно разскажетъ всѣ новости московскаго или парижскаго фельетона; той забавно распишетъ цѣлыя сцены изъ Mystéres de Paris, безсовѣстно перевирая лица, событія и самый разсказъ; тамъ кстати приведетъ въ примѣръ пышную фразу королевы Марго или язвительную — графини Монсоро (образцовыхъ героинь тогдашняго времени); здѣсь продекламируетъ цѣлую страницу изъ Juif-errant и такъ картинно распишетъ нашу пустыню Сибирь, что дамы приходятъ отъ нея въ восторгъ. Тутъ кстати восхищается собачкой и проигрываетъ въ вистикъ губернаторшѣ-старушкѣ, а тамъ, еще больше кстати, садится за пяльцы и подноситъ вицъ-губернаторшѣ Жбаловой первый свой апельсинъ. Съ докторшей Сквернославской обѣщается утромъ ѣхать въ магазинъ, а съ солидной женой управляющаго цѣлый вечеръ дергаетъ корпію, какъ дитя. Настроится ли онъ на тонъ религіозный и тутъ превосходно декламируетъ монологъ Моисея, какъ самъ Шатобріанъ. Всѣ съ восхищеніемъ смотрятъ на его маленькія аристократическія руки, — дамы шепчутъ: «милка, душка Длинногубовъ!» а мужья соглашаются, что онъ въ самомъ дѣлѣ милъ. Здѣсь нужно бы прибавить, что съ тѣми, кого милка считалъ поближе и позависимѣе отъ себя, онъ обходился вовсе не такъ мило. Извѣстнаго вамъ станового-протэже онъ заставлялъ иногда цѣлый часъ ждать въ прихожей, какъ лакея. Но это сюда не относится; все это извинялось недосугомъ и важными занятіями Длинногубова; а если форсъ былъ черезъ-чуръ крупенъ — то и оригинальностію характера. Одного только не могли простить ему барыни, что милка, душка этотъ часто забывалъ интересное для нихъ обѣщаніе. За то какъ же и отхватывали его за это милыя барыни — страхъ сказать!

Вотъ тотъ восточный бытъ, которымъ щеголялъ нашъ крупный баринъ, особенно въ сороковыхъ годахъ. — «Старое старится и умираетъ», скажемъ ему въ заключеніе; теперь у насъ «молодее растетъ», и слава тебѣ Господи! Остается добавить одно: какъ думало о немъ общество тогдашняго времени?

Въ городѣ считали Длинногубова "бариномъ умнымъ, " точно также, какъ Куроѣдова «бариномъ простымъ», и прозвища эти знали не только дворяне и чиновники, а даже Парамонычъ, дьячекъ. Губернаторъ съ семьей называлъ его благороднѣйшимъ членомъ общества; жандармскій полковникъ отзывался объ немъ, гдѣ слѣдуетъ, какъ о человѣкѣ благонамѣренномъ, который своихъ не выдаетъ. Даже въ Москвѣ говорили, что онъ свѣтло живетъ, и въ самомъ Петербургѣ слыхали отъ ревизоровъ, что въ Сибири въ самомъ дѣлѣ есть баринъ comme il faut.

Съ однимъ только не могъ поладить нашъ умный баринъ, именно съ сосѣдомъ Василіемъ Иванычемъ «бариномъ простымъ». Не смотря на то, что дома ихъ стоятъ на дворянской рядомъ, а длинногубовское Надѣйкино отъ куроѣдовской Задерихвостихи отстояло только на семь верстъ — сосѣдя все-таки не сошлись! Я не говорю о томъ, что Василій Иванычъ терпѣть не могъ длинногубовскихъ обѣдовъ и увѣрялъ, что тамъ морятъ человѣка съ голоду; — Петръ Борисычъ тоже не любилъ лѣнивыхъ куроѣдовскихъ щей и, кушая ихъ съ аппетитомъ, также увѣрялъ, что они портятъ аппетитъ. Это бы еще ничего, но главное то, что сосѣди любили одинъ надъ другимъ подтрунить.

— А что твое хозяйство? начинаетъ Длинногубовъ съ улыбочкой. Вотъ, господа, человѣкъ, у котораго въ наше время пашутъ бабушкиной клюкой.

— Ладно, братъ, смѣйся! А у тебя чѣмъ?

— Конечно машиной.

— А выходить, поди, все равно?

— Ну, нѣтъ, извини, — не одно. Я, по крайней мѣрѣ, слѣжу на вѣкомъ и не смѣшу губернію моимъ старообрядчествомъ.

— А пусть ихъ смѣются на здоровье; право я не забавнѣе твоихъ мериносовъ и шелковицъ. Эй, повѣрь, не пойдутъ!..

— Посмотримъ.

— Да что тутъ смотрѣть! это, братъ, видно впередъ. Людей только перепортилъ у меня своей чертовщиной. Порядочный вонъ былъ у меня прикащикъ, Луповъ, и тотъ по милости твоей теперь ни къ чорту не годится!

— Это какимъ образомъ?

— Да такимъ образомъ: какъ за языкъ повѣшенный, подлецъ, все ходитъ за ивой да трещитъ: у Длинногубова, сударь, заводъ пошелъ, да у Дловногубова, сударь, еще два не початы; у Длинногубова тамъ чорта съ дьяволомъ посѣяли, да не попробовать ли намъ хоть одного?

— А ты что? спрашиваетъ самодовольно Петръ Борисычъ.

— Конечно что: нѣтъ, говорю, шалишь, братъ, мамонишь на грѣхъ заводишь, — мы и безъ заводовъ обойдемся. Пусть колобродитъ сосѣдушка, — «большому кораблю большое плаванье». А мы посмотримъ пока: куда онъ поплыветъ, да что привезетъ.

— Такъ и будешь смотрѣть до конца?

— А ничево, братъ, и до конца. Я, признаться, смерть не люблю этихъ, чортъ, заводовъ — заводскихъ: съ ними такъ иной прозаводится, не умѣмши, что и зубы положатъ на полку. Пошелъ, вонъ, также ковылять, какъ ты: сегодня тебѣ продай Замерзаевку, а завтра: гдѣ бы, говоритъ, денегъ занять подъ залогъ? Деньги нужны — заводъ стоитъ. А у меня какъ нѣтъ ихъ, такъ и не стоитъ ничто!

— Спи себѣ спокойно, подбавляетъ язвительно Длинногубовъ.

— И прелюбезное, братъ, дѣло — спать, Я, по крайней мѣрѣ, твердо знаю одно: что всѣ твои заводики Галактіонычъ, привезетъ мнѣ изъ деревни въ картонкѣ. А эти ваши новости заводскія, по моему, пустякъ и больше ничего!

— Слышите, слышите, господа, что проповѣдуетъ помѣщикъ въ тысячу душъ!

А господа слушаютъ да думаютъ вмѣсти съ хозяиномъ: «вотъ уродъ-то нашего времени.»

Послѣ того сосѣди долго не видятся.

Иногда эта сцена выражалась немного иначе:

Затѣявъ какой-нибудь несбыточный проэктъ въ огромныхъ размѣрахъ, Длинногубовъ вдругъ споткнется на смѣломъ предпріятіи и отправится къ сосѣду денегъ занять. Василій Иванычъ добродушно выслушаетъ жалобу, какъ въ самомъ дѣлѣ тяготитъ сосѣда этотъ «жизненный кламъ», а тутъ вдругъ и спроситъ наконецъ:

— Да что ты не бросишь эти пустяки?

— Да какъ бросить, другъ любезный, помилуй? Пойми ты хоть это одно: вѣдь на полмилліона строенія заведено!

— А какъ придется со временемъ? допрашиваетъ простодушный Василій Иванычъ.

— Но современемъ шло-ли что намъ придется дѣлать… (сосѣдъ шепчетъ сосѣду). Со временемъ я имѣю въ виду: просто отпустить моихъ крестьянъ на волю!

— О, это дѣло другого рода!..

— Однако, какъ ты думаешь объ этомъ дѣлѣ другого рода? Вѣдь я не въ правѣ его сдѣлать?

— Это какъ? Василій Иванычъ.

— Да такъ. Я не говорю о томъ, что это возмутительный фарсъ на всю губернію — это въ сторону. Но даже просто, какъ помѣщикъ и благородный человѣкъ, я не могу ихъ отпустить.

— Да растолкуй мнѣ, ради Христа, почему? вскрикивалъ простодушный сосѣдъ.

— Очень просто, другъ: наслѣдство, полученное по закону, я долженъ такъ-же законно передать моимъ наслѣдникамъ, иначе я хищникъ, утайщикъ, преступникъ, наконецъ, противу кровныхъ моихъ дѣтей. — И послѣднее Длинногубовъ выговорилъ такъ одушевленно и горячо, что слезы навернулись на глазахъ.

— Ну! это что же такое?… Это не мѣшаетъ.

— Какъ, что такое? — законъ!

— Пустяки!

Василій Иванычъ сильно махнулъ рукой и оба замолчали. На лицѣ Длинногубова будто выразился вопросъ: «неужели въ самомъ дѣлѣ и это пустяки?» А на лицѣ Василія Иваныча отразился прямой отвѣтъ: нѣтъ, братъ, нѣтъ, не финти! Давно я знаю твои возвышенныя цѣли и благородныя стремленія, ты мнѣ ихъ не толкуй! по нашему, не хочешь отпускать, такъ нечего вилять, просто можно сказать не хочу! «А объ законѣ что намъ толковать, вѣдь ты пріѣхалъ денегъ занять?» А я не дамъ. —

Послѣ этого сосѣди не видятся еще дольше.

А въ отсутствіе, конечно, они выражались другъ о другѣ еще безцеремоннѣе. Длинногубовъ, напримѣръ, на выборахъ говорилъ о Василіѣ Иванычѣ, что значеніе его въ дворянствѣ все равно что свищь въ орѣхахъ. А Васалій Иванычъ послѣ выборовъ заговорилъ о Длинногубовѣ такъ: «опять мы, господа, выбрали этого скота? — это просто безструнная балалайка»! Что означало такое выраженіе у Василія Иваныча? онъ и самъ не могъ дать себѣ отчета; но только ему казалось: что Петръ Борисычъ ихъ въ самомъ дѣлѣ ни за что больше не похожъ, какъ на безструнную балалайку.

Чтоже думалъ наконецъ Длинногубовъ самъ о себѣ? Вотъ что:

Мѣняя безпрестанно общество, личности, отношенія, людей, онъ постепенно доходилъ до страшнаго отупѣнія и пустоты. Жизнь по прежнему обращалась передъ намъ, какъ пріятный и забавный калейдоскопъ передъ глазами ребенка; но всѣ великія событія, интересы, страсти, а за ними самые друзья и любовницы — все проходило мимо его, какъ что-то безслѣдное, забытое и брошенное имъ самимъ.

— Фу, какая странная чепуха жизнь! говорилъ онъ обыкновенно наканунѣ новаго года; когда же я наконецъ остановлюсь? Это чортъ знаетъ, что такое!

X.
Барскія проказы.

Одинъ Иванъ Иванычъ, котораго Петръ Борисычъ въ шутку звалъ "сынокъ отечества, « могъ бы написать цѣлые томы о проказахъ Петра Борисыча, если бъ онъ также плодовито писалъ и печаталъ, какъ извѣстный „Сынъ Отечества“ въ Петербургѣ. Иванъ Иванычъ, какъ учитель, понимающій просвѣщеніе, болѣе всѣхъ благоговѣлъ предъ умомъ и образованіемъ Длинногубова. Разскажетъ ли Петръ Борисычъ какой нибудь анекдотъ, Иванъ Ивавычъ съ особеннымъ удивленіемъ произноситъ: „какъ это, братецъ ты мой, все выходитъ, чортъ, у него складкой это, ей богу, бѣда! Палата ума человѣкъ“ — и тотчасъ кому нибудь разскажетъ этотъ анекдотъ. Намажетъ ли Петръ Борисычъ дегтемъ ноги училищному мальчишкѣ, чтобы они казались въ сапогахъ, — Иванъ Иванычъ и этой умной проказѣ помѣщика подивится и не утерпитъ, чтобъ кому нибудь не разсказать. А Петръ Борисычъ, почуявъ, что его проказы дѣлаются интересны и входятъ въ извѣстность, примется еще забавнѣе забавляться надъ всемъ.

До оригинальныхъ иногда проказъ доходили забавы этого „умнаго барина.“ Ѣдетъ ли мимо оконъ мужикъ съ немазаннымъ колесомъ, Длинногубовъ высылаетъ къ нему людей съ мазалкой и дегтемъ, а самъ распоряжается въ окно: — „Мажьте, мажьте его хорошенько, чтобъ онъ не скрипѣлъ. — А ты не смѣй впередъ ѣздить по городу съ немазаннымъ колесомъ, — слышишь?“ заключаетъ Петръ Борисычъ въ поученіе. „Мы, братецъ, живемъ съ тобой въ государствѣ благоустроенномъ, у васъ всякое скрипучее колесо смазывается, и уличный шумъ въ городахъ не дозволяется. Ты вѣрно этого еще не зналъ? — такъ знай. Это вотъ впередъ тебѣ наука, а это вотъ на деготь. Ступай съ Богомъ.“ — И кончится вся эта исторія тѣмъ, что мужичокъ дурковато признается: „охъ, ужь никакъ больно много, кормилецъ, на смазку-то!..“ и глубокомысленно еще заключитъ: „что нашего брата, мужика-дурака, нельзя не проучить.“

Увидитъ ли Петръ Борисычъ крѣпостную дѣвку скупой сосѣдки, идущею босикомъ на рѣчьку съ бѣльемъ, онъ и тутъ не утерпитъ — закричитъ изъ окна.

— А-а! пожалуйте сюда, пожалуйте, очень пріятно видѣть!

Та входитъ.

— Ты чья, милая?

— Да вотъ, сударь, недалечко: отъ барышни Натальи Степановны Незабудкиной.

— Лизоблюдкиной? знаю, знаю! Это сестрица Петра Стаканыча?

— Да, сударь, ихъ-съ сестрица — дѣвица.

— А-а! еще и дѣвица — очень пріятно слышать! какъ ты ее назвала?

— Наталья Степановна-съ.

— Ну, скажи же мнѣ, милая, отчего твоя Каналья Стакановна не обуваетъ тебя?

Дѣвка, вспыхнувъ отъ вопроса, переминается и молчитъ.

— Что молчишь? Вѣдь это твоя барышня съ братцемъ кутитъ? спроситъ вдругъ Петръ Борисычъ.

— Какъ возможно-съ, сударь, они у насъ никогда не кутятъ-съ, маленько только испиваютъ.

— А-ф! это ничего, коли „маленько испиваютъ“. Но отчего-жъ они тебя не обуваютъ?

— Объ этомъ не могу доложить-съ; ихняя воля-съ надъ нами, рабами.

— Да-а! ну, милости прошу садиться. — Эй, человѣкъ!

И Петръ Борисычъ, послѣ всевозможныхъ отговорокъ, усадитъ дѣвку съ мокрымъ бѣльемъ въ гостинной, а человѣку отдастъ приказаніе: послать верхового въ ряды — привезти оттуда чулки и башмаки.

Кончится конечно тѣмъ, что онъ обуетъ дѣвку и пошлетъ къ барынѣ доложить, что онъ ее обулъ. А за нею вслѣдъ пошлетъ какого нибудь басса со счетомъ и прикажетъ до тѣхъ поръ не выходить изъ дому Натальи Степановны, пока она не отдастъ по этому счету денегъ. Бассъ сидитъ цѣлый день у Натальи Степановны, слушаетъ всевозможныя проклятія и ругательства барину, но все-таки объявитъ ей рѣшительно, что безъ денегъ не уйдетъ, — такъ приказалъ баринъ.

Пожаръ ли случится въ старомъ загородномъ домѣ, Длинногубова, гдѣ живетъ откупщикъ, Петръ Борисычъ преобязательно посѣтитъ его и по поводу такого несчастія дойдетъ до слѣдующаго объясненія:

— Позвольте узнать, какъ это случилось? Не я ли, какъ хозяинъ, виноватъ въ неисправности?

— О, помилуйте! напрасно изволите безпокоиться. Вѣроятно, недосмотръ случился! У меня, знаете, завѣдуетъ печами сторожъ нанятой, да печникъ; говорятъ, тамъ у нихъ на чердакѣ боровъ какой-то лопнулъ.

— Да, это случается! Но странно, что двѣ свиньи не сладили съ однимъ боровомъ.

— А господь ихъ вѣдаетъ, отвѣтитъ на эта тихо откупщикъ и задумается надъ такою странностію.

Судъ ли привяжется къ Петру Борисычу съ какимъ нибудь неважнымъ дѣльцемъ и отъ суда онъ отдѣлывается все какими-то шуточками. Вотъ два случая, которые болѣе характеризуютъ нашего шутника!

Крестьяне исправника Лапоткина прокараулили свою скотину, которая по сосѣдству забрѣла на поля Длинногубова и попортила его драгоцѣнные табаки. Петръ Борисычъ засвидѣтельствовалъ потраву съ понятыми, но по суду не искалъ; послалъ только сказать сосѣду, чтобъ онъ въ другой разъ скотовъ своихъ на поля не выпускалъ, иначе, говоритъ, ея велю ихъ людямъ переловить и съѣсть.» Такъ и случилось: во второй разъ двѣ коровы исправника были дѣйствительно пойманы, заколоты и съѣдены людьми Длинногубова, а потрава засвидѣтельствована законнымъ порядкомъ. Исправникъ началъ искъ и подалъ жалобу въ судъ. А въ жалобѣ онъ пояснилъ: что скотину на сосѣдскія поля не посылалъ, что скотина сама зашла туда по глупости и что изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы со скотиной можно было поступать такъ злонамѣренно и самоуправно, поелику въ томѣ такомъ-то, въ статьѣ такой-то, примѣчаніи такомъ-то, о присвоеніи чужой собственности законъ говоритъ вотъ что… и пошла писать! Исправникъ же на бѣду писать былъ мастеръ въ законахъ, съѣлъ собаку, и въ этомъ дѣлѣ такъ горячился за собственность, такъ обильно писалъ, какъ, мнѣ кажется, не писалъ ни одинъ земскій судъ даже передъ пріѣздомъ ревизора. Послѣ 15 статей положеній уложеній и свода, исправникъ самымъ непреложнымъ образомъ доказалъ, что помѣщикъ Длинногубовъ за двухъ съѣденныхъ коровъ обязавъ заплатить ему сто рублевъ. Отъ Длинногубова потребовали объясненія. И Петръ Борисычъ далъ объясненіе такого рода: "Имѣю честь сообщить сибирскому земскому суду: я вѣрю, что скотъ господина исправника дѣлахъ потраву не по наущенію хозяина, а по глупости. А посему, я, Длинногубовъ, полагая, что такую скотину, какъ Лапоткинъ скотъ, нельзя вразумитъ человѣческимъ словомъ, то и употребилъ на все угрозу, а именно: велѣлъ переловить и съѣсть. Что же касается до статей такихъ-то и примѣчаній такихъ-то, о присвоеніи чужой собственности, имѣю честь довести сибирскому земскому суду: что я ничьей чужой собственности никогда не присвоилъ, а просто (какъ выше сказалъ) велѣлъ изловить воровъ-коровъ и съѣсть. Самоуправства-жъ съ моей стороны не было никакого, а тѣмъ паче злонамѣреннаго, ибо господина исправника и впередъ предупреждалъ, что коровы будутъ съѣдены, и они дѣйствительно съѣдены! На требованіе же отъ меня судомъ денегъ, имѣю честь доложить: что законы я знаю и деньги сто рублей при семъ препровождаю. Но вмѣстѣ съ тѣмъ покорнѣйше прошу сибирскій земскій судъ взыскать и съ господина исправника Лапоткина за потраву моихъ волей, тоже сто рублей. На что и имѣю честь при семъ представить законныя свидѣтельства о потравахъ. — Кромѣ того: въ той же бумагѣ слова «Лапоткинъ скотъ» онъ выскоблилъ, по поскобленному написалъ тоже, а внизу сдѣлалъ законную оговорку: «а что по почищенному написано Лапоткинъ скотъ, — тому вѣрить». — Деньги сто рублей представили въ судъ шесть человѣкъ бассовъ, въ шести мѣшкахъ, мѣдными копѣйками. Дѣло конечно кончилось тѣмъ, что такое объясненіе, какъ явное оскорбленіе присутственнаго мѣста, было препровождено съ жалобой на Длинногубова въ высшую инстанцію, а начальникъ губерніи, улыбнувшись, принялъ на себя трудъ: усмирить судъ и помирить тяжущіяся стороны.

А вотъ случай другой:

Міроѣдовскій земскій судъ, наткнувшись на мертвое тѣло, обыскалъ покойника и нашелъ при немъ паспортъ, въ которомъ значилось: что человѣкъ принадлежалъ помѣщику Длинногубову. Тѣло конечно предали землѣ, а Петру Борисычу сдѣлали запросъ: его ли это человѣкъ? Былъ ли у него такой человѣкъ? и гдѣ, наконецъ, онъ теперь находится? — На эти вопросные пункты судебнаго мѣста, Петръ Борисычъ отвѣтилъ такой оффиціальной бумагой: «Имѣю честь сообщать міроѣдовскому земскому суду, что я рѣшительно не понимаю, что онъ отъ меня требуетъ?» На вопросъ первый: "мой ли это человѣкъ? я отвѣтить не могу, ибо отсюда не видать того, кого изволилъ потрошить міроѣдовскій земскій судъ. Да еслибъ и видѣлъ, что почтенный судъ занятъ именно потрошеніемъ моего крѣпостного человѣка, то и тогда сказалъ бы, что это человѣкъ не «мой», потому что мой былъ живой, а этотъ мертвый и называется рабъ божій. — На вопросъ второй: «былъ ли у меня такой человѣкъ?» имѣю честь доложить почтенному міроѣдовскому суду, что я на этотъ вопросъ отвѣтилъ уже три года назадъ, ибо тотчасъ по истеченіи законнаго срока паспорта подалъ, куда слѣдовало, объявленіе о неявкѣ человѣка ко мнѣ. Что-же касается до третьяго пункта: «гдѣ сей человѣкъ теперь находится?» — то этотъ вопросъ не имѣетъ рѣшительно никакого смысла, ни законнаго, ни юридическаго, ни логическаго. Во-первыхъ, я не былъ при слѣдствіи и отсюда не могу указать на то мѣсто, гдѣ именно угодно было господину исправнику или становому положить тѣло моего человѣка? — Полагаю, что его положили въ землю. — Во-вторыхъ, нечего меня объ этомъ спрашивать, когда почтенный судъ самъ его погребалъ. Если же вопросъ: «гдѣ сей человѣкъ теперь?» имѣетъ смыслъ иносказательный, положимъ религіозный, то есть, почтенному земскому суду непремѣнно хочется узнать отъ меня: "гдѣ дѣйствительно Антошка мой находится? — то полагаю, что это онъ знаетъ и безъ меня, что человѣкъ по смерти находится на томъ свѣтѣ. — Что же касается крайняго рѣшенія этого вопроса: «гдѣ именно на томъ свѣтѣ: въ раю или въ аду?» На сіе имѣю честь донести, что я тамъ не бывалъ и Антошки не видалъ. Судя же по его прошлой жизни, полагаю, что онъ долженъ быть въ аду, ибо въ теченіи тридцати лѣтъ, какъ я зналъ этого человѣка, онъ былъ отъявленный мерзавецъ, — что я и имѣю честь донести умному, почтенному и многоуважаемому міроѣдовскому земскому суду, помѣщикъ такой-то.

Но были у Петра Борисыча забавы, проказы еще оригинальнѣе этихъ.

Такъ, сорока лѣтъ задѣли его честолюбіе, не желая дать ему управляющаго земскою конюшнею потому только, что Петръ Борисычъ ни имѣлъ университетскаго диплома. Сорокалѣтній ребенокъ язвительно отвѣтилъ: не понимаю, зачѣмъ на этомъ мѣстѣ университетскій дипломъ? — И послѣ того, онъ тотчасъ переѣхалъ въ Кіевъ, прожилъ тамъ болѣе полугода, пригласилъ профессоровъ давать себѣ уроки, выдержалъ экзаменъ, получилъ степень студента и сдѣлался таки управляющимъ земскою конюшнею. Но я здѣсь нельзя сказать, чтобъ это былъ характеръ или сила воли, — ничего не бывало! И это была одна только прихоть. Черезъ годъ онъ бросить это мѣсто и даже побранилъ себя за то, что пошкольничалъ на старости лѣтъ. — Хорошаго тутъ только одно, говорилъ онъ: двумъ губерніямъ доказалъ, что сдѣлаю по своему. — Какому-то профессору Ведеркину вздумалось замѣтить Длинногубову, что по его предмету невозможно приготовиться въ теченіи полугода. — Петръ Борисычъ отвѣтилъ такъ: «не знаю, какъ съ вашей головой, господинъ профессоръ, а съ моей я надѣюсь!..» И хотя господинъ профессоръ поставитъ ему за эту выходку единицу, однако экзаменъ онъ сдалъ и аттестатъ все-таки получилъ.

Петръ Борисычъ не даромъ покровительствовалъ Андрюшкѣ становому пятнадцать лѣтъ. Андрюшка для него, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, просто неоцѣненный человѣкъ. Захочетъ ли Длинногубовъ засвидѣтельствовать законнымъ порядкомъ потравленныя поля — ихъ живо освидѣтельствуетъ Андрюшка, и даже, пожалуй, не донесетъ своему начальнику, исправнику. Затравятъ ли собаками въ длинногубовскомъ лѣсу — а тутъ опять работаетъ Андрюшка становой. Андрюшка такъ мастерски поведетъ это дѣльцо, что мужичокъ придетъ еще просить у Длинногубова прощенія (вѣрно въ томъ, что отдалъ на потѣху собакъ свою собственную шкуру), въ ногахъ у барина поваляется, да въ заключеніе покается, что онъ кругомъ виноватъ. Задумаетъ ли Длинногубовъ на сельскомъ праздникѣ повѣнчать дурака Емельку на дурѣ Федорѣ — распорядителемъ такого торжества опять становой! Андрюша разрисуетъ пробками рожу жениха, нарядитъ въ куриныя перья невѣсту и онъ же шаферомъ, дружкой и главнымъ дѣйствующимъ лицомъ. Съ колоколами и погремушками скачетъ свадебный поѣздъ сквозь всю деревню, а впереди, одѣтый въ шутовскую шапку и театральный костюмъ, становой. Досыта нахохочется вотчина надъ «забавникомъ становымъ», бабы прозовутъ его «потѣшнымъ», старичье заключитъ, что «Андрей Михѣичъ развеселая головушка», а мелкопомѣстные не нахвалятся разбитнымъ малымъ и пріятелемъ своимъ «чортомъ Андрюшкой становымъ». Дворяне посолиднѣе, хотя и находятъ, что становой жалокъ, однако соглашаются съ Петромъ Борисычемъ, что въ ихъ стану онъ необходимъ.

Впрочемъ, всѣ эти оригинальныя выходки смѣшили и забавляли только нашихъ Ивановъ Иванычей, да тѣхъ праздныхъ, ничѣмъ серьезно не занятыхъ, мелкопомѣстныхъ дворянъ, людей безъ воспитанія и образованія, которые всю жизнь проводятъ въ подобныхъ забавахъ и пустякахъ.

Г. Потанинъ.

"Русское Слово", №№ 8—11, 1864

↑ Асафъ Бутылкинъ — лакей, сапожникъ, — первый учитель Васи.

[1] Асафъ Бутылкинъ — лакей, сапожникъ, — первый учитель Васи.

[1]

Эпизоды из романа: «Старое старится молодое растет» (Потанин)/ДО

ЭПИЗОДЫ ИЗЪ РОМАНА «СТАРОЕ СТАРИТСЯ, МОЛОДОЙ РАСТЕТЪ».

I. ТОРЖЕСТВЕННЫЙ АКТЪ ВЪ УЧИЛИЩѢ.

II. Раздумье матери.

III. БАРСКІЯ МИЛОСТИ КЪ БОЛЬНОМУ.

IV.

V. Вдовьи заботы.

VI. ПТИЖЕ.

VII. ДЛИННОГУБОВЪ.

VIII. БЫТЪ БОЛЬШОГО БАРИНА.

X. Барскія проказы.