ЭПИЗОДЫ ИЗЪ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ.
правитьI.
Предводитель тушинъ — Шоте.
править
Лезгинскій отрядъ подъ начальствомъ генералъ-лейтенанта барона Вревскаго побѣдоносно прошелъ, въ 1868 году, непокорныя общества Анцухъ, Капучу, Анкраль, Богнада и Дидо, нанося непріятелю пораженія повсюду и сожигая по дорогѣ всѣ аулы. Само собою разумѣется, жертвъ съ нашей стороны при штурмѣ сильно укрѣпленныхъ непріятельскихъ деревень и высотъ съ завалами было много, но если взять въ соображеніе, что отрядъ за все время горной экспедиціи находился день и ночь подъ огнемъ, то жертвъ сравнительно мы принесли мало. Самыми чувствительными для отряда потерями были — генералъ Вревскій и его начальникъ штаба, полковникъ генеральнаго штаба Гарднеръ. Оба они получили смертельныя раны при штурмѣ Иланхевскаго аула Китури — первый одну, а Гарднеръ 11 огнестрѣльныхъ ранъ. Вревскій умеръ черезъ два мѣсяца, а Гарднеръ на третій день.
Всѣ аулы брались штурмомъ, и каждый штурмъ ознаменовался какимъ нибудь подвигомъ; но подвигъ офицера С. А. Шереметева, 2-го августа, затемнялъ всѣ отличія громадною заслугою всему отряду. Офицеръ этотъ, имѣя хорошее общественное положеніе, связи и родовитость, казалось бы, не нуждался въ отличіяхъ, но въ лицѣ его являлся опять-таки не первый примѣръ беззавѣтнаго самоотверженія, отваги и храбрости, доказывающій, что русскій военно-служащій ставить долгъ, честь и патріотизмъ выше всего и приноситъ личные интересы, а нерѣдко и жизнь, въ жертву общественной пользы.
Черезъ рѣку Черель-оръ, между двухъ отвѣсныхъ скалъ, пролегалъ деревянный мостъ, который непріятель, не успѣвъ разрушить, поджегъ и обстрѣливалъ сильнымъ ружейнымъ огнемъ. Надобно было во что бы то ни стало перебѣжать мостъ и локализировать огонь на мосту, дабы дать возможность войскамъ, а главное артиллеріи, перейти. Отъ успѣха такого предпріятія зависѣло не только пораженіе лезгинъ, но и ничтожная, сравнительно, потеря людей съ нашей стороны.
Передъ всякой очевидной опасностью, а въ особенности передъ опасностью, явно угрожающей смертью, человѣкъ невольно останавливается какъ бы по инстинкту и по врожденному чувству самоохраненія, обдумывая и соображая способъ преодолѣть или избѣжать опасность. Совѣсть и долгъ говорятъ ему, что надобно идти впередъ, туда, а что ожидаетъ его тамъ? Глубокая пропасть, бушующая рѣка, прицѣльные выстрѣлы и пылающій мостъ — служатъ грознымъ отвѣтомъ.
Въ такомъ точно настроеніи духа находились войска наши передъ пылающимъ черезъ рѣку Черель-оръ мостомъ, тогда какъ каждый моментъ былъ дорогъ, пожаръ моста, усиливаясь, могъ окончательно пресѣчь нашу переправу. Въ этотъ-то именно важный моментъ Шереметевъ, прорвавъ ряды войскъ, бросился на мостъ. Обхватываемый со всѣхъ сторонъ удушливыми клубами дыма и пламенемъ и подъ прицѣльными непріятельскими выстрѣлами, онъ бѣгомъ направился черезъ мостъ на другую сторону берега, а за нимъ, увлекаемые мужественнымъ примѣромъ, дружно побѣжали наши солдаты съ единодушнымъ крикомъ «ура».
Благодаря, такимъ образомъ, подвигу Шереметева, войска совершили быструю переправу при ничтожной потерѣ людей, изъ коихъ нѣкоторые получили значительные обжоги, а нѣсколько человѣкъ полетѣли съ части провалившагося моста въ бушующую рѣку и пропали безслѣдно; лезгинамъ нанесено было пораженіе, а аулъ, тутъ же на берегу расположенный, взять штурмомъ, при чемъ уничтожены всѣ почти жители, упорно защищавшіе свои жилища. Поголовнымъ уничтоженіемъ лезгинъ занялись тушины, о которыхъ я скажу ниже.
Шереметевъ за оказанный подвигъ награжденъ былъ орденомъ св. Георгія 4-й степени. Мнѣ — очевидцу, пишущему эти строки, какъ старшему адъютанту начальника штурмующей колонны, пришлось писать о Шереметевѣ реляцію, изложенную мною подъ живымъ впечатлѣніемъ совершившагося событія, не безпримѣрнаго, разумѣется, въ русской военной лѣтописи, но тѣмъ не менѣе заслуживающаго общаго вниманія по той очевидной опасности, которой подвергался Шереметевъ. Опасность заключалась: сгорѣть на пылающемъ мосту, провалиться безвозвратно въ бушующую рѣку, или же наконецъ быть убитымъ сотнею прицѣльныхъ выстрѣловъ. Цѣль подвига состояла не въ желаніи показать себя, не порисоваться передъ отрядомъ, а видимо Шереметевъ руководился желаніемъ спасти жизнь многихъ солдатъ и офицеровъ и потерю нашу въ людяхъ довести до ничтожной цифры, что имъ и достигнуто, а такіе подвиги не могутъ и не должны забываться. Мнѣ, писавшему реляцію о Шереметевѣ, приходится также возстановить въ памяти воиновъ событіе 2-го августа 1868 года. Я около 20-ти лѣтъ не выходилъ изъ-подъ непріятельскихъ выстрѣловъ, видѣлъ много на войнѣ подвиговъ, но всѣ они блѣднѣютъ передъ подвигомъ Шереметева. Отвага и удальство воина хороши тогда только, когда онѣ осмыслены и цѣль ихъ не личный интересъ.
Все изложенное мною выше я предпослалъ читателю въ видѣ предисловія и краткаго очерка нѣкоторыхъ дѣйствій лезгинскаго отряда въ 1868 году, а теперь остановлюсь на разсказѣ о тушинахъ, ворвавшихся первыми въ аулъ Тларата, подъ предводительствомъ Шоте.
Не вдаваясь въ историческія и этнографическія указанія, я изложу только то, что видѣлъ и къ какому заключенію пришелъ о происхожденіи тушинъ, быть можетъ, крайне ошибочному и противорѣчащему всѣмъ историческимъ даннымъ, но мое дѣло, оговориться.
Тушины — это воинственное, мужественное и неустрашимое племя, входящее въ составъ Грузіи. Три племени, наименованныя съ давняго времени по мѣстностямъ, гдѣ они поселены, именно — тушины, пшавы и хевсуры, составляютъ одну народность по обычаямъ, языку и православной вѣрѣ. Народъ замѣчателенъ по своей храбрости, отвагѣ и заклятой враждѣ къ сосѣдямъ своимъ — лезгинамъ. Не особенно давно, многіе изъ тушино-пшаво-хевсурцевъ были идолопоклонниками, что наглядно доказывается хорошо сохранившимися у нихъ капищами. Надобно полагать, что племя это до идолопоклонства исповѣдывало христіанскую вѣру, а затѣмъ, поселившись въ горахъ и не имѣя общенія съ другими народами, утратило прежнюю вѣру и обратилось въ идолопоклонниковъ. На такую мысль невольно наталкиваешься потому, во-первыхъ, что костюмъ тушинъ, украшенный обязательно матерчатыми, разбросанными по всему платью, включая туда и круглую войлочную шапку, крестами, напоминаетъ крестоносцевъ, когда они, въ религіозномъ фанатизмѣ, выжигали и вырѣзали на тѣлѣ даже кресты; во-вторыхъ, у тушинъ встрѣчаются обычаи, отзывающіеся временами рыцарства, такъ, напримѣръ: публичные, въ родѣ турнировъ, поединки на сабляхъ, оканчивающіеся нерѣдко смертью, публичный судъ, защита женщинъ, доходящая до рыцарства, за исключеніемъ случаевъ, когда тушины нападаютъ на лезгинскіе аулы, клятвы на сабляхъ никогда не нарушаемыя, и наконецъ рыцарская честность. Если ко всему этому прибавить попадающіеся часто въ домахъ тушинъ средневѣковые металлическіе сосуды, шашки съ латинскими надписями на клинкахъ, щиты, шлемы и кольчуги со всѣми принадлежностями рыцарскаго костюма, то спрашивается: откуда зашли обычаи, сосуды, клинки и рыцарскій костюмъ въ горныя трущобы, окруженныя со всѣхъ сторонъ непріязненнымъ магометанскимъ племенемъ? Не составляютъ ли тушино-пшаво-хевсуры остатокъ полчищъ-крестоносцевъ, поселившихся въ кавказскихъ горахъ на возвратномъ пути изъ Іерусалима?
Народъ этотъ, будучи составною частью грузинскаго царства, сталъ принимать во времена грузинскихъ царей православіе, а при владычествѣ русскихъ идолопоклонство искоренилось, въ особенности же при экзархѣ Грузіи Исидорѣ, впослѣдствіи митрополитѣ с.-петербургскомъ.
Множество сказокъ и анекдотовъ ходить въ краѣ о безпредѣльной отвагѣ этого племени, а въ 40-хъ и 60-хъ годахъ героемъ разсказовъ являлся глаза тушинъ, по имени Шоте — старикъ подъ 70 лѣтъ, бодрый какъ юноша и крѣпкій какъ сталь. Высокій, чуть не въ три аршина ростомъ, сухой, немного сутуловатый, съ большою въ родѣ шишки бородавкою на сухомъ лицѣ и выразительными огненными глазами, — онъ представлялъ изъ себя очень внушительную фигуру, ни передъ чѣмъ и ни передъ кѣмъ въ бою не останавливающуюся. Вся Грузія, отъ младенца до старика, знала и чтила его, какъ замѣчательнаго героя, а для лезгинъ онъ служилъ страшилищемъ и пугаломъ. Хорошо извѣстенъ онъ былъ и намѣстнику Кавказа, свѣтлѣйшему князю Воронцову, и всегда имъ съ почетомъ принимаемъ. У лезгинъ въ каждой семьѣ стращали дѣтей во время ихъ плача именемъ Шоте. Такъ, напримѣръ, выдаютъ за достовѣрное событіе, что въ дидойскомъ аулѣ Хупро, въ глухую ночь, въ одной изъ сакель капризничалъ, заливаясь неугомоннымъ плачемъ, 2-хъ лѣтній ребенокъ. Мать, будучи не въ состояніи унять ребенка, стала его стращать именемъ Шоте, но такъ какъ и это средство не помогало, то она, отворивъ окно, высунула въ него ребенка головою впередъ, сопровождая свое дѣйствіе словами: «На, на, возьми его, Шоте», и младенецъ моментально затихъ. Успокоенная мать потянула ребенка въ саклю и, о ужасъ — младенецъ оказался безъ головы. Эту немилосердную операцію совершилъ Шоте, въ ожиданіи выхода изъ сакли кого нибудь изъ взрослыхъ, но подвернулся случай отрубить голову младенцу, и онъ не поцеремонился отрубить ее. Въ погоню за Шоте бросился отецъ и старшій сынъ, нагнали его тихо шедшимъ къ окраинѣ аула и вдвоемъ набросились на убійцу, но кровавая стычка длилась недолго, она окончилась смертью обоихъ нападающихъ лезгинъ. Односельчане нашли убитыхъ безъ кистей правыхъ рукъ.
Упомяну еще объ одномъ случаѣ, хорошо рисующемъ Шоте, какъ человѣка, не щадящаго и своего собрата, если онъ оказывался нарушителемъ вкоренившихся въ племени традицій: въ одной изъ кровавыхъ стычекъ съ лезгинами небольшая партія тушенъ одержала верхъ, и бѣжавшіе лезгины оставили на полѣ 17 труповъ. Тогда же захвачено было тушинами стадо коровъ, къ хвостамъ которыхъ Шоте приказалъ привязать 17 лезгинскихъ головъ. Во время отрѣзанія головъ, одинъ изъ тушинъ сталъ отрубать у мертваго лезгина правую руку и за эту операцію чуть не поплатился жизнью.
— Какъ ты смѣешь рѣзать руку! — закричалъ разсвирѣпѣвшій Шоте, выхватывая изъ своихъ ноженъ саблю.
— Да вѣдь мы же убили ихъ, — отвѣчалъ покорно 18-ти-лѣтній -тушинъ.
— Да, мы, но не ты, омерзительный мальчишка. Развѣ ты можешь указать, кого именно ты убилъ?
— Нѣтъ, не могу, они всѣ убиты пулями.
— Ну, вотъ, то-то же щенокъ, а слѣдовательно никто изъ насъ не имѣетъ права владѣть руками убитыхъ. Ты лично убей врага, понимаешь ли — лично, тогда и рѣжь руку, а тутъ нельзя указать, кто кого убилъ. Быть можетъ, убилъ его я, или кто другой, или же ты, но достовѣрно сказать, кто убилъ — нельзя. За такой поступокъ слѣдовало бы отрубить тебѣ голову и привязать къ 18-ой коровѣ, но на этотъ разъ я прощаю тебѣ, а если ты, щенокъ, что нибудь подобное когда нибудь сдѣлаешь, то я лично зарѣжу тебя, какъ недостойнаго носить имя тушина. Заруби это себѣ на носъ.
Разсказы о Шоте составили бы цѣлый томъ бурной его жизни, переполненной отважными примѣрами, которымъ слѣдовали всѣ стекавшіеся подъ его знамя тушины. Появленіе Шоте передъ непріятелемъ означало: «кровь, смерть и никому пощады». Онъ обратился въ сказочнаго богатыря, передъ мощною силою котораго сокрушалось и уничтожалось все попадающееся на пути.
Намъ приходилось гостить въ его саклѣ, на стѣнѣ которой, надъ дверями снаружи, красовались прибитыми 116 человѣческихъ рукъ, лично имъ пріобрѣтенныхъ въ различныхъ бояхъ, набѣгахъ и засадахъ. Передъ такою кровавою вывѣскою холодѣетъ кровь и содрогается человѣкъ, но не горецъ, не обитатель дикихъ кавказскихъ трущобъ, своеобычно смотрящій на мертвыя руки, какъ на трофеи, переходящіе отъ отца къ сыну и сохраняющіеся имъ, какъ святыня, до тѣхъ поръ, пока они истлѣютъ.
Вотъ этотъ-то именно Шоте съ своею сотнею тушинъ первымъ ворвался въ аулъ Тларата и, понятно, всѣ жители поголовно были перебиты. Пощады не было ни женщинамъ, ни дѣтямъ, но за то самъ онѣ понесъ не вознаградимую потерю: его сынъ, 20-тилѣтній юноша, георгіевскій кавалеръ и знаменоносецъ въ сотнѣ, убитъ былъ наповалъ 24-хъ лѣтнимъ лезгиномъ, защищавшимъ свою семью изъ 5 человѣкъ. Тушины оставили въ живыхъ этого лезгина для того, чтобы отдать его въ распоряженіе Шоте.
Послѣ взятія аула Тларата войска расположились лагеремъ, и тотчасъ же приступлено было къ погребенію убитыхъ и подачѣ помощи раненымъ, а затѣмъ закипѣла обычная лагерная стоянка, запылали костры съ треножниками и артельными котлами, и послышалась веселая русская пѣсня; одни только тушины были опечалены. Они угрюмо и молчаливо группировались около своего предводителя, храбраго Шоте, который, сидя у трупа своего любимаго сына, былъ по наружному виду спокоенъ, хотя навертывавшіяся слезы обличали его тяжелое горе. Тутъ же у трупа стоялъ покорно плѣнный лезгинъ, на котораго по временамъ взглядывалъ старикъ Шоте.
— Ты убилъ его? — спросилъ, наконецъ, Шоте у плѣннаго.
— Я, — отвѣчалъ лезгинъ.
— А онъ многихъ перебилъ?
— Зарѣзалъ моего отца и 4-хъ сестеръ.
— А тебя не удалось убить?
— Да, не удалось, я предупредилъ его ударъ выстрѣломъ изъ пистолета.
— Ты знаешь свою участь?
— Знаю, — отвѣчалъ покорно лезгинъ, — мои минуты сочтены, но я прошу тебя, храбрый Шоте, будь великодушенъ такъ же, какъ ты храбръ и отваженъ…
— Что ты хочешь сказать?
— Я прошу отпустить меня на короткое время подъ конвоемъ въ аулъ отыскать трупы отца и 4-хъ сестеръ моихъ; я похороню ихъ и не замедлю прійти, а затѣмъ убей меня ты, именно ты, собственноручно. Это моя предсмертная просьба, и если ты исполнишь ее, то оправдаешь свое имя страшнаго, но вмѣстѣ съ тѣмъ и великодушнаго человѣка.
— Подожди, — сказалъ Шоте и сталъ медленно раздѣвать мертваго сына.
Черезъ нѣсколько минутъ передъ отцемъ лежалъ нагой сынъ его — красавецъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Огнестрѣльная рана, изъ которой сочилась темная кровь, показывала, что пуля пробила сердце знаменоносца. Мертвый юноша лежалъ, какъ заснувшій, лице его съ едва пробивающейся бородою не утратило еще румянца, а полуоткрытый ротъ точно улыбался. У отца навертывались слезы, но онъ старательно скрывалъ ихъ. Долго всматривался онъ въ мертваго сына, долго что-то обдумывалъ и, наконецъ, приступилъ къ медленной и ужаснѣйшей операціи: онъ вскрылъ его и, вынувъ внутренности, приказалъ похоронить тотчасъ же, затѣмъ расчленилъ на мелкія части весь трупъ, посолилъ каждую часть отдѣльно и все это собственноручно уложилъ въ переметныя сумы.
— Георгій! — закричалъ онъ.
На зовъ прибѣжалъ тушинъ.
— Георгій, возьми эти останки и въ сопровожденіи 4-хъ человѣкъ отвези ко мнѣ. Тамъ пусть жена и второй мой сынъ предадутъ его землѣ по нашему христіанскому обряду.
— Теперь ночь, Шоте, не отправиться ли завтра чуть свѣтъ?
— Вотъ потому-то я тебя и посылаю, что теперь ночь, втеченіе которой вы успѣете выбраться изъ опасной полосы. Въ эту ночь можно безопасно пройти, такъ какъ непріятель разбить и если обращаетъ вниманіе, то никакъ не на нашъ тылъ, а старается преградить намъ путь впереди. Что же касается мелкихъ партій, то вы съ ними справитесь. Помни, Георгій, я поручаю тебѣ дорогіе для меня останки.
— Больше не будетъ порученій?
— Нѣтъ. Собирайся сію минуту въ путь.
Георгій при помощи другихъ тушинъ сталъ поднимать переметныя сумы.
— Положите на мою гнѣдую лошадь, — сказалъ въ заключеніе Шоте. — Что же касается тебя, — обратился онъ къ плѣнному лезгину, — я исполню твое желаніе только не сегодня, а завтра утромъ.
— Шоте! Неужели ты хочешь, чтобы я промучился всю ночь въ ожиданіи смерти?
— Ты ошибаешься! Я сегодня не отпускаю тебя потому, что ты передать лезгинамъ объ отправленіи тѣла моего сына домой и, разумѣется, постараешься собрать большую шайку, чтобы перебить моихъ посланныхъ.
— Какъ же я могу это сдѣлать, будучи подъ конвоемъ?
— Ты не будешь подъ конвоемъ. Завтра утромъ я отпущу тебя на всѣ четыре стороны.
Плѣнный лезгинъ не понималъ словъ Шоте, принимая ихъ за злую насмѣшку.
— Жизнь моя въ твоей власти, — сказалъ онъ, — разумѣется, ты можешь и издѣваться надо мною, но достойно ли извѣстному Шоте глумиться надъ человѣкомъ, ожидающимъ смерти?
Собравшіеся около Шоте тушины молча смотрѣли на своего предводителя, предполагая, что смерть сына до того потрясла его, что онъ помѣшался.
— Я не шучу, не издѣваюсь, да и убивать тебя не намѣренъ, — прервалъ молчаніе Шоте, — тебя можетъ теперь убить каждая малолѣтняя дѣвченка потому, что ты безоруженъ. Ты по праву убилъ моего сына, уничтожившаго всю твою семью. Ты защищалъ себя и защищалъ семью. Дружелюбно относиться къ тебѣ я не могу, но и убивать безоружнаго не желаю. Ступай завтра, куда хочешь, и постарайся не встрѣчаться со мною. При встрѣчѣ не пощажу. Возьмите его подъ стражу, — обратился Шоте къ окружающимъ тушинамъ, — не смѣйте обижать, а завтра чуть свѣтъ отпустите.
Лезгинъ упалъ на колѣни передъ Шоте и, захлебываясь отъ чувства благодарности, безмолвно протянулъ къ нему руку.
— Прочь! Руки я не дамъ убійцѣ моего сына, но отпустить долженъ по справедливости и совѣсти. Да и вамъ, — обратился Шоте къ тушинамъ, — совѣтую быть справедливыми къ своимъ врагамъ. Бейте и рѣжьте вооруженныхъ, а на беззащитнаго не поднимайте руки. Я одинъ разъ только въ жизни убилъ въ Хупро ребенка, но этотъ случай исключительный, онъ вызванъ былъ местью ко всѣмъ роднымъ этого ребенка, я поклялся уничтожить всю семью и уничтожилъ ее.
Въ это время къ Шоте подвели коня, навьюченнаго останками его сына. Онъ благоговѣйно перекрестилъ вьюкъ, павши на колѣни, прочелъ громко молитву и, нѣсколько разъ-поцѣловавъ переметныя сумы, приказалъ Георгію идти, куда указано.
Долго затѣмъ смотрѣлъ Шоте вслѣдъ удалявшимся 5 тушинамъ, безмолвно протягивалъ туда руки, возводилъ ихъ къ небу, набожно осѣнялъ свою грудь крестомъ и въ концѣ-концовъ не выдержалъ: тяжелое горе прорвалось бурнымъ потокомъ — старикъ громко и горько зарыдалъ и въ изнеможеніи опустился на землю. Раздирающій душу вопль потрясающе отразился на всей окружающей группѣ тушинъ: они, эти закаленные въ бою воины, заплакали, какъ дѣти.
II.
Проклятое ущелье.
править
Мы поднимаемся гуськомъ по Бурмутскому ущелью тропою въ полъ-аршина шириною; по правую и лѣвую стороны нашей длинной въ 1.000 человѣкъ вереницы — по мѣрѣ нашего подъема, главамъ представляются рытвины, въ которыхъ стелется туманъ, засѣвшій туда какъ бы для отдыха, или точно дно рытвинъ обладаетъ особою притягательною силою; туманъ ползетъ гладкою пеленою въ уровень съ берегами рытвинъ и скопляясь дѣлается густымъ, плотнымъ и не проницаемымъ для глаза. Мы видимъ подъ собою только узкую тропу и идемъ по ней, точно по обѣ наши стороны едва-едва движется тихо волнующаяся вода. Гористыя стороны ущелья покрыты густымъ вѣковымъ лѣсомъ и мѣстами пшеницей съ высоко поднятыми и волнующимися колосьями. Іюльское солнце яркими лучами освѣщаетъ и ползущій по рытвинамъ туманъ и суживающееся ущелье. Задача нашего баталіона въ составѣ 1.000 человѣкъ солдатъ Эриванскаго полка, подъ командою Чачикова — осмотрѣть ущелье до хребта, сжечь по дорогѣ брошенные чеченцами аулы и затѣмъ вернуться въ чеченскій отрядъ, расположившійся на долинѣ недалеко отъ Бурмутскаго ущелья.
Въ верстѣ отъ подъема баталіонъ останавливается передъ ауломъ въ 50 сакель не болѣе, прилѣпившихся къ отвѣсному почти откосу ущелья: всѣ сакли деревянныя съ бойницами въ стѣнахъ и съ плоскими крышами. Отряженная при двухъ офицерахъ команда солдатъ бѣгомъ направляется въ аулъ, и черезъ 10—15 минутъ изъ-подъ крышъ показываются клубы дыма, мелькаетъ красноватое зарево, и за нимъ появляются огненные языки; удлиняются они, переливаясь разноцвѣтными тѣнями, шипятъ и ползутъ по стѣнамъ, лижутъ и хлещутъ не тронутыя еще огнемъ сакли, и затѣмъ все пространство, занимаемое ауломъ, обращается въ одну сплошную массу пламени.
Посланная команда исполнила въ аулѣ свое дѣло, и офицеры съ солдатами начинаютъ по одиночкѣ возвращаться къ сборному пункту: двое солдатъ ведутъ подъ руки, едва передвигающаго ноги, съ бѣлою какъ лунь бородою, столѣтняго старика. Сухой, сгорбленный, покрытый глубокими морщинами, онъ еле-еле доплетается до баталіона и, остановившись среди солдатъ и офицеровъ, окидываетъ стекляннымъ взглядомъ огненную лаву и окружающихъ, какъ бы отыскивая кого-то; старикъ затѣмъ опускается на землю и начинаетъ хохотать дребезжащимъ и хриплымъ хихиканьемъ, которое производитъ на насъ удручающее впечатлѣніе. Плачъ или смѣхъ, — трудно разобрать.
— Гдѣ вы взяли его? — обращается съ вопросомъ офицеръ къ солдатамъ.
— Изъ горящей сакли вытащили ваше благородіе: упирается, не хочетъ идти, лѣзетъ въ огонь; если бы мы не употребили силы, то сгорѣлъ бы непремѣнно.
— А когда вытаскивали его вы изъ огня, смѣялся онъ?
— Такъ же, какъ и теперь, поищетъ глазами чего-то, а потомъ засмѣется; отъ старости, должно быть, ваше благородіе, изъ ума выжилъ.
— Куда прикажете его? — спрашиваетъ другой солдатъ.
— На всѣ четыре стороны, — отвѣчаетъ офицеръ. — Если онъ не сможетъ найти своихъ земляковъ, то свои найдутъ его.
Баталіонъ готовъ двинуться далѣе, но новое обстоятельство останавливаетъ его: изъ дымящагося и пылающаго аула прибѣгаетъ женщина съ ребенкомъ, оба они въ крови, женщина оглашаетъ воздухъ воплями, а ребенокъ четырехъ лѣтъ не болѣе, почти раздѣтый, вцѣпившись обѣими рученками въ платье ея, визгомъ вторитъ воплю.
— Кто осмѣлился это сдѣлать? Что за безобразіе, что за мерзость! — негодуетъ Чачиковъ.
Солдаты молчатъ.
— Я спрашиваю васъ, ребята, чья это варварская работа? Если вы честные солдаты, то не будете запираться!
— Моя работа, ваше высокородіе, — отвѣчаетъ выступившій изъ рядовъ старый солдатъ Ѳедоровъ, голова котораго и лицо скрываются въ повязкѣ.
— Да какъ же ты смѣлъ, какъ дерзнулъ нарушить мое приказаніе? Ты забылъ, что трогать женщинъ и дѣтей нельзя?
— Виноватъ, ваше высокородіе, но она, вотъ эта самая женщина, плеснула въ меня изъ котла кипяткомъ, а въ Анисимова швырнула котломъ, попала ему въ голову, да еще намѣревалась полоснуть меня большимъ ножомъ, ну, я и ткнулъ ее штыкомъ!
Баталіонный медикъ свидѣтельствуетъ, что обжогъ Ѳедорова очень значителенъ, и его слѣдуетъ отправитъ въ походный лазаретъ, а головная рана Анисимова не представляетъ опасности. Что же касается штыковой раны въ руку женщины, заключаетъ докторъ по осмотрѣ раненой, то она сквозная, кость не тронута, и отнести ее можно не къ тяжелымъ. Ребенокъ при ней оказывается забрызганнымъ кровью матери.
— Зачѣмъ ты трогала нашихъ солдатъ? — спрашиваетъ Чачиковъ женщину чрезъ одного изъ офицеровъ, знавшихъ мѣстное нарѣчіе.
— Зачѣмъ трогала — гмъ! Мнѣ говорили, что вы народъ умный, а между тѣмъ ты первый не стоишь коровьяго хвоста! Какъ же мнѣ не защищать было своего роднаго угла отъ варваровъ, разбойниковъ и кровопійцъ? Я готова и сію минуту перегрызть горло каждому, — отвѣчаетъ женщина, всхлипывая и выказывая желаніе броситься на кого нибудь.
— Ваше высокородіе, въ хатѣ былъ еще какой-то оборванецъ, онъ выпрыгнулъ и успѣлъ улизнуть отъ нашего преслѣдованія.
— Это твой сынъ? — обращается опятъ Чачиковъ къ женщинѣ.
— Да, мой! Какъ только подростетъ онъ, отомститъ за мать и за зло, причиненное намъ разбойниками!
— А кто былъ съ тобой въ саклѣ?
— Кто былъ? Мой мужъ былъ! Онъ вѣрно сгорѣлъ, спастись ему не было возможности. О, если бы онъ избѣгъ огня, кровью вашею у питалась бы наша земля.
Дерзость женщины и неустрашимость переходятъ всякую границу, каждое слово ея пропитано ядомъ, она вся трясется отъ злобы, скрежещетъ зубами, сжимаетъ кулаки и, какъ тигрица, готова вцѣпиться въ самого Чачикова.
Чачиковъ приказываетъ перевязать ея рану и не выпускать изъ колонны, чтобы не надѣлала еще чего нибудь.
— Пусть провѣтрится и поостынетъ, — говорилъ онъ, — а когда вернемся сюда, отпустимъ!
Баталіонъ начинаетъ подниматься по той же тропѣ отрога далѣе; рытвины по обѣ стороны отрога не прерываются, не уничтожается и туманъ, ползущій по нимъ. Доходимъ до другого аула, сжигаемъ его и опять двигаемся далѣе. Тутъ движеніе наше встрѣчаетъ опасность, которую нельзя устранить, не смотря на всѣ принятыя Чичиковымъ мѣры. Опасность заключается въ томъ, что изъ лѣсу періодически раздается выстрѣлъ, и рѣдкій зарядъ винтовки пролетаетъ мимо нашихъ рядовъ. Промежутокъ времени между выстрѣлами продолжается не болѣе 15—20 минутъ. Стрѣляетъ, по нашему заключенію, одинъ и тотъ же фанатикъ. Ни наша боковая, ни обходная, ни разсыпныя цѣпи не устраняютъ выстрѣловъ; пробуемъ стрѣлять залпомъ въ лѣсъ, пробуемъ плотною цѣпью обшаривать чащу лѣса, но ничто не помогаетъ: стрѣляющій, какъ духъ, не видимъ и систематически продолжаетъ наносить кому либо смерть или пораненіе. Баталіонъ въ поискахъ фанатика просто-таки доходить до изнуренія. Трое убитыхъ и девять человѣкъ раненыхъ солдатъ служатъ для насъ укоромъ и какъ бы воочію показываютъ, что никто изъ насъ не можетъ додуматься до того, чтобы тѣмъ или инымъ способомъ избавиться отъ фанатика; кромѣ того, каждый изъ насъ ежеминутно ожидаетъ принять роковую пулю.
Подвигаясь далѣе къ хребту, мы сжигаемъ третій аулъ и наконецъ освобождаемся отъ выстрѣловъ и освобождаемся собственно потому, что лѣсъ за третьимъ ауломъ начинаетъ рѣдѣть, и затѣмъ лѣсная растительность совершенно прекращается. Баталіонъ вздыхаетъ свободно. Убитыхъ хоронятъ, а раненыхъ отправляютъ въ отрядъ. Но бѣдамъ нашимъ не пришелъ еще конецъ: мы располагаемся на хребтѣ, въ данную минуту въ облачной полосѣ; скопившійся надъ хребтомъ и въ ущельи студенистый и холодный туманъ густыми и исполинскими массами окутываетъ насъ и пронизываетъ насквозь мельчайшимъ дождемъ; грязно-молочная мгла отнимаетъ всякую возможность видѣть передъ собою что нибудь, или кого нибудь; туманъ, такъ сказать, всасываетъ, поглощаетъ насъ, дѣлается гуще и все болѣе и болѣе непроницаемѣе. Такое незавидное положеніе длится не менѣе двухъ мучительныхъ часовъ, показавшихся намъ безконечными. Легкій вѣтерокъ избавляетъ насъ наконецъ отъ туманныхъ оковъ, сплошная масса его начинаетъ дѣлиться и разрываться на громадные клочья, образуя облака, изъ коихъ одни поднимаются въ высь, а другія жмутся въ ущельи, надавливая нижніе слои накопившагося уже тамъ тумана. Блеснулъ лучъ солнца, а за нимъ цѣлымъ снопомъ обдаетъ насъ яркій свѣтъ выплывшаго изъ-за облаковъ огненнаго шара. Въ ущельи же подъ нашими ногами царитъ непроницаемая мгла, видно только, какъ пробѣгаютъ тамъ электрическія огненныя нити въ сгущенной массѣ тумана, учащаются онѣ, дѣлаются явственнѣе, шумнѣе, пронизываютъ все пространство ущелья вдоль и поперекъ, и затѣмъ страшная съ оглушающимъ трескомъ гроза разражается надъ ущельемъ. Гроза насъ не касается, мы можемъ только любоваться ею и дивиться поразительной картинѣ.
Все перенесенное нами передъ этимъ вскорѣ забывается, оцѣпенѣлость и неподвижность проходятъ, раздается повсюду говоръ, появляется бѣготня за разными надобностями, и вспыхиваютъ костры, около которыхъ солдатики вертятся, какъ флюгера, просушивая свои шинели. Становятся слышны и шуточки солдатъ, вызывающія общій смѣхъ и гоготанье.
— Эй ты, тамбовская голытьба, Анисимовъ, — кричитъ одинъ изъ среды солдатъ, — положи ружье и ранецъ на облако, дай отдохнуть плечамъ, оттянуло ихъ у тебя несчастнаго отъ трудовъ и полученной раны отъ бабы.
— Не повѣрятъ вѣдь, братцы, — говоритъ другой, — что мы были на облакахъ: мели, скажутъ, Емеля, твоя недѣля!
— А чтобы повѣрили, ты положи кусокъ облака въ ранецъ и невѣрующему сунь подъ носъ.
У офицеровъ, расположившихся на буркахъ, въ свою очередь идетъ оживленный разговоръ, и круговой стаканъ съ кахетинскимъ виномъ обходитъ всѣхъ и каждаго. Но какъ ни разнообразится разговоръ, а все-таки сводится къ одному и тому же предмету — къ Бурмутскому ущелью, названному солдатами «проклятымъ», и къ стрѣлку, безнаказанно наносившему баталіону значительный вредъ. Возмущенные офицеры придумываютъ способъ, какъ бы избавиться на возвратномъ пути отъ смертоносныхъ выстрѣловъ фанатика, задавшагося, какъ видно, цѣлью побольше намѣтить изъ нашей среды жертвъ. Но какъ ни ломаютъ головъ, какъ ни вдумываются въ этотъ предметъ, а прійти къ выгодному заключенію не могутъ, потому что лѣсная чаща, высокіе отроги горъ и вообще невыгодныя для насъ мѣстныя условія отнимаютъ всѣ средства къ самооборонѣ. Кончаютъ на томъ, что обратный путь съ горы къ плоскости долженъ быть быстрый, а слѣдовательно и человѣческихъ жертвъ будетъ меньше.
Время подходитъ къ вечеру. Затарахтѣлъ фельдмаршъ, зашевелился баталіонъ, и авангардъ трогается въ обратный путь по знакомой уже тропѣ, облитой кровью 12-ти русскихъ воиновъ; за авангардомъ движется гуськомъ и баталіонъ. Идемъ мы ускореннымъ шагомъ, зорко всматриваясь въ окрестные предметы, сердце у каждаго усиленно бьется въ ожиданіи рокового выстрѣла; благополучно минуемъ первый дымящійся еще аулъ, подходимъ ко второму, въ рядахъ солдатъ тишина, не слышно даже шопота, лишь мѣрные шаги баталіона нарушаютъ эту тишину, всѣ въ какомъ-то ожиданіи, всѣ посматриваютъ на лѣвую сторону ущелья, на роковую чащу лѣса, скрывавшую цѣлое утро безнаказаннаго фанатика. Ожиданія оправдываются, раздается выстрѣлъ, и одинъ изъ солдатъ падаетъ замертво.
Со всѣми условіями и обстоятельствами войны зачастую приходится мириться, миримся и мы съ тяжелымъ нашимъ положеніемъ, покорно подчинившись роковымъ выстрѣламъ, которые слѣдуютъ одинъ за другимъ съ такимъ же промежуткомъ времени, какъ и прежде.
На одной изъ безопасныхъ, по мѣстнымъ условіямъ, площадкѣ, баталіонъ останавливается для кратковременнаго отдыха и для погребенія убитаго и подачи раненымъ необходимой помощи. Тутъ собираются нѣсколько офицеровъ около командира баталіона Чачикова. Мы еще не одумались, какъ среди насъ появляется, точно изъ земли выросшій, оборванный чеченецъ. Почти нагой, безъ сапогъ, съ засученными по локоть рукавами драной рубахи, онъ держитъ въ рукахъ винтовку и что-то бормочетъ на своемъ гортанномъ нарѣчіи. Трудно сообразить, откуда, какъ и зачѣмъ онъ явился, но очевидно это не врагъ, а какой нибудь мирный горецъ, или нашъ лазутчикъ, посланный къ намъ для передачи какихъ нибудь свѣдѣній. Къ такому заключенію нельзя не придти потому, что врагъ не рѣшится появиться среди насъ, не рискуя своею жизнью. Этого предположенія держатся всѣ, за исключеніемъ Штоквича[1], говорящаго, что явившійся горецъ — тотъ самый чеченецъ, которой угощаетъ насъ изъ лѣсу выстрѣлами. Посылаютъ за офицеровъ переводчикомъ, находившимся въ авангардѣ, а чеченецъ между тѣмъ спокойно что-то продолжаетъ бормотать. Это бормотаніе длится минуты три-четыре, какъ вдругъ неожиданно для всѣхъ окружающихъ раздается выстрѣлъ въ упоръ прапорщику Мортуладве, и оборванецъ, сдѣлавъ прыжокъ къ кручѣ, исчезаетъ въ лѣсу. Мы поражены этою неожиданностью, Штоквичъ бросается за нимъ первымъ, даетъ на бѣгу нѣсколько выстрѣловъ изъ револьвера; посылается изъ ружей залпъ. Многіе офицеры слѣдуютъ за Штоквичемъ въ чащу лѣса, но всѣ выстрѣлы и поиски остаются безуспѣшными.
Мортуладзе, обливаясь кровью, лежитъ безъ всякаго сознанія. Пуля попала ему въ лицо подъ правый глазъ и вышла въ затылокъ. Рана безусловно очень тяжелая и въ рѣдкихъ случаяхъ не смертельная.
Кто еще изъ насъ будетъ избранъ жертвою? — думаютъ, многіе, смотря на несчастнаго Мортуладзе, въ благополучномъ исходѣ раны котораго сомнѣваются всѣ, включая туда и баталіоннаго медика. Задумывается и Штоквичъ, только что пришедшій съ поисковъ, соображая что-то, и затѣмъ, не говоря никому ни слова, удаляется на окраину площадки.
Надобно здѣсь сказать, что офицеръ этотъ отличался своею отважностью и выходками, которыя всегда почти счастливо удавались.
На окраинѣ площадки онъ подвываетъ къ себѣ старшаго унтеръ-офицера Толкачева и шопотомъ обращается къ нему съ слѣдующими словами:
— Слушай, Толкачевъ, слушай внимательно и постарайся твердо запомнить все то, что я тебѣ передамъ; я начальникъ арьергарда, а ты назначенъ ко мнѣ старшимъ унтеръ-офицеромъ. Мы должны во что бы то ни стало: избавить баталіонъ на пути слѣдованія отъ той опасности, которой онъ подвергался утромъ и продолжаетъ подвергаться теперь; надобно уничтожить стрѣлка-оборванца, и уничтожить его я нашелъ способъ. Способъ этотъ слѣдующій: какъ только тронется авангардъ, я забѣгу впередъ и засяду, — вотъ видишь на площадкѣ тропу?
— Вижу, ваше благородіе!
— А видишь около тропы въ 2—3-хъ шагахъ обрывчикъ съ бѣлыми камнями?
— Вижу!
— Ну, вотъ, у этого-то обрывчика я и засяду; тропа около него пролегаетъ близко къ слѣдованію нашего баталіона, и я почему-то думаю, что оборванецъ-чеченецъ шелъ именно по этой тропѣ, когда мы поднимались къ хребту и будетъ опять идти по ней; наша правая, а теперь лѣвая, цѣпь шла и пойдетъ выше этой тропы и должна надзирать за мѣстностью влѣво, а въ нашу сторону, гдѣ мы пойдемъ, смотрѣть не будетъ въ томъ полномъ убѣжденіи, что никто не рѣшится дѣлать засаду у насъ подъ самымъ носомъ, т. е. находиться между двухъ огней — цѣпью и баталіономъ; надобно быть безумнымъ, чтобы рѣшиться на такую отвагу. Послѣдній случай съ Мортуладзе навелъ меня на предположеніе, что фанатикъ довелъ свою отвагу до безумія, и, жертвуя своею жизнію, онъ задумалъ ввести насъ въ заблужденіе и ввелъ; мы всѣ убѣждены, что стрѣльба производится съ мѣстности выше тропы. Если занять теперь же эту тропу стрѣлками, то фанатика мы спугнемъ, и онъ изберетъ другое направленіе…
— Ваше благородіе, если бы онъ шелъ между баталіономъ и цѣпью, то обнаружился бы, баталіонъ не могъ бы его не замѣтить!
— Такъ каждый изъ насъ думаетъ, но стрѣлокъ, вѣроятно, уроженецъ этого ущелья, а слѣдовательно знаетъ каждый кустъ, дупло, обрывъ, канаву и другіе предметы, могущіе его скрыть отъ нашего глаза; переползать ему съ мѣста на мѣсто незамѣтно не привыкать и тѣмъ болѣе для него легко, что мы не стоимъ на мѣстѣ, а идемъ, и слѣдовательно сосредоточить вниманіе на одномъ пунктѣ не въ состояніи. Кромѣ того, лѣсная чаща и вѣковыя деревья отнимаютъ у насъ возможность видѣть дымъ отъ выстрѣловъ, что, разумѣется, способствуетъ фанатику успѣшно исполнять дьявольскую задачу. Меня никто не убѣдитъ, что чеченецъ, ранившій Мортуладзе, и стрѣляющій горецъ изъ лѣсу не одно лицо, а если это одинъ и тотъ же и если онъ рѣшился появиться среди баталіона, то что ему значитъ проползать у самыхъ нашихъ ногъ.
— Взять бы вамъ, ваше благородіе, на подмогу двухъ-трехъ солдатъ.
— Боже, сохрани, все дѣло испортимъ. Мнѣ и одному трудно будетъ пробраться незамѣтно на тропу; оборванецъ — чуткій, зоркій и отважный человѣкъ, а съ такими людьми надобно быть также осторожнымъ.
— Онъ можетъ убить васъ.
— Ну, это еще посмотримъ — чья возьметъ. Дай только Богъ встрѣтиться съ нимъ!
— Осмотрите пистолетъ, ваше благородіе.
— Да, да, я перемѣню заряды.
— Отъ тумана не мудрено было замокнуть.
— Итакъ, Толкачевъ я засяду у того обрывчика около самой тропы, и какъ только ты услышишь тамъ выстрѣлъ или мой голосъ, то съ двумя-тремя солдатами бѣги со всѣхъ ногъ.
— Слушаю, ваше благородіе, все будетъ исполнено въ точности.
— Не своди ни на секунду глазъ съ указаннаго мѣста и никому ни слова; задуманное я исполню и, Богъ дастъ, избавлю баталіонъ отъ опасности.
— Дай Богъ удачи, ваше благородіе, посмотрите и шашку свою, не заѣла ли ее сырость.
«Никто ничего не потеряетъ, если я ошибусь въ своемъ предположеніи, — думаетъ Штоквачъ, — ну, а если оно вѣрно, то кто нибудь изъ насъ долженъ проститься съ этимъ свѣтомъ».
Баталіонъ вскорѣ начинаетъ двигаться въ путь, трогается ползкомъ отъ головы колонны въ лѣсъ по пшеничному небольшому участку земли и Штоквичъ. Онъ, какъ кошка, ползкомъ пробирается къ намѣченному мѣсту, никѣмъ не видимый, за исключеніемъ Толкачева, съ замираніемъ сердца слѣдящаго за едва колеблющеюся высокою пшеницею. Зрѣніе можетъ сбивать Толкачева, потому что небольшой вѣтерокъ колышетъ все пшеничное поле, но онъ почему-то думаетъ, что глазъ его не обманываетъ. Штоквичъ, между тѣмъ, обливаясь потомъ, доползаетъ до обрыва и, присѣвъ на корточки у тропы, затаиваетъ дыханіе; онъ, такъ сказать, замираетъ совершенно, опасаясь малѣйшимъ движеніемъ и шорохомъ быть обнаруженнымъ. Сердце его усиленно стучитъ, нервы напрягаются, лихорадочная дрожь пробѣгаетъ по всему тѣлу, онъ весь обращается въ слухъ, сжимая въ рукѣ револьверъ и ждетъ съ минуты на минуту появленія оборванца; предчувствіе говоритъ ему, что избранное имъ мѣсто удачно, в-весь вопросъ теперь заключается въ томъ: кто изъ нихъ останется въ живыхъ — онъ или чеченецъ? Такъ ждетъ онъ не менѣе часа, показазшагося ему вѣчностью, поджатыя ноги отекаютъ, напряженіе нервъ увеличивается, въ глазахъ рябитъ, къ головѣ приливаетъ кровь, онъ чувствуетъ общее ослабленіе, готовъ упасть, но, собравъ послѣднія силы, старается не выходить изъ неподвижности. Баталіонъ, между тѣмъ, вереницею вытягивается на протяженіи двухъ верстъ, и скоро долженъ показаться хвостъ колонны и арьергардъ. Какой-то шорохъ въ пшеницѣ заставляетъ вздрогнуть Штоквича, еще моментъ — и черезъ колосья пшеницы главамъ его представляется плашмя и тихо ползущій по тропѣ чеченецъ съ ружьемъ въ рукахъ; онъ на нѣсколько секундъ останавливается, осторожно приподнимаетъ голову и всматривается въ ряды идущаго баталіона, а затѣмъ опять неслышно ползетъ по той же тропѣ далѣе, вѣроятно, желая найти удобнѣе и выгоднѣе мѣсто для выстрѣла; вотъ его туловище уже чуть не касается руки Штоквича, горецъ приподнимается немного и начинаетъ поднимать свою винтовку, устанавливаетъ прикладъ у плеча, прицѣливается, и роковой зарядъ готовъ уже раздаться, но два выстрѣла одинъ за другимъ изъ револьвера Штоквича укладываютъ горца плашмя на землю, и онъ въ предсмертныхъ корчахъ катится съ тропы въ пшеницу.
Толкачевъ съ тремя солдатами прибѣгаютъ на выстрѣлы и добиваютъ штыками чеченца.
— Что ошибся я? — обращается Штоквичъ съ вопросомъ къ Толкачеву.
— Онъ, онъ самый, угостившій нашего офицера пулею, — отвѣчаетъ Толкачевъ.
— Несите трупъ, ребята, въ баталіонъ, чтобы убѣдился командиръ въ безошибочности моего доклада!
Баталіонъ останавливается опять на безопасной площадкѣ, куда приносятъ мертваго чеченца; въ личности всѣ признаютъ выстрѣлившаго въ Мортуладзе. Трупъ приказано свалить въ оврагъ, и когда солдаты начинаютъ поднимать его, изъ колонны выскакиваетъ женщина съ ребенкомъ, получившая утромъ штыковую рану. Она съ плачемъ бросается къ убитому, неистово кричитъ, визжитъ, ломаетъ руки, рветъ на головѣ волоса и, полагать надобно, посылаетъ по нашему адресу не особенно лестные эпитеты.
— Этотъ чеченецъ, ваше высокородіе, — говорить появившійся Анисимовъ, — тотъ самый, что улизнулъ отъ насъ изъ сакли, мужъ, должно быть, этой вѣдьмы, разбившей мнѣ голову котломъ!
Оставивъ женщину съ ребенкомъ у трупа, баталіонъ удаляется съ мѣста событія, и долго ему еще слышится плачъ женщины надъ трупомъ отважнаго горца, поддерживаемый воемъ шакаловъ — этихъ повсемѣстныхъ и неотвязчивыхъ обитателей кавказскихъ лѣсовъ.
Баталіонъ дѣйствительно достигаетъ отряда безъ жертвъ, чему виновникомъ является Штоквичъ.
— Онъ заслуживаетъ большой награды, — говорятъ офицеры.
— Да, заслуживаетъ, — отвѣчаетъ Чичиковъ, — но заслуживаетъ и ареста за самовольное оставленіе поста въ арьергардѣ.
— По поговоркѣ — побѣдителей не судятъ.
— Да не судятъ, но и не слѣдуетъ ихъ награждать, иначе каждый изъ васъ вздумаетъ дѣйствовать самостоятельно, Разумѣется, Штоквичъ заслуживаетъ общей нашей признательности, но этимъ именно онъ и спасаетъ себя отъ ареста.
— Онъ ставилъ на карту свою жизнь.
— Да, да, но вы забываете, что, бросая свой постъ, онъ ставилъ на карту жизнь всего арьергарда, на который могъ напасть непріятель. Мы вѣдь въ непріятельской землѣ, не розами усыпанной!
III.
Мертвая голова.
править
Въ 1849 году, по личной водѣ намѣстника, свѣтлѣйшаго князя Воронцова, изъ штабъ-квартиры лейбъ-гренадерскаго Эриванскаго полка, урочища Манглиса, командированъ былъ на лезгинскую линію капитанъ князь Шаликовъ съ небольшимъ летучимъ отрядомъ на подкрѣпленіе гарнизона въ крѣпость Закаталы, осажденную лезгинами, и для уничтоженія по дорогѣ къ той крѣпости непріятельскихъ скопищъ. Такихъ подкрѣпленій было послано нѣсколько, а капитанъ Шаликовъ, какъ храбрый и опытный офицеръ, помимо военной задачи, долженъ былъ смыть съ себя свою вину за убійство на дуэли поручика одного съ нимъ полка, Викулина. Летучій отрядъ князя Шаликова состоялъ изъ одной роты гренадеръ Эриванскаго полка въ 260 человѣкъ, одного горнаго орудія и небольшого числа кавалеріи, при офицерахъ — поручикѣ князѣ Палавандовѣ, поручикѣ Масловскомъ, штабсъ-капитанѣ Вульфертѣ, прапорщикахъ Штоквичѣ и Антоновѣ. Въ три дня летучій отрядъ форсированнымъ маршемъ достигъ, не доходя нѣсколько верстъ до Закаталъ, обширной поляны, на которой, за наступленіемъ ночи и сильнымъ утомленіемъ людей, принужденъ былъ остановиться на ночлегъ съ тѣмъ, чтобы съ разсвѣтомъ двинуться далѣе къ крѣпости и вступить въ бой съ осаждающимъ ее непріятелемъ. Лазутчики, между тѣмъ, сообщили князю Шаликову, что сильное непріятельское скопище, подъ начальствомъ извѣстнаго наиба Мортузади, засѣло въ камышахъ и намѣрено не только не допускать отряда въ крѣпость, но рѣшилось уничтожить его поголовно, или быть самому уничтоженнымъ. Шаликовъ былъ изъ числа тѣхъ людей, которые не смущаются при такихъ извѣстіяхъ, онъ, напротивъ, радовался, что такъ скоро встрѣтится съ непріятелемъ, а въ особенности съ наибомъ Мортузали, о храбрости и безграничномъ фанатизмѣ котораго онъ много слышалъ. На ночлегѣ были приняты обычныя на Кавказѣ мѣры предосторожности, то-есть усиленная цѣпь и усиленныя секретныя засады, а весь отрядъ, не выпуская ружей изъ рукъ; ожидалъ въ полудремотѣ разсвѣта и нападенія. Шаликовъ и начальникъ цѣпи поручикъ Палавандовъ не присѣли всю ночь; первый ходилъ по всему отряду, а второй — на протяженіи всей цѣпи. Надобно при этомъ упомянуть, что Палавандовъ, храбрѣйшій изъ офицеровъ, былъ крайне набоженъ и набожность свою доводилъ до фанатическаго увлеченія, а мусульманъ ненавидѣлъ до того, что не могъ равнодушно смотрѣть на каждаго татарина. Всѣ въ полку звали его монахомъ, часто подсмѣивались надъ нимъ и не могли объяснить себѣ — какъ въ такомъ набожномъ и во всѣхъ отношеніяхъ добрѣйшемъ, хотя и вспыльчивомъ, человѣкѣ могла быть развита до кровожадности ненависть ко всему мусульманству. Убить «нечисть», какъ называлъ онъ магометанъ, для него было такъ же легко, какъ выпить стаканъ чаю.
Весь отрядъ готовъ былъ къ бою — ружья, патроны, аммуниція и носилки для раненыхъ тщательно осмотрѣны. Кавказскому солдату не привыкать было къ кровавымъ стычкамъ; къ опасностямъ войны онъ относился всегда хладнокровно, но считалъ себя обязаннымъ быть осмотрительнымъ, осторожнымъ и внимательнымъ къ мелочамъ даже, зная очень хорошо, что имѣетъ дѣло съ воинственнымъ и фанатическимъ племенемъ, которое не пощадитъ его, если онъ попадетъ къ нему въ лапы. Не смерть страшила русскаго солдата, а предварительныя передъ смертью истязанія, мученія и издѣванія надъ истекающимъ кровью русскимъ воиномъ. Кавказскій солдатъ не понималъ, да и понимать не хотѣлъ, что такое значить фраза — «отступить хотя бы одинъ шагъ» передъ непріятелемъ; руководимый дисциплиной, опытомъ и уваженіемъ, доходящимъ до святости, къ начальствующимъ лицамъ, онъ лѣзъ впередъ и или умиралъ беззавѣтно, или побѣждалъ. Долгъ, честь, совѣсть и дисциплина составляли девизъ кавказскаго воина, а съ такимъ девизомъ можно было совершать чудеса, и совершались они постоянно. Иныя были времена, и иначе, должно быть, сволочены были люди.
Такъ и въ данную минуту всѣ въ отрядѣ безусловно подчинились приказанію начальства — быть осмотрительными, не суетиться и не производить малѣйшаго шума.
Начинало свѣтать. Слабымъ синеватымъ силуэтомъ сталъ вырисовываться на окрестныхъ болотахъ камышъ, куда всѣ напрягали зрѣніе въ ожиданіи непріятеля; пугливо поднялось съ болотъ нѣсколько стай утокъ, обнаружившихъ присутствіе у болотъ людей, появились коршуны, эти хищные лакомки до человѣческихъ труповъ, какъ бы чуя близость добычи; утренній вѣтерокъ и роса вызывали дрожь; отрядъ сидѣлъ точно окаменѣлый. Одни только офицеры и старшіе унтеръ-офицеры едва слышными шагами передвигались въ цѣпи, отъ звена къ звену, не нарушая тишины ни единымъ словомъ.
Грянула утренняя заря барабановъ и рожковъ и звонкимъ эхомъ отозвалась на сосѣднихъ возвышенностяхъ, рявкнуло вѣстовое орудіе и навѣсная граната съ трескомъ и рокотомъ разлетѣлась вдребезги надъ камышами, гдѣ предполагался засѣвшимъ непріятель.
— Пусть протретъ себѣ глаза, анаѳемское отродье, — прошепталъ Шаликовъ, сопровождаемый по цѣпи двумя младшими въ отрядѣ офицерами — мною и Штоквичемъ.
Обходя тыльную сторону цѣпи, онъ натолкнулся на офицерскіе вьючные сундуки, а за ними увидѣлъ стоящаго на колѣнахъ поручика Палавандова, горячо молившагося Богу.
— Нашелъ время молиться, — обратился Шаликовъ къ молящемуся, сопровождая свою фразу легкимъ толчкомъ ноги.
Ни единымъ словомъ, ни малѣйшимъ движеніемъ Палавандовъ не нарушилъ своего положенія и продолжалъ молиться, но спустя минуты двѣ, мы увидѣли его набѣгающаго на насъ сзади съ поднятою обнаженною шашкою, безъ фуражки, блѣднаго и съ налитыми кровью глазами.
— Я покажу, какъ издѣваться надо мною! — кричалъ онъ, настигая насъ.
Мы ринулись въ стороны, а Шаликовъ сталъ за огромный камень.
— Что ты, Палавандовъ, Господь съ тобою, какъ тебѣ не стыдно, опомнись, я не хотѣлъ тебя обижать, — вскрикнулъ Шаликовъ, — неужели ты не понимаешь, что теперь каждая минута дорога, непріятель тотчасъ поползетъ изъ своего логовища, а мы тутъ сводимъ какіе-то домашніе счеты.
Я и Штоквичъ успѣли опомниться и крѣпко схватили Палавандова за руки. Онъ дрожалъ какъ въ лихорадкѣ, скрежеталъ зубами и что-то бормоталъ.
— Иди въ цѣпь, — продолжалъ Шаликовъ, возвышая тонъ, — я твердо вѣрю въ твою честность, храбрость и распорядительность, а потому не считаю болѣе нужнымъ напоминать, что долгъ офицера прежде всего.
Закончивъ эту тираду, Шаликовъ, ни разу не оглянувшись, пошелъ далѣе медленнымъ шагомъ, а мнѣ и Штоквичу приказалъ слѣдовать за нимъ.
Палавандовъ остался на мѣстѣ, какъ одеревенѣлый, съ выпученными глазами и съ встрепанными волосами, но недолго. Онъ началъ приходить въ себя, нѣсколько разъ перекрестился, вложилъ шашку въ ножны, надѣлъ поданную ему шапку и, сѣвъ на подведеннаго коня, медленно поѣхалъ въ другую сторону по цѣпи.
— Господи, Боже мой, — прошепталъ онъ, — благодарю Тебя, что избавилъ грѣшника отъ страшнаго преступленія.
Надобно здѣсь сказать, что офицеры тогдашняго времени, какого бы они ранга ни были, относились всегда взаимно другъ къ другу внѣ службы по-товарищески, даже на ты, но на службѣ это товарищество зачеркивалось, забывалось совершенно, и на первое мѣсто выступало служебное чинопочитаніе и до рабства доходящее подчиненіе старшему.
Палавандовь вспомнилъ, вѣроятно, эту обычную кавказскую привычку и въ силу ея смирился передъ Шаликовымъ.
Солнце яркимъ шаромъ стало показываться изъ-за горизонта, окрашивая золотомъ густой лѣсъ, поляны и высокій камышъ, разросшійся на далекое пространство по болотистому мѣсту. Показались и непріятельскіе джигиты (всадники), а за ними поползли группами, примѣняясь къ мѣстности, и лезгины, посылая въ нашъ отрядъ изъ винтовокъ пули. Наши стрѣлки не заставили себя ждать, и бой, такимъ образомъ, начался, бой вначалѣ театральный, безкровный, а затѣмъ стали появляться и жертвы, требующія носилокъ и помощи. Съ минуты на минуту бой ожесточался, лезгины лѣзли, что называется, напроломъ, и, осыпаемые картечнымъ градомъ и ружейными пулями, отбрасывались назадъ, но не надолго, — остановка натиска была минутная, изувѣры опять съ новымъ рвеніемъ бросались впередъ, поощряемые отважными джигитами, подскакивавшими и стрѣлявшими въ нашихъ стрѣлковъ чуть не въ упоръ. Крикъ командныхъ словъ на нашей сторонѣ, воинственный ревъ на непріятельской, вой изувѣровъ — «аллахъ, аллахъ», грохотъ и свистъ зарядовъ, стонъ раненыхъ, все смѣшивалось во что-то неопредѣленное, въ какой-то гамъ и заставляло каждаго изъ насъ не терять присутствія духа и тщательно вслушиваться и всматриваться во все окружающее насъ.
Одна изъ непріятельскихъ пѣшихъ группъ въ числѣ не болѣе 100 человѣкъ, съ лихимъ всадникомъ во главѣ, лѣзла на нашъ центръ дерзче другихъ, она усѣяла весь свой путь многочисленными трупами своихъ собратьевъ, но ни на минуту не останавливалась и шагъ за шагомъ лѣзла и перебѣгала изъ-подъ бугра къ другому бугру, осыпая насъ мѣткими пулями. Всадникъ во главѣ этой группы нѣсколько разъ дерзко подскакивалъ къ стрѣлковой цѣпи и, сдѣлавъ выстрѣлъ, счастливо избѣгалъ нашихъ залповъ. Онъ точно тѣшился и смѣялся надъ нами. Конь подъ нимъ былъ замѣчательный и по красотѣ и по тѣмъ прыжкамъ, которые онъ выдѣлывалъ на всемъ скаку, да и самъ лихой всадникъ выглядывалъ поразительнымъ красавцемъ.
— Онъ въ панцырѣ, онъ въ кольчугѣ, или чортъ въ человѣческой оболочкѣ, — говорили въ одинъ голосъ стрѣлки наши, подкрѣпляя слова проклятіями и посылая въ него градъ пуль, но всадникъ былъ неуязвимъ, онъ моментально скрывался за бугромъ и черезъ минуту выскакивалъ съ другой стороны бугра.
За этимъ всадникомъ слѣдовалъ юноша, повидимому нукеръ (слуга), на рѣзвомъ конѣ, но къ нашимъ стрѣлкамъ не подскакивалъ, а старался все время прикрываться на пути какимъ нибудь мѣстнымъ предметомъ и зорко слѣдилъ за своимъ господиномъ.
— Эй, ты, голопятый грузинъ, уходи прочь съ моей дороги, убью, пощады не дамъ, я Мортузали, — кричалъ всадникъ Палавандову, вертясь на своемъ конѣ, какъ флюгеръ, и дѣлая воздушные алюры.
— Побереги свою голову, свиная туша, — отвѣчалъ ему Палавандовъ, тоже гарцуя на конѣ и грозя всаднику шашкою.
Еще одна минута, и всадники во весь карьеръ бросились другъ на друга.
Пальба въ этой собственно мѣстности пріостановилась, всѣ съ ужасомъ и нетерпѣніемъ смотрѣли на мчавшихся всадниковъ, въ ожиданіи кровавой драмы, которая должна была сію минуту разыграться и кончиться смертью. Зрѣлище было поразительное, оно освѣщалось яркими лучами солнца и видно было, какъ на ладони.
Мортузали, подскакавъ въ сопернику, поднялъ коня на дыбы и нанесъ могучій ударъ шашкою, но не Палавандову, — этотъ ловко увернулся, спрыгнувъ съ коня, — а по сѣдлу, прорубивъ его до основанія; такой же могучій ударъ готовился второй, но Палавандовъ успѣлъ предупредить его, рубнувъ соперника снизу такъ, что тотъ свалился съ коня, какъ снопъ; повторенный еще ударъ покончилъ всѣ расчеты съ лихимъ и отважнымъ Мортузали. Но опасность для Палавандова еще не миновала: юноша, слѣдившій за своимъ господиномъ, вихремъ летѣлъ на выручку и, наскочивъ на Палавандова, взмахнулъ шашкою надъ головою его, шашка взвизгнула, блеснула въ воздухѣ и скользнувъ по всему лезвію сабли Палавандова, отбросилась въ сторону; еще моментъ, и пистолетный выстрѣлъ князя сорвалъ юношу съ сѣдла.
У ногъ Палавандова лежали два трупа въ лужѣ крови, а онъ невозмутимо и внимательно всматривался въ убитыхъ, шевелящихся еще въ предсмертныхъ корчахъ.
— Ура! ура! — кричали стрѣлки, — нашъ князь убилъ-таки чорта въ кольчугѣ, а чтобъ не скучно было, пристягнулъ къ нему дьяволенка! Ура, ваше сіятельство!
— Отрѣжь ему голову и положи ее въ мои переметныя сумы, — обратился Палавандовъ къ одному изъ подбѣжавшихъ стрѣлковъ.
Голова была отрѣзана и положена въ указанное мѣсто.
— А что прикажете дѣлать съ другимъ, тоже отрѣзать голову?
— Не надо, на что она мнѣ? А вонъ, что-то блеститъ у него на шеѣ, сними и возьми, да не забудь взять у обоихъ и оружіе!
— Ваше сіятельство. Этотъ-то еще живой, да, кажись, онъ и не того, не лезгинъ…
— А кто же по-твоему, нѣмецъ что ли?
— Да больно грудь высока что-то, — отвѣчалъ стрѣлокъ, разстегивая воротъ у раненаго.
— Ну, вотъ, посмотрите, ваше сіятельство, и ожерелье на шеѣ изъ монетъ, какой же это лезгинъ?
Передъ Палавандовымъ дѣйствительно лежалъ истекающій кровью не раненый горецъ, не нукеръ, а молодая лѣтъ 16-ти, съ прелестными очертаніями лица, горянка, черные глаза которой горѣли лихорадочнымъ огнемъ; она прижимала къ зіяющей грудной ранѣ свои руки, что-то говорила, чего-то просила, но лепетъ ея не былъ понятенъ окружающимъ.
— Крикни носилки для относа ея на перевязку, — заключилъ Палавандовъ и, сѣвъ на коня, поѣхалъ по стрѣлковой цѣпи.
На принесенныя носилки положена была горянка съ тою удивительною осторожностью, которая присуща только великодушному сердцу русскаго воина.
— Осторожно несите, идите въ ногу, не шатайте, — отозвался одинъ изъ носильщиковъ.
— Не донесемъ, кажись, ишь какъ обливаетъ кровью носилки!
— Эхъ, сердечная, чего лѣзла, сидѣла бы у горшковъ, бабье ли дѣло путаться въ бою?
— Понятно не бабье, а въ особенности такой красивой дѣвкѣ. Ишь красота какая ненаглядная, точно писанная!
— Остановитесь, братцы, на минуту, я ей дамъ воды изъ манерки, жаръ, должно быть, мучитъ ее. На, голубка, испей… Ну, вотъ, теперь полегчало? Несите, ребята, дальше, поровнѣе, да не торопитесь…
Извѣстіе о смерти Мортузали пронеслось по всему протяженію нашей цѣпи электрическимъ токомъ, оно вызвало, разумѣется, радость въ каждомъ изъ насъ, но за то въ непріятельскомъ скопищѣ уныніе было видимое и нескрываемое. Лезгины заволновались, явился безпорядокъ и безтолковая скученность, выгодная для орудійныхъ прицѣловъ, уничтожилось прежнее рвеніе, а натиски совершенно прекратились. Утрата наиба сбила спесь съ лезгинъ и послужила причиною прекращенія боя. Они безпорядочными группами стали отступать, преслѣдуемые конницей и картечными зарядами, и черезъ полчаса обратились въ бѣгство. Пораженіе было полное, поле усѣялось труппами лезгинъ.
Подвигъ Палавандова не ограничился описаннымъ героическимъ поступкомъ, онъ былъ въ мрачномъ настроеніи духа, ни съ кѣмъ не хотѣлъ говорить и что-то, повидимому, замышлялъ. Весь окровавленный, онъ, тщательно спрятавъ подъ полу сюртука голову Мортузали, шагомъ ѣхалъ на конѣ и высматривалъ мѣсто, гдѣ находился въ это время Шаликовъ. Увидѣвъ искомое лицо и ловко подскакавъ къ нему на своемъ золотистомъ Карабахѣ, онъ обратился къ Шаликову съ слѣдующимъ привѣтствіемъ:
— Поздравляю васъ, князь, съ полнымъ пораженіемъ скопища, дай Господи, чтобы у насъ былъ всегда такой распорядительный, храбрый и умный начальникъ. Съ такимъ начальникомъ мы, а я первый, готовы положить жизнь.
Шаликовъ подошелъ ближе къ Палавандову и, вправивъ ему горячую благодарность, намѣревался обнять и поцѣловать его.
— Подожди, князь, — остановилъ его Палавандовъ, — вся моя рѣчь до сего была оффиціальная, служебная, а теперь я обращусь не къ начальнику отряда, а къ своему товарищу — Шаликову. Дѣло заключается въ слѣдующемъ: голову эту я тебѣ дарю, убилъ Мортузали не я, а ты, понимаешь ли не я, а ты убилъ этого заклятаго проповѣдника священной войны. Голова Мортузали можетъ мнѣ дать орденъ или чинъ, а съ тебя сниметъ штрафъ, что составляетъ твою теперешнюю задачу жизни и службы. Орденъ и чинъ я всегда успѣю заслужить, а такіе случаи, какъ сегодняшній, бываютъ рѣдко!
— Да Господь съ тобою, Палавандовъ, за кого ты меня принимаешь, — возразилъ Шаликовъ, — какъ я рѣшусь…
— Постой, не перебивай, дай докончить: я никакихъ наградъ не хочу, прошу только тебя, какъ товарища, никогда не мѣшать мнѣ молиться, иначе голова твоя подвергается той же участи, какой подверглась голова Мортузали, которую ты не хочешь принять отъ меня. Пусть же она будетъ ничья!
При послѣднихъ словахъ, Палавандовъ бросилъ голову въ сторону.
— Прости за мое предложеніе, сознаю всю необдуманность его; если оно было сдѣлано, то вѣрь мнѣ, сдѣлано въ порывѣ моего чувства и сильнаго желанія, чтобы съ тебя скорѣе сняли штрафъ. Я кончилъ, прощай, поѣду теперь убирать своихъ раненыхъ и хоронить убитыхъ.
Конь Палавандова взвился отъ нагайки и понесъ неустрашимаго и честнаго всадника въ поле.
Закончу свой разсказъ о дальнѣйшей участи Шаликова и Палавандова.
Съ Шаликова за описанную блестящую побѣду былъ снятъ штрафъ. Затѣмъ въ 1864 году, 24-го іюля, въ сраженіи при Кюрукъ-дара съ турками, онъ, командуя баталіономъ Эриванскаго полка, въ атакѣ былъ убить, пуля сорвала его съ сѣдла и уложила со мною бокъ-о-бокъ на полѣ сраженія.
Когда меня несли на перевязочный пунктъ, носилки мои столкнулись съ носилками Палавандова, ему раздробило ядромъ ногу. Я охалъ и стоналъ отъ раны и отъ потери большаго количества крови, а онъ съ улыбкою невозмутимо лежалъ въ носилкахъ, точно получилъ дорогой давно-ожидаемый подарокъ.
Участь черноокой горянки была лучшая: она, страстно влюбленная въ Мортузали, бѣжавшая къ нему отъ родителя, одного изъ извѣстныхъ наибовъ, долго не могла забыть предметъ своей страсти, рыдала и изнывала по цѣлымъ днямъ, но всеисцѣляющее время, сглаживая и радость и печаль, успокоило и ее. Если и являлась въ воспоминаніи горянки любовь къ Мортузали, то какъ бы въ сновидѣніи, или что-то утраченное и не возвратимое. Обласканная въ русской семьѣ и совершенно излѣчившаяся отъ грудной раны, она помирилась съ своимъ положеніемъ, приняла православіе и, обладая дѣйствительно замѣчательною красотою, сдѣлала прекрасную партію замужествомъ. Мужъ не могъ нахвалиться и налюбоваться ею, жаловался только на одну страсть жены, страсть къ кровнымъ скаковымъ лошадямъ, на которыхъ она, выѣздивъ ихъ лично, мчалась по городу, полямъ и горамъ. Непогода — снѣгъ, мятель, вѣтеръ, дождь, ничто не останавливало ея, она носилась по окрестностямъ, какъ вихрь, желая какъ бы олицетворить лихаго наѣздника Мортузали.
До 1854 года Палавандовъ былъ не рѣдкимъ ея спутникомъ, она полюбила его, какъ друга, чтила, какъ героя, и считала его виновникомъ перехода ея изъ мусульманства въ православіе.
— Это мой задушевный другъ, убійца и просвѣтитель, — говорила она, нѣжно разглаживая усы Палавандова и прижимаясь къ нему, какъ ребенокъ.
Палавандовъ въ свою очередь преклонялся передъ нею, какъ передъ высоко-нравственной женщиной, называлъ ее дѣточкой, ребенкомъ своимъ и всюду и вездѣ хвалился ею.
— Посмотрите, господа, — говорилъ онъ, — вотъ эта рука, эта нѣжная лапка цыпленка, чуть не отправила меня на тотъ свѣтъ!
Все описанное мною когда-то было и быльемъ поросло.
- ↑ Недавно скончавшійся комендантъ Царскаго Села.