Что такое «духъ XVIII вѣка», т.-е. чѣмъ этотъ вѣкъ отличается отъ предшествующихъ ему эпохъ, какія новыя идеи завѣщалъ онъ слѣдующимъ поколѣніямъ, словомъ, какова въ сущности его роль въ общей исторіи цивилизаціи? Я нашелъ, что лучшій отвѣтъ на эта вопросы даетъ изученіе Энциклопедіи и энциклопедистовъ.
По времени своего появленія Энциклопедія совпадаетъ съ серединой столѣтіи; она начинаетъ печататься въ 1761 г.
По своему содержанію она резюмируетъ всѣ идеи, всѣ знанія, разсѣянныя въ тогдашнихъ книгахъ. И, наконецъ, въ ней сотрудничаютъ всѣ лучшіе писатели того времени: Энциклопедія — это какъ бы восемнадцатый вѣкъ, воплощенный въ словарѣ.
Очень вѣрно было сказано: «Энциклопедія это самое большое дѣло того времени, это цѣль, къ которой тянулось все, что ей предшествовало, это источникъ всего, что произошло потомъ, а слѣдовательно — настоящій центръ исторіи мысли восемьнадцатаго вѣка»[1]. Въ предлагаемой книгѣ я взялъ на себя смѣлость изложить эту исторію, всѣ проблемы, которыя она затрагиваетъ, все, что ее подготовляетъ, всѣ наиболѣе существенныя философскія и соціальныя послѣдствія, порожденныя ею.
Хотя я и буду говорить только о прошедшемъ, но современный интересъ этой темы совершенно очевиденъ. Въ той непрерывной войнѣ, которую, начиная съ XVI вѣка, ведутъ два непримиримыхъ врага, католицизмъ и свободная мысль, Энциклопедія дала одну изъ самыхъ ярыхъ, одну изъ самыхъ рѣшительныхъ битвъ. Развѣ сейчасъ Францію нельзя раздѣлить на людей, болѣе или менѣе покорныхъ незыблемому догматизму Боссюэ, и тѣхъ, кто, съ тѣми или другими оговорками, принимаетъ наслѣдство Вольтера и великой революціи?
Свою книгу я стремился сдѣлать научной, а не полемической; я пытался быть прежде всего безпристрастнымъ и правдивымъ. Но есть такія темы, и я спѣшу заявить, что избранная мною тема именно принадлежитъ къ ихъ числу, гдѣ авторъ долженъ открыто стать на сторону, конечно, не одной изъ воюющихъ сторонъ, но за или противъ тѣхъ идей, около которыхъ кипитъ битва. И когда вокругъ Энциклопедіи загорятся жаркіе споры по самымъ разнообразнымъ, самымъ важнымъ вопросамъ, я не буду вы скрывать своего личнаго мнѣнія, вы выставлять его. Чтобы читатель сразу зналъ, въ какомъ духѣ написана моя книга, я напомню слова Ренана, которыя могли бы служить эпиграфомъ къ моей книгѣ:
«Мы принимаемъ наслѣдство трехъ великихъ теченіи новаго времени: реформаціи, философіи и революціи, не имѣя ни малѣйшаго желанія исповѣдывать символы вѣры XVI вѣка, или стать вольтерьянцами, или повторить 1798 и 1848 г. Намъ нѣтъ рѣшительно никакой нужды снова продѣлывать то, что уже сдѣлано нашими отцами.
Освобожденіе, вотъ дѣло, совершенное ими. Мы съумѣемъ продолжать вести его дальше».
Я позволю себѣ прибавить, что Энциклопедія, о которой такъ часто говорятъ, такъ мало ее зная, до сихъ поръ ни разу не явилась предметомъ сколько-нибудь пространнаго изслѣдованія, а между тѣмъ всѣмъ извѣстно, какое важное значеніе имѣетъ она для историка цивилизаціи. Во Франціи только одинъ Pascal Daprat говорилъ объ «Энциклопедистахъ» въ своей брошюркѣ, или защитительной рѣчи, которую я не считаю для себя удобнымъ критиковать (Librairie Internationale, 1866). 3а границей Rosenkranz посвятилъ Энциклопедіи три существенныхъ главы своего Дидро (Diderot’s Leben nnd Werke. Leipzig 1866, 2 vol.), а John Morley эпизодическую главу своего труда: Diderot and the Encyclopoedists (Macmillan. 200 1.).
Послѣ такихъ бѣглыхъ изслѣдованій, французу дозволительно писать объ Энциклопедіи и XVIII вѣкѣ обобщающую работу. По цѣлому ряду причинъ, она была не изъ легкихъ. И я не льщу себя мыслью, что мнѣ удалось преодолѣть всѣ эти трудности.
Примѣчаніе. Книга французскаго професора Дюкро была выбрана редакціей для помѣщенія въ журналѣ еще въ 1902 г. Но ни ни серьезный научный тонъ, ни полная объективность автора, ни предметъ ея, чуждый всякой политики и злободневности, не могли спасти книгу отъ цензурной гильотины. Три раза цензура запрещала переводъ «энциклопедистовъ». Трижды редакція пыталась добиться разрѣшенія, пользуясь разными «вѣяніями», и трижды исторія энциклопедіи ХVIII в. во Франціи была признана вредной и опасной въ XX и. въ Россіи. Никакихъ фактическихъ основаній для воспрещенія цензура не могла принести, но ссылалась на «духъ» книги, «не отвѣчающій видамъ правительства». Любопытно, между прочимъ, что книгу Дюкро редакція выбрала, пользуясь высоко-похвальной оцѣнкой ея, сдѣланной въ «Журналѣ мин. Народ. Просвѣщ.» г-номъ Лансономъ, бывшимъ учителемъ французскаго языка при дворѣ императора Александра III. Такимъ образомъ, даже рекомендація лица, менѣе всего подозрительнаго въ глазахъ департамента полиціи и министерскаго журнала, не спасла книги отъ казни.
Какъ увидятъ читатели, книга Дюкро очень интересна, написана живымъ и увлекательнымъ языкомъ, и не заключаетъ въ себѣ ничего «противоправительственнаго» или «субверсивнаго». Лучшее доказательство безграничнаго произвола цензуры, которая душила всякую свѣтлую мысль въ зародышѣ и закрывала для читателей цѣлыя области знанья. Ред.
Предшественники энциклопедистовъ.
правитьI.
правитьТри крупныхъ явленія господствуютъ въ религіозной исторіи и характеризуютъ общій духъ среднихъ вѣковъ. Это прежде всего власть церкви. ЗатѢмъ католическая доктрина, предписывающая разуму молчать, а плоти умерщвлять себя. И въ третьихъ преслѣдованіе каждаго, кто не подчиняется этой власти, кто не примыкаетъ къ этой доктринѣ.
Эти три явленія сплетаются и взаимно подчиняются другъ другу. Развѣ власть церкви не вытекаетъ изъ самой доктрины, которой она учитъ? Царство Божіе, говоритъ она, принадлежитъ не тѣмъ, кто живетъ во времени, кто предается плотскимъ наслажденіямъ, но тѣмъ, кто уходить отъ своего вѣка и укрощаетъ плоть, держитъ суровый постъ, отталкиваетъ отъ себя семейныя права и обязанности[2]. Отнынѣ избранники божіи не міряне, а только духовныя лица. Отказываясь отъ міра, они образуютъ покорное воинство церкви, а она, при ихъ помощи, будетъ управлять міромъ. Развѣ не священнослужители, т.-е. аскеты, чистые тѣломъ, должны вести, а слѣдовательно и управлять другими людьми, погруженными въ порочныя наслажденія, преданными злу и гибели? При помощи парадоксальнаго обхода, проповѣдуя отреченье отъ всего земного, средневѣковая церковь завоевала себѣ власть надъ міромъ. Вольтеръ самъ не звалъ, сколько мѣткости въ его шуткѣ, когда говорилъ: «Люди приносятъ обѣтъ бѣдности — и въ силу этого обѣта получаютъ до 200.000 экю дохода, и они-же, вслѣдствіе обѣта смиренія, деспотически царятъ надъ человѣчествомъ». Въ средніе вѣка крестъ былъ символомъ и покорности, и господства: покорности людей передъ богомъ и господства священника, служителя божія, надъ людьми. Мы видимъ, какъ власть церкви вытекаетъ изъ самой ея доктрины, т.-е, какъ теократія основывается на аскетизмѣ. Отнынѣ священникъ является представителемъ бога, и противиться священнику значитъ противиться богу. «Церковь это богъ», говоритъ св. Іоаннъ-Златоустъ. Еретики, т.-е. враги церкви и враги бога, должны подвергнуться жестокимъ преслѣдованіямъ въ интересахъ ихъ-же души, которую надо спасти, хотя бы наперекоръ имъ самимъ: «Всякое вѣрованіе не католическое, говоритъ св. Августинъ, влечетъ за собой вѣчныя муки, и вѣротерпимость есть истинная жестокость». Такимъ образомъ средневѣковая католическая доктрина, или то, что было ея душой, христіанскій аскетизмъ, роковымъ образомъ толкалъ церковь къ двумъ вещамъ — къ завоеванію неограниченной власти и къ тому, чтобы сдѣлать эту власть орудіемъ самой безпощадной нетерпимости.
И философы XVIII вѣка будутъ бороться одновременно и противъ власти, и противъ доктрины и нетерпимости церкви. Вотъ какъ они это поведутъ. Всѣ моральныя и политическія теоріи, которыя они будутъ проводить къ своихъ книгахъ, могутъ въ конечномъ анализѣ свестись къ тремъ идеямъ, развивающимся различно, но составляющимъ какъ бы руководящія идеи всей ихъ философіи: природа, разумъ и гуманность. Какъ разъ эти три идеи составляютъ противовѣсъ тремъ принципамъ, по моему мнѣнію, резюмирующимъ духъ среднихъ вѣковъ и управляющимъ ихъ исторіей. Во имя природы и ея законныхъ требованій философы начнутъ войну противъ католическаго аскетизма, создавшаго теократію; во имя разума они будутъ бороться противъ наивной вѣры въ сверхъестественное. Призывая къ терпимости, они произнесутъ приговоръ надъ религіозными преслѣдованіями. Мы увидимъ, какъ они противопоставятъ теократіи — гражданскую власть, основанную на естественномъ правѣ, доктринѣ воздержанія и отреченія — раціонализмъ естественной морали и, наконецъ, фанатизму — права гуманности.
Итакъ, XVIII вѣкъ является живой антитезой среднихъ вѣковъ. Для средневѣковой церкви идеальный человѣкъ это монахъ, т.-e. тотъ, кто побѣдилъ свою плоть, закрылъ глаза на красоту природы, отрекся отъ радостей семьи, отъ общественныхъ удовольствій. н, напротивъ, философія XVIII вѣка учитъ, что каждый человѣкъ хотѣлъ бы быть «естественнымъ человѣкомъ» и «гражданиномъ», т.-е. безъ всякихъ угрызеній пользоваться всѣми наслажденіями, и чувственными. и духовными, которыя такъ щедро предлагаетъ природа, и добиваться всѣхъ правъ, всѣхъ преимуществъ, связанныхъ съ общественнымъ укладомъ. Скептическаго энциклопедиста, человѣка природы, человѣка свѣтскаго, раздѣляетъ отъ Божьяго человѣка среднихъ вѣковъ, догматика и аскета, безконечное разстояніе, какъ отъ неба до земли. И философы были правы, такъ упорно противопоставляя вѣкъ крестовыхъ походовъ вѣку энциклопедіи; нѣтъ ничего болѣе противорѣчащаго, болѣе враждебнаго наивной вѣрѣ крестоносцевъ, какъ критическій разумъ энциклопедистовъ. Только философы напрасно думали, будто одинъ только ихъ «просвѣщенный вѣкъ» разогналъ мракъ средневѣковаго католицизма.
Въ этой главѣ я хочу показать какъ много было просвѣтителей на длинномъ пути отъ вѣка святого Людовика до вѣка Вольтера, т.-е. указать вкратцѣ, кто былъ предтечами Энциклопедіи.
Природа, разумъ и гуманность, эти три руководящія идеи, къ которымъ сводятся, какъ къ основнымъ принципамъ, всѣ теоріи XVIII вѣка, должны были логически родиться одна изъ другой и одна послѣ другой. Дѣйствительно, если природа хороша и всѣ ея наслажденія законны, то что же надо думать о религіи, угрожающей вѣчными муками сыну природы, если онъ поддается влеченью къ дозволеннымъ наслажденіямъ, голосу невинныхъ страстей? Тоть первая должна была поднять протестъ противъ христіанскаго ригоризма, потому что ея требованія болѣе властны, чѣмъ требованія духа, и потому, что все-таки прежде чѣмъ философствовать, надо жить. Очень вѣрныя слова Массильона о вольнодумцахъ его времени, можно примѣнить къ самой исторіи свободной мысли: «Начинаютъ со страстей, сомнѣнія приходятъ потомъ.» Но они являются какъ слѣдствія взбунтовавшихся страстей, и отнынѣ религіи приходится бороться съ новыми врагами. Это — царство скептицизма, оно можетъ длиться долго, но всегда будетъ только переходной эпохой; человѣкъ — существо прежде всего дѣятельное, рожденное не для того, чтобы отрицать, чтобы вѣчно взвѣшивать свои сужденія, но чтобы утверждать или вѣрить. Отъ лѣниваго и пассивнаго сомнѣнія человѣкъ вернется къ вѣрѣ, и, конечно, къ вѣрѣ въ ту самую способность, которая пробудила въ насъ сомнѣнія, т.-е. въ человѣческій разумъ. И вотъ, послѣ природы, разумъ предъявляетъ свои права. Легко предвидѣть, какія будутъ отсюда послѣдствія. Непогрѣшимыя утвержденія церкви сначала поколеблены сомнѣніями, потомъ, конечно, для невѣрующихъ ниспровергнуты разумомъ. Нельзя больше признать за церковью право преслѣдовать во имя столь шаткой религіи; со всѣхъ сторонъ раздадутся негодующіе протесты противъ ея нетерпимости, противъ того, что они назовутъ ея гнуснымъ фанатизмомъ.
Таково логическое развитіе трехъ великихъ преобладающихъ принциповъ XVIII вѣка. Исторія свободной мысли, въ своихъ главныхъ чертахъ, подтверждаетъ наши взгляды. Я сейчасъ укажу болѣе подробно, какъ въ XV вѣкѣ итальянскій Ренессансъ прежде всего реабилитировалъ плоть.
Потомъ, какъ переходъ ко второму періоду, въ XVI вѣкѣ, вслѣдъ за Монтэнемъ прокрадываются сомнѣнія и, украдкой притаившись подъ плащомъ тѣхъ, которыхъ зовутъ вольнодумцами и пиррониками, проскальзываютъ они въ XVII вѣкъ.
Затѣмъ разумъ требуетъ слова и въ первый разъ, послѣ античнаго міра, говоритъ громко и твердо въ лицѣ Декарта, быть можетъ, самаго опаснаго врага церкви; одному авторитету онъ противопоставляетъ другой, противоположный и неопровержимый.
Наконецъ, сомнѣнія и критическій разумъ, соединенный въ одномъ человѣкѣ, приводятъ къ третьей ступени человѣческой мысли: Бэйль, скептикъ и резонеръ, провозглашаетъ вѣротерпимость. Теперь философы могутъ явиться; ихъ главныя идеи уже разсѣяны понемногу по всему свѣту, имъ остается только развить ихъ, облечь ихъ въ боевыя и громкія формулы. Я попытаюсь изложить, по возможности, коротко и точно, это медленное приближеніе человѣческой мысли къ торжествующей философіи, къ побѣдоносному разуму ХVIII вѣка. И тутъ же я укажу, какимъ вѣкамъ, какимъ мыслителямъ, философы обязаны, конечно, не всѣми своими теоріями, но тѣми основными истинами, которыя подготовили и сдѣлали возможною энциклопедію.
Философамъ надо прежде всего бороться противъ католицизма. Объявивъ себя непогрѣшимымъ, католицизмъ долженъ былъ черезъ всѣ вѣка остаться вѣренъ себѣ въ своихъ основныхъ догмахъ.
Въ томъ же видѣ, въ которомъ онъ царилъ въ средніе вѣка, онъ хотѣлъ властвовать и во времена энциклопедистовъ, все такой же неподвижный и враждебный всякому прогрессу человѣческаго разума.
«И вотъ она религія, — восклицаетъ Боссюэ, — всегда единая, или вѣрнѣе — все та же отъ начала міра»; вѣдь «церковь осталась незыблемой, церковь не измѣняется никогда». Дѣйствительно, зачѣмъ же ей мѣняться? «Католическая истина дана Богомъ и также совершенна, какъ онъ». Обо всѣхъ философахъ или ученыхъ, которые сомнѣвались въ догматѣ, или колебали одну изъ основъ авторитета церкви, можно сказать, что они сражались за разумъ, и готовили побѣду науки и философіи. Но среди всѣхъ предшественниковъ Энциклопедистовъ, мы укажемъ здѣсь, характеризуя въ главныхъ чертахъ ихъ трудъ, только тѣхъ людей и тѣ группы, которые больше всего содѣйствовали возстановленію трехъ принциповъ, являющихся въ нашей работѣ и исходной точкой и связью.
Въ нихъ трехъ выразились всѣ стремленія XVIII-го вѣка, и ихъ какъ девизъ можно написать на фронтонѣ энциклопедіи:
Природа, разумъ и гуманность.
II.
правитьПрежде всего займемся природой: «Единственная религія, направленная противъ природы, — сказалъ Паскаль, — единственно всегда бывшая». По христіанской доктринѣ, человѣкъ самъ по себѣ не способенъ искать истину, дѣлать добро, заслужить счастье, или хотя бы испытывать его. «Мы жаждемъ истины, скажетъ опять съ своимъ горькимъ краснорѣчіемъ авторъ „Мыслей“, а находимъ въ себѣ только неувѣренность. Мы ищемъ счастья, а находимъ только горе и смерть. Мы не способны не желать истины и счастья, и мы не способны ни къ увѣренности, ни къ счастью. Это желаніе дано намъ и какъ кара, и для того, чтобы мы чувствовали, откуда упали». Послушайте съ другой стороны земную молитву, бывшую на устахъ всѣхъ философовъ XVIII вѣка. «О Природа, восклицаетъ Дидро, повелительница всего сущаго, и вы прелестныя дочери, Добродѣтель, Разумъ, истина, будьте навѣки единственными нашими Божествами. Вамъ подобаетъ фиміамъ и хвала на землѣ. Укажи намъ, Природа, что долженъ дѣлать человѣкъ, чтобы добиться счастья, жажду котораго мы зажгли въ немъ»[3]. А вѣдь это обращеніе къ Природѣ есть только, прозвучавшій сквозь вѣка, отголосокъ тѣхъ кликовъ радости и освобожденія, которыми итальянскій Реннессансъ, выйдя изъ печальныхъ среднихъ вѣковъ, праздновалъ свое возвращеніе къ античной свободѣ, т.-e. къ естественной свободѣ.
Въ Италіи XV-го вѣка должны мы искать родоначальниковъ позднѣйшихъ философовъ. Средне-вѣковой аскетизмъ слишкомъ ужъ насиловалъ естественные инстинкты человѣчества. Какъ готическіе соборы того времени не могли быть доведены до конца по намѣченному замыслу, потому что это былъ вызовъ, брошенный законамъ тяготѣнія, т.-е. природѣ вещей, также и соціальный строй среднихъ вѣковъ никогда не могъ быть окончательно завершенъ, онъ быль также дерзкимъ вызовомъ человѣческой природѣ. Напрасно вѣра была полна искренности и глубины, реальность жизни оказалась сильнѣе.
Первой взбунтовалась Италія, воскресивъ въ себѣ мужество и ясность древняго міра. Древній міръ, какъ бы воскресшій въ итальянскихъ гуманистахъ, не зналъ мрачныхъ угрызеній, терзающихъ совѣсть грѣшника, потому что угрызенія, совѣсть, грѣхъ, были понятіями чуждыми обществу, гдѣ жить нравственно значило пользоваться предписаніямъ природы[4].
Воля христіанина гетерономна, т.-e. моральный законъ предписывается ей извнѣ, волей внѣшней и высшей, и первое велѣніе этой суровой морали состоитъ въ томъ, что вѣрующій долженъ сокрушить своего внутренняго врага, свою плоть, источникъ всякаго зла и всякой скверны. Онъ знаетъ, что если онъ не выйдетъ побѣдителемъ изъ этой неустанной внутренней борьбы, въ день Божьяго гнѣва ждетъ его адъ: dies irae, dies illa. Рай отверзется только для борцовъ Господа, для тѣхъ, кто убилъ въ себѣ ветхаго человѣка, т.-е. естественнаго человѣка. Но именно этотъ естественный человѣкъ былъ истиннымъ мудрецомъ для древняго міра. Античная душа по существу автономна; правила жизни она получаетъ не свыше, а сама создаетъ себѣ ихъ; она знаетъ зло, только какъ предѣлъ человѣческой природѣ, а не какъ врага, вѣчно готовящаго западню. Она не знаетъ также войны двухъ соперничающихъ началъ, которыя мы носимъ въ себѣ, войны духа и плоти. Ея дѣло не въ томъ, чтобы обезпечить побѣду духа надъ плотью, но удержать въ равновѣсіи, развить прекрасную гармонію всѣхъ силъ души и тѣла. Таково языческое пониманіе жизни, плѣнившее людей итальянскаго Реннессанса. Risorgimento — это пробужденіе всего человѣка, тѣла и души, это реабилитація путемъ искусства — природы, которой надо повиноваться, и тѣлесной красоты, которую надо созерцать. Это радость жизни, безъ надежды на потустороннюю загробную жизнь, радость жить и наслаждаться, всей своей душой и всѣми своими чувствами, всѣмъ тѣмъ, что даетъ цѣну здѣшней жизни[5].
Итальянское возрожденіе оставило намъ два совершенно отдѣльныхъ наслѣдства, одно чисто литературное и которое можно было бы назвать умѣреннымъ духомъ правой возрожденія, другое наслѣдство — преимущественно философское. которымъ мы обязаны, главнымъ образомъ, крайнимъ умамъ лѣвой возрожденія. Дѣйствительно, въ самой Флоренціи были съ одной стороны литераторы, ученые, художники, которые, идя по стопамъ Данте и Петрарка, влюбленные исключительно въ древнее искусство и литературу, не рѣшились принести христіанскую традицію въ жертву античной культурѣ. Это отъ нихъ въ 17-мъ вѣкѣ черезъ Ронсара и Плеяду пришелъ во Францію культъ античнаго міра, и порожденная имъ классическая литература съ языческимъ вкусомъ и христіанской душой. А съ другой стороны были ученые и философы, болѣе смѣлые, порвавшіе частью открыто, частью въ силу выводовъ, вытекающихъ изъ ихъ трудовъ, съ католической доктриной церкви. Это и было тѣмъ освободительнымъ дѣломъ, которое продолжали философы 18 го вѣка, и"отъ Италіи, говорить Даламберъ въ своей «Вступительной рѣчи», получили мы науку, распустившуюся такимъ пышнымъ цвѣтомъ по всей Европѣ". А вѣдь начиная съ этой эпохи, наука своими открытіями разрушала авторитетъ библейскихъ разсказовъ. Уже система Коперника, гдѣ земли не является центромъ міра, противорѣчила исторіи сотворенія міра, и уменьшала мистическую драму воплощенія. Сорокъ лѣтъ спустя итальянецъ, Джіордано Бруно утверждалъ, что не только земля планета, вращающаяся вокругъ солнца, но что само солнце — свѣтило, вращающееся въ пространствѣ. Центра міра не было больше нигдѣ, потому что міръ безконеченъ. Кромѣ того наука своей чисто раціоналистической, т.-е. внушенной свободнымъ духомъ древности методой, учила новымъ пріемамъ мышленія, совершенно противоположнымъ схоластической дисциплинѣ и христіанскому догматизму.
Даламберъ понималъ это и въ своей Вступительной рѣчи, начавъ свой историческій обзоръ наукъ съ ренессанса, онъ назвалъ эту эпоху эпохой «Возрожденія идей». Итакъ, любить древній міръ для ученыхъ значило любить природу, изучать ее для вся самой, не стараясь согласовать ее съ Книгой Бытія. Для философа это значило возвращаться къ античному натурализму, т.-e. смотрѣть на природу не какъ на врага, удаляющаго человѣка отъ Бога, но какъ на друга, живущаго одной жизнью съ человѣкомъ и одинаково съ нимъ проникнутаго Божественнымъ духомъ. Вотъ чѣмъ вдохновлялась философская доктрина, исповѣдуемая съ болѣе или менѣе осторожною туманностью и Бруно, и Ванини, и Кампанелла (котораго такъ часто цитируетъ и восхваляетъ Вольтеръ), и столькими другими свободными умами, возстановившими, гораздо раньше Дидро, античный натурализмъ, діаметрально противоположный евангельскому Богу Творцу, Богу Провидѣнію.
Установивъ, или вѣрнѣе, возстановивъ согласно античному духу науку и естественную философію, дѣятелямъ Возрожденія оставалось только ввести свой натурализмъ въ нравы, пронести въ жизнь античное правило: vivere secundum naturam (жить согласно природѣ). Это и сдѣлали, не безъ извѣстнаго цинизма, тѣ, кого можно назвать крайней лѣвой Возрожденія. Это были неустрашимые новоторы; во имя природы, взятой ими въ руководители, они весело бросили за бортъ, весь моральный и религіозный багажъ среднихъ вѣковъ. Въ любопытномъ трактатѣ Лоренца-Валла, De voluptate ae de vero bono, написанномъ въ 1430-мъ году, мы видимъ сторонника этихъ новшествъ Антоніо Бокаделли, автора непристойной поэмы (Hermaphroditue). Послѣдователь Эпикура, онъ борется противъ стоицизма своего времени, иначе говоря, противъ монашества. «Вы думаете, говоритъ онъ своимъ противникамъ, что природа безпощадна, а человѣкъ дуренъ, что начало и конецъ всякой мудрости — это покорность и аскетизмъ. Мы, ученики Эпикура, думаемъ, что все созданное природой хорошо и драгоцѣнно, что человѣкъ долженъ стать ея ученикомъ и слѣдовать евангелію, которое она диктуетъ ему и которое есть евангеліе наслажденія. Мораль установлена не Богомъ, но людьми, въ интересахъ полезности и сохраненія общества. Наши чувства должны развиваться, потому что въ нихъ источникъ наслажденья. Безбрачіе отвергается природой и надо бы прогнать на край свѣта тѣхъ, кто первый выдумалъ женскіе монастыри». Справедливыя или нѣтъ, эти смѣлыя попытки освободить всѣ проявленія человѣческаго существа, должны были оставить неизгладимое воспоминаніе, какъ бы традицію независимости и свободнаго изслѣдованія, которая перейдетъ по наслѣдству къ позднѣйшимъ мыслителямъ. Въ мою задачу не входить оцѣнка всего дѣла Возрожденія. Я могу только опредѣлить его духъ, съ интересующей меня точки зрѣнія, и въ моемъ бѣгломъ очеркѣ исторіи свободной мысли указать точнѣе роль эпохи Возрожденія. Итальянцы 15-го вѣка брали уроки мышленія и жизни не у традиціи, но у великой наставницы древнихъ, у природы. Порвавъ сразу и съ ложной наукой, и съ схоластикой, и съ религіозной моралью, то-есть, съ тройнымъ ученіемъ церкви, они, какъ ученые, стали наблюдать природу, какъ философы полюбили, почти обоготворили ее, и, наконецъ, какъ моралисты, смѣло пошли за ней. Ихъ наука, ихъ философія, ихъ естественная мораль найдутъ во Франціи преемниковъ, не болѣе смѣлыхъ, но болѣе счастливыхъ. Въ заключеніе мы можемъ сказать, что начиная съ эпохи Возрожденія, религіозному супранатурализму, полновластно царившему въ умахъ и сердцахъ, будетъ, наконецъ, противопоставленъ голосъ природы, до сихъ поръ презираемой и проклинаемой. Она предъявить свои права на вниманіе и любовь людей, у нея также будутъ свои ученики, свои поклонники, изъ которыхъ самый крупный Раблэ.
«Я разскажу вамъ, говорить Пантагрюэль, что я прочелъ у древнихъ апологистовъ: Физисъ, т.-e. Природа, родила Красоту и Гармонію, но Антифизисъ, который во всѣ времена былъ противенъ Природѣ, позавидовалъ этому прекрасному и почтенному рожденію, и породилъ отвратительныхъ и уродливыхъ чудовищъ, противныхъ Природѣ, а имя имъ Matagots, Cagots, Papelards, Caphars, Chattemittes». Всѣ эти чудовища съ ихъ противоестественной жизнью и обликомъ, «какъ-то — ихъ обѣтами цѣломудрія. нищетой и послушаніемъ», навсегда изгнаны изъ аббатства Теллема, этого свободнаго братства, гдѣ братъ Жанъ установить свою религію, идущую въ разрѣзъ со всѣми остальными. Въ это аббатство допустятъ только людей, «хорошо сложенныхъ и естественныхъ, которые будутъ сами управлять собой не подъ звуки колокола, но по указанію здраваго смысла и взаимнаго соглашенія, потому что у людей свободныхъ, хорошо рожденныхъ и образованныхъ, есть природный инстинктъ, толкающій ихъ на путь добродѣтели». Самъ, подобно Пантагрюэлю, регулируя свой день не подъ звукъ колоколовъ, но «по часамъ своего желудка». Раблэ садится съ дьявольской алчностью за пышный пиръ, который Природа накрыла для своихъ жизнерадостныхъ учениковъ. Онъ стоитъ между эпикурейцами Возрожденія и вольнодумцами XVII вѣка, и радостно протягиваетъ послѣднимъ свою божественную чашу, которая пойдетъ по рукамъ и въ Тамплѣ, и въ Pomme-de-Pin, вливая въ этихъ ненасытныхъ пьяницъ и опьяненіе, и нечестивость. «Раблэ, говорить забавный отецъ Гарасъ, настольная книга всякаго вольнодумства; это бездѣльникъ, мало-по-малу высасывающій духъ набожности». Замѣтимъ мимоходомъ, что аббатство Теллема закрыто сектантамъ «всѣхъ религій» и что его основатель, какъ это уже было отмѣчено, еще болѣе враждебенъ «мрачной догмѣ и суровой морали Кальвина, чѣмъ католической церкви съ ея снисходительной системой покаянія»[6]. Дѣйствительно, тотъ же Антифизисъ помимо Папаготовъ «порождаетъ бѣсноватыхъ Кальвиновъ, лжеучетелей Женевы». Можно-ли не соглашаться съ тѣми, кто считаетъ Лютера и Кальвина вольными или невольными философами-предшественниками XVIII вѣка?
Дѣйствительно, съ перваго взгляда кажется, что Реформація сильно помогла свободной мысли, потому что она нанесла такіе ужасные удары непримиримому врагу свободной мысли, католической религіи. Реформація совершилась и во имя религіознаго чувства, не желавшаго посредниковъ между христіаниномъ и Богомъ, и во имя нравственнаго сознанія, оттолкнувшаго ложный идеалъ святости, предложенный церковью своимъ вѣрующимъ. Заявить, какъ это сдѣлалъ Лютеръ, «что всѣ христіане — священники», значило уничтожить католическую іерархію, низложить епископовъ и ихъ главу — папу.
Кромѣ того, положить конецъ универсальности церкви, значило разрушить однимъ ударомъ одинъ изъ основныхъ принциповъ теократіи. Религіозная власть, какъ это сказалъ гдѣ-то Шереръ, можетъ быть высшей властью гражданской только при условіи, чтобы всѣ признали это верховенство, чтобы церковь для всѣхъ являлась представительницей истинно божественнаго права. раздробленная, необязательная для всѣхъ, словомъ некатолическая власть церкви лишена корней, виситъ въ воздухѣ, обнажена для позднѣйшихъ нападокъ философовъ: вотъ что Реформація сдѣлала съ властью церкви. Что касается до самой доктрины, то, не входя въ догматическія подробности, я укажу только, что осужденіе аскетизма и безбрачія духовенства также подрывало основы церкви. «Бракъ, сказалъ Лютеръ, есть вещь почтенная и божественная». Какъ извѣстно, онъ самъ женился. Самый выдающійся ученый католицизма XVII вѣка говоритъ о бракѣ Лютера: «Лютеру, пишетъ Боссюэ, было тогда 45 лѣтъ. Этотъ человѣкъ, который во имя религіозной дисциплины провелъ въ безукоризненномъ воздержаніи всю молодость, не постыдился въ такіе, уже преклонные года, и когда весь свѣтъ думалъ, что онъ возстановляетъ Евангеліе, разстаться съ своей совершенной жизнью и отступить назадъ.»
Отступилъ-ли Лютеръ и, женившись, палъ-ли онъ? Пусть онъ самъ говоритъ за себя: «О, какъ томилось мое сердце безъ близкихъ, когда я былъ смертельно боленъ въ Смалкалдѣ. Я думалъ, что не увижу больше мою жену и моихъ маленькихъ дѣтей. Какъ больно было мнѣ отъ этой разлуки. Никто не свободенъ на столько отъ плоти, чтобы не чувствовать этого природнаго влеченья: связь и общеніе, соединяющія мужчину и женщину, великое дѣло». Лютеру же принадлежатъ эти, полные наивной и цѣломудренной нѣжности, слова: «Еще школьникомъ я слышалъ, какъ моя хозяйка въ Эйзенахъ говорила: нѣтъ ничего слаще на землѣ, какъ быть любимымъ женщиною. И какъ она была права.» Эти простыя фразы показываютъ намъ лучше философскихъ разсужденій, насколько мораль протестантизма была гуманнѣе и соціальнѣе, чѣмъ мораль, которую она хотѣла замѣнить. Но если мы вспомнимъ три главныя идеи XVIII вѣка, мы увидимъ, что Лютеръ, съ одной стороны, приближаетъ насъ, а съ другой, удаляетъ отъ Вольтера. Онъ возвращается къ природѣ, потому что возвращается къ браку, освящаетъ его и семью. Но его мораль остается религіозной, т.-e. сверхъестественной и по происхожденію, и по концу. Это не есть естественная мораль французскихъ философовъ. Затѣмъ въ принципѣ протестантизмъ, конечно, сочувствуетъ разуму, потому что принципъ этотъ есть индивидуализмъ. Въ то время, какъ по опредѣленію Боссюэ, «особенность католика предпочитать своимъ чувствамъ общія чувства всей церкви», протестантъ самъ создаетъ себѣ свою вѣру. Съ библіей въ рукахъ творитъ онъ свое собственное христіанство. Но это только принципъ реформаціи; въ дѣйствительности, были составлены и предписаны вѣрующимъ символы вѣры, быть можетъ и необходимые для настоящихъ религіозныхъ общинъ, но страннымъ образомъ ограничивающіе на практикѣ тотъ индивидуальный разумъ, къ которому вначалѣ взывали. И, наконецъ, разумъ самъ по себѣ, дѣйствительно-ли онъ свободенъ, вѣдь Лютеръ, пренебрежительно называвшій его Frau Vernunft, часто видѣлъ въ немъ дьявольское навожденіе. Въ сущности протестантизмъ приносилъ самостоятельность разума въ жертву непогрѣшимому авторитету, конечно, не человѣка, но книги. Правда, ее можно было «разсматривать» и даже терзать во всѣхъ направленіяхъ, но въ нее все-таки надо было вѣрить, потому что она дана Богомъ. Библія для Лютера есть слово Божіе, lautere Gotteswort. Наконецъ, открытая нетерпимость реформаторовъ, проклинавшихъ на небесахъ, а подчасъ и сжигавшихъ на землѣ тѣхъ, кто не думалъ какъ они, — что было у нея общаго съ гуманностью, т.-е. съ широкой симпатіей философовъ ко всѣмъ людямъ, вѣрующимъ и невѣрующимъ?
Но тутъ есть еще нѣчто: фактически протестантизмъ, установивъ новую церковь, вернулъ къ религіи, хотя и подъ другимъ знаменемъ, тѣхъ, кто, оторвавшись отъ католицизма, перешелъ бы къ свободной мысли.
До сихъ поръ философія завоевывала всѣхъ, кого теряла религія, теперь многіе убѣгутъ изъ католической церкви, остановятся на томъ пути къ свободной мысли въ другой церкви, гдѣ можно, конечно, разсуждать, но гдѣ разуму отведено опредѣленное мѣсто. Лютеръ самъ отлично видѣлъ, что, неся міру новую вѣру, т.-e. ожививъ религіозное чувство, готовое потухнуть въ душахъ многихъ, онъ оторвалъ ихъ отъ свободной мысли, отъ естественной морали, уже готовой ихъ завоевать: «Если бы мое ученіе не явилось, произошла бы революція безпорядочная, бурная. Она породила бы паденіе всякой религіи и обратила бы христіанъ въ учениковъ Эпикура». Въ эту эпоху настоящими предтечами философовъ надо считать не столько реформаторовъ, сколько гуманистовъ. Напримѣръ, Эразмъ, о которомъ Лютеръ говоритъ, что онъ «носитъ въ себѣ Эпикура и Лукіана», Эразмъ, отстаивающій разумъ и человѣческую свободу, т.-е. способность человѣка итти самому, помимо благодати, къ добру и къ истинѣ: «Пусть кто хочетъ, восклицаетъ Эразмъ, прочтетъ ученіе Сократа и стоиковъ о добродѣтели и пусть докажетъ, если посмѣетъ, что разумъ слѣпъ, безуменъ и нечестнъ. А вѣдь для Лютера добродѣтель этихъ философовъ древности была тѣмъ же, чѣмъ она была для святого Августина. этого перваго учителя о благодати: блестящимъ порокомъ. Въ общемъ къ реформаторамъ можно примѣнить то, что Монтэнь говорилъ о схоластикахъ своего времени: „Каждый старается какъ можно лучше украсить и усилить свою вѣру всѣмъ, что можетъ сдѣлать его разумъ, это орудіе гибкое, податливое, приспособляющееся къ каждому лицу. Корень обычныхъ впечатлѣній не разсматривается, не смотрятъ, гдѣ ошибка, гдѣ слабость. Разсматриваютъ только развѣтвленія, не спрашиваютъ себя, вѣрно-ли это, не сказалъ-ли Гальенъ чего-нибудь достойнаго, но спрашиваютъ, сказалъ ли онъ это такъ или иначе“. Если богъ схоластиковъ дѣйствительно Аристотель, то богъ реформатовъ это Библія, и для каждаго изъ этихъ вѣрующихъ законъ ихъ различныхъ боговъ есть верховный законъ. Здѣсь мы уже далеко отходимъ отъ смѣлыхъ мыслителей энциклопедіи. Для нихъ, по смѣлому выраженію одного изъ философовъ, реформація „только предчувствовала истину“.
III.
правитьДля вольнодумцевъ ХѴII вѣка Раблэ былъ только забавникомъ; властителемъ ихъ думъ, или, вѣрнѣе, ихъ сомнѣній, будетъ Монтэнь. Онъ станетъ руководителемъ этихъ умовъ, не дисциплинированныхъ, развинченныхъ, которые еще не вѣритъ и еще не знаютъ, и могутъ только повторить сами себѣ его знаменитые: „Почемъ я знаю?“
Извѣстны слова Гюэ о судьбѣ „Опытовъ“: всякій помѣщикъ, который хотѣлъ чѣмъ-нибудь выдѣлиться отъ простыхъ охотниковъ на зайцевъ, держалъ экземпляръ этой книги на своей каминной полкѣ. Мы можемъ прибавить, что также каждый „мыслитель“ XVIH вѣка, въ отличіе отъ святошъ, будетъ имѣть въ своей библіотекѣ и постоянно перелистывать книжку „Опытовъ“. Госпожа Дю-Дефанъ, не любившая философовъ, хотѣла бы бросить въ огонь всѣ эти толстыя книги, за исключеніемъ, говорила она, ихъ общаго отца Монтэня. Слѣпая ясновидящая, какъ ее называли, на этотъ разъ видѣла очень ясно; если бы она преодолѣла скуку, навѣваемую на нее толстою книгою энциклопедистовъ, она нашла бы тамъ во многихъ мѣстахъ все того же Монтеня, цитированнаго или ограбленнаго.
Что же привлекало къ мудрому Монтеню такихъ компрометирующихъ его ученикомъ, и почему простыя мечты, „такія легкомысленныя и такія суетныя“, должны были обратиться въ XVII вѣкѣ въ „одно изъ кабалистическихъ твореній вольнодумцевъ“, какъ говорилъ отецъ Гарасъ, а потомъ въ XVIII въ настольную книгу энциклопедистовъ? Saint-Beuve уже показалъ (всѣ читавшіе Port-Royal знаютъ, съ какой тонкостью наблюденій и гибкостью стиля онъ это сдѣлалъ), какъ Ліонтень, „будучи прежде всего человѣкомъ природы“, идетъ въ разрѣзъ съ благодатью, т.-е. съ новымъ человѣкомъ, т.-е. съ христіанствомъ[7].
Я не буду разыскивать — это уже столько разъ было сдѣлано — всѣ сѣмена скептицизма, такъ щедро разсыпанныя въ „Опытахъ“. Не буду я также спрашивать себя: была-ли задняя мысль автора — мысль религіозная или скептическая. Я просто хотѣлъ бы точнѣе указать, что заимствовали у Монтэня, такъ, какъ они его понимали, и вольнодумцы, и энциклопедисты. Въ пышной рощѣ Опытовъ тѣ и другіе рвали плоды по своему вкусу и каждый срѣзалъ себѣ стрѣлы, судя потому, какимъ способомъ боролся онъ съ общимъ врагомъ — церковью. Для вопроса, занимающаго насъ, у Монтэня можно отличить три различныхъ стороны: прежде всего его скептицизмъ по отношенію къ человѣческому разуму, затѣмъ сомнѣнія, которыя онъ выражаетъ (все равно раздѣляя ихъ или нѣтъ) по поводу Божественнаго Откровенія, и, наконецъ, въ третьихъ самая его манера сомнѣваться или вѣрнѣе та ловкая тактика, съ которою онъ высмѣиваетъ религію (конечно, не истинную), не подвергая себя опасности попасть на костеръ.
Вольнодумцы, которые, какъ мы увидимъ, не вѣрятъ ни во что, но отнюдь не желаютъ говорить объ этомъ печатно, пользуются не только замѣчаніями Монтэня, направленными противъ вѣры, но и его осторожной тактикой.
Свои безбожныя слова они говорятъ въ уголку и на ухо; имъ не нужна эта двусмысленная манера говорить, эти оговорки или грубыя утвержденія, годныя только для глупцовъ, которыми Монтэнь сбиваетъ съ толку наивнаго читателя, а читателю проницательному отлично умѣетъ сказать, какъ разъ обратное тому, что напечатано. Напротивъ, энциклопедисты именно у тактика и въ то же время у нечестивца будутъ брать уроки осторожности и безвѣрія. Вѣдь если Монтэнь въ своей книгѣ любитъ истину или, по крайней мѣрѣ вѣроятность, не идущую до костра, то и они, въ свою очередь и по тѣмъ же причинамъ, любятъ въ энциклопедіи шуточки, не идущія до Бастиліи. Монтэнь слишкомъ хорошій католикъ, чтобы дурно говорить о чудесахъ; онъ нападаетъ только на языческія чудеса и съ удовольствіемъ вышучиваетъ ихъ. Самое большее, мимоходомъ онъ выскажетъ общую истину, „что человѣческій умъ великій кудесникъ“ (онъ не говоритъ языческій умъ). Что же нужно сдѣлать, чтобы примѣнить къ чудесамъ и догмамъ христіанства то, что онъ говоритъ объ языческой догмѣ? Просто также разсуждать; чтобы перейти отъ однихъ къ другимъ, надо сдѣлать только полуоборотъ. Читателю предоставляется сдѣлать этотъ шагъ. Что касается Монтэяя, то его религія „незыблема“ (совсѣмъ, какъ у энциклопедистовъ), и онъ не только не хочетъ смущать другихъ, во, напротивъ, укрѣпляетъ ихъ, указываетъ имъ на благочестивое поведеніе животныхъ: „Слоны имѣютъ нѣкоторое отношеніе къ религіи; совершивъ различныя очищенія и омовенія, они подымаютъ хоботъ, какъ руку, и, устремивъ глаза на восходящее солнце, въ теченіе нѣсколькихъ часовъ стоятъ, погруженные въ созерцаніе и размышленіе“. А теперь, царь природы, человѣкъ, постарайся понять, и вы, считающіе себя вѣнцомъ творенья, поучайтесь трогательнымъ примѣрамъ этихъ животныхъ. Энциклопедисты, несмотря на все богатство своего воображенія въ такихъ вещахъ, не найдутъ для поученія вѣрующихъ ничего лучше этихъ благочестивыхъ слоновъ.
Но почему же здѣсь, какъ и во многихъ мѣстахъ своей книги, какъ напримѣръ въ апологіи Раймонда Зейбонда, этомъ неизчерпаемомъ арсеналѣ для будущихъ пиррониковъ, почему Монтэнь находитъ удовольствіе сравнивать васъ съ животными? Онъ хочетъ унизить и ослабить человѣческій разумъ, высмѣять „груду глупостей человѣческой науки“, и эту надменную философію, „которая хвастаетъ тѣмъ, что нашла горошину въ пирогѣ“. Здѣсь философы измѣняютъ предводителю своей банды; они считаютъ, что своей энциклопедіей они распространяютъ науку и прославляютъ разумъ. Никогда ни одинъ вѣкъ не слышалъ (Монтэнь сбѣжалъ бы отъ этого) такого перезвона философическихъ мозговъ. Поэтому философы предоставятъ Монтэню всѣ его шутки и щелчки по адресу разума; это не входитъ въ игру энциклопедистовъ, потому что они также смѣлы въ своихъ раціоналнетическихъ утвержденіяхъ, какъ Монтэнь робокъ въ своихъ „догадкахъ“. Они не унаслѣдуютъ отъ Монтэня и его стиля, хотя съ удовольствіемъ сдѣлали бы это. Приведя одно мѣсто изъ „Опытовъ“, Дидро восклицаетъ, что за эту страницу Монтэня онъ отдалъ бы лучшую изъ своихъ страницъ, то читатель не можетъ съ нимъ не согласиться. Надо сознаться, что сказать о стилѣ энциклопедистовъ только то, что онъ не стоитъ стиля Монтэня — это очень снисходительно. Жить, какъ Раблэ, о сомнѣваться, какъ это дѣлаетъ иногда Монтэнь, будетъ называться въ слѣдующемъ вѣкѣ вольнодумствомъ нравовъ и вольнодумствомъ вѣры. Эти свободомыслящіе люди дополняли свое воспитаніе, благодаря эпикурейцамъ возрожденія, съ которыми они знакомились различнымъ способомъ. Въ свитѣ Екатерины Медичи во Францію пріѣхали итальянцы, которые привезли въ своихъ сундукахъ рецепты и для излѣченія больного тѣла отъ недуговъ, и для освобожденія грѣшной души отъ угрызенія. Такимъ итальянцемъ былъ, напримѣръ, Руджіери, который, по словакъ Бэйля, всю жизнь составлялъ гороскопы и умеръ атеистомъ. Были среди нихъ и не такіе шарлатаны, болѣе опасные для установленной религіи, какъ, напримѣръ, философъ пантеисть Бруно, защищавшій въ Сорбонѣ смѣлый тезисъ: „Intellectus in inveetigando sitliber non ligatus“ (умъ въ изслѣдованіи да будетъ свободенъ, а не связанъ). Наконецъ, Ванини, имѣвшій во Франціи друзей и многочисленныхъ учениковъ, котораго слушали и чествовали въ столькихъ большихъ городахъ, пока этотъ „бѣдный мотылекъ, прилетѣвшій изъ глубины Италіи, не сгорѣлъ на кострѣ Лангедока“[8]. Многіе, по словамъ Ла-Брюера, „окончательно губятъ себя длинными путешествіями“, главнымъ образомъ, по Италіи. Это подтверждается примѣромъ Баро, который, какъ говорить Gui-Patin, „уѣхалъ въ Италію съ нѣсколькими зернами вольнодумства, а вернулся уже совершенно конченнымъ“. Наконецъ, многіе итальянцы пробрались черезъ горы не лично, но въ своихъ книгахъ, продававшихся изъ рукъ въ руки. Напримѣръ, странныя книги Кардана, переведенныя въ 1556 г. нѣкіимъ Ришардомъ Бланкомъ, книги, въ которыхъ первое мѣсто занимала природа — мать людей, и гдѣ очень убѣдительно излагались возраженія магометанъ противъ христіанской религіи. Онъ былъ не очень благочестивъ, говорить Бэйль, и изъ его доктринъ можно вывести, „что у насъ душа такая же смертная, какъ и у собаки“. Высказавшись по поводу ереси Кардана и Ванини, отецъ Гарасъ прибавляетъ: „съ нѣкоторыхъ поръ у насъ появилась шайка атеистовъ, которые состряпали смѣсь изъ всѣхъ этихъ выдумокъ“. А онъ былъ въ курсѣ вольнодумства, потому что его книга вышла въ 1623 году.
Что эти атеисты и вольнодумцы были достаточно многочисленны, чтобы внушить серьезное опасеніе церкви, — это доказывается не столько спорными подсчетами Ляну и отца Мерсена, сколько набожнымъ ожесточеніемъ, съ которымъ набрасываются на нихъ, и съ кафедры, и въ книгахъ, Боссюэ, Бурдалу, Масильонъ и Оаскаль.
Вольнодумцы не писали по той простой причинѣ, какъ развязно говоритъ отецъ Гарасъ, „что хворостъ боится огня“.
Но современники оставили намъ подробныя свѣдѣнія объ ихъ образѣ мыслей и жизни. Мы находимъ ихъ, прежде всего, у проповѣдниковъ, боровшихся противъ нихъ, у Бэйля, который, подъ видомъ опроверженія, тщательно воспроизвелъ и усилилъ всѣ ихъ нападки на религію. И, наконецъ, у этого неосторожнаго отца Гараса, этого крикуна, который, желая высмѣять и оскорбить ересь и кощунство, наивно вульгаризировалъ и распространилъ ихъ.
Что касается ихъ нравовъ, то мы можемъ признать вмѣстѣ съ ихъ поносителемъ, что большинство изъ нихъ „принадлежало къ ордену Бутылки, что они расцвѣли въ Парижѣ, какъ ливера вокругъ винныхъ бочекъ“. Но даже, если это было и такъ, все-таки они были не хуже той толпы лицемѣрныхъ царедворцевь, которые были набожны, потому что король былъ набоженъ, и, по словамъ автора „Персидскихъ писемъ“, имѣли такую благочестивую внѣшность, что врядъ-ли были христіанами въ душѣ.
Они, конечно, были не правы, что слишкомъ много философствовали съ кубкомъ въ рукѣ, какъ Сократъ въ Пирѣ. Но ихъ ли вина, что въ XVII вѣкѣ нельзя было быть безбожнымъ и въ то же время не былъ безнравственнымъ, хотя бы по репутаціи?
Мораль такъ не осторожно была поставлена въ зависимость отъ религіи и отъ одной только религіи, что, отталкивая религію, приходилось неизбѣжно отказываться и отъ морали, которая или должна быть религіозной, или совсѣмъ не быть. „Нѣтъ морали, сказалъ Боссюэ, кромѣ той, которая основана на таинствахъ“. Разъ таинства вызываютъ сомнѣнія, то у морали нѣтъ больше устоевъ. Тогда была извѣстна только исключительно религіозная мораль, и безвѣріе было фатальнымъ переходомъ къ безнравственности. И обратно, преступать установленную мораль, значило оскорблять неразрывную съ ней религію, и вольнодумцамъ казалось, что, развлекаясь и наслаждаясь, они идутъ противъ церкви и ея служителей, они были безнравственны по безвѣрію.
Быть можетъ, со мной согласятся также, что, если янсенизмъ имѣлъ въ ХVIII вѣкѣ то преобладающее вліяніе, которое ему не безъ основанія приписываютъ, то совершенно естественно, что ужасныя требованія его аскетической морали возмутили человѣческую природу и, не желая быть подавленной, она разнуздалась, бросилась въ худшія крайности. Общество, желавшее вмѣстѣ съ янсенистами стать ангеломъ, кончило тѣмъ, что стало звѣремъ сначала съ вольнодумцами, а позже съ повѣсами временъ регентства. Такъ въ Англія реакція противъ пуританъ, противъ святыхъ арміи Кромвеля кончилась распущенностью нравовъ при Карлѣ П. При этомъ королѣ проснулась веселая Англія и тогда, какъ въ эпоху регентстаа, вольнодумство, говоритъ Гринъ, „стало отличіемъ истиннаго дворянства“.
Въ концѣ XVII вѣка набожность Людовика XIV и связанная съ ней обязанность придворныхъ казаться такими же набожными, какъ и онъ, должна была вызвать названныя печальныя послѣдствія. Тѣ, кто не былъ свободенъ среди бѣла дня, становился распутнымъ при закрытыхъ дверяхъ. Отсюда эта застольная философія, такъ скандализировавшая отца Гараса. Теперь мы можемъ себѣ позволить судить о вольнодумцахъ немножко иначе, чѣмъ судили о нихъ отецъ Гарасъ и проповѣдники того времени, т.-e. иначе, чѣмъ это дѣлали ихъ враги. Надо думать, что изъ 50 тысячъ парижанъ атеистовъ, насчитанныхъ отцомъ Мерсеномъ, и о жизни которыхъ мы ничего не знаемъ, не всѣ 50 тысячъ были пьяницами, какъ сказалъ Гарасъ, и что безъ сомнѣнія въ тогдашнемъ содомѣ можно было бы найти нѣсколько честныхъ людей, не вѣрующихъ, не только потому, что это давало имъ возможность удовлетворять, какъ говорилъ Бурдалу, „ихъ грязныя желанія“[9]. Эти люди не могли жить и думать по своему т.-е. честно, но въ разрѣзъ предписаніямъ и догматамъ церкви, не подпадая анаѳемѣ Боссюэ и оскорбленіемъ отца Гараса. Не надо забывать, что это было несчастьемъ того времени; въ немъ нельзя обвинять Боссюэ, но можно желать появленія Вольтера. Янсенизмъ умеръ къ концу вѣка; мистицизмъ Фенелона осужденъ въ Римѣ и протестанты изгнаны изъ Франціи. Офиціальная церковная доктрина всюду торжествуетъ.
Куда же скроется независимая мысль? Она скроется въ невѣріе, потому что церковь требуетъ безграничнаго подчиненія незыблемой догмѣ. Для Боссюэ „новшество“ это то, что отличаетъ всякую ересь, то, за что она впередъ осуждена. Ересь вольнодумцевъ часто состояла въ томъ, что они во имя разума протестовали противъ традиціоннаго суевѣрія. Извѣстно, что вѣра въ колдуновъ существовала еще въ XVII вѣкѣ, и что Раблэ думалъ, „въ этомъ, какъ и во всемъ необыкновенномъ, надо выбирать между вѣрующими душами и сомнѣвающимися умами“. А въ XVI вѣкѣ любимый авторъ вольнодумцевъ Монтень, встрѣтивъ колдунью, сказалъ, что она „скорѣе заслуживаетъ чемерицы, чѣмъ цикуты“. Во всякомъ случаѣ здравый смыслъ вольнодумцевъ смѣялся надъ нелѣпыми суевѣріями, и богословье обращало ихъ спасительный скептицизмъ въ суевѣріе.
Какъ видно, церковь, борясь съ суевѣріями, въ то же время поддерживала и освящала главное — источникъ всѣхъ остальныхъ: вѣру въ дьявола. И вольнодумцы особенно старались разрушить власть этого послѣдняго, такъ какъ они вѣрили въ дьявола еще менѣе, чѣмъ въ Бога[10].
Посмотримъ теперь, какъ вольнодумцы проложили пути и подготовили умы къ появленію Вольтера. Они осмѣливаются сами, самостоятельно, размышлять о религіи — это и является ихъ главной характерной чертой.
Вотъ въ этомъ-то и заключалась — по убѣжденію всѣхъ догматиковъ, боровшихся съ ними — ихъ главная и преступная ересь. Отличительное свойство еретика (говоритъ Боссюэ), т.-е. того. кто имѣетъ свои собственныя особыя мнѣнія — это привязываться къ своимъ мыслямъ. Вольнодумцы — это „самочинные“ умы, „любознательные“ или же „сбившіеся съ прямого пути“. У нихъ много общаго съ Монтэнемъ, который „соединялся лишь съ самимъ собой“, и съ „реформаторами“, замѣнившими индивидуальнымъ сужденіемъ все міровое ученіе церкви. Только въ отличіе отъ „реформаторовъ“ они противопоставляли господствующей ортодоксальности не индивидуальную вѣру, а независимый скептицизмъ; въ отличіе отъ Монтэня они нападали на религію не съ помощью неясныхъ, имѣющихъ двойственный смыслъ словъ, — а прямо называя вещи своими именами, говоря „Іисусъ Христось“ тамъ, гдѣ Монтэнь говорилъ „Пиѳагоръ“ — тогда какъ думалъ, быть можетъ, совсѣмъ о другомъ. Все это говорилось, разумѣется, между собою и при закрытыхъ дверяхъ, а публично они, — также какъ и Монтэнь въ своей книгѣ, — громко заявляютъ о полной покорности святой непогрѣшимой римской церкви. Печальный конецъ Ванини и заключеніе въ тюрьму Теофиля научили „вольнодумцевъ“ молчанію въ общественныхъ мѣстахъ; вотъ почему они приняли девизъ итальянскихъ скептиковъ: „Intus ut libet, forie ut mos est“ (тайно гдѣ угодно, открыто гдѣ можно).
На улицахъ, въ толпѣ „въ силу благопристойности и требованій государства“, всѣ они были прекрасными христіанами, но въ своемъ тѣсномъ кругу, за столомъ языки развязывались и тогда они проявлялись въ истинномъ свѣтѣ: in vino veritas.
Никогда, быть можетъ, — и это нужно отмѣтить — не говорили о церкви въ такихъ смѣлыхъ и непочтительныхъ выраженіяхъ: это уже не были традиціонныя шутки надъ монастырями и монахами, теперь осмѣливались входить въ святилище съ насмѣшками на устахъ и издѣвательствамъ подвергались основы и даже догмы религіи. „Зачѣмъ — говорили они, напримѣръ — нужно ломать голову надъ изученіемъ такихъ вопросовъ столь малаго значенія, какъ воплощеніе Мессія, евхаристія и другія тонкости религіи? Это хорошо лишь для слабыхъ умовъ черни и ханжества женщинъ“. Чего только не говорятъ намъ объ адѣ? Однако, замѣчали они, „никто никогда не возвращался оттуда“ не давалъ намъ свѣдѣній о немъ! Это пугало на коноплянникѣ, страшное только для дѣтей». Затѣмъ, какъ согласить вѣчныя муки съ благостью Бога? Что касается рая — то это, конечно, такая же химера, какъ и адъ, и, кромѣ того, если бы онъ былъ дѣйствительно такимъ, какимъ его намъ рисуютъ — то онъ былъ бы въ высшей степени скучнымъ. «Что могутъ дѣлать въ раю Енохъ и Илія съ утра до вечера?» Но существуетъ ли, наконецъ, и самъ Богъ? можетъ быть; во всякомъ случаѣ здѣсь, на землѣ, его присутствіе не замѣтно, особенно, если обратимъ вниманіе на то, какъ распредѣлено добро и зло. «Вольнодумцы — говоритъ Боссюэ — объявляютъ войну Божественному провидѣнію и самымъ сильнымъ возраженіемъ противъ него считаютъ распредѣленіе жизненныхъ благъ и страданій между людьми; распредѣленіе несправедливое, неправильное, безъ всякаго различія между добрыми и злыми. За этимъ возраженіемъ невѣрующіе укрѣпляются, какъ въ неприступной крѣпости»[11].
Но, если все это ложно, — то значитъ не только церковь? но и библія лгала? «Дѣйствительно, библія весьма милая книга, въ которой содержится множество прекрасныхъ вещей, но врядъ ли можно заставить вѣрить свѣтлый разумъ всему, что тамъ находится, вплоть до хвоста собаки Товита. На первыхъ же страницахъ мы встрѣчаемъ змѣя, ведущаго бесѣды. Это было безъ сомнѣнія тогда, когда животныя говорили. Затѣмъ Господь Богъ былъ мало предусмотрителенъ, выбравъ змѣя для искушенія Евы, такъ какъ всѣ женщины боятся змѣй. Богъ проклялъ его и обрекъ на ползанье; что же, раньше онъ ходишь — или леталъ?» Изъ библейскихъ сказаній — приходили они къ выводу — необходимо уничтожить добрую половину. Въ сущности, всѣ эти фантастическіе разсказы, чудеса, непонятныя догмы — не что иное, какъ изобрѣтеніе священнослужителей для своихъ собственныхъ выгодъ".
Если мы воспроизвели всѣ эти выраженія отца Гараса, то потому, что на него, очевидно, можно положиться: онъ не выдумываетъ богохульствъ. Если онъ повиненъ въ нѣкоторомъ сгущеніи красокъ при описанія нравовъ вольнодумцевъ, настолько грязныхъ по его словамъ, что «вся вода Сены не могла бы смыть ихъ пятенъ», то, наоборотъ, онъ рисуетъ совершенно правдиво ихъ насмѣшливый атеизмъ; всѣ здѣсь есть — вольные обороты, шутовскія словечки, сохраненъ даже тонъ и насмѣшливое зубоскальсгво.
Эта книга казалась настолько вѣрной въ ту эпоху, когда была написана — что ее называли тогда, по словомъ Ноде: «l’Athéisme rйduit en art». Читая слова «вольнодумцевъ» въ книгѣ Гарасса — можно подумать, что мы уже въ восемнадцатомъ столѣтіи: они выражались, шутили, издѣвались такъ же, какъ впослѣдствіи самъ Вольтеръ, и Дидро былъ правъ, когда писалъ: «У васъ были современники при Людовикѣ XIV»[12].
Если мы откроемъ въ «Энциклопедіи статью эпикуреизмъ», то увидимъ ясно выраженную связь между двумя столѣтіями. Отъ Гассевди и его послѣдователей Шаппелля, Мольера, аббата де Шолье, прямой путь шелъ къ дому Нинонъ де-Ланкло, затѣмъ черезъ школы Отейля, Ане и Темиля — мы приходимъ къ школѣ Sceaux, гдѣ встрѣчаемъ Фонтенелля и наконецъ Вольтера. Вотъ, приблизительно весь рядъ этихъ эпикурейцевъ и скептиковъ, которые протягиваютъ другъ другу руки изъ одного вѣка въ другой, черезъ сатурналіи регентства.
Вольнодумцы являются предшественниками философовъ, какъ Шатонефъ былъ крестнымъ отцемъ Вольтера. Можно-ли, однако, сказать что «вольтеріанство» цѣликомъ предшествовало Вольтеру и что вольнодумцевъ ничто не отдѣляетъ отъ Энциклопедистовъ?
Конечно, мы этого не говоримъ, между тѣми и другими все же остается большое разстояніе; энциклопедистовъ отъ вольнодумцевъ отдѣляетъ уже одно лишь появленіе Декарта и Бэйля и все то, чѣмъ обогатили и углубили эта два великіе ума свободную мъісль.
Всѣ вольнодумцы только сомнѣвающіеся, но не учителя, они уходили отъ церкви, но не объявляютъ ей открыто войны, и даже возраженія, какія они дѣлаютъ противъ ея догмъ, въ своемъ тѣсномъ замкнутомъ кружкѣ, не имѣютъ за собой какого-либо принципа, который выдивгался бы ими противъ принципа авторитета.
Ихъ умъ не поднимается такъ высоко, онъ довольствуется высмѣиваньемъ подробностей, во не мечтаетъ создать истинныя и разумныя убѣжденія на мѣстѣ ихъ утраченной вѣры — и даже не совсѣмъ безнадежно утраченной. Несмотря на всѣ ихъ отрицанія, вѣра у нихъ вновь вспыхиваетъ въ страшный часъ, какъ плохо потушенная свѣча, прежде чѣмъ совсѣмъ погаснуть.
Очень немногіе изъ нихъ въ эту, по выраженію Монтэня, роковую минуту нашей встрѣчи со смертью сохраняли, какъ Сентъ-Эвремонъ, веселое расположеніе духа истиннаго вольнодумца. На вопросъ священника, посѣтившаго его передъ смертью, не желаетъ ли онъ примириться съ церковью, Сентъ-Эвремонъ отвѣтилъ: «Я очень бы желалъ примириться… съ аппетитомъ».
Большинство изъ нихъ, какъ говоритъ Бэйль, въ послѣднія минуты жизни вновь возвращались на лоно церкви: «всѣ они умирали такъ же, какъ и всѣ вѣрующіе, исповѣдовавшись и пріобщившись». И Бэйль объясняетъ это той причиной, на которую мы уже указали выше. «Почти всѣ тѣ, кто жили безъ религіи, еще только сомнѣвались, но не пришли къ увѣренности». Въ ту эпоху только религія обладала или претендовала на обладаніе непоколебимой увѣренностью, и отказаться тогда отъ религій значило обречь себя, какъ сказалъ Монтэнъ объ атеистахъ своего времени, «на тѣ поверхностныя впечатлѣнія, которыя, рождаясь въ оргіяхъ освобожденнаго ума, влекутъ насъ въ туманную область фантазій».
Скоро эта увѣренность, которой до тѣхъ поръ недоставало вольнодумцамъ, искавшимъ ее за предѣлами вѣры, была найдена: Декартъ, исходившій, какъ и они, изъ сомнѣнія, безъ помощи откровенія «нашелъ истину, непоколебимую какъ скала».
Такъ оправдалось выраженіе Дидро: «скептицизмъ первый шагъ къ истинѣ».
И дѣйствительно, въ развитіи человѣческаго духа развѣ скептицизмъ — даже ироническій скептицизмъ вольнодумцевъ, не выше слѣпой и нетерпимой вѣры, противополагающей свободному изслѣдованію священную и потому не переходимую границу?
Менѣе скептики, въ извѣстномъ смыслѣ, чѣмъ нѣкоторые ханжи, вольнодумцы думали, что послѣднее слово во всемъ должно принадлежать разуму, и они ждали только ясной, разумной истины, чтобы принять ее.
«Это — люди, желающіе получитъ только то — говорить Арно, что можно узнать при свѣтѣ разума»[13].
Эта смутная еще вѣра въ разумъ, которая покрывала ихъ скептицизмъ, была окончательно освобождена и провозглашена Декартомъ.
IV.
правитьВсѣ «безпринципные вольнодумцы» похожи на тѣхъ скороспѣлыхъ дѣтей, которые, освободившись слишкомъ рано отъ материнскаго присмотра, не умѣютъ еще пользоваться своей независимостью иначе, какъ въ формѣ неповиновенія. Тоже было и съ свободной мыслью, преждевременно ускользнувшей изъ подъ опеки церкви, для которой она не была опасна, пока дѣйствительно не достигла вмѣстѣ съ Декартомъ зрѣлаго возраста.
«Большинство безбожниковъ нашего вѣка, говоритъ Бурдалу, безбожники по легкомыслію, а не но глубокому разуму».
Энциклопедисты будутъ атеистами по разуму, чего недоставало первымъ, то вторые получатъ отъ Декарта; тогда какъ вольнодумцы, просто «заблудшіе умы» — могли противопоставить католическому, т.-е. универсальному авторитету церкви, только свои частныя, отдѣльныя «мнѣнія», Декартъ обращается къ принципу, еще болѣе универсальному, чѣмъ принципъ церкви, къ «естественному чистому разуму», общему всѣмъ здравомыслящимъ людямъ; и хотя Декартъ въ то же время открыто выражалъ уваженіе къ законамъ своей страны и «религіи своего дѣтства», тѣмъ не менѣе дальновидные умы, какъ Боссюэ, предчувствовали уже громадную опасность, грозящую религіи отъ этого новаго требованія признавать за истину лишь то, что мы ясно понимаемъ, и съ ужасомъ указывали, что «противъ церкви готовится великій походъ подъ именемъ картезіанской философіи». Уже самъ Декартъ, хотя и боялся быть отмѣченнымъ церковью, далъ объясненіе строенію вселенной чисто механическое, т.-е. вполнѣ раціоналистическое. Тѣ, кто явится послѣ него, болѣе послѣдовательные и болѣе картезіанцы, чѣмъ онъ самъ, распространятъ на всю область мысли его критическій методъ; они скажутъ себѣ какъ сказалъ Малуэ: «Непостижимость тайнъ откровенія ужаснула моя разумъ; методъ Декарта, который отрицается теологами, поразилъ меня: я не могъ понять, почему его можно примѣнять въ одной области разсужденій и исключать въ другой»[14]. ХVIII вѣкъ примѣнитъ этотъ методъ ко всѣмъ вопросамъ и Шамборъ восклицаетъ съ полнымъ основаніемъ: «Декартъ далъ намъ универсальное орудіе!»
Универсальный разумъ, т.-e. разумъ, провозглашенный верховнымъ судьей во всѣхъ вещахъ — не въ этомъ-ли сущность всего XVIII вѣка? Въ литературѣ, напримѣръ, ни у энциклопедистовъ, ни у кого-либо изъ ихъ современниковъ — нельзя искать ни поэтическаго воображенія, ни краснорѣчивой страстности Боссюэ, Расина или Паскаля.
Философія, культъ разума, вотъ что, по мнѣнію д’Аламбера, составляетъ «вкусъ вѣка». Но, главнымъ образомъ, XVIII вѣкъ былъ занятъ изслѣдованіемъ и разрѣшеніемъ картезіанскимъ методомъ политическихъ и религіозныхъ вопросовъ, оставленныхъ безъ отвѣта предыдущимъ вѣкомъ. Разумъ, примѣненный къ политикѣ, это «духъ законовъ». «Божественныя музы, — восклицаетъ Монтескье, — я чувствую, что вы меня вдохновляете. Вы хотите, чтобы я говорилъ только во имя разума: это самое прекрасное, самое благородное, самое тонкое чувство!» И разумъ, по своему объясняющій религію, это духъ энциклопедіи. Такимъ образомъ энциклопедисты могутъ сколько-угодно смѣяться надъ теоріей «вихрей» и спиритуализмомъ Декарта; они все же прекрасно знаютъ и моментами открыто и громко говорятъ о о томъ, чѣмъ они обязаны самому смѣлому освободителю въ мірѣ человѣческой мысли. «Энциклопедія» на первыхъ же страницахъ заявляетъ, что Декартъ «стряхнулъ гнетъ авторитета; этимъ бунтомъ онъ оказалъ философіи болѣе существенную услугу, чѣмъ всѣ тѣ, какія были ею получены отъ его знаменитыхъ послѣдователей». Декартъ освободилъ не только философію, но и вообще всю человѣческую мысль, и ни его предшественникамъ, начиная съ среднихъ вѣковъ, ни его послѣдователямъ не удалось сказать ничего болѣе новаго и болѣе революціоннаго, какъ эти простыя слова: «Я долженъ считать истиннымъ только то, что мнѣ ясно представляется таковымъ».
Итакъ, отнынѣ истиннымъ было не то, что декретировала церковь, какъ въ католицизмѣ; не то, что написано въ библіи, какъ хотѣло протестанство; истиной было только то, что человѣкъ, при свѣтѣ своего сознанія, считалъ истиннымъ.
И эту истину — это нужно замѣтить — должны будутъ принять всѣ скептики и сами вольнодумцы, такъ какъ Декартъ началъ сомнѣваться вмѣстѣ съ ними, для того, чтобы заставить ихъ разсуждать вмѣстѣ съ собой. «Чувства обманываютъ, говоритъ онъ имъ, человѣческія мнѣнія противорѣчатъ другъ другу, нельзя точно пронести границу между бодрствованіемъ и сномъ, однимъ словомъ, нѣтъ ничего безспорнаго, за исключеніемъ одного: я, котораго обманываетъ всѣ окружающее, который сомнѣвается во всемъ, я не могу, однако сомнѣваться въ моемъ сомнѣніи, т.-e. въ моей мысли. Сказать — я думаю, значитъ сказать я существую (cogito ergo sum); и въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія, это непоколебимо, потому что это очевидно для разума». А этотъ разумъ ничѣмъ не отличается отъ частнаго разума вольнодумцевъ, такъ какъ Декартъ рѣшилъ не искать болѣе никакой науки кромѣ той, которая могла бы находиться въ немъ самомъ.
Такъ была провозглашено Декартомъ, въ одно и тоже время и вмѣстѣ съ вольнодумцами, и противъ нихъ (онъ принялъ ихъ скептицизмъ и превратилъ его въ его же противоположность), — абсолютное господство разума!
Въ слѣдующемъ вѣкѣ былъ сдѣланъ еще одинъ дальнѣйшій и рѣшительный шагъ: сомнѣнія высказаны были на этотъ разъ противъ догмъ церкви; кто же подсказалъ ихъ философамъ? конечно, разумъ.
Честь и слава разуму, уничтожившему ложныхъ боговъ. Брутъ былъ нѣкогда провозглашенъ властителемъ народа за то, что убилъ тирана: восемнадцатый вѣкъ обожествилъ разумъ за то, что онъ низвергъ тиранническаго Бога Израиля и его ложныхъ пророковъ!
Изъ трехъ великихъ принциповъ восемнадцатаго вѣка — первый природа долженъ былъ родиться среди художниковъ, влюбленныхъ въ прекрасныя формы, и ему воздала честь Италія ренесанса; второй принципъ — разумъ появился, какъ и слѣдовало ожидать, въ странѣ здраваго смысла и въ вѣкъ, по преимуществу, классическаго разума; что касается терпимости, то она могла быть провозглашена лишь въ дѣйствительно свободной странѣ, т.-е. въ такой, которая не походила бы на Францію Людовика XIV. Въ семнадцатомъ вѣкѣ существовала маленькая страна, гдѣ царила полная свобода мысли и слова; страна, гдѣ Спиноза могъ опубликовать свой смѣлый «Теолого-политическій трактатъ»; Это была Голландія, служившая въ семнадцатомъ вѣкѣ, по выраженію Байля, оплотомъ европейской свободы.
«На мою долю выпало рѣдкое счастье — пишетъ Спиноза въ предисловіи къ своему „Трактату“ — жить въ республикѣ, гдѣ каждому предоставлена полная свобода думать и вѣрить въ Бога, какъ онъ желаетъ».
Наконецъ, принципъ терпимости нашелъ себѣ самаго лучшаго защитника въ скептикѣ, бывшемъ довольно религіознымъ, «чтобы серьезно говорить о религіи и поддерживать ея права на уваженіе, и достаточно независимымъ въ то же время отъ различныхъ религіозныхъ формъ, чтобы думать, что истина не составляетъ привиллегіи такого-то вѣроисповѣданія или такой-то теологической школы». Въ Голландіи въ это время жилъ человѣкъ, обладавшій достаточной независимостью ума, чтобы перемѣнить два раза религію, и у котораго, въ сущности, было лишь одно твердое убѣжденіе: что никто не можетъ обладать всей истиной нераздѣльно.
Нужно замѣтить, что терпимость всегда связана съ извѣстнымъ скептицизмомъ: примѣръ этого — Монтэнь, и Бэйль зналъ Монтэня наизусть. Тотъ, кто считаетъ себя обладателемъ абсолютной истины, не можетъ воздержаться отъ извѣстнаго презрѣнія къ людямъ, думающимъ иначе, чѣмъ онъ, что является началомъ нетерпимости.
Только скептикъ могъ писать въ XVI в. такія фразы: «Нужна огромная ясность духа, чтобы убивать людей», или «Нужно придавать весьма высокую цѣну своимъ догадкамъ, чтобы изъ-за нихъ зажарить человѣка живьемъ»[15].
Такимъ образомъ, свободной Голландіи, и въ Голландіи скептику Бэйлю, — было какъ бы предопредѣлено провозгласить міру, — такъ долго ее не признававшему, — религіозную терпимость.
Бэйль, дѣйствительно, былъ не только, — какъ его называетъ Жозефъ де-Мэстръ, «отцомъ современнаго безвѣрія» изъ этомъ смыслѣ, самымъ крупнымъ предтечей Энциклопедіи и Вольтера, — онъ былъ также и первымъ глашатаемъ той благородной идеи гуманности, которая станетъ затѣмъ честью восемнадцатаго вѣка. Было бы слишкомъ долго перечислять заимствованія всякаго рода, какія дѣлали наши философы изъ «Dictionnaire critiqne»: въ концѣ концовъ не отъ вина, если Бэйль говорилъ обо всемъ. Развѣ Де-Мэстръ и Бональдъ не пользовались сами аргументами Бэйля противъ разума и невѣрія? Всѣ они запасались провизіей на томъ большомъ «рынкѣ», который былъ открытъ Бэйлемъ для всѣхъ другихъ партій.
Было бы однако большой ошибкой считать энциклопедистовъ простыми продолжателями Бэйля, потому что въ нѣкоторыхъ вопросахъ они говорили какъ разъ обратное тому, что доказывалъ онъ. Если мы отбросимъ мелкія заимствованія, сдѣланный «энциклопедіей» изъ «критическаго словаря» (аргументы противъ библіи, чудесъ, и пр.), и остановимся — какъ всегда дѣлали въ этомъ изслѣдованіи — только на дѣйствительно новомъ, что принесъ Бэйль свободной мысли — то мы должны будемъ воздать ему честь за слѣдующія три великія открытія: онъ, прежде всего, ясно отдѣлилъ нравственность отъ религіи. Бсть-ли вѣра единственный или даже лучшій способъ быть честнымъ человѣкомъ? Бэйль категорически отвѣчаетъ — нѣтъ! «Неронъ былъ набоженъ; былъ ли онъ отъ этого менѣе жестокъ? Крестоносцы, совершавшіе жестокія опустошенія въ Болгаріи, не были развѣ вѣрными сынами церкви? Солдаты, которые грабятъ, насилуютъ и убиваютъ[16], развѣ они деисты или философы»?
По мнѣнію Бэйля, вполнѣ можно быть еретикомъ или даже атеистомъ и оставаться добродѣтельнымъ. Можно было бы сослаться на его собственный примѣрь: когда онъ былъ честнымъ человѣкомъ? Когда былъ католикомъ или когда перешелъ въ протестанство? Можно сказать, что онъ первый смѣло секуляризировалъ нравственность: философы будутъ только продолжателями Бэйля, когда приступятъ къ разработкѣ ученія естественной нравственности.
Итакъ, нравственность независима отъ религіи: къ счастью для нравственности, — такъ какъ религія не основывается на разумѣ, и въ этомъ другое открытіе Бэйля: онъ не только различаетъ религію отъ разума, но онъ ихъ формально противополагаетъ другъ другу. Повидимому, говоритъ Бэйлъ, «религія служитъ только для того, чтобы разрушить небольшое количество здраваго смысла, который мы получили отъ природы»[17]. И далѣе: «какихъ только опустошеній не дѣлаютъ въ человѣческомъ умѣ религіозные предразсудки. Они настолько вытѣсняютъ изъ него естественныя идеи справедливости, что люди дѣлаются неспособными отличать добрые поступки отъ дурныхъ»[18].
Здѣсь Бэйль идетъ не только дальше Декарта и его учениковъ (которые пытались согласить разумъ и вѣру), но даже дальше самого Локка, для котораго религія выше разума; по мнѣнію Бэйля, она противоположна ему.
Но каково же заключеніе Бэйля? Приносить ли онъ вѣру въ жертву разуму? Нѣтъ.
Если вѣра не разумна, то разумъ «развратенъ и безпокоенъ» и не ведетъ никуда; намъ только кажется, что онъ руководитъ людьми, въ дѣйствительности ими управляютъ страсти и предразсудки. Вѣра, какова бы она ни была, даже вполнѣ абсурдная, — заслуживаетъ, чтобы ее сохранили; къ такому заключенію — серьезно или нѣтъ — приходитъ Бэйль.
Не таковъ выводъ философовъ.
Бэйль, судя по крайней мѣрѣ по его писаніямъ, — и скептикъ, и вѣрующій въ одно и то-же время. Энциклопедисты же, наоборотъ, будутъ раціоналистами " атеистами, лишь только осмѣлятся, какъ Дидро и Гльбахъ, быть послѣдовательными до конца. Если они отрицаютъ Бога, то вѣрятъ въ науку и въ безконечный прогрессъ человѣчества, посредствомъ завоеваній науки; — все это отрицаетъ авторъ «Dictionaire critique»; тогда какъ дли Бэйля самое большое удовольствіе было унизить человѣка, дѣломъ чести философовъ было освобожденіе и въ то же время возвышеніе его.
Переходимъ, наконецъ, къ третьему открытію Бэйля: оно, какъ намъ кажется, вытекаетъ логически изъ двухъ первыхъ. Если атеистъ можетъ быть честнымъ человѣкомъ, какое право имѣетъ государство его преслѣдовать? И затѣмъ, если религія, если всякая религія не разумна — то не глупо-ли преслѣдовать васъ за то, что мы ее отрицаемъ?
Изъ этого ясно видно, какъ относительный скептицизмъ Бэйля приводить его къ терпимости.
«Какъ права истины могутъ измѣряться только на индивидуумахъ, такъ и истина можетъ дѣйствовать лишь тогда, когда сдѣлается частной (даже терминъ вольнодумцевъ!) и такъ сказать индивидуальной». Естественный выводъ изъ этой относительности знанія (какъ станутъ говорить позднѣе) — таковъ: «Какая же истина должна быть обязательна для человѣка? Та-ли, которая прилагается къ Петру и Ивану и становится частной, особой для Ивана и Петра? А такъ какъ истины самой но себѣ, абсолютной, не существуетъ среди людей, то какъ же она можетъ быть обязательной?» И Бэйль прибавляетъ слѣдующія весьма многозначительныя слова: «Сражаться съ заблужденіями ударами палокъ, не такая-же ли это нелѣпость, какъ вести осаду бастіоновъ съ помощью рѣчей и силлогизмовъ?» Бэйль въ своей борьбѣ съ фанатизмомъ прибѣгаетъ къ помощи насмѣшекъ, совершенно вольтеровскихъ по духу и тому.
«Великій князь московскій, Василій, приказалъ принести себѣ тысячу блохъ; приказъ людямъ вѣрить въ ту или иную религію равносиленъ по невозможности московскому приказанію» {*) Commentaire philosophique, chap. VI, 2-me portis. О Бэйлѣ: Фаге (Dixhuitiéme siècle) и главнымъ образомъ Брюнетьеръ (Etudes critiques zur l’Histoire de la littérature franèaise, V-e série), который первый показалъ съ своей обычной ясностью все то, чѣмъ обязанъ Бэйлю Вольтеръ и его друзья. Статья «Терпимость» въ Энциклопедіи отсылаетъ насъ къ «Compelle intrare». Бэйль первый дѣйствительно понимаетъ терпимость, потому что онъ проповѣдуетъ ее и гугенотамъ, и католикамъ. Если онъ обвиняетъ герцога де-Гиза, то не щадить и принца Конде; считая, что Варфоломеевская ночь останется вѣчнымъ позоромъ для католической религіи, онъ въ то-же время думаетъ, что казнь Серве является гнуснымъ пятномъ на первыхъ временахъ реформаціи. Но «даже у протестантовъ можно прослыть за еретика, если будешь горячо говорить о терпимости, какъ это дѣлалъ я».}.
Мы показали, какъ, выходя изъ католическихъ среднихъ вѣковъ, міръ вновь нашелъ — или изобрѣлъ три великія идеи — природы, разума и человѣчности, — которыя Энциклопедія противопоставляетъ доктринѣ церкви, ея всемогуществу и нетерпимости. Если къ именамъ, который мы уже называли, прибавимъ имя Фонтенелля, скромно подготовлявшаго антирелигіозную философію восемнадцатаго вѣка и обучавшаго его искусству сдѣлать ее понятной для всѣхъ, даже для маркизъ, — то мы будемъ имѣть почти полный списокъ авангарда арміи энциклопедистовъ[19].
Однако большинство историковъ и сами энциклопедисты утверждаютъ, что своими революціонными идеями и лучшими орудіями борьбы энциклопедія обязана англійскимъ деистамъ и свободной Англіи. Постараемся точно опредѣлить теперь мѣсто англійскаго деизма въ исторіи свободной мысли наканунѣ появленія энциклопедистовъ.
V.
правитьВольнодумцы — какъ мы уже показали, были только робкими скептиками. Сомнѣніе не годится для массъ, для тѣхъ, кого Монтэнь называетъ «простыми умами»; сомнѣніе — удобная подушка лишь для очень сильныхъ головъ, для «избранныхъ», для первыхъ рядовъ тѣхъ, кого онъ называетъ людьми великаго духа, сильными и свѣтлыми натурами.
Маленькая армія вольнодумцевъ тѣмъ менѣе была страшна для церкви, что они тщательно прятали свое знамя. Въ концѣ регентства католицизмъ едва не встрѣтилъ ни своемъ пути другую опасность: не скептицизмъ робкій и точно стыдящійся самаго себя, и не задавленный протестантизмъ, а новую соперничающую съ нимъ религію, способную выставить противъ догмъ откровенія свои точныя утвержденія и воздвигнуть свой алтарь противъ его алтаря. Одинъ моментъ деизмъ казался для церкви этимъ опаснымъ врагомъ. Эта новая религія — пророкомъ которой былъ Герберть-де-Шербюри, — появилась въ Англіи въ первой половинѣ семнадцатаго вѣка. Въ своей книгѣ «De veritate», вышедшей въ 1624 г. — онъ провозглашаетъ принципомъ деизма — разумъ (recta communieque ratio) и излагаетъ свое credo истины, которыя люди познаютъ только разумомъ, «общія понятія» являются основой всякой религіи, т.-e. существованія Бога, необходимость религіи, но такой, гдѣ добродѣтель и благочестіе считались бы главнымъ основаніемъ; «раскаянія, наказанія и награды въ этой жизни и въ будущей — вотъ, по выраженію Шербюри — пять столповъ первоначальной и универсальной религіи». Все остальное, отдѣльныя догматы или странные обряды только «изобрѣтеніе священниковъ». Истинный Богъ проявляется въ книгѣ природы и тамъ, среди природы нужно поклоняться ему, а не въ храмахъ, куда его заточили, и гдѣ его умаляютъ.
Та-же мысль заставитъ Дидро воскликнуть впослѣдствіи: «Освобождайте Бога!» Зрѣлище природы — не лучшее ли доказательство существованія Бога?
Вы смотрите на часы, — говорить Гербертъ Шербюри атеистамъ гораздо раньше Вольтера, — которые идутъ въ теченіе двадцати четырехъ часовъ, и заявляете, что они сдѣланы искуснымъ мастеромъ, и въ-то же время вы думаете, что машина, называемая вселенной, работающая въ теченіе множества вѣковъ, не требуетъ самаго искуснаго и самаго могущественнаго часовщика?
Міръ никогда не видѣлъ такой простой и ясной религіи и въ то же время религіи такой гостепріимной: она принимала всѣ существенныя истины, дѣйствительно, доказанныя всѣми существующими и существовавшими религіями! Кто тогда не былъ деистомъ, когда для этого нужно было такъ мало! Новые учителя, начиная съ Шербюри, постоянно повторяютъ слово «природа», которое будетъ для восемнадцатаго вѣка терминомъ для обозначенія міровой тайны: «Все, что ни заключается въ природѣ, — говоритъ Вольтеръ о Шербюри, — казалось ему нелѣпостью». Философы будутъ сначала думать, какъ Шербюри и Вольтеръ, и исповѣдывать религію природы, «естественную» религію, до тѣхъ поръ, пока нѣкоторые изъ нихъ, какъ Гольбахъ и Дидро, не перейдутъ отъ этой религіи къ атеизму, еще болѣе «естественному».
Но французскіе философы и англійскіе деисты — о чемъ совершенно забываютъ — были предварительно подготовлены и какъ бы вооружены для борьбы съ религіей откровенія французскими скептиками и голландскими глашатаями вѣротерпимости въ шестнадцатомъ и семнадцатомъ столѣтіяхъ. Забываютъ, напримѣръ, то громадное вліяніе, какое оказалъ французскій духъ на Англію въ эпоху Карла II, этого пенсіонера Людовика XIV, т.-е. въ ту самую эпоху, когда деизмъ сталъ распространяться въ Англіи. И развѣ самъ отецъ деизма — Гербертъ Шербюри — не окончилъ свою знаменитую книгу «de Veritate»[20] (въ 1624 г.) въ томъ же Нарижѣ, въ своемъ отелѣ въ улицѣ Tournon, послѣ долгаго пребыванія во франціи? За годъ до этого въ Парижѣ было уже, какъ точно сообщаетъ послѣ отецъ Мерсевъ — 50.000 деистовъ или атеистовъ, для него это было одно и тоже (athei et deistae).
Все это были, конечно, отдѣльныя искры, но ихъ было совершенно достаточно, чтобы зажечь у насъ этотъ свѣточъ свободной мысли, который, по словамъ нашихъ философовъ, они будто бы получили изъ рукъ англійскихъ деистовъ, чтобы поднять его надъ Франціей и надъ всѣмъ міромъ.
Замѣтимъ еще, что даже выраженіе «естественная религія» встрѣчается въ первый разъ въ работахъ одного француза Жана Бодэна; въ заключеніе своей книги, написанной въ 1588 г. правда, XVII вѣкѣ), во копіи ея, весьма многочисленныя, циркулировали въ рукопись онъ говоритъ слѣдующее: «Не лучше ли было бы принято самую древнюю и самую истинную изъ всѣхъ религій — религію природы, естественную религію (naturae religionem)?» Что касается названія «деистъ», то его мы встрѣчаемъ во Франціи въ первый разъ значительно ранѣе появленія книги Герберта — въ «Instruction chrètienne» Вире, написанной въ 1559 г. «Тѣ, кто называютъ себя новымъ именемъ деистовъ, признаютъ Бога, во не почитаютъ Іисуса Христа. Они считаютъ баснями ученіе евангелистовъ; нѣкоторые изъ нихъ вѣрятъ въ безсмертіе души, другіе принадлежатъ къ сектѣ Эпикура». Мы не далеки, очевидно, отъ «естественной религіи» (если мы уже не перешагнули черезъ все въ нѣкоторыхъ пунктахъ), и Герберту будетъ принадлежать заслуга только болѣе точной ея формулировки. Вспомнимъ теперь, въ краткомъ обзорѣ, какіе были въ Англіи главные представители, — такъ часто упоминаемые въ восемнадцатомъ вѣкѣ, — этой новой, проповѣдуемой Гербертомъ религіи: мы опредѣлимъ затѣмъ, что заимствовали у нихъ энциклопедисты[21].
Прежде всего, самъ основатель этой религіи — Гербертъ де Шербюри — тонкій умъ и мечтатель; Блоунтъ — слишкомъ смѣлый и странный переводчикъ «Жизни Аполлонія Тіанскаго» — Филострата (1680); Толандъ — коварный авторъ «Христіанства безъ тайнъ» (1696); Коллинзъ — не вѣрующій ученикъ благочестива о Локка, впервые громко назвавшій себѣ «свободнымъ мыслителемъ» («А discourse of Free-thinking», въ 1713 г.), Шефтесбюри, — пріятный юмористъ, котораго Дидро переведетъ затѣмъ весьма свободно въ своемъ «Essai sur le Mérite»; Вульстонъ, самый страстный противникъ чудесъ и «великій апостолъ партіи», работа котораго «Le Christianisme aussi ancien que la Création» (1730) была «библіей деистовъ» — говоритъ Скельтонъ въ своемъ «Déisme révélé» (1748); Чеббъ, который по словамъ Вольтера, — не былъ послѣдователемъ Іисуса Христа, но смотрѣлъ на Іисуса Христа, какъ на своего послѣдователя; и, наконецъ, Болингброкъ, самый поверхностный, но не уступающій въ блескѣ и скептицизмѣ всѣмъ остальнымъ, и котораго очень часто называли прямымъ учителемъ Вольтера.
Ученіе и доктрины всѣхъ этихъ независимыхъ мыслителей много разъ подробно излагались[22]; мы хотимъ только опредѣлить здѣсь возможно точнѣе то, чѣмъ были обязаны англійскимъ деистамъ французскіе философы восемнадцатаго вѣка.
Если вѣрно, что и на томъ, и на другомъ берегу Ламанша почти одновременно была начата борьба противъ религіи откровенія, протинь ея тайнъ и чудесъ, то весьма важно прежде всего указать, какъ различны были условія этой борьбы въ той и другой странѣ. Тогда какъ у насъ Боссюэ, напримѣръ, въ каждомъ «измѣненіи» видѣлъ только безчинство, достойное наказанія и сурово распекалъ пастора Жюрье, назвавшаго «жестокимъ и варварскимъ» ученіе, осуждающее диссидентовъ, — въ Англіи, въ ту же эпоху, въ различіи религіозныхъ мнѣній видѣли лишь основаніе дли терпимости. Кромѣ того, тогда какъ въ Англіи традиціонную религію защищали въ духовенствѣ — такіе первоклассные ученые какъ Берклей, въ литературѣ знаменитые писатели, какъ Аддисонъ, Свифтъ, Попъ, — а деизмъ проповѣдывали маленькіе, незамѣтные люди: журналистъ Толандъ, студентъ Тиндаль, рабочій перчаточникъ Чеббъ, — во Франціи мы видимъ совершенно обратное явленіе.
Пороки аббата Дюбуа и глупости сорбонистовъ были весьма слабыми аргументами въ пользу религіи, противниками которой былъ умъ Вольтера и страстность Дидро. Презираемое и въ то же время нетерпимое духовенство естественно должно было возбудить у насъ противъ господствующей религіи болѣе горячую ненависть, чѣмъ у нашихъ сосѣдей: наши философы, гораздо болѣе рѣзкіе, чѣмъ деисты, будутъ прямо говоритъ о необходимости раздавить церковь.
Но есть еще болѣе существенное различіе между Деистами и философами. Въ Англіи протестанство — этотъ компромиссъ между слѣпой вѣрой и свободнымъ разумомъ — дало возможность создать другой компромиссъ, допускавшій соединеніе открытаго деизма и искренней религіозности: примѣромъ этого является самъ основатель деизма — Гербертъ, который два раза въ день горячо молился въ кругу своихъ слугъ. Во Франціи, наоборотъ, скептицизмъ и духъ изслѣдованія въ религію совершенно не допускались; тамъ можно было быть или католикомъ, или философомъ. Естественная религія, — деизмъ — будетъ тамъ въ семнадцатомъ вѣкѣ только головной религіей, а никакіе остатки религіознаго чувства не помѣшаютъ философамъ въ ихъ борьбѣ съ ортодоксальной религіей быть безжалостными и независимыми, какъ холодный разумъ. Въ эпоху Вольтера у васъ на одной сторонѣ былъ разумъ, на другой католицизмъ.
Въ Англіи, въ эпоху деизма, далеко не одни деисты — какъ это часто думали — но и рѣшительно всѣ подвергали анализу свою религію съ помощью разума; сами теологи — я подразумѣваю противниковъ деистовъ, — принимали вполнѣ, — какъ Локкъ, — «разумное христіанство». Весь вѣкъ былъ раціоналистичнымъ (saculum rationalieticum), всѣ и въ самыхъ различныхъ областяхъ подтверждали это: и поэтъ Аддисонъ въ своемъ «произведеніи очевидность христіанской религіи», и филологъ Бентля (Bentley) въ своихъ «рѣчахъ» и астрономъ Ньютонъ въ письмѣ, — всѣ они желаютъ принести въ пользу христіанства вполнѣ разумныя неопровержимыя доказательства. И деисты, и ортодоксы сходились въ одномъ пунктѣ: существуетъ, какъ корень, какъ начало всѣхъ религій — одна естественная религія, религія природы. Деисты на этомъ и останавливались: ихъ разумъ не шелъ дальше этой религіи, тогда какъ разумъ ортодоксовъ считаетъ возможнымъ принять истины религіи откровенія, доказывая, что существуетъ согласіе между разумомъ и откровеніемъ. Ясно видно теперь то разстояніе, которое отдѣляетъ съ одной стороны англиканское духовенство отъ французскаго, а съ другой — англійскихъ деистовъ отъ философовъ восемнадцатаго вѣка, и вслѣдствіе этого понятно, насколько возможнѣе и ближе было соглашеніе между противниками въ Англіи, чѣмъ во Франціи. Такого епископа какъ Бутлеръ, напр., и такого деиста, какъ Толандъ, отдѣлялъ только ровъ, и разумъ былъ тѣмъ мостомъ между ними, который легко позволялъ перейти съ одной стороны на другую. Но между французскими энциклопедистами и теологами была непереходимая бездна; первые признавали только разумъ; вторые же изгоняли и запрещали его, когда дѣло шло даже не о пониманіи, а просто — и это главное — объ изслѣдованіи и обсужденіи существующихъ догматовъ. Во Франціи лишь одни христіане были дѣйствительно религіозны, и лишь одни философы являлись истинными и безстрашными поборниками разума. «Когда знаменитый Локкъ, — говоритъ Вольтеръ въ „Diner du comte do Bonlainvilliers“ — желая сохранить въ одно и тоже время и обманы религіи откровенія, и нрава человѣчества, — писалъ свою книгу „Christianisme raisonnable“, то у него было только четыре ученика: достаточное доказательство того, что христіанство и разумъ не могутъ существовать вмѣстѣ».
Какимъ же образомъ и на какихъ основаніяхъ столько историковъ могли говорить, будто англійскій деизмъ былъ отцомъ французской философіи восемнадцатаго вѣка? Если мы вспомнимъ всѣ смѣлые полеты мысли Монтэня и въ особенности Бэйля, и всѣ дерзкія выходки нашихъ вольнодумцевъ по адресу библейскихъ разсказовъ, то мы тщетно будемъ искать то дѣйствительно новое и не высказанное еще, чему могли бы научить Вольтера и Дидро англійскіе деисты, появившіеся послѣ столькихъ свободныхъ французскихъ умовъ!
Это прекрасно отмѣтилъ Баррюэль, когда, изучая въ 1803 г. происхожденіе «якобинства», писалъ: «говорятъ, что предшественниковъ нашихъ философовъ нужно искать въ Англіи; я не могъ бы подписаться подъ этимъ утвержденіемъ. Исторія старинныхъ якобинцевъ показываетъ, что эта секта существовала очень давно, но она скрывалась въ подпольныхъ клубахъ. Въ эпоху, когда появился Вольтеръ, ихъ называли вольнодумцами»[23].
Но почему же тогда французскіе философы, не переставая, говорятъ о Тиндаляхъ и Болингброкахъ, почему они безъ конца ихъ коментируютъ и повторяютъ неустанно, что Англія научила ихъ свободно мыслить? Прежде всете потому, что Англія была въ большой модѣ и было выгодно ссылаться на ея примѣръ и на свободу, которой пользовались англійскіе мыслители въ своей странѣ, открыто борясь за свои убѣжденія; затѣмъ для того, чтобы противопоставить французскому католицизму не только легкомысленныхъ и не послѣдовательныхъ скептиковъ, какими были вольнодумцы, ихъ истинные предшественники, — но также и уважаемыхъ писателей и ученыхъ, научное значеніе и солидность которыхъ они искусно преувеличивали. Они берутъ у нихъ то аргументъ, то шутку противъ чудесъ и откровенія: напримѣръ, они вмѣстѣ съ Вульстономъ высмѣиваютъ свиней, въ которыхъ, по заклинанію Христа, вселились бѣсы, и волхвовъ, нарочно пришедшихъ съ Востока для того, чтобы принести въ даръ Іисусу ладонъ и мирру. (Прекрасный подарокъ для ребенка!)
Но кто же не видитъ, что такого рода остроты и шутки давно уже были ходячей монетой у вашихъ скептиковъ и вольнодумцевъ и что нашимъ философамъ не было никакой нужды итти къ деистамъ, чтобы научиться сомнѣнію въ библіи и высмѣиванію, болѣе или менѣе тонкому, ея наивныхъ коментаторовъ. Англійскіе деисты не могли быть для энциклопедистовъ, какъ это часто повторяли — дѣйствительными иниціаторами — но они были для нихъ полезными союзниками и добрыми товарищами въ ихъ общемъ крестовомъ походѣ противъ ортодоксіи, которая здѣсь претендовала на примиреніе разума съ библіей, и тамъ приносила этотъ самый разумъ въ жертву догматамъ, которыхъ нельзя было обсуждать.
Подводя итоги, мы видимъ, что французскіе философы расширили и въ то же время упростили споръ, поставивъ — гораздо болѣе открыто и болѣе рѣшительно, чѣмъ это дѣлали деисты — разумъ и вѣру другъ противъ друга. Они боролись съ религіей не только во имя лучше понятой библіи, той библіи, которая является основной книгой для всего англійскаго воспитанія, но, главнымъ образомъ, во имя здраваго смысла, т.-e. разума толпы, и во имя послѣднихъ открытій астрономіи, т.-е. научнаго разума. Болѣе смѣлые и болѣе послѣдовательные, чѣмъ ихъ англійскіе предшественники, они сдѣлали окончательный выводъ изъ всѣхъ доводовъ, которые накопили до нихъ всѣ свободные мыслители противъ догматовъ откровенія, и изъ тѣхъ возраженій, которыя дали Ньютонъ и Бюрнетъ, какъ бы помимо своей воли, — противъ истинности библейскихъ разсказовъ. Они формулировали этотъ выводъ съ свойственной французскому языку ясностью и логичностью, и съ пылкимъ воодушевленіемъ благородныхъ душъ, охваченныхъ негодованіемъ противъ преслѣдованій варварскаго духовенства: вотъ почему англійскій деизмъ былъ только кратковременнымъ кризисомъ въ исторіи религіозныхъ идей, тогда какъ философія XVIII-го вѣка должна была стать однимъ изъ самыхъ важныхъ событій въ исторіи всего человѣчества!
Созиданіе энциклопедіи.
правитьI.
правитьТри величайшихъ литературныхъ памятника XVIII вѣка появились почти въ одно время: Монтескье издалъ «Духъ законовъ» въ 1748, а Бюффонъ первые три тома своей «Естественной исторіи» въ 1749. Спустя два года родилась «Энциклопедія»: она явилась объединеніемъ современныхъ изслѣдованій природы и общества, т.-е. синтезомъ научнаго духа Бюффона и политическаго — Монтескье.
Вдохновлялась-ли она революціоннымъ духомъ той эпохи и сообщала-ли она его своимъ читателямъ? Вотъ этотъ вопросъ и будетъ цѣлью нашихъ дальнѣйшихъ подробныхъ изслѣдованіи, когда мы будемъ оцѣнивать и разбирать ея содержаніе. Замѣтимъ пока, что моментъ былъ прекрасно выбравъ, разъ желали разрушить зданіе, уже сильно расшатанное тѣми самыми руками, которыя должны были защищать его: парламенты своимъ упорнымъ строптивымъ сопротивленіемъ королевскимъ эдиктамъ значительно ослабили, если не ему, то по крайней мѣрѣ, престижъ королевской власти, и въ-то же время ненужные споры янсенистовъ и іезуитовъ весьма серьезно скомпрометировали религію. Члены парламентовъ и теологи точно взапуски подготовляли тріумфъ философіи; и такимъ образомъ болѣе, чѣмъ когда либо, Франція стала увлекаться философствованіемъ: разсуждали свободно вездѣ, «за столомъ, передъ слугами, на прогулкахъ, въ кафе, въ партерѣ оперы»,[24] и эти разсужденія приводили къ двойному выводу: съ одной стороны, благодаря рѣзкимъ нападкамъ на правительства, пришли, если не къ открытымъ громкимъ заявленіямъ, то, по крайней мѣрѣ, къ постояннымъ «размышленіямъ о революціи и республиканскомъ правительствѣ»;[25] и съ другой стороны, въ новой книгѣ, на которую набросилось, общество. «Les Moeurs» Туссэня (друга Дидро) предлагалось «создать естественную религію на развалинахъ всякаго внѣшняго культа».
Это было выраженіе прокурора Ормессона, дѣлавшаго докладъ о книгѣ въ парламентѣ. Сами современники прекрасно сознавали уже въ серединѣ вѣка пріобрѣтенія сдѣланныя свободной мыслью. Даламберъ въ первыхъ же словахъ своей «Destruction des Jésuites» отмѣчалъ. что «средина вѣка, казалось, была предназначена создать эпоху въ исторіи человѣческаго духа, подготовивъ революцію въ идеяхъ».
Въ этотъ критическій моментъ появилась «энциклопедія». Независимо отъ своего содержанія, она заимствуетъ у безпокойной эпохи, породившей ее, и у своете главы — Дидро, — а философская смѣлость его хорошо была извѣстна среди литературнаго общества, — общій смыслъ и духъ, что и объясняетъ намъ предубѣжденіе противъ нея со стороны правительства и церкви. «Люди осторожные и привязанные къ религіи были заранѣе настроены противъ этой новой книги»[26].
Она ставитъ своей задачей обсужденіе всѣхъ вопросовъ и, конечно, прежде всего тѣхъ, которые занимаютъ и волнуютъ общественное мнѣніе въ данный моментъ; затѣмъ, такъ какъ этотъ трудъ представлялъ собою словарь, то онъ долженъ былъ собрать какъ бы въ одномъ арсеналѣ и тѣмъ самымъ придать большую силу всѣмъ религіознымъ «ересямъ» и всѣмъ философскимъ доктринамъ, которыя были такъ мало ортодоксальны, что ихъ уже тогда называли «материалистическими»[27], и, наконецъ, потому, что, называя себя научнымъ, этотъ словарь даетъ неопредѣленнымъ пожеланіямъ реформъ именно то, чего имъ недоставало, чтобы сдѣлаться дѣйствительно опасными: точную и систематическую формулировку. Таковы были въ дѣйствительности опасенія, которыя внушала энциклопедія (справедливо или нѣтъ — это мы увидимъ впослѣдствіи) сторонникамъ королевской власти и церкви. Энциклопедія должна была имѣть враговъ и, дѣйствительно, ихъ имѣла даже раньше своего появленія въ свѣтъ, и Даламберъ былъ нравъ, говоря позже «о желаніи очернить энциклопедію даже тогда, когда она еще не существовала»[28].
Эти предварительныя замѣчанія дадутъ намъ возможность лучше понять превратность исторіи энциклопедіи, которую мы и хотимъ прослѣдить. Замѣтимъ прежде всего, что мысль создать энциклопедію, т.-e. составить обзоръ человѣческихъ знаній, не была вполнѣ новой. Не говоря уже о древнихъ, которые поняли вмѣстѣ съ Аристотелемъ, что всѣ науки образуютъ одно органическое цѣлое, мы встрѣчаемъ и въ средніе вѣка, главнымъ образомъ, въ XIII вѣкѣ, настоящія энциклопедіи, носившія названія «соображеній», «зеркалъ» и т. д. (speculum, summa, universitas, opus majus). Уже въ 470 г. одинъ африканецъ, Феликсъ Капелла, написалъ своего рода энциклопедію наполовину въ прозѣ, наполовину въ стихахъ, которые и заучивались на память въ школахъ, и которая носила странное названіе: «De nuptiis Philologiae et Mercurii» (буквально «о бракѣ филологіи съ Меркуріемъ)».
Въ XIII вѣкѣ мы находимъ книги Сорлэна «Image du monde» (въ стихахъ), «Trésor» Брунетто Латини (около 1266 г.) и особенно «Віbliotheca mundi» или «Speculum majus» Винцента Де-Бовэ[29], трудъ, который былъ чрезвычайно популяренъ въ средніе вѣка и даже позднѣе, что доказывается большимъ числомъ рукописей и теперь еще находимыхъ въ библіотекахъ. Въ XVI вѣкѣ, не говоря о педантичной и ученой поэмѣ «Semaine», которая въ семь дней давала возможность подняться на ту вершину, гдѣ «энциклопедія, въ знакъ побѣды, вѣнчаетъ своихъ любимцевъ вѣчной славой»[30].
Мы встрѣчаемъ еще въ области чисто научной «циклопедію» («Cyclopedia» 1541), опубликованную въ Базелѣ Рингельбергомъ, которая вполнѣ отвѣчала горячему желанію той эпохи знать все, или, но крайней мѣрѣ, все изучить. "Въ XVI вѣкѣ, какъ и въ XVIII — справедливо сказалъ Сентъ-Безъ — энциклопедія была «излюбленнымъ конькомъ». У Рингельберга было очень много продолжателей: изъ нихъ наиболѣе крупный — нѣмецкій теологъ XVII вѣка Альстедъ, написавшій по-латыни «Энциклопедію всѣхъ наукъ» (1620 г.) въ четырехъ томахъ in folio, которая, по словамъ Бэйля, достаточно удовлетворяла запросамь французовъ и получила большое распространеніе во Франціи.
Мы приходимъ, такимъ образомъ, къ послѣдователю всѣхъ этихъ энциклопедистовъ, къ Эфраиму Чэмберсу, трудъ котораго, опубликованный въ 1727 г., въ конечномъ результатѣ вызвалъ къ жизни и великій словарь Дидро[31]. Произошло это слѣдующимъ образомъ: французскій издатель Ле-Бретонъ поручилъ англичанину Мильсу и нѣмцу Селліусу перенести словарь Чэмберса для французскихъ читателей. Но нѣмецъ возвратился къ себѣ на родину, а англичанинъ умеръ прежде, чѣмъ переводъ былъ оконченъ; тогда Ле-Бретонь обратился къ аббату Гюа-де-Малинъ, затѣмъ къ Даламберу и, наконецъ, къ Дидро.
Послѣдній энергично принялся за работу и «во всемъ слѣдуя плану Чэмберса»[32], по крайней мѣрѣ вначалѣ, придалъ энциклопедіи необычные размѣры и совершенно новый характеръ. Дидро привлекъ многочисленныхъ сотрудниковъ, съ которыми мы впослѣдствіи познакомимся, и до конца остался руководителемъ этого громаднаго предпріятія.
Привиллегія на «Энциклопедію» была утверждена 21-го января 1746 г. канцлеромъ д’Агэссо. Благочестивый и нетерпимый католикъ д’Агэссо, давшій, какъ говорятъ, разрѣшеніе аббату Право печатать первые томы «Cleveland» лишь при условіи, что Клевеландъ обратится въ католика въ послѣднемъ токѣ, — этотъ самый д’Агэссо, по жестокой ироніи судьбы, явился крестнымъ отцомъ новорожденнаго чудовища — энциклопедіи. Какъ это могло произойти? Если вѣрить Редереру, Малербъ «ловко убѣдилъ д’Агэссо, что энциклопедія поможетъ янсенистамъ раздавить іезуитовъ, которыхъ канцлеръ не любилъ»[33]. Несомнѣнно, что Малербъ дѣйствительно велъ переговоры съ канцлеромъ, но ни для того, — какъ вытекаетъ изъ разсказа Редерера, — чтобы посмѣяться надъ нимъ; свиданіе состоялось потому, что Малербъ пожелалъ познакомить д’Агэссо съ Дидро и рекомендовать вниманію канцлера энциклопедическій словарь. "Планъ энциклопедіи былъ выработанъ вмѣстѣ съ самымъ добросовѣстнымъ и самымъ просвѣщеннымъ сановникомъ, канцлеромъ д’Агэссо. Дидро былъ ему представленъ, какъ одинъ изъ авторовъ, принимавшихъ наиболѣе близкое участіе въ этомъ трудѣ. Д’Агэссо выразилъ желаніе побесѣдовать съ нимъ, и я знаю, что канцлеръ пришелъ въ восторгъ отъ ума Дидро и былъ очарованъ бесѣдою съ нимъ; д’Агэссо былъ чрезвычайно заинтересовавъ этой работой, громадную пользу которой онъ сразу почувствовалъ[34]. Такимъ образомъ только какъ другъ науки, а не какъ янсенистъ, д’Агессо отнесся благосклонно къ предпріятію энциклопедистовъ. Онъ побуждалъ Дидро начать словарь точно такъ же, какъ поощрялъ и Лелонга въ предпринятомъ имъ созданіи «Исторической библіотеки», такъ же, какъ онъ находилъ издателей Потье для его «Pandectoe Jnstinianae» и Терросону для его «Исторіи римскаго права».
Первый томъ «Энциклопедіи» появился 1-го іюля 1761 г. Одни хвалили его, другіе критиковали и даже издѣвались. Аббатъ Рейналь, — который, ознакомившись съ ея проспектомъ, объявилъ въ своихъ письмахъ этотъ трудъ шедевромъ, — послѣ выхода перваго тома писалъ, что «энциклопедія» «имѣетъ и своихъ противниковъ и своихъ сторонниковъ» и что, по его мнѣнію, и тѣ, и другіе — правы.
Онъ съ похвалой отзывается о философскомъ духѣ, которымъ проникнутъ весь трудъ, но порицаетъ его за нѣкоторое многословіе и ненужныя мелочи. Поэтъ Бонневаль, стяжавшій, правда, репутацію злого насмѣшника, привѣтствовалъ появленіе словаря слѣдующимъ четверостишіемъ:
Voici donc l’Encyclopédie!
Quel bonheur pour les ignorante!
Que cette docte rapsodie
Fera maitre de faux savants!
(Вотъ, наконецъ, энциклопедія! Какое счастье для всѣхъ невѣждъ! Сколько эта мудрая рапсодія породитъ ложныхъ ученыхъ!)
Наконецъ, одинъ независимый и очень справедливый критикъ Клеманъ, который заслуживаетъ извѣстности не только благодаря злому каламбуру Вольтера[35], писалъ лорду Уальддеграву, послѣ восторженной похвалы по адресу письма Дидро къ о. Бертье: «Вы говорили, что благодаря своей многоучености и необузданному воображенію Дидро задушитъ насъ словами и фразами. Это, дѣйствительно, мнѣніе общества о его первомъ томѣ. Но, въ концѣ концовъ, я предпочитаю излишество недостатку».
Такимъ образомъ, если вѣрить этимъ безпристрастнымъ и даже скорѣе благосклоннымъ свидѣтелямъ, энциклопедія на первыхъ же порахъ встрѣтила очень свободную критику со стороны своихъ читателей, не принадлежавшихъ ни къ одной партіи, а такіе были даже и въ восемнадцатомъ вѣкѣ.
Два первые тома благополучно вышли и уже печатался третій, когда работа была внезапно остановлена указомъ Совѣта (7 февраля 1725 г.). «Всякая гроза приходила отъ іезуитовъ»[36]
Въ чемъ же іезуиты обвиняли энциклопедистовъ? Существуютъ два весьма различныхъ объясненія: прежде всего имъ ставили въ вину то, что они, вопреки своимъ заявленіямъ, являются врагами церкви. И нужно признать, что философы, желая прежде всего научить читать между строкъ, не имѣли права жаловаться на то, что ихъ понимали съ полуслова. Затѣмъ энциклопедисты конкурировали съ іезуитами, издававшими большой «Dictionnaire de Trévoux»; такимъ образомъ, энциклопедисты не только оскорбляли подозрительное благочестіе своихъ противниковъ, но задѣвали и ихъ авторское самолюбіе, что, быть можетъ. было гораздо болѣе тяжкой виной.
Іезуиты, пользовавшіеся тогда большимъ вліяніемъ при дворѣ, благодаря силѣ своего покровителя епископа Мирпуа[37] воспользовались первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы остановить работу, которая выполнялась безъ нихъ и даже противъ нихъ. Отношеніе іезуитовъ вполнѣ опредѣлилось въ инцидентѣ съ извѣстнымъ аббатомъ де-Прадомъ: онъ защищалъ въ Сорбоннѣ 18-го марта 1751 года диссертацію на степень доктора, которая не вызвала ни одного серьезнаго возраженія, но въ ней постарались найти самыя страшныя намѣренія[38].
Богословскій факультетъ, парламентъ, парижскій архіепископъ, — всѣ взапуски спѣшили осудить несчастнаго аббата, самымъ большимъ преступленіемъ котораго было сотрудничество въ энциклопедіи. Сорбонна 18-го ноября, одобривъ единогласно положенія диссертаціи аббата Прада, заявила 30-го декабря, слѣдуя священной формулѣ, что она въ ужасѣ отъ нихъ (horrait sacra facilitas). За аббатомъ видѣли Дидро; это онъ, не называя своего имени, отвѣчалъ на нападки богослововъ. Янсенисты, желавшіе отнять у іезуитовъ честь безпощадной ненависти къ матеріалистамъ, проявляли еще большее негодованіе, надѣясь этимъ путемъ вернуть себѣ милости двора[39].
Одинъ изъ іезуитовъ, оксерскій епископъ монсиньоръ де Кайлю, выступилъ въ пастырскомъ посланія въ защиту „святости религіи, отрицаемой аббатомъ де Прадъ“. Дидро отвѣтилъ „Апологіей аббата де Прада“[40]. Нѣсколько положеній, которыя аббатъ поддерживалъ въ своей диссертаціи, были признаны «вредными для общества, противорѣчащими авторитету книгъ Моисея, оскорбительными для католическаго богословія»[41].
Дидро разсматриваетъ инкриминируемыя положенія, а затѣмъ противополагаеть благочестивымъ доносамъ теологовъ неприкосновенныя права науки и разума. Монсиньоръ Кайлю (Сауше) смѣшалъ въ своихъ анафемахъ энциклопедистовъ, автора «Духа законовъ» и автора «Естественной исторіи» и выступилъ съ упреками противъ послѣдняго за то, что онъ отклонился отъ разсказа библіи. «Какъ! восклицаетъ Дидро, потому что Іисусъ Навинъ приказалъ солнцу остановиться, нужно будетъ отрицать, подъ страхомъ анафемы, что земля движется!
Если при нервомъ же открытіи, которое будетъ сдѣлано въ астрономіи, физикѣ или естествознаніи мы должны будемъ ученому, сдѣлавшему его, снова нанести то оскорбленіе, которому подвергся Галилей, то тогда разобьемъ лучше микроскопы, растопчемъ телескопы и будемъ апостолами варварства». Наука независима отъ теологіи и естествоиспытатель въ своихъ изслѣдованіяхъ долженъ «совершенно отвлечься отъ мысли о существованій Бога и возводить явленія лишь къ ихъ механическимъ причинамъ». Всѣ эти принципы изобрѣтены «для того, чтобы устрашить мелкіе умы, проводящіе свою жизнь то взывая о чудѣ, то вопія о беззаконіи»!
«Болѣзнью того времени, вполнѣ справедливо сказалъ Кайлю, было желаніе аппелировать къ суду разума послѣ суда вѣры», но лекарство, которое онъ предлагалъ принести въ «жертву разума» не было особенно по вкусу больнымъ того вѣка — Энциклопедистамъ, которые отвѣчали устами Дидро: «Если послушать ихъ, то окажется, что люди могутъ войти въ лоно христіанства лишь, какъ скотъ въ загонъ, и что нужно отказаться отъ здраваго смысла, чтобы усвоить нашу религію».
И, дѣйствительно, не было ли ироніей со стороны ученика Яисеніуса совѣтовать въ 1752 г. принести въ жертву церкви свой разумъ въ то время, когда гордые протесты янсенистовъ противъ папскихъ буллъ и ихъ миндальныхъ чудесъ компрометировали въ одно и тоже время и авторитетъ церкви и святость религіи! Дидро воспользовался этимъ аргументомъ ad nominem и съ полнымъ основаніемъ сумѣлъ быть краснорѣчивымъ, не прибѣгая къ декламаціи. «Оксерскій епископъ оканчиваетъ свое пасторское поученіе (Instruction pastorale) весьма патетическимъ заключеніемъ, въ которомъ онъ призываетъ священниковъ своей епархіи всѣми силами бороться съ невѣріемъ и его успѣхами» Я не желаю порицать этого усердія. Я хотѣлъ бы, чтобы этотъ призывъ нашелъ откликъ у всѣхъ сыновъ церкви и объединилъ бы усилія вѣрующихъ противъ потока безвѣрія. Но какъ возможенъ столь счастливый исходъ? Признаетъ ли епископъ, призывающій къ этому вѣрующихъ, что непреклонное противодѣйствіе декретамъ церкви, волненія, которыя онъ повсюду возбуждалъ, споры, которымъ онъ давалъ нищу въ теченіе сорока лѣтъ создали гораздо болѣе равнодушныхъ и невѣрующихъ, чѣмъ всѣ философскія творенія!
"Покорится ли онъ? Склонитъ ли онъ къ землѣ свою непокорную голову? О, жестокіе враги Іисуса Христа, устанете-ли вы когда-нибудь нарушать миръ въ Его церкви? Это вы поощряли народъ съ любопытствомъ поднимать глаза на предметы, предъ которыми онъ покорно лежалъ распростертый; мы поощряли его размышлять тамъ, гдѣ онъ долженъ былъ вѣрить; разсуждать, когда онъ долженъ былъ обожать.
"Невѣроятная смѣлость, съ которой ваши фанатики переносили преслѣдованія, почти уничтожила назидательные примѣры мучениковъ.
"Невѣрующіе видѣли, какъ радовались мученики наказаніямъ, которымъ подвергала ихъ государственная власть, и говорили: "Чудо ничего не доказываетъ: дли него нуженъ лишь безумецъ, желающій умереть, и нѣсколько палачей, которые убиваютъ его.
"Зрѣлище вашихъ «конвульсій» вотъ что пошатнуло свидѣтельство чудесъ. Невѣрующіе видѣли въ столицѣ королевства ваши ловкія штуки, возведенныя въ божественныя чудеса, и говорили; «Чудо не доказываетъ ничего, оно требуетъ лишь ловкихъ плутовъ и глупыхъ свидѣтелей[42]».
Однако министръ д’Арженсонъ снялъ запрещеніе съ труда, которыя былъ ему посвященъ. Что же касается пасторскихъ посланій епископовъ[43], продаваемыхъ на улицахъ Парижа, содержаніе которыхъ выкрикивалось во всеуслышаніе. то они произвели столько шуму, что вызвали желаніе прочитать философовъ даже въ тѣхъ, которые до сей поры не читали ничего, кромѣ своего катехизиса[44].
Разсказывали также, что іезуиты, завидуя славѣ, которую далъ словарь ихъ врагамъ, похитили бумаги Дидро, расчитывая самимъ окончить работу и захватить въ свои руки предпріятіе, являвшееся препятствіемъ ихъ планамъ. «Къ несчастью, — говоритъ Гриммъ, — они забыли похитить у философа также и его голову и его талантъ[45], и имъ пришлось снова просить энциклопедистовъ продолжать свою работу. Какъ же это было сдѣлано? Путь, который былъ выбранъ, прекрасно рисуетъ тиранію и трусливость власти. умѣющей быть снисходительной или деспотической только на половину: открыто не посмѣли отмѣнить указъ, изданный противъ энциклопедіи три мѣсяца назадъ, но и г-жа Помпадуръ и нѣсколько министровъ просили Даламбера и Дидро „вновь взять на себѣ работу въ энциклопедіи“. Если г-жа Помпадуръ покровительствовала энциклопедистамъ, то, конечно, не изъ любви къ философіи и ни изъ одного лишь удовольствія прослыть покровительницей искусствъ и наукъ и услышать лестныя сравненія себя съ Минервой[46]. Была еще причина: энциклопедисты были врагами іезуитовъ, которые вели войну съ г-жей Помпадуръ. Благодаря поддержкѣ парижскаго архіепископа, — яраго врага фаворитки, — отцы Гриффе и Дюма достигли того, что она получила званіе придворной дамы при королевѣ. Итакъ, вражда добрыхъ отцовъ была самымъ лучшимъ средствомъ для того, чтобы вызвать защиту г-жи Помпадуръ, защиту, кромѣ того, далеко не такую дѣятельную, какъ это обыкновенно предполагаютъ. Тѣмъ не менѣе, отчасти благодаря ей энциклопедисты въ 1752 г. получили возможность продолжатъ свое предпріятіе.
Третій томъ появился въ ноябрѣ 1753 г. съ весьма важнымъ предисловіемъ Даламбера; такъ лавировали энциклопедисты, избѣгая подводныхъ скалъ, съ осторожностью, приводившей въ отчаяніе Вольтера, до 1757 г., и до выхода въ свѣтъ седьмого тома. Къ этому времени энциклопедіи имѣла 4000 подписчиковъ, заплатившихъ каждый по 280 ливровъ за первые десять томовъ; такимъ образомъ и издатели и авторы имѣли всѣ основанія быть довольными, какъ вдругъ надъ энциклопедіей съ разныхъ сторонъ разразилось нѣсколько грозъ. Прежде всего появился знаменитый памфлетъ противъ „Cacounacs“.
Такъ одинъ анонимный частный пасквилянтъ нашелъ остроумнымъ назвать энциклопедистовъ въ плоской и беззубой брошюрѣ, о которой мы скажемъ нѣсколько словъ ниже.
Къ несчастью, если Дидро могъ сказать, какъ Вольтеръ, что съ такими врагами онъ справится самъ, то точно также онъ могъ молиться и объ избавленіи его отъ друзей. Ближайшій его сотрудникъ, самъ Даламберъ, побуждаемый Вольтеромь, — помѣстилъ въ седьмомъ томѣ (1757 г.) злосчастную статью „Genиve“ (Женева), которая вызвала не только громовый отвѣтъ Жанъ-Жака Руссо „sur les spectacles“, но еще болѣе страстные протесты со стороны женевскихъ пасторовъ; они отвергала наименованіе ихъ социніанами[47], которое могло быть похвалой въ устахъ Даламбера, но въ которомъ они видѣли только тяжкое оскорбленіе[48]. Вскорѣ затѣмъ одинъ философъ, который, хотя и ни былъ сотрудникомъ „энциклопедіи“, но былъ столько же компрометирующимъ, сколько уоерднымь другомъ энциклопедистовъ, Гельвецій издалъ свою книгу о „Духѣ“. Философы могли сколько угодно критиковать его, авторъ тѣмъ не менѣе дѣлалъ видъ, будто онъ открылъ тайну всего философскаго міра[49].
Со времени покушенія Дамьена (январь 1757 г.) католическая партія была при дворѣ болѣе могущественна, чѣмъ когда-либо; драконовскій законъ (объявленный 16-го апрѣля 1757 г.), правда, слишкомъ варварскій, чтобы его примѣнять буквально, опредѣлялъ всякому автору и издателю сочиненія „возмутительнаго“ содержанія одно наказаніе: смерть. И вотъ смерти, не энциклопедистовъ, но „Энциклопедіи“ потребовалъ парламентъ черезъ прокурора Омеръ Жоли де Флери[50]. Въ своемъ громовомъ «поученіи» Жоли де Флери, искусно смѣшивая доктрины Гельвеція съ доктринами энциклопедистовъ, называлъ книгу «О Духѣ» «сокращеніемъ» «этого слишкомъ извѣстнаго произведенія» (Энциклопедіи), которая должна была бы быть книгой всѣхъ званій, а стала — собраніемъ всѣхъ заблужденій, трудъ который намъ не переставали хвалить, какъ памятникъ, дѣлающій честь генію науки, и который сталъ теперь въ сущности ея безчестіемъ. Не должно-ли наконецъ правосудіе взять въ свои руки мечъ и поразить всѣхъ безбожныхъ писателей, которыхъ осуждаетъ религія и стыдится отечество"?
Такимъ образомъ, тотъ самый парламентъ, который все время отличался своей янсенистской оппозиціей декретамъ церкви и который два года спустя (1759 г.) будетъ протестовать въ своихъ заявленіяхъ противъ «неправильныхъ путей неограниченной власти» по случаю «lettres de cachet» и смѣло взывать къ «нравамъ націи», осмѣлился теперь упрекать энциклопедію въ «разрушеніи религіи и въ возбужденіи духа независимости въ народахъ». Какъ много основанія имѣлъ Вольтеръ для того чтобы воскликнуть: «Кому служите вы, г. Омеръ? Боже мой, какъ это глупо!» Однако все же не посмѣли сжечь энциклопедію, какъ это сдѣлали съ книгой «О Духѣ», вслѣдствіе громадныхъ затрать, вложенныхъ въ это предпріятіе. Парламентъ поручилъ девяти коммиссарамъ-теологамъ или адвокатамъ тщательно разсмотрѣть инкриминируемыя статьи; но пока они работали надъ этой почтенной задачей, постановленіемъ Государственнаго Совѣта было просто на просто уничтожена привиллегія энциклопедіи[51].
Книжнымъ магазинамъ было приказано возвратить подписчикамъ по 72 ливра: сумма, уплаченная впередъ за слѣдующіе томы. Спустя два мѣсяца Даламберъ разстался съ Дидро, ниже мы скажемъ по какимъ причинамъ. Въ теченіе этого періода іезуиты шумно праздновали пораженіе энциклопедистовъ: по рукамъ ходилъ эстампъ въ формѣ медали, изображавшій религію, исходящую съ облаковъ и попирающую невѣріе, съ надписью по латыни: Morosophia impia calcata (Безумная и нечестивая мудрость поверженная въ прахъ"[52]. Прибавимъ еще, что Руссо также порвалъ отношенія съ Дидро и сталъ однимъ изъ самыхъ горячихъ противниковъ «Клики Гольбаха».
Вольтеръ настойчиво убѣждать Дидро оставить энциклопедію и почти стыдилъ его за то, что онъ не послѣдовалъ примѣру своего осторожнаго товарища — Даламбера. Не можетъ-ли онъ, но крайней мѣрѣ, работать за границей, «вдали отъ фанатиковъ и плутовъ»?
Дидро былъ непоколебимъ: «гдѣ я былъ всѣ эта послѣдніе дни. когда была такая прекрасная погода? Я сидѣлъ въ темной комнатѣ, портя глаза и свѣряя рисунки съ объясненіями»[53]. Онъ приготовлялъ, расчитывая на покровительство Малерба и Сартина, послѣдніе тошл, которые онъ хотѣлъ выпустить всѣ сразу, чтобы избѣжать новыхъ замед-еній.
И затѣмъ онъ съ нетерпѣніемъ жаждалъ — этому легко можно повѣрять — «покинуть эту каторгу» и увидѣть конецъ того труда, которому онъ носвятилъ болѣе двадцати лѣтъ жизни. Съ 1758 г., оставшись одинъ во главѣ предпріятія и хорошо понимая, что «нужно быстро итти впередъ, чтобы быть долго полезнымъ и новымъ», — онъ значительно увеличилъ число своихъ сотрудниковъ и стмъ «скорѣе издателемъ, чѣмъ неторомъ». Тѣмъ не менѣе, онъ до конца остался дѣйствительнымъ главой, — по словамъ Вольтера «Атласомъ», — энциклопедіи.
Онъ постоянно понукалъ и пришпориваль своихъ, слишкомъ лѣнивыхъ, коллегъ: «Они такъ толстокожи, что я никакими шпорами не могу заставить ихъ итти скорѣе; они приводять меня въ бѣшенство, они изводятъ меня своей медленностью». Онъ нашелъ себѣ драгоцѣннаго помощника въ лицѣ кавалера де Жокура, бывшаго, начиная съ 1758 г., истиннымъ factotum’омъ энциклопедіи.
«Этотъ человѣкъ, — говоритъ — Дидро, шесть-семь лѣтъ подрядъ провелъ среди своихъ шести — семи секретарей читая, работая, диктуя тринадцать — четырнадцать часовъ въ сутки».
Благодаря этому трудолюбивому Жокуру, котораго Богъ создалъ для того, «чтобы стряпать статьи» и, главнымъ образомъ, благодаря той неустанной энергіи, которой былъ одаренъ самъ Дидро, умѣвшій всѣхъ заинтересовывать своимъ предпріятіемь и постоянно подогрѣвавшій сотрудниковъ и покровителей, — онъ могъ, наконецъ, воскликнуть въ 1764 г. въ письмѣ къ m-lle Воланъ: «Земля, земля»! Энциклопедія была окончена[54].
II.
правитьЛитераторы восемнадцатаго вѣка были одержимы невинной маніей возводить храмы, одни — славѣ, другіе — любви или дружбѣ; самый знаменитый изъ нихъ, Вольтеръ, столько воздвигъ ихъ за свою жизнь, что его прозвали Тамилеромъ. Энциклопедія весьма часто сравнивалась ими съ тѣмъ храмомъ мудрости, о которомъ говоритъ Люкрецій и который воздвигло ученіе философовъ противъ предразсудковъ того времени. Мы показали, какъ мало-по-малу, борясь съ бурями и другими препятствіями, выросталъ этотъ энциклопедическій храмъ и какую энергію долженъ былъ проявлять главный руководитель работъ, чтобы довести постройку до конца. Кто же были ихъ работники, которые одинъ за другимъ приносили свой камень для этого гигантскаго зданія?
Если бы мы хотѣли исчерпать эту задачу, то должны были бы ознакомиться со всѣмъ «обществомъ литераторовъ», — такъ назвалъ Дидро своихъ сотрудниковъ: дальше мы увидимъ, каковъ былъ духъ этого общества; теперь мы остановимся на нѣсколькихъ членахъ его. энциклопедія не есть созданіе неподвижной, постоянной группы вѣрныхъ сотрудниковъ.
3а исключеніемъ, быть можетъ, одного Дидро, который до конца стоялъ во главѣ предпріятія, какъ архитекторъ, и непоколебимаго Жокура бывшаго краеугольнымъ камнемъ зданія, — къ концу работы мы встрѣчаемъ очень мало сотрудниковъ перваго періода. Многіе написали лишь нѣсколько статей; другіе сотрудничали подрядъ въ нѣсколькихъ томатъ или въ одномъ; были, наконецъ и такіе какъ Монтескье, давшіе лишь одну статью. Въ этомъ, очевидно, причина безсвязности и даже противорѣчій, которыя мы увидимъ, когда познакомимся съ содержаніемъ этого труда. Но уже теперь видно, — а списокъ.сотрудниковъ покажетъ это еще лучше, — что энциклопедія была какъ бы коллективнымъ трудомъ восемнадцатаго вѣка; она прекрасно знакомитъ насъ съ общимъ его духомъ и представляетъ громадный интересъ для историка-философа.
Число сотрудниковъ увеличивается по мѣрѣ того, какъ подвигается впередъ работа; ихъ было двадцать, когда готовился первый томъ (1751 г.); къ III тому (1753 г.) число ихъ приблизительно возросло до тридцати пята; въ VI томѣ (1756 г.) многія статьи не были приняты, но тѣмъ не менѣе въ VII томѣ (1757 г.) мы видимъ новыхъ авторовъ. Въ общемъ можно считать, вѣроятно, отъ 50 до 60 сотрудниковъ энциклопедіи.
Статьи не подписывались, но обозначались буквами, что въ сущности равнялось подписи, такъ какъ въ началѣ тома давался ключъ ко всѣмъ этимъ анаграммамъ.
Статьи, въ концѣ которыхъ не стояло никакой буквы, принадлежали Дидро, какъ автору; тѣ же, которыя были отмѣчены звѣздочкой, принадлежали Дидро, какъ издателю.
Прежде всего къ сотрудничеству были привлечены выдающіеся спеціалисты той эпохи, которые должны были посвятить общество въ тайны своей науки или своего искусства. Въ научномъ отдѣлѣ, — не говоря о Даламберѣ, котораго мы будемъ изучать отдѣльно — Добантонъ пишетъ по вопросамъ естественной исторіи; Барть, Троншзнъ и Луи по медицинѣ; Деландъ — бывшій комиссаръ флота — трактуетъ о морскомъ искусствѣ. Леблону, извѣстному своей «Statistique de l’officier» поручено было военное' искусство; равработку вопросовъ права — взялъ на себя Буше д’Аржи, чиновникъ парламента и авторъ «Gode rural», тогда только что выходившаго въ свѣтъ. О музыкѣ писалъ авторъ «Devin du village» (Руссо). Объ архитектурѣ — Гумье, и будущій авторъ «Салоновъ» о живописи — Ландуа; объ охотѣ — лейтенантъ охотничьяго отряда въ версальскомъ паркѣ — Леруа. Наконецъ въ словесныхъ наукахъ грамматика объяснялась самымъ знаменитымъ филологомъ эпохи — Дюмарзе, тогда уже написавшимъ свою «Histoire des tropes»; его замѣнилъ съ 1767 г. Бозе, будущій авторъ «Grammaire genérale» и издатель дополненнаго изданія труда «Синонимы» аббата Жирара. Составить полный списокъ всѣхъ сотрудниковъ энциклопедіи и ихъ главныхъ статей было бы очень ни трудно, но читать его было бы весьма скучно.
Тотъ, кто хотѣлъ бы знать эти имена, можетъ получить всѣ свѣдѣнія, просмотрѣвъ предисловія къ нѣкоторымъ томамъ.
Теперь мы перейдемъ къ тѣмъ, кого можно было бы назвать «великими энциклопедистами»; но прежде, чѣмъ разстаться съ спеціалистами болѣе или менѣе извѣстными, обогатившими или загромоздившими словарь своими статьями, болѣе или менѣе хорошо написанными, скажемъ съ улыбкой нѣсколько похвальныхъ словъ тѣмъ хитрымъ или искреннимъ церковникамъ, которыхъ Вольтеръ называлъ «философами въ сутанѣ». Ихъ спеціальностью было способствовать «акклиматизація» теологіи среди злостныхъ выходокъ вольнодумцевъ, которые, — какъ напримѣръ Дюмарсе, — жестоко «не взлюбили Бога». Повидимому, если не всѣ, то нѣкоторые изъ этихъ святыхъ энциклопедистовъ въ простотѣ сердца работали въ дьявольскомъ произведеніи вполнѣ искренно, такъ какъ «дьяволъ» энциклопедіи умѣлъ прятать свои когти отъ служителей церкви, и эти послѣдніе давали въ словарь почти всегда совершенно благонамѣренныя статьи. Аббатъ Ивонъ, напр. въ статьяхъ «Богъ» и «Душа» разсказывалъ такія назидательныя вещи, что Вольтера «тошнило». Другіе, повидимому, руководились дипломатическими соображеніями: такъ аббатъ Мале, профессоръ теологіи въ наварской коллегіи, имѣлъ обыкновеніе говорить: «Не будемъ разрывать съ философами!» и вслѣдствіе этого онъ работалъ съ ними, не порывая въ то-же время отношенія и съ церковью, отъ которой онъ получилъ хорошій каноникатъ въ Верденѣ въ то самое время, когда сотрудничалъ въ энциклопедіи; аббатъ Мореле (съ которымъ мы еще встрѣтимся), чтобы имѣть возможность трактовать теологію «исторически, а не догматически» посылалъ свои статьи отъ имени наивнаго аббата Тампоне.
Таковы были главные поставщики энциклопедіи.
Кромѣ этой арміи «постоянныхъ работниковъ», были также и волонтеры, — энциклопедисты случайные, — помощь которыхъ хотя и не была регулярной, тѣмъ не менѣе, была весьма цѣннымъ пріобрѣтеніемъ для энциклопедіи; они давали ей престижъ своей славы. Мы подразумѣваемъ Монтескье, Бюффона, Дюкло и Торго. Ихъ сотрудничество, даже эфемерное, позволило энциклопедистамъ съ полнымъ правомъ заявлять, что «среди враговъ ихъ труда нѣтъ ни одного изъ славныхъ писателей, дѣлающихъ честь націи».
Ознакомимся теперь въ краткомъ обзорѣ съ этими драгоцѣнными сотрудниками энциклопедіи, слава которыхъ достигла зенита задолго до ихъ участія въ великомъ трудѣ, — но славѣ энциклопедіи былъ бы нанесенъ большой ущербъ, если бы они остались вдали отъ нея.
Монтескье далъ Дидро только одну статью, притомъ еще неоконченную и довольно посредственную, — «вкусъ»; но духъ Монтескье живетъ во всей энциклопедіи. Почти всѣ авторы статей по политикѣ въ энциклопедіи вдохновляются Монтескье, и постоянно цитируютъ, если только не грабятъ его произведенія. Да и не могло быть иначе: Гриммъ прекрасно замѣтилъ о главномъ трудѣ Монтескье, что онъ произвелъ цѣлую революцію въ умахъ, а работавшіе въ большомъ словарѣ и были какъ разъ тѣми умами, которые наиболѣе усердно читали его. Самъ Монтескье былъ энциклопедистомъ задолго до энциклопедіи и въ двойномъ смыслѣ этого слова: по широтѣ и разнообразію своихъ знаній, такъ же, какъ и по смѣлости своихъ соціальныхъ сатиръ; онъ первый нападалъ почти на всѣ тѣ злоупотребленія и на ту нетерпимость, съ которыми впослѣдствіи поведутъ войну энциклопедисты: безбрачіе священниковъ, монашескіе обѣты, пытка, инквизиція, деспотизмъ и само папство — противъ всѣхъ этихъ устарѣвшихъ институтовъ Монтескье первый возвысилъ голосъ; и это было сдѣлано имъ съ такой страстностью и вмѣстѣ съ тѣмъ съ такимъ здравымъ смысломъ, которые встрѣчаются очень рѣдко у его подражателей. Онъ уже впервые примѣнилъ разумъ къ изученію политическихъ фактовъ и нѣтъ ничего, вплоть до знаменитаго «естественнаго государства» философовъ, что не имѣло бы своего несчастнаго предшественника въ троглодитахъ «Lettres persanes». Можно сказать, наконецъ, что по громадности собранныхъ матеріаловъ и, въ особенности, по своему глубокому критическому духу, главный трудъ Монтескье «Духъ законовъ» является превосходной соціальной энциклопедіей; сотрудники Дидро не могли сдѣлать ничего лучшаго, какъ вдохновляться имъ, что и случилось на самомъ дѣлѣ.
Если нѣкоторыя статьи энциклопедистовъ напоминаютъ Монтескье, то это происходитъ весьма часто отъ того, что, въ ковычкахъ или безъ нихъ, работы эти принадлежатъ въ сущности самому Монтескье. Безъ сомнѣнія, авторъ «Духа законовъ», политическій идеалъ котораго, какъ извѣстно, весьма сильно отличался отъ идеала энциклопедистовъ[55], былъ очень далекъ отъ восхищенія всѣми ихъ парадоксами, ихъ складомъ ума и, въ особенности, ихъ партійнымъ духомъ. То, что онъ сказалъ однажды о Болингброкѣ, нападавшемъ на «естественную религію», онъ, конечно, думалъ и объ ученикахъ англійскаго свободнаго мыслители, проявившихъ свою смѣлость нѣсколько иначе, чѣмъ ихъ учитель: «Крайне гибельно учить людей, что на нихъ нѣтъ никакой узды». Отталкивали-ли его слишкомъ дерзкіе и рѣзкіе голоса философской партіи («я не созданъ для этой страны», — писать онъ аббату Гаско), или онъ дѣйствительно думалъ, что сказалъ уже все о важнѣйшихъ вопросахъ политики, что могъ сказать, но онъ согласился только «одной ногой вступить въ прекрасный дворецъ энциклопедіи»; на предложеніе Даламбера написать статьи «демократія» и «деспотизмъ» онъ отвѣтилъ отказомъ и удовольствовался болѣе скромной темой, которая, онъ былъ увѣренъ, не заставитъ его повторяться и не нарушитъ его покоя, дѣйствительно имъ заслуженнаго.
«Я не хотѣлъ бы писать статей на предложенныя темы, — отвѣтилъ онъ Даламберу. — По этимъ вопросамъ я извлекъ изъ своей головы все, что тамъ было. Мой мозгъ — это форма, которая отливаетъ одни и тѣ же отпечатки».
Однако, каковы бы ни были мотивы, изъ-за которыхъ Монтескье держался нѣсколько въ сторонѣ отъ энциклопедистовъ и, несмотря на нѣкоторое различіе, ясно бросающееся въ глаза между «Духомъ законовъ» и духомъ энциклопедіи, — несомнѣнно, что Монтескье первыя сражался, — хотя оружіемъ, которое онъ, къ несчастью, никому не передалъ, — за тѣ же принципы, въ защиту которыхъ выступили затѣмъ энциклопедисты: — за разумъ и гуманность.
Въ V т. энциклопедія, въ прекрасной восторженной статьѣ о Монтескье, Даламберъ вполнѣ вѣрно опредѣляетъ то, чѣмъ обязаны разумъ и гуманность автору «Духа законовъ». «Онъ былъ для изученія законовъ тѣмъ, чѣмъ Декартъ дли философіи»; затѣмъ онъ прибавляетъ: «имъ всегда руководила любовь къ общественному благу». И Даламберъ съ гордостью напоминаетъ, что первый томъ энциклопедіи открыто хвалилъ Монтескье въ то время, когда «никто еще не смѣлъ возвысить голоса въ его защиту». Онъ бы могъ прибавить, что авторъ, больше всего писавшій для энциклопедіи, — кавалеръ Жокуръ, работалъ у смертнаго одра Монтескье, котораго онъ не оставилъ до его послѣдней минуты[56] и что при его погребеніи присутствовалъ только одинъ литераторъ — Дидро[57]; это былъ послѣдній долгъ, — вполнѣ законной благодарности, — который заплатилъ редакторъ энциклопедіи автору «Духа законовъ».
Когда Даламберъ писалъ восторженныя похвалы Монтескье и присоединялъ «свою печаль къ сожалѣніямъ всей Европы», Монтескье уже былъ на вершинѣ славы, а въ свѣтъ выходилъ только пятый томъ Энциклопедіи. Если бы Монтескье умеръ, когда готовился послѣдній томъ. т.-е. на десять лѣтъ позже, то является вопросомъ, — расточалъ-ли бы Даламберъ свои похвалы съ такой же горячностью? Это весьма сомнительно, такъ какъ и Даламберъ и его друзья значительно выросли въ этотъ промежутокъ времени, а по мѣрѣ того, какъ выростали энциклопедисты, неизбѣжно, какъ мы увидимъ, уменьшалось все, что не они. Бюффонъ испыталъ это на себѣ; онъ умеръ значительно позже Монтескье и претендовалъ на славу, не будучи энциклопедистомъ. Авторъ «Естественной Истеріи» приписывалъ Вольтеру желаніе «пережить всѣхъ своихъ современниковъ», но такая участь выпала какъ разъ на долю его самого: только одного года онъ не дожилъ до взятія Бастиліи; онъ видѣлъ, во всякомъ случаѣ, окончаніе энциклопедіи, гдѣ все его сотрудничество ограничилось обѣщаніемъ статьи «природа» въ 1751 г., которую онъ написалъ лишь въ 1765 г. За свое презрѣніе къ энциклопедистамъ и ихъ труду, послѣдніе иначе не называли Бюффона, какъ «краснобай». Въ заголовкѣ своего труда Бюффомъ, какъ извѣстно, написалъ «Natnram amplectitur omnem» («Всю природу обнимаетъ»). Что дало поводъ Даламберу иронически прибавить: «qui trop embrasse mal etreint» (кто за многимъ гонится — малое получаетъ).
Но самъ Даламберъ, этотъ сбившійся съ своего пути геометръ, повторялъ ту-же ошибку и та-же поговорка могла быть примѣнена и къ нему. Въ концѣ концовъ, если энциклопедисты не любили Бюффона, то Бюффонъ воздавалъ имъ сторицей, особенно онъ не переносилъ Даламбера, желавшаго властвовать въ академіи и достигшаго своей цѣли. Онъ первый порвалъ съ самовластнымъ постояннымъ «секретаремъ» и однажды во время засѣданія въ своемъ отвѣтѣ маршалу Дюра (18 мая 1775) осмѣлился въ очень прозрачныхъ выраженіяхъ упрекнуть его и его друзей въ нетерпимости: — «Царство мнѣній достаточно обширно, чтобы каждое могло въ немъ жить спокойно. Не такъ-ли? Мы всѣ требуемъ терпимости; ну, такъ выкажемъ же ее сами и первые подадимъ примѣръ. Что можетъ быть болѣе вреднымъ, какъ зрѣлище писателей, задыхающихся въ облакахъ лести или захлебывающихся желчью!»
Бюффонъ хотѣлъ только одного, чтобы его оставши спокойно наслаждаться своими трудами и своей славой; онъ презиралъ — говоритъ Гриммъ — ярмо всякихъ партій. Въ своей «Естественной исторіи» Бюффонъ пишетъ: «Орелъ гордъ и трудно покоряется. Онъ живетъ одинокимъ». Такъ жилъ Бюффовъ въ своемъ одиночествѣ въ Монбарѣ и, вдали отъ шумныхъ собраній и тѣсныхъ ужиновъ, гдѣ Дидро а его друзья расточительно тратили лучшую часть своего времени и своего ума, — воздвигалъ постепенно тотъ памятникъ, который по величію своему равнялся, какъ говорили, величію природы и который, во всякомъ случаѣ, своимъ прекраснымъ стилемъ и гармоничной пропорціональностью своихъ частей, являлся контрастомъ безпорядочности я всѣхъ недостатковъ энциклопедіи и контрастомъ весьма невыгоднымъ для энциклопедистовъ. Послѣдніе постарались тогда новліять на общественное мнѣніе, измѣнить его по отношенію къ Бюффону. «Я также хорошо могъ бы сочинять фразы о львѣ» — восклицалъ Даламберъ, а Гриммъ съ своей нѣмецкой грубостью писалъ: «Истинной естественной исторіи міра еще нѣтъ; она еще должна быть написана. Перо Бюффона было бы хорошо для подобнаго труда, но желательно было бы, что бы его голова была также блестяща, какъ и его стиль». Тактика энциклопедистовъ ясна: извлечь выгоду изъ нѣсколько напыщенной и вычурной фразы Бюффона, для того, чтобы умалить значеніе ученаго, воспользовавшись слабостями, если не писателя, то стилиста.
Потомство, однако, не нашло возможнымъ поставить въ вину даже самые устарѣлые теперь отрывки стиля о лошади или соловьѣ тому, кто былъ однимъ изъ крупнѣйшихъ ученыхъ, однимъ изъ самыхъ смѣлыхъ мыслителей восемнадцатаго вѣка. Въ послѣдующихъ работахъ ему была воздана полная справедливость; и это дѣлалось съ тѣмъ большимъ удовольствіемъ, что, возвышая его, въ то же время унижали его враговъ и, — скажемъ не колеблясь, — его завистниковъ. Намъ кажется, однако, что въ одномъ пунктѣ слишкомъ поспѣшили принести этихъ послѣднихъ въ жертву славѣ великаго натуралиста. Бюффонъ спокойно смотрѣлъ съ своего берега, на которомъ удерживалъ его двойной титулъ графа и интенданта королевскихъ садовъ, на бурю, вызванную энциклопедіей; чтобы осмѣлиться порицать его за это, нужно было-бы не читать его удивительныхъ страницъ, которыя онъ написалъ въ своемъ уединеніи. Въ шумной жизни партіи не могутъ быть созданы такія произведенія какъ «Естественная исторія» или «Духъ законовъ». Будемъ признательны Бюффону за его прекрасный трудъ, но не будемъ забывать также, что было большимъ счастьемъ не только для Каласовъ и Сирвеновъ, — о которыхъ, быть можетъ, слишкомъ много говорили, — но и для всѣхъ тѣхъ безчисленныхъ жертвъ безконечныхъ злоупотребленій стараго режима, для всѣхъ, кого пороли, потому что они были крестьянами, кого вѣшали за то, что они не были благороднаго происхожденія, кого пытали, хоти за ними, быть можетъ, не было никакой вины, — для всѣхъ нихъ было большимъ счастьемъ, говорю я, что Вольтеръ, несмотря на свои недостатки, и энциклопедисты, несмотря на свою мелочность, не раздѣляли невозмутимой ясности духа Бюффона. Большое счастье, что эти недовольные и эти борцы не заперлись для спокойной работы въ высокой башнѣ, которую отдѣляли отъ всего остального міра тринадцать садовъ, расположенныхъ террасами, и откуда счастливый владѣлецъ замка писалъ своимъ друзьямъ, погруженнымъ въ парижскій водоворотъ: "Истинное счастье — это спокойствіе[58]. Безуміе энциклопедистовъ заключалось въ желаніи исправить міръ; мудрость-же Бюффона, какъ мудрость Филинта, состояла въ томъ, чтобы принимать людей такъ, какъ они есть, и злоупотребленія считать пороками, свойственными человѣческому обществу.
«Нужно поступать такъ, какъ поступаютъ монахи, говорилъ онъ; нужно оставлять „mundum ire quomodo vadit“ (міръ идти такъ, какъ онъ идетъ). Но есть эпохи, когда было бы большимъ несчастьемъ, если бы существовали въ мірѣ одни лишь Филинты, — и такой эпохой была именно та, когда жилъ Бюффонъ. Желчная критика Руссо противъ мольеровскаго Филинта, какъ она ни преувеличена, была довольно умѣстна наканунѣ революціи: „Филинтъ одинъ изъ тѣхъ среднихъ людей, которые находятъ, что все идетъ хорошо, что невѣрно, будто народъ голоденъ, и которые, имѣя туго набитую мошну, находятъ неприличнымъ, когда выступаютъ въ защиту бѣдныхъ“. Мы можемъ только радоваться, что философы, настолько же страстные, насколько Бюффонъ былъ флегматиченъ, обладали дурнымъ вкусомъ къ протестамъ противъ несправедливостей, отъ которыхъ мы теперь, благодаря имъ, не страдаемъ больше.
Поспѣшимъ прибавить, что, если Бюффонъ и не принималъ участія какъ въ напрасныхъ бравадахъ, такъ и въ законныхъ требованіяхъ философовъ, то, тѣмъ не менѣе, благодаря самому духу и значенію его труда, онъ» — хотѣлъ ли этого или нѣтъ — былъ, въ сущности, въ ихъ рядахъ.
Изъ двухъ идеаловъ, которые, какъ мы увидимъ дальше, защищаетъ энциклопедія, научнаго и соціальнаго, авторъ «Естественной исторіи», если и оставался далекъ отъ второго, то прекрасно служилъ первому, а такъ какъ оба эти идеала были солидарны другъ съ другомъ, то Бюффонъ былъ, въ сущности. однимъ изъ самыхъ цѣннымъ помощниковъ энциклопедіи: наука, даже самая безпристрастная, неизбѣжно стремится къ освобожденію того разума, который энциклопедисты должны были окончательно поставить во главѣ угла. Но это еще не все: если энциклопедисты вообще почитаютъ науку, то особымъ уваженіемъ у нихъ пользуется естественная исторія, къ которой, какъ мы увидимъ, они стремятся свести всѣ другія. Какъ Задигъ, они воображаютъ, будто "проникли въ тайны природы и знаютъ изъ метафизики то, что было извѣстно «во всѣ времена, т.-е. почти ничего».
Но эту науку о природѣ, которую они всѣ изучаютъ, никто въ восемнадцатомъ столѣтіи не углубилъ болѣе Бюффона и не объяснилъ ее лучше, чѣмъ онъ; онъ не только двинулъ ее впередъ своими полезными наблюденіями и грандіозными гипотезами, но, кромѣ того, онъ еще и популяризировалъ ее; онъ заставилъ полюбить ее, познакомилъ съ ней самые широкіе и невѣжественные круги; — въ этомъ онъ также сходился съ энциклопедистами. И, наконецъ, духъ, который проникаетъ всѣ его изслѣдованія, тотъ же, который воодушевляетъ и энциклопедистовъ, и въ особенности Дидро: духъ исключительно научный, котораго не могутъ остановить ни метафизическіе, ни религіозные предразсудки.
Для изслѣдованія и толкованія фактовъ прилагается разумъ, одинъ только разумъ, такъ какъ «для умныхъ людей, говоритъ Бюффонъ, единственной истинной наукой является знаніе фактовъ». Если философскія системы или разсказы библіи не совпадаютъ съ этими фактами и ихъ раціональнымъ объясненіемъ, — тѣмъ хуже для этихъ системъ и для этихъ фактовъ, такъ какъ «нужно двигаться по этому пути до крайняго пункта, къ которому онъ приводитъ». А защитники религіи прекрасно знали, куда приводитъ путь, о которомъ говоритъ Бюффонъ и который называется экспериментальнымъ методомъ. Такимъ образомъ они ни на одно мгновеніе не заблуждались относительно философскаго значенія «Естественной исторіи», и Бюффонь долженъ былъ прибѣгнуть къ хитростямъ и уловкахъ, чтобы спасти свою книгу отъ запрещенія и избѣжать «придирокъ теологовъ», которые смѣшивали его въ своей ненависти съ «иконоборцами» энциклопедіи. Мы увидимъ ниже, какъ нападки на «Естественную исторію» въ апологетической литературѣ того времени чередуются съ нападками на энциклопедію. Точно также въ своей знаменитой филиппикѣ противъ философовъ въ Академіи, Лефранъ-де-Помпиньянъ упомянулъ о Бюффонѣ немедленно же послѣ Даламбера, а Баррюэль въ своихъ «Helviennes» (1781 г.), направленныхъ противъ энциклопедистовъ, восклицаетъ: «намъ скажутъ, быть можетъ, что нельзя смѣшивать Бюффона съ этими фанатиками. Но сколько людей видятъ въ его усиліяхъ лишь простую предосторожность противъ нападокъ Сорбонны, а иногда и явную насмѣшку!» Де Линьякъ выражается опредѣленнѣе: «Какъ Бюффонъ не замѣтилъ, что, сходясь съ энциклопедистами на почвѣ однихъ и тѣхъ же принциповъ, онъ тѣмъ самымъ принимаетъ участіе и въ ихъ преступныхъ замыслахъ»?
Итакъ, хотя Бюффомъ и питалъ мало расположенія къ энциклопедистамъ и презиралъ, — справедливо или нѣтъ — ихъ воинствующую философію, послѣ всѣхъ нашихъ замѣчаній вполнѣ ясно для историка, обращающаго вниманіе, главнымъ образокъ, на общій смыслъ и значеніе работъ. — что у энциклопедистовъ, несмотря на всѣ ихъ оговорки, не было болѣе полезнаго союзника, а у теологовъ, несмотря на всѣ ихъ предосторожности, болѣе серьезнаго противника, чѣмъ великій раціоналистическій толкователь природы въ восемнадцатомъ вѣкѣ.
Почти такое же положеніе, какъ Бюффонъ, занималъ еще одинъ энциклопедистъ — это Дюкло. Угрюмый, но въ то же время очень хитрый, ревниво оберегающій свою независимость, не презирая однако милостей двора, — Дюкло въ салонахъ своей эпохи производилъ впечатлѣніе дикаго кабана, внушающаго всѣмъ страхъ, дѣйствующаго клыками направо и налѣво, не считаясь ни съ какими приличіями, но однако никогда не теряющаго головы и всегда умѣющаго наносить свои удары весьма кстати. Ему принадлежитъ злая острота но адресу энциклопедистовъ: — «Они такого натворятъ, что кончатъ тѣмъ, что пошлютъ меня на исповѣдь). Исторіографъ Франціи и протеже г-жи Помпадуръ далъ въ энциклопедію только двѣ статьи: „декламація“ и „этикеть“, и этимъ покончилъ свои счеты со словаремъ. Напрасно Вольтеръ старался выдвинуть его впередъ въ партіи и заставить его взять подъ свое покровительство кандидатуру Дидро въ академія: Дюкло ничего не сдѣлалъ.
Какъ только появилась энциклопедія, онъ сталъ недовѣрять этимъ писателямъ, прячущимъ свои карты, которые, подъ „предлогомъ разрушенія предразсудковъ, стремятся расшатать основы нравственности и общества“.
Какъ, дѣйствительно, онъ мои» прійти къ какому либо соглашенію съ этими врагами предразсудковь, когда онъ сказалъ и весьма основательно къ тому же, что «предразсудокъ — законъ для большинства людей»? Этотъ бретонецъ, съ холодными чувствами, котораго самъ король считалъ «честнымъ человѣкомъ», упрямо отказывался итти въ ногу съ философами, рискованныя идеи которыхъ одновременно и отталкивали его, и внушали ему страхъ; вотъ почему Гриммъ нашелъ, что его «Considérations sur les moeurs de ce siècle» были написаны на «сомнительномъ языкѣ».
Тюрго — философъ и другъ Даламбера — не могъ, конечно, не участвовать въ энциклопедіи; въ пяти статьяхъ, одинаково блестящихъ онъ показалъ, что его знанія были настолько же разнообразны, насколько оригиналенъ былъ его умъ.
Въ статьѣ «существованіе» онъ выказалъ себя сенсуалистомъ, хотя и на свой ладь; и о немъ можно было, дѣйствительно, сказать, что въ этой статьѣ «онъ началъ созидать на фундаментѣ, заложенномъ Декартомъ, высокую философію[59]».
Въ статьѣ «Ярмарки и рынки» онъ доказываетъ, что существовавшія въ то время крупныя ярмарки являются скорѣе стѣсненіемъ для торговли, а не содѣйствіемъ ея процвѣтанію, потому что торговля развивается благодаря полной свободѣ рынковъ. Далѣе онъ указываетъ на неудобства и опасности вѣчныхъ вкладовъ, которые, удовлетворяя тщеславію жертвователя, навсегда сковываютъ свободу будущихъ поколѣній. «Если бы всѣ, жившіе на землѣ, сохранили бы памятники на своихъ могилахъ, то оказалось бы необходимымъ, чтобы найти земли для обработки. Снести всѣ эти безполезные монументы, потревожить прахъ мертвыхъ, и такимъ образомъ дать пищу живымъ».
Когда Мирабо произнесъ впослѣдствіи свою извѣстную рѣчь объ имѣніяхъ духовенства, онъ вспомнилъ объ этой замѣчательной статьѣ и привелъ ея послѣднія слова. Но самымъ лучшимъ изъ всего, написаннаго Тюрго для энциклопедіи, была статья «Этимологія», оцѣнку которой мы предоставляемъ спеціалистамъ.
Въ этой статьѣ, написанной въ 1753 г. (автору было тогда всего 26 лѣтъ), Тюрго устанавливаетъ на солидныхъ основаніяхъ методъ и принципы филологической науки, въ то время, какъ и для де-Бросса и для Куръ де-Жебелэна эти вопросы были еще весьма неясны.
«Ни одно изъ трехъ орудія современной филологіи — исторія, фонетика и сравненіе — не ускользнули отъ этого мощнаго ума. Это было филологическое пророчество[60]». Къ сожалѣнію Тюрго не могъ остаться энциклопедистомъ; какъ государственный дѣятель, онъ долженъ быль отказаться отъ участія въ трудѣ, запрещенномъ правительствомъ (1769 года).
Кромѣ того, книга «О Духѣ» произвела скандалъ и Тюрго не могъ одобрить претенціозныя глупости этого компрометирующаго друга энциклопедистовъ, о которомъ, а также о всѣхъ подобныхъ ему, — Тюрго писалъ:
«Какъ я долженъ относиться къ декламатору, подобному Гельвецію, который сыплетъ горькими сарказмами о всѣхъ правительствахъ вообще и принимаетъ въ тоже время порученіе послать Фридриху цѣлую колонію работниковъ по финансовымъ вопросамъ; который, оплакивая несчастія своей родины, гдѣ деспотизмъ дошелъ, по его словамъ, до послѣдней степени насилій и низости (что не совсѣмъ вѣрно), возводитъ въ свои герои прусскаго короля и русскую царицу? Во всемъ этомъ и вижу только тщеславіе, только партійный духъ, экзальтированную голову; я не чувствую здѣсь ни любви къ человѣчеству, ни къ философіи»[61].
Вотъ этотъ-то "партійный духъ, о которомъ онъ говоритъ здѣсь, и долженъ былъ удалить отъ энциклопедистовъ такого гордаго и независимаго писатели, какимъ былъ Тюрго. «Энциклопедію старались, — говоритъ Кондорсе, — будто бы не соглашаясь съ этимъ, представить, какъ книгу проникнутую извѣстнымъ сектанскимъ духомъ, а Тюрго полагалъ, что самимъ истинамъ, которыя желательно было распространить, нанесенъ былъ бы вредъ изложеніемъ ихъ въ трудѣ, надъ которымъ тяготѣетъ, основательно или нѣтъ, подобное обвиненіе».
Всѣ эти причины, скорѣе хорошо, чѣмъ плохо обоснованные, заставили Тюрго прекратить сотрудничество въ энциклопедіи, но онъ тѣмъ не менѣе оставался горячимъ сторонникомъ полезныхъ реформъ, которыя проповѣдывала энциклопедія и которыя въ одинъ прекрасный день онъ попытался осуществить, какъ мы увидимъ, при громкихъ одобреніяхъ энциклопедистовъ.
III
правитьТеперь мы подошли къ тѣмъ, кого можно считать главными работниками словаря; къ тѣмъ, кто были лучшими помощниками и какъ бы адьютантами Дидро, весьма различными, однако, по блеску или послушанію; ихъ имена — де Жокуръ, Мармонтель, Вольтеръ и Даламберъ.
Самымъ прилежнымъ изъ всѣхъ нихъ былъ кавалеръ де Жокуръ; можно сказать, что безъ него энциклопедія, быть можетъ, и не была бы окончена, такъ какъ онъ написалъ, по крайней мѣрѣ, половину ея. "Я замѣчаю, — сказалъ Вольтеръ Даламберу съ нѣкоторымъ преувеличеніемъ, «что кавалеръ Жокуръ написалъ три четверти энциклопедіи. Вашъ другъ былъ занятъ вѣроятно остальной частью?» Статьи, написанныя Жокуромъ, были дѣйствительно безконечно болѣе многочисленны, чѣмъ статьи редактора, ихъ было такъ много и они были такъ разнообразны, что можно было удивляться въ равной степени и запасу его знаній, и способности работать: медицина, политика, литература, искусства и ремесла, — онъ все знаетъ, онъ обо всемъ пишетъ. Среди его безчисленныхъ статей, — намъ придется многія изъ нихъ цитировать при разборѣ энциклопедіи, — были и плохіе и посредственныя, были даже и хорошія (особенно о политикѣ); были и такія, которыя въ сущности не принадлежали ему; но даже для того, чтобы дать столько компиляцій, нужно было безконечно много читать. Къ нему, дѣйствительно, можно примѣнять знаменитые стихи Вольтера объ аббатѣ Трюбле: «Онъ нагромождалъ статью на статью, онъ компилировалъ, компилировалъ, компилировалъ; онъ, не переставая, писалъ и писалъ». Но словарю онъ принесъ не только свой неустанный трудъ и свои универсальныя, званія, — но также и престижъ чистой, безъ единаго пятна, жизни и всѣмъ извѣстной религіозности. Для Дидро онъ быль драгоцѣннѣйшимъ пріобрѣтеніемъ, потому что одновременно былъ и самымъ неутомимымъ работникомъ, и самымъ безупречнымъ человѣкомъ энциклопедіи.
Совершенно инымъ былъ Мармонтель. Дидро разсказываетъ въ своихъ «Salons», что, когда Вольтеръ прочиталъ первую трагедію Мармонтеля «Denys le Tyran», онъ воскликнулъ: «Изъ него никогда ничего не выйдеть: онъ не владѣетъ тайной творчества!» У него однако, за неимѣніемъ другихъ, былъ секретъ находить себѣ одновременно покровителей при дворѣ и восторженныхъ почитателей въ лагерѣ энциклопедистовъ.
Его можно было встрѣтить вездѣ, т.-e. во всѣхъ тѣхъ милыхъ мѣстахъ Парижа, гдѣ можно было или найти хорошій ужинъ, или извлечь нѣкоторыя выгоды для своей репутаціи, или для своего кошелька. Онъ одновременно втирается и въ энциклопедію, которая даетъ ему полезныхъ друзей, и ко двору, гдѣ сумѣетъ получить привиллегію на изданіе «Mercure», и къ m-е Жофренъ, которая даетъ ему даровую квартиру, и, можно было бы прибавить, даже въ Бастилію, которая дѣлаетъ его необычайно популярнымъ.
Его вступленіе въ энциклопедію было и блестящимъ, и вполнѣ своевременнымъ. Онъ вошелъ туда въ 1751 г., т.-е. въ тотъ годъ, когда правительство само обязало авторовъ возобновить ихъ прерванныя работы, и вышелъ изъ ея состава въ 1757 г., въ критическій моментъ, когда покушеніе Дамьена вновь возвратило католической партіи все ея вліяніе при дворѣ, т.-e. какъ разъ во время, чтобы избѣжать грозы, разразившейся надъ энциклопедіей въ 1758 г., и чтобы получить, въ томъ же году, изъ рукъ г-жи Помпадуръ выгодную привиллегію на изданіе «Mercure», которая начала приносить ему на пятнадцать тысячь ливровъ ежегодной ренты.
Его статьи, посвященныя исключительно изящной литературѣ, занимаютъ далеко не послѣднее мѣсто въ словарѣ; онѣ гораздо выше статей Мале или Жокура по тому же вопросу; ихъ можно и теперь еще читать съ большимъ интересомъ, такъ какъ Мармонтель обладалъ не только чутьемъ устраивать свои дѣла, но и несомнѣннымъ чутьемъ и вкусомъ въ литературѣ. «Часто у него встрѣчаются, — справедливо говоритъ о немъ Вильмонъ, — идеи ложныя, потому что онъ слишкомъ ищетъ идей — новыхъ; но онъ всегда даетъ много поучительнаго и его ошибки заставляютъ думать!» Всѣ статьи, напечатанныя въ энциклопедіи, были имъ собраны. какъ извѣстно, почти безъ измѣненій въ его «Eléments de littérature».
Въ то время, какъ начиналась борьба противъ церкви, съ появленія первыхъ томовъ энциклопедіи, гдѣ былъ тотъ, кого привыкли видѣть въ восемнадцатомъ вѣкѣ во главѣ этихъ борцовъ и который съ полнымъ правомъ называлъ себя въ концѣ вѣка «патріархомъ всѣхъ враговъ церкви»; гдѣ былъ и что дѣлалъ Вольтеръ? Съ 1750 г. онъ находился вдали отъ поля битвы, въ Берлинѣ, гдѣ заканчивалъ «Siècle de Louis XIV», трудъ, который долженъ былъ увѣнчать его славу.
Въ эту эпоху онъ не былъ еще королемъ общественнаго мнѣнія, королемъ — Вольтеромъ, но, тѣмъ не менѣе, онъ былъ уже однимъ изъ самыхъ видныхъ писателей Франціи. Къ тому времени, когда онъ начинаетъ работать въ энциклопедіи, т.-e. въ 1755 г. Монтескье уже нѣтъ въ живыхъ; Бюффонъ издалъ только четыре или пять томовъ своей «Естественной исторіи»; его «Четвероногіе» выходятъ съ 1749 по 1768 г. и только въ 1778 г. онъ написалъ главное свое произведеніе «Epoquer de la Nature»; онъ, конечно, первоклассный писатель, но только по своей спеціальности, тогда какъ Вольтеръ былъ уже знаменитъ почти во всѣхъ родахъ литературы. Онъ подарилъ Франціи «La Henriade» (1723 г.), которая въ глазахъ всѣхъ современниковъ сдѣлала его великимъ поэтомъ; на сценѣ уже ставили его «Заиру» (1732 г.) «очаровательную пьесу», и «Mérope» — его шедевръ; какъ прозаикъ — онъ тогда уже выступилъ съ первымъ своимъ брандеромъ «Lettres anglaises» (1734 г.); затѣмъ онъ написалъ «Eléments de la philosophie de Newton» (1738 г.), гдѣ проявилъ себя, какъ крупный ученый, а своими трудами «Siècle de Louis XIV» (1752 г.) и «Charles XII», — прибавилъ къ своей славѣ поэта и философа еще и славу перваго историка своей эпохи. ,
Вчера еще его не признавали во Франціи, «считали его посредственностью во всемъ», къ великому удивленію Гримма, недавно пріѣхавшаго въ Парижъ (1749 г.); но отъѣздъ его въ Берлинъ (въ 1750 г.) былъ, но словамъ того же Гримма, тѣмъ моментомъ, когда его родина «воздала ему должное»; съ этого времени слава его все возростала. Даламберъ, который всегда хвалитъ весьма осторожно, отводитъ ему съ 1751 г. почетное мѣсто въ своей «Вступительной рѣчи», «мѣсто, которое принадлежитъ только ему среди великихъ поэтовъ»; затѣмъ онъ хвалитъ его прозу и даже гораздо больше, чѣмъ можно было ожидать отъ Даламбера; «никто лучше его не владѣетъ столь рѣдкимъ искусствомъ находить безъ всякаго усилія для каждой мысли наиболѣе отвѣчающее ей выраженіе».
Наконецъ, восторженно отозвавшись о немъ, какъ объ историкѣ, онъ сожалѣетъ, что, «просмотрѣвъ всѣ его многочисленныя и прекрасныя работы, онъ не можетъ воздать этому рѣдкому генію ту дань похвалъ, которую онъ заслуживаетъ и которую онъ уже столько разъ получалъ отъ своихъ соотечественниковъ, отъ иностранцевъ и даже отъ своихъ враговъ». Правда, многое изъ сказаннаго Даламберомъ нужно отнести на счетъ желанія заманить Вольтера въ «Энциклопедію», но несомнѣнно также, что осторожный Даламберъ не выступилъ бы съ такой похвалой въ книгѣ, предназначенной для большой публики, по адресу писателя, который не пользовался бы уже у нея весьма громкой и опредѣленной извѣстностью. Съ 11-го іюня 1749 г. онъ былъ для Дидро «Monsieur et cher maitre». Когда онъ вошелъ въ составъ сотрудниковъ, Жанъ-Жакъ Руссо, посылая ему свою вторую «Рѣчь», пишетъ, что онъ, конечно, не считаетъ этотъ подарокъ достойнымъ того, кому онъ посылается, но желаетъ этимъ выразить ему свое почтеніе, которое «мы, писатели, всѣ обязаны питать къ вамъ, какъ къ нашему главѣ». Несомнѣнно, сотрудничество Вольтера придало энциклопедіи особый блескъ; оно было принято съ восторгомъ и о немъ возвѣстили читателей Энциклопедіи съ большой торжественностью. "Вольтеръ далъ намъ для этого тома статьи «духъ» и пр… и обѣщалъ свое дальнѣйшее сотрудничество, о чемъ мы сочтемъ долгомъ своимъ напоминать ему отъ имени націи.
Однако, новыя идеи въ Парижѣ развивались въ его отсутствіе очень быстро; онъ оставилъ Францію какъ разъ въ тотъ моментъ, когда философія объявила войну церкви. «Пока Вольтеръ отсутствовалъ, совершилась моральная революція», вполнѣ справедливо говоритъ Лакрстель и его слова подтверждаются современными свидѣтельствами. Но эта революція не могла, конечно, испугать Вольтера, и ему не нужно было особенно спѣшить, чтобы итти въ ногу съ энциклопедистами. И въ данномъ случаѣ онъ сдѣлалъ поворотъ не потому, что былъ всегда склоненъ направлять свои крылья въ ту сторону, откуда дулъ вѣтеръ: ему въ дѣйствительности не пришлось употреблять никакихъ усилій, чтобы оказаться на одномъ уровнѣ съ философами, непокидавшими Парижа. Философія энциклопедіи была его собственной, такъ какъ тѣ боги, которымъ воздавалось поклоненіе во «Вступительной рѣчи», были Бэконъ, Локкъ и Ньютонъ, которыхъ самъ Вольтеръ перенесъ во Францію. Въ религіозныхъ вопросахъ Вольтеръ, на тридцать лѣтъ ранѣе своихъ новыхъ друзей, проповѣдывалъ естественную религію въ «le pour et le contre», а въ Берлинѣ онъ закончилъ свое анти-религіозное воспитаніе вблизи того Фридриха, который, не переставая, будетъ бранить «гадину» («L’infame», Фридрихъ — первый далъ католической религіи это имя, ставшее впослѣдствіи боевымъ лозунгомъ вольнодумцевъ) и научитъ его говорить о Богѣ и религіи тономъ, которымъ онъ говорилъ, обращаясь къ своимъ гренадерамъ и конюхамъ. Но и послѣ своего пребыванія въ Берлинѣ, какъ и до него, Вольтеръ не перестаетъ въ сущности вѣрить въ Бога; въ Бога добрыхъ людей, разумѣется, такъ какъ, «кто пьетъ токайское, тотъ вѣритъ въ Бога», пишетъ онъ въ 1738 г.; онъ вѣритъ также, если хотите, и въ безсмертіе «Лизетты», такъ онъ называетъ свою душу; во до сего времени, изъ уваженія къ французскому читателю, а также къ правительству, которое сажало въ Бастилію, — онъ щадилъ, на словахъ по крайней мѣрѣ, Бога и Церковь, на которую онъ не осмѣливался нападать «прямо». Но теперь, когда Вольтеръ увидѣлъ, что можно быть королемъ и атеистомъ, его смѣлость возросла и онъ былъ готовъ начать съ энциклопедистами войну противъ Всемогущаго тамъ, на небесахъ, лишь бы только уважали и «всемогущихъ» здѣсь, на землѣ. Въ концѣ концовъ, простому придворному, который скоро станетъ владѣльцемъ замка Фарней, будетъ совсѣмъ не трудно прійти къ соглашенію, даже въ политической области, съ сыномъ слесаря изъ Лангра или пріемышемъ стекольщицы, потому что ни Дидро, ни Даламберъ въ своихъ требованіяхъ реформъ нисколько не будутъ, какъ это мы покажемъ дальше, врагами короля и государства.
Была, наконецъ, послѣдняя причина, дѣлающая честь и Вольтеру и философамъ, и которая должна была заставить его войти въ энциклопедію: послѣдняя была, вѣдь, сокровищницей всѣхъ знаній, а Вольтеръ былъ воплощеніемъ духа своего вѣка. Въ 1737 г. онъ писалъ Тьеріо слѣдующія благородныя слова:
«Нужно раскрыть всѣ двери своей души всѣмъ наукамъ и всѣмъ чувствамъ». Примѣняя на практикѣ, — и мы знаемъ, съ какимъ успѣхомъ, — этотъ прекрасный принципъ, онъ самъ былъ энциклопедистомъ задолго до энциклопедіи.
Застольный собесѣдникъ Фридриха, даже послѣ своего долгаго отсутствія, долженъ былъ только спросить, возвратясь, какъ сказалъ Фигаро: «о чемъ былъ вопросъ»; онъ былъ готовъ ко всему, а особенно къ войнѣ противъ католической церкви, лишь только очутится въ «надежномъ убѣжищѣ отъ нападенія собакъ», т.-е. въ своей крѣпости де Турнай.
Посмотримъ же на работу этого новаго энциклопедиста.
Сначала его участіе было очень скромнымъ: онъ былъ только «подручнымъ» у Дидро и Даламбера. Вольтеръ, говорившія, что «похвалы ничего не стоятъ» и хорошо это доказавшій, осыпалъ ими своихъ двухъ «учителей — энциклопедистовъ», изъ которыхъ одинъ напоминаетъ ему Платона, другой Протагора. Потомъ, заимствуя свои комплименты изъ мифологіи, онъ заявилъ, что для того, чтобы поднять громадную тяжесть энциклопедіи, нужны были но меньшей мѣрѣ силы Атласа и Геркулеса, соединенныя вмѣстѣ.
Онъ очень радъ, что можетъ приносить для этого грандіознаго зданія свои жалкіе «кирпичи», и безъ малѣйшаго возраженія онъ соглашается писать тѣ статьи, которыя ему предлагаютъ.
Большинство изъ нихъ были чисто литературныя; авторъ вложилъ въ эти статья, — какъ хорошо замѣтилъ Лагарпъ, — только свой талантъ, но не свою страстность. Чтобы ихъ похвалить достаточно будетъ сказать, что онѣ принадлежали изящному Вольтеру: «esprit», «gràce», и другія статьи того же рода — вотъ доля Вольтера, вложенная имъ въ энциклопедію и въ тоже время это ея перлы.
Приступая къ работѣ въ 1755 г., онъ писалъ: «До тѣхъ поръ, пока я дышу, я буду служить славнымъ творцамъ энциклопедіи». Спустя три года этотъ прекрасный энциклопедическій огонь погасъ по многимъ и разнообразнымъ причинамъ, на которыхъ интересно остановиться. Прежде всего при своемъ самолюбіи и умѣньи заставлять говорить о себѣ и о своихъ самыхъ мелкихъ произведеніяхъ, онъ долженъ былъ очень скоро устать отъ погребенія своей прекрасной прозы въ этихъ громадныхъ и дорогихъ томахъ in folio, гдѣ очень немногіе читали его.
Въ 1759 г., онъ уже совѣтуетъ одному своему корреспонденту Бертрану «не разбрасывать своихъ работъ въ энциклопедіи». Скоро онъ сумѣлъ освободить свои статьи и сдѣлать ихъ извѣстными, — какъ они этого заслуживали, — собравъ ихъ въ маленькомъ словарѣ, гораздо болѣе удобномъ для того, чтобы пропагандировать его имя, чѣмъ многотомный и слишкомъ громоздкій энциклопедическій словарь. Одновременно онъ освобождался и отъ непріятнаго сосѣдства: быть первымъ или, по крайней мѣрѣ, наиболѣе интереснымъ писателемъ вѣка и находиться въ близкомъ сосѣдствѣ въ одномъ и томъ-же трудѣ съ кучей «пустоголовыхъ» и «глупыхъ болтуновъ», подносившихъ обществу «рагу безъ соли», или, какъ никому неизвѣстный Демаи въ статьѣ «женщина» — цѣлыя рапсодіи, точно;«написанныя, лакеемъ Жиль-Блаза», — это было для человѣка со вкусомъ такой пыткой, которой долго не вынесешь.
Еслибы еще можно было управлять работами, быть главнокомандующимъ надъ всѣми этими «плохими солдатами», наложить, однимъ словомъ, на все предпріятіе свою руку и прежде всего заставить его служить славѣ Вольтера! Къ этой цѣли онъ и стремится съ той смѣсью хитрости и упрямства, какія онъ умѣлъ влагать въ то, что задѣваетъ его за живое. Онъ даетъ сначала рядъ литературныхъ совѣтовъ энциклопедистамъ, и мы должны признать, что всѣ они весьма основательны.
Разумная краткость, вотъ что онъ, вполнѣ резонно, проповѣдуетъ этимъ болтунамъ и что онъ самъ прекрасно выполняетъ въ своихъ статьяхъ: «Я хотѣлъ-бы, чтобы были только опредѣленія и примѣры». Но въ особенности надо избѣгать декламаціи!
«Это вполнѣ искренно онъ ненавидитъ больше всего на свѣтѣ. Нужно быть краткимъ… и немного пикантнымъ», прибавляетъ онъ, какъ хорошій знатокъ своего времени.
Затѣмъ къ правиламъ стиля онъ присоединяетъ и правила поведенія.
Прежде всего нужно объединяться, «составить одну статью» и противъ кого? единственно противъ фанатиковъ. «Однимъ словомъ я обращаю ваше вниманіе на „гадину“ („l’infame“), — это самое существенное».
И съ точки зрѣнія этого существеннаго нужно умѣть пріобрѣтать себѣ полезныхъ союзниковъ, находить покровителей, чтобы лучше унизить «les polissons protègés» «привилегированныхъ плутовъ».
Не нужно забывать, напримѣръ, что государственные люди нужны противъ служителей Бога,
Вы объявляете себя, — говоритъ онъ Даламберу, — врагомъ великихъ міра сего, и вы правы, но «эти великіе защищаютъ при случаѣ, они могутъ сдѣлать добро; они никогда не станутъ преслѣдовать философовъ, если только философы удостоятъ войти въ соглашеніе съ ними». Для него, бывшаго всегда «хорошимъ, примѣрнымъ подданнымъ короля», является обязанностью отослать Станиславу (хотя бы онъ былъ и врагомъ энциклопедистовъ) свою «Исторію Петра Великаго» (Histoire de Pierre le Grand), и всѣ знаютъ, что «г. де-Шуазель и г-жа де-Помпадурь дѣлаютъ ему честь, выказывая ему свое весьма замѣтное покровительство».
Вотъ къ чему приводитъ правило «никогда не нападать на того, кто сильнѣе тебя».
Но что же онъ узнаетъ въ одинъ прекрасный день? Морелле въ своей статью «Vision de Palissot» осмѣлился вышутить принцессу де-Робекъ, которая приказала отнести себя, больную, за представленіе «Philosophes» Палиссо. Немедленно же Вольтеръ вознегодовалъ! — Нападать на женщину, на умирающую! «Это открытая могила для нашихъ собратьевъ!» Онъ рыцарь, какъ и подобаетъ автору Танкреда! Но дѣйствительно ли въ данномъ случаѣ его интересуетъ женщина? Вѣдь онъ не побоялся показать намъ мнимаго автора «Ecossaise» Kappe, «выпачканнымъ двумя поцѣлуями жены Фрерона»! Но между этими двумя женщинами безконечное разстояніе, а никто лучше его не замѣчаетъ разстояній; онъ прекрасно опредѣляетъ ихъ въ слѣдующей фразѣ: «Нужно смѣяться надъ Фреронами, надъ Шоме, но уважать домъ, съ особенности Монморанси»; а г-жа Робекъ была, дѣйствительно, одной изъ Монморанси.
Къ счастью въ энциклопедіи былъ одинъ мудрецъ, «дѣйствительный и единственный мудрецъ» Даламберъ, умѣвшій такъ же хорошо какъ и Вольтеръ, ударить и спрятать свою руку, что всегда совѣтовалъ Вольтеръ. И согласно этому осторожному предписанію «собратья» сваливали въ Сіоварь и «притворное правовѣріе», и благочестивую ложь, а Вольтеръ приходилъ въ восхищеніе отъ ихъ умѣнья выворачиваться и искусства лгать. Не даромъ же онъ написалъ однажды свое знаменитое изреченіе: «Нужно лгать, какъ дьяволъ; не робко и не временно, а смѣло и постоянно». Однако, если за искренность грозила опасность, называвшаяся Бастиліей, то и въ слишкомъ большой лжи было свое неудобство, тогда энциклопедія теряла все свое значеніе, она оказывалась безполезной, становясь безвредной, и Вольтеръ начиналъ жаловаться, что заходятъ слишкомъ далеко, т.-е. что лгутъ слишкомъ много и слишкомъ тяжело. Статьи по теологіи въ особенности «заставляютъ сжиматься его сердце»; очень тяжело печатать «какъ разъ обратное тому, что думаешь». Забавно слышать это отъ того самаго Вольтера, который для того, чтобы не быть возведеннымъ на костеръ, запасался святой водой и такъ благочестиво пріобщался. (такъ какъ, въ концѣ концовъ, что такое причастіе, какъ не «скудный завтракъ?») забавно слышать, говорю я, какъ Вольтеръ серьезно упрекаетъ Даламбера и его друзей въ недостаткѣ храбрости и въ томъ, что они «позволяютъ унижать энциклопедію трусливымъ угодничествомъ передъ фанатиками». Даламберъ разубѣждалъ его, совѣтуя ему прочитать статью «Figure» или другія «еще болѣе сильныя», и объяснялъ, что этотъ эзоповскій стиль никого не обманывалъ; однимъ словомъ употреблялъ всѣ усилія, чтобы успокоить этого «капризника», желавшаго издали управлять арміей, не зная тысячи перипетій этой ученой войны, истиннымъ тактикомъ которой былъ, конечно, Даламберъ.
Что касается Дидро, то онъ, и послѣ привлеченія Вольтера въ энциклопедію, считалъ себя по прежнему дѣйствительнымъ редакторомъ ея. Неоднократно онъ забывалъ, или просто не желалъ, написать ему нѣсколько строкъ, которыя долженъ былъ написать; неловкость, или, быть можетъ, намѣренная дерзость, которая оскорбляла и поражала Вольтера.
Однажды Дидро два мѣсяца не отвѣчалъ ему, — Вольтеру, — котораго принцы и короли никогда не заставляли ждать такъ долго. «Когда я пишу прусскому королю, онъ дѣлаетъ мнѣ честь, отвѣчая мнѣ не позже какъ черезъ недѣлю».
Два года спустя, онъ жалуется Гримму во тому же поводу, но Дидро не обращаетъ никакого вниманія на всѣ эти сѣтованія. Въ то же время онъ пишетъ г-жѣ Воланъ: «Нельзя вырвать единаго волоска у этого господина безъ того, чтобы онъ не сталь объ этомъ кричать на весь міръ». Онъ хорошо знаетъ характеръ этого человѣка, который, — по его словамъ, — «желаетъ занимать всѣ пьедесталы»; но Дидро умѣетъ защищать свой.
Ясно, что Вольтеръ совсѣмъ не былъ, какъ это говорили, главой и учителемъ энциклопедической партіи. Ему не удалось, — какъ онъ хотѣлъ этого, — «объединить маленькое стадо», т.-е. заставить его итти по указаніямъ его пастушескаго посоха.
Вотъ, въ общемъ, тѣ причины, въ силу которыхъ онъ, не колеблясь, отдѣлился отъ своихъ друзей при первомъ признакѣ опасности. Дѣйствительно, передъ бурей, вызванной книгой Гельвеція «О Духѣ» въ 1768 г., онъ обращается въ бѣгство; Даламберъ — онъ это знаеть — хорошо освѣдомленъ, а онъ оставляетъ энциклопедію и Вольтеръ спѣшить вслѣдъ за нимъ ударить отступленіе, такъ какъ безспорно, что «если свобода имѣетъ нѣчто небесное, то спокойствіе еще лучше».
Послѣ статьи «Исторія» онъ не давалъ больше ничего для словаря, если не считать, впрочемъ, двухъ статей для третьяго тока; но ихъ онъ отправилъ къ Аржанталю, съ просьбой не выставлять его имени.
Тщетно Дидро умоляетъ его вернуться; ничто не могло болѣе заставить Вольтера выйти изъ своего убѣжища; онъ доходитъ даже до того, что требуетъ обратно свои вклады въ предпріятіе и просить Дидро возвратить ему всѣ его статьи и всѣ бумаги, относящіяся къ энциклопедіи. Дидро, изъ презрѣнія или просто по небрежности, не отвѣчаетъ на эту просьбу, которая, при повтореніи, становится требованіемъ: «Пусть онъ возвратитъ мнѣ мои рукописи, — настаиваетъ Вольтеръ въ письмѣ къ Даламберу; я не знаю, что можетъ оправдать его наглость».
Но Вольтеру мало, что онъ самъ ушелъ изъ энциклопедіи; ему нужно, чтобы за нимъ послѣдовали всѣ, такъ какъ послѣ его ухода энциклопедія не должна больше существовать.
Чѣмъ станетъ она отнынѣ «безъ свободы» (т.-е. безъ Вольтера), безъ которой она не можетъ обойтись? Онъ берется обезпечить теперь энциклопедистамъ эту свободу; пусть они пріѣдутъ печататься въ Лозанну, онъ «можетъ устроить ихъ очень хорошо» и еще лучше будетъ управлять ими, когда они будутъ его гостями.
Но Дидро упорствуетъ, онъ предпочитаетъ стать болѣе «мягкимъ», — какая жалость! покориться и «писать подъ вѣчнымъ гнетомъ, — какой позоръ»!
Затѣмъ, гибкій и изворотливый всегда «какъ ящерица», онъ извивается и пользуется совершенно противоположными пріемами для достиженія своихъ цѣлей. То онъ поручаетъ Даламберу заявить отъ его имени всѣмъ тѣмъ, кто, какъ Дидро, не оставилъ энциклопедіи, что они «трусы», то, наоборотъ, распускаетъ слухи, будто они могутъ очень дорого заплатить за свою смѣлость; «утверждаютъ, что враги энциклопедіи говорятъ: Oportet Diderot mori pro populo». (Дидро слѣдуетъ умереть за народъ).
Дидро не отвѣчалъ ни звука до того дня, когда Вольтеръ имѣлъ наглость потребовать отъ него, чтобы онъ не только возвратилъ ему его бумаги, но и сжегъ бы «въ присутствіи д’Аржанталя» его письмо «les Caconacs».
Тогда Дядро отвѣчалъ ему очень сдержаннымъ письмомъ, въ которомъ объяснялъ почему, — вслѣдствіе обязательствъ съ французскими книгоиздательствами, — онъ не можетъ издавать «энциклопедію» заграницей и закончилъ письмо такъ:
«Не сердитесь же болѣе и, въ особенности, не требуйте у меня такъ настойчиво вашихъ писемъ; я пришлю намъ ихъ и безъ напоминаній и никогда не забуду этого оскорбленія». «Статей вашихъ у меня нѣтъ; онѣ всѣ у Даламбера и вы это хорошо знаете». Вольтеръ, внезапно смягчившись, послѣ этого письма писалъ д’Аржанталю: «Если вы увидите милаго Дидро, скажите этому бѣдному рабу (Дидро былъ „рабомъ“ вслѣдствіе слова, даннаго книгоиздателямъ), что я его прощаю такъ же искренно, какъ сожалѣю о немъ. Дѣйствительно, у него не много свободнаго времени».
Однако энциклопедія продолжаетъ издаваться безъ Вольтера и даже, какъ мы видѣли, противъ его желанія.
Что же предприметъ онъ; будетъ ли это «злое и необыкновенное дитя наслажденій», — какъ называлъ его Дидро, — продолжать дуться на своихъ прежнихъ друзей? На это онъ не рѣшится, такъ какъ энциклопедисты, понемногу, станутъ въ Парижѣ созидателями репутаціи, а Вольтеръ не врагъ самому себѣ, чтобы лишить свою славу такихъ прекрасныхъ рупоровъ.
Онъ снова поладить съ ними, т.-е. (это для него одно и то же) будетъ имъ льстить сверхъ всякой мѣры, не будетъ находить достаточныхъ похвалъ для «этой великой сокровищницы человѣческихъ знаніи», являющейся «величайшимъ и самымъ прекраснымъ памятникомъ націи и литературы»; онъ будетъ даже имъ покровительствовать, или, по крайней мѣрѣ, будетъ разсказывать, что онъ защищаетъ ихъ предъ своими великими друзьями, — принцами и королями; однимъ словомъ, онъ будетъ такъ много говорить, такъ много волноваться, что, не написавъ болѣе ни одной строки для словаря, явится для всѣхъ «главнымъ и полномочнымъ руководителемъ энциклопедіи». н, дѣйствительно, онъ искренно съ ними; ихъ успѣхи и ихъ неудачи его то восхищаютъ, то огорчаютъ: ибо въ главномъ энциклопедисты и онъ всегда согласны: въ необходимости «уничтожить церковь» (infame). Однако, теперь эта солидарность не мѣшаетъ ему высказывать о своихъ товарищахъ весьма свободныя сужденія; правда, онъ остерегается ясно формулировать ихъ въ своихъ письмахъ (онѣ вѣдь ходятъ по рукамъ въ свѣтѣ), но о его мнѣніяхъ легко можно догадываться при умѣньи читать между строкъ. Даже когда онъ хвалитъ ихъ, то дѣлаетъ это съ такими преувеличеніями, точно говоритъ вамъ: «если я превозношу ихъ до небесъ, то потому, что я ихъ нисколько не боюсь и знаю, что публика всегда будетъ дѣлать различіе между Вольтеромъ и Дидро». При случаѣ онъ и самъ могъ указать на это различіе.
«Между нами говоря, — писалъ онъ д’Аржанталю, — гораздо легче усвоить ремесло Дидро, чѣмъ ремесло Расина» — я, слѣдовательно, ремесло автора «Заиры». И затѣмъ, объединяя въ одномъ презрѣніи всѣхъ «переписчиковъ» энциклопедіи, онъ говоритъ: «гораздо легче переписывать „Targum“, чѣмъ мыслить».
Онъ хорошо знаетъ и прекрасно говоритъ о томъ, что отличаетъ его, автора «Mondain» и «Siècle de Lonie XIV» отъ всѣхъ тѣхъ, весь багажъ которыхъ состоитъ лишь въ ихъ философіи: «философскій духъ составляетъ характеръ литераторовъ; когда онъ соединяется съ хорошимъ вкусомъ, онъ образуетъ истиннаго писателя». Въ пренебреженіи ко этому хорошему вкусу и упрекала «педантовъ» энциклопедіи старая пріятельница Вольтера г-жа Дю-Дефанъ: «Вы воспитали мой вкусъ», писала она Вольтеру; «ихъ мнѣнія (энциклопедистовъ) могутъ согласоваться съ вашими и я ихъ охотно принимаю; но въ формѣ, въ манерѣ они совершенно не походятъ на васъ». И Вольтеръ не сдержался отвѣтить ей: «Какъ вы не почувствовали, что я думаю также, какъ вы? Но не забывайте, что я принадлежу партіи». Въ большинствѣ случаевъ онъ принадлежалъ только къ партіи Вольтера, такъ какъ у него срываются такія замѣчанія о своихъ союзникахъ: «моя маленькая партія меня очень занимаетъ. Признаюсь, всѣ мои сотоварищи не пользуются милостями Грацій». Тактикой Палиссо будетъ хвалить Вольтера въ ущербъ энциклопедистамъ, на что Вольтеръ отвѣчалъ: «Вы заставляете меня краснѣть, когда говорите, что я выше тѣхъ, на кого вы нападаете. Я все же думаю однако, что пишу стихи лучше, чѣмъ они, и что я не хуже ихъ знаю исторію». Если онъ позволяетъ себѣ болтать въ письмахъ такъ неосторожно на счетъ своихъ собратьевъ но оружію, то что же онъ долженъ говорить о нихъ въ тѣсномъ кругу?
Ознакомитъ насъ съ этимъ беретъ на себя принцъ де Линь въ своей книгѣ «Séjour chez М. de Voltaire»; отрывокъ такъ хорошъ, что его нужно принести цѣликомъ: «Есть писатели (сказалъ ему принцъ де Линь), которыхъ вы, повидимому, уважаете. — Конечно сказалъ Вольтеръ, — и такихъ много: Даламберъ, напримѣръ, который, благодаря отсутствію воображенія, называетъ себя геометромъ; Дидро, который для того, чтобы заставить повѣрить, что оно у него есть, прибѣгаетъ къ ходульности и напыщенности, и Мармонтель, поэзія котораго, говоря между нами, темна и непонятна. Эта люди скажутъ, что я завистливъ[62]: пусть они прохаживаются на мой счетъ". И его собратья не стѣснялись, дѣйствительно, злословить на его счетъ. Открыто они курили ему фиміамъ въ энциклопедіи; если онъ готовилъ новую работу, ее провозглашали предъ всѣмъ міромъ шедевромъ, но въ то же время вознаграждали себя за эти похвалы, дѣлая въ письмахъ къ своимъ друзьямъ замѣчанія подобнаго рода: «Вольтеръ работаетъ надъ изданіемъ Корнеля. Бьюсь объ закладъ, что примѣчанія, которыми оно будетъ начинено — будутъ маленькими сатирами. Среди насъ я вижу дюжину лицъ, которыя, не поднимаясь на цыпочки, выше его головою (двѣнадцать человѣкъ, это было много! считая, въ томъ числѣ, конечно, и автора письма); этотъ человѣкъ является посредственностью во всѣхъ областяхъ». Это, быть можетъ, и справедливо, но если-бы эту страшную фразу могъ прочитать Вольтеръ, можно представить себѣ неистовый гнѣвъ «патріарха» противъ его дорогого «Платона — Дидро»! Но если Вольтеру и не было извѣстно это письмо Дидро, то онъ все же хорошо зналъ всѣхъ своихъ товарищей но энциклопедіи и могъ, судя по себѣ, составить вѣрное представленіе о тѣхъ чувствахъ, которыя они питали другъ къ другу. Такъ, однажды, въ минуту искренности онъ писалъ имъ: «Дѣти мои, любите другъ друга… если можете»! и эта фраза является предсказаніемъ всего того, что намъ придется говорить далѣе объ энциклопедической партіи.
Въ большой энциклопедіи, однако, первое мѣсто занимаетъ не литература, — хотя бы даже статьи, написанныя по этимъ вопросамъ, вышли изъ подъ пера Мармонтеля или Вольтера, — а наука, и Даламберъ, съ перваго же тома, является ея глашатаемъ.
Своей знаменитой «Вступительной Рѣчью», своими предисловіями и многочисленными научными статьями въ первыхъ семи томахъ, а также и по общему направленію, наконецъ, которое вмѣстѣ съ редакторомъ онъ придалъ съ самаго начала всему труду, Даламберъ заслужилъ, чтобы потомство соединяло его имя съ именемъ Дидро каждыя разъ, когда говорится объ энциклопедій.
Даламберъ, хотя и былъ моложе Дидро на четыре года, въ моментъ появленія энциклопедіи пользовался уже большой извѣстностью, тогда какъ Дидро знали только въ тѣсномъ литературномъ кругу, какъ автора философскихъ этюдовъ и нѣсколькихъ разсказовъ, появившихся безъ подписи; д’Аржансонъ называетъ его еще въ февралѣ 1752 г. «нѣкто Дидро». Въ 1742 г., двадцати пяти лѣтъ отъ роду, Даламберъ уже вошелъ въ академію наукъ; въ слѣдующемъ году его «Traité de dynamique» сразу поставило его имя въ ряды первыхъ геометровъ Европы"[63]; наконецъ въ 1746 г. онъ получилъ премію, назначенную берлинской академіей автору лучшей работы о происхожденіи вѣтра. Лебретонъ, какъ мы видимъ, выбралъ хорошаго помощника для Дидро.
Великолѣпныя обѣщанія «Вступительной рѣчи», которую мы разсмотримъ ниже, и восторженный пріемъ, оказанный ей обществомъ, повидимому, должны были неразрывно связать Даламбера съ судьбой энциклопедіи; самъ онъ въ предисловіи къ III тому заявлялъ о рѣшеніи «всѣмъ пожертвовать благу энциклопедіи». Какія бы оскорбительныя нападки ни сыпались на энциклопедію, онъ ободрялъ себя и находилъ силы презирать ихъ, вспоминая ту басню Боккалини, которую Вольтеръ разсказалъ въ своемъ предисловіи къ «Alzire»: «Одному путешественнику очень докучалъ шумъ стрекозъ; онъ хотѣлъ ихъ убить, но гоняясь за ними, сбился съ пути; ему нужно было бы спокойно продолжать свой путь, и стрекозы умерли бы сами черезъ недѣлю». Итакъ, въ 1754 г. Даламберъ взялъ на себя, — въ столь яркихъ и опредѣленныхъ выраженіяхъ, — новое обязательство предъ обществомъ. Черезъ четыре года онъ неожиданно порвалъ съ Дидро и оставилъ энциклопедію. Что же произошло и что могло бы оправдать такой внезапный поворотъ?
Надъ седьмымъ томомъ энциклопедіи въ 1758 г. разразился самый страшный кризисъ, который когда либо переживала энциклопедія. Даламберъ своей статьей «Genéve» вызвалъ краснорѣчивые парадоксы Руссо «Sur les spectacles» (о зрѣлищахъ) и громкія жалобы женевскихъ пасторовъ, считавшихъ себя оклеветанными коварными поздравленіями Даламбера, восхищавшагося ихъ «социніанствомъ».
Затѣмъ злополучная работа Гельвеція «о Духѣ» произвела переполохъ въ лагерѣ энциклопедистовъ, которые увидали себя въ одно и тоже время и превзойденными, и скомпрометированными этимъ «enfant terrible» философіи. Жоли де Флери немедленно же направилъ свои ораторскія громовыя стрѣлы противъ Гельвеція и энциклопедистовъ. и, вслѣдствіе его страшнаго обвинительнаго акта, парламентъ и королевскій совѣтъ уничтожили привиллегію и запретили продажу энциклопедіи. Чтобы защитить себя отъ всѣхъ этихъ бурь, которыя, ударъ за ударомъ, разражались надъ философской партіей, Даламберъ поспѣшилъ порвать съ ней и осторожно укрылся въ своей норкѣ.
Въ сущности его энциклопедическое усердіе никогда не было чрезмѣрнымъ: онъ былъ достаточно хорошо защищенъ отъ увлеченій не только тѣмъ, что онъ самъ называлъ «освѣжительной боязнью костровъ», но также и естественной осторожностью скептическаго ума и сухого сердца. Весьма мало «чувствительный вопреки модѣ», недоступный для той любви къ человѣчеству и страсти къ общественному благу, которыми проникнуты почти всѣ сочиненія этой эпохи, и которыя искупаютъ множество напыщенныхъ и ходульныхъ страницъ, — Даламберъ не достаточно уважалъ людей, чтобы «жертвовать своимъ спокойствіемъ, — по мѣткому замѣчанію Кондорсе, — неопредѣленной надеждѣ быть полезнымъ». Онъ самъ писалъ Вольтеру: «смѣйтесь надъ глупостью людей; я дѣлаю также, какъ и Вы».
И онъ дѣлалъ даже больше, такъ какъ желалъ смѣяться надъ всѣмъ: «надъ Лабарромъ, такъ же, какъ надъ Юмомъ и Жанъ-Жакомъ», и Вольтеръ долженъ былъ ему напомнить, что «теперь нельзя болѣе шутить, что острыя словечки не подходятъ болѣе къ эпохѣ насилій». А съ другой стороны Протагоръ (такъ называлъ Даламбера Вольтеръ) былъ слишкомъ убѣжденъ, какъ онъ утверждалъ самъ, что во всѣхъ вопросахъ можно найти двѣ стороны, а, слѣдовательно, говорить и за и противъ; онъ слишкомъ исключительно вѣрилъ въ однѣ лишь математическія истины, чтобы сражаться съ заблужденіями своего времени со смѣлостью Жанъ-Жака или съ ожесточеніемъ Вольтера. «Я очень хотѣлъ бы служить разуму, — писалъ онъ этому послѣднему, — но я еще болѣе желаю быть спокойнымъ». А энциклопедія въ 1758 г. была слишкомъ опорочена: тамъ было слишкомъ много компрометирующихъ товарищей, и, наконецъ, она являлась мишенью слишкомъ «низкихъ» нападокъ Моро и Фрерона, чтобы можно было надѣяться на продолженіе работы тамъ вполнѣ свободно и безопасно. Напрасно Малербъ объяснялъ со свойственнымъ ему здравымъ смысломъ, «что невозможно защищать религію, не снимая масокъ съ тѣхъ, кто на нее нападаетъ». Очень чувствительный, какъ Вольтеръ, и очень нетерпимый, какъ всѣ энциклопедисты, Даламберъ не могъ допустить, чтобы Фрерону было позволено разоблачать всѣ погрѣшности его перевода Тацита, или Моро изображать его, даже аллегорически, въ памфлетѣ «les Cacouacs». «Думаете-ли вы, — писалъ онъ Вольтеру по поводу этого нелѣпаго памфлета, — что жестокая сатира противъ насъ была послана изъ Версаля автору, съ приказаніемъ напечатать ее?! Я совершенно измученъ оскорбленіями и притѣсненіями всякаго рода, которыя энциклопедія навлекаетъ на насъ. Гнусныя сатиры, направленныя противъ насъ, всѣ тѣ обличенія, тотъ шумъ, который поднимаютъ въ Версалѣ вокругъ нашихъ именъ въ присутствіи короля, nemine reclamante (при общемъ молчаніи) новая и нестерпимая инквизиція, которой хотятъ подвергнуть энциклопедію, какъ намъ новыхъ цензоровъ, нелѣпѣе и несговорчивѣе которыхъ нельзя было бы найти и въ Гоа, — всѣ эти причины, въ соединеніи съ нѣкоторыми другими, принуждаютъ меня навсегда отказаться отъ этой проклятой работы». Эти «другія причины» поспѣшнаго бѣгства Даламбера открываетъ Дидро въ письмѣ, которое было безъ сомнѣнія продиктовано раздраженіемъ, но факты, изложенные въ немъ, должны быть вѣрны, такъ какъ Дидро разсказываетъ М-elle Воланъ о своей бесѣдѣ съ Даламберомъ. Послѣдній потребовалъ у издателей громадную сумму, напечатавъ на сторонѣ свои собственныя статьи изъ энциклопедіи. И это, нужно думать, вполнѣ вѣрно, такъ какъ есть основанія полагать, что Даламберъ не былъ человѣкомъ безкорыстнымъ и тѣмъ гордымъ нищимъ, какимъ онъ имѣетъ обыкновеніе изображать себя предъ вами. Правда, онъ отказался отъ знаменитой ренты въ сто тысячъ ливровъ, которую ему предлагала Екатерина за воспитаніе великаго князя и изъ-за которой его друзья и онъ самъ подняли такой шумъ; но это было сдѣлано, говоритъ наивный Кондорсе, потому, что предложеніе исходило отъ «безпокойнаго двора, гдѣ въ теченіе двадцати лѣтъ революція дважды опрокидывала тронь и гдѣ перемѣна министерства часто была также гибельна, какъ и революція», а всѣ хорошо знали, чѣмъ бывали эти кровавыя революціи, заставившія Вольтера сказать, несмотря на его традиціонныя шутки надъ романскими народами: «Я все-же предпочитаю быть французомъ, чѣмъ русскимъ»; и которыя вырвали у самого Даламбера слѣдующее искреннее признаніе о его «добромъ дѣлѣ» Екатеринѣ, послѣ убійства Іоанна VI: «Я полагаю, что философія не должна слишкомъ хвалиться подобными учениками». А затѣмъ Петербургъ былъ слишкомъ далекъ отъ Парижа, единственнаго мѣста, гдѣ можно было пріятно жить въ восемнадцатомъ вѣкѣ, — и вдобавокъ тамъ было страшно холодно: побывавъ тамъ, бѣдный Дидро дрожалъ до конца своихъ дней! Одобряя Даламбера за его мудрое рѣшеніе остаться у своего очага, зябкій Вольтеръ восклицалъ: «Врядъ ли пріятно одѣться въ шкуры куницъ и оставить тамъ свою собственную!» Мы видимъ такимъ образомъ, что если Даламберъ не погнался за богатствомъ, то не потому лишь, какъ увѣряетъ Кондорсе, «что его таланты принадлежали родинѣ». Онъ справедливо думалъ и открыто говорилъ, что пользоваться милостями монарховъ выгоднѣе и безопаснѣе на разстояніи. По этой же причинѣ онъ благоразумно отказался быть президентомъ академіи въ Берлинѣ послѣ смерти Мопертюи. Но если онъ и рѣшилъ не ѣхать ни въ Россію, ни въ Пруссію, то все же прекрасно допускалъ, чтобы деньги и изъ Пруссіи и изъ Россіи притекали къ нему, такъ какъ «любовь къ независимости, доходившая, — какъ онъ самъ говорилъ, — до фанатазма», не мѣшала ему, однако, получать правильно его «маленькую бранденбургскую пенсію», т.-е. 1200 ливровъ ренты, которую онъ, въ концѣ концовъ, дѣйствительно заслужилъ, долго переноси невѣроятно пренебрежительное обращеніе своего покровителя; эта же «любовь къ независимости» не мѣшала ему и выпрашиватъ у Фридриха 2000 экю, на поѣздку въ Италію, и наконецъ, выклянчиватъ — слово вполнѣ справедливо — милости Екатерины II.
Даламберъ ушелъ изъ энциклопедіи, гдѣ, какъ ему казалось, больше ничего нельзя было получить, кромѣ лишенія свободы и строгихъ осужденій. Онъ надѣялся одинъ моментъ, что Дидро возстановить себя въ глазахъ общества, оставивъ вмѣстѣ съ тѣмъ энциклопедію. «Я не знаю, — писалъ онъ Вольтеру, — что предприметъ Дидро. Сомнѣваюсь, чтобы онъ продолжалъ работу безъ меня; если онъ останется, то тѣмъ самымъ приготовитъ себѣ хлопотъ и огорченіи на десять лѣтъ».
Дидро, какъ извѣстно, остался одинъ продолжать тяжелый трудъ, но онъ потерялъ въ Даламберѣ своего самаго полезнаго помощника; мы увидимъ, дѣйствительно, какую важную и въ то же время интересную роль игралъ Даламберъ въ исторіи энциклопедіи. Прежде всего, онъ завербовалъ для нарождающагося словаря, который нуждался въ рекомендаціяхъ и похвалахъ, — самую большую трубу этого вѣка: мы говоримъ о Вольтерѣ. Безъ сомнѣнія, Вольтеръ былъ готовъ войти по первому зову въ эту юную милицію свободныхъ мыслителей, которые грозили захватить въ свои руки общественное мнѣніе, и не просилъ ничего, — по примѣру льва изъ басни, — кромѣ участія въ дѣлежѣ ея шумной славы. Но нужно бы.о еще умѣть сказать Вольтеру лестныя слова, которыхъ ожидало его требовательное самолюбіе, а это могъ съ успѣхомъ сдѣлать гораздо лучше, чѣмъ небрежный и грубый Дидро, — вкрадчивый и настойчивый Даламберъ: вѣдь онъ былъ способенъ прочитать (или, по крайней мѣрѣ, сказать, что прочиталь: результаты одни и тѣ-же) "три раза подъ рядъ «Siècle de Louis XIV», и съ такимъ удовольствіемъ, что онъ хотѣлъ бы «потерять память, чтобы имѣть возможность перечитать ее еще разъ». Мы увидимъ сейчасъ, какъ «Вступительная Рѣчь» заплатила «этому рѣдкому генію дань похвалъ, которую онъ вполнѣ заслуживалъ». Заполучивши Вольтера, нужно было — и это представляло гораздо большія трудности — удержать его въ своихъ рядахъ:. удержать Вольтера, желавшаго всегда и во всемъ быть первымъ! Затѣмъ, нужно было еще, — въ виду приказанія, даннаго энциклопедіи свыше, быть ортодоксальной, — постоянно напоминать ему объ этомъ, такъ какъ онъ, стоящій очень далеко отъ поля битвы, не всегда отдавалъ себѣ отчетъ въ трудностяхъ борьбы и хотя и рекомендовалъ другимъ дѣлать «бархатныя лапы», самъ не могъ пропустить ни одного случая, чтобы не показать когтей и не царапнуть.
«Намъ доставитъ очень много труда и заботъ, — писалъ ему Даламберъ, — провести статью „литургія“ тѣмъ болѣе, что опубликовывается декретъ, предписывающій смертную казнь всѣмъ, кто напечатаетъ статьи, стремящіяся задѣть религію. Однако, съ нѣкоторыми смягченіями все пойдетъ хорошо; никто не будетъ повѣшенъ, и истина будетъ сказана. Да, у насъ плохи статьи по теологіи, но съ цензорами-теологами и съ привиллегіей я не вѣрю въ возможность сдѣлать ихъ лучшими». Правда, Вольтеру поручаются статьи незначительныя, почти исключительно литературныя; но это ничего не значитъ! «He вы-ли присылаете намъ то, что заставляетъ всѣхъ читать насъ»? Статья «мысль», которую Вольтеръ проситъ для себя, уже отдана, но ему предлагаютъ взамѣнъ слово «воображеніе», а "кто-же можетъ лучше справиться съ нимъ? Онъ можетъ сказать, какъ Гильомъ: «это я беру по праву». Дидро и въ голову не приходило и некогда было говоритъ всѣ эти пріятныя вещи. Мы даже видѣли, что онъ но своей небрежности не отвѣчать на письма тому, которому и принцы считали за честь аккуратно отвѣчать на письма.
Такимъ образомъ, не Дидро, а Даламберъ воплощаеть и представляетъ для Вольтера энциклопедію, и когда въ Фернеѣ онъ будетъ говорить о ней г-жѣ д’Эпинэ, то у него на устахъ постоянно будетъ г-жа Даламбера. Даламберъ — энциклопедистъ, который ему особенно по сердцу, и кромѣ того, это истинный мудрецъ: Сократь безъ Алкивіада, античный характеръ; по таланту же — это Паскаль безъ суевѣрія.
Если мы видимъ Вольтера, которому. конечно, «комплименты ничего не стоятъ», но который всегда знаетъ, что они могутъ ему принести, — если мы видимъ его, говорю я, расточающимъ такія похвалы Даламберу, — то можно догадаться, что онъ весьма сильно нуждается въ немъ. И, дѣйствительно, Даламберъ не только его уполномоченный передъ Дидро и энциклопедистами, но онъ еще и его поставщикъ литературныхъ и другихъ новостей: онъ «сообщаетъ ему всѣ текущія глупости»; Даламберъ учитъ его тому, что можно позволить себѣ говорить и о чемъ нужно молчать, смотря по тому, на чьей сторонѣ въ данный моментъ перевѣсъ: на сторонѣ философовъ или дешевыхъ педантовъ. Онъ же указываетъ ему, сообразуясь съ обстоятельствами, что подобаетъ хвалить и чему можно позволить себѣ «дать тумака». Пусть онъ не довѣряетъ «одной дамѣ, которая не любитъ философовъ», — т.-е. m-me Помпадуръ, и даже «одному изъ ея большихъ друзей — де Шуазелю», у котораго всегда Даламберъ «торчитъ, какъ бѣльмо на глазу».
Въ этой партизанской войнѣ они предостерегаютъ, одобряютъ и защищаютъ другъ друга, смотря по перипетіямъ борьбы, какъ ловкіе товарищи по оружію и какъ добрые «братья»; довольные другъ другомъ, они называютъ одинъ другого уменьшительными фамильярными именами: одинъ — Бертранъ, другой Ратонъ, только кому-то изъ двухъ придется таскать каштаны для другого! «Братъ Протагоръ, пишетъ Вольтеръ, довольствуется смѣхомъ и забываетъ „душить гадину“.
„Вы свободны только съ вашими друзьями, когда двери закрыты… почему не выпускать разъ въ годъ хорошаго труда противъ фанатизма?“ Владѣтель Фернея говорилъ объ этомъ вполнѣ спокойно въ ста пятидесяти лье отъ площади „Palais de justice“, гдѣ сжигали книги, и Даламберъ прекрасно могъ, для защиты ханжества энциклопедіи, напомнить ему, что все это было лишь „эзоповскимъ языкомъ“ и что то-же самое можно найти и въ его маленькомъ „философскомъ словарѣ“. Вольтеръ все это выслушалъ и вознаградилъ себя, давъ еще нѣсколько щелчковъ церкви (l’infame), которую, однако, онъ самъ продолжалъ „внѣшнимъ образомъ осыпать любезностями“. Въ концѣ концовъ, къ чему же стремились философы? Цѣль ихъ была, вопреки всѣмъ препятствіямъ, пріобрѣтать возможно больше сторонниковъ, обращать въ свою вѣру возможно больше душъ. А для этой цѣли нужна была общая солидарность и единеніе, для достиженія которыхъ и для того, чтобы оставаться добрыми друзьями, необходимо было оказывать другъ другу услуги, — такъ напр. громко заявлять, не моргнувъ бровью, что Вольтеръ былъ значительно выше Корнеля и Расина, такъ какъ „Корнель резонируетъ, Расинъ повѣствуетъ, а Вольтеръ трогаетъ“. Въ отвѣтъ на это Вольтеръ писалъ, что въ Фернеѣ ждутъ энциклопедію „для того, чтобы поучаться и услаждать конецъ своихъ дней“.
При такой игрѣ Даламберъ и Вольтеръ стали лучшими друзьями въ мірѣ. „Никогда еще не было, — говоритъ Maлe дю Панъ, — между писателями болѣе курьезнаго договора, чѣмъ тотъ, который связывалъ Вольтера и Даламбера. Вслѣдствіе молчаливаго соглашенія, заключеннаго между ними, поэтъ не переставалъ восхищаться литературными талантами геометра, а геометръ — философской глубиной поэта. Лишь только какой-нибудь противникъ направлялъ свое копье въ слабо защищенное мѣсто одного изъ нихъ, другой спѣшилъ ему на помощь. При такомъ союзѣ власть ихъ простиралась отъ Камчатки до Пиренеевъ; но старикъ, не жившій въ столицѣ Франціи, несмотря на двадцать вѣнковъ, надѣтыхъ ему на голову, прекрасно понималъ преимущества позиціи своего ловкаго товарища, управлявшаго въ Парижѣ двумя академіями и державшаго въ своихъ рукахъ всѣ нити литературнаго міра[64]“. Эта послѣднія слова Мале дю-Пана заставляютъ насъ упомянуть о другой услугѣ, оказанной Даламберомъ „Энциклопедіи“: онъ былъ драгоцѣннымъ мостомъ, соединявшимъ не только Дидро и Вольтера, но также энциклопедистовъ и академію. Даламберъ, даже выйдя изъ состава редакціи энциклопедіи, не переставалъ редактировать чисто математематическія статьи и до конца остался однимъ изъ главныхъ вождей философской партіи, наиболѣе дѣятельнымъ послѣ Вольтера; болѣе, чѣмъ кто-либо другой, онъ прилагалъ усилія для того, чтобы собрать „маленькое стадо“, а чтобы лучше защищать его отъ „волковъ и лисицъ“ (отъ іезуитовъ и янсенистовъ), онъ сумѣлъ почти цѣликомъ ввести его въ неприкосновенное убѣжище — Академію[65]. Но въ своихъ интригахъ въ академіи, такъ же какъ въ договорѣ съ фернейскимъ дьяволомъ, Даламберъ является только агентомъ энциклопедистовъ; это еще не Даламберъ издатель, а тѣмъ болѣе ни вдохновитель энциклопедіи. Чѣмъ же онъ былъ въ этой послѣдней роли? Если мы лишены возможности узнать это непосредственно (его бесѣды съ Дидро и другими энциклопедистами намъ неизвѣстны), то легко можемъ найти отвѣть на этотъ вопросъ, изучая его характеръ и его статьи. Такъ какъ онъ геометръ прежде всего, то ему, вѣроятно, нужно приписать кое-какой порядокъ, который мы встрѣчаемъ въ первыхъ томахъ «энциклопедіи». Если есть въ нихъ нѣкоторая пропорціональность между трактуемыми предметами, то, безъ сомнѣнія, честь за это принадлежитъ ему, а не главному издателю, который былъ, какъ извѣстно, воплощеніемъ безпорядочности. Но этимъ еще не исчерпывалось его значеніе для энциклопедіи: прекрасно владѣвшій собой, хотя и очень страстныя, что позволяло ему быть одновременно и ловкимъ человѣкомъ и сектантомъ, Даламберъ умѣлъ быть укротителемъ безмѣрнаго энтузіаста Дидро, и, если такъ можно выразиться, уравновѣшивать Вольтера, который, всегда колеблясь между двумя крайностями, то клялся посадить на академическое кресло наиболѣе скомпрометированнаго изъ всѣхъ авторовъ «Энциклопедіи», самого Дидро, — то хвастался громогласно тѣмъ, что онъ самый благочестивый католикъ.
Даламберъ не одобрялъ всѣхъ этихъ безразсудныхъ выходокъ, онъ предпочиталъ тихонько раздавить чудовище, дѣлая видъ, что оберегаетъ его; «съ суевѣрія нужно не срывать маску, но медленно и постепенно снимать ее и въ то же время не показывать своего лица и не позволять врагу захватить себя врасплохъ».
Выпуская въ свѣтъ въ 1759 г. свои «Eléments de littérature», онъ, дѣйствительно, могъ публично высказать самъ себѣ «то утѣшеніе, что до сихъ поръ еще изъ всѣхъ его многочисленныхъ трудовъ не могли извлечь ни одного положенія, достойнаго порицанія». И когда, спустя четыре года, брать «друга Помпиньяна», епископъ города Пюи позволилъ себѣ «оскорбить его» въ своемъ пасторскомъ поученіи, Даламберъ имѣлъ полное право возразить: «Вы помѣстили меня въ ряды враговъ религіи, на которую я никогда, однако-жъ, не нападалъ». И это было почти вѣрно: Даламберъ никогда не нападалъ на религію прямо.
Нужно ли упрекать его за эту изворотливость и эти предосгорожности? Онъ могъ оправдать свою тактику: въ то самое время, когда Даламберъ писалъ эта слова епископу Пюи, Гельвецій за то, что позволилъ себѣ пофилософствовать немного свободно, долженъ былъ перенести позоръ отреченія отъ своихъ словъ, а Руссо за своего «Эмиля» былъ взятъ подъ стражу; и если Вольтеръ могъ безнаказанно смѣяться надъ многимъ и многими, то только потому, что между Фернеемъ и Парижемъ было сто пятьдесятъ лье и граница. Но въ Парижѣ всѣ были въ рукахъ Омери и омеристовъ. Трудъ такихъ размѣровъ, какъ «энциклопедія», нельзя было спрятать подъ плащъ, и отвѣтственность, кромѣ того, падала на всѣ томы; ихъ нужно было печатать и издавать открыто, а для этого нужно было получить, т.-e. заслужить королевскую привиллегію.
Словомъ, для того, чтобы «Энциклопедія» появилась, взбалмошный и наивный Дидро долженъ былъ неминуемо соединиться съ какимъ-либо искуснымъ хитрецомъ. который былъ бы его товарищемъ и руководителемъ. Для того, чтобы лавировать среди многочисленныхъ опасностей, ему необходимъ былъ именно Даланберъ, такъ какъ послѣдній былъ дѣйствительно незамѣнимымъ хитрецомъ и, по образному и мѣткому выраженію Баррюэля, «лисицей энциклопедіи».
IV.
правитьПрежде всего нужно было объявитъ обществу o выходѣ энциклопедіи и подготовить его къ вѣрному пониманію ея. Въ ноябрѣ 1750 г. Дидро, въ краткомъ проспектѣ, возвелъ фасадъ огромнаго монумента; въ іюлѣ 1751 г. Даламберъ, въ «Вступительной рѣчи», построилъ, такъ сказать, грандіозный вестибюль. Въ философскихъ обзорахъ онъ объяснилъ сначала, какъ зарождались науки, однѣ послѣ другихъ и однѣ отъ другихъ, и показалъ затѣмъ, кто были у различныхъ народовъ и въ различныя историческія эпохи — ученые и мыслители, наиболѣе содѣйствовавшіе развитію человѣческаго знанія, о богатствахъ котораго подробно будетъ говорить словарь. Постараемся же дать представленіе объ этой знаменитой рѣчи, освободивъ ее отъ всѣхъ надстроекъ, которыя создавались во время работы, отъ тѣхъ «лѣсовъ», такъ сказать, которые окружали зданіе.
Громадный трудъ, предпринятый Дидро и Даламберомь, имѣлъ двѣ различныя цѣли: онъ долженъ былъ показать порядокъ и связь человѣческихъ знанія и, во-вторыхъ, онъ является объяснительнымъ систематическимъ словаремъ и долженъ, какъ таковой, одновременно заключать въ себѣ и общіе принципы наукъ и искусствъ, и наиболѣе существенныя подробности, составляющія самое тѣло и сущность ихъ.
Различныя науки, разсматриваемыя съ первой точки зрѣнія, т.-е. съ энциклопедической, связаны другъ съ другомъ цѣлью, звенья которой и нужно найти. Но для того, чтобы лучше установить эту энциклопедическую связь наукъ между собою, Даламберъ старается сперва отыскать въ самомъ отдаленномъ прошломъ человѣчества зарожденіе наукъ и установить ихъ историческую преемственность, т.-е. тѣ причины, которыя заставляютъ ихъ появляться однѣ вслѣдъ за другими. Каждая наука только соединеніе нашихъ мыслей о рядѣ отдѣльныхъ предметовъ, и если мы хотимъ продолжить нашъ анализъ до конца и достигнуть самаго источника вашихъ знаній, то нужно захватить, такъ сказать, при ихъ рожденіи первичныя идеи, которыя возникаютъ въ васъ и, такимъ образомъ, какъ бы прослѣдить древнюю исторію человѣческаго духа. И, наконецъ, сама идея — не первичный фактъ въ этой исторіи, такъ какъ она сама порождается ощущеніемъ. Что узнаемъ мы посредствомъ ощущенія? Прежде всего о нашемъ существованіи, такъ какъ наши ощущенія — это мы сами; во-вторыхъ, мы познаемъ тѣла и, раньше всего, наше собственное, такъ какъ, если оно, какъ и всѣ другія, внѣ насъ, все-таки оно самое близкой къ намъ-самимъ. Затѣмъ, — и это третье завоеваніе духа, — необходимость сохранять наше тѣло заставляетъ насъ различать среди внѣшнихъ предметовъ, тѣ, которые могутъ быть вамъ полезны или вредны, чтобы понемногу пріобрѣтать одни и остерегаться другихъ.
Сдѣлаемъ еще одинъ шагъ: среди существъ, находящихся внѣ насъ, мы замѣчаемъ подобныя намъ и отсюда заключаемъ, что у нихъ тѣ-же нужды, что и у насъ, и что въ нашихъ и ихъ интересахъ соединиться и помогать другъ другу. И вотъ съ этой цѣлью люди создаютъ рѣчь и общество.
Едва народится это общество, какъ наиболѣе сильные ужи начинаютъ притѣснять слабыхъ; тогда послѣдніе спрашиваютъ себя, есть-ли основанія для этихъ притѣсненій и, не находя ихъ, протестуютъ. Это крикъ природы; это начало нравственности, такъ-какъ это — утвержденіе естественнаго права, спавшаго въ глубинѣ нашего созданія и внезапно пробужденнаго первымъ насиліемъ безъ достаточной причины, а, значитъ, и безъ справедливости. Наше тѣло, которому грозятъ со всѣхъ сторонъ самые разнообразные враги, скоро заставляетъ обратитъ вниманіе на самого себя и на необходимость искать во внѣ тѣхъ союзниковъ, которые помогутъ ему прежде всего жить, затѣмъ жить удобно; — и вотъ мы на пути прикладныхъ наукъ и полезныхъ искусствъ. По этому пути люди прошли три стадіи. На первой они изучали природу и, пытаясь извлечь изъ этого изученія пользу для себя, изобрѣли земледѣліе и медицину: вѣдь нужно было прежде всего думать, какъ прокормить себѣ и какъ сохранить свою жизнь. Но послѣ того, какъ поди долгое время реально и «на практикѣ» комбинировали тѣла, которыя они употребляли дли своихъ нуждъ, и послѣ того, какъ они создали чисто эмпирическую физику (таковы земледѣліе и медицина первыхъ вѣковъ), люди понемногу стали комбинировать только въ умѣ наиболѣе отвлеченный свойства тѣлъ, напримѣръ, протяженность и число и, такимъ образомъ, во второй стадіи возникли геометрія и ариѳметика. Наконецъ, разложивъ тѣла на ихъ составные элементы и отдѣливъ отъ нихъ идеи, которыя мы о нихъ имѣемъ, — чтобы основать на каждой изъ этихъ абстрактныхъ идей различныя науки, мы, идя обратно но нашимъ слѣдамъ, вновь возстановляемъ понемногу физическій міръ, возвращая тѣламъ ихъ свойства, реально ихъ создающія: мы возстановляемъ, напримѣръ, ихъ непроницаемость и движеніе и получаемъ механику; затѣмъ, изслѣдуя одновременно разстояніи и движеніе небесныхъ тѣлъ, мы основываемъ астрономію, — т. е. самое высшее примѣненіе объединенныхъ механики и геометріи.
Итакъ, наше тѣло и его нужды, требующія удовлетворенія, — такова была отправная точка нашихъ первыхъ изслѣдованій, которыя привели, въ концѣ концовъ, къ наиболѣе общимъ свойствамъ матерія: величинѣ и протяженности. Всѣ наши относительныя знанія о тѣлахъ заключаются между этими двумя идеями. Однако эти знанія, — если и являются, быть можетъ, по времени первыми, — не остаются долго единственными, занимающими человѣческій духъ: дѣйствительно, выгода, которую люди увидѣли въ расширеніи и комбинированіи своихъ идей, рано показала имъ ту пользу, какую они могли бы извлечь, возведя въ искусство самое пріобрѣтеніе этихъ идей и передачу ихъ другимъ. Это искусство — логика; затѣмъ люди, чтобы лучше сообщать другъ другу свои мысли, не ограничились тѣмъ, что стали приводить ихъ въ логическій порядокъ, а захотѣли также и выражать ихъ возможно болѣе красиво, и для этого усовершенствовали языки и дали имъ законы, выработанные грамматиками.
Но логика и грамматика обращались лишь къ уму, желая заставить его понять идеи; люди же хотѣли найти дорогу и къ сердцу себѣ подобныхъ; хотѣли заставить ближнихъ раздѣлять ихъ чувства и ихъ страсти, и тогда-то человѣческій гнѣвъ произвелъ на свѣтъ чудеса краснорѣчія.
Затѣмъ еще новый успѣхъ: до сихъ поръ жили только въ кругу своихъ современниковъ, — теперь же захотѣли одновременно жить и въ прошломъ и говоритъ съ будущими поколѣніями. Изъ этого благородного честолюбія, побуждающаго къ расширенію нашихъ знаній и продолженію вашей дѣятельности за предѣлы настоящаго, родилась Исторія, у которой немедленно же явилось двѣ помощницы: хронологія, размѣщающая людей во времени, и географія, указывающая ихъ мѣсто въ пространствѣ.
До сихъ поръ мы перечисляли лишь первичныя идеи, которыя мы получаемъ непосредственно отъ тѣлъ, и науки, являющіяся результатомъ этихъ идей. Но есть другой источникъ идей, не менѣе плодотворныхъ, чѣмъ первыя: это тѣ идеи, которыя образуемъ мы сами, воображая себѣ предметы, подобные тѣмъ тѣламъ, отъ которыхъ у насъ возникли первичныя идеи. Тогда — это была сама природа, которую мы вопрошали, чтобы вырвать у нея ея тайны, и тѣ отвѣты, которые непосредственно она давала намъ, истолкованные нашимъ умомъ, становились понемногу науками о тѣлѣ и духѣ; теперь же — природа, имитированная и преобразованная этой имитаціей лишь при посредствѣ нашего воображенія, станетъ предметомъ различныхъ искусствъ: архитектуры, живописи, скульптуры, поэзіи и музыки, общая цѣль которыхъ услаждать ужъ и чувства и украшать человѣческую жизнь. Такимъ образомъ все всходитъ отъ человѣка и все къ нему же приводятъ; созданныя человѣкомъ науки и искусства не имѣютъ другой цѣли, какъ удовлетвореніе нуждъ его тѣла и капризовъ его воображенія.
Итакъ, Даламберъ написалъ въ общихъ чертахъ исторій прогресса человѣческаго духа и сдѣлалъ это, какъ философъ, т.-е. въ виду невозможности найти свидѣтельства, онъ разсказалъ, какъ и когда науки должны были родиться и породить за собой другія; эта философическая исторія поможетъ намъ составить теперь на порогѣ энциклопедіи собственно энциклопедическую, т.-e. систематическую таблицу наукъ и искусствъ, или, какъ еще называетъ ее Даламберъ, ихъ генеалогическое древо.
Теперь вопросъ въ томъ, чтобы пользоваться этой исторіей наукъ, но не подчиняться ей, такъ какъ науки не укладываются логически въ томъ порядкѣ, въ какомъ исторически они слѣдовали одна за другой; точка зрѣнія здѣсь мѣняется: наблюдатель долженъ занять позицію, такъ сказать, надъ обширнымъ лабиринтомъ человѣческихъ знаній и оттуда обнять однимъ взглядомъ науки и искусства, замѣтить тѣ точки, гдѣ они соприкасаются, пути, ведущіе отъ однѣхъ въ другимъ, и составить какъ бы карту человѣческаго знанія.
Но какого метода надо придерживаться, чтобы хорошо начертить эту громадную карту и чтобы быть увѣреннымъ въ ея правильности и вѣрности границъ, проведенныхъ между различными странами этого интеллектуальнаго міра? Два способа предлагаетъ Даламберъ: одинъ — расположить науки по все болѣе и болѣе возрастающей сложности ихъ предмета; второй — расположить науки согласно тѣмъ различнымъ способностямъ человѣческаго духа, которыя затрагиваются той или иной наукой. Первая классификація болѣе естественна, потому что она покоится на самихъ реальностяхъ, которыя являются предметами наукъ; вторая — какъ бы ее ни примѣняли — не могла не быть нѣсколько произвольной, такъ какъ въ каждой наукѣ всегда затрагиваются нѣсколько свойствъ человѣческаго духа. Даламберъ выбралъ, однако второй методъ, такъ же какъ сдѣлалъ это и Дидро въ своемъ проспектѣ и самъ Бэконъ въ своемъ генеалогическомъ древѣ, которое служило образцомъ для Дидро и Даламбера. Послѣдуемъ за нимъ въ этомъ новомъ исканіи его ума и постараемся оцѣнить все значеніе его «рѣчи».
Нашъ духъ обладаетъ, въ сущности, тремя главными способвостями: памятью, разумомъ и воображеніемъ; мы называемъ ихъ въ томъ порядкѣ, какъ онѣ проявляются въ примѣненіи къ тѣмъ предметамъ, которые изучаетъ нашъ духъ.
Выводя отсюда тотъ историческій порядокъ, которому онъ слѣдовалъ въ первой часта и который, безъ сомнѣнія, привелъ его къ выбору этого метода раздѣленія, Даламберъ напоминаетъ, что о предметахъ мы имѣемъ сначала непосредственное знаніе, т.-e. полученное прямо и единственно отъ нихъ самихъ безъ помощи нашего размышленій, — и способность, получающая и сохраняющая эти знанія, — память; что касается нашей способности размышлять, — то она обращается на предметы или для того, чтобы ихъ понять, — тогда она носитъ названіе разума, — или для того, что имъ подражать, имитировать ихъ и тогда это — воображеніе. По мѣрѣ того, какъ упражняются эти три способности, развиваются также и три различныя отрасли знанія: исторія — созданіе памяти, философія — плодъ разума, искусство — дитя воображенія.
Эти три разряда знаній образуютъ три главныя вѣтви, идущія отъ общаго ствола человѣческаго разуѵѣнія; въ свою очередь они также подраздѣляются на нѣсколько вѣтвей, смотря по тому, являются ли предметами ихъ изученія матеріальныя или духовныя явленія.
Такъ, напримѣръ, при изученіи Бога, человѣка и природы — исторія можетъ имѣть слѣдующія подраздѣленія: священная исторія, относящихся къ Богу; общественная исторія, изучающая человѣка; затѣмъ исторія искусствъ и ремеслъ, т.-е.того употребленія, которое сдѣлать человѣкъ изъ твореній природы. Тоже можно сказать о другихъ способностяхъ — разумѣ и воображеніи. Это распредѣленіе нашихъ званій, согласно тремъ нашимъ способностямъ, даетъ намъ еще одно интересное преимущество: оно можетъ дать намъ три параллельныя дѣленія всего писательскаго міра на ученыхъ, философовъ и поэтовъ, такъ какъ намять — достояніе первыхъ, разумъ — главная способность вторыхъ, а третьи — отличаются по преимуществу воображеніемъ.
Таково генеалогическое древо человѣческихъ знанія, возвышающееся не безъ извѣстной величественности у входа въ энциклопедію и на которое современники смотрѣли съ большимъ удивленіемъ.
Но произведеніе Дидро и его друзей не должно было быть только «энциклопедіей», т.-e. трудомъ, гдѣ можно было найти цѣпь человѣческихъ знаніи; оно должно было представлять собою нѣчто большее: какъ мы уже сказали, трудъ этотъ долженъ былъ быть объяснительнымъ систематическимъ словаремъ, откуда читатели знакомились бы въ области и искусствъ, и наукъ съ принципами, положенными въ ихъ основаніе, и одновременно съ наиболѣе важными деталями, составляющими предметъ тѣхъ и другихъ. Философское изложеніе происхожденія и связи наукъ, которымъ начинается «Вступительная рѣчь», служило Даламберу для созданія его генеалогическаго древа, только что вами разсмотрѣннаго; — точно также теперь историческое изложеніе нашихъ знаній въ томъ порядкѣ, какомъ они слѣдовали другъ за другомъ, будетъ служить ему для того, чтобы придать общій смыслъ и указать общую цѣль этого словаря и руководить самими авторами въ той манерѣ, съ какой они должны будутъ передавать всѣ эти знанія своимъ читателямъ. Но исторія нашихъ знаній почти совпадаетъ съ исторіей великихъ геніевъ, освѣщавшихъ путь человѣчеству, такъ какъ имъ обязана наука своими самыми блестящими завоеваніями, а «энциклопедія» своими самыми интересными страницами; вполнѣ естественно, что Даламберъ написалъ на фронтонѣ энциклопедическаго словаря самыя славныя имена мыслителей, которымъ онъ долженъ былъ воздать должное отъ имени науки и человѣчества.
Восходя затѣмъ къ эпохѣ Возрожденія (какъ это дѣлали и мы сами когда искали — хотя и съ другой точки зрѣнія — предшественниковъ энциклопедіи), Даламберъ показываетъ, какъ человѣческій духъ, послѣ долгаго сна въ средніе вѣка, обогатился сперва эрудиціей, затѣмъ заблисталъ въ искусствахъ и литературѣ и достигъ, наконецъ, зрѣлости въ изученіи философіи. Если здѣсь мы не находимъ, правда, того порядка, въ которомъ появлялись впервые главныя знанія (плоды воображенія предшествовали вмѣсто того, чтобы слѣдовать, — какъ было выше, — за пріобрѣтеніями разума) — то это потому, что, вслѣдствіе долгаго невѣжества среднихъ вѣковъ, которымъ предшествовали вѣка свѣта, — возрожденіе идей въ эпоху Ренессанса должно было необходимо отличаться отъ первоначальнаго процесса ихъ возникновенія. Для этого, дѣйствительно, было очень много причинъ: найдены произведенія древнихъ, изобрѣтено книгопечатанье и тотчасъ же засіяло со всѣхъ сторонъ знаніе. Стали изучать не природу, какъ дѣлали первые люди, — а книги, тѣ древнія книги, которыя, казалось, достаточно было открыть, чтобы стать ученымъ; а, кромѣ того, всегда вѣдь читать было «легче, чѣмъ видѣть». Появились тѣ ученый Ренессанса, которые черпали обѣими руками изъ произведеній древности все, что было въ нихъ хорошаго и посредственнаго, но передавали намъ все это вмѣстѣ, они давали въ то-же время возможность отдѣлить золото отъ менѣе драгоцѣнныхъ веществъ: такимъ образомъ, кропотливая ученость была необходима, чтобы привести насъ къ художественной литературѣ.
Писатели эпохи возрожденія сперва переводили, затѣмъ подражали тѣмъ несравненнымъ учителямъ древности, всѣ попытки сравняться съ которыми всегда оставались тщетными; понемногу, однако, стали стараться, по примѣру-же древнихъ, думать самостоятельно и на собственномъ языкѣ и «воображеніе современныхъ писателей обновилось воображеніемъ древнихъ».
Поэзія, которая расправила свои крылья съ Ронсаромъ, съ Малербомъ окончательно опредѣлила свой полетъ; тогда какъ Бальзакъ придалъ нашей прозѣ особую плавность и благородство. Нашъ языкъ быль готовъ для шедевровъ и родился великій вѣкъ, — по преимуществу вѣкъ литературы, т.-е. артистическаго воображенія, за которымъ послѣдовалъ вѣкъ разума и философскихъ наукъ.
Главными учителями этого вѣка знанія, которые приготовили пришествіе философіи, были въ Англіи — Бэконь, во Франціи — Декартъ. Бэконъ, — первый изъ тѣхъ, кто въ тишинѣ работалъ надъ расширеніемъ человѣческихъ знаній, долженствовавшихъ понемногу просвѣтить міръ, — краснорѣчивый философъ, который, сдѣлавъ перечисленіе всѣхъ наукъ, осмѣлился сказать людямъ: «Вотъ то немногое, что вы узнали, и все то, что вамъ остается еще изслѣдовать», — предтеча и прямой вдохновитель энциклопедіи. Декартъ отважный, смѣлый умъ, который, свергнувъ гнетъ схоластики и авторитета, своимъ счастливымъ возмущеніемъ «оказалъ философіи услугу, быть можетъ, болѣе существенную чѣмъ всѣ, которыми она обязана его знаменитымъ послѣдователямъ».
Такимъ образомъ, Даламберъ имѣлъ право заявить далѣе (воздавъ должную честь генію Ньютона и мудрости Локка), что «Англія обязана намъ знаніемъ той философіи, которую мы получили отъ нея».
Въ данный моментъ, говоритъ онъ въ концѣ, Франція имѣетъ своихъ ученыхъ (и онъ могъ бы назвать самаго себя) и своихъ великихъ художниковъ слона и даже — а это не малое преимущество — первые говорятъ языкомъ вторыхъ: назовемъ только «Естественную исторію», полную величія и благородства; «Духъ Законовъ», «безсмертный памятникъ успѣховъ разума въ этомъ просвѣщенномъ вѣкѣ» и, наконецъ, «писателя, умѣвшаго лучше всѣхъ говорить обо всемъ и для всѣхъ, который былъ, и поэтомъ, и прозаикомъ, и философомъ, и ученымъ и обладалъ даромъ находить, безъ всякого усилія, для каждой мысли свойственное ей выраженіе». Нужно-ли пояснять что рѣчь идетъ о Вольтерѣ.
Попытаемся теперь, — ознакомивъ читателей, какъ могли, съ ея содержаніемъ, — оцѣнить эту «Вступительную рѣчь», бывшую дѣйствительно въ XVIII в. литературнымъ событіемъ и о которой даже враги энциклопедіи говорили съ почтительнымъ удивленіемъ. Въ наше время хвалить ее безъ всякихъ оговорокъ уже невозможно; тотъ самыя прогрессъ науки, о которомъ съ такимъ энтузіазмомъ говорить Даламберъ и которому онъ самъ весьма содѣйствовалъ своими работами, — открылъ намъ, понемногу, нѣкоторые недостатки его произведенія. Одни изъ нихъ должны быть приписаны тому вѣку, который не могъ и подозрѣвать для выдвинутыхъ энциклопедистами великихъ задачъ тѣхъ новыхъ рѣшеній, которыя были найдены позднѣе, съ помощью наукъ тогда еще совершенно неизвѣстныхъ имъ: таковы, напримѣръ, историческая критика и филологія.
Что же касается ошибокъ или произвольныхъ утвержденій, за которыя отвѣтственность должна падать больше на Даламбера, то одни происходятъ вслѣдствіе его принадлежности къ партіи, нѣкоторые предразсудки и несправедливости которой нашли отраженіе и въ его «рѣчи»; его усилія возвыситься до спокойнаго безпристрастія рѣдко достигали цѣли. Другія ошибки были, наконецъ, просто ошибками вкуса, какъ, напримѣръ, сужденія о великихъ писателяхъ семнадцатаго вѣка, Даламберъ писалъ о нихъ кратко и сухо и мы ясно видимъ здѣсь математика, говорящаго о чуждой ему области — поэзіи. Такъ. напримѣръ, Даламберъ полагалъ, что онъ вполнѣ охарактеризованъ Боссюэ, просто сказавъ, что тотъ не уступаетъ Демосфеву, и отдалъ должное Лафонтэну, замѣтивъ, что онъ почти заставляетъ забыть Эзопа и Федра.
Подобныя сужденія со стороны того, кто бралъ на себя долгъ размѣстить великихъ геніевъ человѣчества по соотвѣтствующимъ имъ рангамъ, врядъ ли могли внушить его читателямъ довѣріе къ его мнѣніямъ и его литературному вкусу.
Какъ философъ, Даламберъ дѣлаетъ не менѣе грубыя ошибки, чѣмъ литераторъ: онъ ставилъ въ вину Деварта, — о которомъ въ другомъ мѣстѣ своей «рѣчи» говоритъ съ большой похвалой, — то, что онъ мало сдѣлалъ въ области математики, тогда какъ его математическія работы «составляютъ теперь самую прочную и самую безспорную часть его славы». Здѣсь Даламберъ говоритъ, какъ «энциклопедистъ», и если онъ былъ по отношенію къ Декарту, даже въ своей «вступительной рѣчи» болѣе справедливъ, чѣмъ вся его партія, во тѣмъ не менѣе онъ все же не можетъ ни принести Декарта въ жертву Локку, такъ какъ Локкъ, по его мнѣнію, «создалъ метафизику». Протестантскій пасторъ Давидъ Булье краснорѣчиво отмститъ за всѣ дерзости энциклопедистовъ, сказанныя ими по адресу автора «Discours sur la Methode»: «всѣ тѣ, кто со времени Декарта думаютъ и разсуждаютъ, обязаны ему этимъ драгоцѣннымъ даромъ разсужденія, который далъ вамъ уже рядъ превосходныхъ работъ. Ньютоны, Бейли, Лейбницы, Фонтенели (и самъ Локкъ, могъ бы онъ прибавить), всѣ они только ученики Декарта: кто можетъ похвалиться, — что сдѣлалъ въ области духа такъ много, какъ онъ»[66].
Кромѣ неловкостей литератора или несправедливостей человѣка партіи (мы могли бы привести еще много примѣровъ и тѣхъ и другихъ) въ «Рѣчи» можно еще найти — какъ мы уже сказали — и ошибки, которыхъ Даламберъ не могъ не сдѣлать, будучи сыномъ своего вѣка. Такъ, напримѣръ, ставя первыхъ людей лицомъ къ лицу съ природой, онъ намъ представляетъ ихъ — какъ дѣлали это всѣ писатели восемнадцатаго вѣка — занятыми исключительно полезнымъ, и не замѣчаетъ, что на ряду съ практическими званіями было еще съ самаго начала мѣсто для вещей, не менѣе цѣнныхъ. для первыхъ людей, хоти и совершенно безполезныхъ, — а именно для грезъ и поэзій. Этотъ исключительный утилитаризмъ, которымъ онъ надѣлялъ первыя человѣческія существа, заставлялъ его дѣлать другую ошибку, также весьма распространенную въ его время: — онъ заявлялъ, что первые люди, убѣдившись въ выгодахъ, которыя дастъ объединеніе, создали, чтобы усилить и укрѣпить это единеніе, — рѣчь и общество.
Наконецъ, влюбленный въ абстракціи, какъ и всѣ философы его времени, Даламберъ видитъ даже, какъ рождаются эти абстракціи раньше времени, въ слишкомъ скороспѣломъ умѣ первыхъ людей, которые, по его словамъ, «отвлекаютъ отъ тѣлъ протяженность и опредѣляютъ свойства протяженности, — что является предметомъ геометріи». Онъ не думаетъ, что первый геометръ — гораздо менѣе философъ, чѣмъ онъ воображаетъ — былъ тотъ, кто измѣрялъ поле или стволы деревьевъ, чтобы сдѣлать себѣ изъ нихъ хижину, и что первый, положившій основаніе ариѳметикѣ, былъ вѣроятно дикарь, считавшій плоды съ своихъ деревьевъ или пойманныя имъ рыбы. Даламберъ полагаетъ, что первый математикъ былъ тотъ, который «изобрѣлъ счетъ, чтобы сдѣлать болѣе легкими комбинаціи протяженія».
И это еще не все. Можно критиковать также и эту классификцію наукъ, которая составляетъ существенную часть его «Вступительной рѣчи», и было бы не трудно поколебать даже корни его генеалогическаго древа. Даламберъ называетъ, — по мѣрѣ того какъ онѣ нарождаются, — различныя науки, относя первыя (исторію) къ памяти; вторыя (философію) къ разуму, а послѣднія (искусства) къ воображенію. Но спрашивается, почему же воображеніе слѣдуетъ послѣ разума, хотя, какъ это уже умно замѣтилъ Фьеве, «человѣкъ чувствуетъ и мечтаетъ раньше, чѣмъ размышляетъ; онъ испытываетъ страсти ранѣе, чѣмъ комбинируетъ отвлеченныя понятія; онъ удивляется красотамъ природы ранѣе, чѣмъ составляетъ уравненія: словомъ, онъ раньше молодъ, а потомъ старъ».
Но предшествуетъ ли пробужденіе разума игрѣ воображенія, или идетъ вслѣдъ за нимъ, все же весьма большимъ заблужденіемъ является также стараніе Даламбера отнести каждую науку къ какой-либо изъ нашихъ способностей; какъ мы увидимъ, Дидро также своей «системой» обрекъ себя на это прокустово ложе и насильно втаскивалъ въ одну клѣтку теологію и садоводство по той причинѣ, что обѣ эти науки усваиваются одной и той-же способностью человѣческаго духа — разумомъ. Но эти ошибки классификаціи къ счастью не имѣли большого значенія для всего содержанія энциклопедіи. Важно-ли было, напримѣръ, что для сохраненія цѣльности научной системы Дидро установилъ какое-то энциклопедическое родство между теологами и садовниками! Главное было въ томъ, что читатель все же находилъ въ приличномъ раздѣленіи въ однѣхъ статьяхъ толкованіе догмъ, а въ другихъ — описаніе овощей.
Маніей вѣка было не только классифицировать науки, но и разсматривать всѣ существа и всѣ предметы сообразно тому, какія человѣческія способности затрогиваютъ эти науки и какія болѣе или менѣе искусственныя отношенія поддерживаютъ эти существа съ человѣкомъ.
Бюффонъ самъ писалъ въ 1749 г., т" -е. въ то время, когда. Даламберъ работалъ надъ своей «Вступительной рѣчью»: «Намъ кажется легче, пріятнѣе и полезнѣе разсматривать всѣ вещи въ связи съ нами, чѣмъ при какой-либо другой точкѣ зрѣнія… Не лучше ли было бы на лошадью, которая принадлежитъ въ однокопытнымь животнымъ, помѣстить собаку многокопытную, которая имѣетъ обыкновеніе въ жизни дѣйствительно слѣдовать за лошадью (!), чѣмъ зебру, весьма мало намъ извѣстную и которая не можетъ имѣть никакой другой связи съ лошадью кромѣ однокопытности».
Изъ всѣхъ нашихъ критическихъ замѣчаній это послѣднее наиболѣе серьезно, такъ какъ оно касается самыхъ основъ «Вступительнои рѣчи». Однако, Даламберъ — и вполнѣ резонно — не былъ имъ особенно задѣтъ. Его бѣглый историческій очеркъ успѣховъ человѣческаго духа, а затѣмъ классификація наукъ, которую онъ попытался сдѣлать, вдохновляясь тѣми же самыми успѣхами, могли быть только временными и приблизительными. По мѣрѣ того, какъ съ теченіемъ времени совершенствовались древнія науки и появлялись новыя, не только расширялся духовный горизонтъ человѣчества, но и измѣнялось положеніе отдѣльныхъ областей знанія, такъ какъ время уничтожало барьеры, возведенные нашимъ ученымъ невѣжествомъ между фактами, сходство которыхъ мы замѣтили только позднѣе.
«Мы прекрасно понимаемъ, — весьма умно замѣтилъ Даламберъ, — что произвольность всегда будетъ царить въ подобномъ раздѣленіи (онъ говоритъ о своемъ генеалогическомъ древѣ) и, конечно, не можемъ думать, что наша система будетъ единственной или даже лучшей». Лучшей она безъ сомнѣнія была для той эпохи, въ которую была написана своимъ авторомъ, и о ней можно было бы сказать то же, что прекрасно сказалъ Даламберъ o картезіанскихъ вихряхъ: а именно, что «нельзя было тогда вообразить ничего лучшаго, такъ какъ нужно было пройти черезъ вихри, чтобы придти къ истинной системѣ міра». Кто могъ бы отрицать дѣйствительно, что «Рѣчь» Даламбера ни ведетъ насъ прямо въ классификаціи наукъ Огюста Конта; когда мы читаемъ у Littré, что «философія науки заключаетъ подчиненность наукъ между собою, законъ ихъ послѣдовательнаго развитія въ исторіи», то не кажется ли намъ, что это отрывокъ изъ «Вступительной рѣчи». И именно въ этомъ развитіи философіи науки произведеніе Даламбера занимаетъ видное мѣсто: это могучій синтезъ, — и во многихъ отношеніяхъ весьма оригинальный, — человѣческаго знанія. Спокойнымъ взоромъ охватываетъ Даламберъ огромную область, медленно завоеванную человѣческимъ умомъ; какъ бы для того, чтобы дать отдыхъ читателю отъ этого быстраго путешествія по такимъ обширнымъ и разнообразнымъ странамъ, онъ разбрасываетъ по пути множество интересныхъ подробностей и остроумныхъ замѣчаній.
Затѣмъ, время отъ времени, какъ бы для того, чтобы показать намъ, до какой степени онъ остается хозяиномъ своего предмета, онъ напоминаетъ намъ, что, съ одной стороны, «вселенная для того, кто сумѣлъ бы охватитъ ее однимъ взглядомъ, была бы однимъ фактомъ и одной великой истиной», и что, съ другой стороны, всѣ различныя науки, объединяющія, каждая по своему, вселенную, не что иное, какъ «вѣтви, идущія отъ одного ствола — человѣческаго духа».
Итакъ, вся природа, «объединенная» человѣческимъ разумомъ, вотъ высшая цѣлъ, къ которой стремились въ теченіе многихъ вѣковъ ученые и мыслители всѣхъ странъ, сознательно или безсознательно. На какомъ разстоянія отъ этой цѣли находились ученые XVIII вѣка — это мы хотѣли дать понять въ общихъ чертахъ при бѣгломъ обзорѣ «Вступительной рѣчи», подробнѣе мы ознакомимся съ этимъ вопросомъ изъ тщательнаго изученія содержанія словаря. Тамъ мы должны найти, систематически размѣщенными всѣ тѣ богатства человѣческаго духа, о которыхъ говоритъ Даламберь къ своимъ вступленіи. Эта «Вступительная рѣчь» является для читателя какъ бы чекомъ, который будетъ оплаченъ «Энциклопедіей», постепенно, томъ за томомъ.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
правитьI. Наука.
правитьАвторы энциклопедіи стремились создать произведеніе научное и въ тоже время полемическое. Вполнѣ естественно, что въ наше время мы интересуемся не столько научной стороной, сколько направленіемъ большого словаря. Вѣдь важнѣйшія изъ нашихъ теперешнихъ вольностей отвоеваны для насъ бойцами энциклопедіи. Но считать, какъ это почти всегда дѣлаютъ, произведеніе Дидро и его друзей только военнымъ орудіемъ для пробитія бреши въ «предразсудкахъ» стараго французскаго общества, значитъ чрезмѣрно умалять его значеніе. Современники, даже враждебнаго лагеря, увидѣли въ немъ не только орудіе разрушенія и старались упорно бороться не только противъ тенденціи, но и противъ заблужденіи энциклопедистовъ. Въ виду этого надо различать двѣ цѣли, замѣченныя энциклопедистами, и сначала воздать имъ должное, какъ ученымъ, и потомъ уже опровергать ихъ какъ «философовь».
Энциклопедисты очень искренно хотѣли подвинуть впередъ науку и при помощи ея послужить человѣчеству. Они шли къ этой благородной цѣли тремя путями: прежде всего, старались «собрать всѣ открытія прежнихъ вѣковъ». Затѣмъ дѣлали эти открытія для всѣхъ понятными, изложивъ на общедоступномъ языкѣ то, что до сихъ поръ было извѣстно только немногимъ посвященнымъ, ревниво хранящимъ тайны своего научнаго чернокнижія. Въ-третьихъ, они расчитывали «внести новыя цѣнности въ старую сокровищницу знаній», подвести итоги наукѣ, сдѣлать ее общедоступной, обогатить ее, — вотъ тройной идеалъ, который поставилъ себѣ и своимъ сотрудникамъ руководитель энциклопедіи. Но даже на первый взглядъ кажется мало вѣроятнымъ, чтобы энциклопедисты могли значительно обогатить сокровищницу человѣческихъ знанія. Ученые, какъ извѣстно, отнюдь не имѣютъ привычки зарывать въ словари свои открытія и обобщенія. Чтобы ни говорилъ Дидро, — энциклопедія существуетъ не для того, чтобы прибавлять «новыя богатства» къ прежнимъ познаніямъ. И въ особенности его энциклопедія не имѣетъ никакого основаніи гордиться своими научными завоеваніями, хотя самъ Дидро благосклонно утверждалъ, что эти завоеванія могли бы составить нѣсколько томовъ. Самое важное въ энциклопедіи, ея главная цѣль, — ясно и точно изложить положеніе науки въ моментъ изданія словаря и этотъ моментъ долженъ быть какъ можно короче. Вѣдь всякая энциклопедія но существу недолговѣчна, поэтому ее надо издавать какъ можно быстрѣе, такъ к&къ иначе она можетъ устарѣть раньше окончанія изданія. Посмотримъ же, какія услуги могла оказать энциклопедія современникамъ Дидро, такъ какъ было бы смѣшно и безполезно думать о критическомъ отношеніи къ ней ученыхъ нашихъ дней. О научныхъ словаряхъ можно сказать, повторяя выраженіе Бэкона, что послѣдній пришлецъ подобенъ змѣю Моисея, пожирающему всѣхъ змѣй фараоновыхъ волхвовъ. Поэтому, мы будекъ критиковать только то, что не зависитъ отъ научнаго прогресса, о чемъ мы можемъ судить приблизительно также, какъ и безпристрастные читатели XVIII вѣка. Напримѣръ, постараемся рѣшить, хорошо или худо была составлена энциклопедія, и какова была для того времени цѣнность самыхъ важныхъ и интересныхъ статей. На эти вопросы мы дадимъ отвѣты, по возможности короткіе, но точные и подкрѣпленные доказательствами. Можетъ быть, читатель найдетъ, что стоитъ поближе познакомиться съ изданіемъ, о которомъ такъ часто говорятъ, но такъ мало его знаютъ.
Прежде всего, если взять энциклопедію въ цѣломъ, это очень плохо составленная работа. Вѣдь первое правило хорошаго словаря — соразмѣрность величины статей и важность ихъ содержанія. Но, даже же требуя ни математической строгости, вы того, чтобы редакторъ вымѣрялъ статьи веревочкой, нельзя ни согласиться, что только при очень свободномъ отношеніи къ публикѣ можно, напримѣръ, посвящать шесть строкъ Альпамъ и тутъ же рядомъ давать очень длинную замѣтку объ Арманъ, т.-е. о похлебкѣ для возбужденія апетита у больной лошади. Нельзя не удивляться, когда объ Аѳинхъ написано полъ-столбца, а на предыдущей страницѣ помѣщено подробное описаніе способа приготовлять салатъ изъ артишохъ, «послѣ котораго вино кажется вкуснѣе». Авторомъ статьи былъ, конечно, самъ лакомкт Дидро. Когда въ другомъ мѣстѣ видишь, что 65 столбцевъ посвящено эволюціи войскъ, о голосѣ евнуховъ написана длинная диссертація, а о германцахъ всего нѣсколько строкъ, то нельзя не согласиться съ руководителемъ энциклопедіи, который съ горечью говорилъ: «Тутъ мы вздуты, точно у насъ водянка; а тамъ, — тощіе и ободраные, мы напоминаемъ скелеты». Дидро обвиняетъ въ этомъ сотрудниковъ, непослушныхъ его наставленіяхъ. Были такіе, что приносили цѣлыхъ два тома о способѣ печатанія обоевъ, когда для этого достаточно было листка. Но онъ прежде всего долженъ былъ обвинять самого себя. Самъ философъ, онъ отводилъ философіи львиную долю и писалъ, напримѣръ, объ эклектизмѣ 48 столбцовъ, цѣлую монографію вмѣсто замѣтки, т.-e. дѣлалъ именно то, въ чемъ обвинялъ другихъ.
Но цѣльность всего произведенія нарушается не столько отсутствіемъ пропорціональности между значеніемъ и размѣромъ статей, сколько рѣзкими противорѣчіями въ нихъ. Ихъ не трудно узнать. Напримѣръ, мѣстами восхваляются искусства, роскошь, все, что придаетъ цѣну культурной жизни, и въ тоже время въ другомъ мѣсти Скиѳы превозносятся исключительно за то, что они «наивные варвары». Иногда энциклопедисты оказываются вольтерьянцами, а иногда, если можно такъ выразиться, жанъ-жакобинцами (т.-е. послѣдователями Руссо). При этомъ они и не пытаются — да оно было бы дѣйствительно мудрено — примирить легкомысленныхъ «свѣтскихъ людей» съ простодушными «обитателями маленькаго альпійскаго городка». Въ статьѣ Пасха (Pasques) поясняется, что праздникъ этого имени былъ установленъ въ память перехода черезъ Красное море. А въ другой статьѣ на тоже слово только съ инымъ правописаніемъ (Pâques) говорится, что это невѣрно. Такимъ образомъ читатель остается въ нерѣшительности, между двумя противоположными утвержденіями. Даже въ XVIII вѣкѣ у одного изъ самыхъ горячихъ пропагандистовъ энциклопедіи, у Гримма, вырывается слѣдующая краснорѣчивая жалоба: «Въ ней можно прочесть черное и бѣлое объ одномъ и томъ же вопросѣ, на той же страницѣ, только написанное двумя различными перьями». А что же надо сказать когда, почти на одной страницѣ, черное и бѣлое написано однимъ и тѣмъ же перомъ? Такъ, напримѣръ, Дидро сильно нападаетъ на безбрачіе въ статьѣ на это слово. И онъ же громогласно восхваляетъ его въ статьѣ христіанство. Но это впрочемъ умышленное противорѣчіе, которое мы оцѣнимъ ниже, когда будемъ говорить о двойной игрѣ энциклопедистовъ. Если же судить о нихъ, какъ объ ученыхъ, то надо сказать, что, въ цѣломъ, ихъ произведеніе страшно непослѣдовательно и что мѣстами больше похоже на хаотическій сборникъ, чѣмъ на обѣщанный раціональный инвентарь наукъ. Энциклопедія слишкомъ вѣрное отраженіе главнаго энциклопедиста, каждый часъ мѣнявшаго и настроеніе и даже взгляды, въ ней тоже постоянно мѣняется точка зрѣнія. Дидро самъ соглашался, что энциклопедію можно сравнить съ тѣмъ страннымъ чудовищемъ, о которомъ говорить Горацій въ своей «Поэтикѣ». Можно даже продолжить сравненіе: посредственность послѣднихъ томовъ даетъ право сказать, что энциклопедія тоже кончается рыбьимъ хвостомъ.
Если, оставивъ въ сторонѣ построеніе всего произведенія, мы разсмотримъ дѣйствительную цѣнность статей, то насъ прежде всего поразятъ ошибки, странныя ошибки сотрудниковъ словаря. Дѣло не въ томъ, что энциклопедисты иногда ошибались, нельзя быть непогрѣшимымъ на протяженіи 18-ти томовъ in-folio. Бэйль, знавшій въ этомъ толкъ, говорилъ, что легче найти феникса, чѣмъ большой словарь безъ ошибокъ. Но въ нѣкоторыхъ вопросахъ эти ошибки разсыпаны уже слишкомъ щедро, изъ чего можно заключитъ, какъ свободно они обращались съ нѣкоторыми предметами. Въ географіи, напримѣръ, — чтобы оставаться въ предѣлахъ наукъ, не мѣняющихся въ зависимости отъ времени, — энциклопедистамъ случалось принимать Пирей за человѣка. Фамилію Меланхтона (Шварцердъ) они выдали за названіе его родного города, забывая, — а можетъ быть и не зная, — что ученые XVII вѣка имѣли обыкновеніе переводить свои имена на латинскій или греческій языкъ, благодаря чему Ковэнъ (Cauvin) превращался въ Кальвина (Calvin), а Шварцердъ въ Меланхтона. Затѣмъ Аргинузійскіе (Argnuses) острова они обратили въ городъ. По поводу рѣки Азонъ (Asope) они совершенно сбиваютъ съ толку читателя, давая ей слѣдующее удивительное опредѣленіе: «Азіатская рѣка въ Мореѣ». Наврядъ-ли кто-нибудь найдетъ оправданіе для этихъ ошибокъ въ томъ фактѣ, что ихъ географы даютъ тамъ гораздо больше, чѣмъ мы въ правѣ ожидать отъ нихъ, — а именно, имена не существующихъ городовъ и царствъ (вѣроятно эти имена были невѣрно записаны въ плохихъ словаряхъ) и географическія откровенія. вродѣ слѣдующихъ словъ объ Арменіи: «Мѣсто, гдѣ находился земной рай». Кажется, не будучи педантомъ, можно сказать, что всѣ эти промахи и наивности обличаютъ въ авторахъ довольно таки беззаботное отношеніе къ истинѣ.
Рядомъ съ статьями просто ошибочными есть статьи нелѣпыя, вносящія комическій элементъ въ эти тяжеловѣсные томы in folio, Такъ философы, желающіе узнать что-нибудь о «допотопной философіи», прочтутъ въ соотвѣтственной статьѣ самыя основательныя доказательства, что «Адамъ не могъ быть философомъ». Игроки могутъ не безъ удовольствія узнать, что колода картъ «изображаетъ четыре государственныхъ сословія: черви — духовныхъ лицъ или хоръ[67] (sic). пики — военныхъ (легко догадаться почему); трефы — земледѣльцевъ[68] (тоже просто), а бубны, — горожанъ». Читатель не понялъ бы навѣрное послѣдняго, но авторъ поясняетъ въ чемъ секретъ: «вѣдь ихъ дома выложены плитками»[69]. Но надо умѣть ограничивать свои удовольствія и поэтому я позволю себѣ привести еще только одинъ примѣръ Въ статьѣ глотать намъ сообщаютъ что «въ Лейденѣ показываютъ ножикъ въ шесть дюймовъ, который былъ проглоченъ однимъ крестьяниномъ и потомъ вышелъ черезъ желудокъ». Нечего и прибавить, что статья была написана хорошо извѣстнымъ вамъ сыномъ ножовщика.
Главная причина и главное оправданіе этихъ и многихъ другихъ недостатковъ то, что авторамъ пришлось работать очень смѣшно. Надо было идти вровень съ наукой, а она шла очень быстро въ ХVIII вѣкѣ. Отсюда и еще одинъ недостатокъ энциклопедіи, послѣдній, который мы отмѣтимъ въ нашемъ безпристрастномъ обзорѣ. Рядомъ съ плохо составленными статьями есть и такія, которыя совсѣмъ не составлены, а просто украдены. Конечно, энциклопедіи позволительно, даже обязательно пользоваться чужими трудами, такъ какъ, въ сущности, это не больше, какъ опись предшествующихъ открытій. Самъ Бейль говорилъ, правда съ излишней скромностью, о своемъ словарѣ, что это «безформенная компиляція отдѣльныхъ отрывковъ, сшитыхъ другъ съ другомъ». Но если энциклопедія должна резюмировать изслѣдованія ученыхъ, то должна-ли она списывать въ книги? Иногда энциклопедистъ приводитъ буквально цѣлыя чужія страницы, можетъ-ли онъ забывать, что для подобныхъ заимствованіи изобрѣтены ковычки. Ну а въ изданіи Дидро ковычки также рѣдки, какъ часты заимствованія. Можно сказать, что энциклопедія кишитъ крадеными статьями. Даже лучшій другъ Дидро, Гриммъ, констатируетъ «постоянный грабежъ».
Зато враги энциклопедіи кои время имѣли удовольствіе читать въ «Журналѣ Треву», протесты авторовъ, ставшихъ энциклопедистами по неволѣ; этотъ хоръ нападокъ звучитъ бы гораздо громче, если бы къ нему примкнули безчисленные ограбленные покойники и потребовали возвращенія своихъ идей и выраженій, во множествѣ разсѣянныхъ въ энциклопедіи и безъ лишнихъ церемоній присвоенныхъ похищеніями. Первымъ вступился бы, конечно, за свое добро Бейль. Правда, иногда его усиленно цитировали, но чаще просто потихоньку списывали, говоря о немъ съ умышленнымъ пренебреженіемъ, надменно опровергая его, чтобы лучше скрыть заимствованія. Послѣ Бейля шли Морери, авторы «Журнала Триву», Гедрихъ (съ его нѣмецкимъ словаремъ древностей). Десландъ и Брюкеръ, съ ихъ исторіей философіи, и наконецъ литераторы, съ Монтэнемъ во главѣ. Его «Опыты» были, какъ мы уже говорили, настольной книгой философовъ.
Какой-же выводъ сдѣлаемъ мы изъ вашей критики? Неужели энциклопедія никуда не годится? Мы сейчасъ увидимъ обратное. Мы пытались только установить, что, съ точки зрѣнія чисто научной, полученные результаты не соотвѣтствовали громадности труда, затраченнаго на это обширное предпріятіе. Словомъ, что все произведеніе оказалось гораздо ниже идеала, замѣченнаго Дидро. Это сознавалъ и онъ, и его друзья. Серванъ, — адвокатъ, котораго такъ прославляла партія философовъ, — говорилъ, правда явно преувеличивая: «Къ энциклопедіи надо относиться такъ, какъ Богъ относился къ Содому: онъ обѣщалъ пощаду всему городу, если найдетъ въ немъ десять праведниковъ. Пощадимъ же и мы большой словарь, если найдемъ въ немъ хоть сотню хорошихъ статей». Если бы мы теперь захотѣли извлечь изъ этого обширнаго труда то, что пережило прогрессъ науки и критики, то мы съ трудомъ нашли бы въ этихъ 18 томахъ in-folio, чѣмъ наполнить маленькій томикъ. Самый фактъ, что работа, — стоившая столькихъ трудовъ и резюмировавшая какъ-никакъ знанія самаго близкаго къ вамъ вѣка, — стала настолько непригодною, доказываетъ къ нашему и стыду, и къ нашей чести въ тоже время, что мы мало знаемъ, но за то непрестанно учимся. Полнѣйшее недовѣріе, которое встрѣчаетъ теперь энциклопедія, служитъ самымъ краснорѣчивымъ доказательствомъ дорогой для энциклопедистовъ теоріи безконечнаго прогресса человѣческаго ума.
Но, какъ бы мы ни критиковали энциклопедію, она все-таки служитъ представительницей новаго духа, духа научнаго изслѣдованія, и въ этомъ вся суть. Она старается противупоставить его старому образу мышленія, который можно назвать теологическимъ, то-есть анти-научнымъ! Энциклопедисты пропагандируютъ истинную науку, ту, для которой сомнѣніе служитъ исходной точкой, для которой нѣтъ ничего святого, а не добрую старую науку, царившую раньше, науку, руководимую, или вѣрнѣе сдерживаемую придирчивой теологіей. Въ ХVIII вѣкѣ шведскіе ученые замѣтили извѣстныя измѣненія береговъ Балтійскаго моря. Тотчасъ-же Стокгольмскіе теологи доложили правительству, что «подобное наблюденіе шведскихъ ученыхъ не согласуется съ книгой Бытія и потому предосудительно». Имъ отвѣтили, что Богъ создалъ и Балтійское море, и книгу Бытія, и если между этими двумя твореньями существуетъ противорѣчіе, то ошибку слѣдуетъ скорѣе искать въ нашихъ спискахъ Библіи, а не въ Балтійскомъ морѣ, являющимся подлиннымъ созданіемъ Божіимъ. Вотъ направленіе энциклопедіи. Будь она только неудобоваримой научной кашей, Дажамберь былъ бы правъ, говоря: «Очень снисходительно съ ихъ стороны бояться энциклопедіи». Но, въ произведеніи Дидро и его друзей, кромѣ ошибокъ, о которыхъ мы говорили, было еще нѣчто другое. Въ ней было то, что всегда пугало и отталкивало неподвижный католицизмъ: независимая наука, самый опасный врагъ суевѣрія. Вѣдь суевѣріе есть только незнаніе естественныхъ причинъ явленій. А энциклопедисты предлагали своимъ многочисленнымъ читателямъ именно познаніе этихъ вторичныхъ, или естественныхъ причинъ. Въ концѣ концовъ это должно было причинить очень большой вредъ католицизму. Дѣйствительно, за своими окопами оно неуязвимо (это уже не разъ доказывали до насъ: напр. Фулье); никакими доводами нельзя его одолѣть. Нельзя спорить съ фанатикомъ, который не можетъ васъ понять и не хочетъ слушать. Но если удастся, распространяя науку (а это была главная цѣль энциклопедистовъ), мало по малу измѣнить господствующіе взгляды и повысить умственный уровень, тогда слѣпое, несговорчивое суевѣріе, не убѣжденное, конечно, но побѣжденное, безъ борьбы, безъ шума удаляется и исчезаетъ незамѣченное никѣмъ. Движенье мысли опередило его, сдѣлало его отжившимъ и потому безсильнымъ. Тогда больше уже не къ чему заниматься этимъ суевѣріемъ и можно предоставить мертвымъ хоронить мертвыхъ.
Наконецъ, вотъ и послѣдній, самый глубокій урокъ энциклопедія; — всѣ науки, съ ихъ громкими завоеваньями, о которыхъ въ ней разсказывается, созданы человѣческимъ разумомъ, и только имъ. «Всѣ науки вмѣстѣ, — говорить Даламберъ, — ничто иное какъ умъ человѣка, всегда одинъ, всегда неизмѣнный, какъ бы разнообразны ни были предметы, которыми онъ занимается». Слѣдовательно, изложить научныя открытія значитъ только написать исторію, и блестящую исторію, человѣческаго разума.
Итакъ, всѣ смѣлыя идеи и великія открытія, изложенныя въ этихъ 18 томахъ, все это, въ исторической послѣдовательности, создано разумомъ человѣка. Слава же разуму, и послѣдуемъ за нимъ, только за нимъ, всюду, куда онъ насъ поведетъ, такъ какъ только черезъ него мы можемъ понять и подчинить себѣ всю природу.
На этомъ пути энциклопедисты неизбѣжно должны были встрѣтить идею прогресса, и она, дѣйствительно, явилась для нихъ главнымъ двигателемъ; они такъ упорно доказывали ее, вѣрили въ нее, работали надъ ея достиженіемъ, что, наконецъ, превратили ее въ истину. Они доказали движеніе впередъ человѣчества, совершивъ его для своего вѣка.
Какъ извѣстно, идея прогресса была далеко не нона въ XVIII вѣкѣ. О ней много говорилось въ XVII и., въ извѣстномъ спорѣ между классиками и послѣдователями современности, и можно, какъ это и дѣлается, связать съ этимъ споромъ энциклопедическую доктрину о совершенствованіи человѣческаго рода. Но надо замѣтить, что въ XVII в. вопросъ шелъ главнымъ образомъ объ исскуствѣ и литературѣ. Напримѣръ, — можно-ли превзойти Гомера? Объ этомъ тѣ и другіе спорили съ ожесточеньемъ, причемъ главная задача была рѣшить, могли-ли современные писатели сравняться съ древними. А люди XVIII вѣка были убѣждены въ литературномъ превосходствѣ своихъ предшественниковъ. Если оставить въ сторонѣ нѣсколько выходокъ Вольтера и нелѣпостей Гельвеція, то всѣ они, не безъ грусти, но тѣмъ болѣе искренно, отдаютъ дань уваженія неподражаемымъ геніямъ великаго вѣка вкуса, какъ они съ огорченіемъ говорятъ. — Теперь уже дѣло не въ литературномъ прогрессѣ, а исключительно въ прогрессѣ научномъ и въ его послѣдствіяхъ. Но даже, не вспоминая о Перро и особенно о Фонтенэлѣ, объ этихъ «современникахъ» минувшаго вѣка, философы, и помимо спора классиковъ и послѣдователей современности, должны были быть «прогресистами». По двумъ причинамъ, сливающимся въ одну, они были физики, и, значитъ, ученики Бекона. Дѣйствительно, и раньше ихъ могли смутно предчувствовать теорію прогресса; но все-таки прогрессъ оставался чѣмъ-то неопредѣленнымъ, о чемъ можно было безъ конца спорить, пока его прилагали главнымъ образомъ къ искусству и литературѣ. Но какъ только прогрессъ связали исключительно съ наукой, понятіе о немъ сразу установилось, потому что это — научный законъ, а въ области науки древніе всегда неправы, а современники правы, т.-к. явились позже. Но энциклопедисты единодушно настаивали не только на научномъ прогрессѣ, совершенно неоспоримомъ, но и на гораздо менѣе очевидномъ прогрессѣ человѣчества при помощи науки. И опять таки та наука, которой они отдавали предпочтеніе, должна была принести ихъ къ этому утвержденію. Дѣйствительно, даже Декартъ задавался вопросами, къ чему нужна математика. А приложенія физики такъ многочисленны и очевидны. Они такъ подчинены другъ другу, такъ быстро слѣдуютъ одно за другимъ, что, въ концѣ концовъ, въ громадной полезности физическихъ наукъ должны были увидать не только счастливый результатъ, но, какъ это и было при ихъ зарожденіи, смыслъ и цѣль этихъ наукъ. И вполнѣ законную цѣль, такъ какъ она сводилась къ счастью всего человѣчества.
Бэконъ первый намѣтилъ для науки эту чисто практическую цѣль. Въ древности ученый былъ просто любознательнымъ человѣкомъ, работавшимъ только, чтобы познать истину. Въ средніе вѣка это былъ спорщикъ, онъ ставилъ тезисы во имя незыблемой истины и поддерживалъ ихъ при помощи силлогизмовъ. Но для Бэкона вся суть уже не въ безкорыстномъ познаніи первоначальныхъ принциповъ, какъ для Платона и Аристотеля, и не въ томъ, чтобы установить, по примѣру схоластиковъ, метафизическій или богословскія положенія. Отнынѣ надо изучать только природу. И въ этой природѣ надо отыскивать не начало, не первыя причины, но только вторичныя и ближайшія. Наконецъ, въ этихъ поискахъ, или какъ говоритъ самъ Бэконъ, въ этой «охотѣ», уже гонятся не за однимъ удовольствіемъ охоты, но и по просту за самой дичью. Природу хотятъ изучить, чтобы покорить ее и заставить служить себѣ: physici est non dieputando adversarium, sed naturam operando vincere[70].
Бэконъ былъ истиннымъ вдохновителемъ науки, или, что значило тогда тоже самое, — философіи ХVIII вѣка. Въ области вѣры или скорѣе невѣрія, англійскимъ деистамъ, какъ мы видѣли, мало чему пришлось научить пріемниковъ французскихъ вольнодумцевъ. Но въ философіи энциклопедисты были должниками англичанъ, а Бэконъ ихъ великимъ наставникомъ. Глашатай, или вѣрнѣе гофъ-фурьеръ энциклопедистовъ, онъ не только возвѣстилъ, въ пророческихъ и звучныхъ фразахъ, но и впередъ намѣтилъ и подготовилъ своими опытами произведеніе Дидро и его друзей. Впрочемъ, Дидро очень гордился тѣмъ, «что научилъ своихъ согражданъ уважать и читать канцлера Бэкона, этого глубокаго писателя». Онъ самъ перенялъ отъ него ремесло энциклопедиста. Развѣ не Бэконъ первый набросалъ «Новый міръ наукъ» и среди desiderata, которые должны были войти въ эту будущую энциклопедію, не онъ ли далъ ясное и своеобразное описаніе ремеслъ и искусствъ (hietoria mechanica), прославившее позже Дидро. Выразивъ пожеланіе, чтобы былъ составленъ перечень человѣческихъ сокровищъ (inventarium opum humanarum), осуществленный въ энциклопедіи, онъ впередъ набросалъ рисунокъ генеалогическаго древа наукъ, который энциклопедисты пересадили безъ всякихъ измѣненій въ проспектъ большого словаря. Наконецъ, чтобы возбудить къ грандіознымъ работамъ, на которыя онъ указываетъ будущимъ изслѣдователямъ, онъ разжигаетъ ихъ честолюбіе, предлагаетъ, чтобы они заставили науку служить счастью человѣка. А къ этому и сводится честолюбіе энциклопедистовъ. Старайтесь понять явленія природы, говоритъ онъ философамъ, и вы будете владыками земли. Настанетъ день, когда въ «Новой Атлантидѣ», благодаря научнымъ методамъ, преобразовавшимъ міръ, можно будетъ подниматься на воздухъ, спускаться въ глубь морей, въ нѣсколько часовъ пробѣгать громадныя пространства. Тогда люди будутъ производить драгоцѣнные камни и минеральныя воды, исцѣляющія отъ болѣзни и дѣлающія жизнь человѣка продолжительнѣе. Бэконъ впередъ далъ одной изъ этихъ водъ краснорѣчивое названье: aqua paradisi.
Итакъ съ этихъ поръ, въ противуположность теологическимъ среднимъ вѣкамъ, презиравшимъ землю и упорно направлявшимъ свои взоры къ небесамъ, счастье рая начинаютъ искать на землѣ и самой методичностью этихъ изысканій помогаютъ ихъ осуществленію. Вѣдь если сравнить полное варварство Америки съ цивилизаціей Европы, говоритъ Бэконъ, то глубокое и очевидное различіе между этики двумя частями свѣта докажетъ, что, благодари своимъ изобрѣтеніямъ, человѣкъ дѣлается «поистинѣ богомъ для человѣка». Слава-же современному ученому! Это настоящій чародѣй и въ тоже время благодѣтель человѣчества. Съ одной стороны онъ объясняетъ природу, т.-е. покоряетъ ее, а съ другой вырываетъ у нея тайны и обращаетъ ихъ въ лекарства отъ нашихъ бѣдъ. И взгляните на него, когда онъ работаетъ; только любовь къ людямъ (philatithropia) поддерживаетъ его въ сложныхъ трудахъ, лицо его выражаетъ жалость: (vultum praese ferens quasi miserantis). Нельзя съ большей точностью и возвышенностью впередъ охарактеризовать научные и гуманитарные идеалы нашихъ философовъ. «Новыя времена», которыя призывалъ въ своихъ мечтахъ этотъ великій жрецъ природы, наступятъ только сто лѣтъ спустя, но они будутъ вполнѣ соотвѣтствовать его предсказаньямъ и будутъ называться вѣкомъ энциклопедіи.
Безъ сомнѣнія Бэконъ, котораго Либихъ называлъ «натуралистомъ-любителемъ», не былъ ни глубокимъ философомъ, ни даже настоящимъ ученымъ. Но все-таки, какъ онъ самъ говорилъ, онъ «протрубилъ зорю человѣческаго разума», развѣнчавъ безплодный апріорный методъ учениковъ Аристотеля, т.-e. всѣ средніе вѣка въ ихъ отношеніи въ опытнымъ наукамъ. Онъ далъ въ сущности только указанія, а другой настоящій ученый, его современникъ Галилей, показалъ первый примѣръ дѣйствительно научной индукціи, подкрѣпивъ опытъ тѣмъ, что дѣлаетъ его точнымъ и плодотворнымъ: измѣреніемъ количествъ. Это отлично понялъ Кондорсе, восхваляя Галилея, который «основалъ первую научную школу, отбросившую всѣ средства, кромѣ опыта и вычисленія». Такимъ образомъ, великая книга природы, слишкомъ долго остававшаяся закрытой, была открыта Бэкономъ, но онъ не всегда понималъ ее (ошибокъ у него множество). Галилей первый съумѣлъ въ ней читать, такъ какъ онъ первый ясно сказалъ и доказалъ, что эта книга написана математической азбукой[71].
Другой англичанинъ, Гоббсъ, научилъ философовъ подрывать незыблемость королевскихъ правъ, кладя въ основаніе общества и общественной власти простой договоръ, а единственной цѣлью этого договора признавая общественное благо. Какъ энциклопедисты истолковали этотъ урокъ Гоббса и какъ они передавали его своимъ современникамъ, это мы разсмотримъ подробнѣе, когда будемъ говорить о ихъ политической доктринѣ. Здѣсь, въ этомъ краткомъ обзорѣ взглядовъ англійскихъ философовъ и ихъ вліянія на французскихъ философовъ, мы хотимъ только отмѣтить мѣсто, которое занимаетъ Гоббсъ въ отношеніи къ Бэкону и къ энциклопедіи; Гоббсъ это Бэконь въ политикѣ, прочитавшій Галилея. Онъ, какъ и Бэконъ, намѣчаетъ практическую цѣль философіи. Но онъ не требуетъ отъ вся, какъ это дѣлалъ его учитель, новыхъ механическихъ изобрѣтеній, а только государственной теоріи, способной дать счастье обществу. Поразительное превосходство настоящей цивилизаціи надъ варварствомъ создано, по его мнѣнію, математической физикой. То, что Галилей сдѣлалъ для физики, онъ сдѣлаетъ для общественной науки. И вотъ онъ пишетъ De cive (1655).
Государство, во всеоружіи своего могущества, усмиритъ раздоры и войну всѣхъ противъ всѣхъ и, взамѣнъ невѣжества и ненависти, водворить всюду науку, цивилизацію и благоденствіе. Государство явится настоящимъ провидѣніемъ. Пусть къ образцовой физикѣ, задуманной Бэкономъ, но основанной Галилеемъ, прибавится такая-же точная политическая наука и тогда, наконецъ, свѣтъ счастья озаритъ человѣчество.
Наши философы также будутъ взывать къ этому государственному провидѣнію въ своихъ политическихъ доктринахъ, которыя они будутъ основывать не на традиціяхъ, признавъ ихъ безсильными, во, какъ это сдѣлалъ въ новыя времена первый Гоббсъ, только на разумѣ. Одному изъ нихъ останется только возобновить Общественный договоръ Гоббса, перемѣстивъ лишь верховную власть и передавъ въ руки всѣхъ то почти божественное всемогущество, которымъ Гоббсъ облекалъ одного, и въ свою очередь воздвигнуть, по примѣру англійскаго философа, чудовищнаго народнаго Левіафана.
Но изъ всѣхъ англійскихъ философовъ, которыхъ можно считать предками французскихъ, никто не имѣлъ на нихъ такого большого, можно сказать универсальнаго, вліянія, какъ Локкъ. Чисгая философія, религія, политика, наука о воспитаніи и наука о нравственности, во всѣхъ этихъ областяхъ сказывается его воздѣйствіе на энциклопедистовъ и можно сказать, что «мудрый Локкъ», какъ они его называли, училъ мыслить весь ХVIII вѣкъ. Не перечисляя мелочныхъ заимствованій, сдѣланныхъ энциклопедистами у англійскихъ философовъ (это есть въ нѣсколькихъ спеціальныхъ работахъ), я хочу только показать, почему они выбрали его въ руководители и почему, найдя его слишкомъ робкимъ, пошли дальше учителя.
Прежде всего ихъ привело подъ знамя Локка то, что онъ открыто объявилъ войну Декарту, а Декартъ сталъ союзникомъ католической церкви съ тѣхъ поръ, какъ послѣдняя начала покровительствовать картезьянскому спиритуализму, съ которымъ прежде боролась. По ихъ мнѣнію Локкъ, философъ опыта, написалъ подлинную исторію души, а Декартъ, химерическій метафизикъ, написалъ только ея «романъ». Дѣйствительно, они испытываютъ отвращеніе къ метафизикѣ и сводятъ ее къ тому, чѣмъ она должна быть, по словамъ Даламбера, къ тому, во что обратилъ ее и Локкъ: къ экспериментальной физикѣ души. Отыскать происхожденіе нашихъ идей, доказать, что всѣ онѣ происходятъ отъ нашихъ чувствъ, вотъ приблизительно вся ихъ философіи. Только французскіе матеріалисты логически вывели изъ сенсуализма Локка все, что въ немъ подразумѣвалось, но что Локкъ, убѣжденный авторъ «Раціональнаго христіанства», не захотѣлъ въ немъ видѣть. «Какимъ образомъ глубокій Локкъ, признавшій нелѣпость врожденныхъ идей, не видѣлъ, что это положеніе подрываетъ основы теологіи, которая всегда занимается предметами, недоступными нашимъ чувствамъ, о которыхъ, слѣдовательно, нельзя составить себѣ представленія?»[72].
Въ другой области, гдѣ энциклопедисты считаются простыми подражателями Локка, французская логика, опирающаяся и освященная, такъ сказать, французскимъ великодушіемъ, значительно расширила выводы учителя. Терпимостъ, проповѣдуемая въ знаменитыхъ «Письмахъ» Локка, въ сущности ограничивается исключительно терпимостью къ англиканамъ, такъ какъ она не примѣняется ни къ католикамъ, ни къ атеистамъ. Но эту, чисто англійскую терпимость, философы распространятъ на всѣхъ, на католиковъ и протестантовъ, на евреевъ и атеистовъ, и обратятъ ее въ общечеловѣческую терпимость.
Кромѣ Бэкона и его двухъ учениковъ, Гоббса и Локка, есть еще одинъ философъ или ученый, — тогда это значило одно и тоже, — опять таки англичанинъ, геніальный трудъ котораго они восхваляли въ стихахъ и въ прозѣ. Я говорю о Ньютонѣ. Почему-же они стали его восторженными учениками? Потому что, въ ихъ глазахъ, великій математикъ прославился не только тѣмъ, что продолжилъ труды Коперника и Кеплера. Для нихъ его главная заслуга была въ томъ, что онъ развѣнчалъ Декарта и его «вихри», которые взяли подъ свое покровительство іезуиты, сходись въ этомъ съ нашими академіями. Долгое время, говоритъ Ле-Бо, постоянный секретарь академія надписей, «Фонтенель, этотъ воинственный и еще полный силъ старикъ, замыкался, вмѣстѣ съ другими академиками въ „вихряхъ“ Декарта, какъ въ крѣпости, умно и храбро защищая ее отъ нападеніи пылкой молодежи». Но, наконецъ, молодежь побѣдила и въ 1788 г. «Элементы философіи Ньютона» Вольтера вытѣснили изъ модныхъ салоновъ «Teoрію вихрей» Фонтенеля. Ньютонъ восторжествовалъ надъ Декартомъ и послѣ нѣсколькихъ тщетныхъ стычекъ въ «Журналѣ Треву», сами іезуиты сложили оружіе.
Такимъ образомъ, англійскій «филозофизмъ» вытѣснилъ отовсюду французскую философію. Дѣйствительно, свѣтъ шелъ къ намъ съ сѣвера, и Вольтеръ только передавалъ всеобщее мнѣніе, когда писалъ Гельвецію: «Мы, французы, не такъ устроены, чтобы приходить первыми. Истины приходятъ къ намъ извнѣ. Но уже много и того, что мы ихъ воспринимаемъ». Были-ли мы, дѣйствительно, въ XVIII вѣкѣ такими жалкими подражателями, какъ это говоритъ Вольтеръ и многіе историки, повторявшіе его слова?
Мы отмѣтили общее направленіе и главныя идейныя теченія, явившіяся къ намъ тогда изъ Англіи. Но съ одной стороны, какъ я уже говорилъ, мы съумѣли придать этимъ идеямъ болѣе широкое, болѣе высокое значеніе, т.-е. наложить на нихъ печать французскаго генія. Съ другой стороны, если вернуться, какъ это и слѣдуетъ сдѣлать, къ тому первоисточнику, откуда эти идеи разошлись по всему свѣту, то мы увидимъ, чту нѣкоторыя изъ нихъ, прекрасныя и плодотворныя, вышли изъ ФранпДи. Напримѣръ, терпимость, которую проповѣдывалъ Локкъ, какъ извѣстно съ очень прискорбными ограниченіями, вѣдь ее возвѣститъ міру, въ выраженіяхъ гораздо болѣе рѣшительныхъ, а потому и болѣе благородныхъ, французъ Бейль. Онъ написалъ «Философскія коментаріи» въ 1686 г., т.-e. за три года до знаменитыхъ «Писемъ» англійскаго философа. Безъ сомнѣнія мудрый методъ Локка и математическія открытія Ньютона освободили насъ отъ рискованной метафизыки и слишкомъ далекой отъ опыта физики Декарта. Но кто же, какъ не Декартъ, гораздо раньше Ньютона, осмѣлился дать механическое объясненіе вселенной? И кто-же научилъ Локка признавать истиннымъ въ философіи только то, что истинно для разума, а это уже было грандіознымъ новшествомъ, цѣнной нравственной революціей, освободившей современную мысль отъ всякихъ властей? Развѣ это картезіанское положеніе не было основой и душой методы Локка, какъ и всякой истинно философской методы? Это признавали и авторы энциклопедіи, несмотря на все свое пристрастіе къ англійскимъ идеямъ, и даже когда они, отложивъ полемику, пытаются объяснить исторію, они громогласно заявляютъ это: «Быть можетъ, — говоритъ Даламберъ, — между теоріей субстанцій и теоріей вихрей переходъ больше, чѣмъ между теоріей вихрей и закономъ всемірнаго тяготѣнія». Но это было слишкомъ слабо сказано. Слѣдовало прибавить: между схоластикой, которая только доказываетъ, но не ищетъ истину, считая ее разъ на всегда найденной и формулированной, и разумомъ Декарта, который предоставленъ самому себѣ и сначала самъ ищетъ истину, а потомъ уже провозглашаетъ ее, какова бы она ни была, — лежитъ цѣлая пропасть. И наоборотъ — вихри Декарта и притяженіе Ньютона, только два различныхъ результата, полученныхъ разумомъ, который освобожденъ Декартомъ.
Итакъ, признавъ дѣйствительное вліяніе на французскихъ философовъ всего того, чѣмъ экспериментальный методъ англичанъ обогатилъ современную философію, мы можемъ прибавитъ, что иниціаторомъ и учителемъ этой современной философіи былъ не Бэконъ, не Ньютонъ и не Локкъ, но безсмертный авторъ «Разсужденія о методѣ». И мы имѣемъ право сдѣлать тоже заключеніе, какое помѣщено во «Вступительномъ разсужденіи» энциклопедіи: «Намъ обязана Англія зарожденіемъ той философіи, которую мы получили отъ нея». Уже Тюрго, съ его свободнымъ и проницательнымъ умомъ, сказать, сравнивая заслуги Декарта и Ньютона: «Ньютонъ описываетъ страну, открытую Декартомъ». И, отдавъ должное Локку и его ученикамъ, Берклею и Кондильяку, онъ прибавляетъ: «Всѣ они дѣти Декарта». Исторія подтвердила его слова.
ІІ. Критика злоупотребленій (заблужденій).
правитьЭнциклопедія была не только научнымъ словаремъ, куда заносился быстрый прогрессъ всѣхъ наукъ въ серединѣ XVIII вѣка. Она называлась также разумнымъ словаремъ и въ силу этого была вѣрнымъ отраженіемъ эпохи, которую Дюкло въ 1750 г., когда Дидро и Даламберъ принимались за работу, опредѣлялъ такъ: «Не знаю, можетъ быть, у меня слишкомъ хорошее мнѣніе о нашемъ вѣкѣ, во мнѣ кажется, что происходить нѣкоторое повсемѣстное броженіе, которое можно было бы направить и ускорить при помощи соотвѣтственнаго воспитанія». энциклопедія и беретъ на себя это воспитаніе. Развѣ энциклопедистъ не является прежде всего «учителемъ народа»? Какъ и читатель, къ которому они обращаются, авторы словаря «интересуются не столько званіемъ и цитатами, сколько философіей».
Въ общемъ, они стремятся быть не столько учеными, сколько «мыслителями». Разсмотримъ же, какія новыя и значительныя мысли высказывали -они въ энциклопедіи, такъ какъ этимъ путемъ можно рѣшить, основательно ли они гордились правомъ на благодарность потомства. Объ ихъ наукѣ мы уже говорили, попробуемъ же оцѣнить ихъ философію. Это вполнѣ естественный переходъ, такъ какъ въ XVIII в. почти всѣ науки сводятся къ философіи. Что, въ сущности, дѣлаетъ философъ? Онъ наблюдаетъ и объясняетъ природу во всѣхъ ея видахъ: физическая природа, природа человѣка, и естественная, (природная) или считавшаяся такою, — нравственность и религія. Философъ, говоритъ Вольтеръ, «знаетъ природу, сомнѣвается въ старыхъ басняхъ (потому что онѣ оскорбляютъ его природный здравый смыслъ) и владѣетъ здоровой метафизикой, свободной отъ школьныхъ дерзостей (т.-е. физикой)». Словомъ, говоритъ одинъ изъ враговъ энциклопедіи, отлично резюмируя ихъ философію, Какуаки (энциклопедисты) во всемъ изучаютъ природу.
А такъ какъ для нихъ лучшими толкователями природы были Бэконъ и Локкъ, т.-е. философы опыта, то энциклопедисты вполнѣ логично дѣлаютъ нѣсколько очень важныхъ выводовъ изъ экспериментальной философіи.
Прежде всего, если, какъ говоритъ Локкъ, всѣ идеи порождаются нашими чувствами, то слѣдуетъ научить эти чувства и вообще человѣческое тѣло. Такимъ образомъ, физіологія займетъ большое мѣсто въ словарѣ и ея руководитель напишетъ, какъ извѣстно, «Элементы физіологіи».
Но чувства, какъ и умъ, естественнаго человѣка, употребляя тогдашнее выраженіе, измѣняются на тысячу ладовъ, не только отъ физическихъ условій, отъ климата, какъ это съ большой готовностью доказываетъ Монтескье, но, главное, (что Монтескье упускаетъ изъ виду) въ зависимости отъ учрежденій, отъ нравовъ, отъ царящихъ въ обществѣ идей, отъ всей соціальной среды. И философъ будетъ изучать общество, въ которомъ живетъ. Прошли тѣ времена, когда онъ могъ, какъ Декартъ, запираться въ голландской печкѣ, глазъ на глазъ со своими «размышленіями» или, какъ Малебраншъ, тщательно задергивать занавѣси своего рабочаго кабинета, чтобы внѣшніе предметы не заслоняли отъ него «Божественныхъ видѣній». Теперь философъ открываетъ глаза на внѣшній міръ и на окружающее общество, такъ какъ этому міру онъ обязанъ своими идеями (врожденныхъ идей нѣтъ); а обществу, среди котораго онъ живетъ, обязанъ нравственными идеями и даже религіозными вѣрованіями:
J’eusse été, prôs du Gange esclave des faux dieux,
Chrétienne dans Parie, musulmane en ces lieux. *)
- ) На берегахъ Ганга я была бы рабой идоловъ, христіанкой въ Парижѣ, а здѣсь я мусульманка.
Для философа, желающаго опытнымъ путемъ изучить природу человѣка, уже недостаточно наблюдать ее въ своей странѣ. Надо, чтобы онъ изучилъ также чужіе края. И философія становится путешественницей. Она отправляется знакомиться съ Пруссіей, Россіей, со всей Европой. Къ тому-же Европа сама является къ услугамъ нашихъ любознательныхъ философовъ. Въ то время, когда создавалась энциклопедія, Парижъ служитъ мѣстомъ свиданія; Галіани говорилъ: «это kafè всей Европы». Что же касается до обитателей очень отдаленныхъ странъ, которыхъ не встрѣтишь въ Парижѣ, то ихъ мысли угадывались, а нравы описывались, или по разсказамъ путешественниковъ, или, что еще легче, просто съ помощью нѣкотораго усилія воображенія. Отдаленность уже не служитъ оправданіемъ незнанія чужихъ краевъ. Напротивъ, это достаточная причина, чтобы о нихъ судить, а главное восхвалятъ. Чѣмъ меньше народъ извѣстенъ, тѣмъ больше будутъ о немъ говорить въ энциклопедіи. Напримѣръ, къ китайцамъ они относятся благосклонно. Одинъ изъ пріемовъ энциклопедіи состоялъ именно въ томъ, чтобы расхваливать не только вообще иностранные нравы, но даже, главнымъ образомъ, наиболѣе странные нравы. Ихъ контрастъ съ нравами французовъ придастъ особую пикантность критикѣ послѣднихъ. энциклопедисты хотятъ принести своего читателя къ тому, чтобы онъ спрашивалъ себя не о томъ, «какъ можно быть персомъ», а о томъ, «какъ можно быть французомъ»? Это проистекаетъ оттого, что ихъ честолюбіе, дѣлающее имъ несомнѣнную честь, было направлено на одну главную цѣль, — расширить душу человѣка. А затѣмъ, увеличивъ умственныя горизонтъ современниковъ, заставить ихъ пожелать и для своей родины такихъ обычаевъ и нововведеній, которые сдѣлаютъ жизнь и разумнѣе, и счастливѣе. Ихъ философія, — и въ этомъ ея особенность, ея отличіе отъ чисто спекулятивной философіи предыдущаго вѣка, — преимущественно носитъ практическій характеръ. Она стремится, — употребляя удачное выраженіе, изобрѣтенное ихъ предшественникомъ аббатомъ де Сентъ-Пьеромъ, — быть «благодѣтельной». Наконецъ, она дѣлаетъ кругосвѣтное путешествіе для того, чтобы скорѣе водворить у себя порядокъ и благоденствіе.
Итакъ, энциклопедисты намѣрены преобразовать общество, по ихъ мнѣнію не благоустроенное. Но что же собственно хотятъ они передѣлать въ этомъ обществѣ? Въ то время многія причины мѣшали счастью индивидумовъ, которое для ихъ сенсуалистической, практической философія представляется высшей цѣлью жизни. Прежде всего многочисленныя злоупотребленія, пагубныя для торговли, промышленности, для всякаго труда, на которомъ основано благосостояніе народа. Поэтому энциклопедисты прежде всего будутъ требовать матерьяльныхъ реформъ, Но могутъ-ли они имѣть значеніе безъ моральныхъ реформъ, неразрывныхъ съ первыми, такъ какъ причина злоупотребленій всегда лежитъ въ предразсудкахъ? Итакъ, война предразсудкамъ! Это и будетъ пароль философовъ XVIII рѣка. И если энциклопедія будетъ написана, то, главнымъ образомъ, для того, какъ заявляетъ ея основатель, «чтобы измѣнить общепринятый образъ мыслей».
Но какіе-же предразсудки хотятъ они разрушить? Вѣдь, въ то время, особенно въ глазахъ философовъ, во всѣхъ областяхъ было довольно предразсудковъ. Существовали предразсудки рожденія, ка которыхъ основаны привилегіи, и политическіе предразсудки, узаконивающіе абсолютную власть. Эти то основы общества они и хотятъ улучшить. Но когда рѣчь заходитъ о политическихъ и общественныхъ учрежденіяхъ Франціи, энциклопедисты очень робки, — такъ какъ говоритъ свободно опасно, — и въ то же время неопредѣленны, — такъ какъ ихъ политическая наука находится еще въ зачаточномъ состояніи. За то есть предразсудокъ, который они съ безпощадной ненавистью будутъ преслѣдовать за всѣ безчисленныя бѣды, причиненныя имъ слишкомъ довѣрчивому человѣчеству, — это суевѣріе.
Можно сказать, что энциклопедисты хотѣли оказать обществу три услуги. Во первыхъ, они критиковали нѣкоторыя злоупотребленіи, свойственныя ихъ времени, и предлагали соціальныя реформы. Во-вторыхъ, они изслѣдовали и обсуждали принципы правленія, и въ-третьихъ, и больше всего, они боролись съ господствующей религіей, т.-e. съ католичествомъ. Слѣдовательно, можно разсматривать ихъ полемическую дѣятельность съ трехъ точекъ зрѣнія: съ соціальной, политической и религіозной.
Начнемъ съ критики злоупотребленій и покажемъ, какихъ соціальныхъ реформъ требовали энциклопедисты.
Въ XVIII вѣкѣ, передъ великолѣпной колонадой Лувра можно было видѣть цѣлую толпу мелкихъ тряпичниковъ. Они раскладывали здѣсь свои гнусныя лохмотья, и роскошь зданія еще ярче оттѣняла нищету этихъ бѣдняковъ. Роскошь и нищета — это есть воплощеніе всей Франціи при Людовикѣ XV. "Франція, — говоритъ Сисмонди, — была тогда полна самыхъ странныхъ противорѣчій. Настоящій народъ, населявшій провинцію, былъ обреченъ на такія страданія, нищету и притѣсненія, которыхъ онъ никогда еще не испытывалъ, ни даже въ самую варварскую эпоху (въ феодальный періодъ даже рабы, если и зависѣли отъ господъ, то все таки были подъ ихъ покровительствомъ). Напротивъ, та Франція, которую звали иностранцы, которая показывалась въ Парижѣ, въ Версалѣ, въ нѣсколькихъ большихъ городахъ, была болѣе полка блеска и веселья, чѣмъ въ лучшія времена царствованія Людовика XIV. Въ деревняхъ подати и соляной налогъ истощали сельское хозяйство. Напротивъ, въ Парижѣ громадныя богатства стекались въ руки откупщиковъ и финансистовъ. Царедворцы, осыпанные милостями двора, щедро раздавали деньги тѣмъ, кто умѣлъ ихъ развлечь. Съ одной стороны правительство, представлявшее изъ себя «расточительную анархію», и дворъ, становишійся благодаря безумному мотовству «гробницей народа» (такъ опредѣляетъ Д’Аржансонъ дворъ и правительство). Съ другой стороны несчастный народъ, подавленный налогами, несправедливыми, взимаемыми съ крайней суровостью. Противъ этого-то добраго стараго времени возстаетъ энциклопедія. Но какъ она принимается за это.
Если, какъ мы это показали, середина XVIII в. была удобнымъ моментомъ для научнаго обзора, то для критики злоупотребленій моментъ былъ гораздо менѣе удобенъ. И полемическая работа энциклопедистовъ была гораздо труднѣе ихъ научнаго предпріятія. Не преувеличивая, какъ это слишкомъ часто дѣлалось, опасности для писателя затрогивать запретные для него вопросы, мы можемъ смѣло утверждать, что правительство, минутами, или вѣрнѣе приступами, довольно терпимое, даже благодушное, все-таки имѣю право поступить, какъ ему вздумается, съ писателемъ, по его мнѣнію опаснымъ. И, какъ извѣстно, оно и пользовалось очень капризно, а подчасъ и очень жестоко, этимъ правомъ, провозглашая его во всеуслышаніе и въ самой драконовской формѣ. Въ общимъ «энциклопедія» появилась въ такое время, когда ни о чемъ нельзи было говорить свободно, а но самому своему назначенію она обязана была говорить обо всемъ. Положеніе очень затруднительное, котораго нельзя забывать, говоря о ней. Поэтому вполнѣ естественно, что «энциклопедія» иногда предлагала свои реформы робко, или скорѣе съ осторожностью, вызванной многократными запрещеніями и предостереженіями. «Позволяется почтительно указать на злоупотребленія». Очень часто она ни проситъ уничтожить обычай или привилегію, а просить только не злоупотреблять привилегіей, или пользоваться обычаемъ разумно, во имя общественнаго блага. Напримѣръ, по поводу барщины сказано только, что она «тяжела для честныхъ людей», и что нужно, по меньшей мѣрѣ, «хорошо руководить ею, чтобы извлечъ какъ можно больше пользы изъ драгоцѣнныхъ дней работника». И тутъ же слѣдуетъ чисто практическая диссертація «о лучшемъ распредѣленій работъ».
Они не добиваются также отмѣны «милицій». Но желали бы «исправить неудобства, встрѣчающіяся въ выполненіи законовъ о военномъ наборѣ». Наборъ, благодаря цѣлому ряду льготъ, почта цѣликомъ падалъ на крестьянъ: «Повсюду бѣглые солдаты (крестьяне) скрывались въ лѣса, а жандармы гонялись за ними».
Нельзя не удивляться тому, что по поводу привилегіи, всего болѣе возмущавшей крестьянъ при старомъ порядкѣ, по поводу права охоты, энциклопедисты только заявляютъ, что «по естественному праву она доступна всѣмъ». И, вмѣсто того, чтобы извлечь изъ этого возвышеннаго, но смутнаго положенія, хорошіе доводы противъ возмутительнаго права помѣщика топтать своими конями засѣянныя поля крестьянъ, они ограничиваются тѣмъ, что перечисляютъ всѣ тогдашнія предписанія по этому вопросу. Отъ писателей, бывшихъ, какъ мы увидимъ, защитниками крестьянъ и земледѣльцевъ, ожидали большаго.
Зато они доблестно защищаютъ интересы ремесленниковъ и пишутъ убѣдительную, пылкую статью противъ цеховъ. «Самый большой ихъ недостатокъ, что они порождаютъ бездѣльниковъ, которыхъ такъ много развелось. Учрежденные якобы для провѣрки способностей и искусства тѣхъ, кто занимается торговлей и ремеслами, и поддержанія между ними соревнованія, цехи въ сущности являются утонченной монополіей, вредной для интересовъ народа. Они только поддерживаютъ невѣжество, недобросовѣстность и лѣнь». Гораздо больше опасности, но за то и больше заслуги заключало въ себѣ требованіе справедливаго распредѣленія налоговъ. «Хотите вы сдѣлать націю богаче и могущественнѣе? Исправьте злоупотребленія и тяжесть податей, особенно налога на соль. Распредѣлите налоги сообразно съ принципами правосудія, воздающаго по заслугамъ. Франція была бы слишкомъ могущественна, а французы слишкомъ счастливы, если бы это было исполнено. Но близка-ли заря такого счастливаго дня»? Любопытно отмѣтить, что въ предъидущемъ томѣ, въ статьѣ «Пошлина на соль», нѣтъ и тѣни критики. Дѣло въ томъ, что первые семъ томовъ появились въ 1751—1757 гг., а всѣ остальные 8 лѣтъ спустя, въ 1765 г. За это время они стали смѣлѣе и, если, напр., барщина (corvée) гораздо болѣе робко написана, чѣмъ цехъ (maîtrise), то просто потому, что для с, въ 1759 г., надо было больше смѣлости, чѣмъ для m, въ 1765 г. Во главѣ всѣхъ томовъ «Энциклопедіи» стоялъ слѣдующій девизъ, который плохо подходилъ къ этому безпорядочному словарю: «Tantum series juncturaque pollet»[73]. Его можно бы замѣнить другимъ, который больше соотвѣтствуетъ возрастающей смѣлости его сотрудниковъ: «Vires acquirit euado»[74].
Были однако вопросы, правда менѣе опасные, но очень важные, которые съ начала до конца одинаково возбуждали рвеніе и пылъ энциклопедистовъ. Съ перваго — же тома (1751) агрикультура находить въ нихъ горячаго защитника. Ея успѣхи они принимаютъ близко къ сердцу и предлагаютъ иноземные пріемы «помѣщикамъ, которымъ средства позволяютъ такіе дорогіе опыты». Въ слѣдующихъ томахъ заботливость энциклопедистовъ объ «обитателяхъ полей» удваивается. Они требуютъ, «чтобы взоры правительства были всегда направлены на этотъ интересный классъ людей». Позже, въ 1765 г., они прибавляютъ, что «полная свобода хлѣбнаго экспорта необходимое условіе процвѣтанія земледѣлія». Агрикультура стала въ это время «модной болѣзнью», и до какой степени развилась эта болѣзнь, указываетъ слѣдующая характерная фраза энциклопедіи: «Насажденія я помѣщаю въ разрядъ добродѣтелей».
Извѣстна жалоба башмачника у Лафонтзна:
Le mal est que, dans l’an, s’entremêlent des jours
Qu’il faut châmer; on nous ruine en fêtes1).
1) Бѣда въ томъ, что въ году ужъ слишкомъ много дней, когда надо бездѣльничать. Насъ разоряютъ праздниками.
Хотя при Людовикѣ XIV Парижскій архіепископъ и разрѣшилъ отмѣнить 17 праздниковъ, но ихъ все-таки оставалось 88. Вмѣстѣ съ воскресеньями, это составляло для рабочихъ 90 дней прогула. И кто-же больше всѣхъ выигрывалъ отъ этихъ праздничныхъ дней? Откупъ, такъ какъ большинство шло не въ церковь, а въ кабакъ, и Мерсье жалуется, что «на каждомъ шагу попадаются пьяницы, пропивающіе недѣльный заработокъ». Вольтеръ въ своемъ остроумномъ Докладѣ всѣмъ чиновникамъ королевства (1770 г.) заявилъ, что «разъ позволено бывать въ „Комической оперѣ“ въ день Іоанна Крестителя, то не должно считаться преступнымъ пахать или сѣять въ день св. Матвѣя или св. Іуды», но энциклопедія еще раньше утверждала, что «нація станетъ гораздо богаче, если будетъ отмѣнена половина праздничныхъ дней». (Ст. «Налогъ»).
Съ другой стороны, уже не говоря о знаменитыхъ «Таблицахъ» Дидро, гдѣ всѣ механическія ремесла описаны удивительно точно, а иногда и изображены въ увлекательной, часто драматической формѣ, во всемъ изданіи восхваляются не войны и побѣды (энциклопедисты непрестанно возмущаются и тѣмъ, и другимъ), но мирный трудъ и «сильные, искусные» ремесленники. Руководитель энциклопедіи не забываетъ, что онъ сынъ ножовщика, и одна изъ лучшихъ статей его словаря, одна изъ самыхъ основательныхъ и въ тоже время смѣлыхъ, это статья «Сбереженье». «Можно-ли найти что нибудь почтеннѣе профессіи купца»? пишутъ они въ тотъ годъ (1765 г.), когда Седэнъ приводитъ въ восторгъ честнаго Вандерка.
Въ другихъ вопросахъ, напримѣръ, въ вопросѣ воспитанія, энциклопедія принадлежала заслуга далеко опередить общественное мнѣніе. Начиная съ 1751 г., они не перестаютъ возмущаться «мачихами, которыя не кормятъ сами своихъ дѣтей и не боятся поручать ихъ наемницамъ». Въ 1755 г., т.-e. за 7 лѣтъ до появленіи «Эмиля», Даламберъ отмѣчаетъ, какъ вредно пеленать новорожденныхъ и пишетъ слѣдующія пророческія строки: "Слѣдовало бы предупредить несчастья, о которыхъ я говорилъ, замѣнивъ свивальникъ лучшими приспособленіями. Но, въ ожиданіи того, что какой нибудь достойный гражданинъ посвятитъ себя этому (такимъ и будетъ женевскій гражданинъ) укажемъ на нѣсколько разумныхъ предосторожностей. Наконецъ, Даламберъ высказываетъ нѣсколько смѣлыхъ и здравыхъ взглядовъ объ обученіи и они являются интереснымъ документомъ, свидѣтельствующимъ объ отношеніи къ латыни въ XVIII в.: "Семь или восемь лѣтъ учатъ слова, потомъ переходятъ на риторику и составляютъ разсужденія, именуемыя «распространенія»[75]. Они состоятъ въ томъ, чтобы разводить на двухъ страницахъ пустословія то, что можно сказать въ двухъ строкахъ. Затѣмъ учатъ логику, съ ея "общими свойствами, категоріями, фигурами, — напоминающую разсужденія «Мѣщанина въ дворянствѣ». Отводится также слишкомъ много времени исполненію обрядовъ (это уже первая робкая попытка придать школѣ свѣтскій характеръ). И Даламберъ заканчиваетъ такъ: «Слѣдовательно, молодой человѣкъ, проведя въ коледжѣ десять лѣтъ, выходитъ изъ него, въ лучшемъ случаѣ съ неполнымъ знаніемъ (также какъ въ XIX в.) мертваго языка. Мы излагаемъ здѣсь только то, что думаютъ самые разумные учителя, но что ни одинъ изъ нихъ не смѣетъ написать. Я думаю, что достаточно было-бы слушать Горація и Виргилія, а сочинять по латыни, это только даромъ тратить время. Труднѣе хорошо писать и говорить на своемъ языкѣ, чѣмъ на мертвомъ (такъ какъ древнихъ Вольтеровъ нѣтъ на лицо, чтобы смѣяться надъ вами). Иностранные языки гораздо полезнѣе знать, чѣмъ мертвые. Я не могу безъ сожалѣнія вспомнить о томъ, сколько времени потерялъ я въ дѣтствѣ даромъ». («Колледжъ»).
Наконецъ, въ нѣкоторыхъ областяхъ энциклопедія умѣетъ такъ точно и ясно формулировать свои требованія, что изъ нихъ зарождается новая наука. Мы говоримъ о политической экономіи. Въ 1756 и 1757 г. появились въ энциклопедіи двѣ замѣчательныя статьи, «фермеры» и «хлѣба». Онѣ написаны Кэне и въ нихъ уже заключились всѣ главныя идеи системы физіократовъ. Не пытаясь давать здѣсь оцѣнку этой системы, мы измѣримъ только то, что интересно для насъ въ данномъ случаѣ, а именно, что въ зарождающейся физіократіи есть двѣ особенности. Съ одной стороны, какъ прекрасно сказалъ Эспинасъ, она заключаетъ «рядъ требованій, вызванныхъ нуждами страны» и, конечно, эти требованія нашли мѣсто въ энциклопедіи. Съ другой стороны, своимъ проектамъ реформъ, какъ и всѣмъ своимъ соціальнымъ теоріямъ, Кэне сумѣлъ придать чисто научную форму. Онъ первый сталь примѣнятъ къ соціальнымъ вопросамъ тотъ методъ, который съ такимъ успѣхомъ примѣнялся тогда къ міру физическихъ явленій. По мнѣнію его и его учениковъ, человѣческія дѣла должны управляться, какъ и дѣла физическія, естественными законами, т.-е. исходящими изъ природы вещей. Физіократы (Мерсье-де-ла-Ривьеръ) тоже писали книги «Объ естественномъ устройствѣ общества».
Такимъ образомъ, въ энциклопедическія статьи Кэне входитъ, во-первыхъ, историческія очеркъ положенія земледѣлія во Франціи въ XVIII вѣкѣ и проекты реформъ, на которыя наводитъ его это грустное положеніе. И во-вторыхъ, его наблюденья. Систематическія и документально точныя, они послужатъ исходной точкой для новой науки, и такимъ образомъ, энциклопедія явилась колыбелью политической экономія.
Мы позволимъ себѣ указать въ нѣсколькихъ строкахъ, какъ велось въ энциклопедіи это интересное изслѣдованіе положенія нашей деревни. Напримѣръ, чѣмъ питались крестьяне въ 1757 г.? «Ячмень, овесъ, черный хлѣбъ, картофель, вотъ пища, которую добываетъ онъ себѣ и своимъ дѣтямъ. Такое питанье, едва поддерживая жизнь, разрушаетъ ихъ тѣло и убиваетъ большинство еще въ дѣтскомъ возрастѣ». Но почему французскій крестьянинъ бѣденъ? "Если бы торговля хлѣбомъ была свободна, если бы дѣти фермеровъ освобождались отъ милиціи, а барщина была бы отмѣнена, то большинство оброчныхъ собственниковъ (proprietaires taillables), живущихъ безъ дѣла въ городахъ, вернулись бы въ деревню обрабатывать свою землю. Сословіе богатыхъ земледѣльцевъ пользовалось бы почетомъ и покровительствомъ, и обработка при помощи воловъ (мелкая культура, какъ ее тогда называли) почти совсѣмъ бы исчезла. Такимъ образомъ, рядомъ съ ясно очерченными недугами, указаны точно и лекарства отъ нихъ. Къ тому же все это подтверждается цифрами и таблицами, представляющими для васъ историческіе документы. Наконецъ, когда дѣло идетъ объ искорененіи злоупотребленій, никакой доводъ не является лишнимъ, и они ссылаются на слова одного изъ своихъ современниковъ. Одинъ англичанинъ, Мёнъ, издалъ въ 1700 г. сочиненіе «О выгодахъ и невыгодахъ для Англіи внѣшней торговли». Въ энциклопедіи приводятся изъ него слѣдующія строки, которыя могутъ возбудить рвеніе читателей, а можетъ быть и правительства: «Если побывать въ нѣсколькихъ провинціяхъ Франціи, то мы увидимъ, что не только остаются нераспаханными многія земли, могущія родить хлѣбъ и кормить скотъ, во что и обработанные участки даютъ большей частью не пропорціонально качеству земли, такъ какъ у земледѣльца нѣтъ средствъ, чтобы поднять ихъ доходность. Не безъ удовольствія замѣтилъ я во французскомъ государствѣ недостатокъ, послѣдствія котораго такъ значительны; и я поздравилъ съ этимъ мою родину. Но я не могъ въ то же время не почувствовать какой грозной можетъ стать Франція, если она воспользуется преимуществами и своихъ естественныхъ богатствъ и своего населенія».
Мерсье сожалѣлъ, что въ Парижѣ не было, какъ нѣкогда въ Аѳинахъ, «трибуны для рѣчей. съ высоты которой можно было бы гремѣть противъ злоупотребленій и предлагать то, что можетъ быть полезно для общественнаго блага». Развѣ мы не можемъ послѣ всего приведеннаго выше сказать, что энциклопедія замѣнила подобную трибуну, конечно, со всѣми неизбѣжными для того времени ограниченіями? Дѣйствительно, мы видѣли, что не было злоупотребленія, которое она бы не раскрыла, не было полезной реформы, которой бы она не требовала, то робко, то осторожными намеками, то болѣе открыто, а иногда съ такой точностью и краснорѣчіемъ, о которыхъ вспомнятъ ея читатели, составляя тетради 89 г. (cahiers).
III. — Уголовное законодательство.
правитьЕсли есть въ исторіи цивилизаціи неоспоримый прогрессъ, который долженъ радовать всякое благородное сердце, то это, конечно, прогрессъ, совершавшійся во французскомъ уголовномъ законодательствѣ при переходѣ отъ XVIII-го къ ХІХ вѣку. Также неоспоримо и то, что этимъ прогрессомъ мы обязаны, главнымъ образомъ, философамъ прошлаго столѣтія, и въ этомъ ихъ главная заслуга.
Мы знаемъ, какимъ безсмысленнымъ и жестокимъ было наше уголовное законодательство въ ту эпоху, когда создавалась энциклопедія. Тогда судили по Уставу 1670 г., который, подъ предлогомъ реформы, только усложнилъ судебную процедуру, установленную въ 1539 г. при Валуа. Послѣдніе заимствовали эту процедуру отъ трибуналовъ инквизиціи. По этому порядку, на обвиняемаго впередъ смотрѣли, какъ на преступника, и въ качествѣ такового онъ подвергался всѣмъ пыткамъ, которыя могли заставить его въ преступленіи сознаться, а иногда, — такъ ужасны были эти пытки, — и возвести на себя поклепъ. Вѣдь, сама смерть была легче тѣхъ истязаній, которымъ судья имѣлъ право подвергать его до тѣхъ поръ, пока не вырветъ отъ него «доказательства, яснаго, какъ день». На первый взглядъ казалось, что это нелѣпое законодательство очень затрудняло примѣненіе смертной казни. Вѣдь для этого надо было имѣть «совершенное доказательство». Но за судьями было оставлено право, въ случаѣ нужды, добиться этого доказательства при помощи «вынужденнаго сознанія», т. е. примѣняя къ обвиняемому или допросъ «съ помощью воды», или допросъ «съ помощью испанскихъ сапогъ». Я позволю себѣ напомнить, что это были за допросы; это поможетъ вамъ уяснить и оцѣнить значеніе протестовъ философовъ. Криминалистъ, совѣтникъ Верховнаго Совѣта просвѣтитъ насъ по этому вопросу[76]. Онъ отлично это дѣло зналъ, такъ какъ часто примѣнялъ его на практикѣ: «Для допроса „съ водой“ обвиняемаго сажаютъ на родъ каменной скамейки. Руки его привязываютъ къ двумъ желѣзнымъ кольцамъ, ввинченымъ въ стѣну за его спиной, а ноги къ двумъ другимъ кольцамъ, ввинченымъ въ стѣну передъ нимъ. Веревки натягиваются изо всей силы. Когда тѣло пытаемаго перестаетъ вытягиваться, подъ его поясницу подставляются козлы. Затѣмъ опять тянутъ веревки, пока тѣло не будетъ хорошенько натянуто. Тогда тотъ, кто пытаетъ преступника, держа одной рукой пустой бычій рогъ, другой рукой льетъ въ этотъ рогъ воду и заставляетъ пытаемаго проглотить четыре пинты при обыкновенномъ допросѣ и восемь пинть при допросѣ чрезвычайномъ. Врачъ, держащій пульсъ пытаемаго, останавливаетъ это не надолго, когда чувствуетъ, что обвиняемый слабѣетъ. И въ эти промежутки его допрашиваютъ. Чтобы вести допросъ „съ испанскими ботинками“, что теперь чаще всего примѣняется, преступника (?) сажаютъ и, привязавъ ему руки, держатъ его ноги на вѣсу. Затѣмъ по обѣ стороны каждой его ноги помѣщаютъ но доскѣ, одну внутри, другую снаружи; ихъ притягиваютъ къ нимъ, привязавъ ихъ ниже колѣна и выше щиколки. Затѣмъ, сложивъ ноги вмѣстѣ, ихъ связываютъ такой же веревкой, на тѣхъ же мѣстахъ. Тогда забиваютъ деревянные клинья между досками около колѣнъ и выизу около ступни; клинья эти стискиваютъ доски каждой ноги. При обыкновенномъ допросѣ четыре клина, при чрезвычайномъ восемь».
Но на основаніи какихъ же доказательствъ судья могъ подвергать обвиняемаго адскимъ мученьямъ? Для этого было достаточно «неполныхъ доказательствъ» (demi-preuves). Напримѣръ, «непостоянство рѣчей обвиняемаго, дрожь въ его голосѣ, смятенье его духа, его молчаливость, его притворная глухота, его непріятное лицо и скверное имя», — этого было довольно, чтобы допрашивать несчастнаго.
Такова была процедура, а вотъ какія были наказанія. Знаете-ли вы, къ какимъ преступникамъ судьи примѣняли смертную казнь. Къ молодому безумцу, который спѣлъ кощунственную пѣсню о св. Марія Магдалинѣ и сломалъ деревянное распятіе на мосту въ Абевилѣ. Къ простому вору, который кралъ въ царскихъ дворцахъ или просто у своихъ господъ. Или къ контрабандисту, совершившему ужасное преступленіе — переноску соли изъ одного государства въ другое. «Тюрьмы и галеры переполнялись несчастными, которые часто узнавали о своемъ преступленіи только по наложенному на нихъ наказанію», — такъ говоритъ Неккеръ въ своихъ изслѣдованіяхъ и соображеніяхъ но поводу преобразованія налога на соль. Само собой разумѣется, что вельможи, какова бы ни была ихъ вина, судились, т.-e. чаще всего оправдывались, особымъ трибуналомъ. Правда, такіе же трибуналы могли судить и бѣдняковъ; только ихъ они обвиняли, даже не выслушавъ ихъ показаній. «Какой-нибудь уголовныя судья въ Парижѣ судилъ одинъ, или съ избранными имъ судьями, и постановлялъ приговоръ въ окончательной формѣ. Можно-ли себѣ представить въ наши дни префекта или командира жандармскаго эскадрона, который, имѣя ассистентами судей, имъ же выбранныхъ, постановляетъ первое и окончательное рѣшенье, при закрытыхъ дверяхъ, безъ защитниковъ, безъ права аппеляціи и при этомъ можетъ приговаривать къ смертной казни?»
Противъ этого-то безправія и варварства возвышаютъ голосъ Энциклопедисты и дѣлаютъ они это во имя той самой философіи, которую противники считали такой эгоистичной и низменной. И сенсуалистическая философія диктуетъ имъ тѣ болѣе истинные и болѣе гуманные принципы, которые они съ успѣхомъ противопоставляютъ жестокимъ софизмамъ криминалистовъ того времени. Эта послѣдніе смѣшивали, какъ это дѣлалось и до нихъ, — право съ моралью и, что еще хуже, съ католической моралью, и давали преступленію такое опредѣленіе: «то, что противно божественнымъ законамъ». Они исходили изъ того принципа, что воля человѣка свободна, и потому онъ долженъ нести за свои ошибки полную отвѣтственность передъ Богомъ и людьми. Они добирались до совѣсти преступника, хотѣли чтобы онъ искупилъ вину. Только этимъ путемъ общество могло быть удовлетворено, а Богъ «отомщенъ». Оттого-то, чѣмъ суровѣе была кара, т.-е. чѣмъ больше страданья преступника уравновѣшивали его вину, тѣмъ глубже были они убѣждены, что «наказали» вѣроломнаго по заслугамъ или, какъ говорили тогда, справедливо наказали его. Монтескье былъ совершенно правъ, говоря: «Но гдѣ же конецъ пыткамъ? Если человѣческіе законы должны мстить за существо безконечное, то они и будутъ сообразоваться съ его безконечностью». Это и создаетъ застѣнки, колеса и испанскіе сапоги. «Мы все еще тащимъ подсудимаго на рѣшеткѣ — говоритъ Вольтеръ, — мы вбиваемъ колъ въ трупъ самоубійцы, позоримъ его память и обезчещиваемъ его семью».
Совершенно иное представленье о преступникѣ, представленье, проникнутое состраданьемъ къ человѣческимъ слабостямъ, составили себѣ философы XVIII вѣка. Прежде всего, они не вѣрятъ въ полную свободу его воли, которая въ глазахъ судей того времени и увеличивала значеніе преступленія и дѣлала его почти неискупимымъ; большинство изъ нихъ были детерминисты. Какъ же вы осмѣлитесь осудить обвиняемаго, разъ онъ не свободенъ? говорили имъ противники. На это Даламберъ отвѣчалъ: «Было бы ошибочно думать, что разъ наша воля не свободна, надо уничтожить законы. Даже и при этомъ условія, законы и налагаемыя имя наказанія полезны для общественнаго блага, какъ вѣрное средство руководить людьми при помощи страха и давать, такъ сказать, толчекъ машинѣ». Значить, наказанія и страхъ, внушаемый или, вотъ двигатели, которые должны составить противовѣсъ дурнымъ страстямъ и дурнымъ мыслямъ, то есть другимъ двигателямъ, толкающимъ человѣка на преступленіе. «Уголовные законы, это тѣ силы, которыя, какъ показываетъ опытъ, могутъ сдерживать или уничтожать власть страстей надъ волей человѣка. Каковы бы ни были причины (свободныя или нѣтъ), заставившія человѣка дѣйствовать, люди имѣютъ право остановить послѣдствія его поступка. Свободны ли эти поступки или неизбѣжны, но если общество, представивъ преступнику доводы достаточно убѣдительные, чтобы воздѣйствовать на разумное существо, видитъ, что эти доводы не побороли дурныхъ побужденій его развращенной натуры, то оно наказываетъ преступника»[77]. Также разсуждаетъ и Дидро.
Можно приговорить преступника и къ смертной казни, «если нѣтъ другого средства спасти жизнь большему числу людей; это все равно, что убить бѣшенную собаку»[78].
Отсюда очевидно, что детерминисты не были безоружны передъ преступленіемъ и гораздо раньше англійскихъ философовъ установили ни только полезность, но и законность наказанія. Но для нихъ наказаніе имѣетъ смыслъ только какъ огражденіе общества; этотъ взглядъ ихъ обновляетъ и гуманизируетъ варварское законодательство, обращавшее магистратъ не столько въ судью, сколько во врага обвиняемаго. Прежде всего детерминисты думаютъ о томъ, какъ предупредить преступленіе. «Каждый дуракъ, если его слушаются, можетъ наказывать за преступленія. Настоящій государственный человѣкъ умѣетъ ихъ предотвратить. Онъ простираетъ свою власть не только на поступки, но еще больше на волю людей».
«Лучше, — говоритъ Вольтеръ, — предупреждать несчастія, чѣмъ только карать за нихъ». Для этого надо измѣнить характеръ преступника, такъ какъ характеръ-то и есть настоящій виновникъ его проступка: «дѣйствительно, характеръ состоитъ изъ преобладающей страсти, хорошей или дурной, затѣмъ изъ страстей подчиненныхъ, и, наконецъ, изъ чувствъ, рѣчей, дѣйствій, внушаемыхъ этими страстями»[79]. Слѣдовательно, надо, чтобы характеръ человѣка воспринялъ привычку думать и жить согласно съ собственнымъ благомъ и съ благомъ общества. Отсюда то значеніе (дѣйствительно, очень важное), которое Гельвецій въ своихъ работахъ придаетъ воспитанію. Не онъ ли, такимъ образомъ, подготовилъ, и во всякомъ случаѣ, опередилъ психологическую англійскую школу и еи великихъ теоретиковъ воспитанія характера.
Когда преступленіе уже совершено, философамъ остается еще рѣшить два вопроса: по какому праву и какимъ способомъ будутъ карать преступника? Они категорично отвѣчаютъ: по праву общества защищаться и единственнымъ способомъ, достойнымъ человѣческихъ существъ, судящихъ себѣ подобнаго. «Главная и конечная цѣль наказанія — безопасность общества. Всѣ частныя послѣдствія наказаній, — предупредить, исправить, устрашить, — все это должно быть подчинено, должно зависѣть отъ главной и конечной цѣли — общественной безопасности.
Дѣйствительно, такъ какъ ихъ практическая философія гласитъ, что высшее благо это счастье наибольшаго числа людей, то, въ глазахъ законодателя, только тотъ дѣйствительно виновенъ, кто покушается на это высшее благо, т.-е. на общественное благополучіе. Пусть же вычеркнутъ изъ уголовнаго кодекса всѣ преступленія, якобы оскорбляющія Бога, какъ-то святотатство, кощунство и еретичество, все, что касается отношеніи человѣка къ божеству. Богъ не только, какъ говорили въ тогдашнихъ судахъ, „естественный судья“, онъ и единственный судья подобныхъ грѣшниковъ, если они и согрѣшили. Отсюда вытекаетъ не то, что преступника слѣдуетъ „отправить предъ лицо естественнаго судіи“, какъ съ отвратительной деликатностью говорили тогда, а то, что человѣческому суду нечего дѣлать съ подобными обвиняемыми: „Чисто внутренніе проступки люди не должны наказывать. Эти проступки извѣстны только Богу, и только Онъ можетъ быть ихъ судіей и мстителемъ[80].“
Къ тому же, такъ какъ наказаніе всегда „должно вытекать изъ сущности дѣла“, то священникъ можетъ, если желаетъ, карать виновнаго еретика, „лишая его преимуществъ, которыя даетъ религія, отлучая его, напримѣръ, отъ церкви“, но никогда не отлучая отъ общества, которому виновный не приносилъ въ жертву свое право свободы мысли и вѣры. Одно изъ преимуществъ договора (дѣйствительнаго или фиктивнаго, асе равно), въ силу котораго каждый гражданинъ соглашается быть членомъ общества, то, что договаривающійся, поступаясь частью своей свободы въ интересахъ большинства, требуетъ, чтобы эта часть была точно указана. Напримѣръ, нрава, которыя онъ даетъ надъ собой судьямъ, должны быть ясно опредѣлены, а преступленія и наказанія точно установлены законодательствомъ. Онъ не хочетъ больше зависѣть отъ судей, которые по собственному произволу опредѣляютъ важность преступленія и соотвѣтственнаго ему наказанія. Но именно въ ту эпоху всѣ приговоры были произвольны. Въ нашей странѣ наказанія всегда произвольны, — это своего рода правило, правило подавляющее и постыдное»[81].
По словамъ одного современника-писателя, въ тѣ времена можно было но желанію обвинить подсудимаго, или же назначить надъ нимъ болѣе подробное слѣдствіе, т.-е. не оправдывая его, держать подъ гнетомъ преслѣдованія, даже въ тюрьмѣ. Трибуналъ могъ, по своему усмотрѣнію, держать человѣка въ тюрьмѣ, освободить его, или осудить. Во всякомъ случаѣ приходилось подвергаться произвольному наказанію. Права аппеляціи не существовало. Особыя обстоятельства дѣла давали возможность судьямъ увеличивать наказанія, такъ что можно было довести дѣло до смертной казни. «Смерть, вѣчно смерть! — восклицалъ Серванъ, — и почти всегда въ одномъ и томъ же видѣ, а между тѣмъ какая пропасть между преступленіями!» Произволъ и жестокость вотъ двѣ черты, характеризующія тогдашнее уголовное законодательство, ихъ-то философы и стараются изгнать изъ кодекса. Прежде всего надо, чтобы наказаніе не зависѣло отъ прихоти, а соотвѣтствовало преступленію; для этого оно должно вытекать изъ самой природы преступленія. По словамъ Монтескье, у котораго энциклопедисты заимствовали свои лучшія реформаторскій идеи, «при такихъ условіяхъ всякія произволъ прекращается. Наказаніе не вытекаетъ изъ прихоти законодателя, и человѣкъ не совершаетъ насилія надъ человѣкомъ». Дезертира не слѣдуетъ придавать смертной казни, — требуютъ энциклопедисты. Вольтеръ, въ свою очередь, спрашиваетъ: «Неужели вы поступите съ юнымъ развратникомъ (де-ла Барръ), осквернившимъ икону, такъ же, какъ съ Ла-Брэввилье, отравившимъ отца и семью»? Глубоко убѣдившись въ справедливости этихъ упрековъ, Тьери-де-Драгиньянъ заявляетъ: «наказанія должны быть настолько точно опредѣлены, чтобы осуждалъ не судья, а законъ».
Затѣмъ наказанія должны быть менѣе свирѣпыя, не позорящія человѣчества. Въ этомъ пунктѣ, хотя энциклопедисты и вспоминаютъ «Духъ законовъ», во, главнымъ образомъ, вдохновляются собственнымъ разумомъ и чувствительностью. Разумъ говоритъ имъ, что, если виновный не былъ свободенъ въ своемъ дурномъ поступкѣ, то его надо пожалѣть и подвергать лишь наказаніямъ, дѣйствительно необходимымъ для общественнаго спокойствія; «тотъ, кто путемъ опыта убѣдился въ неизбѣжности явленій, всегда будетъ снисходителенъ». Разумъ же убѣждаетъ энциклопедистовъ, что самыя отвратительныя наказанія не достигаютъ цѣли, что нѣтъ смысла въ жестокихъ карахъ, такъ какъ онѣ безполезны. Суровость наказаній, говорится въ энциклопедіи, плохой способъ остановить развитіе преступности. Воспитанные на этихъ идеяхъ составители тетрадей (Cahiers) напишутъ позже: «Жестокость законовъ и наказанія никогда не дѣлала людей лучше. Она пріучаетъ ихъ изгонять изъ сердца состраданіе и дѣлаетъ ихъ злѣе». Монтескье все это уже раньше говорилъ и доказывалъ. Но тѣмъ не менѣе энциклопедистамъ принадлежитъ значительная заслуга: во-первыхъ, они удачно развили иногда слишкомъ краткія и сухія указанія «Духа законовъ»; а во-вторыхъ, у нихъ сквозитъ то личное чувство, которое слишкомъ часто отсутствуетъ или, если угодно, сдерживается и подавляется, у Монтескье. «Причинять кому-нибудь зло, потому что онъ причинилъ зло другимъ, это такая жестокость, которую осуждаетъ и разумъ, и гуманность». Въ той же статьѣ о преступленіи кроткій и честный Жокурь проповѣдуетъ умѣренность въ наказаніяхъ, «въ виду хрупкости нашей натуры».
Прибавимъ, кстати, что энциклопедисты возстаютъ не только противъ слишкомъ жестокихъ наказаній, но и противъ войнъ, которыя, по ихъ мнѣнію, должны быть рѣже и гуманнѣе. Надо воевать, говорятъ они, только для того, чтобы установить прочный миръ и только тогда, когда необходимость заставляетъ взяться за оружіе. Но даже и тогда не все дозволено солдату: «При громѣ оружій смолкаютъ гражданскіе законы, но не смолкаютъ вѣчные законы гуманности». Въ другомъ мѣстѣ, говоря о законахъ войны, энциклопедія прибавляетъ: «Законъ природы неизбѣжно ставитъ предѣлъ этому праву. Природа требуетъ, чтобы люди взвѣсили, соотвѣтствуетъ-ли то или другое враждебное дѣйствіе противъ врага чувству гуманности и даже великодушія». Мы встрѣтимъ эта же слова у Вольтера, въ его «Трактатѣ о преступленіяхъ и карахъ». «Разслѣдованіе преступленія требуетъ суровости. Это война, которую человѣческое правосудіе объявляетъ злобѣ. Но и на войнѣ возможно великодушіе и состраданіе. Храбрый человѣкъ сострадателенъ, неужели законникъ долженъ быть варваромъ?»
Часто смѣются, и не безъ основанія, надъ слезливой чувствительностью XVIII вѣка. Но когда мы послушаемъ, какъ философы волнуются сами и стараются растрогать своихъ современниковъ къ участи несчастныхъ обвиняемыхъ, которыхъ съ такой легкостью подвергаютъ самымъ ужаснымъ пыткамъ; когда Вольтеръ, напримѣръ, говоритъ слѣдующій прекрасный слова, характерныя для его вѣка и непонятныя для вѣка предыдущаго: «Надо щадить человѣческую кровь», — тогда мы легко прощаемъ философамъ ихъ смѣшныя, чувствительныя тирады и помнимъ только, что эта чувствительность привела ихъ къ благородному протесту. Это оправдываетъ, возвышаетъ ее въ нашихъ глазахъ, такъ какъ позже вся Европа воспользовалась вызванными ею реформами. «Французскіе философы, — говорить нѣмецкій юристъ, — первые на континентѣ возвысили голосъ, отстаивая нрава обвиняемыхъ на всѣ законныя гарантіи, которыя теперь считаются обязательными у всѣхъ цивилизованныхъ народовъ». Беккаріа, напримѣръ, самъ говорилъ о томъ, чѣмъ онъ обязавъ Монтескъе и энциклопедистамъ. Настаивая на реформахъ, онъ выводитъ ихъ, — это и составляетъ особенность его книги, — изъ «правъ разума», того самого разума, который, благодаря французскимъ философамъ, завоевалъ себѣ обще-европейское признаніе. Какъ только Морелле перевелъ (1766 г.) на французскій языкъ книгу Беккаріа, ее стала читать вся грамотная Европа.
Тетради 89 г. служатъ отличнымъ доказательствомъ, какъ дѣйствовало непосредственное вліяніе философовъ, всѣ ихъ протесты, на общественное мнѣніе Франціи. Вѣдь вотъ къ чему въ главныхъ чертахъ сводятся всѣ требованія тетрадей: «Всѣ три сословія единогласно настаиваютъ на коренной реформѣ уголовнаго права. Отнынѣ будетъ изданъ уставъ о наказаніяхъ. Преступленія и кары за нихъ должны быть въ немъ точно опредѣлены и систематически классифицированы. Наказанія будутъ умѣренныя, соразмѣрныя проступкамъ. Провозглашается принципъ равенства передъ закономъ. Смертная казнь не будетъ такъ часто примѣняться. Отнынѣ присутствіе защитника въ уголовномъ процессѣ необходимо. Пытка и до приговора, и послѣ него, отмѣняется».
Итакъ, если виновныхъ не пытаютъ болѣе, если обвиняемый имѣетъ защитника и его дѣло разбирается при открытыхъ дверяхъ, если, наконецъ, нашъ кодексъ не кажется «составленнымъ палачомъ», какъ говорилъ Вольтеръ, то это нельзя приписывать ни просто общему улучшенію нравовъ, ни революціонному законодательству, или новому уголовному кодексу. Этимъ мы обязаны тѣмъ писателямъ, которые своими работами сдѣлали это улучшеніе возможнымъ, а этотъ кодексъ неизбѣжнымъ. Прежде всего Монтескье и энциклопедистамъ и самому великому среди нихъ — Вольтеру. Двадцать лѣтъ былъ онъ защитникомъ, то краснорѣчивымъ и разсудительнымъ, то остроумнымъ и страстнымъ, но всегда одинаково убѣдительнымъ и всегда неутомимымъ защитникомъ всѣхъ жертвъ нелѣпаго и варварскаго законодательства, чтобы о немъ ни говорили, какія бы ни подыскивали причины, — благородныя или нѣтъ, — побудившія его взяться за зашиту Сирвэна, Каласа и многихъ другихъ несчастныхъ, во всякомъ случаѣ нельзя отрицать, что онъ защищалъ ихъ, когда другіе молчали. Нельзя отрицать и того, что судьи, на которыхъ онъ нападаетъ, съ удовольствіемъ колесовали бы тѣхъ, кого Вольтеръ спасъ, за кого онъ отомстилъ. Есть случаи, когда услуга, оказанная человѣкомъ, такъ велика, что всѣхъ, кто отказываетъ ему въ похвалахъ или торгуется за эти похвалы, можно заранѣе признать неправыми.
IV. Политика. — Энциклопедисты и французская революція.
правитьУказанными выше реформами энциклопедисты надѣялись способствовать счастью народовъ и индивидумовъ. Это было высшей цѣлью ихъ практической, благодѣтельной философіи. Но это счастье возможно только, если человѣчество избавится отъ двухъ удручающихъ его золъ: «отъ суевѣрія и деспотизма, которые создаютъ столько несчастныхъ на землѣ». Мы увидимъ ниже, какъ энциклопедія боролась съ суевѣріемъ. Посмотримъ теперь, какимъ способомъ хочетъ она вести войну противъ деспотизма и, вообще, каковы политическія идеи энциклопедіи.
Прежде всего надо сдѣлать одно существенное замѣчаніе: энциклопедисты только указываютъ властямъ на проекты реформъ, о которыхъ мы говоримъ, и стараются привлечь къ нимъ бдительное вниманіе властей. Они пишутъ только для того, «чтобы просвѣтить властителя и убѣдить его въ силу его религіозности и справедливости уничтожить злоупотребленія». Государство, напримѣръ, само должно улучшить положеніе бѣдныхъ классовъ: «Хорошее правительство должно главнымъ образомъ имѣть въ виду судьбу рабочихъ». Наконецъ, государство же можетъ и должно распространять тотъ свѣтъ, который пытается зажечь энциклопедія, такъ какъ только государство можетъ, по своему усмотрѣнію, «съуживать или расширять царство свѣта», и, такимъ образомъ, «ускорить или задержать счастливый переворотъ, который долженъ освободить человѣчество изъ подъ ярма предразсудковъ».
Можно даже сказать, что они возлагаютъ на обязанность идеальнаго законодателя не только сдѣлать людей счастливыми, но и добродѣтельными. По ихъ мнѣнію, добродѣтель есть въ сущности согласованіе частнаго интереса съ общимъ; Гельвецій говоритъ, что истинная мудрость законодателя «заключается въ умѣньѣ связать частные интересы съ общественными… и, при помощи наказанія и наградъ, дѣлать добродѣтель неизбѣжной». Дидро пишетъ въ томъ же духѣ: «Для законодателя добродѣтель опредѣляется такъ: привычка согласовать свои поступки съ мнѣніемъ о пользѣ общей». Наконецъ, слѣдующія слова Даламбера являются однимъ изъ самыхъ любопытныхъ образчиковъ ихъ странной маніи относить все на счетъ правительства: «Наша французская глупость и вѣтренность зависятъ гораздо больше ютъ вашего правительства, чѣмъ отъ вашего характера».
Такимъ образомъ, энциклопедисты, какъ и всѣ вокругъ нихъ, ни только допускали въ политикѣ всемогущество государства, но прямо взывали къ нему. А въ XVIII вѣкѣ государство — это монархъ. И энциклопедія была опредѣленно монархична. Дидро и всѣ публицисты того времени думали, что «только маленькое государство, можетъ быть республикой. Въ республикѣ неизбѣжно образуются партіи, который могутъ ее раздробить и разрушить». Въ другомъ мѣстѣ мы читаемъ, послѣ очень горячей критики республики, очевидно совершенно искреннее, теоретическое восхваленье монархическаго правленія: «Только оно дало людямъ возможность пользоваться всѣмъ счастьемъ и свободой, всѣми преимуществами, которыми человѣкъ, живя въ обществѣ, можетъ. наслаждаться на землѣ».
Пустъ монархъ будетъ справедливъ и добръ, — энциклопедисты не желаютъ ничего больше. По изъ мнѣнію, это лучшее, что можно пожелать слабому человѣчеству, неспособному руководить и управлять самимъ собой: «Единственный бальзамъ, смягчающій гнетъ вашего рабства, — это появленіе отъ времени до времени добродѣтельнаго и просвѣщеннаго принца. Тогда несчастные на минуту забываютъ свои бѣдствія». Слѣдовательно, все зависитъ отъ личности короля. Далекіе отъ стремленія завоевать желательную свободу при помощи перемѣны формы правленія, они, по крайней мѣрѣ, въ первые годы появленія энциклопедіи, ждутъ ее только отъ милостей короля.
Ну, а въ чемъ же заключается эта свобода? Если къ чисто матеріальной свободѣ торговли и промышленности прибавить, по опредѣленію Дидро, «право дѣлать то, что разрѣшено закономъ», то есть гражданскую свободу, — мы получивъ всю сумму вольностей, которыхъ требовала энциклопедія. Дѣйствительно, энциклопедисты, какъ и всѣ писатели того вѣка, настаиваютъ не столько на религіозной свободѣ, сколько на терпимости. Вѣротерпимость эта съ искреннимъ и горячимъ краснорѣчіемъ проповѣдуется на каждой страницѣ словаря, но въ сущности она основана на полномъ равнодушіи ко всѣмъ религіямъ. Образцомъ терпимаго монарха явится для нихъ Фридрихъ II, одинаково готовый покровительствовать всѣмъ культамъ и осмѣивать нечестивую, которую именно онъ рекомендовалъ подъ этимъ именемъ насмѣшливому генію фернейскаго патріарха. О политической свободѣ, Дидро и совсѣмъ не говоритъ въ своей статьѣ свобода. Въ этомъ отношеніи онъ истинный сынъ своего времени; ему нельзя ставить въ упрекъ это упущенье, но и нельзя также относить на его счетъ тѣ политическія требованія, которыя такъ часто, но неосновательно, приписывали ему и его друзьямъ. «Свобода», — говорить Даламберъ, — есть благо, созданное не для народа. Народъ это ребенокъ; если его оставить итти одного, онъ падаетъ и ушибается, а когда встанетъ, бьетъ свою наставницу".
Энциклопедисты не имѣли также правильнаго представленія о томъ, что мы теперь называемъ свободой прессы. Можно даже, не клевеща на нихъ, сказать, что они могли бы понять и признать эту свободу, только еслибы она составляла ихъ исключительную привилегію. Въ своихъ жестокихъ нападкахъ на противниковъ они постоянно обращаютъ на нихъ бдительное вниманіи правительства и осыпаютъ ихъ печатными доносами. Мало того, они и вообще никогда не просили объ уничтоженіи цензуры. Они желали только, чтобъ изъ позволили выбирать цензоровъ, благосклонныхъ къ нимъ и страшныхъ ихъ врагамъ. «Никто больше меня, — восклицаетъ Дидро, — не преклоняется передъ авторитетомъ закона, направленнаго противъ опасныхъ сочинителей». И это совсѣмъ не ораторскій пріемъ. Онъ говоритъ o «скандалѣ», вызванномъ «Провинціальными письмами» Паскаля, который, въ данномъ случаѣ, является для Дидро опаснымъ сочинителемъ. Онъ виновенъ въ томъ, что популяризировалъ книги казуистовъ, безобидно дремавшихъ во мракѣ библіотекъ. Эта даже не одна изъ тѣхъ, ничего же значащихъ вспышекъ, за которыя такъ щедръ Дидро, это приложеніе дорогой ему теоріи, что не всякую истину можно сказать народу. Онъ хотѣлъ бы, чтобы разрѣшили печатать «что угодно на языкѣ ученыхъ, преслѣдуя, конечно, переводчиковъ съ этого языка… но запретили вредныя писанія на вульгарномъ языкѣ».
Энциклопедисты такъ далеки отъ желанія уничтожить цензуру, что чувствуютъ себя очень польщенными, когда ихъ другъ, полицейскій комиссаръ Сартинъ, назначаетъ ихъ самихъ цензорами. Дидро соглашается быть цензоромъ комедіи Палиссо «Сатирикъ» и вотъ каково его заключеніе: «Я не могу давать вамъ совѣтовъ, но по моему вы поступите вполнѣ разумно, если отнимете возможность сказать, что два раза (первый разъ въ Философахъ Палиссо) съ вашего позволенія были публично оскорблены ваши сограждане, пользующіеся уваженіемъ во всей Европѣ. Нельзя допустить, чтобы шалуны[82] пятнали лучшую изъ магистратуръ. Несправедливо, если отнесетъ потомство на васъ хоть часть вины, которая всецѣло должна падать на нихъ. Зачѣмъ позволять имъ пріобщать васъ къ ихъ проступкамъ?»
Итакъ, энциклопедисты ни только не республиканцы, — это не могло бы удивлять насъ во французахъ XVIII вѣка, — они даже и не либералы. Они еще не знаютъ, что такое свобода, такъ какъ хотятъ ее только для себя. Въ концѣ концовъ для нихъ (какъ и для многихъ французовъ всѣхъ временъ) свобода нераздѣлима съ обладаньемъ властью. Ихъ политическая доктрина такъ же элементарна, какъ и ихъ психологія. Какъ въ области морали Дидро видитъ только «злыхъ и добрыхъ», такъ и въ обществѣ они видитъ только сильныхъ и слабыхъ. «Всегда исполняется вѣчный законъ, по которому слабый дѣлается добычей сильнаго». Надо стать сильнымъ, или по крайней мѣрѣ другомъ сильныхъ, и тогда можно предписывать слабымъ законы. «Сплотитесь», постоянно проповѣдуетъ имъ Вольтеръ. Онъ не прибавляетъ: и вы дадите возможность свободѣ одержать побѣду, но говоритъ — «и тогда вы будете господами». Пусть король обладаетъ и силой, и властью, только бы онъ былъ, прежде всего, королемъ философовъ. Но тогда, что же такое этотъ деспотизмъ, противъ котораго они постоянно и ожесточенно ораторствуютъ? Это анонимный деспотизмъ, такой же неопредѣленный, какъ тотъ восточный деспотизмъ, который Монтескье находилъ въ мало извѣстныхъ странахъ, то въ Испаганѣ, то въ Константинополѣ, и смутную идею о которомъ онъ почерпнулъ изъ разсказовъ Тавернье и де-Шардэне. И Гриммь имѣлъ полное право сказать въ 1764 г., что «призракъ деспотизма также мало извѣстенъ, какъ и химера свободы». Вѣчно твердить, какъ это дѣлаетъ Дидро въ энциклопедіи, что «тираны — это язвы человѣчества», значитъ пугать словами и расточать школьное краснорѣчіе противъ Силлы и Октанія. Или же, какъ прямо говоритъ Гриммъ въ знаменитой философской проповѣди, произнесенной имъ въ 1770 г. у барона Гольбаха, это значить, «безъ конца пережевывать громкія слова», не причиняющія никакого вреда тиранамъ, но вызывающія рукоплесканія ихъ безвредныхъ враговъ. Въ сущности философы отлично могли поладить съ абсолютнымъ монархомъ, — ихъ искренній энтузіазмъ передъ Фридрихомъ и Екатериной подтвердили это.. Они желаютъ только, чтобъ монархъ этотъ былъ другомъ просвѣщенія, т.-е. энциклопедій, и врагомъ не только лицемѣрныхъ патеровъ, но, — если вѣрить ихъ же словамъ, — и философовъ, не принадлежащихъ къ энциклопедіи. Развѣ они не нашли страннымъ, что фарсъ Палиссо, («Философы») былъ поставленъ съ вѣдома правительства, что полицій позволила играть такую жестокую сатиру? И развѣ Дидро не говоритъ о философіи, которую не одобряетъ (Спинозизмѣ): «такую чудовищную доктрину слѣдуетъ не разбирать въ школѣ, а карать въ судѣ».
Слѣдовательно, энциклопедисты, по крайней мѣрѣ до извѣстнаго времени, которое мы укажемъ, имѣли полное право протестовать, когда ихъ коварно объявляли врагами существующей власти. Въ своей прославленной академической рѣчи Помпиньякъ говоритъ, что ихъ надменная философія одинаково нападаетъ и на тронъ, и на «алтарь».. Моро въ своихъ «Какуакахъ» утверждаетъ, что философское направленіе «стремится уменьшить авторитетъ короля и его министровъ». Но развѣ Дидро не доказываетъ, напротивъ, что «слишкомъ ограниченная власть монарха была бы недостаткомъ правленія». Относительно парламентовъ тотъ же Дидро пишетъ въ брошюркѣ, которая не предназначалась дли печати и, слѣдовательно, выражала его настоящее мнѣніе: «Я думаю, что никогда не надо собирать сословныхъ представителей, если можно обойтись безъ этого, никогда не вмѣшивать ихъ въ дѣла, некасающіяся непосредственно ихъ». По его мнѣнію, независимость философа не можетъ быть опасной: «Она не касается авторитета правительства; она не стремится уничтожить всякую субординацію». А именно субординація и поддерживаетъ общественную связь.
Энциклопедисты, главнымъ образомъ, потому недовольны Людовикомъ XV, что онъ не цѣнитъ ихъ философію и не любитъ ихъ самихъ. Если бы онъ вздувалъ покровительствомъ энциклопедіи, энциклопедисты стали бы безмѣрно восхищать его, какъ они восхищали берлинскаго Марка-Аврелія и Сѣверную Семирамиду. А эти оба монарха отнюдь не были добродѣтельнѣе Людовика XV, но зато гораздо деспотичнѣе его. Итакъ, не только для Вольтера, но и для Дидро и для всѣхъ другахъ энциклопедистовъ, просвѣщенный деспотизмъ быль идеаломъ хорошаго правленія. Идеалъ этотъ, конечно, не былъ особенно возвышенъ, но, повидимому, онъ былъ единственный доступнымъ французамъ той эпохи. Откуда они могли звать, что такое свобода и свободное правительство, если, начиная съ Ришелье, исторія Франціи учила французовъ только пассивной покорности королю, повелителю и опекуну всего народа? н что же видѣли они вокругъ себя? Повелѣвавшаго короля, повинующихся подданныхъ и ни одного учрежденія ни политическаго, ни религіознаго, которое могло бы противиться волѣ. короля въ качествѣ безкорыстнаго представителя народа и достойнаго выразителя воли націи. Извѣстны знаменитыя слова Монтескье о трехъ сословіяхъ (духовенство, дворянство и чиновники), у которыхъ общаго было только полное взаимное презрѣніе, такъ какъ каждое сословіе принимало близко къ сердцу только интересы касты и ничуть не заботилось объ обществѣ. Дворянство «сочло бы низостью дѣлить власть съ народомъ»; оно дорожило только своими привиллегіями. Духовенство только отстаиваетъ свои несмѣтныя богатства и не думаетъ о толпѣ. убогихъ деревенскихъ священниковъ. Парламентъ тоже заботится только о своихъ прерогативахъ. Хотя онъ и поддерживалъ въ королевствѣ недовольство и оппозицію, которыя все-таки лучше молчаливой покорности и политическаго равнодушія, но всѣ его требованія вызваны исключительно сословнымъ духомъ, и въ парламентѣ, какъ и въ другихъ учрежденіяхъ, не слышно біенія сердца народнаго.
Такимъ образомъ даже философы реформаторы не могутъ сдѣлать ничего другого, какъ обратиться къ королю, — въ то время онъ одинъ является представителемъ и воплощеніемъ всей Франціи. Такъ и поступаетъ философія, когда она въ лицѣ Тюрго находится у власти. Прочитайте секретный докладъ этого министра Людовику XVI: «Нація есть общество, состоящее изъ различныхъ, плохо сплоченныхъ, сословій и изъ народа, почти не связаннаго между собой. Нигдѣ не видно общихъ интересовъ. Среди этой непрестанной борьбы вождѣленій и посягательствъ ваше величество вынуждено рѣшать все самолично. Безъ вашихъ особыхъ приказаній никто не хочетъ содѣйствовать общественному благу».
Конечно, Англія давала энциклопедистамъ другіе примѣры, тамъ они видѣла иную картину: картину свободной страны, измѣнявшейся мало-по-мало, не прибѣгая въ моменты отчаянія къ королевской власти, какъ во Фравиди, а просто въ силу свободнаго развитія учрежденій. Но кто же въ XVIII вѣкѣ понималъ значеніе англійскихъ учрежденій? «Министры моего времени, — говоритъ Монтескьё, — знали Англію, какъ знаетъ ее шестимѣсячной ребенокъ». Даже послѣ Монтескьё и его знаменитой немного поверхностной теоріи равновѣсія властей, философы, рабы своего воспитанія и классическихъ предразсудковъ, не могли понять самой сущности англійскихъ учрежденій. Никто изъ нихъ не видѣлъ, что политическая свобода — душа всѣхъ этихъ учрежденій, такъ какъ въ ней основа и гарантія всякой другой свободы, напримѣръ, свободы мысли и религіи, которой такъ восхищался Вольтеръ. Но даже для самого Гольбаха, политика-теоретика партіи, англійская свобода — это своеволіе, такъ какъ «безнаказанно тревожить покой гражданъ, оскорблять монарха, клеветать на министровъ, печатать пасквили, — еще не значитъ быть свободнымъ». Къ тому же философы не знали даже основныхъ положеній англійской конституція. Напримѣръ, въ Грендвали Дидро задаетъ сотню вопросовъ отцу Гупу (Ноор) относительно англійскаго парламента, и все, что сообщаетъ англичанинъ, кажется ему и новымъ, и прекраснымъ.
Наконецъ, если они плохо знали исторію Англіи, за то они слишкомъ хорошо, слишкомъ исключительно, знали римскую исторію и еще въ школѣ научились черезчуръ восхищаться ею: А эта исторія не могла сдѣлать изъ нихъ гражданъ, такъ какъ всѣ римскія учрежденія клонились къ всеобщему подчиненію государству; они были созданы не ради свободы людей, но ради ихъ подчиненія.
Въ общемъ, не только въ силу робости мысли, во главное, благодаря роковому ходу исторіи Франціи и образованія, исключительно направленнаго на римское право и римскую литературу, философы вопреки всѣмъ политическимъ разглагольствованіямъ и спорамъ, были хотя и недовольными, но отнюдь не мятежными подданными абсолютнаго монарха. Они никогда серьезно не мечтали быть гражданами свободной республики, хотя часто употребляли эти слова, не имѣвшія для нихъ опредѣленнаго смысла.
Настоящими революціонерами относительно монархіи были, съ начала XVIII вѣка, не философы, но члены парламента. Дѣйствительно, къ чему вели коварныя заявленія парламента о злоупотребленіяхъ въ порядкѣ управленія, какъ не къ тому, чтобы мало-по-малу отобрать отъ короля законодательную власть и такимъ образомъ совершитъ переворотъ въ конституціи, или по крайней мѣрѣ въ конституціонныхъ традиціяхъ королевства. Въ то время это было два равнозначущихъ понятія. Если имъ это удастся, правительство Франціи будетъ измѣнено въ корнѣ. Не король, но парламентъ будетъ предписывать законы. Словомъ, они произвели бы въ государствѣ настоящій переворотъ. Послушайте, что говоритъ въ 1763 г. Барбье, когда кончается срокъ его «Журналу» и онъ заканчиваетъ пожеланіемъ побѣды членамъ парламента: «Если удастся уменьшить власть парламентовъ и ихъ мнимыхъ нравъ, то дли деспотизма не будетъ никакихъ преградъ. Напротивъ, если парламенты соединятся, чтобы дружными усиліями противодѣйствовать ему, то изъ этого послѣдуетъ общая государственная революція». Напротивъ, побѣда философовъ не уменьшила бы, а скорѣе усилила бы королевскую власть. Они не стремятся ни принимать участіе въ управленіи, ни даже контролировать его, мы видѣли, что они и не думали завоевывать политическую свободу. Они хотятъ только смягченія феодальныхъ правъ, варварскихъ и устарѣлыхъ, равенства передъ закономъ и налогами, свободы для ихъ личности и терпимости къ ихъ писаніямъ[83]. Изъ старой пословицы, въ которой выражается всѣ исторія старой Франціи: «одна вѣра, одинъ законъ, одинъ король», — они хотятъ вычеркнуть только первое слово. Но они требуютъ, чтобы для всѣхъ былъ одинъ законъ и чтобы его въ противность желанію;парламента, устанавливалъ, какъ въ старину, король. Повидимому, энциклопедисты были вѣрнѣйшими союзниками королевской власти, при условіи, чтобы она могла ими пользоваться. Если предположить, что революція не была неизбѣжна, то пожалуй ее можно было бы предотвратить союзомъ между королемъ и философами. Людовикъ XV, а, можетъ быть, и Людовикъ XVI могли бы, пожалуй, спасти монархію, будь у нихъ меньше предразсудковъ и достаточно находчивости, чтобы смѣло объявить себя королями-философовъ, этихъ королей общественнаго мнѣнія. Въ обмѣнъ за какія-нибудь милости, которыя, не причиняя серьезнаго ущерба королевской власти, придали бы ей еще новый престижъ, философы укрѣпляли и обогащали бы эту власть, помогая ей унижать ея опасныхъ опекуновъ: парламенты и духовенство. Что касается парламентовъ, достаточно вспомнить ненависть и сарказмы Вольтера противъ этихъ «мятежныхъ буржуа, этихъ Бузирисъ въ тогахъ», которые осудили Каласа и преслѣдовали философовъ. Извѣстно. что министры философы, Тюрго и Неккеръ враждебно относились къ вмѣшательству членовъ парламентовъ, а тѣ, въ свою очередь, жаловались на «министерскій деспотизмъ». И энциклопедисты не дали бы королю сложить свою корону къ ногамъ парламентовъ, какъ говорилъ Людовикъ XV.
Извѣстно отношеніе энциклопедистовъ къ духовенству, и то, что они одинаково не любили «фанатизмъ патеровъ и свирѣпость парламентовъ». Я не хочу сказать, что короли должны были сдѣлаться орудіемъ ихъ ненависти противъ католичества. Я только указываю на то, что благодаря своимъ несмѣтнымъ богатствамъ и полному подчиненію не королю Франціи, а главѣ церкви, духовенство присвоило себѣ независимость, начинавшую тревожить королевскую власть. Это стало очевиднымъ, когда правительство рѣшило поразить іезуитовъ: ясно было, что оно боялось ихъ. А философы, между тѣмъ, настаивали чтобы духовенство участвовало въ государственныхъ тяготахъ не только безденежными дарами. Они твердили на всѣ лады, что духовная власть должна повиноваться свѣтской, или, вѣрнѣе, что въ государствѣ не могутъ существовать двѣ соперничающія между собой власти. Такимъ образомъ философы трудились надъ тѣмъ, чтобы расширить и укрѣпить королевскую власть. «Я готовъ сказать каждому государю: имѣйте въ своемъ распоряженіи многочисленную армію и вы сведете на положеніе простыхъ гражданъ этихъ людей, опирающихся на небесное право, которые все время противупоставляютъ вашему авторитету свои химерическія прерогативы. Вы вернете себѣ все, что они присвоили благодаря недомыслію вашихъ предшественниковъ. Вы вернете своимъ несчастнымъ подданнымъ богатства, которыми полны руки этихъ опасныхъ бездѣльниковъ. Вы удвоите ваши доходы, не увеличивая налоговъ. Вы укажете ихъ надменнымъ начальникамъ ихъ настоящее мѣсто. Вы будете жить въ изобиліи и мирѣ, и будете царствовать, и совершать великіе дѣла»[84].
Поддержка, которую короли нашли бы у философовъ, хотя и чисто моральная, была бы очень могущественной, опираясь на всесильное тогда общественное мнѣніе. Дѣйствительно, если парламенты осмѣлились декретировать уничтоженье іезуитскаго ордена, то они сдѣлали это, сознавая, что ихъ поддерживаетъ, даже толкаетъ, общественное мнѣніе, возбужденное и направленное философами. Это отмѣтилъ и Даламберъ въ своемъ «Разрушеніи іезуитскаго ордена». «Когда парламенты стали нападать на орденъ, они встрѣтили всеобщее сочувствіе. Въ сущности приговоръ противъ іезуитовъ, устами магистратовъ, произнесла философія.
Что касается вполнѣ реальной опасности, которую представляеть для неограниченной монархіи распространенье независимой и разумной философіи, то эту опасность можно было предотвратить. Для короля всегда вѣрнѣе дать своимъ подданнымъ извѣстную свободу слова, чѣмъ осуждать ихъ на молчаніе; иначе они когда-нибудь нарушать его призывомъ къ мятежу (какъ это и сдѣлали въ концѣ концовъ Гольбахи и Рейвали). Кромѣ того, ловкому правителю не трудно ввести въ должныя границы философовъ, если они, по его мнѣнію, слишкомъ эмансипируются. Онъ можетъ во время сказать имъ, какъ это сдѣлалъ любимый король энциклопедистовъ: „Люди всегда злоупотребляютъ свободой, — нельзя не подвергать цензурѣ ихъ произведенія, особенно, когда это пасквили, написанный противъ правительства“. Или, еще лучше, онъ предоставилъ бы имъ разговаривать, управляя по своему, какъ это дѣлали Фридрихъ и Екатерина. Первый привлекалъ къ себѣ худшихъ враговъ философіи, іезуитовъ („въ политикѣ другія правила, чѣмъ въ метафизикѣ“). Вторая любезно выслушивала красивыя тирады Дидро, а въ заключеніе говорила на ухо Гримму: „Все это вамъ идетъ какъ коровѣ сѣдло“.[85].
Токвиль думалъ, что ловкій и могущественный правитель могъ бы предотвратить революцію. И если бы у правителя хватило ловкости управлять при помощи энциклопедистовъ общественнымъ мнѣніемъ, то отъ этого онъ сталъ бы еще могущественнѣе. Энциклопедисты были бы его естественными союзниками въ борьбѣ противъ тѣхъ, кого они прежде рѣшительно называли «дароносицами» и о комъ Даламберь говорилъ, что «они заключили между собой оборонительную и наступательную силу, чтобы противиться королевскому авторитету». Итакъ, съ какой точки зрѣнія ни посмотрѣть на дѣло, мы одинаково приходимъ къ выводу, что старую монархію могъ снасти только король-философъ, если, конечно, ее вообще можно было спасти[86].
А между тѣмъ, когда говорятъ о философахъ, ихъ всегда осуждаютъ или хвалятъ за то, что они своими писаньями ускорили французскую революцію. Насколько-же они заслужили эти обвиненія или похвалы? Или, быть можетъ, изъ числа различныхъ причинъ революціи, слѣдуетъ исключить философію XVIII вѣка? Этого я не желалъ доказать. Я хотѣлъ только сказать, что относительно вліянія философовъ на революцію, установить которое дѣйствительно довольно трудно, — надо сдѣлать нѣсколько существенныхъ замѣчаній. Надо прежде всего пронести грань между эпохами, а, слѣдовательно, и между идеями, о которыхъ говорятъ. Никогда идеи не развивались такъ быстро, какъ въ ХVIII вѣкѣ и, пожалуй, ни въ одинъ историческій періодъ не приходится такъ точно обозначать время возникновенія того или другого взгляда.
Во вторыхъ, не надо забывать, что доктрины философовъ привесть къ совершенно непредвидѣннымъ для нихъ послѣдствіямъ. Они, понятно, съ отвращеніемъ отвергли бы эти послѣдствія, если бы могли предугадать, но тѣмъ не менѣе они отвѣтственны за нихъ, поскольку вообще ученый отвѣтственъ за своихъ истинныхъ учениковъ, то есть на тѣхъ, которые сдѣлали изъ его доктринъ всѣ логическіе выводы.
Наконецъ, остается обсудитъ третій вопросъ, самый общій и въ то же время самый трудный: опредѣлить роль идей, — если онѣ играютъ какую-нибудь роль въ народныхъ возстаніяхъ, а слѣдовательно и долю вліянія теорій энциклопедистовъ въ великомъ движеніи 1889 г. — Все это трудные вопросы и ихъ надо раздѣлить, чтобы лучше понять, если не рѣшить.
Итакъ, попытаемся прежде всего установить, если можно сказать, хронологію растущей смѣлости новаторовъ ХѴІІІ вѣка. Въ движеніи идей такъ-же, какъ въ эволюціи природы, рядомъ съ прогрессомъ непрерывнымъ и потому неуловимымъ, бываютъ бурные переломы, сильные толчки, время которыхъ можно точно опредѣлить. Такъ въ ХѴІІІ вѣкѣ есть два такихъ рѣшающихъ момента, когда идеи устремляются впередъ по новой дорогѣ. Первый изъ этихъ поворотовъ мы отмѣтили и подчеркнули выше, такъ какъ онъ начинается съ появленія энциклопедіи. Это было послѣ Аахенскаго мира (1798 г.), постыднаго мира, торопливо заключеннаго Людовикомъ XV, «чтобы свободнѣе предаваться наслажденіямъ, негодованіе было всеобщимъ»[87]. И сочувствіе общества, которое въ первой половинѣ вѣка принадлежало парламентамъ и янсенистамъ, перешло къ философамъ. Что же могли эти послѣдніе предложить новаго все болѣе и болѣе безпокойнымъ и недовольнымъ умамъ? Двѣ совершенно различныя вещи, которыя никакъ не могли проповѣдывать народу ни янсенисты, ни члены парламентовъ: ненависть къ духовенству и общественныя реформы. Какова была эта ненависть энциклопедистовъ къ духовенству, мы разскажемъ ниже. Въ предыдущихъ главахъ говорилось о ихъ взглядахъ на соціальныя реформы. Они, мало-по-малу, развивали свои новаторскія идеи, и ихъ смѣлость росла отъ перваго тома энциклопедіи до послѣдняго, то есть отъ 1751 г. — 1764 г. За эти 13 лѣтъ они были выразителями общественнаго мнѣнія, но выразителями своеобразными, такъ какъ они съ непривычной точностью опредѣляли стремленія большинства, до сихъ поръ смутныя и нерѣшительныя. Этимъ и объясняется ихъ быстрая популярность. Надо вспомнить состояніе умовъ въ эпоху, когда появилась энциклопедія. Недовольство было всеобщимъ и свободно выражалось «на гуляньяхъ и въ кофейняхъ». Но оно выражалось, или вѣрнѣе испарялось, въ угрозахъ слишконъ неопредѣленныхъ, въ мечтахъ слишкомъ химерическихъ и потому неопасныхъ: «Всѣ болтаютъ противъ правительства» — пишетъ Даржансонъ. И это уже значительный прогрессъ: раньше, когда народъ страдалъ, онъ винилъ въ этомъ рокъ, несчастную судьбу, а теперь онъ уже проклинаетъ общественный строй и думаетъ, какъ бы измѣнить его. Но какихъ же измѣненій, какихъ реформъ требуетъ онъ? Народъ и самъ этого хорошенько не знаеть, и Даржансонъ, желая дать намъ печальную картину всеобщаго безпокойства, говоритъ: «начинаютъ раздумывать о республиканскомъ правленіи». А говорить о республикѣ въ 1750 г., конечно, значило выражать свое недовольство самымъ недвусмысленнымъ, но далеко не самымъ опаснымъ для королевской власти способомъ. Еще наканунѣ революціи, въ 1787 г., по мнѣнію очень проницательныхъ людей, вродѣ Сенакъ де-Мельянъ, эта власть «покоилась на незыблемомъ фундаментѣ». Дѣйствительно, народъ, даже послѣ Людовика XV, сохранялъ глубокую приверженность къ королевской власти. Еще въ 1789 г. третье сословіе, по словамъ г-жи де-Огаль, «желало связать себя съ короной». Надо-ли еще приводить свидѣтельство Мунье: «Всѣ разбирали и высмѣивали ошибки администраціи; но еще въ 1787 г. никто не думалъ о средствахъ перемѣнить правленіе». Что было дѣйствительно опасно, если не для правительства, то вообще для всего строя, который неопредѣленно обвиняли во всѣхъ неурядицахъ, — это ясно показать, чѣмъ этотъ строй былъ плохъ, перечислить и выяснить всѣ его недостатки и указать отъ нихъ лекарства. Это и дѣлала энциклопедія.
Въ то время страдали и нетерпѣливо ждали избавленія не столько отъ деспотизма, сколько отъ потерявшихъ всякій смыслъ соціальныхъ неравенствъ. Деспотизмъ самъ по себѣ, стѣсненный и связанный общественнымъ мнѣніемъ, скорѣе раздражалъ, чѣмъ дѣйствительно тяготилъ. Соціальныя же неравенства постоянно давали себя чувствовать. Съ одной стороны дворяне, эти "безполезные болваны>, какъ ихъ называлъ Вольтеръ, не могли уже въ оправданіе своихъ привилегій указывать на свои заслуги передъ страной. Съ другой — буржуа, богатые и образованные, сознавали себя достойными занимать всѣ должности, по прежнему недоступныя для нихъ. Пусть-же будутъ уничтожены привилегіи, пусть всѣ поприща будутъ открыты таланту, вотъ двойное желаніе буржуазіи XVIII вѣка. И энциклопедисты выяснятъ законность этого желанія, подчеркнутъ его, сдѣлаютъ его болѣе настойчивымъ и властнымъ и, кромѣ того, укажутъ способы, какъ принести его въ исполненіе.
Имъ нетрудно доказать, что требованія буржуазіи вполнѣ законны, то есть, что для разума привилегіи дворянства недѣйствительны. Стоитъ только вспомнить, напримѣръ, что не всѣ дворяне идутъ на войну, что милиція наполняется разночинцами. Кромѣ того, дворяне, которые на войнѣ «оказали отличныя заслуги отечеству, должны быть вознаграждены почестями, но не привилегіями». Такимъ образомъ, отвергнутое разумомъ соціальное неравенство обращается въ прямую несправедливость, тѣмъ болѣе оскорбительную, что свѣтъ, пролитый энциклопедіей, освѣтивъ людей, усилилъ ихъ гордость и ревнивое отношеніе къ тому, что они начинаютъ называть своими правами. «Въ 1750 г., — говоритъ Токвиль, — нація желала не столько нравъ, сколько реформъ». Благодаря энциклопедистамъ, все больше выясняется, что эти реформы и составляютъ настоящія права; философія же учитъ требовать ихъ во имя разума и справедливости. Феодальные замки еще щетинились въ провинціи, дворяне прибавляли свои частные налоги къ правительственнымъ и тѣмъ окончательно разоряли крестьянина, или-же вѣшали его по приговору своихъ исключительныхъ судовъ. Въ это-то время энциклопедисты возстали противъ всѣхъ этихъ отжившихъ преимуществъ, показали насколько они не соотвѣтствуютъ подлиннымъ заслугамъ привилегированныхъ классовъ и во имя естественнаго права, которое и старѣе, и выше произвольнаго человѣческаго законодательства, требовали для всѣхъ гражданъ равенства и въ налогахъ, и въ правосудіи.
Рядомъ съ уничтоженіемъ старинныхъ привилегій, по крайней мѣрѣ, самыхъ гнусныхъ, энциклопедисты настаивали и на второй реформѣ, которой жаждала вся страна: на допущеніе каждаго къ общественной службѣ. Такъ какъ, если съ одной стороны помѣщики терзали провинцію, то другая еще болѣе значительная часть дворянства, окруживъ тронъ, захватила въ свои руки всѣ государственныя должности, и по своему распоряжалась и арміей и флотомъ. "Развѣ, говоритъ Мерсье, — дворянство лучше служитъ арміи, чѣмъ наши отважные солдаты, дѣти народа, не хуже дворянъ, повинующіеся голосу чести. «Развѣ гренадеръ, который, приставивъ свой штыкъ къ стѣнѣ, лѣзетъ на приступъ, не достаточно благородно служитъ? Съ тѣхъ поръ, какъ свѣтъ образованія одинаково просвѣщаетъ всѣхъ людей, они одинаково способны служить отечеству».
Все это справедливыя жалобы, но правительство пренебрежительно отвергало ихъ. Какъ разъ тогда, когда, благодаря образованію, буржуа стали такъ же способны, какъ и дворяне, къ занятію общественныхъ должностей, ихъ стали особенно упорно устранять отъ нихъ. Токвиль говоритъ: «Разночинцу легче было сдѣлаться офицеромъ при Людовикѣ XIV, чѣмъ при Людовикѣ ХѴ».
Съ тѣхъ поръ, какъ крестьяне стали собственниками, феодальныя привилегіи кажутся имъ стѣснительными. Точно также и недопущеніе на государственную службу стало больше задѣвать вполнѣ законное самолюбіе буржуа съ тѣхъ поръ, какъ они и по состоянію, и по талантамъ сравнялись съ дворянами. Извѣстно, что одной изъ причинъ, а по словамъ Редерера, «одной изъ главныхъ причинъ, вызвавшихъ революцію, было оскорбленное самолюбіе» и нетерпѣливое желаніе открыть себѣ доступъ въ магистратуру, на высшія гражданскія и военныя должности, словомъ, проникнутъ въ тѣ ряды, «куда давало дорогу только рожденіе».
Въ этомъ послѣднемъ пунктѣ энциклопедисты тѣмъ настойчивѣе и краснорѣчивѣе, что, защищая дѣло буржуазіи, они, главнымъ образомъ, защищаютъ самихъ себя. Дѣйствительно, если отнынѣ должности будутъ раздаваться наиболѣе способнымъ, наиболѣе просвѣщеннымъ, то тѣ, кто распространяетъ просвѣщенье, конечно, больше всего заслуживаютъ ихъ.
Энциклопедисты стремятся собственно не замѣнить аристократію рода аристократіей таланта, а только дополнить ее. Не уничтожить дворянъ, а только отвести имъ мѣсто послѣ ученыхъ. «Если таланты должны оказывать внѣшнее почтеніе титулу, то и титулъ долженъ оказывать таланту другое, болѣе серьезное почтеніе», говоритъ Даламберъ въ своихъ «Очеркахъ о писателяхъ». Дидро предлагаетъ, чтобы мѣста давались за заслуги. Для этого «нужно раздавать ихъ по конкурсу», а такъ какъ при монархѣ просвѣщенномъ въ такомъ конкурсѣ непремѣнно первыми будутъ философы, то управленіе будетъ, наконецъ, довѣрено, какъ оно и должно быть, привилегированнымъ не по рожденію, а по уму.
Относительно этого пункта не надо заблуждаться: философы просили для народа только гражданскаго равенства; — всякое другое казалось имъ неразумнымъ и химерическимъ. «Граждане равны, но не въ метафизическомъ смыслѣ, отрицающемъ богатства, почести и условія, а въ нравственномъ; нравственное равенство заключается въ тонъ, что законы равно покровительствуютъ и равно обязываютъ всѣхъ гражданъ»[88]. Гриммъ, который долженъ былъ знать настоящія мысли своего друга по этому вопросу, писалъ: «философъ Дидро никогда ничего не писалъ о равенствѣ состояній».
Я сужу о философахъ не по этимъ отдѣльнымъ фразамъ. Все, что мы знаемъ не только о ихъ политическихъ воззрѣніяхъ, но, что въ данномъ случаѣ еще важнѣе, о ихъ характерѣ, привычкахъ и вкусахъ, даетъ намъ право утверждать, что въ сущности они были настоящими аристократами.
Это сказывается даже въ ихъ образѣ жизни: руководитель Энциклопедіи живетъ или въ Шевретѣ у М. Дэпиней, или въ Грандвали у барона Гольбаха и, какъ извѣстно, смакуетъ съ удовольствіемъ роскошные, сытные обѣды этого «метрдотеля философовъ»; Что касается Даламбера, котораго современники, да и многіе теперешніе критики, считаютъ гордымъ нищимъ, то онъ, какъ и другіе философы, былъ пенсіонеромъ прусскаго короля. Если подсчитать всѣ пенсіи, которыя онъ имѣлъ, то окажется, что бѣднякъ получалъ на кругъ не меньше 12.000 ливровъ въ годъ. Въ общемъ, философы не были неудачниками «на жизненномъ пиру», какъ говорилъ ихъ врагъ Жильберъ. Хотя отлично звали, что на этомъ пиру не для всѣхъ найдется мѣсто. Кромѣ того, они были аристократами въ силу очень естественнаго, хоть и невеликодушнаго презрѣнія ученыхъ и философовъ къ невѣжественной, неразвитой толпѣ. Какъ ученые, они очень дорожили общественнымъ спокойствіемъ и безопасностью, которыя даютъ возможность безпрепятственно предаваться любимымъ занятіямъ; а постоянныя волненія бурной демократіи уничтожили бы все это. Они повторяли вмѣстѣ съ Вольтеромъ, что «когда червь принимается разсуждать, все потеряно». Посмотрите также, какія горячія похвалы расточаетъ Дидро Гоббсу за то, что тотъ осуждаетъ мятежный духъ, проповѣдуетъ покорность властямъ. "Кто изъ насъ, — прибавляетъ онъ, — не знаетъ, что нѣтъ философіи, если нѣтъ спокойствія, нѣтъ спокойствія, если нѣтъ мира, нѣтъ мира, если нѣтъ повиновенія внутри и довѣрія извнѣ.
Наконецъ, они были прежде всего философами и принимали во вниманіе только разумъ. Какъ же могли они уважать народъ, который знаетъ только обычай, этотъ разумъ глупцовъ? Оттого энциклопедисты всегда говорятъ о народѣ пренебрежительно: «Распространеніе просвѣщенія ограничено; оно не достигаетъ предмѣстья, тамъ народъ слишкомъ глупъ. Количество черни почти никогда не мѣняется. Толпа невѣжественна и тупа». Такъ говорить сынъ ножевщика изъ Лагира: Что же будетъ, если мы предоставимъ слово Фернейскому графу? «Оставимъ нечестивую лакеямъ и служанкамъ». Сами они, эти «посвященные» также какъ и Вольтеръ, отказываются разсуждать, какъ портные или прачки. Когда они «разрушатъ власть педантовъ», они сами наслѣдуютъ ихъ авторитетъ и ихъ положеніе. «Первыя мѣста — предсказываетъ имъ Вольтеръ, — будутъ когда-нибудь заняты философами». Знаете, почему въ энциклопедіи такъ восхваляютъ китайцевъ? Токвиль отвѣтить на этотъ вопросъ, такъ какъ онъ отлично понялъ и выразилъ общественный идеалъ философовъ: «Ихъ трогаетъ и восхищаетъ картина страны, гдѣ монархъ абсолютный, но свободный отъ предразсудковъ, разъ въ годъ своими руками пашетъ землю, чтобы почтить полезныя ремесла. Гдѣ всѣ мѣста даются по литературному конкурсу. Гдѣ философія составляетъ религію, а ученые — аристократію». Для энциклопедистовъ китайцы были не только тѣмъ, чѣмъ были для Тацита германцы, т.-е. живой сатирой на современное общество. Эти же китайцы, описанные и прикрашенные по вкусу авторовъ, служатъ выразителями ихъ собственныхъ тайныхъ стремленій: «Вольтеръ, — лукаво говорилъ Фридрихъ, — упорно твердитъ обскурантамъ: Научитесь у китайцевъ, какъ вознаграждать добродѣтель, сдѣлайте энциклопедистовъ мандаринами, и у васъ будетъ отличное правительство».
Если отнестись безъ всякой предвзятой мысли къ общественному идеалу энциклопедистовъ и освободить его отъ китайщины, въ которую изъ осторожности они его кутали и наряжали, то окажется, что онъ быть основанъ не только на разумѣ, этомъ, по ихъ мнѣнію, высшемъ и непогрѣшимомъ законодателѣ. Если бы то, что было въ этомъ идеалѣ практичнаго и справедливаго осуществилось, то, можетъ быть, онъ спасъ бы дворянство, какъ бы вновь узаконивъ, освятивъ его. Въ сущности энциклопедисты стремились уничтожить только замкнутость дворянства, придать ему характеръ англійскаго пэрства. Они только съ понятнымъ упорствомъ добивались, чтобы при назначеніи на должности, не забывая заслугъ предковъ, все-таки не отдавали предпочтенія неспособнымъ или недостойнымъ, когда умные и честные разночинцы могли бы лучше нести данную службу. И, можетъ быть, въ этомъ-то и заключалось спасеніе дворянства, такъ какъ въ сущности только при такихъ условіяхъ оно имѣетъ смыслъ. Если оно не оказываетъ государству значительныхъ услугъ, а только наслаждается обидными для другихъ сословій привилегіями, да забираетъ себѣ жирныя пенсіи, тогда къ чему же оно? Тогда лучше уничтожить дворянство и изгнать этихъ «трутней» изъ улья, который они заполняютъ и расхищаютъ. Это простое разсужденіе и народъ скоро дойдетъ до него. Тогда дворянство падетъ, такъ какъ оно явится анахронизмомъ въ обществѣ, гдѣ настоящая избранная часть націи не согласится, чтобы ее постоянно устраняли изъ всѣхъ государственныхъ должностей. Закрыть доступъ въ свои ряды съ оскорбительной исключительностью эдиктами 1781 и 1788 гг, изданными по внушенію дворянства, и сдѣлать это послѣ энциклопедіи, послѣ памфлетовъ Вольтера, не значило-ли произнести надъ собой смертный приговоръ?
Насколько законныя стремленія философовъ согласовались съ правильно-понятыми интересами интеллигентнаго дворянства, которое съумѣло бы принести необходимыя жертвы и, такимъ образомъ, возвыситься и оправдаться въ глазахъ страны, настолько ихъ стремленія, какъ мы уже сказали, не были враждебны прерогативамъ королевской власти. Идеалъ энциклопедистовъ это въ сущности идеалъ законовѣдовъ и они съ своей точки зрѣнія продолжаютъ ихъ многовѣковой трудъ. И здѣсь также разумъ философовъ, который только разъ обвиняли во враждебности къ національнымъ традиціямъ, въ сущности является ихъ продолжателемъ. энциклопедисты, какъ мы уже сказали, не были революціонерами ни по отношенію къ королю, или по отношенію къ ходу и смыслу исторіи Франціи. Дѣйствительно, начиная съ освобожденія общинъ (communes), королевская власть съ помощью третьяго сословія укрѣпляется въ ущербъ дворянству и создаетъ такимъ образомъ національное единство. Но если въ ХVIII вѣкѣ дворяне потеряли свой политическій перевѣсъ, за то они сохранили за собой соціальныя привилегія. энциклопедисты добиваются только того, чтобы эти привилегій были, если не уничтожены, то покрайней мѣрѣ смягчены. Тутъ они поступаютъ такъ же, какъ ихъ отцы, представители третьяго сословія, которые, какъ извѣстно, не столько заботились о свободѣ, сколько ревниво относились къ равенству. Теперь королю остается только продолжать дѣло освобожденія, начатое сообща съ буржуазіей. «Пусть король заговоритъ, какъ хозяинъ» — заявляетъ Дидро, «какъ умѣлъ говорить Генрихъ IV», (любимый король энциклопедистовъ). Но при этомъ онъ не долженъ забывать «курицу въ супѣ мужика», т.-e. пусть король будетъ всемогущъ, но пользуясь этимъ всемогуществомъ пусть уравняетъ съ другими сословіями дворянство; оно, «ощипанное» и упавшее, является плохой поддержкой для короны. Что сохранило дворянство изъ своего прежняго величія? Только достаточное количество льготъ и оскорбительныхъ милостей, чтобы унижать и возмущать буржуа и крестьянина. Пусть передъ лицомъ королевской власти всѣ французы будутъ народомъ; тогда она можетъ разсчитывать на содѣйствіе философовъ. Вѣдь даже послѣ 1779 г., послѣ смерти Людовика XV, они не теряютъ надежды увидать милостиваго деспота, которому угодно будетъ дать народу счастье.
Дѣйствительно, если Людовикъ XV отталкивалъ философовъ и пренебрегалъ общественнымъ мнѣніемъ, то послѣ него изошелъ на престолъ принцъ кроткій, увѣрявшій, что любить свой народъ. Онъ, безъ сомнѣнія, водворить «общественное счастье», которое, какъ всѣ твердо убѣждены, зависятъ исключительно отъ его желанья. Дурной король умеръ, да здравствуетъ добрый король. И философы, являющіеся и здѣсь выразителями національнаго мнѣнія, привѣтствуютъ лирическими возгласами восшествіе Людовика XVI, «этого монарха справедливаго и гуманнаго, врага лести, отца народа, чье царствованіе есть утѣшеніе для настоящихъ гражданъ. Въ рукахъ справедливаго монарха неограниченная власть обращается въ необходимое оружіе противъ беззаконныхъ интригъ».
Вскорѣ ихъ надежды начинаютъ выполняться, король призываетъ къ управленію одного изъ нихъ, Тюрго, и Вольтеръ принимается славословить зарождающійся «золотой вѣкъ». Развѣ этотъ король, котораго они такъ жаждали, при помощи такого хорошаго министра не осуществитъ всѣ тѣ прекрасные проекты реформъ, которые Тюрго самъ развивалъ въ энциклопедіи?
Quand un Sully renaît, espère un Henri IV[89], восклицаетъ Вольтеръ въ своей похвалѣ «Настоящему времени». Философія теперь такъ близка къ трону, что пожалуй она «скоро воцарится и надъ нимъ». И тогда то друзья философіи будутъ больше, чѣмъ когда-нибудь друзьями этого трона, такъ какъ ихъ политическій идеалъ будетъ близокъ къ исполненію.
Съ первыхъ реформаторскихъ эдиктовъ Тюрго, энциклопедисты надѣются, что наступаетъ ихъ царство и царство разума. Каковы бы ни были ихъ иллюзіи, скажемъ больше, какова бы ни была неизбѣжная доля тщеславія и эгоизма, примѣшанная къ ихъ политическимъ мечтамъ, — но всякомъ случаѣ вполнѣ естественно, что эти мечты преслѣдовали философовъ. Если, какъ они учили, законы дѣйствительно служатъ, или должны служить, болѣе или менѣе точнымъ выраженіемъ разума, то ктоже, какъ нефилософы, должны ихъ издавать и примѣнять, а, значитъ, окружать монарха и помогать ему, какъ другу правосудія. Такъ и было въ Римѣ, когда стоическая философія все глубже вводила въ законы «естественное право» и, слѣдуя благороднымъ идеаламъ Платона, міромъ управляли, очаровывая его, философы, вродѣ Марка Аврелія.
Извѣстно, что произошло дальше: «Мы видѣли прекрасный, но краткій сонъ», — писалъ Кондорсе Вольтеру послѣ отставки Тюрго. Отнынѣ королевская власть, не слушаясь общественнаго мнѣнія, опиралась только на безсильное дворянство и не потерявшее всеобщее довѣріе духовенство. Кончилось «правленіе философовъ», которое должно было уничтожить всѣ злоупотребленія, исцѣлить всѣ недуги, но кончалась и королевская власть, такъ какъ теперь эти злоупотребленія и недуги больше, чѣмъ когда бы то ни было, раздражали, казались невыносимы… Паденіе Тюрго рѣзко подтверждало двѣ вещи. Первое, что реформы были необходимы, такъ какъ король самъ, въ своихъ эдиктахъ, призналъ и провозгласилъ эту необходимость. Второе, что король отказывался произнести ихъ. Философамъ оставалось только обратить противъ короля, который не хотѣлъ служить ихъ интересамъ и интересамъ націи, то оружіе, которое до сихъ поръ направлено было противъ дворянства и духовенства. И съ этого дня къ ядовитымъ нападкамъ на привилегированные классы, къ прежней борьбѣ противъ нечестивой, присоединяются болѣе или менѣе прямыя и рѣзкія выходки противъ «свѣтской тираніи, соединившейся съ тираніей церковной». Рейналь уже не боится выставить свое имя и даже свой портретъ на новомъ изданіи «Философической исторіи» (1780 г.). Книга эта, до сихъ поръ никому неизвѣстная, восхваляется до небесъ. Она красуется въ салонахъ, на туалетахъ модныхъ дамъ и всѣ апплодируютъ его яростнымъ тирадамъ противъ правительственной тираніи, которую отнынѣ ставятъ рядомъ съ тираніей духовенства. Этотъ бѣсноватый учитъ народъ тому языку, на которомъ скоро.заговорятъ въ революціонныхъ клубахъ. Его громадный успѣхъ уже въ 1780 г. служитъ для насъ достаточнымъ показателемъ состоянія умовъ въ это время и все растущаго недовѣрія къ власти.
Но въ книгѣ Рейналя быхъ одинъ большой недостатокъ: она была слишкомъ длинна, а этотъ странный вѣкъ становился все безпечнѣе и фривольнѣе по мѣрѣ приближенія къ великому катаклизму, который онъ и предвидѣлъ и ждалъ. Длинныя произведенія уже надоѣдали и, черезъ два года послѣ выдающагося успѣха Рейналя, Мерсье писалъ: «Теперь уже въ Парижѣ почти не читаютъ двухтомныхъ книгъ. Чтобы васъ читали, надо быть краткимъ и точнымъ». Краткимъ, точнымъ и рѣзкимъ, какъ всѣ безчисленныя брошюры, наводнявшія Францію до самаго 1789 г. Какъ извѣстно, эти-то брошюры главнымъ образомъ и вдохновятъ тѣхъ, кто будетъ составлять тетради для національнаго собранія. Въ нихъ мы видимъ посредствующія звенья, связавшія философовъ съ французской революціей. Но это, такъ сказать, историческая эволюція, своего рода новый этапъ общественнаго мнѣнія, который проявляется въ энциклопедіи и постепенно прогрессируя, заканчивается въ тетрадяхъ собранія. Важно еще опредѣлитъ, есть ли логическая связь между статьями энциклопедіи и знаменитыми тетрадями, можно ли сказать, что первые, за тридцать лѣтъ раньше, внушили и подготовили появленіе вторыхъ.
Надо вспомнить съ одной стороны — всѣ соціальныя реформы, которыхъ такъ упорно требовала энциклопедія, а съ другой то, что она ожидала ихъ отъ государства, т.-e. отъ короля. Но если король обманулъ ожиданія философовъ, если деспотъ не добръ и же хочетъ составить счастіе своего народа, какъ его понимаютъ философы, тогда что же имъ дѣлать? Мы знаемъ ихъ отвѣтъ, такъ какъ онъ заранѣе высказанъ въ ихъ сочиненіяхъ. Въ ихъ глазахъ только доброта, то есть, преданность общественному благу, служитъ основой и узакониваетъ власть правителя, по молчаливому договору между нимъ и его подданными. Если король не милостивъ къ своему народу, то онъ самъ нарушаетъ этотъ договоръ и возвращаетъ несчастнымъ подданнымъ право помогать и выручатъ другъ друга. «Люди составили общество только для того, чтобы быть счастливѣе. Въ нѣкоторыхъ странахъ монархъ съ согласія народа пользуется властью неограниченной, но онъ все-таки подчиненъ основнымъ государственнымъ законамъ, которые клонятся ко взаимной безопасности властителя и подданныхъ. Какъ бы безгранична ни была власть монарха, ему никогда не дозволяется притѣснять народъ, попирать ногами разумъ и справедливость». И Гольбахъ, всегда болѣе опредѣленный, чѣмъ энциклопедія, которой приходятся говорить намеками, заявляетъ: «Короли только защитники имущества и свободы своихъ подданныхъ; только при этомъ условій послѣдніе согласны повиноваться первымъ».
Ничего не можетъ быть яснѣе: королевская власть основана на согласіи народа, которое условно: оно дается только отцамъ народа. Людовикъ XVI шелъ въ разрѣзъ съ мнѣніемъ философовъ, оно же было и общественнымъ мнѣніемъ, и поэтому патріотамъ, какъ называютъ себя авторы вышеупомянутыхъ политическихъ брошюръ, остается только сдѣлать изъ принциповъ энциклопедіи тѣ выводы, которые предвидѣли и сами энциклопедисты. Если нужно, эмансипація совершится и безъ короля, иначе говоря, противъ короля, не пожелавшаго принять ее такъ же, какъ и противъ привилегированныхъ сословій. И побѣды революціи точно впередъ начертаны въ энциклопедіи. Можно ли вслѣдствіе этого считать энциклопедистовъ настоящими виновниками революціи? Здѣсь мы подходимъ къ послѣднему изъ поднятыхъ нами вопросовъ: о вліяніи идей на историческія событія, а въ особенности на выдающіяся событія новой исторіи.
Прежде всего мы должны оставить въ сторонѣ всѣ излишества 93 г. Всѣ философы, безъ исключенія, совершенно искренно высказали бы имъ порицаніе и имѣли бы право осудить ихъ. Прежде всего потому, что кровавый режимъ террора былъ полнымъ отрицаніемъ гуманности, которую они мечтали ввести въ нравы и учрежденія народа. Затѣмъ, потому что не черни, а по выраженію Вольтера «самой святой части націи», они, за отсутствіемъ королевской власти, хотѣли бы передать заботу о преобразованіи и управленіи общества. Ломбаръ-де-Лавгръ, говоря о гильотинѣ, имѣлъ право заявить, что «Вольтеръ и Жанъ-Жакъ попали бы на нее, одинъ за то, что считалъ даже одну каплю крови слишкомъ дорогой цѣной за революцію, другой за то, что считалъ господство черни худшимъ правительствомъ». Мы въ правѣ не составлять одного общаго сужденія о всемъ ходѣ французской революціи и можемъ рѣзко различать терроръ отъ національнаго собранія, такъ какъ они не были неизбѣжнымъ слѣдствіемъ одинъ другого; точно также мы не должны видѣть въ писателяхъ XVIII в., какъ это сдѣлалъ Лагарпъ, предшественниковъ Геберта, Шометта и Марата. «Когда философію обвиняютъ въ преступленіяхъ революціи, — говоритъ M-me де-Сталь, — то этимъ связываютъ недостойные поступки съ великими мыслями, развитіе которыхъ совершится въ будущихъ вѣкахъ». Это развитіе мы и постараемся отмѣтить въ послѣдней главѣ. Ридереръ выразился не менѣе сильно: «Мармонтелю не надо было отрекаться отъ принциповъ философіи, чтобы имѣть право нападать на ужасные поступки негодяевъ, имѣвшихъ къ философіи столько же отношенія, какъ и къ евангелію, гдѣ, если хотите, доктрина санкюлотовъ вполнѣ ясно выражена»[90].
Остается еще разсмотрѣть причины и великія реформы революціи: можно-ли выводить ихъ изъ доктринъ философовъ? Тотчасъ послѣ грозной катастрофы, перевернувшей и покаравшей французское общество, нѣкоторые современники въ ужасѣ выдумывали причины, такъ сказать, дьяволическія, пропорціональныя ужасающему величію событій. Имъ казалось, что нельзя объяснить всю эту груду развалинъ иначе, какъ дѣйствіемъ цѣлаго заговора злыхъ духовъ, которые вели подпольную работу и мало-по-малу вырыли эту пропасть, поглотившую всѣ учрежденія прежняго времени. M-me де-Жанлисъ думала, что то, что она называла великой конспираціей, было создано на ужинахъ барона Гольбаха. «Тайну знали только 8 или 10 человѣкъ, настоящихъ заговорщиковъ; на этихъ маленькихъ мрачныхъ собраніяхъ задумали они составить свою энциклопедію». Въ томъ же духѣ пишетъ позже Банальдъ: «Они распредѣлили роли между собой»[91].
Теперь, когда лучше стали извѣстны политическія идеи энциклопедистовъ, а также и многочисленныя естественныя причины, вызвавшія революцію, безполезно доказывать, что не одни энциклопедисты ниспровергли старый порядокъ (даже если и предположить, что они этому содѣйствовали), а главное, что они не составляли заблаговременно, по тайному соглашенію злостныхъ плановъ разрушенія. Теперь мы знаемъ, что причиной революціи было разстройство финансовъ, настроеніе умовъ, а также отчасти и война въ Америкѣ; сюда же можно прибавить ошибки короля и двора. Мы не будемъ говорить ни о разстройствѣ финансовъ, ни объ американской войнѣ, ни объ ошибкахъ короля, такъ какъ тутъ философы не при чемъ. Остается только настроеніе умовъ и, конечно, нельзя утверждать, что такая воинственная философія, какъ философія XVIII вѣка не вліяла на него. Но и здѣсь не надо же не преувеличивать, ни забывать роль философовъ. Въ сущности это общественное мнѣніе возникло изъ сознанія тѣхъ бѣдствій, отъ которыхъ всѣ давно уже страдали, и, наконецъ, устали страдать. Въ 1765 г. бенедектинцы ордена Сень-Жерменъ дэ Прэ подали прошеніе, чтобы ихъ избавили отъ регламента и позволили имъ снять монашеское платье; философы поспѣшили приписать этотъ странный поступокъ «прогрессу разума во Франціи». Но Гриммъ, съ обычной мѣткостью сужденій, возражалъ, что надо искать другихъ объясненій для событія, выходящихъ изъ общаго уровня: «Дѣло въ томъ, что предразсудки, и связанные съ ними обычаи, совершаютъ свой оборотъ, какъ все въ природѣ; когда же наступаетъ періодъ зрѣлости, они должны пасть, а когда умы приходятъ въ состояніе пресыщенія и усталости, то это приводитъ къ перемѣнамъ: этому періоду предшествуетъ смутное недовольство, толкающее людей къ перевороту».
Злоупотребленія стараго режима въ серединѣ ХVIII вѣка достигли этого «періода зрѣлости», чтобы не сказать разложенія и, конечно всѣ нетерпѣливо ждали, когда же блеснетъ новая заря. Въ этотъ моментъ и народилась энциклопедія. Слѣдовательно, общественное мнѣніе, или вѣрнѣе общественное недовольство, опередило ея появленіе. Это состояніе умовъ ни только не было вызвано энциклопедіей, какъ это иногда говорили, но напротивъ, чтобы имѣть успѣхъ, ей надо было только вдохновляться имъ. Но то, что публика смутно ощущала, энциклопедисты выразили точно, — конечно, съ той относительной точностью, которую допускала цензура. Но тогда всѣ понимали съ полуслова. Кромѣ того, въ своемъ словарѣ они какъ будто собрали въ одинъ букетъ всѣ причины общественнаго неудовольствія, усиливали и обостряли ихъ и день за днемъ возводили колоссальное боевое орудіе, которое, какъ мы говорили, но мѣрѣ роста становилось все смѣлѣе и непримиримѣе. Прочтите, напримѣръ, горячій обвинительный актъ, гдѣ, въ нѣсколькихъ сторонахъ съ горькой ироніей, изложены. всѣ соціальныя несправедливости того времени: «Кто, какъ не богатые и власть имущіе пользуются всѣми общественными благами? Не они-ли занимаютъ всѣ доходныя должности? Не для нихъ-ли всѣ милости, всѣ привилегіи? Если человѣкъ, занимающій видное положеніе, обкрадываетъ своихъ кредиторовъ, развѣ онъ не увѣренъ въ своей безнаказанности? Онъ разсыпаетъ палочные удары, совершаетъ насилія, даже убійства, но развѣ все это не будетъ затушено такъ, что черезъ шесть мѣсяцевъ объ этомъ не будетъ и рѣчи? Но если обокрадутъ этого же человѣка, тогда всю полицію поставятъ на ноги, и горе невинному, если на него падетъ подозрѣніе… Совсѣмъ другую картину представляетъ положеніе бѣдняка! Когда нужно итти на барщину, пополнить милицію, — тутъ ему отдадутъ предпочтеніе. Кромѣ своей ноши, онъ несетъ ношу болѣе богатаго сосѣда, имѣющаго возможность сбить ее съ себя»[92].
Въ то время, какъ энциклопедисты выражала свое недовольство въ словарѣ, рядомъ съ ними другіе застрѣльщики, ихъ же сотрудники или друзья, вели партизанскую борьбу съ отдѣльными злоупотребленіями. Вольтеръ, вдохновлявшій ихъ всѣхъ своимъ воинственнымъ пыломъ, безъ отдыха и пощады пускалъ въ ходъ свои «карманные пистолетики», въ сто разъ болѣе опасные для стараго режима, чѣмъ толстыя книги и длинныя статьи всѣхъ энциклопедистовъ вмѣстѣ взятыхъ. Вѣдь многотомная «Энциклопедія» стоила дорого и тѣ, кто ее покупалъ, если не садились на ней, чтобы читать Кандида, — какъ coвѣтовалъ Честерфильдъ сыну, — то все-таки скорѣе перелистывали, чѣмъ читали ее. Зато читатели съ жадностью поглощали короткіе памфлеты Вольтера, откуда, точно ракеты, вылетали сверкающія, легкія слова, такими красивыми ударами поражавшими на смерть старые предразсудки и ихъ неуклюжихъ защитниковъ.
Такимъ образомъ, философы непрестанно поддерживали волненіе умовъ съ одной стороны горячей критикой существующаго, съ другой стороны соблазнительными картинами возможнаго строя, того совершеннаго общества, гдѣ должны воскреснуть свобода и равенство древней Спарты (безъ илотовъ!) и кто знаетъ? можетъ быть блаженство естественнаго состоянія, которое они охотно украшали всѣми приманками. И все это дѣлалось для того, чтобы лучше заставить почувствовать и проклясть оскорбительное неравенство современнаго общества[93].
Это общее недовольство, которое философы не вызвали, но раздражали, только прибавилось къ другимъ причинамъ гибели, таившимся въ груди стараго режима. Трудно рѣшить, которая изъ нихъ была главной. Можно только сказать, что когда революція разразилась и во все время революціонныхъ волненій, o философіи и рѣчи не было, точно Вольтеръ и Дидро никогда не написали ни строчки. Только позже, когда пробилъ часъ теоретическихъ споровъ снова взялись за книги философовъ. Но тогда легче опредѣлить вліяніе Монтескье или Райналя, Мабли или Руссо, такъ какъ эти любимые авторы революціонныхъ ораторовъ замѣтно вдохновляли большинство изъ нихъ на республиканскія рѣчи и тирады. Это былъ періодъ торжества философіи, наступившій послѣ періода борьбы, который мы только что paзсматривали. Исторія этого періода сливается съ исторіей французской революціи, которую мы не собираемся писать. Намъ предстоитъ теперь отмѣтить общіе принципы, пережившіе и пропаганду энциклопедистовъ, и французскую революцію, и показать, что въ нихъ есть заслуживающаго вниманія нашить современниковъ. Это и составитъ предметъ послѣдней главы.
V. Религія.
правитьЕсли энциклопедисты, какъ мы видѣли, уважали корону, то они не упускали случая напасть на тонзуру. Духовенство, вотъ въ комъ они видѣли главнаго врага. Всѣ они, или почти всѣ, произнесли delenda Carthago въ отношеніи католицизма. Прежде всего надо, какъ энергично говорилъ Дидро, «рубиться съ теологіей». Но какъ же они возьмутся за это?
Повидимому, для энциклопедистовъ было только два способа бороться съ католицизмомъ. Проще всего было бы критиковать его догматы и безъ обиняковъ разсказать исторію этой церкви, такъ какъ, по ихъ мнѣнію, она была полна преступленій и лицемѣрія. Но такое прямое нападеніе было опасно для нападающихъ. Для энциклопедій это грозило прекращеніемъ, а для энциклопедистовъ Бастиліей. Если энциклопедисты, въ особенности Дидро, дорожили тѣмъ, чтобы кончить начатое изданіе, то еще больше дорожили они своимъ житейскимъ спокойствіемъ. Въ ихъ хваленой смѣлости не было отваги. Дидро очень хотѣлъ быть «апостолъ истины», но не мученикомъ ни. Въ концѣ концовъ, говорилъ Вольтеръ, «не всѣ, какъ Іоаннъ Гуссъ, или Іеронимъ Пражскій, любятъ, чтобы ихъ жгли. Въ Англіи мудрецовъ не преслѣдуютъ. Во Франціи мудрецы избѣгаютъ преслѣдованія. Такъ какъ французы только на половину свободны, то они только на половину смѣлы».
И энциклопедисты, вмѣстѣ со своютъ патріархомъ, считали, что спокойствіе «стоитъ не дешевле самой истины».
А для того, чтобы жить спокойно, и въ тоже время вести борьбу съ католицизмомъ, существовалъ только одинъ способъ: отказаться отъ политики и работать надъ успѣхами науки. Что завоюетъ наука, то потеряетъ слѣпая вѣра. Но этотъ косвенный способъ разрушать суевѣрія, если и былъ вѣрнѣе, за то былъ и медленнѣе всѣхъ другихъ, а энциклопедисты нетерпѣливо стремились сокрушить «нечестивую» какъ можно скорѣе. Что же они дѣлаютъ? Такъ какъ, изъ двухъ указанныхъ нами способовъ, первый кажется имъ слишкомъ опаснымъ, а второй мало дѣйствительнымъ, то они выбрали средній, который, не слишкомъ компрометируя ихъ, вполнѣ удовлетворялъ ихъ злобу противъ католицизма: они стали нападать, дѣлая видъ что защищаютъ его.
Можетъ быть, это было очень остроумный но, конечно, не вполнѣ честныя пріемъ. Это значило пользоваться оружіемъ своихъ злѣйшихъ враговъ. На первый взглядъ кажется страннымъ, что такіе убѣжденные противники іезуитовъ находили тоже, что цѣль оправдываетъ средства. «Только бы было сдѣлано добро, — говоритъ ихъ царственный покровитель Фридрихъ, — не все-ли равно, какими средствами его совершаютъ». Нѣкоторые друзья энциклопедіи восхищались безъ оговорокъ такимъ лукавымъ планомъ кампаніи. Я думаю, что, несмотря на партійную предвзятость мнѣнія, они измѣнили бы его, прочтя въ энциклопедіи одну за другой тѣ удивительныя, пошлыя ханжества, выходки, которыя я сейчасъ приведу. Нельзя не осудить военныхъ хитростей энциклопедистовъ, — вѣдь и они сами безпощадно осуждали благочестивые обманы своихъ противниковъ, — но, не говоря уже о безчисленныхъ стѣсненіяхъ, мѣшавшихъ имъ высказывать своя мысли, въ защиту ихъ можно сказать, что они жили въ эпоху, когда люди были менѣе чутки и менѣе горды, чѣмъ теперь. Умы ихъ современниковъ формировались и унижались въ теченіе многихъ вѣковъ пассивной я развращающей покорности. Недавнее суровое гоненіе на реформатовъ и янсенистовъ вызвало еще большее пониженіе національнаго характера. Къ Людовику XIV можно примѣнять слова Монтескьё о Юстиніанѣ, который также добивался единовѣрія: «Онъ вообразилъ, что увеличилъ число истинно вѣрующихъ, а на самомъ дѣлѣ только уменьшилъ число людей». И Дидро не ошибался, когда говорилъ друзьямъ: «Вы пружины, съ самаго рожденія сжатыя правительственнымъ гнетомъ; долгое давленіе совершенно испортило васъ».
Они не могли открыто бороться съ капризнымъ, придирчивымъ правительствомъ и поэтому научились хитрить. Многіе изъ философовъ были воспитаны іезуитами. Не отъ іезуитовъ-ли научился Дидро, что при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ «приходится замѣнять недостающіе намъ львиные когти лисьимъ хвостомъ». Какъ бы-то ни было, наши философы отлично исполняли совѣтъ великаго Фернейскаго плута: ударьте и спрячьте руку. Выше я упоминалъ о нѣкоторыхъ научныхъ противорѣчіяхъ, вкравшихся въ энциклопедію. Теперь я хочу поговорить о сознательномъ противорѣчій, о томъ, что можно назвать величайшимъ противорѣчіемъ, скажемъ прямо величайшей ложью энциклопедіи. Дѣйствительно, вѣдь послѣдняя хочетъ быть обширнымъ обвинительнымъ актомъ противъ католицизма. А между тѣмъ мѣстами кажется, что читаешь катехизисъ. Или, — чтобы вѣрнѣе передать двойственное впечатлѣніе смущеннаго читателя, — перелистывая эти огромные фоліанты, кажется, что читаешь какой-нибудь громадный «Сводъ» который писали бенедиктинцы, слегка понатершіеся около вольтерьянства, и писали отчасти, чтобы поучать, отчасти, чтобы надувать публику. Хочется думать, что всѣ эти елейныя статьи написаны однимъ изъ тѣхъ двоедумныхъ богослововъ, которыхъ энциклопедія ловко привлекла подъ свои знамена. И вдругъ съ удивленіемъ читаешь подъ ними подпись Даламбера или самого Дидро. Въ нихъ Дидро, не хуже любого кардинала, разсуждаетъ о догматахъ и краснорѣчиво восхваляетъ самые непохвальные поступки католической церкви. Читатель самъ можетъ судить объ этомъ, но, чтобы меня не обвиняли въ предвзятомъ стараніи доказать католицизмъ Дидро и его сотрудниковъ, я докажу, что при помощи энциклопедіи можно было воспитывать добрыхъ папистовъ.
«Авторитетъ религіи нуженъ не только потому, что онъ доставляетъ обществу тысячу пріятностей и удовольствіи, онъ необходимъ, чтобы обезпечить исполненіе долга. Отнимите религію, — вы пошатнете все зданіе нравственныхъ добродѣтелей». «Конечно, внѣ религіи не можетъ быть ни прочной добродѣтели, ни даже честности». Они нигдѣ не даютъ понять, что эта религія, безъ которой нѣтъ честныхъ людей, естественная религія, и Дидро громитъ «невѣріе деистовъ». «Только католичество безупречно, найдите мнѣ въ немъ хоть одинъ недостатокъ?»
Очень любопытенъ въ энциклопедіи разсказъ, посвященныя Ноеву ковчегу. Въ немъ говорится, что Ной 68 лѣтъ строилъ ковчегъ, что ему было 500 лѣтъ, когда у него родились три сына, которые помогали ему въ постройкѣ. Затѣмъ слѣдуетъ точный разсчетъ размѣровъ ковчега, чтобы въ немъ могли помѣститься 8 человѣкъ, по 7 чистыхъ и по парѣ всѣхъ нечистыхъ животныхъ, да еще прѣсной воды на годъ. Все это поселеніе размѣстилось въ 36 конюшняхъ и 36 клѣткахъ, а чтобы прокормить ихъ, было взято корму, 1.125 овецъ, да еще 109.500 локтей сѣна. Этотъ примѣръ показываетъ, какъ энциклопедисты примѣняли математику къ исторія. Невольно хочется спросить: что думалъ о такихъ статьяхъ неутомимый насмѣшникъ Вольтеръ?
Но удивительнѣе всего читать, какъ Дидро восхваляетъ нетерпимость: «Нетерпимость католической церкви вызывается ея совершенствомъ, такъ же какъ терпимость язычества вытекала изъ его несовершенства». Впрочемъ, вѣдь они же писали, что протестанты держатся своихъ взглядовъ не столько по убѣжденію, сколько изъ упрямства?
Какъ могъ Дидро писать или позволять писать подобныя вещи, какъ онъ не воскликнулъ: пусть погибаетъ энциклопедія, если изъ-за нея приходится такъ лгать! Развѣ когда-нибудь ложь помогла истинѣ одержать побѣду, развѣ лицемѣріе могло создать истинную свободу? «Истина, — непрестанно повторяетъ Гольбахъ, — никогда не опасна; ложь, напротивъ, всегда вредитъ людямъ». Онъ даже напоминаетъ прекрасныя слова Гратіуса: «Только при помощи истины надо бороться за истину». Энциклопедисты не понимали, что, выставляя на видъ все это лживое благочестіе, они могли сбить съ толку и принизить общественное сознаніе, которое они же хотѣли возвысить и облагородить, постоянно взывая къ вѣротерпимости и разуму. Подобное притворство, конечно, никого не обманывало, но все-таки оно было пагубно, такъ какъ его расточали самые извѣстные писатели того вѣка, и отчасти оно напередъ вредило успѣху лучшихъ статей энциклопедіи. Да и были-ли энциклопедисты дѣйствительно вынуждены ради цензуры такъ лицемѣрно преклонять колѣни передъ тѣмъ, что они поклялись разрушить? Безъ сомнѣнія, писатели, которые подписывали свои статьи и не могли печататься, не имѣя королевской привилегіи, должны были быть осторожны. Слѣдовательно, они принуждены были мало-по-малу и одинъ за другимъ разжимать пальцы руки, наполненной истинами. Если бы они сразу разжали весь кулакъ, его могли бы отрубить. Но открывать другой кулакъ, полный ложью, — какъ могли они пойти на такое отреченье? Развѣ, чтобы обезоружить самыхъ строгихъ цензоровъ, не довольно было отозваться съ уваженіемъ о католическихъ догматахъ и обрядахъ? Зачѣмъ же было брать у царя Давида лиру и напускать на себя ханжество, которое давало противникамъ философіи право говорить, что и у нея были свои Тартюфы? Когда читаешь стихи Вольтера, направленные на ихъ же враговъ, невольно вспоминаешь самихъ энциклопедистовъ, и въ этомъ ихъ наказаніе:
Le fanatisme est terrassé,
Mais il reste l’hypocrisie 1).
1) «Фанатизмь сраженъ, но лицемѣріе еще живо».
Они сами смутно чувствовали, что зашли слишкомъ далеко, что проявили недостатокъ не только искренности, но и такта, что не должно насъ удивлять со стороны Дидро. Главное непріятно, что ему, повидимому, не приходилось заставлять себя говорить не то, что думаетъ. Напротивъ, чувствуется, что ему ничего не стоитъ это криводушіе, что онъ ничуть не раскаивается въ немъ, такъ какъ его стиль, какъ всегда, легокъ и дышетъ убѣжденностью. Можно подумать, что онъ пишетъ по вдохновенію! Очевидно, что была его система, онъ былъ убѣжденъ, что лгать съ добрымъ намѣреніемъ — вполнѣ дозволенная вещь: юношей онъ выманивалъ дукаты у брата Ангела, притворяясь, что хочетъ поступить въ монахи, а въ зрѣломъ возрастѣ прикидывался капуциномъ, чтобъ провести католическую церковь. На этотъ разъ лира могла оказаться опасной не для одного духовенства. Вѣдь, когда философы начнутъ жаловаться на гоненія, можно будетъ обратить противъ нихъ же ихъ догматическія разглагольствованія? Это и дѣлалъ Бертье, очень ловко привыкая на Гольбаха «всѣ кары, указанный въ законѣ противъ фанатиковъ и мятежниковъ», причемъ прибавляетъ: «Энциклопедія учитъ насъ этому», и затѣмъ приводитъ оттуда статью «атеизмъ», которая вполнѣ оправдываетъ его нетерпимость.
Дидро заявлялъ въ энциклопедіи, что «судъ имѣетъ право обуздывать атеистовъ и уничтожать ихъ, если нельзя иначе избавить отъ нихъ общество». Въ то же время онъ доказывалъ Гримму химеричность многихъ католическихъ догматовъ. И прибавлялъ, скромно сравнивая себя съ Сократомъ, умирающимъ за правду: «Можетъ быть, я пожертвовалъ бы даже жизнью, если бы могъ, напримѣръ, навсегда искоренить изъ памяти и воображенія людей нѣкоторыя превратныя понятія»!
Онъ позволитъ себѣ на страницахъ энциклопедіи поклониться, — и мы видѣли съ какимъ энтузіазмомъ, — тѣмъ самымъ идоламъ, которыхъ онъ такъ охотно сжигалъ при закрытыхъ дверяхъ. Онъ могъ дѣлать это, благодаря полезному и успокоительному разграниченію двухъ доктринъ: одна для посвященныхъ, эзотерическая; другая для толпы, экзотерическая, такъ какъ «путь разума существуетъ ни для толпы». Когда они писали лицемѣрныя статьи, о которыхъ мы говорили выше, это называлось «прикрывать истину покрываломъ, щадя слишкомъ слабые глаза». Другимъ, проницательнымъ читателямъ, «предоставлено удовольствіе отгадывать». Попробуемъ же поступить, какъ они, и разгадать, сквозь густое покрывало, можно даже сказать сквозь странную, маску настоящую мысль, эзотерическую философію энциклопедистовъ. Тутъ уже приходится изучить цѣлую тактику и не сразу можно разобраться во всѣхъ этихъ военныхъ хитростяхъ. Гдѣ же въ энциклопедіи настоящая истина и гдѣ намъ искать ее, если мы не хотимъ быть обманутыми?
Прежде всего, — оцѣните ихъ коварство! — въ самыхъ похвалахъ католичеству. Они больше всего восторгаются догматами, которые сильнѣе всего противорѣчатъ разуму, и своими преувеличенными похвалами дѣлаютъ ихъ еще неразумнѣе. Это очень оригинальный способъ отрицать посредствомъ неумѣренныхъ восторговъ.
Затѣмъ идутъ косвенныя нападки и, такъ сказать, безличныя замѣчанія. Сами они не дерзаютъ критиковать и влагаютъ эту критику въ уста китайцевъ и мусульманъ. Вѣрнѣе, не китайцы (ихъ не трудно было бы узнать и назвать настоящимъ именемъ, какъ персовъ Монтескье) нападаютъ на наша обычаи и взгляды, а удачный подборъ и должное поясненіе взглядовъ и обычаевъ китайцевъ подчеркиваютъ глупость нашихъ нравовъ. Это дѣлается двумя способами: по контрасту, когда ихъ мудрость лучше подчеркиваетъ нашу глупость. «Я видѣлъ Какуаковъ; взобравшись на подмостки, они до хрипоты выкрикивали прохожимъ: добродѣтели Китая, истины Мексики, истины Тартаріи».
Еще чаще, сходство чужестранныхъ нравовъ съ вашими даетъ возможность преувеличивать и изображать въ карикатурномъ видѣ наши собственные недостатки, а главное суевѣрія. Вотъ, напримѣръ, картинное изображеніе всѣхъ ужасовъ магометанскаго фанатизма: конечно, авторъ статьи имѣетъ въ виду совсѣмъ не Магомета. Здѣсь, какъ и на каждой страницѣ энциклопедіи, гдѣ дѣло идетъ объ иностранныхъ суевѣріяхъ, — они хотятъ вызвать у читателя соображенія Лукреція: Tantum relligio potuit suadere maiorum?[94].
Конечно, они дѣлаютъ исключеніе для истинной католической религіи, но странное дѣло, въ ихъ словахъ столько же негодованія, сколько и фальши. "Если читатель будетъ настолько несправедливъ, что смѣшаетъ заблужденія католичества съ чудовищными принципами суевѣрія, то мы впередъ складываемъ на него всю отвѣтственность за гнусность его пагубной логики (Фанатизмъ). «Какуаки, говоритъ Моро, — собираютъ индѣйскія сказки, старинныя и новыя басни, нелѣпости магометанскія и серьезно ставятъ всѣ эти безумія рядомъ съ католичествомъ, стараясь высмѣять его. Такъ, говорятъ, въ Египтѣ одинъ безумецъ собралъ груды хвороста вокругъ одной изъ прекраснѣйшихъ пирамидъ. Затѣмъ нажегъ его, а когда хворостъ обратился въ пепелъ, безумецъ протиралъ глаза отъ изумленія, что пирамида стоитъ по прежнему».
А вотъ еще другая хитрость философовъ. Они громогласно подтверждаютъ незыблемость какой-нибудь истины. Затѣмъ, подъ предлогомъ безпристрастіи, долго и тщательно излагаютъ всѣ возраженія, сдѣланныя противъ этой аксіомы. Въ заключеніе, неуклюже опровергаютъ всѣ эти возраженія, а иногда просто забываютъ опровергнуть ихъ.
Ихъ произведеніе было «складомъ, въ которомъ слабость доказательствъ губила всѣми почитаемыя заблужденія или расшатывала ихъ, выставляя рядомъ съ ними истины, подрывавшія ихъ въ корнѣ».
Наконецъ, когда нападеніе слишкомъ смѣло, тогда его скрываютъ, прячутъ въ какой нибудь незначительной статьѣ, не имѣющей никакого отношенія къ тому, на что они нападаютъ. Это напоминаетъ коварные доводы вольнодумцевъ, которыхъ Гарассъ сравнивалъ когда-то «со змѣями, жалящими исподтишка». Все это, можетъ быть, говорить объ ихъ искусной тактикѣ, но никакъ не объ ихъ добросовѣстности. Правда, иногда они сообщаютъ намъ, что «можно. порой увидать священника выходящаго изъ подозрительнаго дома». Но для этого авторъ долженъ вспомнить о немъ въ статьѣ на слово «освистывать» (huer). Они часто говорятъ, что церковная живопись должна поддерживать благочестіе добрыхъ католиковъ, такъ какъ «благочестіе часто нуждается въ помощи». Но подобныя сомнѣнія въ твердости вѣры католиковъ они выражаютъ, говоря объ язычникахъ (въ статьѣ «Маны»). Іезуиты изобрѣли способъ такъ называемыхъ умственныхъ оговорокъ (restrictions mentales). А энциклопедисты, подражая обычной тактикѣ Бейля, изобрѣли способъ оговорокъ… написанныхъ въ другомъ мѣстѣ. Повидимому, между тѣмъ и другимъ только то различіе, какое существуетъ между словомъ и письмомъ.
Они изобрѣли еще другую уловку или, какъ говорилъ ихъ анологистъ Кондорсе, новый способъ «ловко приласкатъ предразсудки, чтобы вѣрнѣе нанести имъ ударъ». Они ласкаютъ предразсудки въ спеціальной статьѣ, посвященной имъ; но статья заканчивается ссылкой на другую, которая должна разрушить дѣйствіе первой. Ссылки это парѳянскія стрѣлы энциклопедіи. Францисканцы восхищаются до небесъ въ статьѣ имъ посвященной. «Это орденъ очень полезный для общества, отличающійся знаніями, добрыми нравами и отличной репутаціей». Статья кончается слѣдующими словами: смотри «капюшонъ». Въ «капюшонѣ» говорится, что нѣкогда, между учениками Скота, или францисканцами, возникъ знаменитый споръ. Долженъ-ли ихъ капюшюнъ быть узкимъ или широкимъ? Ну и вся ихъ доктрина, «весь скотизмъ столь же серьезенъ».
Такими-то кривыми путями нападали энциклопедисты на католическую церковь, и, какъ сказалъ бы ихъ учитель Монтэнь, «чѣмъ косвеннѣе, тѣмъ острѣе». Но намъ не слѣдуетъ забывать, что главная отвѣтственность за эту жалкую тактику падаетъ на тѣхъ, кто, стѣсняя свободу мысли и мѣшая высказывать всю истину, сдѣлать ложь почти законной. Вѣдь именно они ставили каждый умъ, ищущій новыхъ путей, въ такое положеніе, что ему приходилось или молчать, или замаскировывать свои мысли[95]. Есть такіе троянцы, — говорилъ Вольтеръ, — которые иногда "принуждаютъ грековъ играть роль Синона. "Такъ какъ католичество неприкосновенно и ограждается королевскими стражниками, то они почтительно и низко склоняются передъ римскою церковью. Но исподтишка подкапываются подъ все единственнымъ дозволеннымъ оружіемъ, — притворной наивностью и похвалами, преувеличенными до коварства. Недаромъ одинъ философъ говорилъ: «Всякій гнетъ вызываетъ изворотливость, совѣсть возмущается и мститъ за наложенныя на ней оковы почтительной ироніей».
Прибавимъ, наконецъ, что, если вѣримъ Гримму и Дидро, главный издатель энциклопедіи, Ле-Бретанъ отъ себя вычеркнулъ и значительно смягчилъ въ 10 послѣднихъ томахъ мѣста, «самыя смѣлыя, которыя больше всего возбудили бы вопли ханжей».
Къ счастью, онъ не могъ вычеркнуть, такъ какъ это были бы слишкомъ большая работа, многочисленныхъ и на этотъ разъ искреннихъ обращеній къ вѣротерпимости, увѣщаній «не ненавидѣть тѣхъ, кто думаетъ не такъ, какъ мы» (Ст. «Законодатель»). «Хлопочите о вашемъ спасеніи, — говорить Дидро въ статьѣ „инквизиторы“, — молитесь о моемъ спасеніи; но все, что вы позволите себѣ кромѣ этого будетъ возмутительной несправедливостью въ глазахъ Бога и человѣчества». Такія слова возмущали тѣхъ, кто приписывалъ себѣ почетное право отмщенья за Бога. Мы сейчасъ увидимъ, какъ послѣдніе сплотились, чтобы лучше бороться съ дерзкими проповѣдниками вѣротерпимости.
ГЛАВА IV.
править1. «Энциклопедическая шайка» и ея покровитель Маларбъ.
править«Энциклопедія» была составлена, какъ показываетъ ея названіе, «Обществомъ литераторовъ». Но что въ сущности представляло изъ себя это общество? По мнѣнію нѣкоторыхъ авторовъ это былъ настоящій полкъ заговорщиковъ, отлично дисицплинированныхъ, повиновавшихся приказамъ трехъ вождей, тѣсно связанныхъ другъ съ другомъ: Дидро, Даламбера и Вольтера. По словамъ этихъ авторовъ, они говорятъ между собой на «разбойничьемъ языкѣ» (такъ объясняютъ прозвища, которыя они давали другъ другу въ письмахъ); они связаны торжественной клятвой, которой обмѣнялись между 1748—1750 гг. Какъ говорила г-жа де-Жанлисъ, «они составили подробный планъ обширной конспираціи на мрачныхъ сборищахъ (у барона Гольбаха)». Какъ бы мало цѣны не заслуживали вообще сплетни г-жи де-Жанлисъ, но въ данномъ случаѣ она является вѣрнымъ отголоскомъ того, что говорили, а, можетъ быть, до сихъ поръ говорятъ защитники стараго режима.
Въ сущности не было и не могло быть (мы сейчасъ увидимъ почему) такого полнаго соглашенія между этими врагами католической церкви. Іезуиты, взявшіеся разсказать исторію революціи, всѣ эти Жоржели и Барржели, въ извѣстномъ отношеніи создавали философовъ по своему подобію. Они приписывали имъ то же пассивное послушаніе и безукоризненную дисциплину, создавшую силу іезуитскаго ордена, и видѣли въ «Обществѣ литераторовъ», составившихъ «Энциклопедію», нѣчто вродѣ ненавистнаго подобія «Обществу Іисуса». И развѣ ихъ не поощряли въ этомъ направленіи раскаявшіеся философы, вродѣ Ла-Гарна, который пытался получить прощеніе за прошлыя заблужденія, отдавая въ жертву общественному негодованію «фанатизмъ» своихъ недавнихъ друзей? Такимъ образомъ политическіе писатели, обративъ философизмъ въ козла отпущенія пустили въ ходъ самое упрощенное пониманіе исторіи: въ шайкѣ неистовыхъ конспираторовъ оно олицетворили всѣ сложныя и отдаленныя причины французской революція.
Мы уже пытались выяснить въ одной изъ предыдущихъ главъ, какая доля отвѣтственности за взрывъ 89 г. надаетъ на философовъ. Но если они и могли, согласно общепринятому мнѣнію, содѣйствовать этому взрыву, то, какъ мы увидимъ ниже, они были совершенно неспособны приготовлять его по заранѣе обдуманному плану. Мы убѣдимся въ этомъ, разсмотрѣвъ подробнѣе, каково было само это «Общестоо».
Ла-Гарнъ въ своемъ «Лицеѣ» и, вслѣдъ за нимъ, многіе другіе, желая запятнать его, совершенно неправильно называютъ его именемъ «секты». Гдѣ нѣтъ полной общности доктрины, нѣтъ какого-нибудь «credo», политическаго, религіознаго или философскаго, тамъ нѣтъ и настоящей секты. А у энциклопедистовъ никогда не было ничего подобнаго. Въ религіи одни изъ нихъ деисты, другіе атеисты, а что касается до самой «энциклопедіи», то о ней можно сказать, какъ Дидро говорилъ о Жанъ-Жакѣ, что она переходитъ «отъ атеизма къ колокольному звону». Для Дидро Вольтеръ «святоша», а для Гельвеція «безбожникъ». Гольбаха Гриммъ называлъ капуциномъ-атеистомъ, а о Руссо именно потому не приходится много говорить въ связи съ «энциклопедіей», что онъ и въ религіи, какъ и во многомъ другомъ, осмѣлился «составить особую шайку». Даламберъ совершенно правъ, говори, что если въ чемъ можно упрекнуть философовъ, то ужъ никакъ не въ однообразіи ихъ философскихъ системъ.
Было-ли больше единства въ ихъ взглядахъ на формы правленія? Припомнимъ, что во всей «Энциклопедіи» мы не могли отыскать настоящей политической доктрины. Мы согласимся тогда, что въ нихъ съ перваго же взгляда поражаетъ не сектантскій духъ, въ истинномъ смыслѣ этого слова, а именно то, за что ихъ упрекалъ Маллэ дю Панъ, — «анархія мнѣній».
Въ одиннадцатой главѣ «Книги Бытія» сказано: "И сказали они: придите, построимъ башню, чтобы вершина ея достигла до небесъ. Но Господь спустился къ нимъ и сказалъ: «смѣшаемъ языки ихъ такъ, чтобы ни одинъ изъ нихъ не понималъ, что говоритъ сосѣдъ». Эта надменная башня, грозящая небесамъ, есть прообразъ энциклопедіи. Здѣсь также «каменьщики», какъ называлъ Вольтеръ своихъ сотрудниковъ, говорятъ на разныхъ языкахъ. Стоитъ только вспомнить многочисленныя противорѣчія большого словаря. Въ такой вавилонской башнѣ, конечно, не могла поселиться никакая секта. Какого рода общеніе могли бы имѣть между собой члены такой секты, напримѣръ, протестантъ де-Жокуръ и аббатъ Ивонь, или аббать Малэ и нечестивый Гольбахъ?
Значитъ-ли это, что между теми, кого называли однимъ общимъ именемъ энциклопедистовъ, не было совсѣмъ ничего общаго. Напротивъ, — но вотъ что слѣдуетъ подразумѣвать подъ этимъ общимъ наименоватемъ: "Въ 1760 г., — писалъ Лакретень, — у единомышленниковъ не было никакого центра, они постоянно разъединялись и никогда не сходились на одной цѣли. А въ слѣдующемъ году (1761 г.) создался такой центръ, — эта была «Энциклопедія». И ея сотрудники, вопреки указаннымъ выше разногласіямъ, всѣ сходились на одной общей цѣли. Этой цѣлью была война сначала скрытая и коварная, потомъ, по мѣрѣ того, какъ все кругомъ становилось смѣлѣе, болѣе открытая война со всѣми злоупотребленіями и съ тѣми, кто ихъ защищаетъ, находя въ нихъ выгоду для себѣ.
Итакъ, между энциклопедистами создавалась все большая общность не догматовъ и положительныхъ доктринъ, а стремленія и недовольства. Они сгруппировались вокругъ изданія, общее направленіе котораго не возбуждало сомнѣній, чтобы вмѣстѣ бороться противъ всѣхъ привилегированныхъ классовъ. Если это и не секта, то, конечно, это партія, такъ какъ смыслъ партіи прежде всего въ борьбѣ съ общимъ врагомъ. Они совсѣмъ не сходятся въ томъ, во что вѣрятъ, но зато совершенно сходятся въ томъ, что желаютъ уничтожить или преобразовать. «Люди держатся своей партіи, — говоритъ Жанъ-Жакъ, — не по привязанности, а тѣмъ болѣе не изъ уваженія къ ней, но только изъ ненависти къ противной партіи». Теперь, — говорилось на общемъ съѣздѣ католическаго духовенства въ 1775 г., — невѣрующіе, «раздѣленные въ объектахъ своей вѣры, сходятся въ мятежномъ отношеніи къ авторитету традиціи».
Итакъ, на лицо два лагеря: съ одной стороны — энциклопедисты, съ другой — тѣ, съ кѣмъ они сражаются, или кто съ ними сражается и кого мы называемъ анти-энциклопедистами, какъ это было принято въ XVIII вѣкѣ. Попробуемъ сначала охарактеризовать партію энциклопедистовъ.
Они не были, особенно вначалѣ, хорошо организованы и мы указывали причину этого. Многіе сотрудники «Энциклопедіи» не знали даже своихъ товарищей, разбросанныхъ по всей Франціи. Большинство сотрудниковъ, — говорилъ Гриммъ, — даже не знаютъ другъ друга въ лицо. «Мы одиноки», — прибавлялъ не безъ огорченія самъ Дидро. Безъ сомнѣнія, нѣкоторые изъ тѣхъ, кто жилъ въ Парижѣ, видѣлись въ опредѣленные дни въ нѣкоторыхъ, наиболѣе извѣстныхъ, салонахъ. Такъ, у «метръд’отеля философіи», барона Гольбаха, говорилось все, что угодно и какъ угодно. Но тутъ-то они и переставали понимать другъ друга. Послѣ обильнаго ужина, разногласія, о которыхъ мы говорили, проявлялись рѣзче и вызывали споры среди гостей, дѣлавшихся послѣ шампанскаго экспансивнѣе и правдивѣе. Ихъ шумныя пренія меньше всего наводили на мысль о заговорѣ или о знаменитомъ «шабашѣ», приводившемъ въ ужасъ г-жу Жофрэнъ. «Не слѣдуетъ думать, — говоритъ Мореллэ, — что въ этомъ чисто-философскомъ обществѣ (у барона Гольбаха) всѣ раздѣляли взгляды Дидро. Насъ тамъ было не мало теистовъ, и мы нисколько не стѣснялись и защищались изо всѣхъ силъ».
Къ тому же была еще одна важная причина, почему въ лагерѣ энциклопедистовъ не было согласія; они были литераторы и, слѣдовательно, скорѣе готовы были разорвать другъ друга, чѣмъ помогать одинъ другому. «Ихъ нельзя обвинять во взаимномъ согласіи», — признается Даламберь. Напротивъ, они очень часто ссорятся, иногда съ трескомъ наносятъ другъ другу «смертельныя раны», — какъ обвиняютъ одинъ другого Дидро и Жанъ-Жакъ, и готовы даже разсказывать всему свѣту о мелочныхъ причинахъ своихъ бурныхъ ссоръ. Дидро очень искусно описалъ вамъ всѣ мелкія язвы, злословіе, низменную зависть, царившія въ монастырѣ его «Монахини». Почти тоже самое творилось въ «монастырѣ Вольтера», какъ иронически говорилъ Монтескьё. Такъ напримѣръ, каждый, въ пику сосѣду, хвалилъ свою спеціальность. Дидро съ коварнымъ удовольствіемъ отмѣчалъ, что геометрія, а съ ней и Далижберъ, пошли на пониженіе въ 1768 г. и понемногу уступали мѣсто естественнымъ наукамъ и физикѣ, которыми онъ самъ съ успѣхомъ занимался. Зато геометръ Кондорсе подавлялъ своимъ презрѣніемъ физиковъ и ихъ науку.
Слова становятся еще рѣзче, когда можно унизить не спеціальность, а самый талантъ дорогого коллеги. Мы видимъ, что думалъ и что говорилъ, при закрытыхъ дверяхъ, о своихъ сотрудникахъ Вольтеръ. А вотъ что писалъ своимъ иностраннымъ корреспондентамъ Гриммъ, т.-e. въ данномъ случаѣ эхо Дидро, о Даламберѣ: "Это надменный и тщеславный педантъ, который умѣетъ только говорить: «Я показалъ, я проникъ, я открылъ». А Мармонтель? — «Это деревянный человѣкъ; когда его толстые пальцы берутся за хрупкія вещи, у меня морозъ по кожѣ идетъ».
Вольтеръ, знавшій свои міръ, находилъ, что литераторы «также злы, какъ и попы» и, конечно, также лицемѣрны, такъ какъ ему больше чѣмъ кому-нибудь друзья и кадили, и завидовали. Мульту, живниввь Парижѣ въ кругу философовъ, писалъ въ маѣ 1778 г.: «Вольтеръ умираетъ. Литераторы въ восторгѣ, что кончается человѣкъ, до такой степени стѣснявшій ихъ». Когда онъ умеръ, они должны были испустить такой-же вздохъ облегченія, катъ и Коллэ, который однако былъ врагомъ ихъ всѣхъ: «Наконецъ-то мы увидимъ республику»!
Вотъ слабыя стороны и недостатки партіи: энциклопедисты были разрознены и соперничали другъ съ другомъ къ великому отчаянію Вольтера, который, постоянно поджигая всѣхъ на литературныя распри, самъ вѣчно проповѣдывалъ миръ и соглашеніе: «Но овцы разбѣгаются, — грустно говоритъ онъ, — волкъ пожираетъ ихъ». Однако передъ лицомъ волка, несмотря на всю зависть и внутреннія смуты, имъ удавалось соединиться, помогать другъ другу и даже, какъ мы увидимъ, проталкивать другъ друга впередъ и взаимно прославлять другъ друга, точно они были въ нѣжнѣйшей дружбѣ. Дѣло въ томъ, что они сходились не только на томъ, что слѣдуетъ разрушить, на привилегіяхъ и привилегированныхъ классахъ. Очень быстро они поняли, что надо поставить на мѣсто того и другого: ихъ самихъ и ихъ собственныя права. Сокрушить нечестивую — было ихъ лозунгомъ: воцариться на ея мѣстѣ скоро сдѣлалось ихъ единодушнымъ и тайнымъ стремленіемъ. «Сомкинитесь! — кричалъ имъ Вольтеръ, — и вы будете хозяевами». Но хозяевами чего?
Прежде всего умовъ и сердецъ, которые надо вырвать отъ подавляющей опеки церкви, чтобы отдать ихъ философіи и наукѣ — двумъ освободительницамъ. Сетье былъ правъ, когда говорилъ въ своей обвинительной рѣчи въ 1770 г., что «философы возвели себя въ санъ наставниковъ человѣческаго рода». Только то. что въ устахъ яраго генералъ-прокурора было упрекомъ, они считали заслугой и старались все больше и больше добиваться этого. И мало-по-малу мы видимъ, какъ они овладѣваютъ общественнымъ мнѣніемъ, руководятъ имъ и въ театрѣ, гдѣ заставляютъ апплодировать своимъ доктринамъ и въ академіи, куда пускаютъ только своихъ друзей.
Это много, но они хотятъ большаго, такъ какъ все это, въ сущности, духовныя преимущества, дающія удовлетвореніе только самолюбію. А они хотятъ реальныхъ благъ, то-есть мѣстъ и пенсій. Они хотятъ, чтобы первыя раздавались по конкурсу, какъ ясно говоритъ Дидро, а вторыя были распредѣлены равномѣрнѣе. Чтобы Мопу, напримѣръ, не могъ отъ имени короли, назначать пенсію «за мудрость» въ двѣ тысячи ливровъ какимъ-нибудь Батё или Фонсеманъ. Настанетъ день, и они всячески стараются ускорить его наступленіе, когда, но предсказанію ихъ патріарха, «первыя мѣста будутъ заняты философами». Въ ожиданіи этого правленія ученыхъ и мудрецовъ, этой желанной софократіи, которая должна уничтожить и мало-по-малу стереть послѣдніе слѣды старинной теократіи, философы справедливо считаютъ, что вѣрно выражаютъ законныя требованія просвѣщенной буржуазіи того времени.
Чего же хочетъ эта послѣдняя? Прежде всего, какъ мы видѣли, занять, наконецъ, въ государствѣ мѣсто, соотвѣтствующее ея растущему значенью, ея просвѣщенному уму, ея неуставному трудолюбію. Но какими же способами философы и буржуа будутъ отвоевывать свое мѣсто въ подлунной? Единственнымъ способомъ, дѣйствительнымъ я возможнымъ въ неограниченной монархіи. Они отлично знаютъ, что живутъ не въ свободной странѣ, вродѣ вызывающей ихъ зависть Англіи, гдѣ всѣ поприща открыты таланту, гдѣ писатели и ученые, каково бы ни было ихъ происхожденіе, достигаютъ высшихъ государственныхъ должностей. Здѣсь нѣтъ ничего подобнаго, милости и отличія исходятъ отъ короля и его министровъ. Взять хотя бы привилегію на «Меркурія», выданную Мармонтелю, или возведеніе Вольтера въ камеръ-юнкеры. Значитъ, надо добиться того, чтобы просвѣтить мини-строкъ, т.-е. управлять ими, а при ихъ помощи и самихъ королемъ, такъ какъ все исходитъ отъ него, — «чего хочетъ король, того хочетъ законъ». Вѣдь и главный ихъ врагъ, католическая церковь, только то и дѣлала, что искусно вторгалась въ государство, втиралась въ довѣріе повелителя и пользовалась, во имя своихъ интересовъ, какъ свѣтской властью, такъ и духовными преимуществами.
Чтобы отобрать отъ церкви то, что давала ей власть, надо въ свою очередь образовать партію сильную, хотя бы только по виду, внушить къ себѣ уваженіе и сочувствіе общественнаго мнѣнія, а для этого надо безмѣрно и беззастѣнчиво публично восхвалять другъ друга и возносить до небесъ. И «горе тому, кто нападаетъ на энциклопедію!»
«Кругомъ всѣ обскуранты, — говорилъ Вольтеръ, — только у нашихъ братьевъ есть здравый смыслъ». Это было лозунгомъ всей партія. Они всегда поддерживаютъ другъ друга и обмѣниваются гиперболическими похвалами, даже на страницахъ своего словаря. Палиссо правъ, говоря, что они раздаютъ другъ другу патенты на безсмертіе. «Стоить вамъ сдѣлаться ихъ сотрудникомъ, — и вы становитесь мыслителемъ, у васъ оказывается талантъ». Очевидно о нихъ, о «шайкѣ энциклопедистовъ» (по выраженію Вольтера) думалъ Монтескьё, когда презрительно писалъ: «Трудно повѣрить, какъ дешево цѣнится въ нашъ вѣкъ восторгъ». Но какъ только человѣкъ отказывается присоединиться къ нимъ, онъ становится «бездѣльникомъ и дуракомъ».
La ligue chaque Jour, croit et se fortifie,
Le cri de ralliement c’est la Philosophie;
Ce mot tient lieu de tout, on n’est rien sans ее mot,
Ou l’on est philosophe ou bien l’on n’est qu’un sot;
Et le meilleur écrit n’est qu’une rapsodie,
A moins d'être timbré de l’Encyclopédie *).
- ) «Лига все растетъ и крѣпнетъ; философія — вотъ ихъ лозунгъ. Это слово замѣняетъ все: безъ него вы ничто, всѣ это не философы — дураки. И лучшее писаніе — дрянь, если на немъ нѣтъ клейма энциклопедіи». Клеманъ «Сатиры».
Значитъ, дѣйствительно былъ энциклопедическій духъ, партійность, то, что они между собой въ минуту откровенности называли: «духомъ клики и заговора. При видѣ геройскаго поступка вы прежде всего спрашиваете себя: нашъ-ли тотъ, кто это сдѣлалъ»?
Несмотря на мелкое соперничество, на личные, злобные счеты, они сплотились таки, какъ упрекалъ ихъ Ле-Франкъ де-Помпиньянъ въ очень опасный и очень всѣмъ мѣшавшій кружокъ. Объ этомъ говорили всѣ, кто писалъ объ энциклопедистахъ. Но никто не хотѣлъ видѣть, что энциклопедисты только платили той-же монетой, что въ сущности ихъ кружковщина была только вынужденнымъ отвѣтомъ на сословный духъ ихъ противниковъ. А послѣдній давалъ себя чувствовать самымъ раздражающимъ и безтактнымъ образомъ.
Дѣйствительно, въ теченіе всего XVIII вѣка самымъ большимъ препятствіемъ къ выполненію вполнѣ законныхъ желаній философовъ и вообще всѣхъ реформъ, которыхъ требовало общественное мнѣніе, являлось единодушное упорство привилегированныхъ классовъ, дворянъ и прелатовъ, не желавшихъ уступать того, что они считали своей неотъемлемой и священной собственностью.
Надо вспомнить декретъ 1781 г., закрывавшій офицеру доступъ къ званію капитана, если его дворянство было не старше четырехъ поколѣній. Другое постановленіе Совѣта гласитъ, что всѣ церковныя бенефиціи, безъ исключенія, будутъ предоставлены дворянамъ. Итакъ только дворянамъ предоставлены высшія должности и въ церковномъ вѣдомствѣ, и въ арміи, и на государственной службѣ; только они пользуются завидной привилегіей приближаться къ трону, быть въ дѣйствительности, — по прекрасному выраженію Сенъ-Симона, — latérales régis. Что изъ того, что позже, въ ночь на 4-е августа, они принесли свои феодальныя права въ жертву на алтарь отечества. Они все-таки сохранятъ я своя земельныя богатства, и неискоренимую спѣсь, созданную предразсудками состоянія и крови. Слѣдовательно, дворяне сами образуютъ нѣчто худшее, чѣмъ кружокъ, настоящую касту, горделивую, эгоистичную и замкнутую, не смотря на улыбающійся скептицизмъ и свѣтскую претензію на гуманность. Мы сейчасъ увидимъ, какъ представители церкви сомкнулись и противупоставили свою священную фалангу, — на что, конечно, они имѣли полное право, — философическимъ дерзостямъ энциклопедистовъ. Здѣсь мы должны отмѣтить, что духовенство въ качествѣ сплоченнаго сословія и богатаго собственника дорожили своими землями не меньше чѣмъ догматами. Извѣстны слова епископа Д’Юзэ, сказанныя въ ночь на 4-е августа. «Я хотѣлъ бы имѣть землю, — мнѣ отрадно было бы передать ее въ руки землепашца: вѣдь мы только хранители этой земли». Имущество духовенства священно, трогать его всѣ равно что затрагивать религію.
Духовенство готово привить участіе въ общественныхъ нуждахъ, но не динаріями, а только молитвами и заботами о спасеніи душъ. Въ 1750 г., Машо (Machaolt) предложилъ установить налогъ въ двадцатую часть дохода (vingtième) и сдѣлать его дѣйствительно всеобщимъ, уничтоживъ различный льготы, благодаря которымъ десятина (dixième), была такъ мало прибыльна. Уже тогда духовенство, въ цѣлой массѣ брошюръ, протестовало противъ этой уравнительной мѣры, провозглашавшей равенство всѣхъ передъ налогомъ: «Гдѣ это видано, — возмущается духовный авторъ одной изъ этихъ брошюръ, — чтобы правитель долженъ былъ соблюдать равенство въ распредѣленіи налоговъ? Подобные порядки должны возбуждать негодованіе, я уже не говорю, священниковъ, но и дворянства и чиновничества. Дѣйствительно, ни священники, ни дворяне не признаютъ такого общества, не понижаютъ, даже вообще жизни безъ удобствъ и почестей, которыя принадлежатъ имъ по праву; и право это также неприкосновенно и божественно, какъ право короля на скипетръ».
Можно-ли послѣ этого удивляться, что философы, стоя лицомъ къ лицу съ двумя сплошными и непримиримыми кастами, въ свою очередь составили лигу, поддерживали другъ друга, сплотились въ тотъ пресловутый Гольбаховскій кружокъ, который сердилъ Жанъ-Жака и, возбуждая бѣшенство Фрэроновъ и Помпиньяновъ, вызывалъ болѣе или менѣе остроумныя насмѣшки. Философамъ приходилось или «coкрушить» противника или отказаться отъ своихъ самыхъ горячихъ и, по моему, самыхъ законныхъ требованій. Въ наше время можно находить, что они были неразборчивы въ выборѣ средствъ, что читать. ихъ скучно, что они обнаружили плохой вкусъ, осыпая друзей нелѣпыми похвалами, а враговъ глупыми оскорбленіями. Съ этимъ нельзя спорить, но надо помнитъ, что имъ надо было или погибнуть, или во чтобы то ни стало побѣдить. И это оправдываетъ ихъ передъ. вами, передъ звуками тѣхъ, кого они освободили.
Малэрбъ.
правитьЭнциклопедисты напрасно не вѣрили въ Провидѣніе. Ради нихъ. оно, конечно, сдѣлало Малэрба начальникомъ по дѣламъ печати. Малэрбъ завѣдывалъ дѣлами печати съ 1750 г. по 1768 г. Какъ разъ въ то время, когда надо было охранять энциклопедію, — она появляется послѣ назначенія Малэрба (1751 г.) и закончилась два года спустя послѣ его отставки (1765 г.).
Мы видикъ изъ словъ Гримма, чѣмъ былъ Малэрбъ для Дидро и его друзей: «По всѣмъ вѣроятіямъ, не будь его, энциклопедія никогда не осмѣлилась бы появиться на свѣтъ». Но какъ же взялся за это онъ, не только директоръ по дѣламъ печати, а слѣдовательно, и отвѣтственный начальникъ цензуры, во еще и предсѣдатель суда, рѣшавшаго спорныя дѣла о сборахъ и налогахъ и сынъ канцлера, т. е. сынъ перваго сановника въ государствѣ, несмѣняемаго министра, предсѣдательствовавшаго въ отсутствіе короля въ Совѣтѣ. Какъ онъ устроился, чтобы, не оскорбляя общественнаго мнѣнія и не нарушая своихъ служебныхъ обязанностей, покровительствовать ужасной энциклопедіи, о которой онъ самъ говорилъ, что «ни одна книга не возбуждала столько негодованія среди духовенства, чиновничества и большей части публики». Посмотримъ сначала, какимъ образомъ онъ умудрился быть полезнымъ энциклопедистамъ. Потомъ мы увидимъ, имѣлъ-ли онъ право, при своемъ высокомъ положеніи, оказывать имъ такія услуги.
Его покровительство, не всегда явное и прямое, тѣмъ не менѣе было крайне важно. Напримѣръ, въ 1758 г. онъ защищаетъ не «Энциклопедію», а прерогативы канцлера, т.-е. короля, противъ парламента, дерзнувшаго запретить продажу изданія, имѣющаго королевскую привилегію. «Это запрещеніе, наложенное на „энциклопедію“, — говоритъ онъ, — можетъ имѣть очень пагубныя послѣдствія для королевской власти, если ихъ во время не предотвратить. Достаточно замѣтить, что, быть можетъ, ихъ побудило на этотъ поступокъ тайное желаніе присвоить парламенту незаконную долю власти въ административномъ управленіи, которую король предоставилъ совѣту».
Другой разъ онъ говоритъ о громадномъ капиталѣ, вложенномъ въ это предпріятіе, о томъ, что не слѣдуетъ выпускать эти деньги изъ королевства, принуждая издателей перебраться за границу. Или же онъ заступается за книгопродавцевъ, которые разорятся и въ то же время не удовлетворятъ подписчиковъ. Послѣ выхода седьмого тома и постановленія Совѣта объ отмѣнѣ привилегіи на «Энциклопедію» (1759), было приказано книгопродавцамъ возвратить подписчикамъ деньги за оплоченные впередъ тома. Малербъ въ запискѣ, оставшейся ненапечатанной и очевидно составленной для его отца, канцлера, указываетъ на то, что издатели «энциклопедіи» получили по десять луидоровъ отъ каждаго изъ 2.600 подписчиковъ. Слѣдовательно, издателямъ пришлось бы вернуть 26.000 луидоровъ.
Въ другой запискѣ онъ идетъ дальше и критикуетъ выраженія приказа, который канцлеръ собирался издать (въ 1752 г.), находитъ его «постановленія жестокими», старается предупредить его или, по крайней мѣрѣ, помѣшать его опубликованію. «Но если г. канцлеръ настоятельно желаетъ издать этотъ приказъ, мы умоляемъ его принять во вниманіе предыдущія замѣчанія, или же объявить его только намъ, не печатая его для всеобщаго свѣдѣнія. Опубликованіе этого запрещенія не будетъ дѣйствительнѣе секретныхъ распоряженій, а только снова встревожитъ публику и въ особенности иностранцевъ, возбудитъ вниманіе и ненависть враговъ этого произведенія и приведетъ въ уныніе его авторовъ». Запрещеніе было тѣмъ не менѣе наложено на «энциклопедіи». Но не трудно угадать въ немъ вліяніе друга и явнаго покровителя энциклопедистовъ. По словамъ г-жи Вандёль, Малербъ сдѣлалъ еще больше: «Когда „Энциклопедія“ была запрещена, г. де-Малербъ предупредилъ моего отца, что на слѣдующій день онъ велитъ арестовать его бумаги. „Но я не успѣю вывезти всѣхъ моихъ рукописей! — воскликнулъ Дидро. — И какъ я могу въ двадцать четыре часа найти людей, которые взяли бы ихъ“. — „Пришлите ихъ ко мнѣ, — отвѣтилъ Малербъ, — у меня ихъ не станутъ искать“. И Дидро отправилъ половину своего кабинета къ тому, кто распорядился сдѣлать обыскъ въ этомъ кабинетѣ». Для тѣхъ, кто знаетъ отеческій деспотизмъ и странныя непослѣдовательности того времени, анекдотъ покажется вполнѣ вѣроятнымъ. Малербъ вполнѣ могъ оказать Дидро ту же услугу, которую онъ позже оказалъ Жанъ-Жаку.
Но тогда можно спросить, по какому же праву завѣдующій дѣлами печати покровительствовалъ философамъ? Заставляя присылать себѣ изъ Амстердама въ Монморанси корректуры «Новой Элоизы» и укрывая у себя рукописи «Энциклопедіи», развѣ онъ этимъ не вредилъ родинѣ и своему королю? Ему, вѣдь было поручено ограждать страну отъ вредныхъ и опасныхъ книгъ и защищать тронъ короля отъ всего, что могло его пошатнуть.
Что касается до его родины, то можно сказать, что именно тѣ произведенія, появленію которыхъ содѣйствовалъ Малербъ, больше всего дѣлали честь Франціи. Другъ литературы, онъ заслужилъ благодарность ея поклонниковъ, давая имъ возможность прочесть «Эмиля» и «Новую Элоизу». Въ своей «Запискѣ о свободѣ прессы» онъ говоритъ: «Человѣкъ, читавшій только ты книги, которыя появились законнымъ порядкомъ съ разрѣшенія правительства, отсталъ бы отъ своихъ современниковъ почти на цѣлое столѣтіе». Онъ самъ былъ выдающимся, такъ сказать, энциклопедическимъ ученымъ и отлично служилъ наукѣ, защищая такое крупное научное изданіе, какъ «Энциклопедія», полезность и значеніе которой онъ могъ оцѣнить лучше, чѣмъ кто бы то ни было. Въ качествѣ просвѣщеннаго директора онъ зналъ, что тѣ самыя произведенія, за поддержку которыхъ его столько обвиняли и тогда и въ ваше время, только они, а не тѣ почтенныя книги, до которыхъ никто не дотрагивался, обогащали и прославляли французскую книжную торговлю, судьба которой находилась въ его рукахъ. Итакъ, смягчая, — какъ онъ это дѣлалъ и для Вольтера, и для Жанъ-Жака, и для Дидро, и для Даламбера, — суровость стѣснительныхъ или нелѣпыхъ законовъ, покровительствуя «своимъ любимымъ авторамъ, дѣлавшимъ честь своему вѣку и своей родинѣ», какъ онъ по секрету говорилъ Берни, — Малербъ безъ всякаго сомнѣнія поступалъ, какъ хорошій патріотъ. Но поступалъ-ли онъ въ то же время, какъ хорошій слуга короля? Можетъ быть, интересы страны, но крайней мѣрѣ, громаднаго большинства населенія, не вполнѣ совпадали съ интересами королевской власти и онъ принесъ одни въ жертву другимъ? Словомъ, употребляя выраженіе Баррэли, который ставитъ вопросъ хотя и грубо, но прямо: «не предалъ-ли онъ своего короля»? Малербъ отлично зналъ, что дѣлаетъ. Онъ отлично зналъ и эти произведенія и ихъ авторовъ, и нельзя же оправдывать всѣ, — какъ это часто дѣлаютъ, — исключительно его пристрастіемъ къ литераторамъ. Если это непреодолимое пристрастіе противорѣчило его обязанностямъ директора, ему надо было только сложить съ себя это званіе. Онъ этого не сдѣлалъ. Значитъ-ли это, что онъ поступалъ легкомысленно, не задавая себѣ никогда вопроса, который мы только что поставили? Но этого нельзя допустить. Прежде всего потому, что онъ былъ сама прямота; и не случайно, въ теченіе тринадцати лѣтъ своего управленія, онъ ободрялъ и покровительствовалъ философіи. Тутъ передъ нами нравственная загадка, которая касается не только репутаціи виднаго общественнаго дѣятеля, но, какъ мы увидимъ, связана еще съ важнымъ вопросомъ въ исторіи идей XVIII вѣка.
Я уже указывалъ, что, издавая энциклопедію, по крайней мѣрѣ, до 1763, г. (въ этомъ году Малербъ вышелъ въ отставку), энциклопедисты не только не писали ничего противъ королевской власти, но даже тайно не желали уменьшить эту власть. Напротивъ! Конечно, они требовали реформъ; но мы видимъ, что они ждутъ ихъ только отъ короля, такъ какъ только отъ него могутъ ихъ получить. А Малербъ раздѣляетъ ихъ стремленія и вполнѣ искренно, такъ какъ соглашается войти въ составъ министерства реформъ Тюрго. И гдѣ же въ «Новой Элоизѣ» Жанъ-Жака, въ «Вѣротерпимости» Вольтера, въ «Литературныхъ очеркахъ» Даламбера и въ самой энциклопедіи, т.-e. въ главныхъ сочиненіяхъ, которыми интересовался Малербъ, покушеніе на прерогативы королевской власти? Конечно, мы говоримъ только о томъ, что дѣйствительно написано въ этихъ книгахъ. Такъ какъ Малербъ также, какъ и сами авторы, не отвѣчаетъ за крайніе выводы, которые другіе извлекутъ изъ этихъ книгъ. Ну, а энциклопедисты не только считаютъ себя «друзьями короля», но они въ своихъ статьяхъ такіе же искренніе роялисты, какимъ могъ и долженъ былъ быть самъ начальникъ по дѣламъ печати. Правда, въ набожности они не могли перещеголять Парижскаго архіепископа. Но вѣдь «партія ханжей» это еще не Франція, и то, чего хотѣли руководители этой партіи, — дофинъ, королева и бывшій епископъ Миренуа, — не совпадало съ желаніями, а тѣмъ болѣе съ дѣйствительными интересами, королевской власти, т.-е. самаго короля и его министровъ. Когда Малербъ передавалъ тѣмъ, кто въ присутствій королевы говорилъ о распространеніи вредныхъ книгъ, что «Какуаки» Моро нанесли энциклопедіи болѣе пагубный ударъ, чѣмъ запрещеніе совѣта, то конечно онъ умышленно, чтобы успокоить королеву, преувеличивалъ значеніе этихъ злосчастныхъ «Какуакъ». Но не все было «уловкой», — какъ говорилъ Сенъ-Бевъ, — въ этой запискѣ, которую онъ не приводитъ цѣликомъ. Вотъ ея конецъ: запрещеніе совѣта вызвало бы «эмиграцію одного изъ издателей, который окончилъ бы это изданіе заграницей, даже не внося въ него той незначительной доли смягченія, которую требовали во Франціи». А мы знаемъ по рукописямъ Малерба, что онъ постоянно исправлялъ и «смягчалъ» энциклопедію.
Свѣшу замѣтить, что, если философы часто находили въ Малербѣ усерднаго покровителя своихъ произведеніи, то они никогда не могли обратить его въ послушное орудіе своихъ мелкихъ и злобныхъ счетовъ. Директоръ по дѣламъ печати старался соблюдать равновѣсіе между двумя партіями. Правда, это создавало недовольство среди тѣхъ и другихъ. Что касается философовъ, то они просили у него не истинной свободы, т.-е. свободы для всѣхъ, а только свободы для себя. А такъ какъ Малербъ не слушалъ ихъ упрековъ, то они были неистощимы въ своихъ нападкахъ на злосчастнаго Фрерона. Они считали вполнѣ естественнымъ оскорблять его въ энциклопедіи или высмѣивать со сцены («Шотландка»), а директоръ по дѣламъ печати не долженъ быть позволять ему отвѣтныхъ выходокъ, такъ какъ иначе обвинили бы его въ покровительствѣ Фрерону, въ «уничтоженіи литературы и любви къ полемикѣ». «Ахъ, — грустно восклицаетъ Даламберъ въ письмѣ къ Вольтеру, — если бы вы знали г. де-Малерба! Если бы вы знали, какъ у него мало нервовъ и устойчивости, вы убѣдились бы, что мы совсѣмъ не можемъ на него разсчитывать, даже послѣ самыхъ положительныхъ обѣщаній».
Если Малербъ надѣялся, благодаря своему служебному положенію и тѣмъ услугамъ, которыя онъ могъ оказывать литераторамъ, завязать съ ними дружескія отношенія, то онъ очень быстро разстался съ этой наивной иллюзіей: «Я сознаюсь (писалъ онъ Жанъ-Жаку), что когда мнѣ поручили литературный департаментъ, я подумалъ, что это пріятная миссія. Но я очень скоро разубѣдился въ этомъ». Впрочемъ, онъ быстро забывалъ объ этихъ непріятностяхъ и, какъ истинный философъ, говорилъ, что это недостатки свойственные раздражительной писательской натурѣ. «Я совершенно привыкъ, — писалъ онъ Морелэ, — къ своего рода припадкамъ, которымъ подвержены литераторы. Я никогда не обижаюсь, такъ какъ знаю, что это маленькіе недостатки, неразлучные съ талантомъ». Эти недостатки особенно процвѣтали въ XVIII вѣкѣ. Тогда идеи не только опередили учрежденія и законы, онѣ опередили также и нравы. Я говорю не только о нравахъ толпы, но и о философахъ; идеи были свободны какъ никогда, а правы остались по прежнему монархичны. Они только проповѣдуютъ, но не исповѣдуютъ вѣротерпимость. Малербъ, съ своей обычной иронической улыбкой, порицалъ работниковъ большого литературнаго изданія (энциклопедіи) за то, что они подъ предлогомъ властнаго призыва къ вѣротерпимости, сдѣлались сами страшно нетерпимы"[96]. Для нихъ не важно добиться свободы прессы, а важно добиться вліянія на министра. Это еще понятное желаніе, такъ какъ министръ можетъ разрѣшить печатать ихъ сочиненія. Но они хотятъ, кромѣ того, сами завѣдывать цензурой, т.-е. запрещать произведенія своихъ противниковъ. Такъ, напримѣръ, Сартинь назначилъ Дидро цензоромъ надъ Палиссо. Передъ тѣмъ въ запискѣ, поданной этому самому Сартину о «Торговлѣ книгами», Дидро громогласно заявилъ: «я одинъ изъ самыхъ усердныхъ сторонниковъ свободы, въ самомъ широкомъ смыслѣ слова. Я страдаю, когда вижу, что самый ничтожный талантъ стѣсненъ въ своихъ проявленіяхъ». Мы видѣли выше, какъ онъ уважалъ на дѣлѣ чужую свободу, которую въ теоріи такъ побилъ.
Они также, какъ и ихъ противники, не понимаютъ и не допускаютъ критики, а въ особенности литературной, такъ какъ она оцѣниваетъ ихъ талантъ и задѣваетъ ихъ самолюбіе. Ну, а самолюбіе, если вѣрить Задигу, — а Вольтеръ зналъ въ этомъ толкъ, — это «шаръ надутый вѣтромъ, изъ котораго при малѣйшемъ уколѣ вырывается буря». Такъ въ 1775 г. Фреронъ осмѣлился напечатать «Коментаріи къ Генріадѣ» де-ла-Бомеля, и тотчасъ же Даламберъ дѣлится своимъ негодованіемъ съ Вольтеромъ и спрашиваетъ, когда же, наконецъ, «расправятся съ этими мошенниками. И къ чему служитъ присутствіе столькихъ порядочныхъ людей въ министерствѣ, если негодяя всѣ еще торжествуютъ»? Для нихъ литературный критикъ не писатель, это вульгарный «писака»" если не «корсаръ» или даже не жалкій «червякъ». Даламберъ въ своихъ «Очеркахъ литературы» описалъ храмъ славы. Чтобы добраться до этого храма, надо пройти черезъ рощу, населенную «разбойниками» (иначе сказать критиками). Для него критика это «зависть» и это слово постоянно повторяется въ его очеркѣ. Своимъ отношеніемъ въ соперникамъ они заслужили то язвительное слово, которое Лиггэ бросилъ имъ въ лицо: «У васъ нѣтъ „lettres de cachets“; но если бы вы могли располагать ими»!
По странной ироніи судьбы, быть можетъ, единственный человѣкъ, желавшій для своей родины настоящей свободы прессы былъ тотъ, кто обязанъ былъ слѣдить за всю. Малербъ хотѣлъ бы уничтожить предварительную цензуру; но крайней мѣрѣ, онъ указывалъ на ея безполезность въ письмѣ къ Берни: «Увѣряю васъ, что ни одинъ цензоръ, даже самый просвѣщенный и внимательный не можетъ поручиться, что, разсматривая данное сочиненіе, не ошибется, если ловкій авторъ захочетъ ввести его въ заблужденіе, особенно въ такихъ тонкихъ вещахъ, какъ метафизика и мораль». А пока, онъ старался сохранить безпристрастное отношеніе къ обѣимъ партіямъ, — хотя это и не совсѣмъ ему удавалось. Повидимому, иногда чаша вѣсовъ, которую онъ хотѣлъ держать въ равновѣсія между Фрерономъ и Вольтеромъ, склонялась въ сторону послѣдняго. Ни говоря уже o невѣроятныхъ трудностяхъ его службы, неопредѣленной, полной всякихъ затрудненій, ему было трудно не сбиться и не покровительствовать тому или другому: «Я ненавижу только несправедливость, — писалъ онъ Жанъ-Жаку, — и все-таки я не знаю, ни отступаю ли я иногда отъ справедливости подъ вліяніемъ чувства, которое всегда влечетъ меня къ литераторамъ». А кто же были эти литераторы? Съ одной стороны посредственные убійственно-скучные люди; съ другой — люди таланта и вдохновенія, разума и остроумія. Прежде чѣмъ осудить его, надо себѣ представить Малерба, когда онъ читаетъ или вѣрнѣе просматриваетъ (кто-же осилитъ такое чтеніе) пять томовъ «Гельвьенскихъ писемъ» или 8 томовъ «Законныхъ предубѣжденій противъ энциклопедіи». Затѣмъ онъ переходить къ краснорѣчивымъ, горячимъ страницамъ «Эмиля» или «Кандида». Можно-ли послѣ этого удивляться, что, несмотря на искреннее желаніе остаться безпристрастнымъ, онъ покровительствовалъ Жанъ-Жаку или Вольтеру въ ущербъ Шэмё или Помпиньяку?
Больше того: Малербъ хотѣлъ привязать къ себѣ этихъ писателей, къ которымъ склонялось могущественное въ то время общественное мнѣніе, и, внушивъ имъ симпатію, воспользоваться ею въ пользу королевской власти. Развѣ не говорить объ этомъ слѣдующая выдержка: «Вы видите, къ чему я веду (уничтоживъ цензуру): я хочу дать авторамъ свободу я въ тоже время показать г. Дидро, что если онъ закончитъ работу (энциклопедію), не подавая поводовъ къ жалобамъ, то онъ можетъ разсчитывать на милости короля. Это обѣщанье можно бы облечь въ форму письма, которое написалъ бы мнѣ Г. Главный контролеръ, конечно, по приказу короля». Онъ понималъ философовъ и зналъ вѣрный способъ сдѣлать ихъ писанья безобиднѣе. Если признать, что нельзя остановить растущій приливъ общественныхъ требованій, то не лучше ли было попытаться направить и оградить его, чѣмъ бороться съ нимъ полумѣрами, которыя только дискредитировали и подрывали власть.
Король — покровитель философовъ, вотъ о чемъ, какъ мы видѣли, мечтали философы и, кто знаетъ, можетъ быть тѣ, кому онъ сталъ бы покровительствовать, могли бы укрѣпить и возвысили бы его! Дѣйствительно, оставаясь въ предѣлахъ литературы, мы видимъ, что Maлербъ все время защищаетъ королевскую власть отъ претензій парламента и духовенства. Вѣдь парламентъ хотѣлъ себѣ присвоить право разрѣшать книги. Въ запрещеніи, наложенномъ на энциклопедію въ 1758 г., Малербъ отмѣчаетъ удивительное выраженье: «къ запрещенью печатать и продавать изданіе прибавлено еще: и разрѣшать его. А этого нѣтъ ни въ одномъ изъ прежнихъ указовъ и это даетъ парламенту право надзора за цензорами, т.-e. за администраціей». Если парламентъ желаетъ «разрѣшать», то духовенство, съ своей стороны, добивается права «наблюдать» за книгами. «Было бы справедливо и благоразумно, — говорятъ они на церковномъ съѣздѣ въ 1765 г., — чтобы книгоиздательство было подчинено нашему наблюденію, чтобы мы были призваны къ управленью, такъ какъ въ нашихъ интересахъ мѣшать злоупотребленьямъ». По поводу статьи конституція, Малербъ отвѣчаетъ епископу, цензору энциклопедіи, который говорилъ объ этой статьѣ съ Мирепуа. Малербъ недоволенъ, что цензоры совѣтуются съ Мирепуа, отъ котораго имъ нѣтъ надобности получать coвѣты въ этой области. Я нахожу смѣшнымъ, что семь или шесть цензоровъ ежедневно отправляются отдавать отчетъ о своемъ поведеніи". Мы видимъ, какія попытки захватить въ свои руки энциклопедію дѣлали парламентъ и духовенство. Но кто же въ XVIII вѣкѣ ожесточеннѣе всего сражался съ духовенствомъ и парламентомъ? Кто же, — по словамъ Вольтера, — упорнѣе всего отстаивалъ «право на первенство» и передъ «педантами въ брызжахъ» и передъ «дерзкими буржуа» парламентаристами? Философы хотѣли бы возстановить старый союзъ короля съ третьимъ сословіемъ, но ни противъ стараго дворянства, — оно уже было покорно королю, — а противъ высокомѣрныхъ магистратовъ и нетерпимаго духовенства. Итакъ, Малербъ могъ служить философамъ (позже они признали его заслуги), не измѣняя королю. Въ письмѣ къ Берни онъ выражаетъ сожалѣніе, что его щекотливое положеніе ни позволяетъ ему «приносить пользу литераторамъ». Но онъ приносилъ ее, не въ такой мѣрѣ, какъ желали его ненасытные протеже, но достаточно, чтобы снабдить Францію произведеніями, дѣлавшими ей честь. При этомъ его доброе имя гражданина осталось незапятнаннымъ. Въ своихъ сношеніяхъ съ философами онъ велъ себя, какъ очень либеральный, но и вполнѣ лояльный, слуга короля.
II. — Лагерь анти-энциклопедистовъ: король, духовенство, парламентъ.
правитьЭнциклопедисты, во всѣхъ своихъ произведеніяхъ, жаловались на ожесточенныя преслѣдованія. Вольтеръ никакъ не можетъ привыкнуть, что «глупцы всегда подавляютъ умниковъ». Гриммъ стонетъ, что «все пущено въ ходъ, чтобы остановить прогрессъ разума и истины: самая грубая ложь, самая жестокая клевета, самое несправедливое преслѣдованіе». Даламберъ предоставляетъ Дидро руководить словаремъ и печатаетъ въ немъ только математическія статьи, потому что боится «снова подвергаться тому, что онъ выстрадалъ за энциклопедію». Что же, наконецъ, говоритъ самъ главный руководитель предпріятія? Дидро, закончивъ свой трудъ, съ удивленіемъ оглядывается назадъ, какъ могъ онъ избѣгнуть столькихъ подводныхъ камней? «Почти всѣ способы преслѣдованія, которымъ во всѣ времена у всѣхъ народовъ подвергались тѣ, кто отдавался сладкому и опасному желанію ввести свое имя въ списокъ благодѣтелей рода человѣческаго, почти всѣ они были обращены противъ насъ. Сколько ночей провели мы въ ожиданіи бѣдъ, накликанныхъ на насъ людской злобой, что же думать о всѣхъ этихъ жалобахъ? существовалъ-ли дѣйствительно „общій заговоръ“ и кто были „злые люди“, преслѣдовавшіе энциклопедистовъ? Еще въ 1752 г. Даржансонъ даетъ точный перечень враговъ энциклопедіи: „Придворные, іезуиты, янсенисты и всѣ святоши равно преслѣдуютъ философовъ“.
Сдѣлаемъ-же бѣглый обзоръ этимъ врагамъ и отмѣтимъ, въ общихъ чертахъ, какъ воевали они противъ энциклопедіи.
Король, — начнемъ съ него, — конечно, не любилъ философовъ. Но такъ какъ онъ, по словамъ Вольтера, „былъ ко всему равнодушенъ“, то и ими не занимался. И онъ быхъ неправъ, особенно въ глазахъ философовъ, которые его милости цѣнили бы больше, чѣмъ милости Екатерины или Фридриха. Что же касается запретительныхъ законовъ и мѣропріятій, кстати крайне (стѣснительныхъ, при помощи которыхъ онъ препятствовалъ свободному выраженію и пропагандѣ философскихъ доктринъ, то надо сознаться, что въ его рукахъ это было вполнѣ законное оборонительное оружіе. Было бы страннымъ анахронизмомъ создавать, во вредъ себѣ, свободу прессы, когда сами философы не имѣли о ней представленія, больше того, они не захотѣли бы ее, даже если бы имъ предпожили эту свободу. Если взять въ разсчетъ идеи того времени, правительственныя традиціи въ дѣлать печати, наконецъ то, катъ каждая партія понимала полемику — то надо сознаться, что правительство не могло оставаться нейтральнымъ при литературныхъ спорахъ. Оно должно было быть или за, или противъ философовъ, оно защищалось, когда считало, — справедливо или ошибочно, — что они на него нападаютъ. Король французскій поступалъ также, какъ короли-философы, которые больше дорожили своими. коровами, чѣмъ философіей. Онъ дѣлалъ то же, что дѣлали во всѣ времена „всѣ правители, если они не были глупцы“, — какъ говорилъ Мирабо: „Всѣ они защищали свои права“.
Но, можетъ быть, для Людовика XV было бы выгоднѣе покровительствовать философамъ? Это совсѣмъ другой вопросъ, я уже достаточно опредѣленно отвѣтилъ на него. Я хочу только сказать, что въ сущности философы ни имѣли права удивляться и жаловаться, что ихъ доктрины, вѣрно или превратно понятыя, подвергались надзору и даже тираніи. Вѣдь, если бы философы были хозяевами положенія, они сами не преминули бы тиранизировать своихъ противниковъ.
Кромѣ короля при дворѣ былъ еще небольшой кружокъ, сгруппировавшійся вокругъ королевы и дофина. Въ лагерѣ философовъ его называли „партія ханжей“. Тамъ плохо относились и къ энциклопедистамъ, и жъ ихъ произведенію. Но на ихъ счастье, если король думалъ только о своихъ удовольствіяхъ, королева думала только о благочестіи. Что касается дофина, тоже набожнаго, но болѣе умнаго и очень образованнаго, то онъ могъ бы быть опаснымъ для философовъ, имѣй онъ вліяніе при дворѣ. Но онъ держался въ сторонѣ, не имѣя ни кредита у министровъ, ни вліянія на отца».[97] Когда онъ умеръ, Дидро такъ хвалилъ его, что можно смѣло сказать, что онъ не дѣлалъ зла философамъ.
Во главѣ партіи ханжей быхъ Бойэ, бывшій монахъ ордена театинцевъ, потомъ епископъ въ Мирепуа и наставникъ дофина. Это онъ обратилъ вниманіе короля на то, какъ Энциклопедія можетъ быть опасна для религіи: «Онъ самъ подалъ жалобу королю и со слезами на глазахъ открылъ ему, что скоро вѣра исчезнетъ изъ королевства»[98]. Но Бойэ въ общемъ не пользовался большимъ вліяніемъ при дворѣ, гдѣ его не любили, «потому что онъ, но словамъ Барбье, былъ слишкомъ строгъ и щепетиленъ». Къ тому же онъ умерь въ 1755 г. А придворные больше интересовались неудавшейся кражей или тѣмъ, сколько лошадей запрягла въ свою карету та или другая знатная дама (стоить заглянуть въ де-Линя, чтобы убѣдиться въ этомъ), чѣмъ всѣми статьями энциклопедіи.
Отсюда видно, что при дворѣ не было ярыхъ враговъ энциклонедіи. Духовенство и парламентъ были гораздо болѣе опасными и яростными противниками. «Ни одна книга не вызывала такого негодованія духовенства и парламента», — говоритъ Малербъ. Въ XVIII вѣкѣ эти два сословія не препирались только тогда, когда надо было накладывать запрещенія. Духовенство пишетъ доносы на книгу и предаетъ анаѳемѣ авторовъ. А парламентъ сжигаетъ первую и сажаетъ въ тюрьму второго. Посмотримъ, какъ они дѣйствовали, но сначала займемся духовенствомъ, такъ какъ энциклопедія написана, главнымъ образомъ, противъ него.
Само собой разумѣется, что духовенство ни одной минуты не было введено въ заблужденіе показной покорностью энциклопедіи католической церкви. При первыхъ же коварныхъ нападкахъ, патеры схватились за оружіе, чтобы отогнать этихъ «опасныхъ волковъ, нарядившимся овцами». Но прежде чѣмъ разсказать объ этой борьбѣ, надо постараться понять истинныя причины этой неизбѣжной и съ обѣихъ сторонъ одинаково ожесточенной борьбы.
Прежде всего, что заставляло энциклопедистовъ питать къ духовенству такую непримиримую и, повидимому, не философскую ненависть? Дѣло въ томъ, что энциклопедисты при своихъ реформатскихъ стремленіяхъ должны были на каждомъ шагу натыкаться на католическую церковь, преграждавшую имъ дорогу. Какъ мы видимъ, они боролись со всѣми злоупотребленіями и предразсудками, а католичество держалось за тѣ и другія. Неудивительно, что церковь неутомимо защищала все, что философы такъ пылко старались преобразовать или разрушить. Католическая церковь была прирожденнымъ врагомъ какихъ бы то ни было новшествъ, такъ какъ была вполнѣ увѣрена, что вѣрованія и учрежденія неразрывно связаны между собой, зависятъ другъ отъ друга и должны жить и умирать вмѣстѣ. Передовой постъ духовенства, Сорбонна, въ предыдущемъ вѣкѣ боролась съ Декартомъ, а теперь должна была съ еще большимъ ожесточеніемъ воевать съ этижи болѣе опасными. новаторами, такъ какъ они (первые во Франціи) въ качествѣ энциклопедистовъ стремились говорить обо всемъ свободно.
И Сорбонна объявила имъ войну сейчасъ же послѣ появленія первыхъ томовъ энциклопедіи, придравшись къ незначительному богословскому тезису. Ихъ пугалъ не тезисъ аббата де-Прадъ, ихъ пугалъ самый духъ энциклопедіи, не только философскій и анти-религіозный, но даже чисто научный. И, можетъ быть, научная часть энциклопедіи была опаснѣе для католической традиціи, чѣмъ ея неустойчивая и блѣдная философія. Конечно, въ словарѣ мы не найдемъ даже намека на тѣ науки, которыя позже должны поколебать и пошатнуть многіе вѣрованія, не найдемъ тамъ ни исторической критики, ни экзегетики, понятно, что энциклопедія разсматриваетъ и популяризируетъ только науки, которыя разрабатывались въ XVIII вѣкѣ, а въ особенности науки физическія и естественныя. Но и этого было достаточно, чтобы встревожить духовенство и Сорбонну. Не эти-ли науки въ XVIII в. (не говоря о временахъ Галилея) составили, такъ сказать, заговоръ съ англійскимъ деизмомъ противъ многихъ католическихъ догматовъ? Въ 1645 г. Бейль и его друзья основали научный колледжъ, изъ котораго позже образовалось знаменитое Королевское Общество, а въ 1680 г. ученый геологъ Бюрнэ, въ своей смѣлой книгѣ «Telluris sacra theoria» доказалъ, что библейская исторія мірозданія противорѣчитъ разуму и что, на нее надо смотрѣть какъ на чистую аллегорію. А у насъ, какъ извѣстно, Вольтеръ не уставалъ высмѣивать наивную физику и ребяческую астрономію преданій. Энциклопедія, — говорилъ Ла-Гарпъ въ своемъ «Лицеѣ», — это «монументъ, воздвигнутый философіей противъ неба». Но надо прибавить — противъ католическаго неба.
Этой незыблемой привязанностью католической церкви къ прошлому, ко всему религіозному и научному прошлому человѣчества объясняется упорство и, такъ сказать, обратныя фанатизмъ энциклопедистовъ, которые были опаснѣе своихъ предшественниковъ, англійскихъ деистовъ. Въ Англіи англиканская церковь не была такъ систематично враждебна всякому общественному прогрессу, какъ французскій католицизмъ; ея доктрины были болѣе растяжимы, и слѣдовательно, легче согласовались съ научнымъ прогрессомъ. Во Франціи католицизмъ, замкнувшись въ незыблемость своихъ догматовъ, воздвигалъ противъ философовъ, реформаторовъ, или просто ученыхъ настоящую священную стѣну, которая должна была навѣки оградить старинные нравы и взгляды. Слѣдовательно, чтобы проникнуть на площадь, надо было сначала напасть на это церковное укрѣпленіи. Чтобы пробитъ брешь въ этой стѣнѣ, энциклопедисты построили военное орудіе, внутри котораго притаился скептицизмъ и критика.
Война велась съ обѣихъ сторонъ безъ пощады, такъ какъ враги были также непримиримы, какъ и ихъ принципы. Для однихъ разумъ былъ всѣмъ, для другихъ — вѣра. Первые все время призывали къ естественному состоянію, которое вторые считали грѣховнымъ. У нихъ была только одна общая идея, но она-то и создавала между ними вѣчное разногласіе, мѣшала воздать другъ другу должное. И католики, и философы были убѣждены, что существуетъ только одна истина, и при томъ чисто объективная, и воображали, что можно овладѣть ею вполнѣ, только надо сильно захотѣть этого. Но когда дѣло доходило до способовъ изученія и познаванія этой истины, то они отходили другъ отъ друга также далеко, какъ небо далеко отъ вещи. Въ глазахъ теологовъ разумъ быль годенъ развѣ на то, чтобы подготовлять къ простому познаванію догматовъ, съ тому-же ирраціональныхъ. А философы напротивъ считали, что онъ долженъ растолковать всѣ загадки. Въ извѣстномъ отношеніи они въ душѣ оставались настоящими католиками и также вѣрили во всемогущество разума, какъ ихъ противники вѣрили во всемогущество божіе. У нихъ было политическое credo подчасъ довольно смутное, но на то такое же незыблемое, какъ и въ мечты объ идеальномъ обществѣ, построенномъ на разумѣ, а также и credo философское, гдѣ разумъ, и только онъ одинъ, предписывалъ первую и послѣднюю заповѣдь. Такимъ образомъ, они воздвигли противъ католическаго алтаря свой алтарь, и ихъ башня разума была также нетерпима и ревнива, какъ библейскій Іегова.
Такимъ образомъ, между двумя партіями загорѣлась своего рода религіозная война съ обычными спутниками: взаимной бранью, клеветой и доносами. Борьба затягивалась и разгоралась, благодаря искренности сражающихся. Конечно, въ обѣихъ партіяхъ были лицемѣры и, какъ всегда, личный интересъ укрѣплялъ вѣру каждаго отдѣльнаго человѣка. Несомнѣнно, что былъ такой моментъ въ 1760 г., когда философы были полными хозяевами общественнаго мнѣнія и когда было очень полезно принадлежать къ энциклопедіи. Но не надо забывать, что принадлежать къ духовенству было выгодно всегда. Благодаря энциклопедіи можно было составить себѣ имя и сдѣлаться академикомъ. Но не они производили въ архіепископы. Ну, а если въ XVIII в. и были еще «грязныя епископства», какъ напримѣръ епископство въ Грасси, приносившее только пять тысячъ франковъ доходу, то было очень много другихъ съ отличными доходами. Въ Парижѣ архіепископъ получалъ 600.000 ливровъ ренты.
Но оставимъ въ сторонѣ лицемѣрныхъ или развратныхъ представителей обѣихъ партій и займемся наиболѣе уважаемыми изъ прелатовъ, боровшихся съ энциклопедіей, напримѣръ Хрисгофоромъ де-Бомонъ, чья добродѣтель равнялась его воинственному пылу. А также наиболѣе почтенными энциклопедистами, вродѣ благороднаго шевалье де Жокуръ, котораго анти-энциклопедисты охотно переманили бы изъ вражескаго стана. Но именно убѣжденные католики и искренніе философы, въ силу своихъ принциповъ, не довѣряли, а, слѣдовательно, и презирали другъ друга. Такъ какъ истины, которыя мы познаемъ при помощи здраваго смысла или разума, не только очень ясны, но кажутся, по крайней мѣрѣ съ перваго взгляда, вполнѣ очевидными, то философы не могли допустить, что можно искренно отрицать очевидность, когда довольно открыть глаза, чтобы видѣть ее? И это разсужденье казалось имъ тѣмъ неотразимѣе, что оно опиралось на ихъ полное незнаніе того, чѣмъ была религія въ эпоху вѣры; для философа средніе вѣка были только долгой ночью, кое гдѣ озаренной огнемъ костровъ. Отсюда они логически выводили, что священники неизбѣжно были обманщиками. А католики, въ свою очередь, считали, что философы не хотятъ видѣть ослѣпительныхъ истинъ религіи. Вѣдь еще Боссюэ сказалъ: «тотъ, кто нападаетъ на религію, обнаруживаетъ чудовищный заблужденія и превратность чувствъ». Философы, дерзко отрицавшіе самыя незыблемыя истины, тоже были мошенники и лгуны, и какъ философы не могли не высмѣивать и не бранить священниковъ, такъ и священники считали себя обязанными предавать ихъ анаѳемѣ. Но тутъ все-таки философія была терпимѣе церкви. Она никого не проклинала. Правда, философы говорили, что внѣ энциклопедіи нѣтъ талантовъ, но они не говорили, что внѣ деизма нѣтъ спасенія. Мы видѣли, какую сложную систему философскихъ уловокъ создали авторы энциклопедіи, чтобы нападать на католическую церковь. Посмотримъ теперь, что дѣлала церковь, чтобы прежде всего раскрыть тайныя намѣренія осторожныхъ энциклопедистовъ, и по мѣрѣ того, какъ послѣдніе становились все смѣлѣе, отразить ихъ нападки на эту церковь. Послѣдняя владѣла самыми разнообразными способами защиты и мы увидимъ, что она, съ неутомимымъ усердіемъ, пользовалась ими.
Прежде всего, въ качествѣ организованнаго сословія, духовенство торжественно доложило о развитіи невѣрія на своемъ общемъ съѣздѣ. Оно подносило королю даръ, но разсчитывало получить за это награду, въ видѣ суровыхъ преслѣдованіи, направленныхъ противъ философовъ и противъ еретиковъ. Баррюэль могъ съ чувствомъ удовлетворенья сказать, что «съ 1750 г. (т.-е. съ появленія энциклопедіи) не было вы одного съѣзда духовенства, гдѣ престолъ и магистратура ни предупреждались бы о прогрессѣ философизма». Два изъ этихъ съѣздовъ заслуживаютъ нашего вниманія, такъ какъ на нихъ особенно усердно доносилось o невѣріи, и докладъ этотъ, милостиво принятый королемъ и парламентомъ, на время задержалъ пропаганду и разъярилъ. философовъ. это съѣзды 1758 и 1770 г.
Въ 1758 г. съѣздъ поручилъ епископу Валенціи прочесть королю записку, гдѣ были изложены сѣтованья духовенства на «вредныя книги», въ особенности на тѣ, которыя написаны по внушенію «горделивой философіи». Дѣйствительно, философы могли возгордиться, такъ какъ даже по свидѣтельству представителя церкви ихъ произведенія, «благодаря своему остроумію», пользовались большими успѣхами. Надо замѣтить, что хотя тутъ и говорится о «соблазнительной прелести» и успѣхѣ философскихъ писаній, но ихъ пока обвиняютъ только въ робкихъ поползновеніяхъ къ деизму и къ естественной религіи: «религія безъ обрядовъ и божество равнодушное къ человѣческимъ дѣяніямъ». На съѣздѣ 1770 г. пойдетъ рѣчь о совершенно другихъ вещахъ.
Энциклопедія закончена за пять лѣтъ до него, но война съ суевѣріемъ продолжается еще болѣе ожесточенно, ища болѣе опаснымъ оружіемъ. Теперь противъ католичества направлено не тяжелое боевое орудіе энциклопедіи, орудіе къ тому же очень дорогое, которое проникаетъ только въ богатые дома и можетъ быть закончено только съ разрѣшенія короля. Теперь пошли въ ходъ маленькіе, карманные пистолеты, какъ говорилъ Вальтеръ, неутомимый и искусный производитель этимъ пистолетиковъ. Эти маленькія киники, тоже словари, только карманные, брошюрки, легкія и по вѣсу и по слогу. Онѣ обходятся безъ королевской привилегіи, незамѣтно проносятся подъ плащомъ и дерзко красуются въ салонахъ модныхъ дамъ. За ними привлекательность запретнаго плода, да кромѣ того они, слѣдуя рецепту «патріарха», пишутся «коротко, но пикантно».
Но до сихъ поръ единственной цѣлью этихъ безчисленныхъ описаній было «нападать на старый порядокъ, пошатнутъ зданіе, воздвигнутое въ варварскія времена». Когда философовъ спрашивали, чѣмъ же они замѣнять старый порядокъ, католичество и его служителей, прежній общественный строй и его привилегіи, то до сихъ поръ они отвѣчали вмѣстѣ съ Вольтеромъ: «прежде чѣмъ строить, надо расчистить мѣсто».
И вотъ въ 1770 г. появляется произведеніе болѣе принципіальное, чѣмъ другія. Здѣсь авторъ не довольствуется отрицаніемъ и разрушеніемъ но хочетъ поучать, онъ не только говоритъ, но что не надо вѣрить, но и указываетъ, чѣмъ надо замѣстить суевѣріе и деспотизмъ. Это уже не мелочная критика и не «щелчки по суевѣрію», это цѣлая философія, послѣдовательная и логичная, цѣлая новая система міра и общества, это «система природы» Гольбаха.
Церковь сразу поняла значеніи этой книги и то, что она являлась логическимъ заключеніемъ философскаго направленія своего вѣка, хотя Вольтеръ а нѣкоторые другіе вполнѣ искренно отрицали и опровергали ее. Но оба руководителя энциклопедіи Дидро и Даламберь именно приходятъ къ Гольбаху, если не въ своихъ печатныхъ произведеніяхъ, то по крайней мѣрѣ въ ненапечатанныхъ рукописяхъ и въ исповѣдуемыхъ ими принципахъ. Безъ сомнѣнія система Гольбаха встрѣтила, какъ благочестиво надѣялся духовный съѣздъ 1770 г., «противниковъ даже среди тѣхъ, кто, повидимому, вмѣстѣ съ авторомъ боролся противъ религіи». Но все-таки духовенство совершенно правильно утверждало, что Гольбахъ «выдалъ отвратительную тайну философіи». Отнынѣ эта тайна уже не заключалась, какъ въ 1758 г., въ непослѣдовательномъ и робкомъ деизмѣ, тутъ была настоящая система, гдѣ прямо высказывались опредѣленные принципы, изъ которыхъ спокойно дѣлались очень важный заключенія. Такимъ образомъ мы видѣли весь путь, такъ быстро пройденный философіей. То, о чемъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ не смѣли думать, теперь печатали и «законъ молчалъ и правительство не вырывало изъ рукъ поданныхъ короля чудовищные сборники всякихъ беззаконій»[99].
Въ виду такого безстыдства, такой поразительной безнаказанности, духовенство на съѣздѣ 1770 г. подняло тревогу и обратилось съ послѣднимъ призывомъ къ королю, къ епископамъ и ко всѣмъ правовѣрнымъ французамъ. Прежде всего поручили епископу реймссому обратиться къ королю, отъ имени собравшагося духовенства, съ настойчивымъ воззваніемъ, въ которомъ онъ умолялъ его величество обуздать «эту высокомѣрную и великолѣпную философію, которая не желала больше прикрывать свои парадоксы соблазнительнымъ покрываломъ, но дерзала совершенно независимо устанавливать догматы». Затѣмъ архіепископъ тулузскій, на засѣданіи 6 августа, торжественно предостерегалъ всѣхъ правовѣрныхъ французовъ сколь опасенъ скептицизмъ. Это предостереженіе было напечатано и аббатъ Дюло представилъ его королю, королевской семьѣ и главнѣйшимъ придворнымъ въ Компьэнѣ. Герцогъ де ла Врильеръ, извѣстный «охотникъ» на гугенотовъ, увѣрилъ аббата Дюло, что онъ, больше чѣмъ когда бы то ни было стремится «остановить наплывъ нечестивыхъ сочиненій». И аббатъ, отдавая съѣзду отчетъ въ своемъ полномочіи, могъ сообщить имъ пріятную новость: цѣлый тюкъ вредныхъ книгъ былъ только что арестованъ, преступники были присуждены къ унизительному заключенію.
Но къ этому времени уже всѣ были одинаково преступны и не только весь Парижъ, но если не принять особенно суровыхъ мѣръ, то скоро и всѣ Франція. Епископы, собравшіеся со всѣхъ концовъ королевства, выяснили это съѣзду, а съѣздъ взялся передать это королю въ запискѣ, которая является послѣднимъ, но особенно почтительнымъ предостереженіемъ. Они горько упрекали беззаботное правительство, которое не защищалось, или вѣрнѣе, такъ какъ опасность была совсѣмъ близка, — не спасалось «отъ этого потока, проникшаго въ глубь провинціи. Каждый городъ, каждое мѣстечко заражено скептицизмомъ. А вмѣстѣ съ вѣрой погаснутъ навсегда любовь и вѣрность къ монарху». Въ запискѣ очень ловко упоминалось, что представители духовенства приносятъ къ стонамъ монарха своя мольбы и «глубокую скорбь» не только какъ «епископы, которымъ поручена охрана церкви, но и какъ члены государства, гдѣ они являются первымъ сословіемъ», а, слѣдовательно, и лучшей охраной трона.
Нельзя однако сказать, чтобы тогда былъ недостатокъ въ законахъ, стѣсняющихъ книжную торговлю, или въ надзорѣ за распространеніемъ вредныхъ книгъ. Вѣдь писатель зависѣлъ отъ эдиктовъ короля, отъ запрещеній совѣта и парламента, а въ выраженіи своихъ мыслей онъ былъ подчиненъ произволу господина главнаго директора по дѣламъ печати, уже не говоря о цензорахъ и членахъ синдикальныхъ палатъ. Но къ чему служатъ какъ лучшіе законы, такъ и самые стѣснительные, если ихъ то примѣняютъ, то нѣтъ, если правительство сегодня хочетъ удовлетворить парламентъ или духовенство, а завтра желаетъ досадить ему, подавляя или допуская философскія вольности. «Сколько было книгъ, государь, — съ грустью говорятъ уполномоченный духовенства, — которыя за послѣднее время не были задержаны мастью? И самыя нечестивыя книги остаются безнаказанными и авторъ „Системы природы“ спокойно наслаждается небомъ, которое онъ оскорбилъ, и родиной, которую онъ развращаетъ! Какъ это возможно, что столь возмутительныя книги продаются въ вашей столицѣ, едва-ли не у дверей вашего дворца»? Скептицизмъ пользуется и такими уловками, на которыя вотще духовенство указываетъ королю. Когда они хотятъ издать какое-нибудь «скандальное» произведеніе, «они печатаютъ его отъ имени автора, умершаго нѣсколько лѣтъ тому назадъ». Дѣйствительно, Вольтеръ воскресилъ и обезсмертилъ такимъ образомъ не мало авторовъ умершихъ и совсѣмъ забытымъ. Замѣтимъ только, что публика сразу узнавала «Фернейскую манну» и набрасывалась на нее. Не то было съ произведеніями булочной Мишель Рей и читатели долго не знали, что настоящее имя поставщика Мирабо (Mirabaad) было — Гольбахъ. Слѣдовательно, не легко было исполнить требованіе духовенства и наказать "настоящаго автора «Системы природы». Но, можетъ быть, слѣдовало бы послушаться духовенства, когда оно возмущалось «молчаливымъ разрѣшеніемъ такихъ произведенія, которымъ не осмѣлилось бы дать явнаго разрѣшенія?» Благодаря этому молчаливому позволенью, правительство давало возможность авторамъ непристойныхъ или мятежныхъ сочиненій обходить королевскую привилегію, безъ которой по закону во Францію не могла появиться ни одна книга. Надо было только помѣстить на заглавномъ мѣстѣ книги, что она напечатана заграницей и тогда, какъ цензоръ, такъ и директоръ по дѣламъ печати, любезно старались же мѣшать ея успѣху. Бывало и такъ, — духовенство жаловалось на это королю, — что передъ осужденной книгой закрывали ворота столицы, но оставляли за ней доступъ во всѣ остальныя части королевства. Наконецъ духовенство увѣряло, что нерѣдко «жадные и недобросовѣстные приказчики распоряжались конфискованными книгами» и продавали ихъ съ большой выгодой. Кажется, дальше не могла идти анархія въ дѣлахъ печати? Правительство, которому измѣняютъ его чиновники, которое это знаетъ и допускаетъ, и не можетъ, или не хочетъ бороться съ такими злоупотребленіями, такое правительство осуждено на близкую гибель.
Къ несчастью записка духовенства опоздала. Уже не было возможности задержать скептицизмъ. По словамъ самой записки «зараза успѣла развратить всѣ сердца и создать въ концѣ концовъ общій національный духъ».
Но если государство проявило свою слабость, недостаточно преслѣдуя вредныя книги, то и церковь, въ свою очередь, обезсилила и уронила себя своими внутренними раздорами, точно стараясь обезпечить торжество своимъ противниковъ. Конечно, въ борьбѣ съ невѣріемъ янсенисты и іезуиты наперерывъ старались самымъ убѣдительнымъ образомъ доказать свое усердіе въ отмщеніи за Бога. Но развѣ разрозненныя усилія этихъ двухъ большихъ партій, которыя въ сущности были больше ожесточены другъ противъ друга, чѣмъ противъ общаго врага, могли совладать съ философіей и остановить ея устрашающее развитіе?
На жалобы съѣзда духовенства въ 1758 г. король отмѣтилъ, какъ настоящій старшій сынъ католической церкви: духовенство можетъ быть увѣрено, что, стараясь «поправить пагубное дѣйствіе свободы мысли и писанія, оно будетъ поступать согласно желаніямъ короля и найдетъ въ немъ необходимую опору и покровительство». Такія неопредѣленныя обѣщанія дѣйствовать репрессіей противъ вредныхъ книгъ не причинили бы особеннаго вреда собственно энциклопедіи, если бы парламентъ въ свою очередь не объявилъ бы ей войну. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя послѣ оффиціальнаго обращенія духовенства къ королю, генералъ прокуроръ, Омеръ Жоли де Флери, произнесъ противъ энциклопедіи пылкій обвинительный актъ. Эта записка, напыщенная до смѣшного, вызвала на тщедушную некрасивую фигуру прокурора цѣлый градъ шутокъ и эпиграммъ, посыпавшихся изъ Фернея, т.-е. съ этихъ поръ имя Омера веселитъ всѣхъ читателей переписки Вольтера. Нападки прокурора на энциклопедію были ни особенно честны, во довольно ловки. Въ началѣ изданія они приписывали энциклопедіи солидарность съ тезисами аббата де Прада, подъ тѣмъ предлогомъ, что аббатъ сотрудничалъ въ Энциклопедіи. Точно также этотъ словарь долженъ былъ отвѣчать за все, что Гельвецій написалъ въ своей книгѣ, подъ тѣмъ, еще худшимъ, предлогомъ, что Гельвецій былъ другъ философовъ. А между тѣмъ Гельвецій не писалъ ни строчки въ энциклопедіи. Кромѣ того нѣкоторые изъ нихъ, какъ напримѣръ Дидро, сильно нападали на него за его «парадоксы»; а другіе, въ особенности Вольтеръ, высмѣивали «басни, переполнявшія эту книгу». Словомъ, всѣ философская партія не признавала его, онъ далеко не быть ея вѣрнымъ выразителемъ, и напрасно въ то время всѣ повторяли, что онъ «высказалъ тайну философовъ». Но эти два произведенія умышленно смѣшивали и предавали ихъ огульному осужденію. Въ этомъ и состояла обычная тактика анти-энциклопедистовъ. Не находя въ энциклопедіи тѣхъ, достойныхъ висѣлицы словъ, которыхъ они искали въ ней они будутъ черпать обѣими руками то у Гельвеція, то у Гольбаха. При этомъ они не станутъ доказывать, что извѣстно теоріи энциклопедіи могутъ привести къ Гольбаху или Гельвецію, — что было бы вполнѣ законно. Они возьмутъ только у обоихъ авторовъ самыя сильныя выраженія, самыя личныя идеи и коварно пристегнутъ ихъ, въ качествѣ доказательствъ, къ обвинительному акту, который она пишутъ противъ энциклопедіи. Утверждать, что книга «О духѣ» есть «сокращенная энциклопедія», какъ предательски говорилъ Омеръ, — трудно придумать что-нибудь произвольнѣе и лживѣе. А между тѣмъ именно это несправедливое смѣшеніе заставило парламентъ наложить запрещеніе на большой словарь и даже какъ будто оправдывало эту мѣру. Такимъ образомъ жалобы духовенства на упадокъ вѣры пробудили воинственный пылъ парламента, всегда готоваго воевать противъ новшества, а парламентское осужденіе повлекло за собой уничтоженіе привилегіи, выданной энциклопедіи. Энциклопедія временно перестала «позорить націю» и Омеръ могъ отдохнуть. Онъ еще не задушилъ «гидру оспопрививанія», но уже сокрушалъ гидру философіи.
Къ несчастью въ XVIII вѣкѣ гидра философіи плодится очень быстро и «на мѣсто срѣзанной головы выростаютъ тысячи другихъ». Въ 1770 г. съѣздъ духовенства, главнымъ образомъ, подъ вліяніемъ епископа дю-Пюи, де-Помпиньяка и богослова Бержье, снова умоляетъ короля обуздать наплывъ антикатолическихъ произведеній. Мы видѣли, что епископы наложили свои жалобы въ запискѣ, «предостерегая противъ пагубности и невѣрія». И снова король передалъ эту записку парламенту. Генералъ-прокуроръ Сетье, отличавшійся только «обременительной полнотой и гнусавымъ голосомъ», обратился «въ борца за правое дѣло». Воскликнувъ въ подражаніе древнимъ: «Доколѣ же будутъ злоупотреблять нашимъ терпѣніемъ», Сетье, вооружившись самыми смѣлыми мѣстами изъ только что появившейся «Системы природы», старался доказать, что тѣ, кто попадаетъ на католичество, подрываютъ основы государства: «Врагъ церкви — врагъ людей и общества», такъ какъ тѣсная, неразрывная цѣпь «связываетъ католика съ гражданиномъ». Философія почувствуетъ себя удовлетворенной только тогда, «когда она передастъ исполнительную власть въ руки большинства, (мы уже видѣли, что это ложь), когда она уничтожитъ необходимое неравенство сословій и состояній, и принизивъ власть короля, повергнетъ весь міръ въ анархію».
Какое же дѣйствіе произвела эта пылкая прокурорская рѣчь? «Система природы», такъ же какъ и всѣ другіе книги, которыя клеймилъ этотъ толстый циникъ Сетье, была осуждена на сожженіе, что обезпечило ея успѣхъ. И если какъ угодно прочесть всю краснорѣчивую тираду господина генералъ-прокурора, то знаете ли вы, гдѣ она напечатана цѣликомъ? Въ концѣ «Системы природы», изданіе 1770 г.! «Когда произносятъ надъ книгой запрещеніе, наборщики говоритъ: отлично, значитъ, будетъ еще одно изданіе»[100].
Мы разсмотрѣли всѣхъ рѣшительно враговъ энциклопедіи. Но чего же они добились? Въ исторіи энциклопедіи можно насчитать три «преслѣдованія». Первое (1749 г.), когда энциклопедія, готовится къ печати, направлено не прямо противъ нея. Правда Дидро, сидитъ въ Вижэни въ заключеніи, но больше какъ авторъ «Писемъ о слѣпыхъ». И ему позволяютъ работать для издателей энциклопедіи. Позже, въ 1752 г., государственный совѣтъ наложилъ на энциклопедію запрещеніе въ законномъ порядкѣ. Но само правительство отмѣняетъ этотъ приговоръ и вскорѣ предлагаетъ Дидро снова взяться за дѣло. «Повидимому правительству угодно, чтобы это предпріятіе было закончено», и Даламберъ заявляетъ въ 1753 г., что «довѣріе министерства успокаиваетъ его». Затѣмъ для энциклопедистовъ наступаетъ довольно длинный мирный періодъ: «Съ 1753 г. по 1757 г. сотрудники энциклопедіи пользовались довольно большимъ спокойствіемъ»[101]. Въ третій разъ въ 1759 г. на энциклопедію былъ вынужденъ наложить наказаніе Ламоньонъ; но онъ сдѣлалъ это не по чувству вражды къ писателямъ, а чтобы защитить свои прерогативы противъ парламента, обвинявшаго энциклопедію. на время привилегія была отнята. Въ общемъ все-таки вся энциклопедія цѣликомъ, всѣ 28 томовъ, вышли съ королевской привилегіей. Больше того, послѣдніе тома появились съ особаго разрѣшенія правительства.
Но тогда чего же энциклопедисты вѣчно жаловались, вѣчно вопили, что ихъ преслѣдуютъ? «Не меня (Сократа) но Анита и Мелита надо пожалѣть»[102]. Дѣло въ томъ, что энциклопедисты не довольствовались тѣмъ, что ихъ терпѣли; они жаждали правительственнаго покровительства. «Необходимо, чтобы правительство пожелало оказать ему (словарю) могущественную и постоянную поддержку противъ враговъ»[103]. И когда изданіе было закончено, Кондорсэ писалъ Тюрго: «Приложеніе къ энциклопедіи выйдетъ въ Бульонѣ, чтобы увеличить славу вашего народа и еще больше опозорить тѣхъ, кто долженъ былъ покровительствовать этому предпріятію, а не преслѣдовать его».
Мы уже говорили о стремленіи философовъ заручиться покровительствомъ короля. Три враждебныя партіи: члены парламента, іезуиты и философы спорятъ о первенствѣ, т.-е. о томъ, кто кого раздавить. Какъ извѣстно, іезуиты пали; съ ними обращались хуже всего и можно сказать, что только ихъ дѣйствительно гнали. Запрещеніе и уничтоженіе книгъ, заключеніе философовъ въ Бастилію, все это ничто, въ сравненіи съ тѣми страданіями, которымъ подвергали іезуитовъ, и даже Даламберъ не могъ не высказать состраданія къ нимъ въ своей книгѣ «Разрушеніе іезуитовъ». Лалли-Толендаль правдиво разсказываетъ объ ихъ изгнаніи въ статьѣ, напечатанной въ «Меркуріи» (25-го января 1806 г.). Приведемъ изъ нея краткую выдержку: «Теперь мы уже можемъ утверждать, что разрушеніе іезуитскаго ордена было дѣломъ партіи, а не справедливости. Это было надменной и мстительной побѣдой судебной власти надъ властью церковной. Война была вызвана пустяшными причинами, но велась она варварскимъ способомъ. Выгнать не только изъ дому, но даже изъ предѣловъ родины нѣсколько тысячъ подданныхъ за какія-нибудь метафоры, общія всѣмъ монашескимъ орденамъ, за пыльныя книжонки, написанныя сто лѣтъ тому назадъ, когда всѣ казуисты исповѣдывали одну доктрину, — такое изгнаніе — поступокъ столько же произвольный, сколько деспотическій».
Что касается энциклопедистовъ и тѣхъ, кто и сейчасъ съ искреннимъ негодованіемъ повторяетъ ихъ протесты и іереміады, отлично разсчитанныя на то, чтобы заинтересовать въ свою пользу общественное мнѣніе того времени, мы отошлемъ ихъ къ самому Дидро, который писалъ Фальконэ по поводу энциклопедіи: «Мой другъ, эти люди забавлялись тѣмъ, что посадили меня въ Форъ-Лэвекъ, когда я говорю „эти люди“, я хоть убей не знаю хорошенько, о комъ я говорю». Также и мы: когда мы бранили «гонителей» энциклопедіи, мы должны сознаться, что точно не знаемъ, о комъ мы хотимъ говорить.
III. Защитники престола и церкви. Богословы; міряне.
правитьПротивники энциклопедіи не довольствовались тѣмъ, что давали ей, такъ сказать, генеральныя сраженія въ торжественныхъ засѣданіяхъ, гдѣ духовенство или парламентъ говорили отъ лица всей французской церкви или всей магистратуры. Они кромѣ того противупоставили все растущей арміи энциклопедистовъ цѣлый легіонъ борцовъ, которые спускались на арену въ одиночку и нападали на «чудовище» каждый по своему и своимъ оружіемъ, кто устно, кто печатно. Одни изъ писателей католической партіи добросовѣстно составляли длинныя дидактическія сочиненія, а другіе, подчиняясь модѣ, наскоро стряпали короткіе памфлеты, сатирическія брошюрки или комедіи. Было бы слишкомъ долго перечислять всѣхъ антиэнциклопедистовъ и слишкомъ скучно разбирать всѣ произведенія, направленныя противъ энциклопедіи и уже давно преданныя справедливому забвенію. Но чтобы хоть немного принести въ порядокъ это хаотическое сборище разнообразныхъ книгъ и брошюръ, мы постараемся прежде всего раздѣлить противниковъ философіи на двѣ категоріи, на духовенство и мірянъ. Потомъ мы сгруппируемъ ихъ по роду ихъ сочиненій и, наконецъ, сдѣлаемъ оцѣнку самыхъ характерныхъ произведеній. Начнемъ съ церковной милиціи, а въ слѣдующей главѣ займемся свѣтскими писателями.
Мы можемъ впередъ сказать, что церковные писатели во многихъ отношеніяхъ окажутся ниже своихъ противниковъ. Прежде всего философы нападаютъ и уже въ силу этого имѣютъ преимущества надъ тѣми, кто защищается. Въ данномъ случаѣ, эти преимущества тѣмъ сильнѣе, что философы пускаютъ въ ходъ самое опасное оружіе: насмѣшку. Вѣдь гораздо труднѣе побѣдоносно отразить насмѣшку, худую мы хорошую, чѣмъ удачно сострить и вызвать одобреніе особенно французскихъ читателей.
Прибавьте сюда, что насмѣшки надъ католичествомъ и его служителями всегда встрѣчали благосклонный пріемъ у французовъ, которые даже въ средніе вѣка были не столько религіозны, сколько набожны. А въ эпоху энциклопедіи эти насмѣшки особенно быстро находили внимательныя уши, чтобы слушать, и услужливые языки, чтобы ихъ распространять. Прошли тѣ времена, когда народъ толпой наполнялъ церкви. Не говоря уже о все увеличивающемся числѣ поклонниковъ Ваала, сколько было такихъ, которые забывали Бога, хотя и постыдились бы открыто сознаться въ этомъ. Въ XVII в. при богомольномъ королѣ всѣ были богомольны; но когда по всей странѣ распространилось модное невѣріе, почти всѣ роковымъ образомъ теряли вѣру.
Больше того, въ силу непобѣдимой наклонности нашей слабой природы дѣйствовать и даже думать, какъ дѣйствуютъ и думаютъ окружающіе, сами священники, въ особенности въ Парижѣ, представители высшаго духовенства, чувствовали, что ихъ незыблемая вѣра колеблется. А безъ нея они не могли громить съ каѳедры, какъ это дѣлали Бурдалу и Боссюэ, дерзкіе порывы свободной мысли. Извѣстна шутка Шамфора: «Простой священникъ долженъ слегка вѣрить, иначе его сочтутъ лицемѣромъ; но въ немъ не должно быть излишней увѣренности, иначе его сочтутъ нетерпимымъ. Напротивъ, старшій викарій можетъ при случаѣ пошутить надъ вѣрой, епископъ даже посмѣяться, а кардиналъ подчеркнуть остроту насмѣшки». Эта штука довольно точно рисуетъ намъ настроеніе многихъ духовныхъ лицъ. Дѣйствительно, въ этотъ вѣкъ резонерства кто же, даже въ лонѣ католической церкви, даже среди ея защитниковъ, не былъ слегка философомъ? Гдѣ же было тогда искать вѣры достаточно твердой, чтобы она оставалась неуязвимой и передъ холодной ироніей Монтескьё, и передъ пылкими нападками Дидро, и передъ неотразимымъ балагурствомь Вольтера? «Много ли найдется, — говоритъ Мерсье, — епископовъ, аббатовъ и канониковъ, хорошо изучившихъ свой требникъ»? Самъ Нонатъ, въ 1772 г., груститъ, что «философскій духъ проникъ даже въ монастыри».
Правда, это время было особенно богато чудесами. Но это были чудеса, исходящія отъ больныхъ фанатиковъ, они не прославляли церковь, а только роняли ее. Когда выставляли на показъ «женщинъ, которыя лежатъ на землѣ, а три или четыре человѣка становятся имъ на животъ», — какъ описываетъ Барбье, то такое зрѣлище врядъ-ли могло обратить невѣрующихъ, а скорѣе только разсмѣшить ихъ. Извѣстно, что непристойный фанатизмъ плодитъ атеистовъ. Прибавимъ для памяти, такъ какъ это слишкомъ извѣстный фактъ, что многіе представители духовенства вели самый скандальный образъ жизни. «Всѣ священники должны были бы быть хорошими, а среди нихъ было много распутныхъ», — признается Баррюэль. У многихъ галантныхъ прелатовъ распутство доходило до такихъ предѣловъ, что казалось, самъ Богъ долженъ отказаться отъ такихъ служителей. «Сколько людей, — съ грустью говорить аббатъ Нонатъ, — обязаны своей силой и богатствомъ только священной охранѣ церкви». Неизвѣстный авторъ книги «Нашъ вѣкъ», изданной въ 1760 г., имѣлъ право сказать: «Для духовенства есть три способа добиться почетнаго мѣста: женщины, іезуиты и добродѣтель. При помощи женщинъ дорога короче всего; черезъ іезуитовъ — вѣрнѣе всего: черезъ добродѣтель — рѣже всего». Таковы были, конечно, за нѣкоторыми очень почтенными исключеніями, нравы и вѣра духовенства, въ особенности высшаго, во второй половинѣ XVIII вѣка.
Итакъ, церковь, и безъ того ослабленная, еще обезсилила себя внутренными раздорами, и Вольтеръ правильно находилъ, что споры между янсенистами и молинистами причинили христіанству больше вреда, чѣмъ могли бы причинить четыре императора вродѣ Юстиніана. Мы уже говорили, на сколько эти споры были на руку философамъ. Волкъ (янсенисты) жаловался на лису (іезуиты) и, какъ въ баснѣ, никогда еще «болѣе путанное происшествіе» не докладывалось на судъ общественнаго мнѣнія, какъ всѣ эти тонкія препирательства за и противъ буллы Unigenitus. И обезьяна, — если угодно самъ Вольтеръ, — могъ съ обычной ужимкой сказать имъ: — «И оба вы платите штрафъ».
Наконецъ, была послѣдняя, и самая важная, причина, почему положеніе духовенства было болѣе невыгодное. Въ странѣ, гдѣ больше, чѣмъ гдѣ бы то ни было, обращаютъ вниманія на способность и умѣніе хорошо говорить, въ странѣ, гдѣ не любятъ плохихъ рѣчей даже о Богѣ, церковь не выдвинула ни выдающагося оратора, ни выдающагося писателя. Такъ какъ мы уже сравнивали энциклопедію съ легендарнымъ троянскимь конемъ, то можно прибавить, что во всемъ войскѣ защитниковъ церкви не было ни одного воина, которой могъ бы спасти «священный градъ Трою». Когда въ XVII вѣкѣ въ Англіи деисты возстали противъ установленной церкви, то ихъ удары не только отражались, но и возвращались съ лихвой такими людьми, какъ Берклей и Аддиссонъ, т. е. лучшими писателями того времени. А деисты выходили изъ рядовъ заурядныхъ журналистовъ, вродѣ Толана, или изъ простыхъ рабочихъ, вродѣ Чебба. Во Франціи существовало обратное отношеніе партій и по таланту, и по знаменитости. Враги церкви были — Дидро, Вольтеръ, Даламберъ, а защитники, — достаточно назвать ихъ имена, чтобы неравенства битвы стали очевидны, — назывались Шоме, Донатъ, Помпиньянъ. Конечно, вступая въ битву, пылая искреннимъ усердіемъ, они разсчитывали, что Богъ поможетъ имъ и призывали его на помощь. Такъ поступилъ Нонать, когда этотъ новый Давидъ собирался бороться съ филистимляниномъ Вольтеромъ, опозорившимъ Израиля. Только Давидъ, идя на Голіаѳа, могъ уже гордиться тѣмъ, что убилъ льва и медвѣдя и умѣлъ держать въ рукахъ тяжелый мечъ Саула. У Ноната же и ему подобныхъ не было ни силы, ни оружія Давида. Но, надо сознаться, они обладаютъ его храбростью, а нѣкоторые изъ нихъ и его ловкостью въ метаніи пращи. Этого достаточно, чтобы заинтересовать насъ борьбой, которая къ тому же представляетъ выдающееся явленіе въ исторіи идей. Мы будемъ здѣсь свидѣтелями одной изъ самыхъ рѣшительныхъ битвъ между разумомъ и вѣрой.
Въ этой битвѣ, къ тому же, защитники церкви пользуются оружіемъ, употребленіе котораго воспрещено философамъ: правомъ слова. Конечно, философы могутъ разглагольствовать въ философскихъ салонахъ и не упускаютъ случая дѣлать это. Но тамъ число слушателей очень ограничено, и они не всегда доброжелательны. Кромѣ того, философы могутъ, — и какъ ловко пользуются они этими пріемами, — проводить свои теоріи въ драматическихъ произведеніяхъ, а публика отлично примѣняетъ это къ текущимъ событіямъ. Но ихъ нападки почти всегда косвенны, прикрыты общими мѣстами и декламаціей. Конечно, это не дѣлаетъ ихъ совсѣмъ безобидными, но все-таки это менѣе опасно, чѣмъ открытое нападеніе. И только въ 1784 г., когда общественное мнѣніе выростетъ и укрѣпится, раздадутся со сцены (мы знаемъ, какой борьбы это стояло изворотливому Бомарже) прямыя нападки, и бичующія сатирическія выходки Фигаро.
Но церковные проповѣдники не дожидались этого года, чтобы съ кафедры нападать на философскую ересь, позорить ее и доносить властямъ объ ея пагубныхъ послѣдствіяхъ. Въ 1760 г. уже аббатъ Кавейракъ и аббатъ Лаба, потомъ отецъ Невильу св. Августина, пророчествовали о близости революціи, а отецъ Борегаръ въ Нотръ Дамъ изображали философовъ «съ топоромъ и молоткомъ въ рукахъ, разрушающихъ и церковь, и престолъ».
Мы не знаемъ всѣхъ этихъ горячихъ филиппикъ противъ философіи, но намъ легко представить себѣ ихъ идеи и стиль, это были подражанія богословскимъ сочиненіямъ, о которыхъ мы будемъ говорить ниже. Что же касается вліянія этихъ проповѣдей, котораго, конечно, и добивались составители ихъ, то, повидимому, оно не отражалось на большой публикѣ. Если судить по моднымъ взглядамъ той эпохи, хотя это, конечно, поверхностное указаніе, а также и по свидѣтельству современниковъ, то въ XVIII в. церкви посѣщались не очень усердно.
Правда, устныя поученія, или, вѣрнѣе, устная полемика, не сводилась къ однимъ только проповѣдямъ. Отцы еще навѣщали добрыхъ католиковъ и давали уроки катихизиса. На этихъ урокахъ духовенство, какъ видно по произведеніямъ богослововъ того времени, опровергало философскія доктрины. Наконецъ, торжественно съ каѳедры читались епископскія посланія и пасторскія наставленія. Пламенный архіепископъ парижскій, Христофоръ де Бомонъ, открылъ огонь въ своемъ посланій противъ аббата де-Прада, главное преступленіе котораго заключалось въ сотрудничествѣ въ энциклопедіи. Затѣмъ, по мѣрѣ того, какъ энциклопедія выходила томъ за томомъ, а атеистическія книги размножались, появлялись и другія воззванія. Всѣ они похожа и по формѣ, и по основѣ; они гремятъ противъ сочинителей, которые хотятъ своими «отвратительными» или «чудовищными» ученіями «нарушить спокойствіе государства и возмутить подданныхъ противъ власти и особы монарха»[104]. По мѣрѣ того, какъ философизмъ подымаетъ голову, растетъ, если ни краснорѣчіе, то гнѣвъ епископовъ и они гремятъ противъ «безграничной надменности, безконечной терпимости философовъ и ихъ стремленія преувеличить свободу совѣсти». Скептицизмъ философовъ — это просто «школа преступленій»; ихъ нравы отличаются «скандальной безпорядочностью». Такъ епископъ города Пюи Ле-Франкъ де-Помпиньякъ говоритъ о «лже-философіи современныхъ нечестивцевъ». Ему можно было бы отвѣтить извѣстными стихами его брата: «Безсильные крики, смѣшная ярость».
Философія между тѣмъ шла своей дорогой и продолжала проливать потоки свѣта на всѣ увеличивающуюся толпу сомнѣвавшихся. По улицамъ Парижа расклеивали посланія архіепископовъ противъ вредныхъ книгъ; и въ этихъ же посланіяхъ тутъ же запрещалось ѣсть въ посту яйца и рыбу. «А тутъ-же на улицахъ на расхватъ раскупались книги, преданныя анаѳемѣ, и передъ Пасхой всѣ спокойно ѣли щукъ, форелей и водяныхъ курочекъ». Даже желудки дѣлались все менѣе и менѣе религіозны, а это очень важно у народа, привязаннаго ни столько къ истинѣ, сколько къ обрядамъ религіи. Чтобы остановить упадокъ религіозности, надо было противупоставить книгамъ философовъ лучшія книги, болѣе правдивыя и болѣе убѣдительныя. Надо было и указать насколько заблуждаются мнимые ученые энциклопедисты, а на шутки надъ вѣрой и духовенствомъ отвѣтить такими же остроумными шутками надъ философіей и философами. Мы увидимъ, какъ. храбро берутся за это ученые и памфлетисты религіозной партіи.
Въ борьбѣ съ реформаціей выступилъ цѣлый легіонъ католическихъ толкователей библіи. Гюртеръ считаетъ, что между 1663 и 1660 годами ихъ было болѣе трехсотъ, это былъ золотой вѣкъ католическаго толкованія библіи, въ теченіе этого періода надо было доказать реформатамъ, что римская церковь всегда вѣрно понимала и должнымъ образомъ передавала библію, на которую всегда ссылались реформаты, точно они одни открыли ей значеніе и красоту. Возможно, что католическіе толкователи того времени были и учены, и трудолюбивы, и спасая старую вѣру. удачно воспользовались нѣкоторыми лучшими завоеваніями гуманистовъ, какъ это сдѣлали и протестанты, создавая новую религію. Возможно, что католики съумѣли примѣнять исторію, археологію и новыя филологическія изслѣдованія къ своему толкованію святого писанія, такъ что ихъ работы заслуживаютъ вниманія нашихъ богослововъ. Но тѣмъ не менѣе вѣрно то, что католическая церковь уже тогда не допускала въ своихъ защитникахъ настоящей самостоятельности. Она поставила изученіе библіи въ строгія границы, установивъ на своихъ соборахъ на вѣки вѣковъ незыблемый уставъ. Надо было, безъ всякихъ разсужденій, почитать всѣ книги, признанныя на Тріентскомъ соборѣ каноническими; неисполнившій это подвергался анаѳемѣ.
Протестанты распадались на множество соперничающихъ между собою сектъ; въ противоположность имъ Тріентскій соборъ громогласно и съ гордостью утверждалъ, что католики единодушны и вѣрны не только духу, во и буквѣ каноническихъ книгъ. Отнынѣ ни только догматы дѣлались незыблемы, но и всякое толкованіе текстовъ становилось безполезнымъ и даже преступнымъ. Оставалось только выяснить себѣ разъ на всегда установленное католическое толкованіе. Въ слѣдующемъ вѣкѣ янсенисты по опыту узнаютъ, какъ дорого стоитъ самостоятельное пониманіе того, что разъ на всегда и для всѣхъ установлено традиціей. «Булла „Unigenitus“ 1713 г. сдѣлала католицизмъ замкнутымъ, такъ какъ въ ней отрицается разсужденіе»[105]. Поэтому забота и честь научнаго толкованія текстовъ будетъ предоставлена нѣмцамъ, хотя Ришаръ Симонъ сдѣлалъ бы это на цѣлое столѣтіе раньше, если бы церковь не прервала такъ грубо его искусную работу. Какъ извѣстно, Боссюэ представилъ канцлеру книгу Симона «Критика Ветхаго Завѣта», «какъ нечестивый сборникъ, оплотъ разврата». Тогда де Рейни сжегъ всѣ 1.500 экземпляровъ и сдѣлалъ это, какъ съ радостью разсказываетъ Боссюэ, «вопреки привилегіи, выданной по ошибкѣ». Конечно, проще всего и каноничнѣе придерживаться латинской библіи, единственной книги, которую читало духовенство времени энциклопедіи, такъ какъ въ теченіе XVIII вѣка, для многихъ тысячъ французскихъ священниковъ не было напечатано ни одной греческой библіи.
Впрочемъ, существовалъ французскій переводъ библіи съ комментаріями, очень распространенный за то время; его сдѣлалъ въ 1707 г. Донъ-Кальмэ. Правда, когда появилась энциклопедія, католичеству нужны были не толкователи и ученые, а защитники, даже памфлетисты, способные отстаивать его и платить врагамъ ударомъ за ударъ. У католической церкви было достаточно такихъ защитниковъ, но у послѣднихъ было мало таланта. Если читать безъ предвзятаго мнѣнія, даже съ тайнымъ желаніемъ противупоставить философамъ достойныхъ противниковъ, всѣ многочисленныя и толстыя сочиненія католическихъ писателей того времени, то невольно пожалѣешь, что Богъ исполнитъ молитву Вольтера: «Господи! сдѣлай нашихъ враговъ какъ можно скучнѣе».
Было бы, однако, несправедливо думать, что эти защитники католичества, даже слабѣйшіе изъ нихъ, не стоятъ выше смѣшной репутаціи, которую создать имъ Вольтеръ. Если Вольтеру и не удалось, при помощи клеветы, выдать ихъ всѣхъ за негодяевъ, то все-таки его насмѣшки обратили большинство изъ нихъ въ настоящихъ шутовъ. А въ сущности они, въ крайнемъ случаѣ, были просто посредственными писателями, у которыхъ, на ихъ несчастье, намѣреніи стояли выше вдохновенія. Сдѣлаемъ бѣглый обзоръ ихъ нѣсколькихъ произведеніи, чтобы ознакомиться съ ихъ обычной манерой спорить и писать.
Для борьбы со скептицизмомъ они, по мѣрѣ возможности, заимствуютъ отъ него легкое оружіе и тоже пашутъ коротенькими главами, не столько стараясь доказать истину, сколько выслѣживая чужія ошибки и доводя ихъ до нелѣпости. А чтобы подчеркнуть гнусность этихъ ошибокъ, они рисуютъ всѣ ужасныя бѣдствія, дѣйствительныя или вымышленныя, которыя это заблужденіе принесетъ обществу. Напримѣръ, говорятъ о томъ, во что обратится «общество матеріалистовъ? — Просто въ стаю тигровъ, пожирающихъ друга друга».
Чтобы завлечь читателей и спасти отъ философизма побольше народу, католическіе писатели издавали свои произведенія выпусками. Надо «приноравливаться ко вкусамъ вѣка, а тетрадь не такъ пугаетъ, какъ толстая книга». Они писали также въ формѣ писемъ, «чтобы избѣжать дидактической сухости». Аббатъ Гоша пишетъ «Критическія письма». Ежегодно собирается «Общество литераторовъ», точно для выпуска энциклопедіи, но оно издаетъ послѣдовательный рядъ брошюръ, подъ названіемъ «Отмщенный католицизмъ», гдѣ опровергаются писатели скептики, Но на бѣду такихъ короткихъ тетрадей выходитъ пятнадцать штукъ въ годъ, болѣе тысяча страницъ въ томѣ, и месть католицизма, къ удовольствію читателей, тянется въ двѣнадцати томахъ. Въ свою очередь трудолюбивый отецъ Гоша, хотя и пишетъ только письма, зато наполняетъ ими 13 томовъ, которые не такъ легко читаются, какъ письма Вольтера. Такимъ образомъ они умудряются распространяться даже въ маленькихъ томахъ. Самъ генералиссимусъ арміи анти-эциклопедистовъ, Шомье, пишетъ цѣлую груду томовъ подъ однимъ именемъ: «Законное предубѣжденіе противъ энциклопедіи». Я не знаю, почему энциклопедисты не удовольствовались, обративъ безобиднаго Шомье въ «полицейскаго шпіона». Имъ понадобилось еще увѣрять, что его отецъ (крѣпостной инженеръ въ Мецѣ) былъ фабрикантъ уксуса и привезъ изъ Англіи «секретъ улучшать броженіе кислотъ, положивъ трупъ на дно бочки». Этимъ и объясняется «ѣдкая и горячая кровь сына, создававшаяся среди острыхъ испаренія»; поэтому то свою пустую снотворную ерунду онъ считалъ колоссальнымъ произведеніемъ, счастливымъ соперникомъ энциклопедіи.
Если взять на себя не малый трудъ прочесть «Предубѣжденія» Шомье, то можно подтвердить, что, противъ обыкновенія, Волътеръ не меветалъ, называи Шомье «чернильнымъ пачкуномъ». Въ своей безконечной работѣ Шомье старается разыскать, въ якобы католическихъ статьяхъ энциклопедіи, «отраву» скептицизма. "Вы вѣрите, — говоритъ онъ читателю, который, можетъ быть, и не обратилъ бы на это вниманія, — что здѣсь дѣло идетъ только о коронѣ? Берегитесь, тутъ есть намекъ на библію. Затѣмъ энциклопедисты приводятъ возраженія Эпикура противъ существованія греческихъ боговъ. Постарайтесь понять, въ чемъ Эпикуръ, т.-e. Дидро, упрекаетъ миѳологическихъ боговъ. Видите-ли вы теперь, почему авторы столькихъ коварныхъ статей, это «труппа шарлатановъ»? И поблагодарите проницательнаго критика, онъ раскрылъ вамъ глаза на мнимое эпикурейство энциклопедіи, пояснилъ вамъ ея «дидеротизмъ». Право, энциклопедисты не могли желать лучшаго сотрудника; имъ оставалось только благодарить его за то, что онъ такъ хорошо подчеркиваетъ «все заблужденія», то есть всѣ полусмѣлости ихъ произведеній. И когда съ пера этого Шомье срывались хорошенькія фразы, вродѣ слѣдующей: «Не все-ли вамъ равно, если большая часть человѣчества будетъ обречена на вѣчную гибель?», тогда понимаешь, почему энциклопедисты радовались, что несравненный Авраамъ неустанно «пишеть, пишетъ и пишетъ» свои 13 томовъ и продолжаетъ, какъ поздравлялъ его Вольтеръ въ посвященіи «Бѣднаго чорта», «дѣлать честь своему вѣку».
Другой писатель, отецъ Баррюэль, хочетъ быть любезнымъ, какъ Фонтенель, и придумываетъ діалоги, по его мнѣнію «ироническіе» и легкіе, но по мнѣнію другихъ длинные, медленные и тяжелые. Это разговоры между философомъ-шевалье и баронессой, «украшеньемъ своего пола», которую шевалье хочетъ обратить въ философію: "Пусть дамы не пугаются этихъ разсужденій; это маленькія письма, «не напичканныя доводами и суровыми примѣрами». Онъ назвалъ ихъ «гельвьенами» (Les Helviennes) въ память о своей родинѣ, Виварэ, бывшей странѣ Гельвьеновъ (Helviens). Онъ даетъ имъ еще второе названіе «Философствующихъ провинціаловъ» и это названіе должно было бы ему напомнить, что достаточно 18 провинціаловъ[106], чтобы сокрушить врага; орденъ, къ которому онъ принадлежалъ, когда-то на опытѣ позналъ это. Но если іезуиты и помнятъ Паскаля, то этотъ писатель Баррюэль не умѣетъ подражать ему и пишетъ цѣлыхъ пять толстыхъ томовъ, чтобы убѣдить философовъ (какъ его поздравлялъ цензоръ Лурдэ, учитель короля), что они «отравили источники физики и метафизики и постыдно унизили все человѣчество». Представитель философіи, шевалье, котораго Баррюэль назвалъ Каки-Софъ, конечно, самымъ невыгоднымъ образомъ излагаетъ доктрину философовъ, выставляетъ на показъ ихъ противорѣчія и сомнѣнія, приводитъ несвязные отрывки и развязно передергиваетъ ихъ, когда это ему нужно, Подъ конецъ въ умѣ читателя рождается «ужасное подозрѣніе, что не Сорбонна, а скорѣе медицинскій факультетъ, должны были бы изслѣдовать состояніе ума Райналя, Дидро, Даламбера и многихъ другихъ».
Отецъ Бономъ, хотя и докторъ богословія, но также плохо владѣетъ ироніей. Въ своей «Похвалѣ энциклопедіи и энциклопедистамъ», онъ только съ трудомъ тащится на буксирѣ у большого словаря. Одинъ изъ энциклопедистовъ, шутя, писалъ, что «женатый священникъ, страдая отъ недостатковъ жены и дѣтей, не меньше заслужитъ Божью милость, чѣмъ тогда, когда противится соблазнамъ плоти». И Бономъ важно возражаетъ: «Неужели у добродѣтельной жены и благовоспитанныхъ дѣтей столько недостатковъ?» Энциклопедія ссылается на женатыхъ англійскихъ священниковъ; Бономъ, не поморщась, отвѣчаетъ, что французскій священникъ занятъ больше англійскаго семейнаго священника: «онъ служитъ почти каждый день». Послѣ этого Бономъ былъ правъ больше, чѣмъ предполагали, когда, сжимая свои кулачки противъ «потока нечестивыхъ книгъ», восклицалъ: «всѣ таланты соединились, чтобы бороться противъ католической церкви».
Затѣмъ, аббатъ Ивонъ, которыя воображаетъ, что опровергъ «оракула философовъ», такъ называетъ онъ Вольтера. Въ двухъ толстыхъ и водянистыхъ томахъ онъ доказываетъ, что Вольтеръ «объявилъ себя врагомъ всѣхъ народовъ, всѣхъ государствъ и всего человѣческаго рода». Чтобы лучше подчеркнуть безсиліе философовъ, онъ доказываетъ, что они, — неправда-ли хитро? — неспособны ничего измѣнить въ законахъ природы.
Затѣмъ идетъ аббатъ де Грильонъ, со своими кропотливыми аллегоріями. Онъ такъ же, какъ и глупый изобрѣтатель какуаковъ, рисуетъ намъ нелѣпые сборища, гдѣ вымышленные философы важно обмѣниваются разными глупостями. Произведеніе это украшено, вѣроятно, чтобы изощрить проницательность читателя, символической гравюрой; религія, съ чашей въ рукѣ, открываетъ подземелье, гдѣ сидятъ философы. Обнаженная истина вноситъ факелъ, маски падаютъ на полъ, а ослѣпленные философы, закрывъ глаза, отворачиваются отъ свѣта истины. Истина эта выражена у него въ сотнѣ самыхъ невѣроятныхъ басенъ, въ неистощимомъ потокѣ ненужныхъ словъ и разсужденій вродѣ слѣдующаго. Кто-то бросился въ окно: «Отлично, — воскликнулъ Дидро, — онъ хотѣлъ прекратить свои бѣдствія небытіемъ». Но вотъ какое дѣйствіе имѣло это поощреніе къ самоубійству. "Въ теченіе мѣсяца, въ Парижѣ, десять человѣкъ покончили съ собой! И послѣ этого вы будете говорить о пользѣ философіи!
Я думаю, этого достаточно, чтобы показать, что слово анттэнциклопедисть часто бывало синонимомъ человѣка не-остроумнаго и даже не-умнаго. Съ остальными врагами энциклопедіи читателю даже вкратцѣ не стоитъ знакомиться. Они повторяютъ все тѣ же доводы, все тѣ же глупости, и не идутъ въ счетъ въ исторіи идей. Когда энциклопедисты берутъ на себя трудъ воевать съ ними, то хочется повторитъ слово г-жи дю-Деффанъ Вольтеру: «Какъ вамъ легко было бы пренебрегать противниками! Вѣдь ихъ, все равно, никто не слушаетъ». Вольтеръ заставлялъ публику, если не слушать, то хоть знакомиться съ ними, и имѣлъ право говорить, что «онъ дѣлаетъ карьеру своимъ врагамъ», ибо, «кто зналъ-бы безъ него, что Котенъ согрѣшилъ».
Но нѣкоторые изъ нихъ заслуживали не одного презрѣнія и Вольтеръ, отдававшій полную справедливость «укусамъ» аббата Гэнэ, отлично зналъ это. Изъ всѣхъ противниковъ философіи аббатъ былъ лучше всѣхъ вооруженъ. Очень образованный, ловкій и гибкій діалектикъ, и, что очень рѣдко въ его лагерѣ, хорошій писатель и тонкій пересмѣшникъ, онъ какъ будто учился у англійскихъ богослововъ, на которыхъ часто ссылается, спорить, а у Вольтера иронизировать. Подчасъ ему удается уловить разговорный тонъ, живой и веселый стиль Вольтера. Не малая честь для аббата Гэнэ, что во время его пререканій съ величайшимъ насмѣшникомъ ХVIII вѣка, не разъ смѣющіеся читатели переходили на его сторону. Прежде всего онъ быль человѣкъ со вкусомъ, читалъ Вольтера и воспользовался этимъ: «Итакъ, если вамъ угодно, вернетесь къ „Маленькимъ комментаріямъ“. Мы торопимся сдѣлать это, такъ какъ знаемъ, что вы любите правду. И это хорошо! Такимъ образомъ, вы облегчаете читателей и разгоняете скуку. Вы часто пользуетесь этимъ пріемомъ въ своихъ писанныхъ. Ну, а если правда полезна для васъ, то для насъ она необходима, такъ какъ у насъ нѣтъ вашего таланта»[107]. И тутъ же онъ, шутя. перебираетъ статью «Соломонъ» изъ «Философскаго словаря». Вольтеръ говоритъ, что въ «Притчахъ» много тривіальныхъ и низьменныхъ изреченій. — «Прежде всего, — возражаетъ Гэнэ, — если два-три мѣста, которыя вы приводите, и кажутся вамъ тривіальными и низменными, то можно-ли по нимъ судить обо всемъ? Развѣ о произведеніи судятъ, какъ о матеріи, по образчику? Если бы о вашихъ произведеніяхъ такъ же судили, если-бы, приведя нѣсколько плохихъ стиховъ и плоскихъ остротъ, рѣшили бы, что и цѣлое недостойно великаго поэта и превосходнаго писателя; развѣ вы сочтете такое сужденіе справедливымъ? Мы нашли бы его очень несправедливымъ». Вольтеръ прибавлялъ, что въ «Притчахъ» есть безвкусныя выраженья. Гэнэ, цѣлясь не только въ Вольтера, но и въ энциклопедистовъ, «въ философскій жаргонъ» нѣкоторыхъ изъ нихъ, возражаетъ: «Правда, онѣ не во вкусѣ нѣкоторыхъ современныхъ мыслей. Но современный вкусъ, хорошъ-ли онъ? Исключаетъ-ли онъ всякій другой? Въ мысляхъ Соломона нѣтъ ни эпиграфъ, ни мудрствованія. Онъ не изрекаетъ, какъ оракулъ. Онъ не путается во мракѣ безсмыслицы. Но развѣ это необходимо? Онъ хотѣлъ поучать и зналъ, что путаница и затемненіе вредятъ поучительности».
Гэнэ опровергаетъ Вольтера его же доводами. «Вы удивительно щедры съ Соломономъ. Вы даете ему 40.000 сараевъ, о которыхъ ни слова не сказано въ Писаніи. Затѣмъ вы дарите ему 12.000 конюшень, для его 12.000 верховыхъ лошадей. Очевидно, вы полагаете, что у каждой лошади Соломона была отдѣльная конюшня. Таково наше представленіе о бережливости этого мудраго царя. Впрочемъ, разъ ужъ вы умудрились помѣстить 1.400 колесницъ въ 40.000 сараевъ, то отчего же не помѣстить 12.000 лошадей въ 12.000 конюшенъ». Надо замѣтить, что и въ шуткѣ, и въ серьезной критикѣ «Философскаго словаря» Гэнэ никогда не отступаетъ отъ полной вѣжливости. Въ этомъ онъ могъ дать урокъ Вольтеру. Его «Письма» имѣли очень большой, очень заслуженный успѣхъ. Во Франціи они выдержали много изданій и были переведены на нѣмецкій и англійскій языки. Шатобріанъ зналъ ихъ и сейчасъ ихъ можно читать не безъ удовольствія.
Но самымъ неутомимымъ и самымъ извѣстнымъ защитникомъ католичества въ XVIII вѣкѣ былъ Бержье. Онъ былъ каноникъ, исповѣдникъ тетокъ Людовика XVI и докторъ теологіи. Французское духовенство на съѣздѣ 1770 г. назначило ему пенсію, чтобы онъ могъ «отказаться отъ обязанностей каноника и всецѣло отдаться защити католичества». Онъ исполнилъ это порученіе не столько талантливо, сколькой усердно. По словамъ другого доктора теологіи (де-Монти, королевскій цензоръ) Бержье «создатъ себѣ репутацію сильнаго борца съ врагами католичества». Но, пожалуй, королевскія цензоръ принялъ за силу простую тяжеловѣсность. Бержье, кропотливо опровергая произведенія скептиковъ, шагъ за шагомъ слѣдуетъ за ними и поэтому постоянно повторяется и возвращается назадъ. Съ такимъ оружіемъ трудно было побѣдить Вольтера. Но это не мѣшало Бержье быть очень образованнымъ писателемъ; онъ опередилъ свое время (и даже философовъ) во взглядахъ на «Происхожденіе языческой религіи». Наконецъ, онъ писалъ понятнымъ языкомъ и достаточно умѣренно, если исключилъ нѣсколько оскорбленій по адресу философовъ, да и то отвѣтныхъ.
Еще болѣе учтивъ аббатъ Плюкэ въ своемъ «Разборѣ фатализма» (1757 г.). Это настоящій философъ и многіе антиэнциклопедисты должны бы воспользоваться высказанной имъ истиной, очень смѣлой для той эпохи. Враги философіи впрочемъ никогда не признавали ее: «Выводы только тогда опровергаютъ систему, когда они противорѣчатъ одному изъ ея принциповъ. Если принципы вѣрны, то самыя возмутительныя выводы являются только грустными истинами».
Вотъ главные противники энциклопедіи. Чтобы дополнить списокъ, надо назвать еще пылкаго Нонота, занятаго только Вольтеромъ, Рибалье, доказавшаго Мармонтелю, что всѣ великіе люди древности попадутъ въ адъ. Гаійре, автора «Христіанскаго журнала», который, но словамъ Вольтера, бранился какъ язычникъ. Но о нихъ всѣхъ не стоитъ говорить порознь.
Къ этому регулярному церковному войску, защищавшему кормившую ихъ церковь и престолъ, обязанный поддерживать эту церковь, довольно смѣло присоединился маленькій батальонъ свѣтскихъ волонтеровъ, памфлетистовъ и поэтовъ. Чтобы составить себѣ имя или добиться милостей двора, она бросились очертя голову въ схватку, рискуя, что ихъ проучитъ мастерская рука неутомимаго и карающаго фернейскаго философа. Одни, боясь поруганія, не осмѣлились подписывать свои памфлеты, о которыхъ мы только упомянемъ, такъ какъ они были плоски до безобидности. Намъ все равно Нуазинэ или кто-нибудь другой подъ именемъ Кадэ-де-Бонрэ, заставляетъ Дидро, подъ именемъ Фасо, говорить глупости въ одноактной комедіи «Деревянные философы» (1760 г.). Мы не будемъ также добиваться, кто могъ написать «Бюро остроумія» (1776 г.), — глупое подражаніе «Жеманницамъ» или «Ученымъ женщинамъ», гдѣ г-жа Жоффрэнъ обращена въ педантку, приготовляющую остроты для знаменитаго путешествія въ Варшаву. Отмѣтимъ мимоходомъ нѣсколько не злыхъ, но лукавыхъ стиховъ Дора о тщеславіи энциклопедистовъ. Впрочемъ, неистощимый Дора, точно желая загладить свои выходки противъ энциклопедіи, сначала ограбилъ, а потомъ всячески бранилъ главнаго врага энциклопедистовъ, Палиссо, и клеймилъ счастливаго автора «Философовъ» слѣдующими словами: «писатели опозоренный своимъ успѣхомъ». Но во всѣхъ этихъ злыхъ остротахъ надъ «Какуаками» нѣтъ ничего, что могло бы ихъ сразить. Однако, что же такое эта «Какуаки»?
Только этому загадочному и нелѣпому прозвищу, которымъ автору вздумалось окрестить энциклопедистовъ, памфлетъ, пустившій въ обращеніе это новое словечко[108], обязанъ всѣмъ своимъ успѣхомъ. Анонимный авторъ воображаетъ, что заблудился и попалъ къ Какуакамъ; онъ не понимаетъ, гдѣ онъ, и засыпаетъ. Его будятъ и даютъ ему какой-то магической мази, которая въ большомъ ходу въ этой необыкновенной странѣ. Эта мазь просвѣтляетъ его умъ. Тогда передъ его взоромъ встаетъ Геометрія въ видѣ царицы, возносящей главу до небесъ (по адресу Даламбера). Дальше Мораль, у ногъ Природы, спитъ, склонивъ голову надъ макомъ, а въ это время Амуръ разбиваетъ цѣпи Гименея и даетъ ему крылья, чтобы онъ могъ, конечно, порхать и собирать медъ съ любого цвѣтка — (по адресу философа природы, Дидро). На большомъ столѣ возвышается семь фоліантовъ, съ семью начальными буквами алфавита на корешкахъ; каждый, кто pacкрываетъ эти толстые томы, находить въ нихъ «кучу нагроможденнаго безъ всякой связи разнороднаго матеріала». Какъ видите, у автора памфлета не было того остроумія, отъ котораго могли-бы задрожать Какуаки.
Въ общемъ, это были только щелчки по колоссу, который, правда, притворялся, что они его волнуютъ и тревожатъ (хотя бы для тоги только, чтобы лишній разъ пожаловаться на преслѣдованія), но поколебать его они не могли. Мы увидимъ скоро, какъ этотъ колоссъ схватится съ болѣе страшными врагами, чѣмъ какіе-нибудь Моро и Пуазине {Мы нашли оба мемуара одинако безобидными и, кстати сказать, одинаково плоскими. Моро, въ примѣчаніи, даетъ вамъ объясните слова какуакъ: «Надо замѣтить, что греческое слово κακος (sic), напоминающее какуакъ, значитъ злой».}, — а пока послушаемъ, какими неумолкаемыми и усиленными насмѣшками осыпали его сатирики; ихъ вдохновеніе, а подчасъ и краснорѣчіе, равнялись ихъ гнѣву и ожесточенію. Послѣ всего рифмованнаго вздора, направленнаго противъ Энциклопедіи, съ удовольствіемъ читаешь такіе смѣлые и сильно бьющіе стихи, какъ, напр., стихи Клемана (Clément). Прежде всего, вотъ что онъ говорить по адресу корифеевъ большаго словаря:
«Другіе (Вольтеръ) осмѣлятся называть Кребилльона варваромъ и каждый день станутъ топтать въ грязь славу тѣхъ, кто составляетъ гордость Франціи… А на меня обижаются, когда я разоблачаю глупость шарлатановъ мысли. Я не смѣю находить Д’Аламбера натянутымъ, Дидро лишеннымъ здраваго смысла, Кондорсе скучнымъ, Томаса невыносимымъ, когда его тяжеловѣсное краснорѣчіе открываетъ свою громадную пасть часто, чтобы ничего не сказать».
Чтобы вполнѣ заслужить отъ Вольтера кличку «немилостиваго»[109], Клеманъ умѣетъ говоритъ Вольтеру премилыя вещи. Извѣстно, что Вольтеръ написалъ посланіе, направленное противъ Буало, начинающееся слѣдующими словами: «Буало, безупречный авторъ нѣсколькихъ дѣльныхъ сочиненіи, противникъ Кино и льстецъ Людовика».
Буало-Клеманъ отвѣчаетъ: «Вольтеръ, авторъ блестящій, легкій, пустой и суетный, врагъ Корнеля и льстецъ Сорена, ты, всегда отзывающійся какъ будто съ неодобреніемъ о сатирѣ, превзошелъ самаго Аретина, этого мастера злословія».
И затѣмъ Клемань перебираетъ, съ ехидной любезностью, самыхъ знаменитыхъ и самыхъ уважаемыхъ писателей, которыхъ Вольтеръ напрасно пытался свести съ пьедестала: Кребильона и Монтескье, Бюффона, Грессе и Жанъ-Жака Руссо:
«Для тебя не было ничего святого… Позорная клевета дышетъ на тебя своимъ ядомъ и становятся твоимъ геніемъ».
Въ чемъ же упрекаетъ Вольтеръ всѣхъ этихъ писателей? Клеману это хорошо извѣстно, и онъ очень мѣтко говоритъ объ этомъ: «Всѣ заслуживали твоей ненависти: они были слишкомъ славны».
И также вѣрно, но тѣмъ болѣе жестоко, такъ какъ это задѣваетъ самолюбіе Вольтера, онъ опредѣляетъ границы. его таланта, безподобно владѣющаго «искусствомъ всего касаться слегка, ни во что не углубляясь».
Конечно, ярость фанатиковъ точно также, какъ и религіозныя войны со всѣми ихъ ужасами, отвратительна, какъ это твердятъ философы. Однако въ тѣ проклятыя времена дрались хорошо, такъ какъ «кровь, обагрявшая алтарь фанатизма, не заглушала чести, матери героизма».
А ваша теперешняя философія — развѣ она вырабатываетъ больше героевъ, чѣмъ католичество, на которое вы такъ нападаете.
Ненависть другого сатирика, Жильера, которому покровительствовалъ Фреронъ, подогрѣвалась одновременно страстнымъ желаніемъ создать себѣ имя въ литературѣ. — «Нѣтъ большого несчастія, чѣмъ неизвѣстность», — и вредными внушеніями голода и злобы (д’Аламберъ сначала обѣщалъ, а потомъ отказался выхлопотать ему мѣсто сборщика податей), и вотъ онъ съ еще большимъ негодованіемъ бичуетъ этихъ философовъ, которымъ завидуетъ и которые его оттолкнули:
«Вы, писатели, купающіеся въ роскоши, проповѣдуя въ высокопарныхъ произведеніяхъ любовь къ людямъ, отвѣчайте! Осушилили вы въ своей щедрости горькія слезы какихъ-нибудь несчастныхъ»?
А кто же, однако, эти писатели, которыхъ такъ превозносили, главнымъ образомъ ихъ друзья? Вотъ они одинъ за другимъ, со всѣми ихъ правами на славу:
«Сентъ-Ламберъ благородный, — его музу педантку превозносить Вольтеръ, въ отвѣтъ на его похвалы; онъ называетъ поэмой безцвѣтныя разглагольствованія. Въ смертельно-скучныхъ стихахъ описываетъ онъ четыре времени года. И Дидро, мастеръ деревяннаго слога, котораго считаютъ возвышеннымъ потому, что никто его не понимаетъ; и холодный Даламберь, канцлеръ Парнасса, считающій себя великимъ человѣкомъ, — вѣдь онъ написалъ предисловіе».
И онъ съ ожесточеніемъ нападалъ, мы уже знаемъ за что, на Даламбера, этого интригана, стяжавшаго такой дешевой цѣной такое громкое имя, и на безстыднаго Лагарпа, который, только благодаря своимъ совершенно забытымъ трагедіямъ, льстивости своего Меркурія и угодливости дорогому «папашѣ» Вольтеру, нахваталъ себѣ столько академическихъ премій, что въ концѣ концовъ добрался и до академическаго кресла. Обоихъ, Даламбера и Лагарпа, онъ назоветъ ихъ настоящими именами и подробно переберетъ ихъ заслуги.
«Скрывая правду въ полу-намекѣ, зачѣмъ говорить: Даламберъ? — не сказать ли мнѣ лучше: это тотъ самый отчаянныя педантъ, геометръ, ораторъ, ангелъ хранитель энциклопедіи; его историческая роль — хоронить своихъ собратьевъ; великія человѣкъ: еще бы! — онъ выдаетъ свидѣтельства о смерти. Вызывать ли изъ глубины его газеты пожилаго льстеца современныхъ софистовъ, когда одного его имени достаточно, чтобы разсмѣшить, то не лучше ли также вмѣсто Лагарпъ — сказать просто: это мелкій рифмачъ, которому преміи вскружили голову, освистанныя за стихи, осмѣянный за прозу, — его трагическая музы столько разъ заставляла его спотыкаться, что, весь избитый, послѣ цѣлаго ряда паденій, — онъ упалъ, наконецъ, на академическое кресло».
Послушать ихъ, всѣхъ этихъ шарлатановъ философіи, такъ они одни умѣютъ писать, а главное — мыслить! Что же касается великихъ писателей прошлаго столѣтія, — мы прекрасно знаемъ, какое они придаютъ имъ значеніе и какъ они о нихъ отзываются: «Въ длинномъ комментаріи онъ (Вольтеръ) пространно доказываетъ, что иногда Корнель можетъ не надолго понравиться. Если вѣрить Мерсье, — у Расина есть умъ; но Перро — глубже, (сообщаетъ намъ Дидро), Перро, этотъ пошлякъ! — блещетъ геніемъ: онъ могъ бы работать въ самой энциклопедіи».
Обладая такимъ тонкимъ вкусомъ, наши философы должны были, разумѣется, попасть прямо въ Академію, двери которой дѣйствительно открываются только передъ ними: «Они одни могутъ разсчитывать на рѣдкую привилегію: отправляться in corpore въ Лувръ и комментировать алфавитъ».
Эти стихи относятся къ 1774 году, и въ это время, правда, философія царила въ Академіи, а оракуломъ ея былъ тогда Даламберъ. Но еще раньше съ 10-го марта 1760 года, благодаря безсмертной безтактности (Вольтеръ ее обезсмертилъ) Лефранка (Lefranc), уроженца изъ Помпиньяна, философы окончательно завладѣли Академіей. Исторія съ Лефранкомъ извѣстна; поэтому мы можемъ ограничиться краткимъ ея изложеніемъ[110]. Представивъ смѣлую докладную записку королю о бѣдствіяхъ его подданныхъ, «настоящихъ каторжныхъ», переведя деистическую «Prière universelle» Попа, за которую удостоился лестнаго отзыва Вольтера, Помпиньянецъ вдругъ пошелъ по дороги въ Дамаскъ, которую онъ считалъ дорогой къ богатству. И вспомнивъ кстати, что онъ братъ благочестиваго и горячаго противника энциклопедіи, епископа Пюискаго, онъ добился черезъ него представленія дофину и королевѣ; братья затѣяли сообща, точно Моисей и Ааронъ, «совершить великіе чудеса въ Израилѣ»[111]! Чтобы лучше исполнить свою великую миссію, они позаботились прежде всего о томъ, чтобы получить назначенія, первый, поэтъ, — попалъ въ наставники къ дѣтямъ, второй, епископъ, — въ суперинтенданты королевы. Затѣмъ поэтъ, поддержанный королемъ, торжественно вошелъ въ составь Академіи. Вотъ, когда онъ надѣлъ себѣ камень на шею! Отдавшись цѣликомъ благородной и, по его разсчетамъ, выгодной миссіи спасенія трона и алтаря, Лефранкъ спѣшитъ, во вступительной же рѣчи (10-го марта 1760 г.). оглушить — трудно другимъ словомъ передать всю тяжеловѣсность его ударовъ — «эту высокомѣрную философію, подрывающую основы и трона, и алтаря». И, обращаясь къ своимъ противникамъ, онъ разражается ошеломляющей филиппикой, бросая имъ въ лицо такія слова: «Претензіи не составляютъ права. Не всегда философъ тотъ, кто пишетъ трактаты о нравственности (по адресу Дюкло), кто проникаетъ въ глубины высшей геометріи (по адресу Даламбера). Добродѣтельный мудрецъ и добрый католикъ, вотъ настоящій философъ». Такъ говорилъ Помпиньянецъ, и тотчасъ съ Фернейскихъ высотъ на этого бѣсноватаго устремился ужасный потокъ извѣстныхъ «когда», къ которымъ Морень поспѣшилъ присоединить неистощимый градъ «если» и «почему».
Казалось, злополучный Лефранкъ пошелъ ко дну, какъ вдругъ, когда успѣхъ «Философовъ» Палиссо всполошилъ лагерь энциклопедистовъ, Лефранкъ снова поднялъ голову и, какъ ни въ чемъ не бывало, написалъ съ большимъ апломбомъ, чѣмъ когда-нибудь и отчасти съ согласія короля, Оправдательную записку, въ которой онъ призываетъ весь міръ въ свидѣтели своей побѣды надъ скептицизмомъ. Все это точно нарочно было изложено высокопарнымъ слогомъ на радость тѣхъ, кого онъ хвалился изгнать изъ Академіи. Послѣ такой дерзости Вольтеръ не выдержалъ: онъ метнулъ въ «бѣднягу» безсмертнымъ стихотвореніемъ: Тщеславіе (Vanité). Оно поразило Лефранка[112], какъ ударъ молніи: «Горе каждому, кто, въ особенности въ нашъ вѣкъ, готовь прослыть чудакомъ, чтобы только пролѣзть въ люди!.. Боже мой, сколько королей, передъ которымъ когда-то такъ благоговѣли, подверглись общей участи вѣчнаго забвенія! Земля была свидѣтельницей, какъ рушились ихъ троны и распадались ихъ царства. Забыто мѣсто, гдѣ процвѣталъ Вавилонъ. Могила Александра сравнялась съ землей, и самый городъ, гдѣ онъ былъ погребенъ, теперь исчезъ до основанія. Тѣнь Цезаря не имѣетъ убѣжища, гдѣ бы она могла успокоиться. а нашъ другъ Помпиньянецъ думаетъ, что можетъ быть чѣмъ-нибудь».
Философія удержалась на своей позиціи, но тревога была сильная. Вольтеръ прекрасно понялъ опасность: его «охота на Помпиньянца» должна была окончательно обезпечить за философами академическую крѣпость, которая, безъ его могучей защиты, рисковала перейти въ руки ихъ худшихъ враговъ, придворныхъ и ханжей.
Помпиньянца погубило его невѣроятное тщеславіе; Палиссо тоже воображалъ, что, написавъ своихъ «Философовъ» и «Маленькія письма», онъ соединяетъ въ себѣ, какъ онъ наивно выражался, «Аристофана и Лукіана». Онъ хотѣлъ, въ свою очередь, подтвердить своимъ самодовольствомъ слова патріарха: «Каждый торгуетъ своей стряпней!» воображаетъ, какъ Лефранкъ, что глаза цѣлаго міра устремлены на него".
Что же представлялъ изъ себя Палисоо? Это одинъ изъ тѣхъ литераторовъ, какихъ много расплодилось въ XVIII вѣкѣ. Они отлично изучили реторику, но не имѣютъ за душой ни одной новой мысли, и испытываютъ потребность громоздить прозу на стихи исключительно ради того, чтобы надѣлать шуму, или вѣрнѣе, устроить скандалъ оригинальнымъ писателямъ, которыхъ гораздо легче обливать грязью, чѣмъ понимать. Палиссо пріобрѣлъ сперва извѣстность небольшой комедіей Cercle (Кружокъ) (1756), представленной къ Нанси передъ герцогомъ Лотарингскимъ Станиславомъ; Палиссо пришла остроумная мысль осмѣять Руссо, котораго герцогъ передъ этимъ удостоилъ своего опроверженія. Эта лесть по адресу герцога однако не поправилась послѣднему, и, по всей вѣроятности, она могла бы дорого стоить автору, если бы не вмѣшался Руссо, упросивши Станислава не изгонять Палссо изъ Лотарингской Академіи, на чѣмъ настаивали графъ де-Тресанъ (de-Treesan) и Даламберъ. Оба эта энциклопедиста напали на Палиссо и онъ поторопился возстановить противъ себя всю партію. Въ «Маленькихъ письмахъ о великихъ философахъ» онъ справедливо упрекаетъ послѣднихъ, что «они раздаютъ другъ другу патенты на знаменитость», — и менѣе справедливо въ томъ, что они только «рабски переписывали» своихъ предшественниковъ. Онъ хвасталъ, что читалъ уже у Бэкона, котораго навѣрное совсѣмъ не знать, «Объясненіе природы» Дидро, хотя по всѣмъ вѣроятіямъ плохо понималъ это объясненіе. Но это былъ только прелюдія къ великой битвѣ, которую онъ собирался дать энциклопедіи.
2 мая 1760 года въ лагерѣ энциклопедистовъ били тревогу: во Французскомъ театрѣ шла комедія, написанная спеціально противъ изъ; уже одно заглавіе ея говорило за себя: Философы. Больше всего ихъ тревожилъ слухъ, распущенный ихъ врагами и оказавшійся, впрочемъ, вѣрнымъ, что комедія поставлена по приказу свыше. M-me де-Робекъ, которая когда-то пользовалась благосклонностью герцога де-Шуазеля, считавшая, что Дидро оскорбилъ ее, въ предисловій къ «Незаконному сыну», добилась для автора «Философовъ» покровительства всесильнаго герцога и пэра. Да и самъ дофинъ быхъ живо заинтересованъ судьбой пьесы, которая должна была покарать враговъ церкви и короля! Успѣхъ скандала, достигнутый Философами, чего именно и желалъ авторъ, былъ громадный. Никогда еще Французскій театръ не дѣлахъ такого сбора. Ложу Палиссо, въ теченіе третъ данныхъ подъ-рядъ представленія, осаждали епископы, а аббатъ изъ Туръ-дю-Пинъ (Tour-du-Pin) въ проповѣди, произнесенной въ церкви Св. Павла, даже съ кафедры поздравилъ поэта съ тѣмъ, что ему удалось предать философовъ «заслуженному посмѣянію». Княгиня ди-Робекъ, чтобы вполнѣ насладиться своей местью, умирающая, потащилась въ театръ, гдѣ она появилась подъ руку съ счастливымъ авторомъ. Энциклопедисты были удручены: «Свѣтъ, — пишетъ съ грустью Гриммъ, — который началъ было разливаться, скоро будетъ потушенъ; варварство и суевѣріе скоро вернутъ себѣ свои нрава»[113]. Въ слѣдующихъ словахъ Кондорсе, уже гораздо позднѣе, мы снова находимъ какъ бы вспоминаніе о томъ страхѣ, въ который Палиссо повергъ весь лагерь энциклопедистовъ: «Законы, запрещающіе выводить на сценѣ живыхъ людей, молчать; судебная власть измѣняетъ своему долгу и съ злорадствомъ смотритъ, какъ со сцены издѣваются надъ людьми, которые пугаютъ ее своимъ знаніемъ и вліяніемъ на общественное мнѣніе». Но вотъ просыпается Вольтеръ[114]. Нѣтъ, не Вольтеръ; онъ, какъ мы видѣли, постоянно кокетничать съ Палиссо, и только слегка царапнулъ его своими когтями въ «Русскомъ въ Парижѣ» и въ «Посланіе къ китайскому царю». И Палиссо, у котораго хватило благоразумія оставить его въ покоѣ, могъ сказать съ усмѣшкой, что Вольтеръ позволялъ себѣ съ нимъ «нѣсколько шалостей». Итакъ, же Вольтеръ, а Морелле, по торжественному и картинному выраженію Лемонте, «пронзилъ дерзкаго, который снова водворилъ древнюю вольность среди французской свѣтскости и осмѣлился вернуть Таліи оскорбительный цинизмъ Аристофана»[115]. «Оскорбительный» — это вѣрно, но «Аристофанъ» былъ только лишней гиперболой въ красивой фразѣ Лемонте, — хотя Палиссо и написалъ самъ же, со своимъ обычнымъ бахвальствомъ, въ «Обзорѣ Философовъ» (Examene des Philosophes): «сегодня авторъ открылъ свою тайну: это тайна Аристофана».
Несмотря на шумный, временный успѣхъ «Философовъ», эта комедія въ сущности только пошлое подражаніе Ученымъ женщинамъ, а Палиссо можно упрекнуть только въ томъ, что онъ обнаружилъ посредственность и холодность въ произведеніи, которое должно было навести смертельный ударъ могучимъ врагамъ, и потому требовало вдохновеніи блестящаго и бурнаго. Вродѣ вдохновенія автора «Облаковъ», которой нѣкогда металъ стрѣлы своего остроумія противъ софистовъ, выдаваемыхъ за предковъ философовъ. Но нельзя было возмущаться, какъ это дѣлали друзья философіи, противъ этого безчестнаго Палиссо, осмѣлившагося публично, въ театрѣ, нападать «на людей достойныхъ уваженія и уважаемыхъ всѣми»[116]. Для этого надо было забыть, что, когда Палиссо, пытаясь изобразить въ смѣшномъ и даже отталкивающемъ видѣ этихъ оригиналовъ, сгущалъ краски и преувеличивалъ, пользуясь своимъ правомъ комическаго писателя, онъ дѣлалъ только то, что дѣлали до него, правда, гораздо лучше, чѣмъ онъ, и Аристофанъ, и самъ Мольеръ. Вѣдь, несомнѣнно, что среди энциклопедическихъ звѣздъ первой и второй величины было не мало шарлатановъ, которые, по выраженію Мольера, обращали философію въ предметъ ремесла и торговли. Съ другой стороны, если Палиссо передавалъ, можетъ быть, не истинный духъ ихъ произведеніи, а только букву философскихъ доктринъ, исповѣдуемыхъ энциклопедистами, даже же очень точно (неточности допускаются въ театрѣ), онъ дѣлалъ изъ этихъ доктринъ всѣ практическіе выводы въ такой грубой формѣ, какъ могъ бы это сдѣлать человѣкъ изъ народа. Вѣдь онъ опять таки только пользовался привилегіей комическаго писателя, привилегіей осмѣивать и клеймить принципы данной эпохи, которые поэтъ считаетъ вредными и ложными, указавъ на то, до чего эти принципы могутъ довести простыхъ людей. Поэтому онъ имѣлъ право представить намъ Валерія съ его откровенной проповѣдью философіи выгоды и его слугу, но своему понимающаго и обращающаго въ свою пользу модную философію:
Валерій: Добивайся счастья, все равно какимъ путемъ; строго соблюдай свою выгоду, если хочешь быть благоразумнымъ, — а дураковъ на нашъ вѣкъ хватитъ.
Каранда: Совершенно вѣрно, сударь (и онъ тихонько роется въ карманѣ Валерія).
Вѣдь, въ данномъ случаѣ авторъ только иллюстрировалъ нагляднымъ и грубымъ фактомъ (чего именно требуетъ театръ) теоріи, осуждаемыя доброй половиной зрителей. Въ другомъ мѣстѣ Криспинъ, передразнивая философа, появляется на сценѣ на четверенькахъ:
«Неудержимая страсть къ философіи заставила меня предпочесть состояніе четвероногаго; на четырехъ подпорахъ мое тѣло чувствуетъ себя прочнѣе, и я вижу меньше дураковъ, которые рѣжутъ мнѣ глаза. Цивилизація заставляетъ насъ терять все: здоровье, счастье и даже добродѣтель. Итакъ, я замыкаюсь въ животную жизнь; вы видите мой столъ: онъ простъ и невзыскателенъ» (и онъ вытаскиваетъ изъ кармана салатъ).
Несомнѣнно, это только каррикатура на Руссо, но каррикатура вполнѣ дозволенная и, вдобавокъ, довольно сценичная. И въ сущности, вѣдь, это только переводъ извѣстныхъ словъ Вольтера къ Pycco: «Читая васъ, хочется ходить на четверенькахъ». Но мысль изобразить передъ зрителями эту бутаду Вольтера была довольно забавна, это «идея для обозрѣнія» и она должна была разсмѣшить публику, но не больше. Не даромъ самъ Руссо сказалъ, что, когда пишешь комедію, «надо же заставить партеръ смѣяться».
Къ сожалѣнію, во всей пьесѣ Палиссо только эта двѣ сцены сколько-нибудь забавны. Остальное достаточно скучно, чтобы доставить удовольствіе настоящимъ философамъ. Поэтому, уже нѣсколько мѣсяцевъ спустя послѣ этихъ представленій, привлекавшихъ къ себѣ такую массу публики, Дидро могъ воскликнуть съ полнымъ удовлетвореніемъ: «Шесть мѣсяцевъ тому назадъ была давка на комедіи Философы; что же такое съ ней случилось? — она провалилась въ пропасть, всегда открытую для бездарныхъ произведеній, а на долю автора остался одинъ позоръ». Позоръ — слишкомъ сильное выраженіе; вѣрнѣе былъ отзывъ Вольтера, который позднѣе, смѣясь, говорилъ Палиссо о его «маленькой проказѣ». Правда, Вольтеръ не далъ пищи остроумію Палиссо, и, можетъ быть, это и показалось ему наиболѣе забавнымъ во всей этой исторіи. Во на сцену уже выступалъ другой противникъ, съ которымъ было, пожалуй, не до смѣху, какъ со всѣми этими Палиссо и Помпиньянцами: мы говоримъ о Фреронѣ[117].
Изъ всѣхъ враговъ энциклопедистовъ самымъ неутомимымъ и самымъ мужественнымъ былъ Фреронъ, очень мѣтко прозванный «пугаломъ философовъ». Атеистъ, какъ и Дидро, и, какъ и онъ, стоя во главѣ настоящей энциклопедіи, — его журналъ давалъ отчеты обо всемъ, во всѣхъ областяхъ званія, — Фреронъ двадцать семь лѣтъ сражался съ философами съ упорствомъ бретонца и мужествомъ настоящаго критика[118].
Хорошій ученикъ іезуитовъ, остававшійся имъ всю жизнь, онъ зналъ мало и очень искренно удивлялся, какъ люди рѣшались въ вопросахъ религіи и литературы думать иначе, чѣмъ думали великіе писатели предшествовавшаго вѣка: «они не понимаютъ (философы), что нужно только хорошенько развивать идеи, которыя находятся въ умѣ каждаго человѣка». Такъ говорить Фреронъ въ своей рѣчи при вступленіи въ академію Нанси. Это былъ классикъ, запоздавшій въ вѣкѣ просвѣщенія, но уже по этому самому способный, — если не оцѣнить оригинальность философской мысли, такъ, по крайней мѣрѣ, критически отнестись къ плохому слогу философовъ. Онъ происходилъ, со стороны матери, отъ поэта, который когда-то быль «тираномъ словъ и слоговъ», и, чтобы не отстать отъ своего предка, не боялся напоминать самому Вольтеру о начальныхъ правилахъ грамматики. Такъ онъ писалъ, съ важностью школьнаго учителя, что «произведенія Вольтера кишатъ грамматическими ошибками». Зато онъ обладалъ двумя качествами, весьма цѣнными въ критикѣ: ироніей, которую, за исключеніемъ Вольтера, энциклопедисты рѣдко пускали въ ходъ, — и хорошо дѣлали, — и умѣренностью, которой такъ мало отличались его враги: даже самый умный изъ нихъ меньше всего сдерживался въ своихъ выраженіяхъ.
Съ такими доспѣхами Фреронъ выступаетъ въ походъ противъ энциклопедистовъ. Не довольствуясь собственными насмѣшками надъ неумѣньемъ работниковъ, возводящихъ «Вавилонскую башню», онъ ищетъ всюду помощниковъ и заставляетъ писать себѣ письма, дѣйствительныя или мнимыя, съ возраженіями по поводу иногда забавныхъ ошибокъ и иногда дерзкихъ плагіатовъ энциклопедистовъ. То онъ поздравляетъ себя съ новостью; оказывается, олень обладаетъ способностью достигать «разумнаго возраста». То «воины», члены магистратуры и даже повара, возмущаются статьями, касающимися ихъ профессій; лакеи XVIII вѣка громко критикуютъ «нѣкоторые соусы, указанные (и подробно объясненные) въ этомъ сборникѣ нашихъ знаніи». То какой то Мерсене д’Егюи доказываетъ, вооружившись текстами, что у него слово въ слово украли его статью граверъ, напечатанную въ Меркуріи. Но развѣ весь словарь, восклицаетъ Фреронъ, «что-либо иное, какъ не новое, плохо задуманное и плохо исполненное изданіе множества уже напечатанныхъ раньше книгъ?» Причемъ Фреронъ не безъ основанія прибавляетъ, — это относилось уже прямо къ Дидро, какъ къ автору философскихъ статей, — что многіе философскіе взгляды были отовсюду понадерганы и, главнымъ образомъ, взяты изъ Словаря Брюкера. Однако на него не ссылались, такъ какъ о своихъ кредиторахъ говорить не принято!
Наконецъ, обращаясь непосредственно къ обоимъ главарямъ предпріятія, онъ, во первыхъ, утверждалъ, опираясь на рядъ встрѣченныхъ имъ безсмыслицъ, что переводчикъ Тацита, Даламберъ, «забылъ элементарныя свѣдѣнія по латинскому языку», и, во вторыхъ, извинялся въ томъ, что не понимаетъ «высокопарной галиматьи» Дидро. Или, цитируя фразу послѣдняго, «эта статья подвергнется обрѣзанію наравнѣ съ другими», Фреронъ прибавлялъ, ядовито намекая на одно изъ другихъ неудачныхъ выраженіи Дидро: "согласитесь, милостивый государь, что такъ не писали даже «въ вѣкъ безвкусія».
Кто другой, кромѣ Дидро, могъ принять на свой счетъ слѣдующее язвительное правило нашего критика: «Всѣ согласны съ тѣмъ, что нужно вкладывать огонь въ произведеніе, но такой, который бы согрѣвалъ его, а не сжигалъ». Въ другомъ мѣстѣ у него встрѣчается не менѣе удачное замѣчаніе: «Они открыли, что при помощи энтузіазма вѣрнѣе всего познаются свойства вещей», и онъ отсылаетъ читателя къ разговорамъ въ «Незаконномъ сынѣ», чего могъ бы и не дѣлать.
Во всѣхъ этихъ нападкахъ, оскорбительныхъ, какъ сама истина, Фреронъ говоритъ, какъ критикъ, — а ему отвѣтили грубой бранью, которая должна быть вдвойнѣ поставлена въ вину обидчикамъ, такъ какъ она позорила его доброе имя передъ потомствомъ. Дидро, въ своемъ «Опытѣ исторіи Клавдія и Нерона», назвавъ нѣкоего Суилія мошенникокъ, прибавляетъ, говоря о Фреронѣ: «Когда какому-нибудь цензору въ этомъ родѣ приходится защищать такихъ Суиліевъ, можетъ быть, онъ защищаетъ самаго себя». Гриммъ ухитряется перещеголять Дидро въ этихъ злостныхъ выходкахъ. Онъ сообщаетъ своимъ благороднымъ корреспондентамъ въ Германіи, что Фреронъ совершилъ путешествіе въ Нижнюю Бретань съ тѣмъ, чтобы получить наслѣдство отъ племянницы, которая «выгодно торговала своими прелестями въ наиболѣе посѣщаемыхъ провинціальныхъ портахъ». Затѣмъ, повторяя одну неприличную шутку Вольтера на счетъ Фрерона, онъ разсказываетъ, со своей нѣмецкой развязностью, что, когда этотъ журналистъ пріѣхалъ въ Брестъ, начальникъ галеръ спросилъ его, не пріѣхалъ-ли онъ туда, чтобы вступить во владѣніе своей бенефиціей. Когда Фрерона собираются засадить въ Форть-Левекъ за то, что онъ имѣлъ дерзость критиковать актрису Клеронъ, Гриммъ забавляется надъ тѣмъ, что Алиборонъ-Фреронъ, во избѣжаніе тюрьмы, обращался къ покровительству французской королевы. И онъ смѣется надъ этимъ, когда самъ игралъ роль пошлаго льстеца при Екатеринѣ и мелкихъ германскихъ князькахъ. Вообще Гриммъ отзывается о Фреронѣ, который все-таки былъ его собратъ, въ такомъ шутливомъ тонѣ, какъ будто онъ не считаетъ его даже достойнымъ своего гнѣва, и самъ, бывшій любовникомъ, хуже того — гостемъ М-me д’Епинэ, иронически называетъ его «добродѣтельнымъ Фрерономъ».
Извѣстно, что Вольтеръ переполнилъ чашу оскорбленій, поставивъ свою «Шотландку». Энциклопедисты сдѣлали ошибку, аплодируя этой сатирѣ послѣ своихъ громкихъ жалобъ на Философовъ Палиссо. Двадцать лѣтъ спустя послѣ этого скандальнаго представленія, Дидро осмѣливался еще говорить: «Благодаря „Шотландкѣ“ мы нѣсколько разъ въ годъ на полъ часа вспоминаемъ, что существовалъ нѣкій Уаспъ[119], который постоянно клялся, но никогда не держалъ пари». Намъ, слава Богу, не надо говорить о «Шотландкѣ»; замѣтимъ только, что представленіе этой злостной пьесы, злостной во всѣхъ значеніяхъ этого слова, состоялось 29-го іюля 1760 г., а 20-го сентября 1759 г. тотъ, кого Вольтеръ называть «плутомъ и осломъ», — мы приводимъ только самыя мягкія изъ его выраженіи, — писалъ о М-me дю Шателе слѣдующее: «Память о ней дорога всѣмъ, кто зналъ ее близко и былъ въ состояніи убѣдиться въ широтѣ ни ума и величіи ея души». И далѣе — о самомъ Вольтерѣ и его Философіи Ньютона: «Никогда поэзія ни поднималась на такую высоту». Эта трогательныя выраженія о подругѣ, такъ горько, какъ говорятъ, оплаканной, и столько искреннихъ похвалъ «магической силѣ его стиля» удержали бы всякаго другого, за исключеніемъ Вольтера, отъ выставленія на публичное осмѣяніе человѣка, виновнаго только въ томъ, что онъ свободно говорилъ о произведеніяхъ Вольтера.
Но въ этомъ именно и состояло ужасное преступленіе «литературнаго осла»: вѣдь весь лагерь энциклопедистовъ находилъ, что профессіональныя критикъ, который отъ времени до времени не поетъ te Dortidium или, по меньшей мѣрѣ, te Voltarium, не можетъ не быть очень сквернымъ человѣкомъ. Настоящіе негодяи, — возражалъ Фреронь, — тѣ, кто старается очернить честнаго человѣка. Повидимому, въ обществѣ принято клеветать и безчеститъ ближняго, и запрещено говорить, что такой-то написалъ плохую книжку. Критика произведеній есть дѣло ужа, и чувство тутъ же причемъ. Если считать человѣка дурнымъ за его дурной отзывъ о трагедіи, нашлось бы, навѣрное, много скверныхъ людей. Можно быть добрымъ гражданиномъ и находить большую часть произведенія нашего вѣка жалкими. Что бы Вольтеръ о немъ ни говорилъ, а этотъ «прохвостъ» и разумно, и стойко отстаиваетъ право критики. Въ одномъ письмѣ къ Петру Руссо, редактору «Энциклопедическаго журнала», Вольтеръ притворяется, что не понимаетъ разницы между литературной критикой и «сатирой въ прозѣ, этимъ жалкимъ произведеніемъ», говоритъ, что, «по его мнѣнію, немного смѣло браться за оцѣнку всякихъ произведеній; лучше было самому писать хорошія вещи». На это нелѣпое возраженіе, которое ему еще раньше Вольтера дѣлали менѣе умные люди, Фреронъ тогда же возражалъ не безъ остроумія: «Если не хватаетъ таланта писать плохія драматическія произведенія, можно все-таки обладать достаточнымъ здравымъ смысломъ и развитіемъ, чтобы судить о нихъ. Вѣдь и тѣмъ, кто апплодируеть, слѣдовало бы сказать: прежде чѣмъ находить эту трагедію хорошей, напишите сами что-нибудь лучше. Да развѣ для того, чтобы умѣть распознавать хорошее и дурное, требуется не одинаковое развитіе? Но поэты никогда не требуютъ отъ своихъ поклонниковъ того, чего требуютъ отъ своихъ критиковъ». Въ сущности, Вольтеръ не могъ простить Фрерону его проницательности, такъ какъ мало кто изъ современниковъ такъ хорошо понималъ и такъ ясно опредѣлялъ, какъ Фреронь, чего недоставало Вольтеру: «Я думаю, что нельзя бытъ способнѣе Вольтера, и, можетъ быть, онъ первый, сумѣвшій замѣнить геніальность силой ужа».
Наконецъ, онъ нападаетъ не на частную жизнь, какъ это недобросовѣстно дѣлаютъ его противники, а только на произведеніи писателей, и, защитникъ трона и алтаря, онъ одинъ, въ этой продолжительной борьбѣ, былъ настоящимъ борцомъ за свободу. У него хватило мужества до конца присутствовать на представленіи «Шотландіи», слышать, какъ его со сцены бранятъ «плутомъ, гадиной и паукомъ», и у него хватаетъ самообладанія написать, въ формѣ отчета, остроумное "Донесеніе о великомъ сраженіи, происходившемъ во «Французской Комедіи». Дидро (Dortidius), какъ говорится въ отчетѣ, сидѣлъ въ партерѣ въ центрѣ арміи энциклопедистовъ. Его единогласно избрали въ генералы: "его лицо пылало, глаза смотрѣли свирѣпо, волосы были растрепаны, всѣ чувства возбуждены, какъ это бываетъ съ нимъ, когда, подъ вліяніемъ божественнаго вдохновенія, онъ изрекаетъ съ высоты философскаго треножника свои пророчества. Этотъ центръ заключалъ въ себѣ цвѣтъ войска, т.-e. всѣхъ, работающихъ надъ великимъ словаремъ, пріостановка котораго «вырвала стонъ изъ груди Европы» (выраженія Вольтера). Тотъ же Дидро докладываетъ, послѣ побѣды, о перипетіяхъ сраженія всѣмъ, — философскому Сенату, засѣдающему въ Тюльери: «Храбрый Dortidius изложилъ ходъ событія высокимъ, но непонятнымъ слогомъ». Развѣ человѣкъ, способный колоть философовъ такими острыми эпиграммами, не заслуживалъ «желѣзнаго ошейника»? Какъ же слѣдуетъ отнестись, восклицаетъ Вольтеръ, къ де-Малербу, который терпитъ подобныя «низости? — если Фреронъ послѣдній изъ людей, то его покровитель, навѣрное, предпослѣдній».
Не одинъ Вольтеръ, со свойственнымъ ему потокомъ ругательствъ по адресу противниковъ, требовалъ, чтобы Фрерону зажали ротъ. Другой проповѣдникъ терпимости, Даламберъ, въ своемъ заявленіи директору по дѣламъ печати, какъ мы сейчасъ увидимъ, придравшись къ пустому поводу, хотѣлъ подвергнуть этого независимаго журналиста строгой отвѣтственности: «Въ одномъ мѣстѣ Какуаковъ (Даламбера безпокоили Какуаки!) говорится о геометріи. Фреронъ, приводя это мѣсто, дѣлаетъ примѣчаніе, въ которомъ цитируетъ одно изъ моихъ сочиненій, чтобы показать, что авторъ подразумѣвалъ здѣсь меня. Мои друзья поставили мнѣ на видъ, что обвиненія автора Какуаковъ (на самомъ дѣлѣ — безобидныя пошлости) слишкомъ серьезны и слишкомъ жестоки, чтобы я могъ позволять припутывать къ нимъ мое имя; поэтому осмѣливаюсь принести вамъ жалобу на Фрерона за комментаріи, которыя онъ написалъ по моему адресу, и просить васъ разобрать это дѣло». Тогда то Малербъ, несмотря на свое расположеніе къ философамъ, не выдержалъ и написалъ къ Морелле приведенное выше письмо: оно осталось на совѣсти энциклопедистовъ. Фреронъ, въ концѣ концовъ, имѣлъ право сказать въ своей «литературной гадинѣ:» «Философы, и во главѣ ихъ г. Вольтеръ, постоянно жалуются на преслѣдованія, а сами, преслѣдуя меня, пустили въ ходъ всю свою силу и всю свою ловкость». Онъ быль также правъ, когда писалъ Фавару: «Развѣ я жаловался кому-нибудь на „Шотландку?“ Я рѣшился не обращать вниманія на эту гадкую и грубую сатиру».
Итакъ, мы можемъ закончить этотъ краткій очеркъ о Фреронѣ словами Кондорсе, но придавая этимъ словамъ совершенно иной смыслъ, чѣмъ придавалъ имъ авторъ: «Фреронъ выдвинулся въ войнѣ съ энциклопедистами». И если вина Вольтера, что Фреронъ, по словамъ того же Кондорсе, «подъ конецъ жизни влачилъ осмѣянное и опозоренное имя», то съ другой стороны обязанность каждаго безпристрастнаго критика отомстить за Фрерона его врагамъ; если имъ и удалось, по выраженію Гете, «исказить его черты въ глазахъ потомства», то еще больше удалось запятнать самихъ себя тѣмъ ожесточеніемъ, съ которымъ они старались его очернить.
ГЛАВА V.
правитьСущность спора.
правитьТаковы были главные защитники церкви. Не у всѣхъ ихъ въ рукахъ было одинаковое оружіе, и не всѣ они входили имъ одинаково искусно или, можетъ быть, одинаково не искусно. Но теперь, когда читатель уже знакомъ съ людьми и ихъ произведеніями, попытаемся, — кто имѣетъ еще большее значеніе, чѣмъ доблесть самихъ борцовъ, — выдѣлить и разобрать основныя идеи, которыя по мѣрѣ силъ отстаивали анти-энциклопедисты противъ дерзкаго скептицизма противниковъ.
Мы показали въ первой главѣ, что послѣдовательныя завоеванія философской мысли опредѣляются, въ сущности, слѣдующими тремя словами, которыя можно бы написать на фронтонѣ зданія энциклопедіи: природа, разумъ и человѣчность. Всматриваясь ближе, мы увидимъ дѣйствительно, что энциклопедисты, во всѣхъ своихъ нападкахъ на католическую церковь, боролись-ли они съ религіозными истинами или съ религіозными обычаями, всегда противопоставили имъ одно изъ этихъ трехъ понятій. Итакъ, посмотримъ, каковъ былъ по существу отвѣтъ этой церкви на основныя возраженія, сдѣланныя ей устами философовъ отъ лица природы, разума и человѣчности, такъ какъ, несомнѣнно, вся сущность спора въ этомъ.
Во имя природы, ея незыблемыхъ законовъ, ея властныхъ и законныхъ требованій боролись философы съ вѣрой въ баснословное, въ существованье сверхъестественныхъ созданій, вродѣ демона, боролись, наконецъ, съ аскетизмомъ, и, въ особенности, съ безбрачіемъ духовенства.
Безъ сомнѣнія, ученіе католической церкви составляло одно цѣлое, и защитники его думали, что, допусти они вынуть изъ него хоть одно звено, все зданіе грозило бы паденіемъ. И они не безъ основанія охраняли неприкосновенность всѣхъ ея частей.
Тѣмъ не менѣе, было большой ошибкой такъ упорно привлекать вниманіе людей на части зданія, уже отжившія свой вѣкъ; не надо было, во что бы то ни стало, настаивать на тѣхъ доказательствахъ истинности католицизма, которыя больше всего противорѣчили духу времени. Если бы всѣ апологеты католичества руководились болѣе вѣрными соображеніями, они должны были бы, говоря о догматахъ, наиболѣе насиловавшихъ человѣческій разумъ, слѣдовать благому совѣту своего злѣйшаго врага: скользите, господа теологи, но не настаивайте.
Защитники католицизма рѣдко шли на уступки духу времени. Напрасно, во времена энциклопедіи, наука быстро шла впередъ, и, что еще важнѣе, напрасно энциклопедисты популяризировали научныя открытія, — католическое міровоззрѣніе оставалось незыблемымъ, и продолжало предавать анаѳемѣ все, что противорѣчило взглядамъ Моисея или Исайи. Нѣкогда, устами папы Захарія, церковь осудила епископа, который, вопреки Августину, вѣрилъ въ существованіе антиподовъ. Въ XVII вѣкѣ церковь заключила въ тюрьму Галилея, такъ какъ его геліоцентрическая теорія мѣшала Іисусу Навину остановить солнце. Точно также, въ XVIII вѣкѣ, католическая церковь не задумалась осудить прекрасную теорію Бюффона и замѣчательныя открытія Ньютона, такъ какъ тѣ и другія не согласовались съ представленіями o небѣ и землѣ, установленными шесть тысячъ лѣтъ тому назадъ. Законъ тяготѣнія, по мнѣнію Бержье, просто «химера»[120]; но мнѣнію аббата Линьяка, теоріи Бюффона — «философскія бредни» и даже, какъ думаетъ Шоме, злостныя бредни, такъ какъ, если энциклопедисты превозносять «теорію земли», то этимъ они хотятъ дать понять, что міръ древнѣе, чѣмъ о немъ думаютъ, «а извѣстно, къ чему это клонится»[121]. Намъ возражаютъ, говорилъ другой, на основаніи системы Ньютона; но вполнѣ ли установлено, что Богъ не могъ остановить землю и луну, не останавливая въ то время всѣ остальныя планеты[122]?
Когда имъ указывали на то, что, согласно непогрѣшимымъ разсказамъ Бытія, Богъ сотворилъ будто бы свѣтъ за четыре дня до сотворенія солнца: «Что-жъ такое! отвѣчали они, не смущаясь: развѣ Богъ не могъ создать огонь, т.-e. свѣтъ, раньше солнца»? Интересно послушать еще по этому поводу аббата де Линьяка: «Въ исторіи Моисея свѣтъ былъ сотворенъ и отдѣленъ отъ тьмы раньше, чѣмъ появилось солнце, а въ системѣ Бюффона существованіе солнца предшествуетъ отдѣленію свѣта отъ тьмы. Можно ли болѣе открыто противорѣчить исторіи міра»[123]? Слѣдовало бы по настоящему зажать за это ротъ Бюффону! На вопросъ, куда же дѣвалась вода послѣ потопа они спокойно отвѣчали: «Богъ заключилъ излишекъ воды туда, откуда онъ ее взялъ, или въ какое-нибудь другое мѣсто»[124].
Такимъ образомъ, благодаря стараніямъ обѣихъ сторонъ, пропасть, между философами и католиками все раздвигалась. Но противорѣчія между католицизмомъ и наукой и невозможность служить одновременно имъ обоимъ было опаснѣе для католичества, чѣмъ для науки, такъ какъ въ вѣкъ Ньютона и Даламбера нельзя уже было отказаться отъ науки. Итакъ, если бы защитники церкви лучше понимали ея интересы, они не стали бы усиливать и подчеркивать разногласіе между нею и наукой. Не стали бы писать книгъ съ такимъ безсмысленнымъ заглавіемъ: «Противорѣчіе между религіей и природой» и указывать на это противорѣчіе такъ рѣзко, какъ это дѣлалъ авторъ, отецъ Ричардъ: «Естественное объясненіе вещей допустимо настолько, насколько оно не расходятся съ откровеніемъ; но если даваемыя объясненія становятся въ противорѣчіе съ откровеніемъ, несомнѣнно — они ложны; ибо, если бы они не были ложны, мы должны бы были допустить, что Богъ солгалъ». Ужасная дилемма, которая была на руку философамъ, такъ какъ на самомъ дѣлѣ было невозможно считать научныя открытія ложными и утверждать, что Моисей, какъ натуралистъ, стоялъ выше Бюффона, и философы съ радостью остановились на второмъ заключеніи, что истолкователи «солгали».
Приходилось также мириться и съ демонами, которые пользовались и даже злоупотребляли своимъ нравомъ губить несчастныхъ съумасшедшихъ, которыхъ жгли на кострахъ, какъ колдуновъ и кудесниковъ. Церковь поддерживала это ужасное суевѣріе, заставляя читать съ кафедры, по старымъ требникамъ, молитвы, которыя должны были выгонять бѣсовъ и пугать дьявола. Надо, впрочемъ, прибавить, что вина въ данномъ случаѣ ложится не на одну церковь, что удивительные приговоры магистратуры, направленные противъ колдуновъ, оправдывали поведеніе священниковъ[125]. Мало того, — когда философы съ торжествомъ указывали, что, «дьявольскія навожденія» рѣдкость въ XVIII в., именно одинъ изъ членовъ судейскаго сословіи, ожесточеннѣйшій противникъ философовъ, Мюйяръ де Вугланъ взялся отвѣчать имъ. Отвѣтъ его настолько забавенъ, глупая проницательность судей того времени выступаетъ въ немъ такъ ясно, что стоитъ принести этотъ отвѣтъ: «Развѣ нельзя обратить противъ теоріи нашихъ вольнодумцевъ логическій выводъ изъ того факта, что дьявольскія навожденія стали очень рѣдки въ нашъ вѣкъ? Если примѣры навожденій повторялись чаще во времена невѣжества, такъ это потому, что въ то время всѣ вѣрили, такъ что дьяволъ могъ соблазнять людей только при помощи суевѣрія. А въ нашъ вѣкъ, когда люди кичатся своимъ невѣріемъ и сомнѣніемъ въ самыхъ незыблемыхъ истинахъ, подобныя знаменія, подтверждающія существованіе демоновъ, повели бы неизбѣжно къ ниспроверженію того самаго царства, которое врагъ человѣческаго рода такъ старается расширить и укрѣпить»[126] (царство скептицизма). Такимъ образомъ дьяволъ скрывался, чтобы не мѣшать философамъ, такъ какъ они хотя и отрицали его, работали въ сущности въ его пользу, увеличивая число невѣрующихъ. Тутъ ужъ такое коварное хитросплетенье, что въ самомъ дѣлѣ, нельзя не признать тутъ вліянія злого духа.
Философы осуждали и осмѣивали безбрачіе, какъ безсмысленный и дерзкій вызовъ той же природѣ. Мы избавимъ читателя отъ ихъ шутокъ (впрочемъ онѣ стали ходячими среди французовъ) надъ монахами и монастырями. Насъ интересуютъ только отвѣты анти-энциклопедистовъ на нападки философовъ по этому щекотливому вопросу. Философы утверждали, что въ глазахъ церкви бракъ санъ по себѣ проступокъ. Ни въ какомъ случаѣ, возражали богословы, любители лукавыхъ разграниченій: «воздержаніе есть только болѣе совершенное состояніе, пригодное для небольшого кружка избранныхъ, которыхъ Богъ предназначилъ къ этому»! Но этотъ небольшой кружокъ, эти избранные, между прочимъ болѣе совершенны именно потому, что они не вступаютъ въ бракъ; для нихъ вступить въ бракъ значило бы пасть и унизиться, — слѣдовательно, въ глазахъ католиковъ бракъ есть проступокъ. Философы указывали еще на то, что безбрачіе уменьшаетъ народонаселеніе. Тѣмъ лучше, — восклицалъ въ своемъ пастырскомъ посланій въ 1763 г. добрый епископъ Пюйскій, — какая это удивительная предусмотрительность со стороны церкви — если бы всѣ женились, «земля оказалась бы слишкомъ тѣсной, чтобы вмѣстить людей, и трава слишкомъ короткой, чтобы ихъ накормить». Разъ дѣло шло о томъ, чтобы сберечь траву для цѣломудренныхъ аббатовь, то у кого хватило бы жестокости лишать ихъ этого угощенія? Кавейракъ (Caveyrac), какъ человѣкъ болѣе догадливый, чѣмъ епископъ Пюйскій, нашелъ довольно смѣлое возраженіе, зажалъ имъ ротъ не одному философу и привлекъ насмѣшниковъ на сторону церкви: «почему же наши академики и философы сани не женятся? Почему они не слѣдуютъ примѣру Тирако (Tiraqueau), этой образцовой парочки, гдѣ жена каждый годъ приносила но ребенку, а мужъ разрѣшался отъ бремени томомъ». На этотъ разъ Даламберъ не сталъ отвѣчать Кавейраку.
По мнѣнію отца Гриффе, «Вольтеръ всегда исходитъ изъ ложнаго принципа, что законы природы непреложны». Вѣроятно, въ опроверженіе этой мнимой непреложности, Бержье писалъ: "Этотъ текстъ означаетъ только, что у Ѳарры стали рождаться дѣти на семидесятомъ году, также какъ у Ноя — на сто пятомъ! Развѣ не правъ былъ Паскалъ, написавшій слѣдующія знаменательныя слова, которыя аббатство Порть-Руаяля (Port-Royal) поспѣшило исправитъ: «Религія, противорѣчащая природѣ, противорѣчащая здравому смыслу, есть единственная религія, которая всегда существовала»?
Католическая церковь, какъ мы видѣли, безусловно отвергала и природу съ ея правами и науку съ ея завоеваніями, какъ только природа и наука расходились съ традиціями. Но развѣ окончательная провѣрка не должна принадлежать разуму? А въ такомъ случаѣ католикамъ предстояло снизойти до защиты своихъ убежденій передъ упрямыми резонерами-энциклопедистами. Здѣсь передъ лицомъ разума положеніе католической церкви уже менѣе прочно, чѣмъ передъ лицомъ тогдашней науки. Католическая церковь, едва ступивъ на скользкій нутъ спора, который, какъ она хорошо знаетъ, ведетъ къ гибели, сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ и круто поворачивала назадъ, прикрываясь своей непогрѣшимостью. Надо сознаться, теологи очутились въ скверномъ положеніи: отказываясь разсуждать, они оставляли поле битвы за философами и своимъ невыгоднымъ молчаніемъ какъ бы признавались въ своемъ безсиліи и бросали церковный корабль, безъ снастей на произволъ лжи и нечестія. Когда же, напротивъ, они соглашались обсуждать основы своихъ взглядовъ, то попадали въ ловушку, которой не съумѣлъ бы избѣгнуть ни одинъ апологетъ, будь онъ хоть семи пядей во лбу. Вводя въ свой споръ съ противниками элементъ разума, они тѣмъ самымъ допускали, что авторитетъ требуетъ доказательствъ, иными словами подрывали этотъ авторитетъ. Они признавали за разумомъ права, которыми разумъ немедленно пользовался для расширенія области своихъ изслѣдованій и завоеваній. Имъ приходилось преслѣдовать двѣ цѣли, другъ друга исключающія: доказать, такъ какъ они обращались къ невѣрующимъ, истинность религіи, единственнымъ доказательствомъ которой служитъ признаніе ее людьми, ее исповѣдующими. Тогда они стали ссылаться то на разумъ, то на авторитетъ, и въ своихъ безсвязныхъ апологіяхъ, перемѣшивать, доказательства съ бранью и проклятіями.
Большинство изъ нихъ пытается отвести разуму мѣсто, по возможности самое маленькое мѣсто, и различаетъ два рода изслѣдованія: изслѣдованіе доказательствъ откровенія и изслѣдованіе откровенныхъ догматовъ. «Первое — необходимо, — говоритъ Бержье, — и къ тому же очень легко, такъ какъ факты, которыми бываетъ засвидѣтельствовано откровеніе, настолько достовѣрны, что самый невѣжественный человѣкъ можетъ въ нихъ убѣдиться. Но разъ только достовѣрно извѣстно, что тотъ или другой догматъ сообщенъ путемъ откровенія, наша религія запрещаетъ разуму изслѣдованіе этого догмата». Нужно еще, заявляетъ Бержье, чтобы истина откровенія бросалась въ глаза, и чтобы невозможно было отрицать факты, которые его устанавливаютъ. Вольтеръ замѣчаетъ, «что надо быть очень способнымъ, чтобы понимать пророчество»[127]. Понимать нѣтъ никакой надобности, говорили въ свою очередь теологи; достаточно познать истины, кажущіяся съ перваго взгляда, по выраженію Паскаля, «нѣкоторой натяжкой». Какъ будто можно познать то, чего совершенно не понимаешь! Такимъ образомъ то, что они называли «разумнымъ подчиненіемъ», было, въ концѣ концовъ, подчиненіемъ разума. Они говорили. напримѣръ, что «очевидная истина не перестаетъ пребывать таковой, хоти ей и противопоставляютъ неразрѣшимыя трудности»[128]. Основы божественныхъ истинъ по самой природѣ вещей, говорилъ другой, не подлежатъ суду разума, поэтому самое разумное вѣрить, не понимая ихъ[129].
Во всякомъ случаѣ дурной методъ, который отказывается убѣждать насъ доводами; лучше наивный методъ тѣхъ защитниковъ католичества, которые только выставляли на видъ заблужденія энциклопедистовъ, полагая, что скептицизмъ философовъ неизбѣжно приведетъ всѣхъ въ ужасъ и явится самымъ лучшимъ опроверженіемъ.
Но есть еще другой способъ вести споръ; онъ скорѣе разрѣшаетъ всѣ недоразумѣнія: надо увѣрять, что противникъ — или негодяй, или дуракъ: „чтобы быть скептикомъ, спокойно говорить Бержье, надо дойти до полнаго отупѣнія“. Правда, на этой почвѣ, на почвѣ ругательствъ, философы, съ чѣмъ ихъ нельзя поздравить, одержали блестящую и легкую побѣду.
Философы, по крайней мѣрѣ, имѣли полное основаніе осыпать своихъ противниковъ бранью, когда, во ими третьяго принципа, начертаннаго на ихъ знамени, во имя человѣчности, они возмущались нетерпимостью духовенства. Было ли ихъ негодованіе справедливо, — это мы сейчасъ увидимъ. Вообще нетерпимость ХVIII вѣка извѣстна только по тѣмъ знаменитымъ жертвамъ, защиту которыхъ взяли на себя философы. Но здѣсь будетъ вполнѣ умѣстно вкратцѣ въ подлинныхъ выраженіяхъ, изложить нѣкоторыя изъ странныхъ правилъ, которыя были формулированы въ то время гонителями; и они съ невозмутимымъ спокойствіемъ противопоставляли ихъ тому, что пренебрежительно называли философскимъ духомъ вѣротерпимости.
Прежде всего надо изгнать всѣхъ свободомыслящихъ: развѣ католическая церковь не постановила разъ навсегда, что нужно думать и во что слѣдуетъ вѣрить? И въ то время, какъ философы вынуждены издавать свои произведенія безъ подписи или, если они хотятъ сохранить привилегіи, говорить не то, что думаютъ; въ то время, какъ однихъ, какъ, напримѣръ, Морелле, засаживаютъ въ Бастилію, а относительно другихъ, — какъ это сдѣлали съ Руссо, — издаютъ постановленіи объ арестѣ; въ это-то время нѣкій аббатъ Сенъ-Сиръ находить смѣшнымъ, что авторъ Вступительной бесѣды позволилъ себѣ заявить. будто „истинной философіи необходима свобода“. Каждый разъ, какъ появляется хоть сколько-нибудь смѣлая книга на какую бы то ни было тему, католическая церковь спѣшитъ всякими способами, — устами епископовъ въ генеральныхъ собраніяхъ, перомъ богослововъ и памфлетистовъ, — предать гнѣву Сорбонны, осужденію парламента и суровой карѣ короля невѣрующаго, „дерзнувшаго поднять голову“, и мыслителя, осмѣлившагося сказать новое слово. „Развѣ на самомъ дѣлѣ, восклицаетъ одинъ богословъ, не свѣтская терпимость и создала успѣхъ деизма? Къ счастью, восклицаетъ онъ, перевѣсъ никогда не будетъ на вашей сторонѣ. Судъ пуститъ въ васъ молніеносную стрѣлу, которая заставитъ себя уважать больше, чѣмъ тѣ стрѣлы, которыми вы такъ давно пренебрегаете“.
Что же говорили философы, чтобы вызвать такую ярость? Они говорили, что „воображать, будто существо, исполненное доброты и справедливости, было бы способно наказывать наши ошибки безконечными муками, значило бы, можетъ быть, наносить оскорбленіе Божеству“, и что, съ другой стороны, было бы жестоко допускать, что безчисленное множество не знавшихъ Іисуса Христа должны быть невозвратно осуждены. На это Шоме отвѣчалъ, нисколько не смущаясь: „Какое же препятствіе находите вы къ тому, чтобы большая часть человѣческаго рода была предана на вѣчную погибель“. Они говорили еще въ „Философскомъ Словарѣ“ (Dictionnaire philosophique), что многимъ отцамъ церкви казалось безсмысленнымъ осуждать на вѣчныя муки несчастнаго бѣдняка, укравшаго какую-нибудь козу. Но Бержье не уступалъ: „Говорить, что безсмысленно подвергать за воровство вѣчному наказанію, значить открывать двери величайшимъ преступленіемъ“[130]. Они приводили изъ жизни Мовсея тотъ фактъ, что онъ перебилъ сорокъ семь тысячъ Израильтянъ, и задавали себѣ вопросъ, имѣлъ ли право Моисей послѣ такой бойни заявлять, „что онъ самый мягкій изъ людей“. Имѣлъ, отвѣчалъ, не задумываясь, тотъ же ученый Бержье, „такъ какъ Богъ повелѣлъ ему наказать ихъ“. Наконецъ, философы полагали, что въ ихъ вѣкъ (это было въ 1767 г., обратите вниманіе на годъ), когда разумъ достигъ такихъ успѣховъ, когда человѣчность, а, слѣдовательно, и вѣротерпимость расширили кругозоръ и смягчили сердце, можно бы печатать такія разумныя вещи, какъ, напр.: „Истина свѣтитъ собственнымъ свѣтомъ, нельзя просвѣщать умы пламенемъ костровъ“. Но на что дерзнулъ Мармонтель? 21 января 1768 г. архіепископъ Парижскій велѣлъ читать съ кафедры во всѣхъ приходахъ и расклеить на всѣхъ углахъ Парижа, даже на дверяхъ французской академій, такъ какъ виновный быть академикъ, большое пастырское посланіе; въ немъ онъ пытался раздуть тѣ драгоцѣнные костры, на которыхъ, если не сжигали больше авторовъ, такъ, но крайней мѣрѣ, сжигали ихъ книги, и хоть этимъ оказывали нѣкоторую услугу Церкви. „Есть (сказалъ де-Бомонъ автору Велизарія не задолго до того, какъ онъ выпустилъ свое посланіе противъ него), есть одинъ пунктъ, относительно котораго я требую, чтобы торжественно и формально отреклись: это тернимость“.
Въ отношеніи къ диссидентамъ и въ частности и къ реформатамъ, католическая церковь восемнадцатаго вѣка громко проповѣдывала ту же нетерпимость, которая внушила Боссюету его побѣдную пѣснь но поводу отмѣны Нантскаго эдикта и продиктовала ему слѣдующую жестокую угрозу въ одномъ письмѣ къ Николь (Nicole): „Я преклоняюсь вмѣстѣ съ вами предъ начертаніями Всевышняго, которому угодно было, разсѣяніемъ нашихъ протестантовъ, открыть намъ тайну Своего негодованія и очистить Францію отъ этихъ чудовищъ“[131]. Ни мѣшаетъ замѣтить, что въ данномъ случаѣ католическая церковь исповѣдывала доктрину, жертвой которой она была сама въ началѣ своей исторіи, когда первыхъ христіанъ обвиняли въ томъ, что они враги государства: „Преслѣдуя насъ, думаютъ, что служатъ государству“. „Религія, говоритъ Бержье, составляетъ часть государственныхъ законовъ; всякій, осмѣливающійся нападать на нее, становится виновнымъ передъ обществомъ, наравнѣ съ нарушителемъ законовъ гражданскихъ, поэтому онъ заслуживаетъ такого же наказанія“. А епископъ Пюискій выражается еще рѣшительнѣе: „Всякій невѣрующій уже есть государственный преступникъ“. Болѣе того; такъ какъ въ нетерпимость вѣрятъ только католики, но не протестанты, — по какому нраву протестани. долженъ быть терпимъ, разъ онъ заблуждается? — Тѣ, кого католики преслѣдуютъ, должны терпѣливо относиться къ этому. „Католическая церковь но всей природѣ нетерпима; въ этомъ состоитъ ея привилегія, ея слава, печать истины, ея отличительная черта, которой она не раздѣляетъ ни съ одной заблуждающейся сектой, протестанты обязаны быть терпимы по отношенію въ католикамъ, хотя послѣдніе и не терпятъ ихъ“.
Изъ этихъ удобныхъ для нихъ принциповъ католики, съ безжалостной логикой, дѣлами слѣдующіе выводы. Имъ говорили: эти люди, которыхъ вы хотите осудить, принадлежатъ, однако, къ одному обществу съ вами; какія же отношенія установятся въ будущемъ между ними и вами? „Тѣ же, отвѣчали они, что и между христіанами, вѣрными евангельскимъ предписаніямъ, и христіанами распущенными“. И во всякомъ случаѣ не но винѣ церкви магистратура допускала, чтобы протестанты оставались французскими подданными. Духовенство, на всѣхъ рѣшительно съѣздахъ, неустанно требовало, „чтобы законамъ была возвращена вся ихъ суровость, а церкви — должный блескъ“. Эта благодѣтельные законы существовали, и нужно только требовать отъ магистратуры, чтобы они строже примѣнялись, — тогда благіе результаты не заставятъ себя долго ждать. Послушаемъ лучше ихъ подлинныя слова: „Людовикъ XV, достигнувъ совершеннолѣтія, издалъ свою замѣчательную декларацію 1724 года, по которой всякое дѣяніе, противное католической церкви, наказывалось вѣчными галерами для мужчинъ и вѣчной тюрьмой для женщинъ, а имущество ихъ конфисковалось. Вотъ образецъ христіанской и человѣческой политики. Если бы судьи не дѣлали уступокъ, не было бы надобности узаконять бракъ кальвинистовъ, или незаконнорожденныхъ; протестантскіе священники были бы выгнаны, а ересь уничтожена“. Вотъ эта „замѣчательная“ декларація отъ 14 мая 1724 г.: „Запрещается, подъ страхомъ галеръ… исповѣдовать какую-либо иную религію, кромѣ католической. Велѣно приговаривать и предавать смертной казни проповѣдниковъ. Велѣно, подъ угрозой штрафа или болѣе суроваго наказанія, черезъ двадцать четыре часа нести дѣтей крестить къ кюрэ. Велѣно посылать дѣтей учиться катехизису до четырнадцатилѣтняго возраста. Врачи обязаны предупреждать кюрэ, когда ихъ больнымъ угрожаетъ смерть, родители — приглашать къ больнымъ исключительно кюрэ. Запрещено еретикамъ занимать общественныя должности. Запрещено вступать въ бракъ въ чужой странѣ и родители, позволившіе своимъ дѣтямъ преступать, это запрещеніе, наказываются галерами“.
Какъ! — въ одинъ голосъ повторяли философы, — вамъ жало драгонадъ, отъ которыхъ Франція обѣднѣла и потеряла значительную часть своего населенія, къ выгодѣ враговъ? — Неправда, писалъ Кавейракъ: „отмѣна Нантскаго эдикта, этотъ актъ, полный мудраго разсчета, не нанесъ вреда ни торговлѣ, ни финансамъ, ни народонаселенію“. Онъ имѣлъ храбрость доказывать это и торжествовалъ, полагая, что, послѣ цѣлаго ряда вычисленій, установилъ, „что изъ королевства ушло не болѣе 50.000 человѣкъ и было вынесено не болѣе 1.260.000 ливровъ“. Другой авторъ, — правда, не подписавшійся подъ своими поучительными выкладками, приводилъ, какъ примѣръ умѣренности, съ которой примѣнялись законы противъ гугенотовъ, трогательный фактъ, что съ 1745 по 1770 годъ повѣсили только восемь пасторовъ.
Сопоставимъ съ этими наивными заключеніями духовенства слѣдующій краткій перечень преслѣдованій въ теченіе одного только года. Въ Лангедокѣ, въ сентябрѣ 1754 г., тюрьмы и галеры непрерывно наполняются. Въ декабрѣ двѣ роты драгунъ поставлены на постой въ Мило, въ Руарг'ѣ; они остаются тамъ пять мѣсяцевъ, и Мило разоренъ. Въ мартѣ того же года, въ верхнемъ Лангедокѣ, происходитъ собраніе въ Мазаметѣ; появляется рота драгунъ и стрѣляетъ; три протестанта ранено, двадцать арестовано и приговорено къ галерамъ градоначальникомъ Монпелье. Въ декабрѣ одинъ молодой пасторъ схваченъ солдатами и отведемъ въ Верну (Vernoux); на протестантовъ, которые идутъ за нимъ, чтобы вымолить ему прощеніе, католики въ Верну нападаютъ, стрѣляютъ изъ дверей и изъ оконъ: 30 протестантовъ убито, 200 ранено, многіе умерли отъ разъ[132].
Со времени отмѣны Нантскаго эдикта, церковь, какъ извѣстно, разсуждала такъ: во Франціи есть только католики; поэтому тѣ, кто называетъ себя протестантами, вѣроотступники. На этомъ, между прочимъ, основана варварская статья деклараціи 1715 года, по которой „Его Величество повелѣваетъ: если кто-либо изъ его подданныхъ заявитъ, на смертномъ одрѣ, своему кюрэ или королевскому прокурору, что онъ хочетъ умереть въ религіи, именующей себя реформатской, онъ будетъ привлеченъ къ отвѣтственности или лично, или заочно; онъ подлежитъ галерѣ, если выздоровѣетъ, въ случаѣ смерти — конфискаціи имущества“. У теологовъ не хватало словъ для выраженія своего восхищенія передъ этой статьей, такъ какъ „въ данномъ случаѣ преступленіе состоитъ въ отступничествѣ отъ вѣры. Съ отмѣной эдикта всѣ подданные короля — католики по закону, потому что они родились въ лонѣ католической церкви и — эта добрая мать приняла ихъ въ свои объятія“. А Кавейракъ спокойно заявляетъ: „Пусть читатель судитъ самъ, кому, сектантамъ или католикамъ, больше подходитъ кличка нетерпимыхъ, — тѣмъ-ли, которые только защищали религію своихъ отцовъ, или же тѣмъ, которые хотѣли ввести новую?“
Да не подумаетъ читатель, что мы дѣлали всѣ эти печальныя выписки изъ чувства злорадства: намъ казалось только, что мы обязаны представить, безъ малѣйшихъ измѣненій, самые документы, очень мало извѣстные, относящіеся къ великому спору, между сторонниками христіанской церкви и философіи. Мы попытались указать тѣ способы, къ которымъ прибѣгала церковь, чтобы отвергнуть три великіе философскіе принципа того времени, и тѣ выводы, которые хотѣли извлечь изъ нихъ Энциклопедисты. Церковь отстаивала, противъ нихъ и противъ всѣхъ ихъ новшествъ, не идя ни на какія уступки, свое неизмѣнное „тако вѣрую“ (credo) и свое право преслѣдовать всѣхъ тѣхъ, кто не принималъ этого credo. Противъ такихъ-то католиковъ и такихъ гонителей протестовали и воевали энциклопедисты. И еслибы они даже остановились на томъ, то и тогда ихъ работа разрушенія, какъ ее принято называть, несмотря на всѣ ихъ недостатки, была бы благодѣтельна для прогресса разума и человѣчества. Но ихъ работа имѣла не только отрицательный характеръ; они хотѣли не только разрушать, — оне хотѣли и, какъ мы думаемъ, умѣли и созидать. Мы надѣемся выяснить это въ послѣдней главѣ.
VI.
Побѣды Энциклопедіи, касающіяся ея трехъ великихъ принциповъ.
править
M-me дю-Деффанъ писала однажды Вольтеру: „Вы разрушаете всѣ заблужденія; но чѣмъ мы ихъ замѣняете?“ Попытка дать отвѣтъ на послѣдній вопросъ составить содержаніе настоящей главы. — Философы хотѣли не только искоренить старые предразсудки, какъ мы привыкли это слышать; — они стремились еще посѣять вмѣсто нихъ истины, которыя считали новыми и плодотворными. Мы не разъ уже говорили въ нашей книги объ этихъ истинахъ. Теперь мы хотѣли бы, сгруппировавъ ихъ, вкратцѣ ихъ резюмировать, взвѣсить и указать то великое мѣсто, которое онѣ занимаютъ въ томъ, что принято называть новѣйшей мыслью.
Если правда, что нѣкоторыя, по крайней мѣрѣ, учрежденія, на которыя нападали философы, дѣйствительно мѣшали матеріальному и духовному развитію человѣчества, же имѣемъ ли мы въ такомъ случаѣ права сказать, не знали даже положительныхъ цѣлей энциклопедистовъ, что, разрушая, они уже дѣлали полезное дѣло? Напримѣръ, если они содѣйствовали уничтоженію привилегій, — а это фактъ безспорный, — то тѣмъ самымъ уже являлись соучастниками въ выработкѣ лучшаго общественнаго строя, основаннаго на всеобщемъ равенствѣ. Но надо признать, что изъ одного равенства нельзя создать общество: стадо также состоитъ изъ равноправныхъ единицъ; для образованія же общества нужны люди. Какихъ же людей хотѣли выработать философы?
Не единымъ хлѣбомъ живъ будетъ человѣкъ, но всякимъ словомъ, исходящимъ изъ устъ Божіихъ, говорила церковь. Излишне напоминать, что энциклопедисты старались улучшить и придать больше прелести матеріальной сторонѣ жизни человѣка. Каждый изъ нихъ искалъ счастья не на небѣ, но тамъ, гдѣ его надѣялся найти Вольтеръ:
Le paradis terrestre est ou je suis.
(Земной рай я ношу съ собою).
Если вѣрно, что монастырь олицетворяетъ собой „совершенную церковь“, а „монахъ“[133] — истиннаго христіанина, то полной противоположностью этому является идеалъ философа. И Вовенаргъ съ очаровательной спѣлостью провозглашаетъ его въ своихъ „Совѣтахъ молодому человѣку“: „Если вы испытываете какую нибудь страсть, облагораживающую ваши чувства, дорожите ей“. Далѣе онъ развиваетъ ту мысль, что присущія человѣку страсти, если ихъ направить въ хорошую сторону, могутъ обратиться въ „добродѣтели“. Реабилитировавъ права естественныхъ наклонностей человѣка, энциклопедисты заботились о томъ, чтобы каждый обладалъ большимъ благосостояніемъ, чѣмъ это было возможно при старомъ порядкѣ вещей. Въ своей энциклопедіи они краснорѣчиво излагаютъ и защищаютъ нрава всѣхъ на большую безопасность и большее счастье на землѣ. Кстати замѣтимъ, что успѣхи ремеслъ и промышленности въ XVIII в., казалось, оправдывали, даже поощряли это стремленіе къ благосостоянію, которое философы противопоставляли религіозному аскетизму. Не только свѣтскіе люди, но и большая частъ духовенства являлась союзницей энциклопедистовъ, слѣдуя въ жизни не столько предписаніямъ церкви, сколько указаніямъ „Свѣтскаго человѣка“. А утилитарная философія только выигрывала отъ этого бьющаго въ глаза противорѣчіи между нравами и догматами.
Что же внесъ вѣкъ философовъ въ умственную и нравственную жизнь человѣчества? На этомъ стоитъ остановиться, такъ катъ мы намѣрены подвести балансъ философія ХVIII вѣка. Церковь хотѣла и трогать сердца и управлять умами только при помощи традиціи. Философіи стала оспаривать у церкви эту гегемоній надъ умами, такъ какъ она, въ свою очередь, желала ни больше, ни меньше, какъ „измѣнить общепринятые взгляды“. Далеко не раздѣляя мнѣнія XVII вѣка, что по великимъ вопросамъ, интересующимъ человѣчество, уже „все сказано“, восемнадцатый вѣкъ считаетъ, что приходится опровергать многое, что было раньше высказано по философіи и нравственности. До сихъ поръ человѣчествомъ руководило духовенство и внушало ему рядъ предразсудковъ, съ которыми надо было бороться. Философія противопоставляетъ три совершенно противоположныя имъ идеи и на нихъ думаетъ построить лучшее общество.
Доктрина католической церкви покоится на началѣ сверхъестественномъ; церковь предписываетъ ее вѣрующему по праву своего непогрѣшимаго авторитета, а невѣрующему она навязываетъ ее по мнимому нраву быть нетерпимой. Вмѣсто этихъ трехъ принциповъ философы выставили три другіе; они должны были совершенно уничтожить первые. Мы, еще не иллюстрируя этихъ обобщающихъ формулъ примѣрами, уже назвали ихъ природой, разумомъ и человѣчностью. Эти идеи явились, какъ извѣстно, и какъ мы не разъ упоминали, практическимъ результатомъ того положенія вещей, при которомъ принципы католической церкви находили духовную поддержку въ авторитетѣ, а матеріальную — въ нетерпимости духовенства.
Теперь посмотримъ, что же дали и чего стоили противоположные принципы, принципы философіи XVIII вѣка.
I. Природа.
правитьВсѣ великіе писатели того вѣка поочередно вопрошали природу: Бюффонъ написалъ „Естественную Исторію“; Дидро — свое „Толкованіе“, Гольбахъ, самый неустрашимый и, не смотря на свои заблужденія и на грубый языкъ, самый логичный изъ всѣхъ, построилъ „Систему природы“, и всѣмъ ямъ природа дала одинъ отвѣтъ: существуютъ только вторичныя причины и необходимые законы; тѣ, „которые воображаютъ, что ссылкой на конечныя причины они отвѣчаютъ на вопросъ, говорить мудрый Бюффонь, не замѣчаютъ, что они принимаютъ дѣйствіе за причину. Первичныя причины навсегда останутся скрытыми отъ насъ; все, что мы можемъ, это — замѣчать нѣкоторыя частныя дѣйствія“[134].
Каждый шагъ науки, въ частности науки o природѣ, великой разрушительницы суевѣрій, отодвигаетъ ихъ на задній планъ; отчасти въ виду этого восемнадцатый вѣкъ страстно отдается этой наукѣ, и большинство философовъ естественники. Дѣйствительно, въ средніе вѣка естественныя науки занимали очень незавидное положеніе; „теологія была прирожденнымъ врагомъ опыта, поэтому она всегда мѣшала зарожденію естественныхъ наукъ, которыя на своемъ пути всегда натыкались на нее“[135]? Незачѣмъ обращаться къ особенно далекимъ временамъ, посмотрите какъ въ XVII вѣкѣ, въ вѣкѣ вѣры, — Янсеніусъ запрещаетъ „изслѣдовать тайны природы, до которыхъ намъ нѣтъ ни малѣйшаго дѣла“ и „въ которыхъ, кромѣ того, мы ровно ничего не понимаемъ“, — съ удовольствіемъ прибавлялъ М. Сэнглей. Послушайте Портъ Ройяль, который учитъ въ своей Логикѣ, что „люди рождены не для того, чтобы изучать различныя движенія земли, такъ какъ жизнь ихъ слишкомъ коротка для занятія такими пустяками“. Для восемнадцатаго вѣка, напротивъ, самымъ важнымъ предметомъ, на которомъ можетъ остановить свои взоры умъ дѣйствительно философскій и дѣйствительно свободный, была именно наука о природѣ, убивающая заблужденія, такъ какъ „не существуетъ, — по словамъ Кондорсе, — ни такой метафизической системы, ни такой сверхъестественной нелѣпости, которая не покоилась бы на незнаніи законовъ природы“. Наконецъ, Мерсье, этотъ отголосокъ вѣка, вознеся до небесъ Академію наукъ, восклицаетъ: „Безъ наукъ человѣкъ стоялъ бы ниже животнаго“[136]).
Восемнадцатый вѣкъ разрабатываетъ науку о природѣ съ такимъ увлеченіемъ не только потому, что она разгоняетъ суевѣрія, но еще и потому, что она учитъ многимъ прекраснымъ и полезнымъ вещамъ и открываетъ въ будущемъ все новые горизонты. Начиная съ XVI вѣжа, свидѣтеля возрожденія этой науки, она не переставала дѣлать все новыя и новыя завоеванія; чтобы убѣдиться въ этомъ, стоитъ только раскрыть Энциклопедію. Успѣхи, сдѣланные въ XVIII вѣкѣ экспериментальными науками уже не разъ описывались[137]. Эти быстрые успѣхи объясняются тѣмъ, что, со смертью прежней вѣры въ душѣ многихъ, наука стала какъ бы новой религіей, имѣвшей своихъ поклонниковъ и даже фанатиковъ. Развѣ не называли неистоваго Гольбаха фанатикомъ атеистомъ? Не раздѣляя его, такъ сказать, личной ненависти къ отвлеченному догмату католической религіи и ея служителямъ, многіе, благодаря наукѣ, испытывала своего рода восторгъ, сопровождавшій открытія и вызванный употребленіемъ новаго метода мышленія[138]». Когда энциклопедисты прославляютъ науку и ея побѣды надъ старыми заблужденіями людей, какъ. будто слышишь хвалебныя пѣсни, которыя слагалъ послѣдователь Эпикура своему учителю, вступившему въ бой съ суевѣріемъ и силой генія и дерзновеніемъ побѣдившему боговъ: «Я трепещу, восклицаетъ Лукрецій, и испытываю глубокое наслажденіе при видѣ того, какъ, подъ твоей мощной рукой, бездны природы разверзаются и становятся со всѣхъ сторонъ доступными дневному свѣту». Точно также и въ восемнадцатомъ вѣкѣ казалось будто природа мало-по-малу открываетъ передъ очами своихъ новыхъ послѣдователей свои таинственныя глубины, полныя откровеній и тайны. «Что можетъ быть благороднѣе того восторга, восклицаетъ Бюффонъ, который охватываетъ всякаго при мысли, что человѣкъ способенъ познать всѣ силы и раскрыть, благодаря своимъ трудамъ, всѣ тайны природы».
Въ другомъ мѣстѣ, передавая исторію первыхъ вѣковъ человѣчества, онъ заканчиваетъ такъ: "Вездѣ, гдѣ человѣкъ поступалъ умно, онъ слѣдовалъ указаніямъ природы, пользовался ея примѣрами, употреблялъ ея средства и выбиралъ изъ громаднаго разнообразія ея предметовъ всѣ тѣ, которые могли ему служитъ или доставить удовольствіе. Руководимый природой, «человѣкъ сперва подчинилъ себѣ животныхъ, а затѣмъ, съ помощью ихъ, измѣнилъ внѣшній видъ земли».
А вотъ еще и другіе уроки, данные этой первой наставницей человѣческаго рода, восемнадцатому вѣку. Для того, кто умѣетъ ее вопрошать, «природа, — говоритъ Кондорсе, — во всемъ ея объемѣ, подчинена правильнымъ законамъ; поэтому во всякомъ кажущемся безпорядкѣ скрывается порядокъ, котораго нашъ глазъ не смогъ замѣтить»[139]. Въ этихъ словахъ заключается провозглашеніе основъ тератологіи, науки объ уродахъ, которую потомъ изобрѣли оба Жоффруа Сентъ-Илера. Она доказывала, что, дѣйствительно, «появленіе уродовъ предполагаетъ не безпорядокъ, а новый порядокъ». Но надо вспомнить, что Жоффруа Сенть-Илеръ не могли дать научное объясненіе этимъ страннымъ произведеніямъ природы, пока въ лицѣ знаменитаго Вольфа XVIII вѣкъ ни создалъ науку о животной эмбріологія.
Затѣмъ физіократы (мы перечисляемъ только новые пути, открытые философами натуралистами ХVIII в.), убѣдившись, что между всѣми экономическими явленіями существуютъ естественныя и необходимыя соотношенія, поддающіяся точному измѣренію и обоснованію, первые въ своихъ строго-точныхъ трудахъ дѣлаютъ попытку построить на. тѣхъ же законахъ природы настоящую науку объ управленіи[140]. Подъ вліяніемъ того же научнаго духа изобрѣтаютъ способъ подчинять математическимъ вычисленіямъ факты человѣческой жизни, которые, какъ до сихъ поръ казалось, не поддаются ни законамъ, ни классификаціи. Построенная на этихъ данныхъ наука названная сперва политической ариѳметикой, въ серединѣ вѣка получаетъ названіе статистики и подъ этимъ именемъ вскорѣ совершаетъ переворотъ въ исторіи[141].
Та же наука о явленіяхъ природы значительно раздвигаетъ рамки самой исторіи. Помимо статей, вродѣ статей Вольтера и Энциклопедіи о «китайцахъ», которыя не мало забавляли и читателей, и насъ въ томъ числѣ, были и серьезныя изслѣдованія обычаевъ чужихъ народовъ, въ особенности, дикихъ. Что же они дали въ XVIII вѣкѣ? Выдающіеся путешественники того времени, Бугевниль, Кукъ и Лаперузъ, своими точными сообщеніями даютъ возможность ученымъ, какъ Гоге (Gognet), построить теорію трехъ вѣковъ — каменнаго, мѣднаго и желѣзнаго. Свою теорію авторъ излагаетъ ужи довольно послѣдовательно и основываетъ ее на новѣйшихъ археологическихъ находкахъ и данныхъ «сравнительной этнографіи»[142]. Другой трудъ, вышедшій нѣсколько лѣтъ спустя послѣ труда Гоге (Описаніе всѣхъ народовъ россійской имперіи) рисуетъ вѣрную картину условій жизни Финновъ, которая устанавливала сходство между этими племенами и нашими отдаленными предками эпохи сѣвернаго оленя. Этотъ трудъ послужилъ «первой основой для исторической этнографіи»[143]. Ужи въ 1723 г., въ памятной запискѣ, поданной въ Академію наукъ, ли Жюсье, сравнивая камни, происшедшіе, согласно народному повѣрію, отъ грома (громовыя стрѣлы), съ камнями, найденными на островахъ Америки и въ Канадѣ, утверждалъ, что какъ тѣ, такъ и другіе обтесаны просто на просто дикарями. Затѣмъ, Жюсье отстаивалъ ту мысль, что народы Франціи и Германіи, до открытія желѣза, были такими же первобытными дикарями, такъ какъ въ почвѣ обѣихъ этихъ странъ находили подобныя же кремневыя орудія. «Такимъ образомъ спала завѣса, скрывавшая отъ насъ каменный вѣкъ, и онъ занялъ свое мѣсто въ исторіи»[144].
Но обратимся къ исторіи въ собственномъ смыслѣ. И въ этой области восемнадцатый вѣкъ оказался не менѣе смѣлымъ и не менѣе счастливымъ въ своихъ новшествахъ, несмотря на то, что его постоянно обвиняютъ въ незнаніи исторіи. Прежде всего, благодаря Вольтеру, область исторіи одновременно и расширяется и обогащается: Вольтеръ, первый во Франціи, въ 1765 году, употребляетъ выраженіе: «философія исторіи» въ своемъ Введеніи въ «Очеркѣ изслѣдованія нравовъ». Гердеръ заимствуетъ отъ него этотъ заманчивый терминъ, озаглавивъ въ 1774 году свою книгу: «Еще одна философія исторіи». А, вѣдь, одно это слово само по себѣ есть уже прогрессъ, такъ какъ оно связываетъ и заставляетъ итти рука объ руку двѣ науки, которыя до сихъ поръ шли совершенно разными дорогами. Этого мало: въ «Очеркахъ изслѣдованія нравовъ» Вольтеръ первый даетъ образчикъ того, что впослѣдствіи было названо исторіей цивилизаціи, и нѣмцы, написавшіе съ тѣхъ поръ много прекрасныхъ книгъ въ томъ же родѣ (Culturgeschichteri), воздаютъ, однако, честь Вольтеру за это расширеніе историческихъ рамокъ: «Вольтеръ первый показалъ, въ большомъ масштабѣ, какъ должно связывать съ историческимъ разсказомъ описаніе всего, что составляетъ духовную жизнь народа. Со времени появленія „Очерковъ“ можно считать установленнымъ новый методъ пониманія всеобщей исторіи, и первый, кому пришла мысль ввести этотъ методъ, былъ Вольтеръ»[145].
Но, вѣдь, еще за сто лѣтъ до Вольтера, Боссюэ написалъ, въ чисто философскомъ духѣ, превосходную исторію человѣчества? Но тутъ-то и обнаруживается разница между этими двумя писателями, и ярко выступаетъ отличительная черта вѣка, которую я хочу освѣтить и подчерпнуть въ настоящей главѣ. Я говорю о стремленіи свести къ естественной исторіи всѣ науки, даже, такъ называемыя, нравственныя и соціальныя.
Вольтеръ не только устраняетъ, въ своей исторіи, сверхъестественные вмѣшательства провидѣнія, которое навязываетъ Боссюэ, но, вѣрный духу времени, смѣло исключаетъ изъ разсказа все, что кажется ему противорѣчащимъ природѣ вещей и природѣ человѣка: «Мы живемъ въ такомъ вѣкѣ, когда почти всѣ заблужденія въ области явленій природы разсѣяны. Теперь нельзя говорить объ эмпиреяхъ, о хрустальныхъ небесахъ, объ огненной сферѣ въ кругѣ луны. Съ какой же стати мы будемъ позволять Роллену убаюкивать насъ сказками изъ Геродота и повторять намъ сказочную исторію о Кирѣ, о его мелкихъ продѣлкахъ, о той граціи, съ которой онъ давалъ нить своему папашѣ Астіагу, никогда не существовавшему?.. Читая Тацита и Светонія, я задавалъ себѣ иногда вопросъ: да вѣрны-ли всѣ эти жестокія сумасбродства, приписываемыя Тиверію, Калигулѣ и Нерону? Такія чудовищныя гнусности противорѣчатъ природѣ»[146]. Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ: «Аббатъ Базенъ страстно любилъ истину; все, чего нѣтъ въ природѣ, казалось ему нелѣпостью» {La défense de mon onde: exorde. Замѣтьте, что Вольторъ впослѣдствіи отвергаетъ, во имя тѣхъ же принциповъ, чудовищныя, а потому невѣроятныя исторіи, измышленныя фанатизмомъ современниковъ; по поводу Каласа и Сирвена онъ говоритъ: «Не согласно съ природой, чтобы отцы и матери рѣзали своихъ дѣтей въ угоду Богу», и умоляетъ судей «больше обращаться къ свѣту разума и прислушиваться къ голосу природы». (La méprise d’Arras). Вообще Вольтеръ хочетъ этимъ сказать, что критеріумомъ правдивости историческихъ свидѣтельствъ служитъ психологія: «Не зная, что природа человѣческая вездѣ однородна, — пишетъ одинъ нашъ современникъ, — наши ученые своимъ легковѣріемъ напоминаютъ подчасъ древнихъ историковъ, принимавшихъ за достовѣрное невозможныя вещи». (Lacombe; De l’histoire considérée comme science. Hachette, 2894, p. 27).
Тотъ же писатель говоритъ далѣе: "Начиная съ XVIII в., былъ открыть истинный путь къ историческимъ законамъ и достигнуты въ этомъ направленіи даже нѣкоторые успѣхи. Когда Тюрго, напр., почти формулировалъ законъ трехъ умственныхъ состояній, который Контъ впослѣдствіи развилъ и точно опредѣлилъ словами: состояніе религіозное, состояніе метафизическое, состояніе научное, когда Тюрго ожидалъ отъ этого закона объясненія цѣлой обширной области историческихъ явленій, развѣ въ его словахъ не скрывалось признаніе истиннаго метода — необходимости обращаться къ природѣ? Ibid., p. 33).}.
Надо замѣтить, что здѣсь важно не только при помощи простого здраваго смысла — какъ это дѣлалъ часто самъ Вольтеръ и, иногда, къ сожалѣнію, съ очень узкой точки зрѣнія, — отвергнутъ баснословные разсказы или нелѣпые факты. Дѣло было въ томъ, чтобы написать естественную исторію человѣчества, прилагая къ ней естественнонаучный методъ. «Мы принимаемъ здѣсь во вниманіе только вторичныя причины», повторяетъ безпрестанно Вольтеръ въ своемъ «Философскомъ Словарѣ»; этими вторичными причинами служатъ чувства и мнѣнія людей, а въ особенности прирожденныя имъ страсти; онѣ-то, встрѣчая или преграду, или помощь во внѣшнихъ силахъ природы, опредѣляютъ ходъ исторіи: «Если люди, появившіеся послѣ потопа, стали хуже своихъ предковъ, и если они съ вѣками становятся преступнѣе, то въ этомъ проявляется дѣйствіе Провидѣнія; но мы не проникаемъ въ это страшное Святая святыхъ; мы разсматриваемъ здѣсь только обыкновенную природу»[147]. А она различна въ человѣкѣ и въ животномъ не по существу, а только по степени, такъ какъ, — говоритъ позднѣе Кондорсе, — животныя хоть и грубо, но чувствуютъ, разсуждаютъ и, наконецъ, живутъ обществомъ. Поэтому, — продолжаетъ тотъ же философъ, — для объясненія прогресса человѣческаго рода не къ чему искать какой-то существенной разницы между человѣкомъ и животными. Бюффонъ, приступая къ своей естественной исторіи, заявляетъ, что «человѣкъ долженъ отнести самого себя къ классу животныхъ». Но еще раньше Бюффона, Кондорсе и Вольтера, авторъ Духа законовъ своей теоріей климатовъ ввелъ въ науку государственнаго права (въ широкомъ смыслѣ) понятіе о детерминизмѣ, заимствуя его у наукъ естественныхъ. Своимъ знаменитымъ опредѣленіемъ: «Законы суть необходимыя отношенія, вытекающія изъ природы», онъ говоритъ, что законы не произвольный выдумки, а несомнѣнно вызваны естественными причинами, каковы: «природа человѣка», климатъ, религія, или, выражаясь точнѣе, соотношенія всѣхъ этихъ вещей между собой. Такимъ образомъ, законы людей, исторія этихъ законовъ и даже ихъ происхожденіе объясняются естественными причинами также точно, какъ происхожденіе, нравы, самыя общества животныхъ. Существованіе американскихъ племенъ, являвшихся какъ бы живымъ опроверженіемъ моногенетической теоріи человѣчества, ставило въ затрудненіе ученыхъ ХVIII вѣка, и Вольтеръ замѣтилъ, что этотъ фактъ нисколько не удивительнѣе существованія въ Америкѣ мухъ. Итакъ XVIII вѣкъ отводитъ должное мѣсто во вселенной — землѣ, «этому комочку грязи», а на землѣ — человѣку, «человѣку-животному», по выраженію Кондорсе. Человѣкъ не представляется больше существомъ, стоящимъ особнякомъ и какъ бы чудеснымъ среди другихъ формъ бытія. Это существо, принадлежащее природѣ, несомнѣнно болѣе совершенно, чѣмъ другія; но всѣ его совершенства, все то, чѣмъ онъ возвышается надъ животными, объясняется только медленнымъ развитіемъ его прирожденныхъ способностей. Въ наше время выражаются такъ: «Намъ также невозможно, изслѣдуя основы нашей психической и соціальной жизни, замыкаться въ границахъ нашей породы, какъ невозможно понять физическое состояніе человѣка, не принимая въ разсчетъ состояніе низшихъ животныхъ»[148].
Безъ всякаго сомнѣнія, этотъ афоризмъ даже въ наши дни еще оспаривается. Вотъ другое положеніе, съ которымъ всѣ согласны, — что науки взаимно помогаютъ другъ другу и что ученые нуждаются также другъ въ другѣ. А между тѣмъ энциклопедисты не только распространили эту идею, ставшую съ тѣхъ поръ взбитой истиной, но и доказали всѣмъ ея очевидность и плодотворность. На каждой страницѣ большого словаря они ссылаются на безпрестанныя заимствованія, которыя дѣлаютъ другъ у друга науки, не имѣвшія, казалось, между собою ничего общаго: «очевидная услуга, которой нельзя оспаривать у энциклопедіи, это то, что она сблизила всѣ отрасли знанія»[149]. Итакъ, пусть ученые не уединяются, какъ бывало раньше, и не замыкаются въ свои спеціальности, не вѣдая остальныхъ и пренебрегая ими, такъ какъ, если они не знакомы со смежными науками, они не знаютъ даже собственной: «Если не знаешь всего (Дидро хочетъ сказать: но немногу обо всемъ), не знаешь толкомъ ничего: не знаешь, куда клонится одно, откуда происходитъ другое, куда нужно помѣстить ту или иную вещь»[150].
Еще не успѣлъ истечь восемнадцатый вѣкъ, какъ уже систематическій взглядъ на человѣческія знанія сталъ проникать въ жизнь при помощи одного грандіознаго произведенія по вѣрному и краснорѣчивому выраженію Лемонте: «Родился институтъ, и энциклопедія ожила». Извѣстно, кромѣ того, какое большое мѣсто было отведено въ энциклопедіи описанію ремеслъ, и сколько кропотливаго труда приложилъ Дидро къ редактированію техническихъ статей и къ улучшенію рисунковъ. И вотъ результатъ: консерваторія искусствъ и ремеслъ является самымъ разительнымъ примѣромъ вліянія энциклопедистовъ; это, такъ сказать, (по выраженію директора этой школы) «сама энциклопедія въ дѣйствіи»[151]. Декретъ Конвента, основавшаго консерваторію (19 вандеміера, III года), говорилъ: «Въ ней будутъ объяснять устройство и употребленіе орудій и машинъ, полезныхъ для искусствъ и ремеслъ». Это и есть именно то, что сдѣлалъ Дидро, и сдѣлалъ первый, въ своихъ удивительныхъ статьяхъ въ энциклопедіи: «энциклопедисты какъ будто хотѣли дать полное описаніе существующихъ знаній съ той цѣлью, чтобы облегчить послѣдующіе ихъ успѣхи»[152].
А въ наше время, наши возрождающіеся университеты, по духу своего преподаванія, развѣ не живая энциклопедія? Подробности по этому слишкомъ общественному вопросу были бы здѣсь излишни, мы ограничимся ссылкой на лицо, наиболѣе авторитетное въ этой области: «Планъ высшаго образованія, введенный у насъ революціей, былъ составленъ подъ вліяніемъ философій восемнадцатаго вѣка. Высшее образованіе съ его научнымъ направленіемъ было для раціоналистической истины тѣмъ же, чѣмъ были въ средніе вѣка университеты съ ихъ теологическимъ направленіемъ для истины религіозной. Относительно этого начала Конституанта, Законодательный Корпусъ, Конвентъ, Совѣтъ пяти сотъ держатся одного мнѣнія. Все, что съ тѣхъ поръ было сдѣлано во Франціи, при всѣхъ режимахъ, для развитія высшаго образованія, коренится въ революціи и восходитъ къ той эпохѣ»[153].
Таковы были практическіе результаты этого обширнаго научнаго синтеза, который попытался выработать энциклопедію. Она хотѣла представить читателю въ сжатомъ видѣ весь запасъ знаніи, добытыхъ о мірѣ, а развѣ наши университеты не представляютъ того, что Дону (Daunou) сказалъ объ институтѣ: «Онъ будетъ собраніемъ всей наличной учености».
Но мы позволимъ себѣ напомнить слѣдующее: чтобы составить этотъ великій систематическій и толковый словарь, чтобы доказать, какъ это сдѣлали его составители, взаимную зависимость наукъ между собою, недостаточно было быть, какъ Дидро, Даламберъ и Вольтеръ, только энциклопедистами, т.-е. имѣть очень разнообразный и почти универсальныя знанія. Нужно было еще понимать, какъ это превосходно сказалъ Даламберъ въ заголовкѣ энциклопедіи, что «вселенная для того, кто сумѣлъ бы охватить ее однимъ взоромъ, представляетъ одно цѣльное явленіе одной великой истины». Итакъ, недостаточно сказать, что въ XVIII вѣкѣ всѣ науки роднятся между собой; для этихъ философскихъ умовъ въ сущности есть только одна наука, это, еще разъ повторяю, наука о природѣ.
II. Разумъ.
правитьЕсли, для философскаго ума, существуетъ только одна наука, — наука о природѣ, то, дли ума истинно-критическаго, существуетъ только одинъ методъ, — методъ раціональный. Правда, еще до энциклопедистовъ, Декартъ въ очень ясныхъ выраженіяхъ провозгласилъ, что «всѣ науки вмѣстѣ взятыя — ничто иное, какъ умъ человѣческій, который всегда единъ»[154], и поэтому нельзя примѣнять различные методы въ «наукакъ, такъ тѣсно связаннымъ между собою»; наконецъ, мы знаемъ, что Декартъ признавалъ только методъ раціоналистическій. Итакъ, XVIII вѣкъ, руководимый въ своихъ поискахъ истины, не традиціей или авторитетомъ, а единственно разумомъ, является, повидимому, только ученикомъ Декарта. Да, но съ той оговоркой, что XVIII вѣкъ развилъ и исправилъ положенія своего учителя, и въ этомъ обнаружилъ оригинальность своихъ мыслителей. Были, съ одной стороны, вопросы имѣвшіе, напр., отношеніе къ религій и политикѣ, которые Декартъ и весь XVII вѣкъ не дерзали, благодаря общеизвѣстнымъ условіямъ, подвергать изслѣдованію, т.-е. разрушающей критикѣ раціоналистическаго метода. Въ XVIII вѣкѣ, напротивъ, ничто не ускользаетъ отъ смѣлаго контроля разума. Съ другой стороны, разумъ Декарта есть разумъ геометровъ, т.-е. тотъ, который отправляется отъ извѣстныхъ простыхъ истинъ, опредѣленій или аксіомъ, и выводитъ изъ нихъ математическимъ путемъ всѣ логическія слѣдствія, нисколько не думая о томъ, что дѣйствительность, при ближайшемъ знакомствѣ съ ней, могла бы разбить всѣ эти красивыя и хрупкія построенія а priori. Но кромѣ разума математиковъ есть еще иной (или если хотите, иной способъ пользованія имъ), — это разумъ тѣхъ, которые, въ XVIII вѣкѣ, изучаютъ природу, т.-e. наблюдаютъ ее собственными глазами, а не выдумываютъ ея изъ своего метафизическаго угла. Правда, оба эти метода, одинаково раціональные, но употребляющіе противоположные другъ другу пріемы, такъ какъ одинъ ведетъ отъ общихъ принциповъ въ частнымъ слѣдствіямъ, а другой — отъ частныхъ явленій къ общимъ законамъ, — оба эти метода царили одновременно въ XVIII вѣкѣ. Такъ, напр., разумъ геометра продиктовалъ Монтескье нѣкоторыя главы его Духа законовъ, помогъ ему «увидѣть, какъ разъ установленыя общія положенія подчиняютъ себѣ частные факты». Разумъ естественника, напротивъ, научаетъ Бюффона "изучать и толковать естественную исторію. Онъ говоритъ, что «единственная и истинная наука состоитъ въ познаніи фактовъ, а математическія истины даютъ только опредѣленія и потому вполнѣ произвольны, чего нельзя сказать о естественно-научныхъ истинахъ».
Повидимому, только во второй половинѣ вѣка, въ то время, когда медленно воздвигается зданіе Энциклопедіи, и въ особенности съ того момента, какъ, но вѣрному замѣчанію Дидро, геометріи начинаетъ уступать мѣсто естественнымъ наукамъ, методъ экспериментальный[155], завоевываетъ себѣ болѣе широкую область. Однако ему не удалось вытѣснить метафизическаго метода, такъ какъ скорѣе на метафизическіе, а не на «ораторскіе пріемы», которыхъ такъ не любитъ Тэнъ, слѣдуетъ возложить отвѣтственность за рискованныя теорія и построенія а priori, въ которыхъ такъ часто упрекали XVIII вѣкъ. Тѣмъ не менѣе за учеными этого вѣка остается та заслуга, что во многихъ, если не во всѣхъ, вопросахъ они умѣло примѣняли настоящій экспериментальный методъ, а это уже представляетъ дѣйствительный шагъ впередъ сравнительно съ XVII вѣкомъ. Химикъ Гольбахъ, во второй половинѣ философскаго вѣка, выражается опредѣленно: «Наша способность производить опыты, воспроизводить ихъ въ своей памяти, предчувствовать ихъ результаты, составляетъ то, что опредѣляютъ словомъ разумъ. Безъ опыта — нѣтъ разума»[156].
Разумъ картезіанцевъ очень далекъ отъ этого, и энциклопедисты гораздо больше были проникнуты духомъ Бэконовскаго Novum orgaпит, чѣмъ Декартовскаго «Бесѣды о методѣ».
Именно этотъ экспериментальный и, если можно такъ выразиться, беконовскій разумъ, вопрошая природу, и пришелъ къ тѣмъ удачнымъ открытіямъ, на которыя мы только-что указали. Но до сихъ поръ мы говорили только о явленіяхъ физическаго міра. Какъ же, спрашивается, намѣрены были энциклопедисты изучать явленія міра нравственнаго? Казалось бы, по тому же методу, такъ какъ наука одна. Кондорсе, въ своей рѣчи при вступленій во французскую академію, говорилъ: «Вдумываясь въ науки нравственныя, нельзя не придти къ заключенію, что, такъ какъ онѣ, подобно естественнымъ наукамъ, опираются на наблюденіе фактовъ, то и должны слѣдовать одному и тому же методу». Объясняя, что разумѣлъ XVIII вѣкъ подъ словомъ природа, намъ приходилось говорить и о томъ, какъ Вольтеръ связалъ исторію человѣчества съ естественной исторіей и прилагалъ къ изученію исторіи методъ естественныхъ наукъ. Однако, въ области нравственныхъ наукъ, энциклопедисты не всегда оставались вѣры экспериментальному методу, который они такъ превозносили. Мы убѣдились въ этомъ, разсматривая, что было сказано ими новаго по тремъ капитальнымъ вопросамъ, которые они изучали съ особенной любовью, рѣзко выступающей въ ихъ произведеніяхъ, и обсуждали съ чистофилософской свободой: — каково происхожденіе общества, религіи и естественной нравственности.
Какъ появились на землѣ человѣческія общества? На этотъ вопросъ энциклопедисты отвѣчаютъ двояко, смотря по тому, руководствуются ли они экспериментальнымъ или раціоналистическимъ методомъ а priori, т.-e., если мы прослѣдимъ ихъ затаенную мысль, смотря по тому, преслѣдуютъ ли они цѣли научныя или полемическія. Когда ученые XVIII вѣка выступаютъ, въ своихъ описаніяхъ путешествія или чисто научныхъ трудахъ, въ качествѣ ли наблюдателей нравовъ дикихъ племенъ или выясняютъ, по этимъ наблюденіямъ, слѣды отдаленныхъ обществъ, — тогда они, далеко опережая въ этомъ отношеніи своихъ предшественниковъ, дѣлаютъ сближенія между человѣкомъ и животнымъ, «мастерству котораго, — говоритъ Бюффонъ, — надо больше удивляться, чѣмъ искусству человѣка»; — въ обоихъ этихъ случаяхъ они являются вдвойнѣ иниціаторами. Восемнаднатый вѣкъ проложилъ, во-первыхъ, дорогу къ такъ называемой описательной соціологіи: эта наука идетъ не по стопамъ XVII вѣка, изучавшаго «человѣческую природу», но, скорѣе, продолжаетъ работу XVIII в., изучавшаго «различныя природы» различныхъ народовъ; особенно, когда хочетъ освѣтить самыя отдаленныя времена человѣчества и обращается къ народамъ, оставшихся въ дикомъ состояніи, т.-е. оставшихся въ значительной степени такими, какими должны были быть первобытные люди. Во-вторыхъ, XVIII вѣкъ предвосхитилъ ту мысль, что слѣды обычаевъ вашихъ первобытныхъ предковъ можно найти не только среди дикихъ племенъ, но что, можетъ быть, наукѣ о доисторическомъ человѣкѣ не мѣшаетъ кое-чему поучиться на животныхъ, которыхъ Бюффонъ помѣстилъ въ одинъ классъ съ человѣкомъ. Современный намъ философъ, Эспинасъ, проникнутый критически-научнымъ духомъ XVIII вѣка, описалъ соціальные нравы животныхъ въ сочиненіи, пользующемся заслуженной извѣстностью, подъ заглавіемъ: «Животныя общества». Самое заглавіе подтверждаетъ возможность того, что предвидѣли энциклопедисты, — поставить исторію первобытныхъ человѣческихъ обществъ въ связь съ изученіемъ животныхъ.
Но, при составленіи этой исторіи, энциклопедисты, по правдѣ сказать, руководились не столько самыми фактами, сколько апріорными идеями. Дѣло въ томъ, что для реформаторовъ простое наблюденіе являлось слишкомъ медленнымъ методомъ и могло даже привести къ такимъ заключеніямъ, которыя были бы имъ вовсе не желательны. Проще было — это было и скорѣе и вѣрнѣе — выдумать отъ начала до конца первобытную исторію человѣчества, которая напередъ могла бы оправдать ихъ недовольство и жалобы на установившися общественный строй. Эти двѣ точки зрѣнія на происхожденіе обществъ, одна — опытная, другая — чисто раціоналистическая, чередуются въ Энциклопедіи, которая преслѣдовала и научныя цѣли и цѣли полемическія. Такую же двоякую точку зрѣнія мы находимъ и у публицистовъ того времени. Но у всѣхъ ихъ апріорныя теоріи берутъ значительный перевѣсъ надъ наблюденіемъ, потому что ихъ соціологія — прежде всего соціологія писателей полемистовъ. Но и въ томъ видѣ, какъ она есть, она не перестаетъ быть для васъ вдвойнѣ интересной: она представляетъ, во первыхъ, интересъ историческій — отыскать причину, заставившую философовъ выбрать то оружіе, которое они пустили въ ходъ, противъ существующаго строя, во вторыхъ, — интересъ философскій и поэтому болѣе важный — опредѣлить долю истины и долю новаго въ ихъ соціальныхъ теоріяхъ. Эта доля, по нашему мнѣнію, больше, чѣмъ обыкновенно принято считать, и раньше, чѣмъ приступить къ доказательству нашей мысли, замѣтимъ, что въ двухъ случаяхъ, судьба могла такъ сказать, помочь философамъ найти въ своихъ гипотезахъ истину, даже если бы они слѣдовали раціоналистическимъ путемъ. Для вполнѣ научной исторіи первобытнаго человѣчества у насъ всегда будетъ недостатокъ въ точныхъ и несомнѣнно достовѣрныхъ фактахъ, мы всегда будемъ принуждены, какъ и энциклопедисты, заполнятъ эти пробѣлы выдумкой, опережая исторію. Кромѣ того, трудно допустить, чтобы разумъ совершенно не участвовалъ въ первобытныхъ общественныхъ отношеніяхъ. Поэтому философы имѣли извѣстное основаніе обратиться къ собственному разуму, чтобы бросить свѣтъ на тѣ отдаленныя времена, относительно которыхъ научныя свѣдѣнія будутъ всегда отрывочны и гадательны.
Въ виду того, что основные взгляды XVIII вѣка на происхожденіе обществъ были тысячу разъ изложены ихъ противниками, намъ достаточно вкратцѣ напомнить ихъ читателю. Первобытные люди, учитъ энциклопедія, жили въ естественномъ состояніи, т.-е., безъ начальниковъ, полиціи и законовъ; во всѣхъ этихъ институтахъ они нисколько не нуждались: они были совершенно невинны и, поэтому, совершенно счастливы. Тѣмъ не менѣе, въ концѣ концовъ, такъ какъ болѣе сильные стали злоупотреблять своими преимуществами въ ущербъ слабымъ, и такъ какъ, кромѣ того, всѣмъ приходилось защищаться отъ однихъ и тѣхъ же опасностей: нападеній дикихъ звѣрей, разрушеній, производимыхъ природой, то люди, въ особенности слабѣйшіе изъ нихъ, поняли что имъ выгодно соединиться. Они такъ и сдѣлали, заключивъ договоръ, который связывалъ ихъ другъ съ другомъ взаимными обязательствами: общая выгода служила порукой за ихъ вѣрность договору. Такъ возникло общество.
Въ этой теоріи выступаютъ три положенія, которыя, съ легкими варіантами, раздѣлялись и публицистами XVIII: естественное состояніе, предшествующее всякому обществу, основанное на договорѣ; выгода, подсказывающая союзъ и, когда люди уже соединились, обезпечивающая исполненіе договора. Разберемъ, каковъ былъ точный смыслъ въ XVIII вѣкѣ и каково относительное достоинство для всѣхъ временъ этихъ трехъ положеніи.
Начнемъ съ того, что естественное состояніе, какимъ его описываетъ Энциклопедія, чистѣйшая выдумка: во всѣ времена человѣкъ не быль ни ангеломъ, ни животнымъ, но въ началѣ онъ ужъ навѣрное былъ меньше всего похожъ на ангела. Вдохновляясь поэтами древности, воспѣвавшими прелести золотого вѣка, энциклопедисты наперерывъ восхваляютъ тѣ счастливыя времена, когда первобытные люди жили въ чистотѣ и мирѣ, населяя веселыя деревни, и связанные только узами прочной дружбы. Этой идиллической картинѣ современные соціологи противопоставляютъ болѣе правдоподобное изображеніе дрожащихъ и, въ то же время, свирѣпыхъ дикарей, которые скорѣе пресмыкаются, чѣмъ ходятъ по своимъ лѣсамъ. День и ночь они охраняютъ свою пищу отъ всевозможныхъ враговъ, начиная съ себѣ подобныхъ, которыхъ они убиваютъ и пожираютъ, если только ни обращаютъ въ рабство, какъ это дѣлаютъ съ лошадью или быкомъ. Нѣкоторые изъ философовъ XVIII вѣка могли собственными глазами увидѣть, въ 93 году, человѣка такимъ, какимъ онъ долженъ былъ быть въ естественномъ состояніи, когда наслѣдственная дикость, дремлющая въ каждомъ изъ насъ, проснулась и проявилась въ безсовѣстныхъ и безстыдныхъ грабежахъ и убійствахъ. Но уже въ началѣ XVIII вѣка энциклопедисты, учившіеся «мыслить» у англійскихъ писателей, имѣли возможность, по произведеніямъ одного изъ нихъ, притомъ самого популярнаго, Даніеля де Фоэ, убѣдиться въ безчисленныхъ преимуществахъ той цивилизаціи, которую они такъ бранили. Когда Робинзонъ очутился одинъ на островѣ, первымъ его движеніемъ было бѣжать на берегъ и искать тамъ инструментовъ: "что бы со иной было, Боже мойі если бы Провидѣніе чудеснымъ образомъ же повелѣло, чтобы корабль (со всѣми произведеніями цивилизаціи, которыя на немъ были) былъ выброшенъ возлѣ берега: разумѣется, и умеръ бы съ голоду или жилъ бы, какъ настоящее дикое животное[157]».
Такимъ образомъ, современная мысль просто отбросила эту оптимистическую теорію естественнаго состоянія, которое философы такъ часто и съ такой любовью описывали. Теперь эта младенческая теорія уже осуждена и, пожалуй, осмѣяна; но, спрашивается, вѣрили ли въ нее сами авторы, которыхъ вообще нельзя считать наивными, и если же вѣрили, къ чему имъ было притворяться? Что Вольтеръ и его друзья не очень-то были убѣждены въ невинности первобытнаго человѣка и не особенно завидовали его счастью, доказывается многими мѣстами изъ ихъ сочиненій, въ которыхъ высказана ихъ настоящая мысль по этому вопросу, — я не говорю ужъ о «свѣтскомъ человѣкѣ» и его веселыхъ остротахъ за счетъ нашихъ отдаленныхъ предковъ. Задигъ (Zadig), представлявшій себѣ людей «такими, каковы они на самомъ дѣлѣ», видѣлъ въ нихъ «насѣкомыхъ, пожирающихъ другъ друга, за комочекъ грязи». Что же касается Гольбаха, который никогда же шутилъ, — то онъ полагаетъ, что «постепенный ростъ потребностей есть признакъ цивилизаціи, и нѣтъ ничего легкомысленнѣе разглагольствованій мрачной философіи (Жанъ-Жака Руссо) противъ стремленія къ власти, величію и богатству»[158]. Наконецъ, въ самой библіи ХVIII вѣка читаемъ, что «народы, живущіе подъ управленіемъ хорошей администраціи, счастливѣе тѣхъ, которые, же имѣя ни законовъ, ни начальниковъ, бродятъ по лѣсамъ»[159]. Такъ же думалъ Дидро, осмѣивая отвратительный вкусъ Руссо къ «желудямъ, къ жизни въ берлогахъ и дуплахъ», онъ, если бы ему предстоялъ выборъ, предпочелъ бы упрощенной жизни все то, что именно развратило людей, т.-е. «хорошую карету, удобную квартиру и тонкое бѣлье».
Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же Дидро и энциклопедисты такъ восхваляли прелести дикой жизни, когда сами въ душѣ были слишкомъ буржуазны, чтобы не цѣнить и не наслаждаться во всей полнотѣ удобствами цивилизованной жизни? Мы всегда любимъ, какъ говорится, кого-нибудь вопреки кому-нибудь; а въ данномъ случаѣ философы любили или дѣлали видъ, что имъ правится естественное состояніе, на перекоръ излишней общественности ихъ эпохи и на перекоръ католической доктринѣ. Что въ вѣкъ салоновъ и ужиновъ въ интимномъ круту, люди въ противоположность тираніи свѣтскихъ правилъ, мечтали о свободной жизни подъ открытымъ небомъ, на лонѣ природы, этому удивляться нечего. Надо же было имъ какъ-нибудь встряхиваться и освѣжать свой умъ на чистомъ воздухѣ волей и лѣсовъ, въ ожиданіи, пока же придетъ чародѣй вѣка и не увлечетъ уже же умы, а сердца къ берегамъ Леманскаго озера, гдѣ природа такъ хороша и сами страсти такъ близки къ природѣ. Поэтому похвала первобытной жизни, въ устахъ философовъ, — это панегирикъ съ задней мыслью — осужденіе жизни общества, ея осложненій и искусственныхъ потребностей. Но тутъ же таится и нападеніе на католическую доктрину: противъ теоріи о прирожденной испорченности человѣка энциклопедисты выдвинули противоположную доктрину о прирожденной добродѣтели первобытнаго человѣка. Человѣкъ рождается добрымъ; но откуда же, въ такомъ случаѣ, зло, раздоръ и преступленіе? — виновато общество.
Раньше, до XVIII вѣка, несчастный человѣкъ проклиналъ свою судьбу, но послѣдствій это никакихъ не имѣло; если онъ былъ «вольнодумецъ», онъ проклиналъ и Провидѣніе, что носило уже болѣе серьезный характеръ, но и этими проклятіями онъ не причинялъ никакого вреда существующимъ учрежденіямъ. Теперь заговорили иначе: "если одни страдаютъ, платятъ подати, лишены возможности пользоваться почестями, который выпадаютъ на долю другихъ, то это потому, что общество дурно устроено. Поэтому, чтобы искоренить зло, нужно прежде всего внушить людямъ отвращеніе къ современному общественному строю, а для этого лучше всего заставить ихъ вернуться мысленно къ тѣмъ первобытнымъ временамъ, гдѣ есть все, о чемъ они мечтаютъ, такъ какъ та жизнь противоположность всему, что они видитъ передъ собой. Люди стали общежительны и, въ тоже время, несчастнѣе; значитъ, чѣмъ ближе къ природѣ, тѣмъ ближе къ счастью.
И XVIII вѣкъ, по временамъ, повидимому, шелъ на эту удочку, увлекаясь тѣмъ, что прежде всего являлось пріемомъ борьбы противъ стараго общественнаго строя, который хотѣли реформировать. Даже сами изобрѣтатели этой тактики начинали восторгаться и приходить въ умиленіе передъ собственнымъ, на половину искреннимъ, изображеніемъ этого исчезнувшаго счастья. Это настроеніе объясняется тѣмъ, что, когда вѣра ослабѣла, исчезли и небесныя радости, наполнявшія надеждою душу вѣрующаго, и оставили въ ней пустоту, но не убили постоянной жажды счастья. Естественное состояніе представлялось какъ бы потеряннымъ раемъ, къ которому летѣли всѣ мечты о лучшей жизни. По прекрасному сравненію Фулье, подобно тому, какъ путешественники по пустынѣ, видятъ миражи оазиса, къ которому они направляются, такъ и писатели ХVIII вѣка иногда какъ будто видѣли, въ сакомъ отдаленномъ прошломъ, миражъ общественнаго идеала, къ которому увлекали своихъ современниковъ. Какъ и большинство реформаторовъ, они узаконяли свои проекты реформъ, придавая имъ видъ простого требованія возвратить обратно нарушенныя старыя права. Къ нимъ можно примѣнить, съ маленькимъ видоизмѣненіенъ, извѣстное выраженіе, сказанное по поводу одного изъ нихъ, того, кто описалъ очаровательную и патріархальную общину Троглодитовъ: «Народъ потерялъ свои права, и ему ихъ возвращали», но возвращали въ формѣ поэтическихъ образовъ, напоминая, что всѣ его исконныя права на свободу и счастье не потеряли своей силы и остаются священными, несмотря на вѣковые захваты привилегированныхъ классовъ.
Но это поэтическое видѣніе очень быстро исчезало, какъ мы видѣли, передъ людьми разсудка, поэтами случайными, или, вѣрнѣе, поэтами только благодаря негодованію на существующую дѣйствительность. Впрочемъ, ихъ идиллическія мечты[160] о всестороннемъ превосходствѣ нашихъ первобытныхъ предковъ шли слишкомъ явно въ разрѣзъ съ идеей, которой они больше всего дорожили, которая была для нихъ какъ бы догматомъ вѣры: идея о томъ, что человѣческій родъ способенъ къ безконечному совершенствованію. Итакъ идеалъ, котораго нужно достичь, былъ впереди и рисовался имъ въ очень реальныхъ образахъ: передъ собою, во все болѣе и болѣе близкомъ будущемъ, а не въ воображаемомъ прошедшемъ, видѣли они ту цѣль и вѣрили, что къ ней неустанно шествовало прогрессирующее человѣчество.
Первымъ и самымъ важнымъ проявленіемъ прогресса, по ихъ характерному выраженію, было «изобрѣтеніе» общества. Такъ учили они, когда выступали въ роли философовъ, а не полемистовъ. Что же они понимали подъ словомъ «изобрѣтеніе». Интересно прежде всего, что изъ двухъ крайнихъ теорій по этому вопросу, изъ которыхъ одна смотрѣла на общество, какъ на естественный организмъ, а другая — скорѣе какъ на искусственный продуктъ человѣческой дѣятельности, философы остановились именно на второй, несмотря на то, что сами же старались произвести все отъ природы. И, конечно, совсѣмъ не потому, чтобы они были незнакомы съ натуралистической теоріей, такъ какъ эта теорія въ первый разъ была ясно формулирована однимъ изъ нихъ. Въ статьѣ «Политическая экономія», помѣщенной въ энциклопедіи, авторъ который былъ никто иной, какъ Руссо, говорится именно, что «политическое тѣло можно разсматривать какъ тѣло организованное, живое, но подобное человѣческому организму», и точно перечисляются функціи различныхъ частей тѣла въ государствѣ. Только Руссо предупреждаетъ читателя, чего умышленно не дѣлаютъ и, но нашему мнѣнію, совершенно напрасно многіе современный соціологи, что его опредѣленіе годится только, какъ «сравненіе, недостаточно точное во многихъ отношеніяхъ и служащее только „къ уясненію мысли“. Въ сущности, если философы, измѣнивъ своему любимому тезису, отняли у природы дѣло организаціи общества и передали его въ руки разума, такъ это потому, что но ихъ философіи природа искусная, никогда не ошибающаяся работница, что общества, организованныя ею, по самому своему происхожденію не подлежали бы критикѣ энциклопедіи. Еще разъ повторяемъ: все, что творитъ природа, хорошо; но когда общество основано разумно и въ основу его положенъ договоръ, оно перестаетъ быть для нихъ чѣмъ то священнымъ, чѣмъ является всякое произведеніе природы; кромѣ того, что разумъ самъ можетъ исправлять и совершенствовать себя, но стоитъ только кому нибудь изъ договаривающихся нарушить договоръ, какъ онъ немедленно потеряетъ силу и незыблемость и, измѣняясь, преобразуетъ и общество, основанное единственно на немъ. Остается еще разсмотрѣть самый принципъ соціальнаго договора, встрѣтившій такъ много горячихъ возраженій, договора, въ силу котораго съ самаго начала были установлены и затѣмъ, согласно новымъ потребностямъ, видоизмѣнялись отношенія между гражданами.
Мы согласны признать, вмѣсти со многими современными публицистами что, при возникновеніи обществъ, существовалъ неясный, хотя бы подразумѣваемый, договоръ между какимъ-нибудь начальникомъ, жрецомъ или военнымъ вождемъ и всѣми тѣми, которые ему повиновались: даже узурпаторъ, если хочетъ сохранить за собой власть, старается претворить силу въ право, т.-e. обезпечить за собой согласіе наибольшаго числа гражданъ. „Согласіе, по крайней мѣрѣ, молчаливое, — говорилъ Мирабо, — необходимо даже правительству, рожденному въ насиліи и войнѣ. Марсъ — тиранъ, право же — верховный владыка міра“.[161]. Если бы энциклопедисты были лучше знакомы съ исторіей Франціи, они могли бы почерпнуть въ исторіи неизвѣстныхъ имъ, среднихъ вѣковъ самое лучшее доказательство въ пользу своей теоріи: мы знаемъ, какими взаимными и опредѣленными обязательствами былъ связанъ вассалъ со своимъ сеньоромъ; можно сказать, что весь феодальный строй покоился на самомъ формальномъ договорѣ. Даже» позднѣе, уже во времена абсолютной монархіи, развѣ мы не наталкиваемся на знаменательный фактъ, служащій какъ бы живымъ воспоминаніемъ объ этихъ феодальныхъ договорахъ между свободными людьми, фактъ, на который указываетъ M-me де Сталь, — что «вплотъ до акта священнаго коронованія Людовика XVI включительно, всегда обращались къ согласію народовъ, какъ къ основѣ нравъ государя на тронъ»? Опираясь на этотъ именно фактъ, M-me де Сталь написала свои знаменитыя слова: «Свобода стара, деспотизмъ — моложе»[162].
Люди входятъ въ составъ общества, какъ и появляются на свѣтъ, безъ всякаго спроса, и простой фактъ рожденія въ извѣстномъ мѣстѣ опредѣляетъ принадлежность къ тому или иному обществу или государству. Но, оставляя въ сторонѣ право каждаго жить тамъ, гдѣ ему вздумается, развѣ нельзя сказать, что въ XVIII вѣкѣ, какъ и во всѣ времена, монархія, даже абсолютная, не могла обойтись (въ этомъ она прекрасно убѣдилась) безъ согласія или, пожалуй, добровольнаго подчиненія подданныхъ. «Ваша королевская власть неопровержима, говорите вы. Но что вы станете дѣлать, если мы скажемъ нѣтъ, когда. вы будете говоритъ да? Вы царствуете надъ вами, только присоединяя наши желанія къ своимъ»[163]. Несомнѣнная ошибка энциклопедистовъ состояла не въ томъ, что они предполагали существованіе договора, какъ отправной точки, или даже какъ основанія всякаго общества, но въ томъ, что они слишкомъ часто видѣли въ этомъ договорѣ обдуманный актъ людей, настолько же разумныхъ, вѣрнѣе, такъ же разсуждающихъ, какъ они сами. Это одинъ изъ ихъ самыхъ обычныхъ предразсудковъ, и эти предразсудки, хоть и философскіе, тѣмъ не менѣе заслоняли отъ нихъ истину: они никакъ не могли представить себѣ умъ первобытнаго человѣка иначе, какъ озареннымъ всѣмъ «свѣтомъ знанія» XVIII вѣка, и вмѣстѣ съ Локкомъ, смѣясь надъ ребенкомъ Картезіанцевъ, который будто бы при самомъ рожденіи уже надѣленъ врожденными идеями, они сами выдумывали человѣка, который, выходя изъ рукъ природы, уже владѣлъ всѣми идеями энциклопедіи.
Но разумъ, если не первобытныхъ людей, то, по крайней мѣрѣ, людей восемнадцатаго вѣка, имѣлъ, можетъ быть, право, — что, собственно, и было дли нихъ важно, — судить современный общество и правительство, сравнивать ихъ съ своимъ идеаломъ справедливости и свободы и, находя ихъ безконечно далекими отъ этого идеала, требовать, чтобы въ управленіи царила большая свобода, а въ обществѣ большая справедливость. Итакъ, ошибка, допущенная въ данномъ случаѣ энциклопедистами, есть ошибка во времени: не въ самыя отдаленныя времена, когда первобытный умъ былъ, такъ сказать, зататуированъ грубыми образами и дикими суевѣрными и разумъ еще дремалъ, а въ цивилизованныхъ обществахъ, по мѣрѣ ихъ развитія, этотъ, уже созрѣвшій, разумъ пріобрѣтаетъ все большее и большее право судить людей и ихъ взаимныя отношенія. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, кто-нибудь станетъ увѣрять, что граждане должны вѣчно безмолвно подчиняться законамъ, которыми они управляются, только въ силу древности этихъ законовъ, каковы бы они ни были? На основаніи какой, ничѣмъ необъяснимой, привилегіи общественныя учрежденія одни должны ускользать изъ подъ контроля разума? «Долгое злоупотребленіе, говорилъ Мирабо, есть злоупотребленіе какъ бы недавнее, и трудно заставить замолчать справедливость и истину». Провозглашенный, въ XVII вѣкѣ, владыкой въ философіи, разумъ предъявлялъ теперь свои нрава въ политикѣ; а нѣсколько лѣтъ спустя послѣ Энциклопедіи, привѣтствуя появленіе разума въ области соціальныхъ явленій, которая была ему до сихъ поръ строго запрещена, нѣмецкій философъ Гегель писалъ въ своей Философіи исторіи: «Анаксагоръ первый сказалъ, что умъ управляетъ міромъ; но теперь люди уже признаютъ, что мысль должна также управлять человѣческимъ обществомъ. Это признаніе было какъ бы великолѣпнымъ восходомъ солнца».
Какъ будто ослѣпленные новыми перспективами, открытыми разумомъ въ политикѣ, философы не разглядѣли всего, что было законнаго и неискоренимаго въ нѣкоторыхъ изъ традицій, которыя они думали искоренить и которыя должны были вскорѣ снова появиться подъ другими именами. Ихъ сурово упрекали въ этомъ ослѣпленія, возлагая отвѣтственность за него на классическій разумъ XVII вѣка, вторгавшійся, въ область, ему не принадлежащую. Въ дѣйствительности, то, что называютъ классическимъ разумомъ, есть лишь литературное наслѣдіе древности: мы имѣемъ здѣсь дѣло скорѣе съ разумомъ Картезіанцевъ, который, въ рукахъ энциклопедистовъ, уничтожаетъ учрежденія и прошлое общество, точно также, какъ въ «Бесѣдахъ о методѣ» Декарта онъ уничтожилъ, или думалъ уничтожить, все философское прошлое человѣчества.
Представленіе объ идеальномъ городѣ, которое вызываетъ Декарть въ своей «Бесѣдѣ о методѣ», послужило до нѣкоторой степени прототипомъ того общества, о которомъ мечтали энциклопедисты; поэтому то ихъ ученики приступили прежде всего къ разрушенію стараго общественнаго зданія. Мы знаемъ все, что можно возразить и что возражали противъ подобныхъ идей и противъ подобнаго способа дѣйствія. Но для того, чтобы судъ нашъ былъ справедливъ къ обѣимъ сторонамъ, мы должны ясно представить себѣ ту историческую обстановку, при которой дѣйствовали обѣ стороны: раньше, чѣмъ обвинять только безумныхъ разрушителей, мы должны знать, соглашались ли хозяева общественнаго зданія, признаннаго всѣми никуда не годнымъ, приспособить его къ новымъ потребностямъ и къ законнымъ требованіямъ людей своего времени. Но мы видѣли, что случилось какъ разъ обратное. Можно-ли удивляться послѣ этого тому свирѣпому рѣшенію, къ которому пришли и философы, и революціонеры? «Намъ со всѣмъ не важно знать, воскликнулъ однажды Мирабо, согласно ли или несогласно съ нашимъ публичнымъ правомъ употребленіе lettres de cachet. Это право рушится со всѣхъ сторонъ, у насъ нѣтъ конституціи: обратимся къ принципамъ».
Разумъ одинаковъ у всѣхъ людей, сказалъ Декартъ, а эцликлопедисты сдѣлали вполнѣ логическое добавленіе: всѣ граждане имѣютъ одинаковыя права. Передъ лицомъ очень древняго и почти священнаго догматизма, царившаго въ его время, Декартъ провозгласилъ полную независимость индивидуальной мысли, — ибо что можетъ быть индивидуальнѣе разума? Энциклопедисты, тѣмъ же Декартовскимъ методомъ, выводили отсюда, что каждый гражданинъ долженъ пользоваться неотъемлемой свободой внутри общества, какъ бы это общество ни было древне, и передъ лицомъ власти, каковы бы ни были ея притязанія на божественное происхожденіе. Это двойное освобожденіе мысли и воли прямо вело къ индивидуализму и его неизбѣжному слѣдствію — къ современному либерализму.
Кромѣ того, если мы станемъ разсматривать не происхожденіе обществъ въ доисторическія времена, которое всегда будетъ для васъ загадкой, а гораздо ближе знакомое намъ развитіе обществъ въ историческій періодъ, мы увидимъ, что общества прогрессировали по мѣрѣ того, какъ общественныя отношенія опредѣлялись свободными и точными договорами. Если необходимо признать, что первой соціальной единицей была семья.то со временемъ общественный прогрессъ мало-по-малу оторвалъ и освободилъ отъ узъ семьи личность и создалъ изъ нея даже новую соціальную единицу, вытѣснившую свою предшественницу. Съ этихъ поръ коллективныя нрава и обязанности семьи замѣняются свободнымъ договоромъ отдѣльныхъ лицъ между собой, и исторія цивилизація, въ особенности въ Западной Европѣ, втеченіе вѣковъ, заноситъ на свои страницы побѣды законныхъ договоровъ надъ несправедливыми или варварскими обычаями. Такъ, исчезло рабство, уступая мѣсто договорнымъ отношеніямъ между слугой и хозяиномъ, отношенія такого же характера замѣнили опеку надъ женщиной и надъ взрослыми дѣтьми"[164]. Но кто же, какъ не разумъ, руководимыя идеаломъ справедливости, ввелъ свободные договоры вмѣсто обычаевъ, допускавшихъ произволъ, т.-е. фактъ замѣнилъ правомъ[165]? Поэтому, если энциклопедисты отводили разуму роль, которой онъ не могъ играть въ прошломъ человѣчества, они не ошиблись, по крайней мѣрѣ, въ томъ, что въ XVIII вѣкѣ разумъ призванъ преобразовать общество и постепенно при помощи переходныхъ формъ приблизить его къ такой договорной ассоціаціи, которая относилась бы съ уваженіемъ ко всѣмъ видамъ свободы. Итакъ, если политическій разумъ и не древняго происхожденія, скажемъ мы, перефразируя извѣстное выраженіе M-me де-Сталь, то мы все-таки должны принятъ этого новаго пришельца, и праздновать его появленіе. Мы должны быть благодарны тѣмъ, кто своимъ чрезмѣрнымъ благоговѣніемъ передъ разумомъ помогъ ему выдвинуться и стать регуляторомъ современныхъ отношеній.
Нравственность, какъ и политика, также подчинена контролю разума, этого верховнаго владыки, всюду простирающаго свою власть. Поэтому изложимъ вкратцѣ, какъ разумъ философовъ отнесся къ католической морали и какъ, не удовлетворившись ею, старался замѣнить ее другими системами.
Много разъ указывали на заблужденія энциклопедистовъ относительно происхожденія и сущности религія, иного разъ ихъ опровергали. Чтобы указать, насколько мы теперь далеки отъ ихъ ошибокъ, достаточно напомнить, что Кондорсе всѣ религіи объяснялъ «довѣрчивостью первыхъ простяковъ и ловкостью первыхъ обманщиковъ». Подобныя заблужденія, теперь уже опровергнутыя, объясняются двумя основными причинами, но изъ нихъ только одна, какъ увидимъ, должна быть поставлена на счетъ философамъ. Съ одной стороны, большая часть ложныхъ идей, высказанныхъ энциклопедистами но этому предмету, вытекала изъ ихъ незнанія исторіи религій, которую настоящимъ образомъ изучили только въ наше время. Зато ихъ вина состояла въ томъ, что они вообразили, будто разумъ объясняетъ все, даже религію, въ которой воображеніе играетъ главную роль[166]. Крайніе логики, доводя свою логику до крайности, они, не задумываясь, отвергали библейскіе разсказы только потому, что послѣдніе ни выдерживали критики съ точки зрѣнія логическаго принципа противорѣчія. Напр., въ библіи встрѣчаются разсказы о чудесамъ, переданные достовѣрными свидѣтелями. Философы разсуждаютъ такъ: фактъ или вѣренъ, или не вѣренъ; но онъ навѣрное ложенъ, такъ какъ а priori немыслимъ; итакъ — достовѣрные свидѣтеля, подтверждавшіе истинность факта, солгали, и вотъ вамъ тѣ «обманщики», которыхъ Кондорсе считаетъ основателями религій. Было еще однако третье рѣшеніе: если достовѣрные свидѣтели думали, что передъ ихъ глазами совершилось чудо, то фактъ самъ по себѣ могъ быть ложный, даже невозможный, хотя бы свидѣтели и не лгали. Но энциклопедисты какъ будто были лишены способности додуматься до этой третьей гипотезы и именно потому, что они приписывали этимъ свидѣтелямъ такой же разумъ, какимъ обладали сами.
Мы не считаемъ нужнымъ опровергать теорію ХVIII вѣка о вѣроятномъ происхожденіи религій. Но интересно замѣтить, что въ вопросѣ, въ которомъ философы обращались исключительно къ разуму, ихъ объясненія даже не были особенно разумны. Въ самомъ дѣлѣ какая нелѣпость утверждать, что религію выдумали священники, когда не можетъ быть священниковъ до появленія вѣрованій и существованія многочисленныхъ вѣрующихъ. Точно также невозможно допустить^чтобы обманъ былъ единственнымъ средствомъ привлеченіи первыхъ вѣрующихъ, такъ какъ, въ такомъ случаѣ, всѣ древніе народы должны быть круглыми дураками; вѣдь они всѣ безъ исключенія были религіозны; и какъ быть тогда съ естественнымъ разумомъ, которымъ сами же философы слишкомъ ужъ щедро надѣляли человѣчество во всѣ вѣка и во всѣхъ странахъ?
Въ самомъ дѣлѣ, если бы философовъ не ослѣпляло предубѣжденіе и своего рода фанатизмъ на выворотъ, они легко отыскали бы во всякой религіи два самыхъ дорогихъ дли нихъ принципа: природу и разумъ. Что лучше всего отражаетъ природный геній каждаго народа, какъ не его религіи? У грековъ она блещетъ изяществомъ и весельемъ, у Римлянъ — она обставлена формализмомъ и мелочностью, отъ нея пахнетъ кровью у Мексиканцевъ и т. д. Если, всѣ народы древности были религіозны, не слѣдуетъ ли отсюда тотъ выводъ, что религія свойственна первобытному человѣку, т.-e. тому, кого философы называли человѣкомъ природы. И только въ этомъ смыслѣ, и можно говорить о «естественной религіи», — о томъ, что Кальвинъ называлъ theohgia naturalis innata.
Затѣмъ, развѣ первыя вѣрованія не были какъ бы первымъ пробужденіемъ разума, который по скольку могъ, самъ себѣ объяснялъ явленія вселенной? Наконецъ, будь философы повнимательнѣе, они могли бы усмотрѣть въ религіяхъ, на самой варѣ ихъ исторіи, элементы той же выгоды, которой философы придавали такое центральное значеніе. Если вѣрно, что первыя религіозныя чувства были вызваны не столько величественными явленіями природы, которыя волнуютъ или очаровываютъ насъ, но скорѣе тѣми силами, которыя, по мнѣнію первобытныхъ людей, могли дать имъ пищу или безопасность: напр., рѣки съ кишащими въ нихъ рыбами, съ плодороднымъ иломъ, благодѣтельный солнечный свѣтъ, разгонявшій ужасные кошмары ночи — энциклопедисты безъ труда могли бы додуматься до такого происхожденія религій, если бы только они болѣе здраво и безъ предвзятой мысли примѣняли къ изслѣдованію ихъ тѣ же принципы, которыми они объясняли все на свѣтѣ. Но они не могли допустить, чтобы «суевѣріе», подъ какимъ бы то ни было видомъ, преобладало надъ разумомъ, и коренилось бы своими ядовитыми корнями въ той самое природѣ всѣ произведенія которой совершенны. Оттого то они и не могли быть не только безпристрастны, но даже просто проницательны.
Правда, что защитники католицизма старательно выдѣляли его изъ первобытныхъ религій, которыя, можетъ быть, и были естественными, но по существу были сложны". А философы отрицали это разграниченіе.
Мы постараемся уяснить себѣ не только то, что отрицали философы, но и самое ихъ отрицаніе. Вѣдь, въ исторіи человѣческой мысли, отрицательный раціонализмъ не менѣе естественъ и не болѣе неожиданъ, чѣмъ примитивныя суевѣрія, отмѣчающія зарожденіе всякой религія.
При зарожденіи всякаго культа, человѣкъ воображаетъ, что, путемъ установленныхъ церемоній, онъ входитъ въ непосредственныя сношенія съ божествомъ и отчасти воздѣйствуетъ на его божественную волю. Онъ увѣренъ, что вступаетъ въ непосредственное общеніе съ божествомъ и передаетъ другимъ то, что ему открыло всемогущее божество, а эти другіе, не сомнѣваясь, что въ довѣренной имъ тайнѣ заключается безусловная истина, благоговѣйно передаютъ ее своимъ потомкамъ и записываютъ не на вѣчныя времена въ книги. Но во всемъ этомъ нѣтъ ни плутовства, ни обмана.
Наступаетъ, однако, моментъ, когда разумъ находитъ въ этихъ преданіяхъ недостатки и противорѣчія, слишкомъ явно изобличающіе человѣческую природу авторовъ. Тогда тотъ же разумъ, продолжая свое дерзкое, но неизбѣжное изслѣдованіе, начинаетъ объяснять но своему, т.-е. заранѣе обдуманными ухищреніями и сознательной ложью, то, что складывалось само собою, подъ вліяніемъ самаго искренняго энтузіазма. Эту ошибку въ древности дѣлали греческіе софисты, увѣряя, что культы — выдумка жрецовъ и королей. Такъ думали и въ концѣ среднихъ вѣковъ, когда сравненіе различныхъ религій привело къ тому неопредѣленному раціонализму, который облекся въ популярную форму въ извѣстной баснѣ о «трехъ обманщикахъ». Наконецъ, въ эпоху, о которой мы говоримъ, философы — энциклопедисты также толкуютъ и не вѣрно толкуютъ, непонятныя для нихъ тайны культовъ. Несомнѣнно, что каждый вѣрующій человѣкъ имѣлъ право бросить въ лицо этимъ раціоналистамъ, отлично объясняющимъ для нихъ самихъ непонятныя вещи, извѣстное восклицаніе Паскаля: «смирись, безсильный разумъ, и знай, что человѣкъ безконечно превосходитъ пониманіе человѣка»[167]. (Humiliez vous, raison impuissante, et apprenez, que l’homme passe infiniment l’homme).
Въ задачу философовъ входила борьба съ понятіемъ вообще о сверхъестественномъ. Мнѣ кажется, что существуютъ четыре различныхъ отношенія къ сверхъестественному. Во-первыхъ, его безъ всякой критики принимаютъ за то, за что его выдаютъ, за фактъ. Такъ нѣкогда Геродотъ допускалъ и наивно передавалъ миѳологическія басни самыхъ удивительныхъ культовъ. Также поступала и католическая церковь, считавшая, что важно не толкованье, а вѣра. Во-вторыхъ существуетъ извѣстное объясненіе Эвемера (Evhémêre), но которому боги, это — древніе короли или жрецы, обоготворенные послѣ смерти. Это называется свести сверхъ-естественное миѳологическое начало культа къ естественнымъ явленіямъ; теорія эта, которую ваши философы нашли остроумной, обращала всѣ чудесные миѳологическіе разсказы въ интересныя загадки, которыя оставалось только разгадывать.
Въ третьихъ, согласно излюбленному объясненію философовъ, дѣлавшему меньше всего чести человѣчеству, все сверхъ-естественное низводилось на степень наглаго обмана, при помощи котораго основатели религій завоевали себѣ власть и обаяніе надъ толпой глупцовъ. Эта теорія уступила, наконецъ, въ XIX вѣкѣ, мѣсто толкованію менѣе унизительному для человѣческой природы: основатели религіи далеко не всегда по доброй волѣ совершаютъ чудеса; но очень часто ихъ навязываетъ имъ настойчивая вѣра учениковъ, часто чудо совершается совмѣстно тѣми, въ кого вѣрятъ и тѣми, кто вѣритъ — и кто требуетъ чуда, чтобы укрѣпить свою вѣру.
Не надо только забывать слѣдующаго: если новѣйшая критика осмѣлилась коснуться самыхъ текстовъ, тѣхъ текстовъ, къ которымъ нѣкогда было примѣнено извѣстное выраженіе Вольтера, въ его серьезномъ значеніи: «Они священны, такъ какъ никто не смѣетъ къ нимъ прикоснуться», то и здѣсь сказалось вліяніе философовъ, пріучившихъ насъ смѣлѣе обращаться съ миѳологическими разсказами. Если философы не сумѣли объяснить сущности вѣры, то они, по крайней мѣрѣ, добились своей научной пропагандой и — почему не сказать правды? — взрывами смѣха, исчезновеніи многихъ легендарныхъ происшествій. Освободившись, благодаря ямъ, отъ суевѣрныхъ розсказней, мы получили возможность дать этимъ разсказамъ болѣе безпристрастное и болѣе серьезное, но все таки раціоналистическое, толкованіе. Хотя современная экзегетика и требуетъ знанія и тонкаго анализа, которыхъ недоставало энциклопедистамъ, но во что бы она обратилась безъ критическаго разума? А критическій разумъ, даже съ его спеціальными пріемами изслѣдованія, не былъ уже настолько чуждъ энциклопедистамъ, какъ это принято думать: говорятъ, напр., что Вольтеръ имѣлъ очень ясное понятіе и о вліяній александрійской философіи на христіанство, и о происхожденіи четвертаго Евангелія.
Прибавимъ, наконецъ, что, когда Вольтеръ и его друзья, ожесточенно, даже, если хотите, съ недостойнымъ ослѣпленіемъ, обвиняли основателей католицизма въ обманѣ, то вѣдь они только примѣнили къ католической религіи тотъ же приговоръ, которымъ она клеймила всякую не католическую религію. Философы, сражаясь противъ привилегій въ государствѣ, изгнали ихъ и изъ области церкви. Они одинаково относились и къ суевѣріямъ древнимъ, и къ новѣйшимъ ересямъ, и къ религіи, которая называла себя единственно истиной. Въ ущербъ послѣдней возвышая другія вѣрованья, они поставили всѣхъ ихъ на одинъ уровень и дали такимъ образомъ возможность будущимъ историкамъ примѣнять къ нимъ болѣе выработанный, въ то же время, болѣе безпристрастные критическіе пріемы.
Не рисковали-ли философы, въ этой безпощадной войнѣ противъ католичества убить и самую нравственность, которой религія до тѣхъ поръ служила, а, по словамъ ихъ противниковъ, и должна была всегда служить самымъ прочнымъ и единственнымъ основаніемъ? Мы подходимъ къ послѣднему вопросу, одному изъ самыхъ щекотливыхъ, во съ практической точки зрѣнія самому важному изъ всѣхъ, которые были подняты философіей XVIII вѣка.
Должны-ли мы исключить изъ числа борцовъ всѣхъ тѣхъ, кто, какъ Вольтеръ, хотѣли только, по ихъ же словамъ, «очистить», а не уничтожить католичество, потому что видѣли въ немъ «спасительную узду», необходимую для общественнаго порядка и, въ частности, для ихъ собственнаго покоя? Исповѣдуя сами религію, свободную отъ всякихъ суевѣрій, которую они называли «естественной религіей», они ограничили свой скромный и туманный credo нѣсколькими очень простыми догматами, которые, по ихъ мнѣнію, могли удовлетворить истиннаго философа: воздающій по заслугамъ и карающій Богъ, безсмертная душа и «нравственные принципы, общіе всему человѣческому роду». Не будемъ придавать этой естественной религіи болѣе серьезнаго значенія, чѣмъ это дѣлали сами ея послѣдователи, она была естественной только для тѣхъ, кто зналъ наизусть ея катехизисъ, а не была даже религіей, такъ какъ она не отводила мѣста потребностямъ сердца. Итакъ, отвѣсимъ глубокій поклонъ «божественному часовщику» — этимъ и ограничивались деисты — и перейдемъ прямо къ атеистамъ, которые одни были послѣдовательны въ партіи энциклопедистовъ. Посмотримъ сперва, каковы ихъ взгляды на этотъ постоянный союзъ нравственности и религіи, а затѣмъ постараемся узнать, надѣялись-ли они основать нравственность помимо религія и какова была эта нравственность.
Прежде всего, они прекрасно видѣли, какъ опасно ставить нравственность въ зависимость отъ религіи, и, какъ и слѣдовало ожидать, настойчиво на это указывали. Если бы еще Богъ санъ диктовалъ намъ свои повелѣнія, но «повинуясь Богу — повинуются въ сущности священникамъ. За Бога говоритъ католическая церковь»[168]. А кто же эти священники? — люди, способные ошибаться: и тутъ цитировались промахи Кавейрака или Помпиньяна; въ ихъ умахъ царитъ разладъ: приводятся мелочные споры іезуитовъ и янсенистовъ. Хуже того — это развратники, а среди тогдашняго духовенства ихъ было черезъ чуръ много и среди людей слишкомъ извѣстныхъ; и, наконецъ, эти люди хотя и слабые и недостойные, но фанатики и палачи. Вольтеръ былъ правъ, преувеличивая, конечно, умышленно, но въ то же время съ законнымъ и искреннимъ негодованіемъ: «Догматъ заставилъ умереть мучительной смертью десять милліоновъ христіанъ; мораль не произвела бы и царапины».
Такъ какъ нравственность была отождествлена съ католичествомъ, а католичество воплощалось въ духовенствѣ, то всѣ ошибки. совершенныя духовенствомъ, отражались и на религіи. А расшатанная религія угрожала въ свою очередь увлечь въ своемъ паденіи и нравственность. Уже въ XVI вѣкѣ общественная совѣсть начала съ того, что протестовала противъ дурныхъ нравовъ духовенства; затѣмъ, такъ какъ духовенство составляло съ церковью одно цѣлое, она обратила свое оружіе противъ самой церкви, и тогда изъ нравственнаго протеста выросла религіозная «Реформа». Въ XVIII вѣкѣ прежде всего начинаютъ сомнѣваться въ католичествѣ; но, такъ какъ въ то время, не понимали какой бы то ни было нравственности внѣ религіи, то отказаться отъ послѣдней значило остаться безъ нравственныхъ принциповъ. Вотъ почему вольность нравовъ была такъ тѣсно связана съ вольнодумствомъ: «Всякій человѣкъ, отбросившій религію, на которой, какъ ему говорятъ, построена нравственность, подумаетъ, что эта нравственность такъ же, какъ и ея основа, — химера. Отъ того-то слова невѣрующій и вольнодумецъ стали къ несчастью синонимами»[169]. Въ XVIII вѣкѣ стали, наконецъ, одинаково презирать католичество и нравственность, такъ какъ эти понятія были неотдѣлимы другъ отъ друга. Такимъ образомъ, такъ какъ и религіозное, и нравственное убѣжденіе было неразрывно связано съ религіозной обрядностью, т.-е. съ церковью, то вмѣстѣ съ частичнымъ, въ теченіе вѣковъ совершавшимся, разрушеніемъ всего зданія, происходило аналогичное распаденіе и общественной совѣсти. Пока, наконецъ, крушеніе всего знанія, дѣйствительное или только мнимое, не привело философомъ къ самому радикальному скептицизму. Слѣдовательно, этотъ атеизмъ не былъ цѣликомъ созданъ философами, какъ религія не была изобрѣтена священниками; но для философовъ онъ явился какъ бы послѣднимъ убѣжищемъ, куда ихъ загнала несговорчивость духовенства. Энциклопедистовъ заставило еще больше погрузиться въ атеизмъ то обстоятельство, что церковь, какъ мы указали, противилась не только успѣхамъ науки и разума, но даже соціальнымъ реформамъ, которыхъ, однако, все болѣе и болѣе настойчиво требовало общественное мнѣніе. Церковь отвергала эти законныя реформы, и казалось, что, работая надъ ихъ выполненіемъ, надо было прежде всего порвать съ церковью; такимъ образомъ философы дѣлались скептиками не только по требованію разума, но еще изъ патріотизма и человѣколюбія.
Теперь намъ стало понятнѣе, почему энциклопедисты видѣли, или хотѣли видѣть, только зло, причиненное католической религіей. Въ ихъ глазахъ все хорошее, что она сдѣлала и могла еще сдѣлать, уничтожалось тѣмъ существеннымъ вредомъ, который современное имъ духовенство причиняло наукѣ и обществу. Философы забывали, что наивныя средневѣковыя вѣрованія, которыя они безпощадно осмѣивали въ теченіе цѣлыхъ столѣтія, давали душевный миръ тысячамъ людей; кромѣ того они не знали, что религія была не только великой утѣшительницей обездоленныхъ, но въ теченіе всей исторіи, и самой могущественной союзницей нравственности и цивилизаціи. Если, дѣйствительно, для человѣка, какъ животнаго, руководящагося привычкой, нравственность былa сначала только сводомъ обычаевъ, установленныхъ въ каждомъ племени, то именно религія, возведя эти обычаи на степень божественныхъ предписаній, мало по малу насаждала ихъ въ сердцахъ людей. Она упрочила власть этихъ предписаніи, заставляя самихъ боговъ мстить за малѣйшее нарушеніе обычаевъ, ставшихъ съ этихъ поръ священными. Сама цивилизація, прогрессирующая вмѣстѣ съ повышеніемъ нравственнаго идеала человѣчества, — данница смѣняющихъ одна другую религій, такъ какъ каждая изъ нихъ, вытѣсняя свою соперницу, выдвигаетъ болѣе высокіе, болѣе утонченные принципы нравственности. Кромѣ того, всѣ религіи по существу отличаются склонностью къ пропагандѣ и завоеваніямъ, я поэтому каждая изъ нихъ въ свою очередь, перенося за предѣлы родной ей страны новый и лучшій идеалъ и освѣщая имъ міръ, была настоящимъ проводникомъ нравственности и цивилизаціи. Такимъ образомъ, всѣ культы въ различной степени, способствовали всеобщей культурѣ[170].
Несомнѣнно, что христіанство больше, чѣмъ всякая другая религія, служило, — больше того, — создавало по своему подобію, кроило по своему образцу современную культуру. Мы не станемъ поэтому перечислять, опровергая философовъ, всѣхъ великихъ идеи и всѣхъ благородныхъ чувствъ, которыми и мы, и сами философы, не подозрѣвая этого, обязаны этой христіанской и въ частности католической церкви. Замѣтимъ только, что даже тѣ крайности католическаго ригоризма, на которыя больше всего нападали энциклопедисты, не остались безъ вліянія на подъемъ идеала и, слѣдовательно, на усиленіе внутренняго достоинства человѣчества. Средневѣковые снятые и аскеты, такъ осмѣянные Вольтеромъ, побѣждая въ самихъ себѣ и своимъ заразительнымъ примѣромъ сдерживали въ другихъ эгоизмъ и грубые аппетиты, вносили въ міръ добродѣтельную восторженность и безуміе христіанскаго героизма. Несомнѣнно, что совѣсть послѣдующихъ поколѣній наслѣдовала ихъ муки и закалилась въ ихъ слезахъ. — Слѣдуетъ-ли, однако, изъ этого, что мы должны вѣчно приносить наши мысли и нашу жизнь въ жертву католическимъ догматамъ и аскетизму? Нельзя-ли придумать такую этику, которая, не унижая нравственнаго прошлаго человѣчества, нашла бы себѣ другую основу и предложила бы людямъ какой-нибудь другой идеалъ, не сходный съ католическимъ? Такую именно мораль и разсчитывали предложить философы. Разсмотримь безпристрастно, каково было внутреннее достоинство этой системы, не покоющейся на метафизическомъ началѣ.
Первый писатель, осмѣлившихся въ XVIII вѣкѣ утверждать, что разумъ можетъ, безъ посторонней поддержки, безъ всякихъ метафизическихъ принциповъ, создать нравственность порядочныхъ людей, — былъ авторъ «Разоблаченнаго христіанства», «Системы природы» и многихъ другихъ анонимныхъ произведеній, — баронъ Гольбахъ. Безконечныя нападки Гольбаха на идоловъ и на «идолопоклонниковъ», кажутся намъ теперь, конечно, смѣшными, и мы согласны съ Гримоли, что все, что было испечено фирмой Михаила Ре (издатели Гольбаха), не стоитъ Фернейской манны. Зато, если Гольбахъ уступаетъ Вольтеру въ способности развлекать читателя своими разсказами, онъ послѣдовательнѣе его и больше подходитъ къ типу истиннаго философа. Одинъ изъ самыхъ ожесточенныхъ противниковъ энциклопедіи, Бержье, предавъ анаѳемѣ доктрину Гольбаха, воздалъ должное его честности и силѣ его мысли: «На деизмѣ долго не продержишься и авторъ „Разоблаченнаго христіанства“, болѣе искренній и болѣе послѣдовательный, чѣмъ другіе, громко исповѣдуетъ отрицаніе религіи. Дальше этого философія итти не можетъ». Дѣйствительно, если признать, что достаточно двухъ излюбленныхъ принциповъ философовъ — природы и разума, — другъ друга взаимно регулирующихъ, чтобы все объяснить, если признать, что все естественное разумно, то развѣ мы тогда не имѣемъ права думать, что Богъ есть безполезная гипотеза, а, думая такъ, развѣ мы не обязаны это высказать? Таково было мнѣніе Гольбаха: «Если истина полезна людямъ, несправедливо лишать ихъ ея, а если допустить извѣстную истину, надо признать и вытекающіе изъ нея выводы, которые также истинны».
Одинъ изъ наиболѣе вѣрныхъ выводовъ философіи XVIII вѣка — это, что можно быть очень честнымъ человѣкомъ и не вѣрить въ Бога, — и заслуга этого вывода, сдѣланнаго со всей ясностью и провозглашеннаго безъ всякихъ обиняковъ, принадлежитъ Гольбаху.
Подобная истина теперь кажется намъ совсѣмъ простой; однако, Гольбаху первому принадлежитъ не формулировка (это было сдѣлано Бейлемъ), а ея догматическая защита и распространеніе — это одинъ изъ тѣхъ фактовъ, которые лучше всего доказываютъ, какъ медленно развивалась свободная мысль. Ея движеніе замедлялось не только нетерпимостью вѣрующихъ, но еще и противорѣчіями и недомолвками скептиковъ, изъ которыхъ одни не умѣли, а другіе не смѣли довести свой скептицизмъ до конца. Для большинства людей XVIII вѣка скептикъ быль чуть не синонимъ негодяя: «На него смотрятъ, — говоритъ Гольбахъ, — какъ на существо вредное, какъ на заразу», и цитируетъ Аббади, которыя выставляетъ сына — скептика готоваго «убить своего отца, чтобы воспользоваться наслѣдствомъ, какъ только представится къ тому удобный случай[171]». Гольбахъ долженъ былъ скрывать свои имя не только, чтобы избѣжать Бастиліи, но и чтобы не потерять друзей, большинство которыхъ не подозрѣвало о его литературныхъ преступленіяхъ. Тринадцать лѣтъ спустя послѣ выхода въ свѣтъ его главнаго труда, Мерсье, скорѣе благосклонный къ энциклопедистамъ, пишетъ въ своихъ Картинкахъ Парижа: «У меня вездѣ спрашиваютъ имя автора Системы природы, какъ будто я его знаю. Этотъ ужасный авторъ таится въ густомъ мракѣ: пусть-же его имя за вѣки погибнетъ во мракѣ, въ неизвѣстности!» Его проклинаютъ, не зная его, и вѣрующіе, которыхъ онъ задѣваетъ, — и философы, которыхъ онъ компрометировалъ; его бранилъ Вольтеръ, видѣвшія въ его системѣ только «глубокую нелѣпость»; на него косился Гриммъ, предлагавшій аристократически-высокомѣрному вниманію своихъ корреспондентовъ «пошлыя рѣчи о добродѣтели» этого атеиста, не почитавшаго ни сильныхъ міра сего, ни самого Бога. Но Гольбахъ спокойно продолжалъ, подъ разными псевдонимами, а иногда пользуясь перомъ своего интимнаго повѣреннаго, Дидро, яростно нападать на поповъ и королей и излагать свои непоколебимые доводы въ пользу нечестивой, но «человѣческой» морали.
Онъ поднимаетъ и направляетъ противъ католичества то вѣковое обвиненіе, которымъ они давили скептиковъ. Перечисливъ всѣ пагубныя послѣдствія, для общественной жизни, аскетизма и безбрачія, выставивъ католическую церковь врагомъ науки, даже прогресса торговли и промышленности, такъ какъ, по ея ученію, здѣсь, на землѣ, нужно заботиться исключительно о своемъ спасеніи, Гольбахъ дѣлаетъ смѣлое заключеніе, принимая на свой личный страхъ общія разсужденія Бейля, что не общество скептиковъ не мыслимо, какъ говорили до и послѣ Бейля, а не мыслимо общество, состоящее изъ послѣдовательныхъ католиковъ: «Если слѣдовать во всей строгости принципамъ католицизма, то никакое политическое общество не могло бы существовать». Безъ сомнѣнія, можно не соглашаться съ этимъ и другими подобными же положеніями Гольбаха, но нельзя отрицать, что многіе его доводы, направленные противъ католицизма, не лишены значенія; къ нимъ возвращались, въ другихъ выраженіяхъ, современные писатели, которымъ невозможно отказать ни въ душевной высотѣ, ни въ независимости мысіи. Затѣмъ надо замѣтить, что послѣ появленія Системы природы, скептицизмъ пересталъ быть чѣмъ то предосудительнымъ: съ этихъ поръ онъ дѣлается просто извѣстнымъ мнѣніемъ, которое открыто могутъ высказывать честные люди. «Если исключить его отношеніе къ религіи, говорили иногда, то онъ порядочный человѣкъ. — Каково исключеніе! — восклицалъ Бурдалу, — за исключеніемъ религіи! Т.-е., это очень порядочный человѣкъ, только онъ держатся принциповъ, которые разрушатъ всякія сношенія, всякое довѣріе между людьми. Однимъ словомъ, это очень честный человѣкъ, только у него нѣтъ ни чести, ни совѣсти. Испытайте ка его и довѣрьтесь ему: вы увидите, что это за порядочный человѣкъ!»[172]!! это увидали: честность Гольбаха доказывала, что можно жить съ отъявленнымъ скептикомъ; не ставя его ни выше, ни ниже большинства его современниковъ, мы имѣемъ право сказать, что онъ жилъ такъ, какъ совѣтовалъ жить послѣдователямъ своей философіи. «Онъ тѣмъ добросовѣстнѣе исполнялъ свои обязанности, что другіе подозрительно относились къ его чувствамъ; его наклонности и привычки не набросили ни малѣйшей тѣни на его систему, а скорѣе послужили въ ея защиту»[173].
Каковы же могутъ быть нравственные принципы человѣка, скептиковъ вродѣ Гольбаха или Дидро, или такихъ, которые, какъ нѣкоторые другіе энциклопедисты, будучи послѣдовательными отрицателями, искали внѣ метафизики правилъ для своего поведенія? Уже Монтескье сказалъ въ своихъ Персидскихъ письмахъ: «Если бы не было Бога, свободные отъ ярма, налагаемаго на насъ религіей, мы не должны бы были быть свободными отъ ярма, налагаемаго справедливостью». Но откуда берется справедливость, и кто наложить на насъ ея ярмо? Задача очень серьезная; философы разрѣшили ее двумя весьма различными способами, смотря по тому, приступали ли они къ ней, вооружась тѣмъ или инымъ изъ двухъ методовъ, между которыми они, какъ мы видѣли, такъ часто колебались: методомъ чисто раціоналистическимъ или экспериментальнымъ. Посмотримъ сперва, что имъ подсказалъ первый.
Философы были убѣждены, что разумъ у людей всѣхъ временъ и народовъ одинъ и тотъ же, по крайней мѣрѣ, въ основныхъ идеяхъ, и, изслѣдуя содержаніе собственнаго разума, они нашли, что нѣкоторыя изъ этихъ идей были идеями справедливости и свободы. Отсюда они заключили, что эта идеи вѣчны и что нѣтъ въ мірѣ ничего естественнѣе принциповъ права и связанныхъ съ ними понятій объ обязанности. Если бы они наблюдали, то очень быстро убѣдились бы въ противномъ: если бы они знали чужеземные или дикіе народы, на которыхъ они такъ часто ссылались, то увидали бы, что ихъ нравы не согласовались съ ихъ доктриной о всеобщихъ врожденныхъ обязанностяхъ.
Впрочемъ, не философы выдумали эти пресловутые неписанные законы, потому что, если они и не вѣчны, то во всякомъ случаѣ также древни, какъ исторія и поэзія. Извѣстно, что въ Царѣ Эдипѣ хоръ помѣщаетъ эти законы у подножія трона Юпитера, который самъ повинуется имъ наравнѣ съ простыми смертными. Но эта плодотворная, хотя и южная идея естественнаго и одинаковаго для всѣхъ права, была особенно распространена въ императорскомъ Римѣ и перешла въ жизнь. Она упростила и улучшила римское право, такъ какъ естественные законы, въ томъ видѣ, какъ ихъ формулировали стоики, должны были быть проще и шире древняго писаннаго права. Такъ, Сенека сказалъ, что «боги были прародителями всѣхъ людей»; въ томъ же духѣ написалъ Ульпіанъ: «По естественному праву, всѣ люди рождаются свободными и равными». Трудно согласиться съ тѣмъ, что на самомъ дѣлѣ существуетъ естественное право, т.-е., индивидуальное, предшествующее всякому законодательству и всякому обществу. Вѣдь, всякое право ничто, если оно не установлено противъ кого-нибудь и не признано какимъ-нибудь договоромъ. Паскаль, еще раньше, однимъ словомъ поколебалъ эту упрощенную теорію энциклопедистовъ о происхожденіи права: «Что такое наши естественные принципы, какъ не принципы, созданные привычкой? Я очень боюсь, что эта природа сама ничто иное, какъ первая привычка».
Но энциклопедисты, у которыхъ полемика и практическая философія стояли на первомъ планѣ, не столько интересовались истинностью своей юридической теоріи, сколько тѣми выгодами, которыя они могли изъ нея извлечь. Они не могли придумать лучшаго оружія противъ привилегій и освящающихъ ихъ законовъ. какъ эта либеральная доктрина правъ, предшествующихъ всякому закону и всякому обществу. Въ ихъ глазахъ она была еще новой формой и какъ бы лишнимъ доказательствомъ того естественнаго состоянія, которое они, правильно или неправильно, но очень ловко противопоставляли современному состоянію общества. Во имя тѣхъ же естественныхъ правь, они протестовали противъ несправедливости господствующихъ законовъ: «Съ 1740 г., пишетъ Мирабо, — болѣе 400,000 браковъ заключено въ пустынѣ, что послужило обильнымъ источникомъ скандальныхъ процессовъ и позорныхъ несправедливостей. Суды очутились между двухъ огней: съ одной стороны законъ естественный, а съ другой законы положительные и несправедливые». Надо прочесть горделивое обращеніе Мирабо къ деспотизму, гдѣ онъ говоритъ, что даже ихъ право на реформы останавливается передъ непреодолимой преградой неписанныхъ правъ, и изъ которыхъ даже съ точки зрѣнія государственной пользы, одно изъ самыхъ священныхъ это право гражданина на личную свободу. «Конечно, государство должно вводить реформы, которыя бы уничтожили злоупотребленія. Но надо, чтобы эти реформы согласовались съ нашими естественными нравами, чтобы не было посягательствъ на законы вѣчные, ради исправленія, положительныхъ законовъ; чтобы власть не преступала тѣхъ границъ, которыя назначены ей природой. Даже подъ предлогомъ общественнаго блага нельзя требовать отъ кого бы то ни было, чтобы онъ жертвовать своей естественной свободой, такъ какъ общество обязалось ее охранять»[174].
Этого мало: общество не только поддерживаетъ, оно создаетъ всѣ эти такъ называемый естественныя права, такъ какъ безъ нихъ оно само не могло бы удержаться. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, люди могли бы жить въ обществѣ, если бы не существовало извѣстныхъ правилъ поведенія, мало-по-малу принятыхъ всѣми. За нарушеніе ихъ общество или налагаетъ опредѣленныя наказанія, и отсюда зарождаются общественные законы, на которыхъ исключительно и основано право, или же они караются всеобщимъ неодобреніемъ и отсюда зарождается нравственность. Слѣдовательно, общественная совѣсть является раньше совѣсти индивидуальной, такъ какъ сначала зло то, что противно обычаямъ, а, слѣдовательно, и интересамъ племени, и виновный наказывается ко всеобщему удовлетворенію. Поэтому можно сказать, что эту, такъ называемую естественную и врожденную, нравственность порождаетъ разсчетъ, привычка укрѣпляетъ ее, а наслѣдственность передаетъ послѣдующимъ поколѣніямъ и своей передачей освѣщаетъ ее. Нравственность, установленная такимъ образомъ, сперва грубая, какъ и ея творцы, не только становится съ вѣками идеальнѣе и совершенствуется, но, подобно культамъ, забываетъ свое чисто человѣческое происхожденіе по мѣрѣ того, какъ отъ него удаляется. Наступаетъ, наконецъ, день, когда она господствуетъ своимъ ли собственнымъ именемъ, или именемъ боговъ, надъ потомками тѣхъ, кто ее изобрѣлъ и силой убѣжденія, а, можетъ быть, и просто силой, ввелъ среди своихъ современниковъ. Эти странныя и величественныя превращенія, которымъ подвергалась нравственность, ускользнули отъ вниманіи энциклопедистовъ. Они отнесли къ первобытнымъ временамъ и назвали естественнымъ правомъ то идеальное право, которое медленно вырабатываютъ цѣлые ряды поколѣніи, вносящихъ въ него болѣе гуманныя и болѣе широкія начала. Зато они хорошо понимали, что очень важно въ вопросахъ нравственности — объяснить, почему должно, или — практически это одно и то же — почему люди думаютъ, что должно дѣлать добро.
На этотъ разъ энциклопедисты попытались разрѣшить трудную задачу опытнымъ методомъ и при помощи его основать пресловутую «естественную нравственность», съ которой мы должны познакомить читателя, оцѣнивъ ее въ нѣсколькихъ словахъ.
Нравственность философовъ была естественна и въ самыхъ своихъ основаніяхъ: «Нужно повиноваться требованіямъ своей дѣйствительной выгоды», и въ заключеніи: «чтобы быть счастливымъ здѣсь, на землѣ». Итакъ, философы низвели нравственность съ неба на землю; но, развѣнчивая эту башню, не лишили-ли они ее, вмѣстѣ съ прежнимъ престижемъ, и той дѣйствительной власти, которую она имѣла надъ душою людей. и можетъ-ли ихъ чисто человѣческая нравственность внушить людямъ понятіе о долгѣ?
Не вдаваясь въ новое подробное изслѣдованіе утилитаризма, который разбирался многими профессіональными философами, замѣтимъ только, что эти проповѣдники утилитарной нравственности, въ общемъ, больше, чѣмъ сами того желали, сходились съ католичествомъ. Вѣдь, для людей набожныхъ, какъ и для скептиковъ, главнымъ или, скорѣе, единственнымъ жизненнымъ двигателемъ было общее же стремленіе къ счастью? Разница только въ томъ, что философы хотѣли удовлетворить стремленіе здѣсь, на землѣ, а люди набожные откладывали его удовлетвореніе, для большей полноты, до будущей жизни. Даже Паскаль, — одинъ изъ самыхъ доблестныхъ, самыхъ возвышенныхъ душъ среди христіанъ и мыслитель, вызывавшій столько споровъ, котораго философы не напрасно боялись, — даже онъ раздавалъ милостыню бѣднымъ изъ страха передъ адомъ? «Онъ считалъ неисполненіе этого добраго дѣла достаточнымъ поводомъ къ возмездію»[175]. Религіозному человѣку незачѣмъ заботиться «о мірѣ, въ которомъ, во ученію церкви, мы только временные гости». Если вѣрить аскетамъ, «мужчины и женщины существуютъ на землѣ только для того, чтобы влачить свое существованіе въ разныхъ темницахъ»[176]. Философы же полагаютъ, что презрѣніе къ міру и аскетизмъ не согласуются ни съ «цѣлями природы», ни съ требованіями общества. Нѣтъ, — восклицаетъ Гольбахъ, — «природа вовсе не была злой мачихой для своихъ дѣтей», а что касается «дѣятельности страстей, честолюбія, то въ этомъ и состоитъ жизнь общества». Поэтому не надо и уничтожать страсти, отказаться отъ удовольствій, сдѣлаться собственными врагами, словомъ, искажать свою природу". Надо только руководить страстями и направлять нашу природу на путь добродѣтели, то-есть къ интересамъ общества. Вѣдь, добродѣтель несомнѣнно общественнаго характера, такъ какъ обязанность «человѣка, живущаго въ обществѣ», состоитъ въ томъ, чтобы находить личный интересъ въ интересѣ общемъ, дѣйствительно обнимающемъ первый. Быть добродѣтельнымъ значитъ давать счастье другимъ.
Работать для счастья другихъ значитъ намѣтить себѣ цѣль достаточно нравственную и возвышенную. Но развѣ это дѣйствительно естественная нравственность. Да и какъ заставить людей, которыхъ природа создала такими глубокими эгоистами, исполнять ея требованія. Надо доказать имъ, что ихъ эгоистическіе интересы, вѣрно понятые, сливаются съ общественнымъ благомъ и въ немъ же удовлетворяются. Это очень вѣрно, говоря вообще, но во многихъ частныхъ случаяхъ далеко не очевидно, а между тѣмъ въ жизни мы имѣемъ дѣло только съ частными фактами. Философы хорошо понимали, что утверждать легче, чѣмъ доказать, и что въ данномъ случаѣ важно убѣдить въ полномъ совпаденія личной выгоды съ общественнымъ интересомъ. Они признавали. что, въ особенности въ ихъ время, между этими двумя интересами существуетъ снимкомъ явное разногласіе, и потому возлагали отвѣтственность за эти разногласія на общество, а, слѣдовательно (вспомните политическія идеи энциклопедистовъ), на самого законодателя, который господствовалъ надъ обществомъ. Итакъ, по выраженію Гельвеція, законодатель обязанъ «искусно связать путемъ улучшенія общественнаго строя частный интересъ съ общественнымъ», придумать законы, которые бы требовали добродѣтели, однимъ словомъ, поставить въ зависимость отъ общественнаго блага счастье каждаго индивидуума.
Гельвецій, несмотря на всѣ его крайности, прекрасно помнилъ, что нравственность, въ особенности въ обществѣ, утратившемъ вѣру, это прежде всего дисциплина, чисто соціальная. Вѣдь съ одной стороны, нужно мало-по-малу, при помощи лучшей общественной организаціи, добиться того, чтобы человѣкъ работалъ на пользу всѣхъ, думая въ то же время, что онъ работаетъ для себя одного. Съ другой стороны, даже когда общественный интересъ не сливается въ его глазахъ съ интересомъ индивидуальнымъ, нужно научить человѣка приносить послѣдній въ жертву первому, потому что это выгоднѣе даже для него, хотя онъ и не отдаетъ себѣ въ этомъ отчета. Наконецъ, нужно воспитать его такъ, чтобы онъ не могъ, безъ утрызеній совѣсти, отказаться отъ этой жертвы, онъ долженъ совершатъ ее безъ малѣйшихъ колебаній, такъ сказать, но довѣрію, если толковое воспитаніе и хорошіе, благородные примѣры насадили въ его душѣ то нѣчто, что, въ концѣ концовъ, составляетъ основу всякой нравственности, какова бы она ни была, великодушный предразсудокъ самопожертвованія, т.-е., добродѣтель.
III. Человѣчность.
правитьМы подошли, наконецъ, въ третьей великой идеѣ XVIII вѣка: къ человѣчности. Къ этой идеѣ должны были придти философы, исходя изъ первыхъ двухъ: изъ природы и разума. По ихъ мнѣнію, существуетъ въ сущности только одна наука, наука о природѣ; и, въ самомъ человѣкѣ, та же природа служить основой нравственности. Но и науку о природѣ, и естественную нравственность создалъ разумъ. Наконецъ, природа имѣетъ свое высшее выраженіе, а разумъ ocyществленье въ человѣчности. Эти три плодотворныя идеи XVIII вѣка, въ ихъ тѣсной взаимной связи, представлены въ слѣдующей фразѣ Вольтера: «Разумъ, говорилъ Андре, понемногу переходитъ съ сѣвера на югъ въ сопровожденіи своихъ двухъ близкихъ друзей: опыта (или науки о природѣ) и терпимости (или человѣчности)»[177].
Напомнимъ въ немногихъ словахъ, что внушила философамъ эта высшая идея человѣчности, которая завершала и какъ бы увѣнчивала собою ихъ раціоналистическій натурализмъ.
Прежде всего эта идея была прямо противоположна нетерпимости, нераздѣльной съ большинствомъ религіи, которыя блекнутъ и умираютъ съ того дня, какъ вѣрующіе перестаютъ смотрѣть на свою вѣру, какъ на лучшую, и не стараются дать ей перевѣсъ надъ другими. Если мы ограничимся только католицизмомъ съ которымъ боролись философы, то можно сказать, что нетерпимость существовала уже на зарѣ ея жизни. "На первыхъ соборахъ велись такіе же споры, какіе бываютъ и въ наше время. Въ I вѣкѣ проявлялась такая же нетерпимость, какую позже, въ XVI вѣкѣ проявлялъ Лютерь, Цвингли и Кальвинъ[178].
Надо прибавить, что нетерпимость католической церкви была особенно ужасна: «Это католицизмъ, — говорилъ Гольбахъ, — изобрѣлъ искусство тиранить мысль и мучить совѣсть людей, искусство, незнакомое языческимъ религіяхъ». Въ самомъ дѣлѣ, римская имперія если и преслѣдовала философовъ и христіанъ, то только, какъ враговъ государства, за политическія послѣдствія, которыя могли вытекать изъ ихъ ученія, такъ какъ «ей было мало дѣла до души человѣка. Средневѣковое католичество, — говоритъ Ренанъ, — ополчилось огнемъ и мечомъ на самыя души, на совѣсть людей, такъ что мы имѣемъ право сказать, что католическіе средніе вѣка въ ужасныхъ пыткахъ душили свободу мысли».
Выше мы видѣли, до какой степени церковь оставалась нетерпимой еще въ ХVIII вѣкѣ, такъ какъ, но словамъ Гольбаха, «еретикъ и невѣрующій, не люди въ глазахъ суевѣрныхъ». Послѣ всего, что было нами сказано о той продолжительной борьбѣ, которую философія, во имя человѣчности, вела противъ религіознаго фанатизма, трудно не признать, что этой великодушной философіи принадлежитъ, по прекрасному выраженію Вольтера, честь «притупить мечи».
Прошли уже времена, когда выдающійся католическій прелатъ міра, показавъ, что церковь «заставляетъ склоняться надменныя головы и не даетъ никому возвыситься выше намѣстника Петра», съ восхищеніемъ, раздѣляемымъ въ то время всѣми, приводилъ слова англійскаго короля, произнесенныя имъ на одномъ соборѣ: «Я держу въ рукахъ мечъ Константина, а вы — мечъ Св. Петра: дадимъ другъ другу руки и присоединимъ мечъ къ мечу». Это, — прибавилъ Боссюетъ, въ своей «Проповѣди о единствѣ церкви», «традиція, которую завѣщали намъ апостолы». Борьба съ традиціей, въ этомъ ея пунктѣ, велась счастливо, и философы имѣли право поздравлять другъ друга съ успѣхомъ.
Одинъ протестантскій богословъ, разсказывая объ юридическомъ убійствѣ Каласа, писалъ недавно: «Взрывъ негодованія, вызванный этимъ послѣднимъ преступленіемъ и поддержанный краснорѣчіемъ Вольтера, подвинулъ дѣло протестантизма больше, чѣмъ іюль вѣка безвѣстныхъ мученіи». Затѣмъ, говоря объ эдиктѣ 1787 г. о вѣротерпимости, на который такъ яростно напали духовенство и парламентъ, тотъ же авторь прибавляетъ: «Ничто такъ не отвѣчало общественному чувству, какъ эти уступки, которыя дѣлались протестантамъ съ тѣхъ поръ, какъ ихъ дѣло стали защищать философы»[179].
За послѣднее время такъ часто порицалось поведеніе Вольтера и его друзей въ дѣдѣ Каласа и другихъ несчастныхъ, что, можетъ быть, не безполезно напомнить, что теперешніе протестанты, — а они могутъ судить объ этомъ, — не думаютъ отрицать, насколько они обязаны своимъ благодѣтелямъ прошлаго вѣка.
Человѣчность враждебна фанатизму, увлекающему во взаимную вражду послѣдователей различныхъ религіи, и также осуждаетъ и національную ненависть, которая вооружаетъ другъ противъ друга народы. Она стоитъ выше всякихъ религіозныхъ и политическихъ различій и призываетъ отдѣльныхъ людей и цѣлые народы къ общему дѣлу цивилизаціи и мира. Слѣдуетъ ли изъ этого, что философы были плохими патріотами? Въ ихъ время, а еще больше въ наше, ихъ обвиняли въ недостаткѣ патріотизма: «У Какуаковь, говоритъ авторъ памфлета, озаглавленнаго этимъ именемъ, нѣтъ отечества». Разберемъ добросовѣстно, насколько это обвиненіе заслужено.
Правда, что философы не были горячими патріотами; — но кто же въ ихъ время имѣлъ право ставить имъ это въ вину? Ужъ не генералы ли M-me ли Помпадуръ, которые въ семилѣтнюю войну, такъ весело позволяли войскамъ прусскаго короля побѣждать себя? и если, какъ утверждаетъ Вовенаргъ, служба родинѣ, даже военная, «считалась устарѣвшей модой и предразсудкомъ», то не слѣдуетъ ли смотрѣть снисходительно на писателей того времени, которые, конечно, не предали, какъ ихъ обвиняли, Францію, но смотрѣли дальше границъ и хотѣли чтобы ихъ отечество было всюду, куда проникала, гдѣ сіяла французская мысль. Извѣстно, впрочемъ, какова была настоящая цѣна дореволюціонному патріотизму. Въ XVI вѣкѣ, — чтобы не идти дальше, — писатели считали, что Франція это — страна на сѣверъ отъ Луары, и Маро, напр., говоритъ, что онъ покинулъ Кагорь въ Керси (Cahors en Quercy), чтобы отправиться во Францію[180]. Одинъ историкъ половины XVII вѣка сообщаетъ вамъ, что Францискъ I, пробывъ два дня въ Марселѣ, «уѣхалъ во Францію»[181]. Если въ этихъ словахъ увидятъ только географическія погрѣшности, то исторія можетъ указать на другія погрѣшности поважнѣе: она можетъ напомнить современнымъ писателямъ, которымъ такъ хочется найти у философовъ недостатокъ патріотизма, что предки послѣднихъ давали имъ въ этомъ отношеніи плохой примѣръ. Извѣстно, чѣмъ была Фронда, и съ какимъ легкимъ сердцемъ Конде и его друзья переходили къ испанцамъ; а измѣна одного изъ Тюренновъ не говоритъ ли намъ, что достаточно было прекрасныхъ глазъ какой-нибудь герцогини, чтобы поколебать патріотизмъ честнаго солдата? Если къ религіозной розни и къ раздорамъ политическихъ партій прибавить различіе въ обычаяхъ, воздвигавшее нравственныя преграды между провинціями, раздѣленными внутренными таможнями, то станетъ понятно, почему до 1889 г. національная связь была такой непрочной и слабой и почему самые благородные люди не гнушались такими союзами, которые мы бы назвали теперь измѣной и подлостью. Увѣряютъ, что тогда король воплощалъ въ себѣ отечество, и поэтому преданность королю была равносильна нашему патріотизму. Но на это не трудно возразить, что, хотя король былъ прежде всего хранителемъ привилегій и благодѣтелемъ дворянства, но оно все-таки не задумывалось ставить свои интересы, если имъ угрожала опасность, впереди интересовъ короля и страны. Если же интересы короля и дворянства совпадали, но шли въ разрѣзъ съ интересами страны, то дворянство нисколько не сомнѣвалось въ выборѣ: такъ эмигранты нашли вполнѣ естественнымъ по выраженію М-me де Сталь, «призывать европейскую жандармерію для вразумленія Парижа».
Дѣло въ томъ, что, въ концѣ концовъ, истинный патріотизмъ родился во Франціи вмѣстѣ со свободой. Общественныя дѣла стали близки сердцу народа только съ того дня, какъ ему позволили принимать въ нихъ участіе. До этого времени они считались дѣлами короля и его министровъ. «Отдѣльныя лица, — говорилъ съ грустью Тюрго въ своемъ проектѣ муниципальнаго устройства, — плохо знакомы съ обязанностями, которые связываютъ ихъ съ государствомъ. Семьи едва сознаютъ, что составляютъ часть государства. Не существуетъ общественнаго настроеніи, такъ какъ нѣтъ видимаго общаго интереса». Энциклопедисты, какъ всегда бери на себя роль выразителей ростущихъ народныхъ стремленій, писали: «Мы хотимъ, чтобы народы были добродѣтельны? — Тогда внушимъ имъ прежде всего любовь къ отечеству; но отечества нѣтъ безъ свободы»[182]. Въ самомъ дѣлѣ, кто станетъ интересоваться дѣломъ государства, которое требуетъ отъ васъ только податей и повинностей? «Въ деспотическомъ государствѣ добродѣтель гражданъ — добродѣтель глупцовъ»[183].
Философы были патріотами столько же, сколько и всѣ, и, прибавимъ мы теперь, сколько можно было быть въ ихъ время. Они, по крайней мѣрѣ, своими произведеніями съумѣли прославить и заставить полюбить свою родину. Въ то время, какъ генералы короля обнаруживали свою неспособность или легкомысліе на полѣ сраженія, философы одни сохранили Франціи ея обаяніе и славу, которыми она пользовалась до конца столѣтія въ цѣлой Европѣ. Энциклопедія была одной изъ тѣхъ работъ, которыя принесли намъ больше всего славы въ глазахъ иностранцевъ, такъ что Ривароль, въ своемъ. сочиненіи «Распространенность французскаго языка», имѣлъ право сказать: «Блескъ этого предпріятія озарилъ всю націю и скрылъ неудачи нашей арміи».
Только принявъ во вниманіе всѣ эти факты, можно но нашему мнѣнію приступать къ оцѣнкѣ идеи человѣчности и того широкаго примѣненія, которое надѣялись сообщить ей философы. Побѣды надъ цивилизованнымъ міромъ, которую нѣкогда одержалъ Римъ при помощи войны и грабежа (grande latrocinimn), которую позднѣе средніе вѣка осуществляли при помощи вѣры и гоненія, философы въ свою очередь мечтали создать мирнымъ путемъ при помощи науки и человѣчности. Гордые тѣмъ, что благодаря имъ въ Европѣ основывалась по выраженію Вольтера «громадная Республика образованныхъ людей», они хотѣли, чтобы люди стали говорить французскій міръ, какъ раньше говорили римскій міръ, а затѣмъ христіанскій міръ. Въ этомъ отношеніи они оставались вѣрны тому духу гуманной пропаганды, который составлялъ славу Франціи въ теченіе исторической жизни. Подобно тому, какъ франки были воинами Бога, а потомки Франковъ были проповѣдниками рыцарства, они хотѣли быть и были воинами философіи въ Европѣ и предприняли въ свою очередь, во имя разума, настоящій крестовый походъ. Онъ былъ удачнѣе многихъ другихъ и долженъ былъ привести къ самой прочной и самой благородной изъ побѣдъ: къ деклараціи правъ человѣка и къ постепенному торжеству, въ цѣломъ мірѣ, того, что получило имя принциповъ 89 года. Сравнивая свое время съ средними вѣками, Дибро воскликнулъ: «Говорятъ: вѣкъ рыцарства! Ахъ! если бы можно было сказать: вѣкъ добра и человѣчности!» То же самое скажетъ. думаемъ мы, и безпристрастная исторія и навѣрное она прибавитъ, что XVIII вѣкъ расширилъ понятіе о милосердіи, которое и тогда и до сихъ поръ еще исповѣдуютъ нѣкоторые фанатики, такъ какъ ХVIII вѣкъ училъ, что нужно «творить добро» и быть кроткимъ по отношенію не только къ членамъ религіознаго общества, но и ко всему человѣчеству.
Пусть же не подвергаютъ больше анаѳемѣ, какъ сдѣлалъ Боссюэ, этихъ отверженныхъ, этихъ проклятыхъ евреевъ, «которые всегда и всюду были рабами, лишенными чести и свободы, потому что рука Божія давитъ ихъ»[184]; эти евреи — наши «братья», — такъ называетъ ихъ самъ Фернейскій патріархъ; эти евреи, которыхъ преслѣдуютъ, потому что они «не вѣрятъ всему тому, чему вѣрятъ христіане», осмѣливаются, наконецъ, сказать имъ, устами Монтескьё: «Ваше старинное предубѣжденіе противъ насъ вытекаетъ изъ вашихъ страстей. Вы смотрите на насъ скорѣе, какъ на своихъ личныхъ враговъ, чѣмъ какъ на враговъ вашей религіи. Мы должны заявить вамъ слѣдующее: если кто-нибудь въ будущемъ осмѣлится когда-нибудь сказать, что въ нѣмъ, въ который мы живемъ, народы Европы были просвѣщенными народами, то въ доказательство варварства укажутъ на васъ. И это дастъ о васъ такое представленіе, что оно заклеймитъ вашъ вѣкъ и перенесетъ ненависть на вашихъ современниковъ»[185].
Вычеркните, въ самомъ дѣлѣ, изъ исторіи XVIII вѣка эту проникнутую великодушіемъ философію, которая вдохновляла людей, какъ Монтескье и Вольтеръ, на такіе краснорѣчивые призывы къ человѣчности. Что останется тогда отъ исторіи литературы той эпохи? Только извѣстныя произведенія, которыя только подтвердятъ, что эти времена были варварскія, и что, какъ говорить тотъ же Монтескье, «религію позволяли искажать грубымъ невѣжествомъ».
Мы знаемъ, что обнимало собою то понятіе о человѣчности, которой тогда дышали всѣ произведенія: «состраданіе, говорить Кондорсе, ко всѣмъ бѣдамъ, угнетающимъ родъ человѣческій, отвращеніе ко всему тому, что въ общественныхъ учрежденіяхъ, въ правительственныхъ актахъ и въ поступкахъ частныхъ людей прибавляетъ новыя страданія къ неизбѣжнымъ страданіямъ, причиняемымъ природой». И мало по малу изъ произведеній философовъ разливалось, по всѣмъ классамъ общества, трогательное чувство, подсказывавшее имъ, что «жестокость есть настоящая болѣзнь», какъ выражается Мерсье, простои истолкователь общественнаго мнѣнія, и что «если что нибудь составляетъ великое преступленіе, такъ это сердечная жестокость». Въ другомъ мѣстѣ онъ прибавилъ съ искреннымъ восторгомъ, что слово человѣчность «самое прекрасное во французскомъ языкѣ; не указало ли оно на равенство людей, не заставило ли оно обратить вниманіе на пахаря?» Не все ли равно, дворянинъ ли ты или мужикъ, протестантъ, католикъ или еврей? Съ этихъ поръ достаточно быть человѣкомъ, чтобы возбудить, если несчастіе несправедливо обрушится на тебя, негодованіе философа и всеобщее сожалѣніе: «Дѣло идетъ только о неизвѣстной и бѣдной семьѣ изъ Сенть-Омера; но самый презрѣнный гражданинъ, несправедливо поражаемый мечомъ правосудія, дорогъ націи и королю, который ею управляетъ»[186].
Идея того, что жизнь человѣка, кто бы онъ ни былъ, дорога для всѣхъ, родилась несомнѣнно во Франціи въ XVIII вѣкѣ. Наши философы провозглашали ее не только у насъ: они привили ее Европѣ. которую просвѣтили своими произведеніями. «Они боролись съ несправедливостью и тогда, когда, совершаемая за предѣлами ихъ родины, она не могла принести имъ вреда». Вездѣ они создавали учениковъ, и «похвалы французскимъ писателямъ — говоритъ Кондорсе, — бы.га наградой за вѣротерпимость, на которую согласилась вся Европа».
Эта вѣротерпимость, или, вѣрнѣе, уваженіе къ личному достоинству, должна была логически привести къ достоинству національному: поэтому Франція, вся проникнутая философскимъ духомъ XVIII вѣка, провозгласивъ первая права человѣка, явилась на защиту народнаго права, т.-е., права народа свободно располагать своей судьбой. Здѣсь мы встрѣчаемся опять таки съ теоріей договора, или добровольнаго соглашенія, который былъ перенесенъ съ лицъ на цѣлые народы. Эта теорія находилась въ полнѣйшемъ противорѣчіи съ политическими положеніями Боссюэ, неумолимыми, какъ и законъ Ветхаго Завѣта, откуда они были почерпнуты. Жюрье, который, какъ реформатъ, былъ сторонникомъ политическаго договора, дошелъ, говоритъ Боссюэ, «до утвержденія, что и завоеваніе есть чистѣйшее насиліе». И Боссюэ думаетъ заставить его замолчать, напоминая ему о принципахъ, которые самъ считаетъ вѣчными, потому что для него они священны: «Институтъ рабства согласенъ съ правдой, такъ какъ имъ осуществляется право побѣдителя надъ побѣжденнымъ такъ же, какъ я цѣлый народъ можетъ быть побѣжденъ и поставленъ въ условія необходимости отдаться въ полное распоряженіе побѣдителя, цѣлый народъ можетъ быть рабомъ. Его господинъ можетъ располагать имъ, какъ своей собственностью и даже отдать его другому, не спрашивая его согласія, подобно тому, какъ Соломонъ отдалъ Гираму, королю Тирскому, двадцать Галилейскихъ городовъ»[187].
Что могли бы мы возразить теперь на эта жесткія слова ученаго XVII столѣтія, на что могъ бы опереться нашъ облеченный въ трауръ патріотизмъ, еслибы подобные принципы не были навсегда уничтожены, по крайней мѣрѣ для насъ, философіей людей XVIII вѣка, которыхъ обвиняли въ томъ, что они были плохіе «французы»[188]? За границей свободолюбивые умы относятся съ громаднымъ уваженіемъ къ нашимъ философамъ XVIII вѣка, изъ массы свидѣтельствъ, которыя я могъ принести въ пользу этого, ограничусь ссылкой на слона одного современнаго критика, который прекрасно знакомъ съ нашей литературой, что онъ доказалъ своими произведеніями. Лотеиссенъ (Lotheissen), — читатель пойметъ, почему я нарочно ссылаюсь на нѣмецкаго писателя, — говоритъ сперва, что, "чтобы славить заслуги, которыя оказали міру Вольтеръ «и его друзья, всякій голосъ будетъ всегда слишкомъ слабъ». Затѣмъ старались опредѣлить исключительно французскую черту ихъ философіи и то, чѣмъ она отличается отъ нѣмецкой мысли, онъ говоритъ: «Они провозглашали идею человѣчества, а мы — идею неравенства племенъ; имѣемъ ли мы право смотрѣть н& нихъ свысока[189]?».
Имя Боссюэ часто встрѣчается въ этомъ очеркѣ, и это потому, что никто, какъ извѣстно, не утверждалъ съ большимъ, чѣмъ онъ, авторитетомъ то, что отрицалъ или стремился разрушить XVIII вѣкъ. Считаютъ, что въ немъ воплощается XVII вѣкъ, какъ въ Вольтерѣ — ХVIII-й; и проводя эту избитую параллель между епископомъ и философомъ, никогда не упускаютъ случая поставить на видъ, что философъ велъ менѣе примѣрную жизнь, чѣмъ епископъ. Въ этомъ спору нѣтъ, но это ничего не доказываетъ ни за, ни противъ тѣхъ идей, который защищаетъ каждый изъ нихъ: Боссюэ могъ бы быть и еще святѣе, но его взгляды не стали бы отъ этого вѣрнѣе для насъ, людей XIX вѣка. Какая религіи не имѣла своихъ свитыхъ и своихъ мучениковъ? Вольтеръ, котораго мы, во всякомъ случаѣ, не щадили въ этой книгѣ, могъ бы быть и еще хуже: его недостатки и даже пороки нисколько не могли бы вредно отразиться на философіи, которой онъ былъ несовершеннымъ, даже дли своего времени, выразителемъ, и которой, впрочемъ, никто не будетъ въ состояніи назвать себя послѣднимъ и высшимъ истолкователемъ. Дѣйствительно, философія, какъ ее понималъ XVIII вѣкъ, должна будетъ идти рядомъ съ безпрерывно двигающейся впередъ наукой.
Для насъ не можетъ быть и рѣчи о томъ, чтобы соглашаться со всѣми безъ исключенія взглядами XVIII вѣка, держаться и на будущее время того, что зналъ и думалъ XVIII-й вѣкъ. Если есть что нибудь, чему учитъ энциклопедія во всѣхъ своихъ статьяхъ, такъ это, что никакая наука, нравственная ли или другая, никогда не говорила своего послѣдняго слова. И самъ Вольтеръ помогъ намъ идти дальше Вольтера и исправлять его. Изъ всей совокупности произведеній Боссюэ, ярко выступаетъ та мысль, что все уже сказано разъ навсегда. Напротивъ, современную науку, распространенную энциклопедіей, характеризуетъ и будетъ вѣчно спасать отъ «банкротства» та особенность, что у нея есть, такъ сказать, вѣрительное письмо къ будущему времени, письмо, по которому всегда будутъ производиться платежи, такъ какъ наука всегда платежеспособна для тѣхъ, кто умѣетъ работать и умѣетъ мыслить.
Впрочемъ, XVIII вѣкъ самъ иногда сознавалъ, что, поглощенный главнымъ образомъ борьбой и ломкой, онъ долженъ былъ больше, чѣмъ другіе, довольствоваться временными рѣшеніями и недостаточно доказанными истинами. Мерсье, на котораго я люблю ссылаться, такъ какъ онъ вѣрно передаетъ общее имѣніе, написалъ гдѣ то: «На нашъ вѣкъ, несмотря на его преимущества, слѣдуетъ смотрѣть не какъ на вѣкъ истинъ, а какъ на вѣкъ перехода къ самымъ важнымъ истинамъ». Это въ одно и то же время вѣкъ разрыва съ предшествующей эпохой и подготовки къ послѣдующимъ.
Напомнимъ, въ заключеніе, три основныя идеи, которыми я постарался выразить весь духъ энциклопедіи. Мы отказываемся теперь видѣть въ природѣ одни только постыдныя вожделѣнія плоти, которыя Боссюэ предавалъ анафемѣ. Мы находимъ въ ней просто хорошіе и дурные инстинкты, которые разумъ учить насъ не приносить безразлично въ жертву, а подчинять другъ другу. По нашему мнѣнію однимъ изъ лучшихъ нашихъ инстинктовъ является то «вожделѣніе глазъ», которое католическая церковь презрительно называла libido sciendi (вожделѣніе знанія). Это есть не что иное, какъ благородное желаніе знать какъ можно больше, чтобы сдѣлаться, — не больше человѣка, на что способны только святые, — но «больше человѣкомъ», какъ говорилъ Рикороль. Наконецъ, сама человѣчность есть, по выраженію Вольтера, не только первый характерный признакъ мыслящаго существа; это самая высокая идея, до которой можетъ подняться это существо, такъ какъ Богъ не можетъ быть никогда познанъ иначе, какъ по образу человѣка.
Мы знаемъ къ тому же, или, вѣрнѣе, не хотимъ больше же знать, какъ это дѣлалъ Вольтеръ, все, чѣмъ различныя религіи возвысили и облагородили человѣческое начало: но мы просто отбрасываемъ изъ этихъ религій то, что насилуетъ нашу природу и противорѣчитъ нашему разуму.
Что касается разума, то философы знали такъ же, какъ и мы, что не онъ управляетъ міромъ; но они старались, какъ постоянно повторяетъ Вольтеръ, водворить «немножко больше разума» среди людей, и мы должны быть имъ благодарны за ихъ усилія, если думаемъ, что польза и цѣль человѣчества состоятъ въ томъ, чтобы на землѣ все больше и больше воцарялся разумъ.
Безъ сомнѣнія, ихъ разумъ создалъ такія химеры, которыя время сумѣло оцѣнить по достоинству; однако, если мы станемъ на ту именно почву, на которой, какъ говорятъ, они оставили послѣ себя одни развалины, я хочу сказать — на почву политическую, то ихъ теоріи напрасно пытались замѣнить другими и лучшими Самый принципъ, вдохновлявшій ихъ, остался неприкосновененъ; ибо идея, провозглашенная ими, что разумъ долженъ узаконять всякое правительство и контролировать все, что въ немъ совершается, эта идея уже обошла весь свѣтъ. Она готова, какъ извѣстно, преобразовать классическую страну правительственныхъ традицій, Англію, и о подобной идеѣ можно было говорить, что она была душой политической исторіи ХІХ вѣка.
Но если будемъ говорить только о Франціи: то правительство, о которомъ мечтали философы, т.-е. основанное не на традиціяхъ или народныхъ предразсудкахъ, но только на разумѣ, развѣ это не наше современное правительство, не французская демократія, которая ни на что не опирается, кромѣ раціональныхъ принциповъ, кромѣ нашихъ идей права и свободы? Именно эти свойства нашего правительства, на которыя обратилъ вниманіе еще Шереръ, именно его.гибкій раціонализмъ даетъ ему возможность «приспособляться» и удерживаться въ нашъ вѣкъ непризнанія авторитета, когда люди желаютъ во всемъ отдавать себѣ отчетъ.
Что касается католицизма, то никто не думаетъ больше ни оскорблять его, какъ это дѣлалъ Вольтеръ въ пылу битвы, ни уничтожать. Если философы и дѣлали видъ, что стремятся «раздавить» его, то это стремленіе было несомнѣнно дутое, и сами они прекрасно знали всю его тщету: не даромъ самый смѣлый изъ нихъ, Гольбахъ, писалъ: «Совершенно невозможно заставить народъ забыть свою религію»[190]. И, однако, какъ ни малы переходы, которые, какъ говорилъ Вольтеръ, дѣлаетъ разумъ, какъ ни возвращается онъ назадъ, что мы можемъ видѣть на нашей собственной исторіи, все-таки, мало-по-малу, онъ расширяетъ свои завоеваніи: «Маленькое стадо» значительно увеличилось, такъ какъ оно обнимаетъ въ данное время громадное большинство во Франціи; поэтому я полагаю, что, при всемъ искреннемъ уваженіи къ чужимъ взглядовъ, мы должны шествовать рѣшительными шагами, не оглядываясь больше назадъ, по пути, открытому философами.
При разрѣшеніи задачъ, которыя поставитъ на очередь XX вѣкъ, лучшимъ путеводителемъ для демократіи будетъ служить то, что я назвалъ бы съ удовольствіемъ «французскимъ разумомъ». Я разумѣю подъ этимъ разумъ, которому мало быть научнымъ, который заполняетъ и, въ случаѣ надобности, ставить выше науки человѣчность, ибо для него ничто не можетъ быть положительно научнымъ, что въ то же время не удовлетворяетъ чувству справедливости и гуманности. Во всякомъ случаѣ, этотъ именно разумъ внушилъ самыя благородныя страницы въ «Духѣ законовъ», въ Энциклопедіи и въ «Трактатѣ о вѣротерпимости». И подобныя страницы заставятъ человѣчество вѣчно указывать на французскихъ философовъ ХVIII вѣка, какъ на борцовъ за право и человѣчность.
Конецъ.
править- ↑ Brunetiére. L'évolution des genres dans l’histoire de la littérature. Hachette 1890. I. 210.
- ↑ «Побѣда христіанства на тысячу лѣтъ убила гражданскую жизнь». Ренанъ, «Маркъ Аврелій». Послушайте, что говоритъ Боссюэ: «Законы божьяго града и законы земные различны». (Max. et réfl sur la comédie)… Истинные сыны божія жаждутъ только неба… Къ этимъ урокамъ христіанство добавляетъ слѣдующія совѣты: отказаться отъ наслажденія, жить въ тѣлѣ, какъ бы не имѣя тѣла; отречься отъ всего, все отдать бѣднымъ, чтобы владѣть только богомъ однимъ. Безбрачіе есть подражаніе жизни ангеловъ, преданныхъ только Богу и цѣломудренному упоенію его любовью. (Disc. sur l’histoire unive. p. II ch. XIX). И наконецъ еще: «Бракъ предполагаетъ вожделѣніе… это зло, говоритъ св. Августинъ, порочность злоупотребляетъ имъ, бракъ пользуется имъ лучше, а дѣвственность и воздержаніе поступаютъ еще лучше, избѣгая его». (Max. et. réfl sur la comédie VI).
- ↑ Это обращеніе написано Дидро для барона Гольбаха въ концѣ его «Системы природы».
- ↑ Надо замѣтить, что слово природа, въ смыслѣ закономѣрнаго хода вещей, не существуетъ въ примитивныхъ языкахъ, такъ какъ для первобытнаго человѣка все одинаково чудесно; въ ветхомъ завѣтѣ мы тоже ни найдемъ философскаго понятія, которое было въ первый разъ высказано греками и ихъ римскими учениками въ словѣ природа. Зато послушайте Марка Аврелія: «Все, что благо для тебя, благо и для меня, о Космосъ. Что для тебя своевременно, не можетъ быть вы запоздалымъ, вы раннимъ для меня. Тѣ немногіе дни, которые даны человѣку для земной жизни, человѣкъ долженъ прожить согласно природѣ, а когда наступитъ время уйти, покориться съ кротостью, какъ олива, которая, падая, благословляетъ дерево, породившее ее, и вѣтку, носившую ее».
- ↑ Слѣдовательно, философія Возрожденія, какъ и философія ХѴІІІ-го вѣка, была отрицаніемъ духа христіанства, если, какъ говоритъ Паскаль, «христіанская вѣра только устанавливаетъ испорченность природы и искупленіе Іисуса Христа и если съ другой стороны наша жизнь хороша только надеждой на жизнь будущую».
- ↑ P. Stapfer. Rabelais. Colin. 1889.
- ↑ Port-Royal livre III, chap. II.
- ↑ Ванини былъ сожженъ въ Тулузѣ въ 1619 году.
- ↑ Бэйль, жизнь котораго намъ извѣстна, былъ безукоризненно честнымъ человѣкомъ, а Спиноза святымъ. Giu Potin писалъ одному изъ своихъ друзей за нѣсколько дней до Фронды: „Ноуе, близкій другъ Гасенди, пригласилъ насъ троихъ поужинать въ его загородныя домикъ, гдѣ мы будемъ кутить, но какъ кутить! Ноуе пьетъ только воду и никогда не пробовалъ вина. Гасенди, такой хворый, что не смѣетъ пить, и воображаю, что если попробуетъ, то весь сгоритъ. Я тоже почти не пью и все-таки это будетъ кутежъ, но философскій, а быть можетъ и хуже. Мы всѣ не боимся буки, исцѣлились отъ угрызеній этого тирана нашея совѣсти и, быть можетъ, подойдемъ довольно близко къ алтарю“. (Письма).
- ↑ „Общее мнѣніе среди христіанъ, говоритъ Бэйль, что, если есть черти, то есть и Богъ и что тѣ, кто совсѣмъ не вѣрятъ въ Бога, не вѣрятъ и въ существованіе чертей. (Dictionnaire art. Ruggeri)“.
- ↑ Sermons sur la Providence.
- ↑ Art. Encyclopédie.
- ↑ Dixième lettre à M. de Vaucel.
- ↑ Malouet, Mémoires, 1874, Plon, I, 68.
- ↑ Essais liv. III chap. XI.
- ↑ „Pensées sur la Comète“.
- ↑ Critique générale, 110.
- ↑ Nouvelles de la République des lettres, 356.
- ↑ О Фонтенеллѣ у La Harpe, Corresp. lit. II, 263; Faget (XVII Siècle) J. Denis (Le ХVIII siècle dans le XVII, Caen); Brunetiére (Manoel de l’Histoire de la littérature franèaise 229). Брюнетьеръ отмѣчаетъ вполнѣ справедливо двѣ идеи, завѣщанныя Фонтенеллемъ вѣку энциклопедистовъ: общность наукъ и постоянность законовъ природы.
- ↑ Шефтесбюри въ молодости также былъ въ Парижѣ и прожилъ годъ въ Голландіи съ Бэйлемъ и Леклеркомъ.
- ↑ Въ главѣ «Дидро» мы подробно разсмотрѣли вліяніе, чисто литературное, англійскихъ авторовъ на нашихъ писателей восемнадцатаго вѣка. Мы тамъ же показали, что заимствовали наши французскіе мыслители у собствено англійской философіи.
- ↑ Прежде всего въ истинно философской, не имѣющей себѣ равной книгѣ Лехлера: Geschichte des Englischen Deismus, 1841; затѣмъ Лесли Стефинъ "History of english tought in the 18-teenth centory (1876). Отмѣтимъ также интересное изслѣдованіе (слишкомъ протестантское по нашему мнѣнію) М. Ed. Sayone: Les deistes anglais et le christianisme, principalement depuis Toland jusqu’а Chubb, Pischbacha 1882. Наконецъ Паттиссонъ далъ очень интересный опытъ изученія англійскаго деизма (къ которому мы еще возвратимся) въ анонимной работѣ, подъ заглавіемъ: Essays and Reviews, London 1863.
- ↑ Comp. d’Argeuson, VII, 15 мая 1753 г. и Брюветьеръ, первый показавшій истинные размѣры того, что заимствовали французскіе философы у Англіи (Revue des Deux-Mondes 1-e novembre 1889 r. et Evolutions des genres, 1, 161.
- ↑ Barbier 1748 et d’Argenson 1749.
- ↑ D’Argenson, 1748.
- ↑ Mém. de Luynes, édit. Dussieux, XI, p. 385.
- ↑ De Luynes. febrier 1752. Въ то время такой терминъ былъ, правда, нѣсколько преждевременнымъ.
- ↑ Encyclopédie, t. III. Avertissement. Кондорсе также говоритъ въ своей «Vie de Voltaire»: «Трудъ, въ которомъ должны были свободно говорить о теологіи, нравственности, юриспруденціи, долженъ былъ испугать всѣ политическія е религіозныя партіи». А аббатъ Iraihl: «Существовало убѣжденіе, что всѣ принципы будутъ ниспровергнуты, а законы Божескіе и человѣческіе уничтожены этимъ планомъ — соединить въ одно всѣ науки и всѣ искусства».
- ↑ Винцентъ де-Бовэ — бутарика, 1875 г. in — 8.
- ↑ Дю-Барта, въ своей книгѣ «Babylone» о поэмѣ «Semaine» говоритъ: «Сравните любопытный отрывокъ изъ мемуаровъ Маргариты-де-Валуа» (Меmoires, liv. II): «читая прекрасную книгу природы, мы находимъ такъ много чудеснаго о ея создателѣ, душа дѣлаетъ изъ этихъ познаній лѣстницу, послѣдней и самой высшей ступенью которой является Богъ, — и стремится, восхищенная, къ обожанію чудеснаго свѣта и блеска этой непостижимой сущности; совершая полный кругъ, душа желаетъ только слѣдовать за этой цѣпью Гомера, за этой пріятной энциклопедіей».
- ↑ Названіе труда Чэмберса было: "Cyclopedia or Universel Dictionary of the arts and science; состоялъ онъ изъ 2-хъ томовъ in folio; подробности о немъ у Морлея "Diderot and the encyclopediste Лондонъ, 1868 г. t. I, p. 117 и "Oeuvres de Diderot, édit Assézat, t I.
- ↑ Томъ II: «Avertissement».
- ↑ Reederer: «Oeuvres» Paris. Didrot, 1856, IV. стр. 166.
- ↑ Малербъ: «Мемуары o свободѣ печати» «Mémoires sur la liberté de la presse». Paris. Pillet, 1827, стр. 89.
- ↑ Вольтеръ называетъ его Клеманъ — мародеръ; дѣйствительно онъ «мародерствовалъ» во владѣніяхъ Вольтера, такъ какъ осмѣлился послѣ него написать въ 1749 году тоже «Меропу».
- ↑ Barbier, 7 fevrier 1752. Д’Аржансонъ говоритъ почтя въ тихъ же выраженіяхъ: «эта гроза идетъ отъ іезуитовъ».
- ↑ Самымъ страстнымъ врагомъ энциклопедіи былъ епископъ Мирпуа. Онъ обратился съ своими жалобами къ самому королю и сказалъ ему со слезами на глазахъ, что «больше нельзя скрывать, что религія гибнетъ въ королевствѣ (Malesherbes; „Mém. sur la liberté de la presse“).
- ↑ Диссертація начиналась сенсуалистскимъ положеніемъ: „Всѣ человѣческія знанія ведутъ свое происхожденіе изъ чувствъ, тамъ же, какъ вѣтви отъ ствола питающаго ихъ дерева“. Кромѣ того, аббатъ воспроизвелъ свою статью: „Certitude“, написанную для энциклопедіи. Наконецъ, одно изъ положеній, вызвавшее наибольшій гнѣвъ, слѣдующее: „Исцѣленія Іисуса Христа, если ихъ отдѣляютъ отъ пророчествъ, которыя, по нашему мнѣнію, носятъ отпечатокъ божественности, — не могутъ считаться чудесами, такъ какъ въ нѣкоторыхъ чертахъ своихъ вполнѣ аналогичны съ исцѣленіями эскулапа“.
- ↑ Д’Арженсонъ, 5 февраля 1752.
- ↑ Онъ написалъ третью часть; первыя двѣ были написаны аббатомъ Ивономъ (Ivon). Дидро въ „Avertissement“ говорить: эта третья часть столько же защита вступительныхъ статей энциклопедіи, откуда я извлекъ мое первое положеніе (всѣ наши идеи ведутъ свое происхожденіе изъ чувствъ), сколько и защита моего тезиса». Это было признаніемъ того, что аббатъ громко отрицалъ въ первой части Апологіи, т.-e., что инкриминнруемое положеніе было солидарно съ темой энциклопедіи.
- ↑ Булье (Bouillier) Revue bleue, 1882 r., II, 462, говоритъ: «Нѣкоторыя главы въ „Апологіи аббата де Прада“ приписывались, но безъ всякаго доказательства, Дидро». Дѣйствительно, неопровержимыхъ доказательствъ нѣтъ, но существуетъ весьма основательное предположеніе, что отрывки, приводимые нами въ текстѣ и совершенно не напоминающіе манеру думать и писать аббата, но скорѣе стиль, весьма легко узнаваемый его естественнаго защитника — Дидро, принадлежатъ этому послѣднему.
- ↑ Did. t I p. 481.
- ↑ Архіепископъ парижскій написалъ противъ энциклопедистовъ посланіе; епископъ Монтобанъ написалъ второе, къ которому Оксерскій епископъ д’Оксеръ присоединилъ свое пасторское поученіе.
- ↑ Barbier 1752, janvier.
- ↑ Grimm, t. II, p. 298.
- ↑ Д' Арженсонъ, 7-го мая 1752 г.: „Правительство, сказалъ Даламберъ въ предисловіи къ третьему тому (1753 г.), казалось желало, чтобы предпріятіе не было оставлено. Издатели объявили себя успокоенными довѣріемъ правительства“. Наконецъ, намекая на неудачную попытку іезуитовъ, Даламберъ иронически прибавлялъ: „Они должны были слать нашими замѣстителями, и до сихъ поръ еще остаются ими“.
- ↑ Объ этомъ долгомъ спорѣ между Даламберомъ, женевскими пасторами и Ж.-Ж. Pycco см. въ „Introduction“ Брюнеля къ его изданію Lettre à d’Alembert sur les spectacles (Hachette 1896).
- ↑ Ересь, отрицающая св. Троицу и божественность Іисуса Христа.
- ↑ „Философія долго будетъ чувствовать возмущеніе умовъ, которое было вызвано почти вездѣ его трудомъ. Слишкомъ свободно проповѣдуя дурную, ложную саму по себѣ, мораль Гельвеціи будетъ виновенъ во всѣхъ тѣхъ стѣсненіяхъ, которымъ подвергнутся наши глубокіе умы, оставшіеся еще у насъ“ (Grimm IV, 80).
- ↑ 3-го сентября 1859 г. папа Клеменnъ III въ своемъ посланія „Ut primum“ осудилъ энциклопедію, „какъ книгу содержащую ложное, развращающее гибельное ученіе, приводящее къ отрицанію и презрѣнію религій“. Picot.: Mém, pour servir а l’hist. ecclesiastique pendant le dix — huitième siècle» t. IV, p. 7.
- ↑ Постановленіе парламента, назначающее цензоровъ и запрещающее типографіямъ е книжнымъ магазинамъ продавать «энциклопедію», было издано 6-го февраля 1759 г. Рѣшеніе Государственнаго Совѣта отъ 8-го марта 1759 г. напоминаетъ, что король, разрѣшивъ привиллегію энциклопедіи 21-го января 1746 г., долженъ былъ распорядиться о запрещеніи первыхъ двухъ томовъ указомъ отъ 7-го февраля 1752 г., «но принимая во вниманіе пользу, которую могъ бы оказать этотъ трудъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ Его величество не счелъ удобнымъ тогда-же отмѣнить привилегію и удовольствовался лишь распоряженіемъ о болѣе суровой цензурѣ слѣдующихъ томовъ. Несмотря на эти мѣры, его величество получилъ свѣдѣнія, что авторы названнаго труда, злоупотребляя снисходительностью, которую проявили по отношенію въ нимъ, выпустили пять новыхъ томовъ, вызвавшихъ такой же скандалъ, какъ и первые, которые обратили уже на себя вниманіе правительства. Его величество призналъ, что, послѣ этихъ повторяющихся злоупотребленій, невозможно оставлять долѣе привилегію; что та польза, какую можетъ оказать этотъ трудъ успѣхамъ наукъ и искусствъ, никогда не покроетъ того непоправимаго вреда, который можетъ причинить онъ нравственности и религіи; желая предупредить такой результатъ, впредь въ своемъ совѣтѣ по докладу канцлера отмѣнилъ и отмѣняетъ привиллегіи, полученныя 21 января 1746 г.; запрещаетъ продажу появившихся ужи томовъ и изданіе новыхъ подъ страхомъ примѣрныхъ наказаній».
- ↑ Iraihl: Querelles litter, IV, 150.
- ↑ Правительство, говоритъ Гриммъ, зная, что вопросъ идетъ о предпріятіи, покрайней мѣрѣ, въ три милліона (Вольтеръ въ своемъ введеніи къ «философскому словарю» говоритъ даже о 7 милліонахъ), не заботилось, что работа будетъ окончена за-границей и что выгоды отъ этого попадутъ въ карманы иностранцевъ. Такимъ образомъ правительство и хотѣло и не хотѣло въ одно и то же время или скорѣе не знало, чего хочетъ. Какъ верхъ непослѣдовательности была оставлена привиллегія на томы рисунковъ, которые, однако должны были служить лишь поясненіемъ текста, печатанье котораго было запрещено. Морисъ Турнё въ статьѣ въ «Temps» отъ 17 августа 1895 г. (Diderot et Catherine II) ярко рисуетъ тѣ затрудненія и тотъ трудъ, который выпалъ на долю Дидро съ 1758 г.: съ одной стороны ему нужно было заставить книжные магазины рѣшиться на дѣло, оффиціально запрещенное; съ другой онъ долженъ былъ самъ исполнять все то, что его сотрудники обѣщали, но не осмѣливались ему доставить. Онъ долженъ былъ также окончить описаніе искусствъ и ремеслъ, которое было одной изъ самыхъ важныхъ причинъ громаднаго успѣха Энциклопедіи, но также и предметомъ всякаго рода хлопотъ и объясненій съ коммиссарами и членами Акаденіи наукъ".
- ↑ Только черезъ два года типографъ Ле-Бретонъ разослалъ послѣдніе экземпляры подписчикамъ, указаннымъ Сартиномъ. И эта разсылка была сдѣлана тайно. Энциклопедія состояла изъ 17 томовъ текста, болѣе 7 томовъ рисунковъ; она была издана въ 4.250 экземплярахъ; 4.100 экземпляровъ были проданы по 750 ливровъ за экземпляръ; доходъ книгопродавцевъ былъ болѣе двухъ милліоновъ (Mémoire sur l’Encyclopédie, par Lunean de Boisjermain t. III). Башомонъ (Bachaumont 11 mai 1777) говоритъ, доходъ книгопродавцевъ достигалъ громаднаго капитала въ 3.240.798 ливровъ, подписчики должны были, въ концѣ концовъ, заплатить 984 ливра. «Большинство авторовъ за свои статьи получали совершенные пустяки», говоритъ Лэнге. (Lingot, Mém et plaidoyers, Amsterdam 1773 г.).
- ↑ Политическій идеалъ Монтескье такъ хорошо извѣстенъ, что мы можемъ только указать авторовъ, которые, — какъ Жане, Сорель и Фаге, — подробно разобрали его въ своихъ книгахъ.
- ↑ «Кавалеръ де-Жокуръ не покидалъ его до послѣдней минуты» (герцогиня д’Эгильонъ аббату де Гаско).
- ↑ «За гробомъ Монтескье почти никто не шелъ; изъ представителей литературы присутствовалъ одинъ Дидро». (Гриммъ, т. II, стр. 149).
- ↑ Cоrresp. méd. par Nadault de Buffon, t. I, p. 83.
- ↑ Ravaissou: La philosophie en France au XIX siècle, 2 édit., 59.
- ↑ Brachet: Dictionnaire des doubles, p. 50.
- ↑ Corresp. inéd. de Condorcet et de Turgot édit. par Ch. Henry, 1882, cha. ravay, p. 146.
- ↑ Къ этому замѣчанію Вольтера о Мармонтелѣ мы можемъ присоединить недурной анекдотъ, разсказанный Фрерономъ: „Одинъ начинающій философъ отозвался однажды съ недостаточнымъ уваженіемъ о Расинѣ и Буало въ присутствіи знаменитаго писателя (Вольтера). — Осторожнѣе, — молодой человѣкъ, — сказалъ Вольтеръ, — они ваши учителя… Но молодой философъ настаивалъ на своимъ и сослался въ подтвержденіе своихъ мыслей на академика, котораго пѣвецъ Генриха IV самъ много хвалилъ, а именно на Мармонтеля“, весьма мало уважавшаго этихъ двухъ великихъ поэтовъ семнадцатаго вѣка. Тогда, — возразилъ умный старикъ съ очаровательной наивностью, — его стихи, вѣроятно, пользуются большой славой». (Année littéraire, 1773, t. I, p. 17).
- ↑ «Даламберъ» — Жозефа Бертрана, Hachette, p. 36.
- ↑ Mallet du Pan: Mém. et. Coresp. 1851. Amyot. t. 1. p. 51.
- ↑ Объ этой новой роли Даламбера говоритъ подробно Брюнель въ своемъ ученомъ трудѣ, къ которому мы можемъ отослать нашего читателя: Les philosophes et l’Academie franèaise». Hachette, 1884 г.
- ↑ Pièces philosophiques et littéraires, par. М. Bouillier, 1754.
- ↑ По французски черви — coeur, а хоръ — choeur.
- ↑ Tréfle — значить и трефы, и клеверъ.
- ↑ Carreau — бубны и каменныя плиты.
- ↑ Физики должны побѣждать противниковъ не спорами, а изслѣдованьемъ природы.
- ↑ Чтобы «покорить» природу, какъ этого хотѣлъ Бэконъ и заставить не служить своимъ цѣлямъ, надо прежде всего научиться измѣрять ее. Но сначала надо изобрѣсти точные инструменты, какъ, напр., мѣры и вѣсы. Безъ этихъ послѣднихъ ни Даламберъ, ни Ньютонъ ничего не откроютъ. Громадная роль научныхъ приборовъ въ дѣлѣ цивилизаціи и даже въ развитіи человѣческаго ума, была хорошо выяснена, насколько намъ извѣстно, только Г. Лакомбомъ. (Исторія разсматриваемая какъ наука). Одна изъ неоспоримыхъ заслугъ энциклопедіи та, что въ статьяхъ Дидро въ первый разъ показано громадное значеніе механическихъ изобрѣтенія.
- ↑ Система природы, т. I, стр. 130.
- ↑ «Такую силу имѣетъ порядокъ и соединеніе».
- ↑ «Увеличиваетъ силы, шествуя».
- ↑ «Amplification» значить также и многоглаголенье.
- ↑ Lee lois criminelles de France dans leur ordre naturel, par Muyart de Yougeane, 1780.
- ↑ Гольбахъ «Система природы».
- ↑ Вольтеръ: «Цѣнность правосудія и гуманности».
- ↑ Дидро.
- ↑ Энциклопедія, ст. Преступленіе.
- ↑ Серванъ. «Бесѣда объ отправленіи уголовнаго судопроизводства». 1766 г.
- ↑ Игра словъ: polisson — значитъ шалуны.
- ↑ «Я думаю, — пишетъ Даламберъ Фридриху, — что форма правленія не имѣетъ значенія, если правительство справедливо и всѣ граждане имѣютъ равное право на его покровительство и равно подчинены законамъ».
- ↑ Дидро.
- ↑ Если деспотъ уменъ онъ позволяетъ философамъ болтать. Если онъ любитъ краснорѣчіе, онъ находить ихъ болтовню прекрасной». Гриммъ.
- ↑ Въ 1800 г. Редереръ писалъ: «Если бы Людовикъ ХѴІ подражалъ Фридриху и сталъ во главѣ философовъ, онъ царствовалъ бы и до сихъ поръ».
- ↑ Каррэ. «Франція при Людоникѣ ХѴ».
- ↑ Даламберъ.
- ↑ «Когда воскресаетъ Сюлли, надѣйся на появленіе Генриха IV».
- ↑ Башоманъ приводитъ интересную замѣтку Дидро на переводѣ Тацита. «Народъ никогда не долженъ видѣть, какъ течетъ королевская кровь, во имя чего бы то ни было. Публичная казнь короля навсегда мѣняетъ духъ націи».
- ↑ Мы увидимъ въ слѣдующей главѣ, были-ли дѣйствительно энциклопедисты сплочены между собой.
- ↑ Ст. «Политическая экономія». Ж. Ж. Pycco.
- ↑ Они знали, впрочемъ, какъ надо смотрѣть на прославленную ими Спарту «Ликургъ создалъ вооруженныхъ монаховъ и очень опасныхъ дикихъ звѣрей.»
- ↑ Въ столькихъ злахъ могла религія убѣдить.
- ↑ Серванъ писалъ Дадемберу: «какое безуміе въ наши время открыто выражаться о такомъ щекотливомъ вопросѣ какъ католическая церковь. Для этого надо, какъ говорилъ на дняхъ г. де-Вольтеръ, имѣть по 50.000 солдатъ для защиты каждаго дома».
- ↑ Делиль-де Саль. Малербъ. 1903 г.
- ↑ Жобецъ. «Франція при Людовикѣ XVI».
- ↑ Малербъ.
- ↑ Записка королю о печатаніи вредныхъ книгъ: протоколы съѣздовъ духовенствъ, 1770 г.
- ↑ Дидро.
- ↑ Даламберъ.
- ↑ Дидро.
- ↑ «Энциклопедія».
- ↑ Посланіе X. до-Бомонъ.
- ↑ Брюнетьеръ. «Критическія этюды по исторіи французской литературы».
- ↑ «Lettres provinciales» Pascal.
- ↑ «Письма португальскихъ, нѣмецкихъ и польскихъ евреевъ къ Г. де-Вольтеру». (1781 г.).
- ↑ «Nouveau Mémoire pour servir à l’histoire des Cacouacs» появилось въ Амстердамѣ въ 1757 г. Авторъ былъ не іезуитъ, какъ подозрѣвалъ Гриммъ, но бывшій адвокатъ въ парламентѣ Э. Николай Норо, впослѣдствіи библіотекарь Маріи Антуанетты и исторіографъ Франціи. Въ Меркуріи (6-го окт. 1757 г.) уже появился «Premier mémoire eur les Cacouacs». Есть ли въ сатирѣ Моро тѣ гнусныя" обвиненія, на которыя жалуется Гриммъ и о которыхъ говорить Assézat (Дидро XIII, 117)?
- ↑ Clement, фамилія автора сатир. стих., значитъ «милостивый», кроткій. Вольтеръ играетъ словами и называетъ его inclèment, т.-e. немилостивый. Прим. перев.
- ↑ См. въ особенности Brunel’а (Les philosophes et l’Académie franèaise au XVIII siècle, p. 73); онъ подробно изложилъ эту забавную исторію и цитировалъ всѣ доклады.
- ↑ Рѣчь Дюпре де-Свитъ-Мора въ отвѣтъ на академическую рѣчь Лефранка.
- ↑ Лефранкъ больше не появлялся въ Академіи; онъ уѣхалъ, скрывая свой позоръ, въ Монтобанъ, откуда больше не выѣзжалъ.
- ↑ См. Pallssot: Oeuvres complétes, Liège, 1779, VII, 291.
- ↑ Vie de Voltaire, Diderot, 1847, IV, 104.
- ↑ Eloge de Morellet à l’Académie franèaise, 1819.
- ↑ P. Albert: Littérat. franè. au XVIII siècle, 394.
- ↑ Философы, какъ извѣстно, были окончательно убиты Предисловіемъ, которое вздумалъ присоединить къ нимъ Морелле, подъ заглавіемъ: Видѣніе Шарля Палиссо. Оно начиналось такъ: «И въ первый день января, въ лѣто отъ Р. X. 1760-ое, сидѣлъ я въ комнатѣ. по улицѣ Basse-du-Remport, и денегъ у меня не было ни копейки. И я говорилъ: О, кто дастъ мнѣ краснорѣчіе Шомэ, легкость Бертье и глубину Фрерона? — напишу я славную сатиру и продамъ ее за 400 франковъ и сошью себѣ новое платье къ Пасхѣ». Предисловіе, хотя и длинноватое, въ общемъ заключало въ себѣ больше комизма, чѣмъ комедія. Морелле вывелъ на сцену княгиню де Робекъ, какъ мы знаемъ, къ великому скандалу Вольтера, и былъ, за свой проступокъ, посаженъ въ Бастилію, благодаря чему сразу прославился. (См. Cm. Mél. de litt. et de philos, du dix-huitième siècle, par l’abbé Morelle, Lepetit, 1818, II, 3).
- ↑ Фреронъ редактировалъ «Lettres sur quelques écrits de ее temps» (съ 1747 по 1756 г.), въ 12-ти томахъ, — а послѣ этого руководилъ «Année littéraire», съ 183 томахъ (съ 1756 по 1774 г.).
- ↑ Англійское Wasp по французски Frelon, т. е. шершень и литературный воръ, а фамилія писателя — Fréron. Примѣч. перев.
- ↑ «Examen du Matérialisme», 1771, I, 73.
- ↑ «La petite Encyclopédie»; art «Philosophie».
- ↑ Bergier, «Apolog», I, 283.
- ↑ «Lettres à un Amériquain» (six) sur l’Hist. naturelle générale et particulére de М. Buffon". Hambourg, 1756 (en neuf volumee). I.
- ↑ De Lienac, I, 153.
- ↑ См. рѣшенія Парижскаго парламента у P. Le Zrun: Hist. critiq. da pratiqua superstitieuses, IV, 451.
- ↑ М. de Vouglans Loia criminelles de la France dans leur ordre naturel, édlt. 1780, III, 103.
- ↑ Dict. philosopha art. prophéties.
- ↑ Le P. Richard: его опроверженіе de Robinet, p. 40.
- ↑ Le P. Gauchat: Lettres critiques, t. X. Боссюетъ сказанъ, по поводу таинствъ, «что нужно вѣрить и покланяться тому, чего мы не понимаемъ-. (II Avertissement aux protestante).
- ↑ Apol, II, 562.
- ↑ Боссюетъ, отвѣчая Банаж’у (Basnage), присвоиваетъ себѣ слова Бибдіи: „Гони богохульника изъ лагеря, и пусть весь Израиль осыпетъ его градомъ камней“, и прибавляетъ: „Вотъ до чего доходятъ реформаты: они объявляютъ, что князь не имѣетъ никакой власти надъ совѣстью подданныхъ и не можетъ издаватъ уголовныхъ законовъ, касающихся религіи“. (Déf. de Phiat. des variatons, N. IV). Онъ же самъ находить вполнѣ естественнымъ, мстя за господствующую религію, братъ въ руки „мечъ, который Богъ вручилъ князю“. Веди протестанты вздумаютъ браться за оружіе ради самозащиты, онъ напоминаетъ имъ, что „гражданская война, поднятая съ цѣлью самозащиты отъ притѣсненій, есть покушеніе на особу князя“ (Déf. de Vhist. des variations. N. XI), такъ какъ „должно повиноваться даже князьямъ — гонителямъ“. (N. XX).
- ↑ Выдержки изъ цит. соч. Hugues, II, 200.
- ↑ Renan: Marc Auréle, 627.
- ↑ Бюффонъ: Естественная исторія, Первая рѣчь.
- ↑ Syst. de la nature, II. 311.
- ↑ Въ устахъ Бюффона наука о природѣ становится даже эквивалентомъ счастья. Говоря о самомъ первобытномъ народѣ, который вычислилъ шестисотъ-лѣтній лунно-солнечный періодъ, что предполагаетъ безконечный рядъ астрономическихъ наблюденій и изученій, Бюффонъ заключаетъ: „Этотъ первый народъ былъ очень счастливъ, такъ какъ онъ былъ очень ученъ“. (Epoques de la nature, VII).
- ↑ Ог. Контъ: Позит. философія, I. Whewel; Hist. of the induct. sсіепcе. II, III.
- ↑ Elém. de philosophie, Belin, I, 121.
- ↑ Condorcet: Oeuvres, édit. Didot, I. 418.
- ↑ Въ другомъ мѣстѣ (гл. III, Критика злоупотребленій) мы показали, что Энциклопедія была колыбелью политической экономіи.
- ↑ Названіе Статистики встрѣчается уже въ сочиненіи Ашенваля: Constitution des Etats de l’Europe, 1749. Срав. любопытное изложеніе мотивовъ знаменитаго постановленія Тюрго (отъ 13-го сентября 1774) относительно монополіи на продовольствіе зерномъ.
- ↑ Goguet: De l’origine des lois, des arts, des sciences et de leurs progrиs chez les anciens peuples, 1748.
- ↑ Cartailhac.: La France préhistorique, Bailliére, p. 61. Около этого же времени Бюффонъ писалъ: «Прочтите у Тацита о нравахъ германцевъ: это картина нравовъ Гуроновъ или, скорѣе, привычекъ всего человѣческаго рода, выходящаго изъ естественнаго состоянія». (Septième époque de la Nature).
- ↑ Gortailhac, ibid., p. 12.
- ↑ I. Jodl.; Die Culturgeschtungsschreioung. ihre Entuticklung und ihr Problem, Leipzig, 1878.
- ↑ Le pyrrhonisme de l’histoire, ch. II, et XII.
- ↑ Diction, philosophique: art. Changements arrivés dans le globe.
- ↑ Westermarck: Origine du mariage dans l’espиce humaine, Alcan, p. 10.
- ↑ Lemontoy: Eloge de Morellet.
- ↑ Дидро. V, 425. Уже Паскаль сказалъ: «Такъ какъ всѣ вещи — и причины и слѣдствій, и посредственны и непосредственны, и всѣ другъ друга поддерживаютъ при помощи естественной и незамѣтной нити, связующей вещи самыя отдаленныя и самыя различныя, я считаю невозможнымъ познать части, не познавъ цѣлаго, точно также, какъ не считаю возможнымъ познавать части независимо одну отъ другой». (Edit. Havet, I, 7). Но для Паскаля это именно я служитъ окончательнымъ подтвержденіемъ нашего безсилія познать вещи. Позднѣе, въ своемъ Предисловіи къ Histoire de l’Académie des sciences (исторія академіи наукъ) (1699), Фонтенель утверждалъ существованіе «солидарности между науками» и, въ то время, «постоянства законовъ природы» (см. Brunetière, Manuel, 231), и провозглашалъ, такимъ образомъ, основные принципы энциклопедіи.
- ↑ Сообщеніе полковника Лосседа (Laussédat), сдѣланное въ Бордо, 1887, Нац. тип.
- ↑ Laussédat. Рѣчь при открытіи научнаго конгресса въ Оравѣ, въ 1888 г. Revue scientifique. 31 м. 1888.
- ↑ L. Liard: L’Enseigneme nt supérieur en France, 1789—1889, I, 310.
- ↑ Rиgles pour la direction de l’esprit: Premiиre rиgle.
- ↑ Въ 1775 г. Дидро пишетъ: «Всѣ умы охвачены общимъ интересомъ къ естественной исторіи, анатоміи, химіи и экспериментальной физикѣ». (art Encyclopédie).
- ↑ Syst. de la Nature, I, 142. Точно также Бюффонъ: «Обдуманными опытами… мы заставляемъ природу раскрывать свои тайны». Предисловіе къ его переводу Гадеса: Statique des végétaux.
- ↑ Гоббсь, а, кажется, подъ его вліяніемъ, и Боссюэ еще раньше говорили, что до установленія какого-либо правительства, «люди естественно были другъ для друга волками (Boesuet, Politiq., VIII, 4, 2).
- ↑ Syst. de la Nat., I, 365.
- ↑ Éncycl., ard. Monarchie absolue. «Можно сказать о прекрасныхъ вѣкахъ Спарты то же, что и о первобытныхъ временахъ церкви, когда всѣ набожные люди умирали святой смертью, смертью золотого вѣка и т. д.». Вольтеръ: Comment, sur l’Esprit des lois, XVI, note.
- ↑ Мечты, которыя можно, впрочемъ, найти и въ ученіи церкви. См. по этому вопросу, Эспинаса: La philosophie sociale au dix-huitième siècle et la Révolution, Alcan, 1898, p. 86.
- ↑ Lettres de cachet, 67.
- ↑ Conaider. sur la Rèvol franèaise.
- ↑ Mirabeau; Lettres de cachet.
- ↑ Summer Maine: L’ancien drotf, p. 160.
- ↑ «Осужденіе рабства, сказалъ Боссюи, есть хула на Духа Св., который повелѣваетъ рабамъ, устами Св Павла, оставаться въ своемъ первобытномъ состояніи и не обязываетъ господъ освобождать ихъ». (Avertissiment V, aux Protest). На это Монтескьё отвѣтилъ въ своихъ знаменитыхъ главахъ, которыя дышатъ такой высокомѣрной ироніей надъ идеей рабства.
- ↑ Съ точки зрѣнія ихъ разума, въ основѣ суевѣрія людей лежитъ аллегорія; напр., «коршунъ, пожирающій Прометея, есть только эмблема глубокихъ размышленій». (Encyclopédie: art. Grees).
- ↑ Эти соображенія можно найти въ прекрасныхъ трудахъ Пфейдфера о Религіи и Исторія Религіи (по-нѣмецки).
- ↑ Гольбахъ: Le Christianisme dévoilé. «Нравственность можетъ быть безъ религіи и религія безъ нравственности». Encyclop., art. Irréligieux.
- ↑ Гольбахъ, ibld.
- ↑ Тюрго въ краснорѣчивыхъ выраженіяхъ выяснилъ. въ самый моментъ выхода въ свѣтъ энциклопедіи, блестящія заслуги, оказанныя церковью цивилизаціи въ теченіе среднихъ вѣковъ, такъ обезславленныхъ философами: "Когда почти вся литература рушилась, ты одна, о святая религія! создавала еще писателей, которыхъ одушевляло желаніе научить вѣрныхъ; и когда Европа стала добычей варваровъ, ты одна сдерживала ихъ жестокость; ты одна увѣковѣчила знаніе уничтоженнаго латинскаго языка; одна ты передавала, на протяженіе столькихъ вѣковъ, духъ столькихъ великихъ людей, ввѣренный этому языку; и сохраненіе сокровищницы человѣческихъ знаній, готовой разсыпаться, есть одно изъ благодѣяній. (Рѣчь въ Сорбоннѣ, сказанная 11-го декабря 1750 г.). Срав. по этому же вопросу прекрасное подробное изложеніе Тэна въ началѣ его книги: Старый порядокъ.
- ↑ Abbadie: De la vérité de la religion chrétienne, t. I, ch. 18.
- ↑ Pensées diverses sur la foi.
- ↑ Наиболѣе безпристрастный анализъ Системы природы Гольбаха находится въ Histoire du matérialisme (Исторія матеріализма), Ланге, I, 377.
- ↑ Lettru de cachet, 137, 290.
- ↑ Гольбахъ: Le christianisme dévoilé.
- ↑ Вольтеръ: Diner du comte de Boulainvillers.
- ↑ L’homme aux quarante écus.
- ↑ Sabatier: Esquisse d’une philosophie de la religion, p. 220.
- ↑ De Pressensé: L'Église et la Révolution franèaise.
- ↑ L’Enfer, I, 60.
- ↑ Ruffi: Histoire de Marseille, 1642, p. 224.
- ↑ Encyclopédie, art. Economie politique.
- ↑ Даламберъ: Essai sur les gens de lettres: "Основу характера Римлянина, сказалъ Боссюетъ, составляла любовь къ свободѣ и къ отечеству; «ты два чувства взаимно вызывали другъ друга».
- ↑ Boseuet: Disc. sur l’Hist. univers., p. II, ch. XX.
- ↑ Esprit des Lois, I. ХХѴ, ch. XIII.
- ↑ Вольтеръ: La méprsie d’Arras.
- ↑ Avert aux Protest, V No LI.
- ↑ Своимъ Discours sur l’inégalité Pycco осудилъ право завоеванія въ слѣдующихъ выраженіяхъ: «Не будучи правомъ, право завоеванія не могло лечь въ основу другого права, такъ какъ завоеватель и завоеванные народы продолжаютъ оставаться во враждебныхъ отношеніяхъ, если только народъ, получивъ снова полную свободу, не изберетъ добровольно побѣдителя въ свои вожди».
- ↑ Zur Culturgesch. Frankreichs im XVII jund ХVIII ahre Wien, 1889, p. 245.
- ↑ Syat. de la Nat., II, 419, 421.