ЭЛИ-ПАСТУШОКЪ. править
очеркъ
Д. ВЕРГА.
править
Профессія Эли состояла въ томъ, что онъ пасъ лошадей. Ему было 13 лѣтъ, когда онъ свелъ знакомство съ маленькимъ барченкомъ донъ-Альфонсо. Эли былъ такой крохотный, что не доросъ еще до брюха старой кобылы Бѣлянки, носившей на шеѣ колокольчикъ, почти колоколъ, знакомый всему табуну. Онъ появлялся то тамъ, то сямъ и въ горахъ, и на равнинѣ, вездѣ, гдѣ паслись его животныя. Его видали то неподвижно стоящимъ въ какой-нибудь лощинѣ, то валяющимся на какомъ-нибудь большомъ камнѣ. Донъ-Альфонсо, покуда жилъ лѣтомъ въ деревнѣ, каждый божій день приходилъ къ нему, дѣлился съ нимъ своимъ шоколадомъ; а Эли угощалъ его своимъ ячнымъ хлѣбомъ и плодами, похищенными изъ сада ближайшаго сосѣда. Сначала, по сициліанскому обычаю, Эли величалъ барчонка сіятельствомъ, но когда они познакомились поближе, дружба ихъ установилась на болѣе прочныхъ основахъ. Эли училъ своего пріятеля взбираться на вершину самыхъ высокихъ орѣшинъ, отъискивать сорочьи гнѣзда, подшибать камнемъ на лету воробья и однимъ прыжкомъ взбираться на спину полу-дикихъ скакуновъ, для чего слѣдовало только ухватиться крѣпко за гриву перваго, проносящагося мимо коня и не смущаться ни гнѣвнымъ его ржаніемъ, ни отчаянными прыжками. Ахъ! какъ чудесно скакать по сжатому полю! Грива коня развѣвается по вѣтру; апрѣльскій день такъ прекрасенъ; густая трава на лугахъ волнами переливается и кони весело ржутъ на пастбищѣ. И лѣтомъ, въ знойный полдень, тоже хорошо. Все окрестъ, и поля, и луга, и холмы, ослѣпительно млѣетъ и безмолвствуетъ; небо сгущаетъ свою синеву, и кузнечики выпрыгиваютъ изъ-подъ камешковъ, словно подъ ними солнце фитилемъ камуфлеты взрываетъ. А зимой: какъ ясно свѣтится небо сквозь обнаженныя вѣтви миндальныхъ деревьевъ, вздрагивающихъ подъ порывами ледѣнящаго нагорнаго вихря; какъ звонко раздается топотъ табуна по застывшему проселку; и какъ весело заливаются жаворонки, взвиваясь въ лазурную высь, ближе къ солнцу! Дивные лѣтніе вечера подымались тихо, медленно, какъ туманъ наплывали. Какъ хорошо пахнетъ сѣно, и съ какою нѣгою погружаешь въ него локти, а кругомъ жужжатъ насѣкомыя! А этотъ звукъ рожка Эли! простой, однословный, всегда одинъ и тотъ же звукъ: Іу! Іу! Іу! — а между тѣмъ, только его заслышишь, сейчасъ тебѣ на память приходитъ и праздникъ Иванова дня, и Гождественскія ночи, и святки, всѣ эти великія событія, которыя, кажется, ушли такъ далеко, и которыя должны вновь возвратиться, которыхъ ждешь и ищешь, поднимая глаза высоко къ небу, гдѣ звѣзды почти всѣ заразъ зажигаются, и откуда въ сердце сходитъ благодать и веселье!
Впрочемъ, Эли не предавался меланхолическимъ мечтаніямъ. Ночь сходила на землю, а онъ сидѣлъ себѣ, спустивъ ноги въ канавку и, надувъ щеки, высвистывалъ свою Іу! Іу! Іу! Потомъ онъ принимался кричать и швырять камешками, имѣя въ виду согнать въ кучу свой табунъ, что ему всегда удавалось. Затѣмъ онъ гналъ его за Крестовый родникъ, въ сарай, служившій ночлегомъ для лошадей.
Иногда, запыхавшись, онъ взбѣгалъ на холмъ, розыскивая отбѣжавшаго коня и взывалъ къ своему другу Альфонсу:
— Позови собаку, позови собаку!
Или:
— Швырни-ка побольше камень въ Гнѣдко. Ишь онъ важничать вздумалъ, словно баринъ какой; идетъ-нейдетъ, все траву по дорогѣ пощипываетъ. Хорошенько его! Хорошенько!
Или:
— Завтра утромъ придешь — захвати съ собой иголку, да потолще, у Ліи есть такія, какъ мнѣ надо.
Эли отлично владѣлъ иглой. Въ сумѣ, которую онъ носилъ черезъ плечо, всегда хранился изрядный запасъ тряпья, которымъ онъ, въ случаѣ надобности, зачинивалъ свои штанишки или рукава своей куртки. Онъ умѣлъ также прехитрыя штуки изъ конскаго волоса плести, а платокъ, который въ холода носилъ на шеѣ, онъ всегда самъ стиралъ въ ручейкѣ, протекавшемъ по долинѣ. Однимъ словомъ, если только его сумка была у него за плечами, ему никого и ничего не было нужно. Ни въ пустынѣ Резоконе, ни въ безлюдной равнинѣ Кальтаджироне онъ пропасть не могъ. Тетка Ліа всегда, бывало, говаривала: «Посмотрите, Эли-пастушокъ; вѣчно онъ въ лѣсу, да въ полѣ одинъ, словно и родился съ конями. А все потому, что онъ умѣетъ креститься обѣими руками».
И въ самомъ дѣлѣ, Эли ни въ комъ не нуждался, а между тѣмъ, каждый добрый человѣкъ на селѣ охотно помогалъ ему чѣмъ могъ, потому что Эли былъ мальчикъ услужливый, и каждому приходилось пользоваться его услугами. Тетка Ліа ему, по христіанской добродѣтели, хлѣбы пекла, а онъ ей за это плелъ корзины подъ яйца и долбилъ челноки (для тканья) изъ тростника. «Мы съ нимъ живемъ, говаривала тетка Ліа сосѣдямъ: — какъ его скотинка: одна другой шею чешетъ».
Въ селѣ Тебидѣ всѣ его знали съ самыхъ малыхъ лѣтъ, когда его не было еще видно изъ-за лошадиныхъ хвостовъ; онъ выросъ, можно сказать, на глазахъ у поселянъ, хотя они его рѣдко видали, потому что онъ кочевалъ съ своимъ табуномъ изъ одного мѣста въ другое. «Свалился онъ съ неба, а земля его подобрала», говоритъ пословица. Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ дѣтей, у которыхъ нѣтъ ни дома, ни семьи. Его мать была въ услуженіи, на мѣстѣ, въ маленькомъ городишкѣ Виццини и видалась съ нимъ только разъ въ годъ во время ивановской ярмарки, когда онъ туда приходилъ со своими жеребятами. Въ тотъ день, когда она умерла, его позвали въ Виццини; это было въ субботу вечеромъ, и въ понедѣльникъ утромъ онъ уже вернулся къ своему табуну, такъ что крестьянинъ, пасшій за него лошадей, даже не одного рабочаго дня не потерялъ. Только онъ вернулся такой разстроенный, что не разъ упускалъ лошадей въ засѣянныя полосы: «Эй! эй! Эли! кричалъ ему съ гумна дядя Агриппино: — что ты, собачій сынъ, плетки что ли отвѣдать захотѣлъ». Эли мчался за разбѣжавшимися жеребятами, и помаленьку отгонялъ ихъ къ холму; а передъ глазами у него все еще была его мама. Она не говорила ему ни слова и лежала съ головой, повязанной бѣлымъ платкомъ.
Отецъ его пасъ стада коровъ въ Раголето, за Ликодіей; «тамъ, гдѣ маларіа[1] людей жнетъ», говорили окрестные поселяне. Но маларія гнѣздится тамъ, гдѣ почва влажная, гдѣ пастбища тучныя, а коровы, какъ извѣстно, лихорадкой не заражаются. Эли же жилъ круглый годъ въ ноляхъ; то около Феранте, то въ Комедскихъ лугахъ, то въ долинѣ Ягитано. Охотники и прохожіе, предпочитавшіе прямыя тропки окольнымъ дорогамъ, встрѣчали его то тамъ, то сямъ, какъ собаку безъ хозяина. Но онъ этимъ не тяготился; онъ привыкъ жить съ лошадьми, которыя шли впереди его шагъ за шагомъ, пощипывая траву по дорогѣ; онъ привыкъ жить съ лошадьми и съ птицами; послѣднія носились стаями около него все время, покуда солнце медленно шествовало по небу, покуда тѣни не начинали вытягиваться и расплываться въ сумеркахъ. Онъ наблюдалъ за прямыми формами облаковъ, за ихъ сочетаніями съ горными вершинами; онъ зналъ какъ дуетъ вѣтеръ, предвѣщающій грозу; зналъ цвѣтъ облаковъ, несущихъ снѣгъ. Для него всѣ предметы имѣли свой особый видъ и свое особое значеніе; ему было на что глядѣть и къ чему прислушиваться во всякое время, во всякій часъ дня. За то когда онъ, передъ закатомъ солнца, принимался наигрывать на своемъ рожкѣ, вороная кобыла первая приближалась къ нему и внимательно, задумчиво его разсматривала, прислушиваясь къ звукамъ. За вороной кобылой шли и другія лошади.
Онъ скучалъ только въ ландахъ Пассанителло, гдѣ нѣтъ ни кустарниковъ, ни деревьевъ, гдѣ въ жаркіе мѣсяцы нѣтъ даже птицъ. Лошади тамъ собирались въ кучу, опускали головы и взаимно старались въ тѣни, отбрасываемой каждою, укрыться отъ зноя. Въ длинные дни страднаго времени этотъ ослѣпительный свѣтъ жегъ по шестнадцати часовъ въ сутки мертвенно безмолвную пустыню.
Но гдѣ травы было въ волю и кони паслись охотно, тамъ мальчикъ умѣлъ, не унывая, заниматься какимъ-нибудь постороннимъ дѣломъ. Онъ строилъ клѣтки для скворцовъ, выдѣлывалъ разныя трубочки и плелъ изъ ивы корзины. Онъ очень искусно умѣлъ строить шалашики, защищавшіе и отъ нагорнаго вѣтра, наносившаго стужу и стаи вороновъ, и отъ всесожигающаго лѣтняго солнца, подъ лучами котораго замирало все, кромѣ нестерпимо-стрекочущихъ сверчковъ. Онъ пекъ дубовые жолуди такъ чудесно, что они были, какъ поджаренные, или поджаривалъ большіе ломти хлѣба въ платановой золѣ, когда его хлѣбъ начиналъ покрываться плесенью; а случалось это нерѣдко, особенно зимой въ Пассанителло, гдѣ дороги такія отвратительныя, что но двѣ недѣли иногда ему не приходилось видѣть ни одного прохожаго, ни одного заѣзжаго человѣка.
Дона-Альфонсо родители холили и держали въ хлопкахъ; поэтому, онъ завидовалъ своему пріятелю Эли, завидовалъ его парусинной сумкѣ, содержавшей все его богатство: хлѣбъ, лукъ, маленькое фіаско[2] съ виномъ, платокъ для защиты отъ холода, свертокъ тряпья для заплатъ, толстыя нитки, здоровенныя иголки, жестянку съ рыболовными принадлежностями, съ кремнемъ и огнивомъ для высѣканія огня. Донъ-Альфонсо завидовалъ Эли, потому что въ его распоряженіи находилась великолѣпная пѣгая кобыла — мощное, полудикое животное, съ мохнатой головой, съ свирѣпыми глазами, раздувавшее ноздри, скалившее зубы и кусавшееся, какъ бѣшанная собака, когда кто-нибудь пытался вскочить къ нему на спину. Одного Эли она слушалась; ревновала его къ другимъ лошадямъ, любила, чтобы онъ ей чесалъ за ухомъ, нерѣдко подходила къ нему сама и прислушивалась къ его рѣчамъ.
— Ты пѣгашки не трогай, совѣтовалъ Эли своему другу дону-Альфонсу: — она кобыла добрая, только не знаетъ тебя. Такъ ты лучше ее не трогай.
Съ тѣхъ поръ, какъ Скарду изъ Букіера увелъ калабрскую кобылу, которую купилъ на ивановской ярмаркѣ, жеребенокъ Карько никакъ не могъ успокоиться; откинувъ холку назадъ, онъ убѣгалъ въ горы, издавая жалостливое ржанье. Эли все бѣгалъ за нимъ, громко призывалъ его; жеребенокъ останавливался при звукѣ знакомаго голоса, настороживалъ уши, вытягивалъ шею и обмахивался хвостомъ.
— Все это оттого, что у него матку отняли, разсуждалъ пастушокъ: — поэтому онъ и не знаетъ, что ему дѣлать. Теперь за нимъ надо глаза да глаза; а то онъ, чего добраго, и въ пропасть брякнется. И я тоже, какъ мама померла, свѣту божьяго не взвидѣлъ!
А когда жеребенокъ вновь сталъ пощипывать клеверъ и брыкаться, Эли утѣшалъ себя, объясняя Альфонсу:
— Видишь, тоже по маленьку забывать сталъ. А впрочемъ, прибавлялъ онъ: — вѣдь и его тоже продадутъ. Для того и лошади на свѣтѣ, чтобы ихъ продавать. Это вѣрно, все равно какъ и бараны: къ мяснику подъ ножъ попадутъ непремѣнно, или вотъ что изъ сѣрыхъ тучъ дождь польетъ. Только птицы однѣ знай себѣ летаютъ, да поютъ.
Мысли Эли не были ясны и послѣдовательны, потому что ему рѣдко приходилось съ кѣмъ бесѣдовать. Онъ никогда не спѣшилъ приводить ихъ въ порядокъ и извлекать изъ головы, а предоставлялъ имъ самимъ развиваться и зарождаться, какъ почкамъ на деревѣ, согрѣваемомъ весеннимъ солнцемъ.
— А впрочемъ, размышлялъ онъ далѣе по поводу птицъ: — вѣдь и птицамъ тоже надо пищу себѣ промышлять. Какъ снѣгъ землю покроетъ, такъ онѣ, почитай, что всѣ перемрутъ. И потомъ, подумавъ, Эли обращался къ донъ-Альфонсу. — Ты вотъ тоже какъ птица, только тѣ зимой помрутъ, а ты можешь грѣться у огня и, какъ и лѣтомъ, ничего не дѣлать.
Донъ-Альфонсо, однако, протестовалъ, возражая, что и онъ тоже въ школу ходитъ учиться. Когда барченокъ читалъ ему что-нибудь, Эли настораживалъ уши, глядѣлъ пристально то въ книгу, то на чтеца и все моргалъ глазами, что у животныхъ, стоящихъ близко къ человѣку, означаетъ напряженное вниманіе. Ему нравились стихи, ласкавшіе его слухъ гармоніей непонятной пѣсни; иногда онъ онъ хмурилъ брови, стискивалъ зубы, казалось, внутри его совершалась великая работа; съ какимъ-то плутовскимъ взглядомъ онъ одобрительно покачивалъ головой и почесывалъ въ затылкѣ. Когда же барченокъ, желая выказать всѣ свои познанія, начиналъ писать, Эли готовъ былъ простоять около него хоть цѣлый день, не спуская съ него глазъ, которые нѣтъ, нѣтъ, да и засвѣтятся какимъ-то недовѣріемъ, даже подозрительностью. Онъ не могъ уяснить себѣ, какимъ образомъ слова, сказанныя имъ или произнесенныя Альфонсомъ, могли быть запечатлѣны на бумагѣ; и даже такія слова, которыхъ никто не произносилъ, и тѣ могли очутиться на бумагѣ. Обурѣваемый сомнѣніями, мальчикъ впадалъ въ невѣріе.
Всякая новая мысль, просившаяся въ его голову, возбуждала въ немъ недовѣріе и, казалось, охватывала его какой-то дикой подозрительностью; онъ напоминалъ тогда собой дикую Пѣгашку. Впрочемъ, онъ не выказывалъ изумленія, какія бы чудеса передъ нимъ ни происходили. Еслибы ему сказали, что въ большихъ городахъ лошади ѣздятъ въ каретахъ, въ которыя впрягаютъ людей, онъ и тутъ съумѣлъ бы сохранить невозмутимость, укрыться за маску безстрастія, которымъ гордится всякій сициліанскій простолюдинъ. Если онъ не зналъ что возражать, то повторялъ:
— Я ничего объ этомъ не знаю. Что же! я бѣдный человѣкъ. И при этомъ улыбался своей упрямой, плутовской улыбкой.
Разъ онъ попросилъ своего друга Альфонса написать имя «Мара» на клочкѣ бумажки, которую Богъ вѣсть гдѣ досталъ. Онъ имѣлъ привычку подбирать въ свою сумку все, что валялось на землѣ, все подходящее, по его понятіямъ, къ его нуждамъ. Однажды, послѣ довольно продолжительной задумчивости и молчанія, онъ очень серьёзно объяснилъ своему пріятелю:
— А у меня любушка есть.
Хотя Альфонсъ и умѣлъ читать, но при этомъ признаніи вытаращилъ глаза.
— Вѣрно, вѣрно! утверждалъ Эли: — любушка! Мара, дочь дяди Агриппино, который прежде здѣсь жилъ, а ныньче переѣхалъ въ Маритео, въ тотъ большой домище, что внизу на равнинѣ стоитъ.
— Что же ты, женишься?
— Разумѣется; когда выросту большой, и буду въ годъ получать хоть шесть онцовъ жаіованья. Мара, впрочемъ, еще ничего объ этомъ не знаетъ.
— Отчего же ты ей не сказалъ?
Эли помоталъ головой и погрузился въ размышленія; потомъ раскрылъ свою сумку и вытащилъ оттуда бумажку, на которой нѣсколько дней тому назадъ просилъ Альфонсо написать имя Мары.
— Вѣрно это; тутъ «Мара» написано. Я донъ-Джезуальдо показывалъ, говоритъ: вѣрно; и Кола огородникъ сюда тоже съ бабами приходилъ, говоритъ: написано «Мара». Кто умѣетъ писать, прибавилъ Эли, подумавъ: — такъ все равно, что слова въ жестянкѣ въ своемъ карманѣ носитъ; и можетъ эти слова посылать въ разныя стороны.
— Что-жь ты съ этой бумажкой будешь дѣлать? спросилъ его Альфонсо: — вѣдь ты не умѣешь читать.
Эли пожалъ плечами, аккуратно складывая бумажку, и осторожно запрятывая ее въ суму.
Съ Марой онъ былъ знакомъ съ самаго ранняго дѣтства. Они впервые встрѣтились, собирая ежевику съ придорожной живой изгороди, и завязали знакомство взаимными колотушками. Дѣвчонка была себѣ на умѣ и ухватила Эли за горло руками, какъ вора. Они обмѣнялись кулаками поровну, чтобы никому не было обидно; тукъ-тукъ, тукъ-тукъ, какъ бочаръ по каждому ободу по порядку колотитъ; потомъ устали, и мало по малу успокоились, но все еще не выпускали другъ друга изъ рукъ.
— Ты кто таковъ? спросила его Мара.
Эли былъ болѣе дикъ, чѣмъ дѣвочка, и не хотѣлъ отвѣчать.
— Я — Мара, дочка дяди Агриппино, который эти луга и поля снимаетъ.
Эли выпустилъ ее изъ своихъ рукъ и дѣвочка стала подбирать разсыпавшуюся во время борьбы ежевику, разсматривая изъ-подлобья своего противника.
— Вонъ тамъ за мостикомъ, около огорода много ежевики. Спѣлая. Ее только куры клюютъ, прибавила малютка.
Эли, между тѣмъ, медленно удалялся; Мара провожала его глазами покуда онъ не скрылся за дубами; потомъ, повернувшись, сама побѣжала домой.
Съ этого дня дѣти стали встрѣчаться часто и привыкали другъ къ другу. Мара приходила на мостикъ, усаживалась на перила и пряла, а Эли полегоньку подгонялъ свой табунъ къ окраинамъ «Бандитова оврага», и такимъ образомъ, тоже попадалъ на мостикъ. Сначала онъ обыкновенно становился или бродилъ поодаль, недовѣрчиво поглядывая на дѣвочку; потомъ приближался къ ней несмѣло и осторожно, какъ собака, привыкшая къ пинкамъ. Сидя рядомъ, они иногда по цѣлымъ часамъ рта не раскрывали. Эли разсматривалъ хитрый узоръ вязанаго платка, который мама Мары надѣла ей на шею, а Мара наблюдала, какъ Эли вырѣзывалъ красивые зигзаги на палочкахъ миндальнаго дерева. Потомъ они расходились въ разныя стороны, не сказавъ другъ другу ни слова; дѣвушка, завидѣвъ свой домъ, пускалась къ нему бѣгомъ; только румяныя икры мелькали изъ подъ коротенькой юпченки. Когда созрѣвала индѣйская смоква, они забирались въ гущу колючихъ смоковницъ, вмѣстѣ чистили и ѣли плоды; они бродили подъ вѣковыми орѣшниками и Эли такъ усердно ихъ трясъ, что грецкіе орѣхи сыпались градомъ на ихъ головы, а дѣвочка до изнеможенія трудилась, подбирая ихъ. Потомъ, она удалялась проворно, поддерживая вытянутыми ручками углы передника, переполненнаго орѣхами, и переваливаясь какъ старушка.
Зимой Мара боялась холоду, и не смѣла носу на дворъ высунуть. Иногда по вечерамъ ей былъ видѣнъ дымъ костра, разведеннаго Эли, у котораго онъ грѣлся ночью, чтобы не пришлось окоченѣть, подобно ящерицамъ, которыхъ онъ находилъ по утрамъ за какимъ-нибудь камнемъ. Даже лошадямъ нравилось обмахиваться хвостами по близости огня и жаться другъ къ другу, чтобы согрѣться.
Съ мартомъ вернулись жаворонки въ поля, воробьи на крыши и въ живыя изгороди. Мара опять начала ходить гулять вмѣстѣ съ Эли по мягкой муравѣ, между покрытыми цвѣтомъ кустарниками, подъ большими деревьями съ едва-едва оживающими зелеными почками. Эли забирался въ самую чащу, и отыскивалъ тамъ гнѣзда дроздовъ, которые удивленно на него глядѣли. Дѣти часто приносили за-пазухой крошечныхъ кроликовъ, безшерстыхъ еще, почти голыхъ, но уже ушастыхъ и юркихъ. Они скакали по полямъ за табуномъ, тихо проходили по лугамъ за рядами косцовъ, и непремѣнно останавливались, если ближайшая къ нимъ кобыла останавливалась и принималась щипать траву; къ вечеру они всегда были у мостика и расходились въ разныя стороны не попрощавшись.
Такъ прошло все лѣто. Солнце между тѣмъ стало заходить за крестовый холмъ, и красногрудые щеглята, слѣдуя за нимъ въ сумерки, перелетая со смоковницы на смоковницу, тоже приближались къ горамъ. Сверчковъ не было больше слышно, и въ окрестномъ воздухѣ въ вечерній часъ царило уныніе.
Около этого времени въ шалашикъ Эли прибылъ его отецъ, который до тѣхъ поръ насъ коровъ въ Раголети; онъ въ Раголети схватилъ лихорадку, малярію, и былъ такъ слабъ, что не могъ даже держаться на ослѣ, который его привезъ. Эли проворно развелъ огонь и побѣжалъ въ деревню поискать для него куриныхъ яицъ. «Ты бы лучше солому-то поближе къ огню подкинулъ, просилъ его отецъ: — я бы легъ; что-то, чувствую, опять лихорадка начинаетъ бить».
Лихорадка была такая злая, что кумъ Мэну, покрытый своимъ большимъ плащемъ, ослиной попоной и Элинымъ мѣшкомъ, дрожалъ какъ листья въ ноябрѣ, лежа у самаго костра, разгорѣвшагося большимъ пламенемъ, при свѣтѣ котораго его лицо казалось бѣлымъ, какъ у мертвеца. Крестьяне съ села навѣщали его и спрашивали: «ну, какъ ты себя чувствуешь, кумъ Мэну?» Бѣдняга отвѣчалъ только какимъ-то жалобнымъ дѣтскимъ лепетомъ. «Это, братцы, такая лихорадка, что какъ изъ ружья убиваетъ!»
Призывали и доктора; но только деньги напрасно тратили, потому что болѣзнь была не хитрая; всякій мальчишка умѣлъ лечить отъ нея. Если лихорадка не такая сильная, что убиваетъ, во что бы то ни стало, то сѣрнымъ цвѣтомъ ее тотчасъ можно было бы вылечить. Куму Мэну много сѣрнаго цвѣта давали, но все напрасно: все равно, что въ колодезь лекарство валили. «Принялъ бы ты навара евкалипты — онъ ничего не стоитъ посовѣтовалъ кумъ Агриппино: — а если и онъ, какъ сѣрный цвѣтъ не поможетъ, такъ все-таки, по крайней мѣрѣ, за евкалипту денегъ платить не нужно; ее въ полѣ можно найти». Стали и отваромъ евкалипты поить, а лихорадочные припадки все возвращались, да возвращались и становились сильнѣе и сильнѣе. Эли ходилъ за отцомъ усердно, какъ только умѣлъ. Каждое утро, прежде, чѣмъ идти къ своимъ жеребятамъ, онъ приготовлялъ отваръ, клалъ связку хвороста по близости къ больному, и зарывалъ яйца въ горячую золу; вечеромъ онъ возвращался рано; приносилъ на ночь топлива, бутылочку вина и кусокъ баранины, которые днемъ бѣгалъ покупать за нѣсколько верстъ въ Ликодію. Бѣдный мальчуганъ все дѣлалъ безъ шума, какъ домовитая хозяйка, и отецъ, слѣдя за нимъ своими истомленными глазами, видя какъ онъ суетился въ своей избушкѣ, время отъ времени улыбался, думая, что мальчуганъ съумѣетъ самъ о себѣ позаботиться, когда останется круглымъ сиротой. Бывали дни, когда лихорадка на нѣсколько часовъ успокоивалась, тогда кумъ Мэну вставалъ, и съ изможденнымъ страданіемъ лицомъ, съ головой, повязанной платкомъ, садился на порогъ хижины, поджидая Эли, покуда солнышко еще грѣло. Когда приходилъ Эли, сбрасывалъ у двери связку прутьевъ, а на столъ клалъ яйца и ставилъ вино, отецъ говорилъ ему: «ты бы отваръ евкалипты на огонь поставилъ», и иногда прибавлялъ; «ты помни, золотыя серьги и кольцо твоей матери я отдалъ на сохраненіе теткѣ Агатѣ; ты это помни, когда меня не будетъ».
Эли утвердительно кивалъ головой.
— Напрасно все это, ничего не поможетъ, говорилъ кумъ Агриппино каждый разъ, какъ заходилъ навѣстить больного: — вся у него кровь теперь зачумлена.
Мэну это слышалъ, и даже глазомъ не моргалъ, только лицо у него становилось бѣлѣе платка, которымъ была повязана его голова.
Онъ уже и вставать не могъ. Эли плакалъ, когда у него не хватало силенки перевернуть отца съ боку на бокъ. Мало по малу, кумъ Мэну и говорить пересталъ. Послѣднія слова, съ которыми онъ обратился къ своему сыну, были:
— Когда я умру, ты сходи къ моему хозяину, у котораго я пасъ коровъ, въ Раголети, и спроси у него пятнадцать франковъ; я ихъ заслужилъ.
— Нѣтъ, пятнадцати не выйдетъ, возразилъ Эли: — а всего одинадцать, потому что больше мѣсяца какъ ты не пасешь коровъ; съ хозяиномъ надо тоже вѣрно расчитаться.
— Правда, правда, подтвердилъ кумъ Мэну, смыкая глаза.
— Одинъ я теперь на свѣтѣ остался, размышлялъ Эли, когда отца отнесли на кладбище: — одинъ, какъ заблудившійся жеребенокъ; волки заѣдятъ, никто не заступится.
Мара подходила къ хижинкѣ, взглянуть на покойника, руководимая тѣмъ острымъ любопытствомъ, которое возбуждаютъ страшные предметы.
— Видишь, какъ я остался! сказалъ ей Эли.
Дѣвочка отодвинулась отъ него; она боялась, чтобы ее не заставили войти въ хижину, въ которой лежалъ покойникъ.
Эли сходилъ получить отцовское жалованье и переночевалъ со своимъ табуномъ въ Пассанителло, гдѣ на паровыхъ поляхъ уже выросла высокая трава; тамъ жеребятки долго могли кормиться.
Года проходили, Эли выросъ. «Мара тоже, должно быть, выросла», часто думалъ онъ, наигрывая на своей дудкѣ. И когда онъ, послѣ долгаго времени, вернулся вновь со своими кобылками на столѣтніе склоны холмовъ, къ источнику дяди Кузьмы, онъ сталъ искать глазами старый мостикъ въ глубинѣ долины, а за мостикомъ знакомый домикъ, а за домикомъ крыши большихъ домовъ, надъ которыми постоянно кружились стаи голубей. Но въ это самое время хозяинъ, у котораго работалъ кумъ Агриппино расчитался съ нимъ, и вся семья собиралась переѣзжать въ другое мѣсто. Эли встрѣтилъ Мару у дверей ея дома; она сдѣлалась большой, красивой дѣвушкой; и въ то время, когда юноша къ ней приблизился, она наблюдала, какъ укладывали на возъ ихъ пожитки. Опустѣвшая теперь комната, въ которой Мара жила столько лѣтъ, показалась Эли болѣе мрачною и закоптѣлою, чѣмъ прежде. Столъ, кровать, сундукъ, иконы Богородицы и св. Іоанна, и даже гвозди, на которыхъ вѣшали зимой огородныя сѣмена, были унесены, но оставили слѣды на тѣхъ мѣстахъ, которыя долгое время занимали.
— Мы отсюда уѣзжаемъ, сказала Мара: — мы переѣзжаемъ туда на равнину, въ большой домъ; ты его, я думаю, видалъ.
Эли сталъ помогать дядѣ Агриппино и теткѣ Ліи нагружать возъ, и, когда въ комнатѣ ничего больше не оставалось, ушелъ съ Марой посидѣть на каменной оградѣ водопоя.
— И дома-то, какъ люди, говорилъ онъ ей, глядя какъ взваливали на возъ послѣдній ящикъ: — и дома-то становятся сами на себя не похожи, когда у нихъ все отберешь.
— Въ новомъ мѣстѣ, въ Маринео, отвѣчала Мара: — у насъ домъ будетъ лучше, и все будетъ лучше; мнѣ мама сказывала, что домъ будетъ большой, какъ сарай, гдѣ сыры кладутъ.
— Когда тебя здѣсь не будетъ, и я не стану сюда приходить. А то какъ я взгляну на эту запертую дверь, мнѣ все будетъ казаться, что зима вернулась.
— Въ Маринео все у насъ новое будетъ: и сосѣди, и знакомые; тамъ живетъ рыжая Пудда; и дочка фермера тоже моя пріятельница. Тамъ весело будетъ; на жниву будетъ по восьмидесяти человѣкъ собираться; и волынщики будутъ приходить, на гумнѣ попляшемъ.
Дядя Агриппино съ женой уже отправились въ путь вслѣдъ за возомъ; Мара весело пустилась ихъ догонятъ; у ней въ рукахъ была только корзина съ голубями. Эли проводилъ ее до мостика, и когда она стала спускаться въ долину, удаляясь отъ него, парень ее окликнулъ.
— Мара! А, Мара!
— Чего тебѣ? спросила Мара.
Но онъ и самъ не зналъ чего ему было нужно.
— Ты-то что здѣсь будешь дѣлать, какъ одинъ останешься? спросила его, наконецъ, дѣвушка.
— Я останусь съ жеребятами.
Мара, подскакивая, удалилась отъ него. Онъ не сходилъ съ мѣста, покуда до него долеталъ стукъ телеги, подпрыгивавшей по камнямъ. Солнце еще золотило высоты окрестныхъ утесовъ; сѣрая листва оливъ начинала сливаться съ сумерками; въ широкомъ просторѣ наростала вечерняя тишина, только изрѣдка побрякивалъ большой колоколъ Бѣлянки.
Какъ только Мара попала въ новое мѣсто, къ новымъ людямъ, да еще въ самый разгаръ винограднаго сбора, такъ и забыла парня. А Эли постоянно думалъ о ней, потому что ему, проводившему цѣлые долгіе дни за хвостами своихъ жеребятъ, и дѣлать-то больше нечего было. Теперь ему не было нужды спускаться въ долину, переходить мостикъ. Его и на селѣ никогда не видали. Однако, хоть и много воды подъ мостикомъ протекло, а Эли не слыхалъ, чтобъ Мара была помолвлена. Онъ увидѣлъ дѣвушку только въ Ивановъ день, когда пригналъ своихъ коней на ярмарку. Ивановъ день большой праздникъ, только ему этотъ праздникъ былъ отравленъ несчастіемъ, постигшимъ одного изъ хозяйскихъ жеребцовъ. Такое это было несчастіе, что и хлѣбъ ему въ горло послѣ того не шелъ. Помилуй насъ Господи отъ подобнаго несчастія!
Въ день ярмарки хозяинъ съ самой зари ждалъ на селѣ своихъ жеребятъ; все расхаживалъ взадъ и впередъ въ своихъ свѣтло вычищенныхъ сапогахъ за хвостами лошадей и муловъ, уже разставленныхъ въ ряды другими продавцами по главной улицѣ и на площадкѣ. Ужь и ярмарка стала къ концу подходить, а Эли все еще не показывался на большой дорогѣ. Оставалось только около вѣтряной мельницы нѣсколько скучившихся овецъ, съ потускнѣлыми глазами и опущенными къ землѣ головами, да нѣсколько паръ длинношерстныхъ воловъ; словомъ, такой скотъ, который продается отъ нужды, чтобы выручить деньги на уплату ренты за землю. Терпѣливо, недвижимо, подъ палящими лучами солнца, ожидали эти несчастныя животныя своей участи. Подъ горой, въ долинѣ, Ивановскій колоколъ благовѣстилъ къ большой послѣполуденной службѣ; ему аккомпанировала трескотни марталеттъ. Все ярмарочное мѣсто тогда словно затрепетало; громкіе клики поднялись снизу вверхъ, наполнили пространство между ярмарочными лавками и шатрами, разбѣгались по улицамъ села и, казалось, вновь спускались внизъ въ долину, къ церкви.
— Да здравствуетъ св. Іоаннъ!
— Ахъ, чортъ бы побралъ мальчугана! въ свою очередь, восклицалъ хозяинъ: — этотъ проклятый Эли меня раззоритъ; того и гляди изъ-за него вся ярмарка пропадетъ.
Овцы при этомъ возгласѣ поднимали свои глупо изумленныя морды и принимались блеять всѣ разомъ; даже быки переступали ногами и оглядывались кругомъ выпученными, внимательными глазами.
Хозяинъ сердился, потому что въ этотъ самый день долженъ былъ заплатить за наемъ большой фермы: «Деньги должны быть уплачены въ Ивановъ день», гласилъ контрактъ, и онъ разсчитывалъ выручить эти деньги, продавъ жеребятъ. Между тѣмъ, лошадей и жеребятъ, и муловъ было наведено на ярмарку въ волю, и всѣ такіе гладкіе, свѣтлые, подстриженные, вычищенные, украшенные бантиками, ленточками, бубенчиками. Отъ скуки они ногами землю скребли, да оглядывались на каждаго прохожаго, словно высматривая добраго человѣка, которому бы ихъ купить захотѣлось.
— Этотъ разбойникъ, поди, дрыхнетъ гдѣ-нибудь! все ругался фермеръ: — а жеребята у меня на рукахъ останутся.
Между тѣмъ, Эли брелъ всю ночь, не отдыхая, чтобы жеребята могли придти въ село до зари, отдохнуть и явиться на ярмарку совсѣмъ свѣженькими. Путь былъ далекій; но онъ все-таки добрался до Вороновой равнины, прежде чѣмъ созвѣздіе трехъ царей зашло за горы: оно еще сверкало своими ясными звѣздами, раскинувшимися по небу крестомъ. По дорогѣ безпрестанно проѣзжали телеги, проходили люди; всѣ направлялись къ празднику. Парень глядѣлъ во всѣ глаза за своими конями. Чтобы они какъ-нибудь не перепутались отъ необычайнаго для нихъ шума и движенія, онъ ихъ гналъ гуськомъ, по одной сторонѣ дороги, пустивъ впередъ Бѣлянку, зычный колоколъ кототорой увлекалъ впередъ жеребятъ. Время отъ времени, когда дорога взбѣгала высоко на гору, до него долетали звуки колоколовъ съ Ивановской церкви. Тогда, среди ночной тьмы и горной тишины, до него доходилъ отголосокъ зарождающагося праздника. Вдоль всей дороги, далеко, далеко, повсюду, гдѣ только виднѣлись люди верхомъ, пѣшкомъ и въ телегахъ, раздавались возгласы:
— Viva San Giovanni!
А яркія ракеты взлетали изъ-за холмовъ и исчезали, устремляясь внизъ, какъ падающія звѣзды въ августовскую ночь.
— Словно ночь на Рождество! говорилъ Эли мальчику, пособлявшему ему гнать табунъ: — во всякомъ домѣ праздникъ, и лампады, и свѣчи передъ образами горятъ, и вездѣ фейерверки спускаютъ.
Мальчикъ, дремля, передвигалъ ногами и ничего не отвѣчалъ. А у Эли кровь такъ и закипала при звукѣ этихъ колоколовъ; онъ не могъ молчать, словно всѣ эти ракеты беззвучно, рѣзко и ярко прорѣзывавшія за горой ночную тьму, взвивались изъ глубины его собственной души.
— Я думаю, Мара тоже пришла на Ивановскій праздникъ, говорилъ онъ. — Она каждый годъ ходитъ. А ты знаешь? продолжалъ онъ, не обращая вниманія на молчаніе своего спутника, мальчишки Алфея: — знаешь, вѣдь ныньче Мара стала высокая, превысокая, свою мать переросла. Когда я ее увидѣлъ, такъ просто не вѣрилось, что эта та же самая дѣвочка, съ которой мы, бывало, ходили индѣйскую смокву собирать или сбивать орѣхи.
И парень принялся пѣть пѣсни одну за другой, всѣ, которыя зналъ.
— Чего ты, Альфейко? спишь, что ли! вдругъ окликнулъ онъ, кончивъ пѣть. — Смотри, наблюдай, чтобы Бѣлянка за тобой слѣдомъ шла.
— Не сплю, не сплю, не бойся! отвѣчалъ Алфейко хриплымъ голосомъ.
— Вонъ, видишь, ужь эта звѣзда стала заходить. Еще немного и заря займется. А мы все-таки еще поспѣемъ во-время; успѣемъ хорошее мѣсто на ярмаркѣ найти. Эй, ты, Воронко, мой красавчикъ! Тебѣ уздечку новую дадутъ, съ ленточками, съ пестрыми, вырядятъ на ярмарку! И тебя то же, Звѣздочка.
Онъ разговаривалъ то съ тѣмъ, то съ другимъ конемъ, чтобы ободрить ихъ въ потемкахъ звуками знакомаго имъ голоса. И жалко ему было, что Воронко и Звѣздочку на ярмаркѣ продавать будутъ.
— Продадутъ ихъ, и въ табунъ никогда больше не заглянутъ они, какъ и Мара. Ушла въ Маринео, съ тѣхъ поръ и не показывалась въ нашей сторонѣ. Ея отецъ важно живетъ въ Маринео. Когда я намедни къ нему заходилъ, такъ передо мной всего наставили: и пироговъ, и вина, и сыру, всякаго дара Божія. Онъ ныньче словно фермеръ богатый. Ключи это всего при себѣ носитъ. Меня угощалъ — ѣшь не хочу. А Мара меня, почитай, что не узнала. Увидала и давай дивиться. «Эва, говоритъ, посмотрите-ка! Вѣдь это Эли, что коней пасетъ, изъ Тебиди!» Тетка Ліа не позволяла мнѣ Марѣ «ты» говорить, потому что ея дочка большая выросла, а народъ вѣдь сейчасъ станетъ пустое болтать. А Мара только хохотала: и такая стала она румяная, словно сейчасъ хлѣбы въ печку сажала. Она на столъ собирала; скатертку разглаживала, словно и взаправду не прежняя Мара была. Какъ только тетка Ліа вышла изъ горницы, пошла новаго вина изъ бочки нацѣдить — я у дѣвушки спрашиваю: «А ты-то тоже забыла про Тебиди?» — «Какъ же, говоритъ, помню; въ Тебиди была колокольня, въ родѣ какъ ручка у солонки, съ паперти можно было въ колокола звонить; садъ былъ, а у воротъ сидѣли двѣ кошки, изъ камня сдѣланныя». Мнѣ всѣ эти ея рѣчи такъ нутро и ворочали. Мара меня оглядитъ съ головы до ногъ, да и скажетъ опять: «Ты-то тоже большой выросъ!» Засмѣялась, да меня по головѣ какъ хватитъ метелкой!
Увлекшись этимъ разговоромъ, Эли рисковалъ своимъ хлѣбомъ, потому что какъ-разъ въ этотъ самый моментъ появилась внезапно карета, которой онъ раньше не замѣтилъ. Она шагомъ, тихонько, неслышно подымалась въ гору и вдругъ, выѣхавъ на ровную дорогу, понеслась рысью: бубенцы зазвенѣли, бичъ захлопалъ, понеслась, словно чортъ ее погналъ. Перепуганные кони въ мигъ во всѣ стороны разбѣжались.
Долго пришлось кричать Эли и Алфею: ой, оги-ги! Ги! покуда они вновь скопились около Бѣлянки, да и сама Бѣлянка взволновалась, и поскакала было впередъ, вызванивая своимъ большимъ колоколомъ. Эли сосчиталъ своихъ коней: одного не хватало, Звѣздочка пропала. Эли сталъ волосы на себѣ рвать, потому что тутъ дорога шла по самому краю пропасти, и Звѣздочка рухнула съ обрыва, переломавъ себѣ ребра. А жеребенокъ, какъ Богъ святъ, стоитъ больше сотни франковъ. Плача на взрыдъ, принялся онъ звать жеребенка: «Агу, агу!» Разсмотрѣть его онъ сразу еще не могъ. Наконецъ, изъ глубины оврага послышалось болѣзненное ржанье Звѣздочки. Точно человѣкъ, жаловалось бѣдное животное.
— Ахъ, матушки мои, матушки мои! плакались Эли и мальчикъ. — Этакая бѣда!
Прохожіе, направлявшіеся на праздникъ, услыша рыданія, стали разспрашивать въ чемъ дѣло, и, узнавъ въ чемъ дѣло, спокойно удалялись, скрываясь во тьмѣ.
Звѣздочка лежала ногами вверхъ, не двигаясь, на томъ самомъ мѣстѣ, на которое свалилась. Эли ощупывалъ жеребенка со всѣхъ сторонъ, плакалъ, заговаривалъ съ нимъ, и жеребенокъ, словно понимая его, силился вытягивать шею, поворачивалъ къ нему голову и тяжко дышалъ.
— Что-нибудь да поломалъ онъ себѣ, приговаривалъ Эли, приходя въ отчаяніе, потому что въ потьмахъ ничего не могъ разсмотрѣть. А жеребенокъ неподвижно, какъ камень, тяжело опускалъ на землю голову. Алфей, оставшись на дорогѣ при табунѣ, скоро успокоился, вытащилъ изъ сумы ломоть хлѣба и сталъ закусывать. Небо начало бѣлѣть; горы окрестъ выступали одна за другой своими черными вершинами; изъ-за поворота дороги можно было разсмотрѣть уже село съ горой Кальваріо, съ вѣтряной мельницей, растопырившей свои крылья; рощи и луга, осыпанные бѣлыми стадами козъ, по хребту холма, отчетливо вырисовывались на утренней лазури неба; брели волы; казалось, оживали самыя горы. Жизнь закипала повсюду. Колоколъ въ долинѣ пересталъ звонить; проѣзжихъ и прохожихъ по дорогѣ стало меньше; отсталые торопились поспѣть къ празднику. Эли не зналъ что дѣлать; Алфей рѣшительно ничѣмъ не могъ ему помочь; мальчишка спокойно прохаживался взадъ и впередъ, усердно пережевывая хлѣбъ.
Наконецъ, Эли увидѣлъ, что къ нему скачетъ верхомъ на мулѣ прикащикъ его хозяина. Еще издали завидя, что табунъ не двигается съ мѣста, онъ ругался и грозилъ. Алфей такъ перепугался, что пустился бѣжать отъ него внизъ по холму. Но Эли не отходилъ отъ Звѣздочки. Прикащикъ, оставивъ своего мула на дорогѣ, спустился въ оврагъ и попробовалъ помочь жеребенку подняться на ноги.
— Оставьте вы его, упрашивалъ Эли, блѣдный, какъ полотно, словно у него самого были переломаны ребра: — оставьте его. Видите, пошевелиться не можетъ, бѣдная скотинка.
Въ самомъ дѣлѣ, Звѣздочка при каждомъ прикосновеніи стоналъ, какъ крещеный. Прикащикъ отводилъ душу, барабаня и кулаками, и ногами по Эли, и призывалъ на его голову мщеніе всѣхъ ангеловъ небесныхъ и всѣхъ святыхъ. Алфей вернулся на дорогу стеречь табунъ и усердно оправдывался:
— Я не виноватъ. Я все время шелъ впереди Бѣлянки.
— Ну, тутъ ничего не подѣлаешь, рѣшилъ, наконецъ, прикащикъ, убѣдясь, что хлопотать — только время терять. — Отъ него теперь ничѣмъ, кромѣ шкуры, не поживишься. Надо содрать ее, покуда еще годится.
Эли задрожалъ, какъ осиновый листъ, увидавъ, что прикищикъ отцѣпилъ ружье отъ сѣдла.
— Да отойди, дармоѣдъ! зарычалъ на него прикащикъ. — А то я и тебя уложу рядомъ съ жеребенкомъ. Жеребенокъ-то стоилъ дороже тебя, даромъ что тебя попъ крестилъ.
Звѣздочка не могъ пошевелиться, онъ только съ усиліемъ поворачивалъ голову и вытаращенные глаза, словно понималъ, что люди говорили; у него шерсть вздымалась на ребрахъ, какъ будто вѣтеръ шевелилъ ее или всего его била лихорадка. Тутъ прикащикъ и пристрѣлилъ его, чтобы хоть шкуру содрать. Эли почувствовалъ въ себѣ ударъ пули, впившейся въ живое мясо животнаго.
— А теперь, коли ты хочешь послушаться моего совѣта, обратился къ нему прикащикъ: — ты лучше на глаза хозяину не показывайся, и жалованья, что за нимъ осталось, лучше не требуй, а то тебѣ солоно гроши достанутся.
И прикащикъ удалился вмѣстѣ съ Алфеемъ и съ остальными конями, которые и не оглянулись на то мѣсто, гдѣ лежалъ ихъ товарищъ Звѣздочка; они спокойно двигались, пощипывая траву по краямъ дороги. Звѣздочка одинъ остался въ оврагѣ, ожидая людей, которые придутъ сдирать съ него кожу. Эли съ того момента, когда прикащикъ спокойно прицѣлился въ голову словно умолявшаго глазами о пощадѣ животнаго, пересталъ плакать. Онъ не отходилъ отъ жеребенка, покуда не пришли люди за его шкурой.
Тогда онъ могъ уйти, тогда онъ могъ гулять, веселиться на праздникѣ или бродить цѣлый день по сельской площади и любоваться, какъ добрые люди пировали въ харчевнѣ и въ кафе. Онъ могъ дѣлать все, что угодно, потому что у него не было ни хлѣба, ни крова, потому что ему надо было отыскать себѣ новаго хозяина. Это, однако, было не легко: кому же охота нанять его послѣ того, что случилось со Звѣздочкой?
На свѣтѣ всегда такъ бываетъ. Покуда Эли съ сумой черезъ плечо и съ пастушескимъ посохомъ въ рукѣ бродилъ по селу, отыскивая новаго хозяина, музыканты, съ пестрыми перьями на шляпахъ, весело играли на площади, а кругомъ шевелилась народная толпа, и добрые люди пировали въ кафе и въ харчевнѣ. Всѣ, и люди, и животныя были разряжены по праздничному. Въ одномъ углу площади стояла женщина въ коротенькой юпочкѣ и въ чулкахъ тѣлеснаго цвѣта, словно съ голыми ногами; она колотила въ большой барабанъ, поставленный передъ широко развѣшанной простыней, на которой было написано избіеніе крещеныхъ; кровь лилась потоками. Въ толпѣ, которая, разинувъ ротъ, любовалась на эту простыню, стоялъ и дядя Кола, знавшій Эли еще въ Пассанителло. Кола сказалъ ему, что онъ ему мѣсто отыщетъ, потому что его пріятелю Маккѣ былъ нуженъ свинопасъ.
— Только ты ему, смотри, объ Звѣздочкѣ ни слова не говори. Я знаю, что такое несчастіе можетъ со всякимъ крещенымъ случиться. А все-таки лучше помолчать.
Они пошли искать дядю Макка, который плясалъ въ кабачкѣ, на публичномъ балу, и покуда Кола, войдя туда, объяснялся съ нимъ, Эли оставался ждать на улицѣ въ толпѣ, которая глазѣла у дверей. Въ небольшомъ помѣщеніи кабачка народу было набито, какъ сельдей въ боченкѣ; всѣ прыгали и веселились, раскраснѣвшіеся, воодушевленные; сапоги такъ топотали по кирпичному полу, что даже не было слышно контрабаса. А какъ только контрабасъ кончалъ одну пѣсню, за которую платили пятакъ, окружающіе тотчасъ же подымали пальцы кверху и требовали возобновленія музыки. Контрабасъ ставилъ углемъ на стѣнѣ крестъ, чтобы не забыть сколько ему къ концу бала денегъ придется получить, и начиналъ гудѣть съизнова. «Ишь деньги тратятъ не жалѣючи! думалось Эли: — карманы-то, значитъ, у нихъ полны, не мучатся, какъ я грѣшный, отъ того, что мѣсто потеряли, потѣютъ и задыхаются, прыгая, словно имъ деньги за эту работу платятъ!»
Дядя Кола вышелъ изъ кабачка и объявилъ, что работника не нужно. Эли повернулся и медленно удалился.
Мара жила около св. Антонія; тамъ, гдѣ дома взбираются въ гору, надъ долиной Канстиріа, въ глубинѣ которой шумѣли мельничныя колеса, разбрасывая серебристую пѣну. Но у Эли, котораго даже и въ свинопасы не захотѣли нанять, не хватало духу идти въ ту сторону. Бродя въ толпѣ, которая его тискала и толкала, которая не обращала на него никакого вниманія, Эли чувствовалъ себя болѣе одинокимъ, чѣмъ со своими жеребятами въ ландахъ Пассанителло. И ему хотѣлось плакать. Наконецъ, ему повстрѣчался кумъ Агриппино, который, отъ нечего дѣлать, увлеченный праздничнымъ весельемъ, тоже шлялся по селу.
— Э! Эли! воскликнулъ Агриппино: — эге! пойдемъ, братъ, ко мнѣ. И увелъ парня въ свой домъ.
Мара была разряжена въ пухъ; длинныя толстыя серьги болтались въ ушахъ; она стояла на крыльцѣ, сложивъ на животѣ руки, украшенныя огромнымъ количествомъ колецъ. Она поджидала сумерекъ, чтобы полюбоваться на фейерверкъ.
— Эва, и ты Эли пришолъ Иванову дню попраздновать! привѣтствовала она парня.
Эли и въ домъ-то не хотѣлось входить, потому что больно ужь плохо былъ одѣтъ, по кумъ Аграппино за плечи втолкнулъ его, приговаривая, что не впервые имъ довелось видѣться. Тётка Ліа налила ему знатный стаканъ вина, и всѣ требовали, чтобы онъ, вмѣстѣ съ ними, пошелъ смотрѣть потѣшные огни.
Придя на площадь, Эли ротъ разинулъ отъ удивленія. Вся площадь обратилась въ огненное море, словно сухую траву въ степи зажгли. Столько ракетъ, бураковъ и шутихъ напустили набожные почитатели Иванова дня, что пламя и трескотня окружали темную, суровую статую угодника, взиравшую спокойно на суету людскую изъ большой ниши, украшенной богатымъ серебрянымъ балдахиномъ. Люди кишѣли въ огнѣ, какъ дьяволы; между прочимъ, какая-то женщина въ распущенномъ платьѣ, съ распущенными волосами, съ глазами на выкатѣ, перебѣгала отъ одной фейерверочной фигуры къ другой, поджигая ракеты; ей помогалъ попъ, потерявшій свою шляпу, и подобравшій черную рясу.
— А вонъ сынъ кума Нери, фермера изъ Салоніи, онъ больше десяти франковъ на ракеты издержалъ, поясняла тетка Ліа, указывая на молодого человѣка, ходившаго по площади и постоянно носившаго въ каждой рукѣ по двѣ ракеты, похожія на церковныя свѣчи. Когда онъ выпускалъ однѣ, онъ бралъ другія; женщины пожирали его глазами и кричали ему на встрѣчу: «Viva San Giovanni».
— Его отецъ богатъ, больше двадцати головъ скота имѣетъ, присовокупилъ дядя Агриппино.
Мара сообщила также, что этотъ парень во время церковнаго хода несъ самую большую хоругвь, и несъ твердо, потому что онъ очень сильный парень.
Сынъ кума Нери, казалось, все это слышалъ, и самыя ракеты, повидимому, зажигалъ собственно для Мары; по крайней мѣрѣ, самое большое колесо онъ пустилъ передъ ней. Когда же фейерверкъ кончился, онъ присоединился къ семейству Агриппино, зашелъ съ ними на сельскій балъ, а потомъ въ космораму, гдѣ показывали и Новый и Старый Свѣтъ. И вездѣ онъ платилъ за всѣхъ, даже за Эли, который, какъ собака безъ хозяина, бродилъ за ними. Эли долженъ былъ глядѣть, какъ сынъ кума Нери плясалъ съ Марай на балу, какъ она ворковала съ нимъ, точно голубка на черепичной крышѣ, какъ она носилась передъ нимъ, граціозно поднявъ копчики своего передника, около котораго сынъ кума Нери прыгалъ какъ жеребчикъ. Тетка Ліа, видя все это, проливала слезы умиленія, а дядя Агриппино одобрительно кивалъ головой: дескать дѣло на ладъ идетъ.
Наконецъ, утомясь пляской, они опять пошли гулять, или вѣрнѣе, носиться по волѣ толпы, увлекавшей ихъ какъ мощный потокъ. Они видѣли ярко освѣщенные транспаранты, на которыхъ было изображено, какъ отсѣкали голову Іоанну Предтечѣ, и такъ хорошо изображено, что турокъ и тотъ проникся бы сожалѣніемъ. Тутъ же рядомъ, въ павильонѣ, обвѣшанномъ шкаликами, гремѣлъ оркестръ музыки. На площади была ужасная давка; никогда еще столько крещеныхъ не скоплялось на ивановскій праздникъ.
Мара, словно барышня, шла подъ ручку съ сыномъ кума Нери, разговаривала съ нимъ на ушко и вообще ей было видимо весело. Эли совершенно изнемогъ отъ утомленія, присѣлъ на ступеньку какого-то крыльца и заснулъ. Его пробудили новые взрывы фейерверка. Мара все еще была рядомъ съ сыномъ кума Нери; она теперь опиралась, положивъ ему на плечо обѣ руки, ея лицо отъ потѣшныхъ огней то становилось ярко бѣлымъ, то покрывалось густымъ алымъ цвѣтомъ. Когда взлетѣли на небо послѣдніе снопы ракетъ, сынъ кума Нери повернулся къ ней и на лету поцѣловалъ ее.
Эли не сказалъ ни слова, но весь праздникъ, которымъ онъ до этого момента по своему наслаждался, показался ему горькой отравой. И опять охватили его горькія мысли о постигшихъ его невзгодахъ, о которыхъ онъ сталъ было позабывать, охмѣленный всеобщимъ весельемъ. Вспомнилось ему, что нѣтъ у него мѣста, что онъ не знаетъ, что дѣлать, не знаетъ куда идти; что нѣтъ у него ни крова, ни пищи; что и его могутъ собаки разорвать и съѣсть, какъ ѣдятъ теперь Звѣздочку, покинутую въ оврагѣ.
А люди вокругъ него, погрузившись въ относительный мракъ, наступившій послѣ фейерверка, веселились на-пропалую. Мара, въ волю наплясавшись съ подругами, возвращалась домой, распѣвая пѣсни.
— Доброй ночи, доброй ночи! говорили подруги, отставая отъ нея по дорогѣ и направляясь къ своимъ жилищамъ.
Мара имъ тоже отвѣтила: доброй ночи! но слова эти словно пѣсней какой-то звучали, такъ дѣвушка развеселилась и разрѣзвилась. А когда тетка Ліа что-то заспорила съ мужемъ, отпирая дверь своего дома, то казалось, что сынъ кума Нери не хотѣлъ отпускать отъ себя Мару. Никто не обращалъ вниманія на Эли; только дядя Агриппино вспомнилъ объ немъ.
— Куда-жь ты теперь пойдешь? спросилъ онъ парня.
— А и самъ не знаю, отвѣчалъ Эли.
— Ты завтра ко мнѣ заходи, я тебѣ помогу мѣсто пріискать. А теперь поди на площадь, гдѣ мы музыку слушали, тамъ найдешь какую ни на есть скамеечку. А спать на воздухѣ тебѣ не привыкать стать.
Да, Эли привыкъ спать подъ открытымъ небомъ, и не это сокрушало его. А сокрушало его, что Мара ему ни словечка не молвила, и оставила его на крыльцѣ, какъ зачумленнаго. На другой день, придя къ дядѣ Агриппино, Эли воспользовался минутой, когда остался наединѣ съ Марай, и сказалъ ей:
— Мара, Мара! скоро ты друзей своихъ забываешь.
— Ахъ, это ты, Эли! воскликнула Мара: — нѣтъ, я тебя не забыла; только вчера, послѣ фейерверка, смерть какъ устала.
— Да вы хоть его-то, сына-то кума Нери, любите или нѣтъ? вдругъ спросилъ парень, ворочая въ рукахъ свой посохъ.
— Это вы что же за разговоръ завели? рѣзко возразила Мара: — смотрите, мама вонъ тамъ, она все слышитъ.
Агриппино нашелъ Эли мѣсто въ Салоніи, тамъ же, гдѣ жилъ кумъ Нери. Надо было пасти овецъ, и такъ какъ это дѣло было для Эли новое, то и жалованье ему было положено меньше прежняго.
Теперь ему приходилось беречь овецъ, учиться приготовлять сыръ, творогъ и другіе продукты, добываемые изъ овечьяго молока. По вечерамъ, когда пастухи и крестьяне собирались на дворикѣ покалякать, покуда бабы доваривали бобовую похлебку, часто шли разговоры о томъ, что вотъ, дескать, сынъ кума Нери себѣ въ жены Мару, дочь дяди Агриппино, беретъ. Эли ничего не говорилъ, даже рта не смѣлъ открыть. Однажды полевой сторожъ подтрунивалъ надъ нимъ, дразнилъ, что Мара, которая прежде его невѣстой считалась, теперь и знать его не хочетъ. Эли въ это время наблюдалъ за котломъ, въ которомъ кипѣло молоко, и отвѣтилъ, осторожно помѣшивая осаживавшійся творогъ:
— Ныньче Мара выросла и красавицей стала, ровно барышня.
Эли былъ терпѣливъ и трудолюбивъ; онъ скоро выучился новому ремеслу не хуже тѣхъ, кто на этомъ дѣлѣ родился. Любя вообще животныхъ, онъ скоро полюбилъ и своихъ овецъ, и такъ полюбилъ, что, благодаря его уходу, между ними стало меньше болѣзней. Кумъ Нери посѣтилъ ферму хозяина Эли въ Салоніи, очень похвалилъ новаго пастуха, и уговорилъ своего пріятеля съ новаго года прибавить ему жалованья, такъ что парень сталъ получать столько же, сколько получалъ прежде, когда пасъ коней. И не даромъ ему деньги платили. Эли не считалъ верстъ, когда нужно было отыскать хорошее пастбище для своего стада; а если его скотина начинала хмуриться и хирѣть, онъ зналъ, на какихъ мѣстахъ травы пригодныя для нея ростутъ, и гналъ ее туда. Онъ не стѣснялся носить на плечахъ слабыхъ ягнятъ, блеявшихъ ему въ самое ухо и лизавшихъ ему лицо. Когда, во время ночи на святую Лукерью, выпалъ снѣгъ по всему Мертвому озеру Солоніа, и покрылъ землю на пол-аршина, такъ что къ утру ничего, кромѣ снѣга, окрестъ не было видно, отъ овецъ и ушей не осталось бы, кабы не Эли. Онъ въ ночь вставалъ четыре раза и каждый разъ перегонялъ стадо въ новое закрытое мѣсто, чтобы онѣ могли съ себя снѣгъ стряхнуть, и чтобы ихъ не засыпало снѣгомъ до смерти, какъ засыпало много другихъ стадъ по сосѣдству.
По крайней мѣрѣ, дядя Агриппино разсказывалъ, что очень много скота въ этотъ снѣгъ погибло. Агриппино пріѣзжалъ въ Солонію взглянуть на полоску, засѣянную бобами, которую тамъ арендовалъ, и сказалъ, между прочимъ, что народъ плететъ вздоръ о помолвкѣ Мары съ сыномъ кума Нери, что у Мары совсѣмъ не то въ головѣ.
— Да какъ же, говорятъ, будто бы послѣ Рождества и свадьбу сыграютъ?
— Ничего этого нѣтъ, все это неправда, никакой свадьбы не будетъ; пустое плететъ народъ, завистливъ ныньче сталъ народъ; въ чужое дѣло носъ суетъ, отвѣчалъ кумъ Агриппино.
Но полевой сторожъ, которому все было отлично извѣстно, потому что онъ по воскресеньямъ, приходя на село, всякія новости собиралъ, совсѣмъ не то говорилъ, когда дядя Агриппино ушелъ домой.
— Потому свадьбы не будетъ, объяснялъ сторожъ: — что сынъ кума Нери бросилъ самъ Мару; а бросилъ онъ ее потому, что дѣвка, слышно, сошлась съ барченкомъ съ донъ-Альфонсо, котораго знавала еще мальчикомъ. Кумъ Нери хочетъ, чтобы почетъ его сыну былъ такой же, какъ и ему самому; онъ говоритъ, что роговъ, окромя воловьихъ, онъ у себя на дому знать не хочетъ.
Эли присутствовалъ при этомъ разговорѣ; онъ сидѣлъ съ остальными за столомъ и рѣзалъ въ это время ломти хлѣба. Сказать онъ ничего не сказалъ, но аппетитъ у него пропалъ на цѣлый день.
Въ лугахъ, около своихъ овецъ, парень вновь сталъ думать о Марѣ. Вспоминалъ, какъ она была еще маленькой дѣвчонкой, какъ они, бывало, вмѣстѣ спускались въ долину Ячитано, или поднимались на Крестовыя горы; какъ она, бывало, глядѣла на него поднявъ кверху свое личико, покуда онъ лазилъ на верхушки деревъ за птичьими гнѣздами. Думалъ онъ тоже и о донъ-Альфонсо, который, бывало, приходилъ къ нему изъ своей виллы; какъ они оба растянутся на травѣ, и раскапываютъ разныя гнѣзда птицъ и насѣкомыхъ. Многое прошлое перебиралъ онъ въ своемъ умѣ, сидя въ придорожной канавѣ, и охвативъ колѣни руками: и высокіе орѣшники Тебиди, и густыя рощи въ долинѣ, и зеленые скаты холмовъ, и кусты оливъ, какъ полосы тумана, сѣрѣвшія вдали, и красныя крыши села, и колокольню, «похожую на рукоятку солонки», вздымавшуюся надъ апельсинными садами. Все это было прошлое. Теперь, здѣсь передъ нимъ раздвигался унылый просторъ, обожженный солнцемъ, пустынный, поросшій жалкой травой и бѣлоусомъ, окутанный вдали знойнымъ паромъ.
Весной, только что стали склоняться къ землѣ бобовые стволы, отягченные стручками, Мара пріѣхала въ Салонію съ отцомъ, съ матерью, съ мальчикомъ работникомъ, и съ осломъ. Они пріѣхали собирать бобы, и ночи двѣ-три, покуда длилась работа, провели на фермѣ. Такъ что и утромъ и вечеромъ Эли видался съ дѣвушкой, и они не разъ сидѣли рядомъ на низкой каменной оградѣ подъ масличными деревьями, и разговаривали, покуда парень пересчитывалъ овецъ.
— Мнѣ кажется, теперь словно мы опять въ Тебиди, говорила Мара: — какъ, бывало, на мостикѣ сиживали.
Эли тоже хорошо помнилъ, только ничего не говорилъ, потому онъ былъ парень разсудительный и не многорѣчивый.
Когда бобы были собраны, Мара пришла попрощаться съ молодымъ человѣкомъ наканунѣ отъѣзда, который въ это время варилъ творогъ, и былъ весь погруженъ въ осторожное сниманіе сыворотки ситомъ.
— Ну, я пришла съ тобой проститься, потому что завтра мы возвращаемся въ Виццино, сказала она.
— А какъ бобы?
— Да плохо. Роса много попортила въ этомъ году.
— Дождя было мало — отъ этого, отвѣчалъ Эли: — намъ пришлось много овецъ зарѣзать, потому что корму не хватало; по всей Салоніи на три пальца травы не выросло.
— Да тебѣ-то все равно. Худой ли, хорошій годъ — тебѣ все равно жалованье заплатятъ.
— Оно такъ-то такъ, а все какъ-то жалко бѣдную скотинку мяснику въ руки отдавать.
— Помнишь, какъ ты на Ивановъ день приходилъ; ты еще тогда безъ мѣста былъ?
— Помню.
— Это мой отецъ тебѣ мѣсто нашелъ.
— А отчего ты сюда тоже не переѣхала? отчего замужъ за сына кума Нери не вышла?
— Потому что Богу не было угодно. Моему отцу не посчастливилось возразила она, помолчавъ немного: — съ тѣхъ поръ, какъ мы переѣхали въ Маринео, намъ ничего не удается: ни бобы, ни хлѣбъ не ростутъ; и виноградникъ небольшой у насъ тамъ есть, да тоже плохъ. Потомъ братъ ушелъ въ солдаты; мулъ палъ, а дорого стоилъ.
— Знаю, отвѣчалъ Эли: — знаю, это карій.
— Теперь какъ мы побѣднѣли, извѣстно, никто не сватается ко мнѣ.
Разговаривая, Мара теребила вѣтку сливы, она глядѣла въ землю, опустивъ голову на грудь. Сама того не замѣчая, шевеля своимъ локтемъ, она касалась локтя Эли. Но Эли, устремивъ глаза въ котелъ, ничего не отвѣчалъ. Она опять начала.
— Помнишь, въ Тебиди говаривали, что мы съ тобой женихъ съ невѣстой?
— Говорили, сказалъ Эли, положивъ сито на край котла. — Только что же я? бѣдный овечій пастухъ! какой я мужъ для фермерской дочери. Куда мнѣ!..
Мара, помолчавъ маленько, сказала:
— Да если ты хочешь, такъ я за тебя со всей охотой выйду.
— Взаправду?
— Вѣрно. Взаправду.
— А дядя Агриппино какъ?
— Отецъ говоритъ, что дѣло свое ты знаешь, что жалованье свое ты — не то что другіе, моты — бережешь, изъ одной копейки двѣ дѣлаешь; что иной разъ и въ ѣдѣ себѣ умѣешь отказать, поберегая хлѣбъ. Отецъ говоритъ, что ты и своихъ овецъ, Богъ дастъ, наживешь, и разбогатѣешь.
— Коли такъ, то я тебя съ великой охотой за себя возьму.
— Ладно! сказала ему Мара, когда стемнѣло и овцы стали, мало по малу, успокоиваться: — хочешь, я тебя поцѣлую? теперь можно, скоро будемъ мужъ и жена.
Эли несмѣло обнялъ ее и, самъ не зная что говоритъ, лепеталъ:
— Вѣдь я тебя всегда любилъ! И тогда любилъ, когда ты меня для сына кума Нери бросить хотѣла. Только духу у меня не хватало сказать это тебѣ.
— Видишь ли! значитъ, ты вправду мнѣ суженый, заключила Мара.
Дядя Агриппино дѣйствительно тотчасъ же далъ свое согласіе, а тетка Ліа проворно сшила и новое платье дочкѣ, и плисовые шаровары въ подарокъ зятю. Мара была прекрасна и свѣжа, какъ раза; бѣлая мантилька придавала ей видъ пасхальнаго агнца; отъ янтарныхъ бусъ шея ея казалась еще бѣлѣе обыкновеннаго. Эли, въ новой плисовой парѣ, до того робѣлъ, прогуливаясь съ ней рядомъ по улицѣ, что не смѣлъ носа высморкать своимъ новымъ же шелковымъ платкомъ, чтобы не привлечь на себя вниманія сосѣдей, которые чуть не въ глаза смѣялись надъ нимъ, ибо имъ была хорошо извѣстна вся исторія съ донъ-Альфонсо. Когда Мара въ церкви произнесла свое «да», и священникъ, широко благословивъ ее, отдалъ ее Эли, парню казалось, что ему отдали все золото всей земли, на которое когда-либо глядѣли его глаза.
Полный несказаннаго блаженства, велъ онъ ёе изъ церкви домой.
— Теперь, когда мы стали мужемъ и женой, говорилъ онъ ей, сидя противъ нея за столомъ: — теперь я тебѣ могу сказать, что мнѣ просто не вѣрилось, чтобы ты меня любила… Ты не такого мужа, какъ я, могла найти, такая красавица, такая…
У бѣдняги другихъ словъ не было, онъ самъ себя не помнилъ отъ радости въ своемъ новомъ положеніи, глядя, какъ его Мара, теперь хозяйка дома, все прибирала около него, до всего касалась. У него духу не хватало сойти съ крыльца, когда, черезъ нѣсколько дней послѣ свадьбы, нужно было вернуться къ своей должности въ Салоніи. Когда настало утро понедѣльника, онъ долго увязывалъ на спину осла свои мѣшки, свой плащъ, и клеенчатый капотъ.
— Ты бы тоже поѣхала со мной въ Салонію, рѣшился онъ, наконецъ, сказать женѣ, которая глядѣла на него, стоя на порогѣ дома: — тебѣ бы, но настоящему, со мной и слѣдовало ѣхать.
Но молодая женщина только разсмѣялась и объяснила, что она за овцами ходить не умѣетъ, и что вообще ей нечего дѣлать въ Салоніи.
И въ самомъ дѣлѣ, Мара была рождена совсѣмъ не для того, чтобы пасти овецъ; она не привыкла къ январскимъ утренникамъ, когда руки коченѣютъ, словно примерзая къ палкѣ, и ногти точно отрываются отъ пальцевъ; она не привыкла ни къ проливнымъ дождямъ, которые промачиваютъ до костей, ни къ удушающей пыли, которую подымаютъ овцы, когда бредутъ подъ палящими лучами солнца; она не привыкла спать на твердой, голой землѣ, ѣсть заплесневѣлый хлѣбъ, проводить долгіе, одинокіе, безмолвные дни посреди раскаленнаго пустыря, на которомъ развѣ что издали увидишь — да и то очень рѣдко — какого нибудь мужика, почернѣлаго отъ солнца, погоняющаго осла по ослѣпительно бѣлой, словно нескончаемой дорогѣ. Да и самому Эли, когда онъ возвращался съ пастбища голодный и холодный, насквозь промокшій, или когда вьюга заносила снѣгъ въ его шалашъ, и тушила его костеръ, было, конечно, пріятно сознавать, что его Марѣ теперь тепло, что она грѣется подъ одѣяломъ, или прядетъ у печки, окруженная сосѣдками; или наслаждается солнышкомъ, выйдя на крыльцо. Разъ въ мѣсяцъ, Мара навѣщала мужа и получала жалованье, которое ему платилъ хозяинъ. Всего у ней было въ волю, и яицъ, и оливковаго масла, и вина. Два раза въ мѣсяцъ Эли ходилъ къ ней въ гости, она съ веретеномъ въ рукѣ встрѣчала его на крылечкѣ. Онъ привязывалъ осла въ конюшнѣ, снималъ съ него сѣдло, засыпалъ ему въ ясли овса, складывалъ одну связку привозимаго топлива подъ навѣсъ, на дворикѣ, а другую вносилъ въ кухню. Мара помогала ему повѣсить на гвоздь плащъ, передъ столомъ, снимала съ его ногъ лохматые наколѣнники изъ козьей шкуры, и наливала вина. Потомъ, ставила на огонь похлебку, собирала на столъ, и все это безшумно, ловко, проворно, какъ истинно домовитая хозяйка. И въ тоже самое время болтала съ нимъ и о томъ, и о семъ; и о насѣдкѣ, которая клохтать стала, и о краснѣ, которое ткала, и о теленкѣ, котораго надо было отнять отъ матки; болтала безъ умолку, не забывая дѣла, которое у ней такъ и кипѣло въ рукахъ. Когда Эли бывалъ дома, ему казалось, что самому папѣ римскому хуже живется, чѣмъ ему.
Только разъ ночью, на св. Варвару, онъ вернулся домой въ необычный часъ, когда огни на улицѣ и въ окнахъ уже потухли, а на колокольнѣ часы уже пробили полночь. Онъ пріѣхалъ потому, что кобыла его хозяина вдругъ стала хромать, и безъ сомнѣнія ее надо было перековать тотчасъ же. Не взирая на то, что дождь лилъ какъ изъ ведра, что грязь по дорогѣ была по колѣно, Эли пригналъ кобылу на село, гдѣ былъ кузнецъ.
Долго пришлось ему стучаться на этотъ разъ у дверей своего дома, и кликать Мару. Онъ прождалъ съ полчаса подъ проливнымъ дождемъ; вода съ него струилась ручьями. Наконецъ, жена отперла ему дверь и его же принялась бранить.
— Да что это ты? спросилъ ее Эли.
— А то, что ты меня перепугалъ! Ты думаешь, что время теперь въ домъ ломиться? Поди, завтра буду больна.
— Да ты иди ложись; ужь я самъ огонь разведу.
— Нѣтъ; мнѣ еще надо за дровами сходить.
— Я и дровъ принесу самъ.
— Нѣтъ, я тебѣ говорю.
Когда Мара вернулась съ охапкой топлива, Эли спросилъ ее:
— Ты зачѣмъ же дверь-то на дворъ оставила открытой? Развѣ въ кухнѣ-то у тебя дровъ не было.
— Нѣтъ, я подъ навѣсъ за ними ходила.
Она позволяла себя цѣловать, но оставалась холодна, и отворачивала лицо отъ мужа.
— Когда въ домѣ ясный соколъ, такъ жена мужа подъ дождемъ гноитъ, толковали сосѣди, разбуженные шумомъ.
Но Эли ничего не зналъ; онъ самъ былъ ослѣпленъ женой, а другимъ какое было дѣло ему говорить, если ему самому, ни до чего не было дѣла. Онъ взялъ за себя Мару послѣ того, что сынъ кума Нери бросилъ ее, когда узналъ о ея шашняхъ съ донъ-Альфонсомъ. Эли блаженствовалъ въ своемъ позорѣ и толстѣлъ какъ боровъ. «Рога-то тощи, да дому отъ нихъ жирнѣе», острили добрые люди.
Но однажды Эли повздорилъ изъ-за нѣсколькихъ кусковъ сыра съ мальчишкой, который насъ табунъ его хозяина.
— Ты что же это, сказалъ ему мальчишка: — съ тѣхъ поръ какъ донъ-Альфонсо твою жену себѣ взялъ — ты воображаешь, что сталъ барскимъ шуриномъ, что ли? Ишь ты, рогами возгордился, какъ король короной.
Разговоръ происходилъ при хозяинѣ и при полевомъ сторожѣ, оба думали, что вотъ, вотъ сейчасъ произойдетъ кровопролитіе. Но Эли не шелохнулся; онъ былъ озадаченъ, и, казалось, ничего не слыхалъ. Его физіономія приняла какое-то тупое, бычачье выраженіе и рога, дѣйствительно, были бы у мѣста на его головѣ.
Пасха была на дворѣ; и хозяинъ всѣхъ работниковъ посылалъ говѣть и исповѣдоваться, въ надеждѣ, что, принявъ св. причастіе, они будутъ Бога бояться и перестанутъ его обворовывать. Эли тоже говѣлъ, и вернувшись изъ церкви послѣ исповѣди, подошолъ къ мальчишкѣ, который сказалъ ему вышеприведенныя слова и обвилъ его шею руками.
— Отецъ духовный приказалъ мнѣ простить тебя; да я и не сердился на твои пустыя рѣчи. И коли ты не будешь у меня больше никогда сыру портить, такъ я не вспомню твоихъ словъ, сказанныхъ въ сердцахъ.
Съ этого именно времени его прозвали золотыми рогами, и прозвище это осталось за нимъ и за его потомствомъ, даже послѣ событія, которое должно бы было заставить людей молчать про его рога.
Мара, конечно, тоже говѣла; она возвращалась изъ церкви, скромно укутувшись въ свою мантильку, опустивъ глаза въ землю, какъ Марія Магдалина. Эли былъ мраченъ, и ожидалъ ее на крыльцѣ. Увидавъ ее, онъ точно увидѣлъ самого Господа, и оглядывалъ ее съ ногъ до головы, какъ будто въ первый разъ съ ней встрѣтился, или какъ будто ему жену подмѣнили. Онъ былъ страшно блѣденъ, и словно боялся приблизиться къ ней, покуда она разстилала скатерть на столъ, ставила чашки и горшки, какъ всегда, опрятная, степенная.
Эли долго думалъ, и, наконецъ, рѣшился спросить:
— Правда ли, что ты знаешься съ донъ-Альфонсо?
Мара уставила прямо ему въ лицо свои большущіе черные глаза и перекрестилась.
— Зачѣмъ ты меня въ этакой день въ грѣхъ вводишь? воскликнула она.
— Я этому не повѣрилъ, потому что когда мы были мальчишками, мы всегда бывали вмѣстѣ съ донъ-Альфонсо. Когда онъ жилъ въ Тебиди, дня не проходило, чтобы онъ ко мнѣ не забѣгалъ. Потомъ, онъ богатъ, золото лопатами загребаетъ; если бы ему женщину нужно было, онъ могъ бы жениться.
Мара между тѣмъ начинала горячиться, и побранивать мужа. Такъ что бѣдняга, уткнувъ носъ въ чашку, не смѣлъ головы приподнять.
Однако, вспомнивъ, что не слѣдуетъ, вкушая даръ Божій, гнѣвомъ его въ отраву претворять, Мара перемѣнила разговоръ, и спросила мужа, перекопалъ ли онъ полоску, въ которую, снявъ бобы, посѣяли ленъ.
— Перекопалъ, отвѣчалъ Эли: — и ленъ хорошо уродится.
— Коли уродится, такъ я тебѣ зимой двѣ новыя рубахи сошью, чтобы тебѣ теплѣе было.
Однимъ словомъ, Эли не постигалъ, какъ можно людей за носъ водить, и не понималъ, что значитъ ревность. Всякая новая идея туго проникала въ его голову, а эта идея была до того широка и объемиста, что только развѣ чорту было подъ силу вбить ее въ его башку. Въ особенности трудно было ему понять ужасную вещь: такая Мара была красивая, такая дебѣлая, такая опрятная! Вѣдь она сама ему предложила за него замужъ выйти, да и онъ о ней думалъ столько лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ былъ ребенкомъ. Въ тотъ день, когда ему сказали, что она за другого выходить собирается, онъ ни пить, ни ѣсть не могъ, Не могъ онъ также понять своего положенія, потому что вѣдь и донъ-Альфонсо тоже… вѣдь они столько разъ вмѣстѣ играли, время проводили! Донъ-Альфонсо бывало, приносилъ ему въ поле и сластей, и бѣлаго хлѣба, и теперь онъ былъ словно живой передъ глазами Эли: бѣленькій, хорошенькій, гладенькій, какъ дѣвочка! Послѣ того, онъ не встрѣчался съ донъ-Альфонсомъ, по онъ былъ живъ и доселѣ въ простомъ сердцѣ Эли.
Когда же онъ его увидѣлъ ныньче, послѣ столькихъ лѣтъ разлуки, Эли почувствовалъ, что у него все нутро словно огнемъ жгутъ. Донъ-Альфонсо сдѣлался взрослымъ мужчиной, его нельзя было узнать. У него выросла красивая, курчавая, какъ и волосы, борода; на немъ была бархатная куртка, а на жилетѣ болталась большая золотая цѣпь. Впрочемъ, онъ узналъ Эли, и, здороваясь, похлопалъ его по плечу. Онъ пріѣхалъ на ферму хозяина Эли, съ цѣлой компаніей друзей, затѣявшихъ пикникъ по поводу стрижки овецъ на фермѣ. Неожиданно пріѣхала къ мужу и Мара; она говорила, что сдѣлалась беременна, и что ей смерть захотѣлось свѣжаго овечьяго сыру.
Былъ чудесный теплый день; поля золотились, какъ бѣлокурая розсыпь волосъ; живыя изгороди зацвѣтали, длинныя плети виноградниковъ густо зеленѣли листвой; овцы прыгали и блеяли отъ удовольствія, свободныя отъ тяготившей ихъ длинной шерсти. Въ кухнѣ женщины развели огромный огонь, чтобы варить и жарить груду провизіи, привезенной барами для пикника. Господа, въ ожиданіи обѣда, расположились подъ тѣнью деревъ; передъ ними собрался цѣлый оркестръ: волынки, тамбурины. Подъ звуки ихъ, господа плясали съ фермерскими дѣвушками и женщинами словно съ ровнями. Эли стригъ овецъ, и чувствовалъ, самъ не зная отъ чего, какъ будто его что-то терзало внутри, словно въ него иглы, шипы какіе-то засѣли, точно его сердце подрѣзали, помаленьку, помаленьку какими-то острыми ножницами, или ядъ попалъ въ его кровь. Хозяинъ приказалъ зарѣзать двухъ козлятъ, легченнаго годовалаго барана, нѣсколько куръ и индюка. Онъ хотѣлъ все сдѣлать на славу, ничего не жалѣя, и почтить своихъ гостей какъ подобаетъ. Когда всѣ эти животныя кричали отъ боли, когда козлята блеяли подъ ножемъ, Эли чувствовалъ, какъ у него дрожали колѣни. Онъ продолжалъ стричь овецъ, и вдругъ останавливался: ему казалось, что трава, на которой рѣзвились ягнята, была обагрена кровью.
— Не ходи, сказалъ онъ Марѣ, когда донъ-Альфонсо звалъ ее плясать. — Не ходи, Мара!
— Отчего?
— Не хочу я, чтобъ ты плясала. Не ходи.
— Да слышишь, меня зовутъ…
Онъ не произнесъ болѣе ни одного слова, но что-то проворчалъ, склоняясь надъ недострижепой овцой. Мара, пожавъ плечами, пошла плясать. Она разрумянилась, развеселилась; ея черныя очи свѣтились, какъ двѣ звѣзды; ея зубы сверкали бѣлизной, когда она смѣялась. Ея кольца, бусы, серьги играли огнями на плечахъ, шеѣ и лицѣ: какъ есть Мадонна. Эли выпрямился во весь ростъ; его кулакъ сжималъ длинныя ножницы, лицо побѣлѣло, какъ лицо его отца, когда того въ шалашѣ, передъ костромъ, била смертельная лихорадка.
Вдругъ онъ увидѣлъ, что донъ-Альфонсо, въ бархатной курткѣ, съ большой золотой цѣпью на жилетѣ, подошелъ къ Марѣ, схватилъ ее и увлекъ плясать. Эли ринулся на него и огромными ножницами перерѣзалъ ему горло, какъ козленку.
Нѣсколько часовъ спустя, когда его вели къ судьѣ, связаннаго и истерзаннаго, онъ говорилъ:
— Да, какже это такъ?.. Развѣ мнѣ не слѣдовало его убить… убить, за то, что онъ отнялъ у меня Мару?
"Отечественныя Записки", № 3, 1883