Элегия (Лазаревский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Элегія : Изъ найденной тетради |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 351. |
Я сижу у себя въ кабинетѣ и занимаюсь. Работа срочная и неинтересная, необходимо закончить годовой отчетъ того учрежденія, въ которомъ служу. Но вмѣсто того, чтобы писать, — нѣтъ, нѣтъ, да встанешь и подойдешь къ окну. На дворѣ январь, хотя солнце свѣтитъ какъ въ концѣ марта. Въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, потому что я служу въ одномъ изъ самыхъ южныхъ городовъ. Черезъ открытую форточку иногда врывается ласковый и свѣжій, какъ щечка молоденькой дѣвушки, вѣтерокъ, онъ скользитъ по моему лицу и снова улетаетъ.
Слышно «живканье» воробьевъ. Небо синее, какъ на картинѣ Верещагина. Реомюръ показываетъ двѣнадцать въ тѣни.
Уже третій день такой. Я знаю, что скоро, можетъ быть, даже завтра, погода измѣнится, но мнѣ не хочется этому вѣрить.
Испещривъ цифрами нѣсколько разграфленныхъ страницъ, я беру кожаную подушку, затѣмъ, подложивъ ее подъ голову, ложусь на тахту и зажмуриваю глаза. Вѣки мои все же чувствуютъ солнечный свѣтъ, а щеки — дуновеніе вѣтерка и мнѣ хорошо.
Кажется, что на дворѣ и въ самомъ дѣлѣ мартъ. Кажется, что я не здѣсь, а въ другомъ, родномъ далекомъ городѣ, который, — когда къ нему подъѣзжать по желѣзной дорогѣ, — издали весь тонетъ въ свѣтло-фіолетовой дымкѣ и блеститъ золотыми куполами своихъ церквей… Кажется, что я не чиновникъ того учрежденія, въ которомъ числюсь, а еще студентъ третьяго курса.
Чуть пріоткрываешь глаза и снова видишь письменный столъ, на немъ листы не оконченнаго отчета и разставленныя въ безпорядкѣ фотографіи, которыхъ никакъ не соберусь спрятать. Женское, молодое, неподвижное лицо встрѣтилось своими умными, блестящими глазами съ моимъ взглядомъ и точно гипнотизируетъ меня. Боишься повернуть голову и выпустить его изъ виду.
Съ этимъ лицомъ также связано воспоминаніе о томъ городѣ, который издали кажется потонувшимъ въ свѣтло-фіолетовой дымкѣ и блеститъ золотыми куполами своихъ церквей.
Знаешь, что лицо глядящей на меня женщины только фотографія, что самый оригиналъ въ это время можетъ быть мирно ѣстъ супъ и думаетъ, — какъ бы кухарка не пережарила котлетъ, — и не хочется этому вѣрить!
Въ голову прокрадывается ни на чемъ не основанная увѣренность, что эта дѣвушка… — нѣтъ, не дѣвушка, а уже давно принадлежащая другому мужчинѣ женщина, — въ эти минуты думаетъ именно обо мнѣ, вспоминаетъ тотъ же періодъ времени, который сейчасъ тревожитъ и меня, и ей хочется говорить со мною или написать мнѣ письмо. Вспоминается почему-то безпроводный телеграфъ, дѣйствіе котораго я видѣлъ на одномъ изъ военныхъ кораблей; невольно самъ улыбаешься своей фантазіи и снова закрываешь глаза.
Но женское лицо все же рисуется совершенно ясно, оно даже перестаетъ быть неподвижнымъ. Я вижу, какъ щурятся глаза этой женщины, какъ едва замѣтно двигаются уголки ея рта, какъ пошевельнулась и спала на высокій лобъ небольшая прядь волосъ, кажущихся при свѣтѣ рыжеватыми.
Изъ форточки снова повѣяло весеннимъ вѣтеркомъ и залетѣлъ съ вокзала далекій свистокъ паровоза. Лицо женщины, ощущеніе свѣжаго воздуха и свистокъ быстро создаютъ въ моихъ мозгахъ картину, которой никогда и никто не увидитъ, такъ какъ въ жизни людей не повторяется съ точностью ни одинъ моментъ.
Но десять лѣтъ назадъ, да, цѣлыхъ десять лѣтъ, тотъ, кто гулялъ двадцать четвертаго марта по полотну желѣзной дороги недалеко отъ моего родного города, — видѣлъ какъ возлѣ рельсъ шли медленной походкой студентъ въ Николаевской шинели и барышня въ простой черной кофточкѣ и въ фетровой, съ двумя торчащими бантами, шляпѣ. Это были я и она.
Въ рукахъ у нея небольшая тетрадка съ карандашемъ, на половину заполненная талантливыми набросками.
Тогда такъ же свѣтило солнце, такъ же чирикали воробьи и пахло растворившейся землей.
Обыкновенный, кажется, былъ день и послѣ него промелькнуло нѣсколько тысячъ другихъ дней, лучшихъ и худшихъ, но я не въ силахъ его забыть и увѣренъ, что, умирая, вѣроятно, вспомню его со всѣми деталями, какъ сейчасъ.
Мы дошли до желѣзнодорожнаго переѣзда и свернули вправо, къ огромному, теперь уже закрытому кладбищу, больше похожему на запущенный паркъ.
— Пойдемте туда, я немного порисую, — говоритъ она и указываетъ глазами на каменныя, почернѣвшія отъ дождя, ворота кладбища.
Я молча соглашаюсь и, черезъ нѣсколько минутъ, наши ноги шуршатъ по прошлогоднимъ сухимъ листьямъ, которыми усыпаны дорожки между могилами.
Мраморные, гранитные и деревянные покосившіеся кресты молча встрѣчаютъ насъ и остаются позади, а на встрѣчу идутъ цѣлыя сотни такихъ же молчаливыхъ памятниковъ о жизни какихъ-то людей.
«Когда-то, для другихъ, и мы съ нею будемъ „какими-то“», — думаю я, и вмѣсто ужаса, при этой мысли, на душѣ у меня поворачивается пріятное и спокойное, совсѣмъ новое чувство глубокаго сознанія, что тогда только взаимныя отношенія наши и могутъ быть закрѣплены окончательно.
Все неискренное, а главное непонятое, и потому самое ужасное, что несомнѣнно не даетъ насъ другъ другу на этомъ свѣтѣ, — уйдетъ тогда отъ насъ навсегда и абсолютно.
Снова сворачиваемъ уже влѣво и пробираемся черезъ могилы, обтаптывая прошлогоднюю блѣдно-желтую траву на карнизахъ фундаментовъ плитъ.
Вотъ деревья стали тѣснѣе, а могилы порѣдѣли, вѣрнѣе, провалились и сравнялись съ землею. Ноги мягко ступаютъ по непросохшей глинистой почвѣ, иногда подъ ними трещитъ сухая вѣтка. Вокругъ ни звука. Не видно ни одного живого существа. Сильнѣе пахнетъ душистымъ перегноемъ листьевъ. Дошли до обрыва. Кладбищу конецъ, только справа высится высокій, черный, желѣзный крестъ, окруженный полуразвалившейся деревянной оградкой. Внизу стелется желѣзнодорожное полотно.
Мнѣ кажется, если-бы его передавать на картинѣ, то слѣдовало бы положить побольше краски, называемой jaune de Naple[1].
За желѣзной дорогой высится амфитеатромъ огромный городъ, который я порою безумно люблю, а порою безумно ненавижу, какъ и мою спутницу.
Чтобы изобразить сейчасъ этотъ городъ, нужно перекомбинировать цѣлую гамму красокъ и ихъ оттѣнковъ, которыхъ мой глазъ не профессіональнаго рисовальщика охватить не въ силахъ.
Но дѣвушка, съ которой я иду, несомнѣнно видитъ и чувствуетъ эти тоны, хотя, вѣроятно, никогда не станетъ передавать ихъ на холстѣ.
— Сядемъ здѣсь, — быстро говоритъ она, — я хочу набросать этотъ высокій крестъ вмѣстѣ съ оградой и тѣмъ сухимъ деревомъ… Смотрите, его стволъ кажется совсѣмъ синимъ, — и, какъ бы угадавъ мои мысли, она добавляетъ. — А вѣдь не рисующій человѣкъ навѣрное запротестовалъ бы и сказалъ, что тамъ никакого кромѣ чернаго цвѣта нѣтъ, а меня бы назвалъ декаденткой. Вы знаете, есть очень много образованныхъ людей, которые и не подозрѣваютъ, что въ природѣ абсолютно чернаго цвѣта не существуетъ, какъ не существуетъ и абсолютно прямой линіи.
— Да, меня это всегда удивляло, — отвѣчаю я, — кажется, такъ ясно выраженъ цвѣтъ, а вотъ находятъ возможнымъ отрицать даже очевидное, что же тогда говорить о тѣхъ, которые отрицаютъ только чуть-чуть не ясное. Впрочемъ, вѣдь и вы даже, не въ краскахъ, а кое въ чемъ другомъ иногда начинаете отрицать очевидное…
— Вы большой любитель аналогій всякаго рода, но не всегда удачно ихъ примѣняете.
— Можетъ быть… — отвѣчаю я и думаю: «говори, что хочешь, только не уходи отсюда, дай насмотрѣться на тебя, пока ты никѣмъ не замучена и не изгажена»…
Она садится на краю вросшей въ землю могильной плиты и, вынувъ маленькій перочинный ножикъ, чинитъ карандашъ.
Потомъ надѣваетъ пенснэ и закусываетъ нижнюю губку, — значитъ, сейчасъ начнетъ рисовать.
Если я волнуюсь, то мнѣ не сидится, и потому я хожу взадъ и впередъ, наблюдая за ея работой.
Въ данномъ случаѣ я знаю, что говорю съ моей спутницей одинъ на одинъ и совершенно откровенно, — въ послѣдній разъ.
Скоро я долженъ уѣхать и знаю, что когда вернусь въ сентябрѣ, то между мною и ею будетъ цѣлая пропасть.
Физически сегодня мы похожи на двѣ линіи, выходящія изъ одной точки подъ небольшимъ угломъ. Какъ ни малъ этотъ уголъ, но линіи уже никогда, рѣшительно никогда не сойдутся.
Если-бы кто-нибудь посторонній заглянулъ ко мнѣ въ душу, то, вѣроятно, удивился бы такому выводу, потому что между мною и этой дѣвушкой не произошло ни малѣйшей размолвки и затѣмъ она пока не объявлена ничьей невѣстой. Тѣмъ не менѣе, для меня болѣе чѣмъ ясно, что сегодня мы прощаемся, хотя психически будемъ вмѣстѣ всю жизнь.
Разсудокъ мнѣ говоритъ, что стоитъ употребить нѣсколько ловкихъ маневровъ — и она можетъ стать моей женой. Но что-то менѣе опредѣленное, но болѣе сильное, чѣмъ разсудокъ, въ свою очередь, точно грустно улыбаясь, говоритъ: «когда ты вернешься, она уже будетъ принадлежать другому и никто и ничто не въ силахъ этого измѣнить».
Сознаніе правоты этого голоса меня угнетаетъ. Хочется протестовать и возражать, но некому.
Хочется доказать этому «кому-то», что хотя онъ силенъ, но не правъ.
Я хожу взадъ и впередъ, и, обращаясь къ своей дорогой спутницѣ, начинаю излагать свои мысли по этому поводу. Говорю я искренно, съ жаромъ и даже мало забочусь о томъ, какое впечатлѣніе произведутъ мои слова на дѣвушку.
— …Вотъ мы съ вами два года были знакомы или даже больше и бывали чудные дни, когда вы принадлежали мнѣ…
— Я вамъ принадлежала? — съ удивленіемъ перебиваетъ она, отрывая на секунду карандашъ отъ тетрадки, и, чуть приподнявъ голову, щурится своими длинными рѣсницами.
— Да, да, слушайте.
— Слушаю, — отвѣчаетъ она, улыбаясь однимъ уголкомъ своихъ губъ.
— Я этихъ дней не забуду, — продолжаю я, — за два года ихъ наберется десятка два, а можетъ и больше. Сейчасъ мнѣ особенно ясно припоминается одинъ изъ этихъ первыхъ дней. Можетъ быть, и вы его помните, хотя врядъ ли… Я только что оправился послѣ воспаленія въ легкихъ. Всѣ удивлялись моему выздоровленію. Слабость была еще ужасная. Я шелъ съ палочкой по каштановой аллеѣ университетскаго сада.
Полдень былъ горячій такой.
На одной изъ лавочекъ сидѣли вы съ подругой по рисовальной школѣ. Я поклонился и подошелъ. Вы спросили меня о здоровьи, я отвѣтилъ что-то банальное и сѣлъ рядомъ. Смотрѣть вамъ въ глаза мнѣ было почему-то непріятно.
И васъ и меня задѣла красота солнечныхъ просвѣтовъ, яркими пятнами ложившихся на сыроватомъ черноземѣ дорожки, укрытой тѣнью широколистыхъ каштановъ. И вы и я одновременно вспомнили, какъ зимою разсматривали вмѣстѣ французскій иллюстрированный журналъ и любовались акварелью, на которой были изображены такіе же просвѣты и такъ смѣло, смѣло…
Снизу аллеи мимо насъ медленно прошла дѣвушка, которая меня когда-то любила, она очень много изъ-за меня выстрадала, но ни жалость, ни любовь не шевельнулись во мнѣ. Чтобы уйти отъ своей совѣсти, я взглянулъ въ ваши глаза, словно прося защиты, и вы приласкали меня ими.
Помню, я тогда подумалъ: если бы мнѣ предложили оставить и науку и искусства и поступить лакеемъ въ вашу семью, я, самолюбивѣйшій человѣкъ, не колеблясь ни минуты, пошелъ бы на эту должность, чтобы только видѣть васъ каждый день…
Дико это. Можетъ быть, для васъ даже совсѣмъ ново, но если говорить, то ужъ все, а тамъ думайте, что хотите… Да, вы приласкали меня, полубольного, только взглядомъ и я сразу повеселѣлъ. Тогда вы еще дали мнѣ маленькій пучекъ ландышей — они у меня и до сихъ поръ сохраняются, не красивые, сухіе и, какъ все сантиментальное, — нелѣпые. Тѣмъ не менѣе смотрѣть на нихъ мнѣ иногда бываетъ ужасно больно, но боль эта сладкая, томная, словно подъ хлороформомъ ее ощущаешь.
Да, да, все это было.
Вы ушли, а я все еще сидѣлъ на лавочкѣ, до самаго захода солнца, и думалъ о васъ. Соловей пѣлъ гдѣ-то далеко, на гимназической горкѣ. Свѣтовыя пятна на дорожкѣ давно померкли и расплылись, стало сыро и откуда-то вѣяло хвоей.
Въ этотъ день только въ теченіе получаса мы съ вами параллельно думали другъ о другѣ… Я сознавалъ, какъ вамъ совершенно искренно было жаль меня, еще не оправившагося отъ болѣзни, и, совершенно безкорыстно, хотѣлось чѣмъ-нибудь меня порадовать.
И этими двумя чувствами вы уже принадлежали мнѣ…
Помните еще одинъ день — зимой?
Въ драматическомъ театрѣ по какому-то случаю былъ дневной спектакль. Мы съ вами спѣшили туда. Былъ сильный морозъ. Въ воздухѣ летали крошечныя льдинки. По улицѣ тянулся обозъ съ дровами, и полозья саней и оглобли — все скрипѣло отъ мороза. У возчиковъ усы и бороды были бѣлыя.
Мнѣ тяжело было идти въ гору и дышать, но я ловилъ каждый моментъ и говорилъ вамъ о своей любви. Вы сняли свою муфту и велѣли мнѣ ее держать передъ лицомъ. Шелковистый холодный мѣхъ прикоснулся къ моимъ губамъ и я не въ силахъ былъ удержаться, чтобы, украдкою отъ васъ, его не поцѣловать.
Тогда мнѣ хотѣлось простудиться и умереть, чтобы не переживать жизни врозь, которая должна была рано или поздно наступить, и вотъ теперь наступаетъ. Я подѣлился съ вами этой мыслью. Вы сказали:
— Посмѣйте только заболѣть…
Пьесы я не видалъ, хотя сидѣлъ рядомъ съ вами въ партерѣ съ лѣвой стороны, — все помню. Когда мы вернулись домой, то передъ обѣдомъ пошли вмѣстѣ мыть руки. Въ спальнѣ было темно, наши руки встрѣчались подъ холодной струей воды. У меня звенѣло въ ушахъ и качалась передъ глазами освѣщенная дверь въ гостиную.
Пообѣдавъ вдвоемъ, мы ушли въ вашу комнату. Чистенько такъ, уютно было въ ней. На кругломъ столѣ горѣла лампа подъ зеленымъ абажуромъ и отражалась на завѣшенныхъ сукномъ стеклахъ вашего книжнаго шкафа. На столѣ томикъ Алексѣя Толстого и растрепанныя тетради съ рисунками. По стѣнамъ этюды.
Всѣ куда-то ушли, и въ домѣ было совсѣмъ тихо. Слышно было, какъ гудѣла въ передней затопленная печка и дребезжала ея дверца.
Тогда я разсказалъ вамъ свою предыдущую жизнь. Разсказалъ искренно и подробно. Помню, когда я умолкъ, было уже одиннадцать часовъ вечера.
Вы слушали меня и принадлежали мнѣ своимъ взглядомъ, своими мыслями, своими нервами и такъ никогда и никому уже принадлежать не будете, потому что никто другой уже не отдастъ вамъ такъ всей своей души цѣликомъ.
Тогда я зналъ, что жгу свои корабли. Такія дѣвушки, какъ вы, прощаютъ все, кромѣ искренности. Она ихъ гипнотизируетъ, но только на нѣсколько часовъ.
Ну, да съ меня и тѣхъ часовъ достаточно, ибо цѣнность всего того, что не можетъ повториться, чрезвычайно велика…
Все до послѣдней вещицы въ вашемъ домѣ мнѣ было дорого. Когда я надѣвалъ пальто, собираясь уходить въ переднюю, вошелъ вашъ бѣлый пойнтеръ и ласково постучалъ хвостомъ по ножкѣ стола, и это привѣтствіе пса тронуло меня до глубины души. Вѣроятно, инстинктъ ему подсказалъ, что въ эти моменты я былъ больше, чѣмъ вашимъ другомъ. Вы проводили меня до самаго низу лѣстницы и когда подали руку, я сказалъ, улыбаясь: «дайте и другую» и вы протянули ее, нѣжную и бархатистую, какъ кошачья лапка.
Домой я вернулся совсѣмъ разбитымъ. Я не скрылъ отъ васъ, что мнѣ тогда уже были извѣстны объятія женщинъ. Но какія пустяки то нервное потрясеніе, которое переживаешь послѣ этихъ объятій, въ сравненіи съ тѣмъ потрясеніемъ, которое я пережилъ только отъ сознанія, что въ этотъ вечеръ вся ваша душа была моею.
Желая успокоиться, я легъ въ постель и взялъ свою любимую книгу: одинъ изъ томовъ Байрона. Открылось прелестное стихотвореніе «Аѳинской дѣвушкѣ». Каждая его строфа заканчивается точно въ мелодекламаціи звучнымъ, написаннымъ греческими буквами, стихомъ: «Ζωή μου, σᾶς ἀγαπῶ!» («Жизнь моя, всю тебя люблю»). И я не могу уйти глазами отъ этой милой строчки.
Теперь напомню вамъ еще одинъ вечеръ. Мы также сидѣли въ вашей комнатѣ. Вы только что получили письмо съ объясненіемъ въ любви отъ вашего товарища по школѣ, отъ того самаго, который пришелъ пѣшкомъ изъ Иркутска, чтобы учиться рисовать.
Письмо было написано рыжими каракулями на сѣрой бумагѣ и запечатано въ испачканный конвертъ. Юноша этотъ имѣлъ несчастье полюбить васъ. Для него это было ужаснымъ горемъ.
Васъ испугало сильное чувство мальчика, который любитъ въ первый разъ. Вы знали, что такіе люди, полюбивъ, погибаютъ, подобно собакѣ, которая до послѣдняго издыханія гонится за поѣздомъ, гдѣ въ одномъ изъ вагоновъ сидитъ ея хозяинъ, равнодушный ко всякому проявленію любви.
Въ концѣ концовъ собака, конечно, отстанетъ и, задыхаясь, грохнется о землю, съ безумными глазами и кровавой пѣной у рта.
Не вѣрю, чтобы васъ не взволновало это письмо. Не вѣрю, чтобы вы спали спокойно въ ту ночь. Когда со слезами просятъ хлѣба, имѣть возможность подать только кусокъ камня, — большое горе.
Подѣлиться этимъ горемъ вы пришли ко мнѣ.
Если въ это время вы любили кого-нибудь другого такъ, что думали даже стать его женой, то все же съ нимъ вы врядъ ли бы подѣлились этимъ событіемъ, ну хотя бы не желая возбудить его ревности.
Значитъ, я вамъ былъ ближе всѣхъ. Вы чувствовали, что одинъ я способенъ былъ понять вашу печаль и, можетъ быть, самъ невыразимо страдая, совершенно объективно подать совѣтъ, какъ успокоить безумца. Сказавъ все, что я могъ сказать по этому поводу, я почувствовалъ огромное нравственное удовлетвореніе отъ сознанія, что и въ этотъ моментъ вы принадлежали только мнѣ.
Я замолчалъ. Она закрыла тетрадку и поглядѣла на меня серьезно. Одна щека ея горѣла. Вѣтеръ чуть шевелилъ ленту на ея шляпѣ.
— Вы странный человѣкъ, — сказала она, — я васъ понимаю, но не совсѣмъ…
— Я бы могъ выразить то, что я думаю еще яснѣе, но боюсь оскорбить вашъ слухъ. Вѣдь вы сами на дняхъ сказали, что мы съ вами совсѣмъ чужіе.
— Это такъ, но продолжайте. Никому другому я не позволила бы говорить всего, что позволяю вамъ…
«Еще разъ и послѣдній ты принадлежишь мнѣ», — подумалъ я и заговорилъ снова.
— Ну, такъ слушайте же. Что я люблю васъ, это вы и сами хорошо знаете. Мнѣ тяжко отъ мысли, что я никогда не буду вашимъ мужемъ, но хотите вѣрьте, а хотите — не вѣрьте, я не завидую тому, кто имъ станетъ! Я никогда не пытался поцѣловать васъ, хоть, можетъ быть, для этого и были удобные моменты. Все или ничего. И тѣмъ не менѣе я думаю, что взялъ все, а тому другому достанется сравнительно немногое… Тѣло…
Вы знаете, что вы красивы, но еще болѣе красивое тѣло я могу пріобрѣсти за деньги. Душевно, какъ и тѣлесно, женщина можетъ отдать себя только разъ, а остальное будетъ повтореніемъ и все менѣе интереснымъ. Ваши лучшія и самыя чистыя душевныя движенія первый взялъ я. Я это чувствую, мнѣ это говоритъ особый инстинктъ, который меня никогда не обманываетъ.
Съ каждымъ годомъ брака ваша душа будетъ дальше отъ души вашего мужа, а къ моей ближе. Только въ матерьяльномъ мірѣ существуютъ несправедливости, но въ другомъ мірѣ каждый получитъ то, чего заслужилъ, а я ли васъ не заслужилъ, отдавъ вамъ свою совѣсть и спокойствіе отца, котораго люблю…
Черезъ двадцать лѣтъ ваше тѣло (изъ-за него только, въ сущности, всѣ ваши бывшіе поклонники готовы другъ другу перегрызть горло) — тѣло это станетъ ни для художника, ни для меня, ни для вашего мужа неинтереснымъ. Стоитъ ли жалѣть о немъ, если и черезъ двадцать лѣтъ къ моимъ услугамъ будутъ десятки тѣлъ болѣе молодыхъ, красивыхъ и пылкихъ, и, наоборотъ, воспоминанія о первыхъ моментахъ вашихъ лучшихъ интеллектуальныхъ и душевныхъ движеній съ каждымъ годомъ будутъ казаться поэтичнѣе и дороже, и эти моменты были, есть и будутъ мои.
Вы и теперь бывали искренни и откровенны относительно рѣдко, а дальнѣйшая жизнь заставитъ васъ изолгаться, какъ бы вы ни упирались. Но не мнѣ придется съ горечью сознаваться, что ваши слова — ложь и трогать эта ложь меня не будетъ.
Ваша правда была моей, съ меня и этого довольно!..
Больше говорить я не могъ. Нервы были слишкомъ напряжены. Казалось, что этотъ часъ говорилъ не я, а говорилъ моими губами кто-то другой, болѣе сильный, чѣмъ мой разумъ, приспособленный только для оцѣнки самыхъ простыхъ явленій человѣческой жизни.
Она встала. Глаза ея были влажны и на щекахъ румянецъ сгустился. Мы медленно пошли съ кладбища. На переѣздѣ пришлось обождать, пока пролетѣлъ курьерскій поѣздъ, его колеса не крутились, а точно плыли. Мелькнулъ послѣдній вагонъ и скрылся за поворотомъ, но рельсы еще съ минуту щелкали. Опять стало тихо. Говорить не хотѣлось ни мнѣ, ни ей. Далеко грохоталъ своими экипажами городъ, который порою такъ же люблю, а порою такъ же ненавижу, какъ и ее.
Возлѣ вокзала мы простились. Она крѣпко пожала мнѣ руку и, не глядя въ глаза, вошла въ вагонъ трамвая, который сейчасъ же двинулся.
Все это было давно, очень давно, по крайней мѣрѣ, съ моей точки зрѣнія, но теперь припомнилось детально точно. Я долго еще лежалъ на тахтѣ, — не хотѣлось встать и вспугнуть витавшія возлѣ меня воспоминанія.
Ихъ разогнала вошедшая въ мою комнату сестра. Она принесла мнѣ стаканъ чая и, поглядѣвъ на мое лицо, спросила, отчего я такой грустный, и я не сумѣлъ ей ничего отвѣтить.
Примѣчанія
править- ↑ фр.