Экскурсии в область психиатрии (Лесевич)/ДО

Экскурсии в область психиатрии
авторъ Владимир Викторович Лесевич

Опубл.: 1887. Источникъ: az.lib.ru • О психическом вырождении.

Экскурсіи въ область психіатріи.

1. О психическомъ вырожденіи.

I.

Психологія настоящаго времени, устранивъ навсегда тѣ задачи, которыя представляли безъисходный кругъ для метафизическихъ ученій стараго времени «о душѣ», рѣшительно вступила на вѣрный путь опыта и теперь можетъ уже считаться наукою установившеюся. Разставшись со скудною исключительностью интроспективныхъ пріемовъ наблюденія, новая психологія, прежде всего, преобразовала свой методъ и, найдя свою прочную опору въ научной физіологіи, стала быстро и успѣшно развиваться. Благодаря полученной ею устойчивости и жизненности, новая психологія нашла возможность распознаться среди той пестрой массы явленій, въ которой то терялась, то создавала себѣ мечтательные выходы прежняя умозрительная доктрина. Не изслѣдованіе трансцендентной субстанціи и ея свойствъ составляетъ теперь задачу психологіи, а методическое изслѣдованіе психическихъ явленій, раскрытіе управляющихъ ими законовъ, выясненіе связи ихъ съ законами сопредѣльныхъ областей. Психологъ нашего времени не закрываетъ глазъ, не затыкаетъ ушей для вящей сосредоточенности на самонаблюденіи и не ищетъ въ себѣ только самомъ матеріаловъ для рѣшенія всѣхъ вопросовъ своей науки. Онъ обращается къ обширному міру, его окружающему, наблюдаетъ другихъ людей различныхъ возрастовъ, половъ, состояній, расъ и національностей, не упускаетъ изъ вида міръ животныхъ, пользуется данными исторіи и внимательно слѣдитъ за всѣми разнообразными явленіями вырожденія, придавая громадное значеніе фактамъ психо-патологическимъ и анормальнымъ вообще. Всѣ эти разнообразныя проявленія психической силы (mind) старается онъ систематизировать и охватить одною общею научною теоріей.

Примыкая къ наукамъ біологическимъ, психологія должна была съ первыхъ же шаговъ своихъ на пути научномъ усвоить и основной руководящій принципъ біологическихъ наукъ — идею эволюціи или развитія. Идея эта, помимо вопроса объ ея философскомъ, т.-е. междунаучномъ, значеніи, имѣетъ для психологіи въ высшей степени важное значеніе и, пожалуй, она можетъ назваться любимою идеей нашего времени, по любимою вовсе не въ томъ смыслѣ, въ какомъ бываютъ любимыя идеи ненаучной среды. Идея эволюціи стала любимою идеей XIX вѣка совсѣмъ не въ силу тѣхъ же причинъ, по которымъ какая-нибудь идея симпатіи, напримѣръ, сдѣлалась любимою идеей XVI столѣтія, какъ то утверждаетъ остроумный А. Лангъ^[1]. Тутъ не играли никакой роли потребность остановиться на какомъ-нибудь «объясненіи», необходимость «свести» неизвѣстное на нѣчто столь же неизвѣстное; здѣсь передъ нами окончательный результатъ методическаго научнаго обобщенія со всѣми его плодотворными послѣдствіями и блестящими приложеніями, и въ нихъ и можетъ заключаться причина, почему идея стала «любимою». Притомъ же, пути и цѣли познанія нашего вѣка и вѣка XVI, вообще говоря, такъ несходственны, что упомянутое выше сравненіе можетъ развѣ служить для того, чтобъ отчетливо и рѣзко отмѣтить современное значеніе идеи эволюціи.

Идея эволюціи, какъ извѣстно, разсматриваетъ высшія или сложнѣйшія формы существованія, какъ зависимыя отъ низшихъ и возникающія вслѣдъ за ними; она представляетъ міровую жизнь какъ постепенный переходъ отъ неопредѣленнаго къ опредѣленному, отъ простаго къ сложному, и полагаетъ причину этого процесса въ самомъ мірѣ, такимъ образомъ преобразовывающемся. И такъ какъ «все живущее отцвѣтаетъ и угасаетъ», то и эволюція не значитъ еще прогрессъ. Рядомъ съ процессомъ выработки (élaboration) идея эволюціи предполагаетъ процессъ вырожденія (dégéneration) или разложенія. Такимъ образомъ, и въ области психическихъ явленій эволюціонная теорія, вслѣдъ за психологіей, приводитъ насъ къ психо-патологіи или психіатріи, наукѣ объ аномаліяхъ психической жизни, установленіе которой, такъ же какъ и психологіи, стадо возможно лишь тогда, когда явилась возможность устраненія трансцендентныхъ теорій, когда для изслѣдованія открылся вѣрный путь научнаго метода.

Общій переворотъ, пережитый наукой о психической жизни, выразился въ коренномъ измѣненіи понятія о личности человѣка, о нашемъ «я». ея этомъ важномъ пунктѣ намъ нельзя не остановиться.

Нѣсколько лѣтъ назадъ мы имѣли уже случай пояснить, что непосредственное самосознаніе человѣческой личности вырабатывается на почвѣ дѣятельности организма, а потому никогда и не можетъ быть дано a priori. Поэтому-то, какъ объясняли мы тогда, воззрѣніе первобытнаго человѣка всегда охватываетъ словомъ «я» всю совокупность организма; организмъ представляется ему какъ нѣчто единое, выраженіемъ чему и служитъ мѣстоименіе перваго лица. Научное изслѣдованіе исправляетъ это воззрѣніе и приводитъ къ тому убѣжденію, что организмъ можетъ служить основаніемъ для понятія нашего «я» лишь по стольку, по скольку онъ является носителемъ психическихъ функцій, и хотя «я», такимъ образомъ, является какъ сумма ощущеній, чувствъ, представленій и наблюденій, нами испытываемыхъ и переживаемыхъ^[2]. Придавая теперь мысли этой большую степень полноты и точности, мы считаемъ нужнымъ добавить, что хотя «я», какъ и всякое другое естественное явленіе, подчинено закону эволюціи и, слѣдовательно, не является, подобно Палладѣ, исходящею изъ головы Зевса, но образуется, формируется, установляется, «эвольвируетъ» рука объ руку съ эволюціей организма. Представляя собою «центръ тяжести психическихъ функцій», поднявшихся до высоты сознанія и обладающихъ стойкими сознательными энергіями, оно въ этомъ смыслѣ легко поддается сравненію съ «динамическимъ центромъ группы магнитовъ», расположенныхъ другъ подлѣ друга въ различныхъ направленіяхъ и снабженныхъ каждый своею безразличною точкой. Это образное сравненіе облегчаетъ пониманіе необходимости измѣненія динамическаго центра съ перемѣною группировки элементовъ. Эта же послѣдняя не можетъ не сдѣлаться иною, какъ только сила возбудимости частей подвергнется существенному измѣненію или, когда идетъ рѣчь объ эволюціи нашего «я», измѣненію органическому^[3]. Или еще точнѣе: единство нашего «я» есть координація извѣстнаго числа состояній организма, это — сцѣпленіе въ данный промежутокъ времени извѣстнаго количества отчетливыхъ состояній сознанія, сопутствуемыхъ другими, менѣе опредѣленными, и цѣлою массой состояній чисто-физіологическихъ. Координація эта непрестанно колеблется между двумя крайними точками: между совершеннымъ единствомъ и абсолютною дискординаціей; но даже и въ нормальномъ состояніи сознанія она бываетъ нерѣдко весьма недостаточна и представляетъ нѣсколько сосуществующихъ рядовъ, то прерывающихся, то переходящихъ одинъ въ другой. Во всѣхъ же случаяхъ неизмѣнно consensus сознанія остается подчиненнымъ consensus’у организма^[4]. Множественность органической индивидуальности, являющаяся, такимъ образомъ, въ связи съ процессомъ эволюціи, упрощаетъ основную психологическую задачу, устраняетъ изъ нея все мистическое и незакономѣрное и сводитъ всю психическую жизнь къ доступнымъ наукѣ фактамъ^[5].

Имѣя передъ собой, вмѣсто идеи абсолютнаго единства какой-то трансцендентной субстанціи, аггрегатъ психическихъ состояній, координацію извѣстныхъ моментовъ психической жизни, подвижное и условное единство органическихъ функцій, мы должны представить себѣ теперь, какъ consensus элементовъ этого текучаго, измѣнчиваго, колеблющагося, множественнаго нѣчто переливается подобно игрѣ цвѣтовъ морской поверхности и ежемгновенно отражаетъ на себѣ вліяніе многоразличныхъ внутреннихъ и внѣшнихъ условій; связь, гармонія его элементовъ то укрѣпляется, то слабѣетъ, то нарушается отчасти или вполнѣ, то получаетъ высочайшую степень интензивности, то падаетъ до нудя. Эти безчисленные градаціи и оттѣнки, эти то рѣзкія, то едва уловимыя колебанія и пертурбаціи сложныхъ и многочисленныхъ элементовъ личности, будучи систематизированы и классифицированы, даютъ нѣсколько общихъ типическихъ картинъ и, прежде всего, представляютъ противуположеніе координаціи уравновѣшенной и устойчивой и координаціи шаткой и нестойкой, между которыми затѣмъ и располагаются уже группы или полосы всѣхъ остальныхъ промежуточныхъ оттѣнковъ. О пограничной чертѣ двухъ крайнихъ, противуположныхъ типовъ не можетъ быть, конечно, и рѣчи. Такой черты, какъ то и было тысячу разъ повторяемо на всѣ лады, нѣтъ и быть не можетъ. «Естественныя группы обозначаются всегда только одними своими ядрами (nuclei), но не имѣютъ очертаній (outlines); онѣ со всѣхъ сторонъ сливаются съ другими системами чуждаго имъ характера. Натуралистъ, при изображеніи природы, долженъ держаться того самаго принципа, котораго придерживается граверъ, — Начинать со свѣтлыхъ пятенъ, какъ исходныхъ точекъ, и мало-по-малу сгущать точки, пока не заполнятся промежуточныя пространства»^[6].

Психіатры теперь такъ и поступаютъ. Начнемъ съ извѣстнаго Крафтъ-Эбинга, который твердо установляетъ положеніе, что психопатическіе процессы не могутъ кореннымъ образомъ отличаться отъ процессовъ физіологической жизни, такъ какъ болѣзнь есть жизненный процессъ при ненормальныхъ условіяхъ и здоровье по отношенію къ ней не представляется абсолютною противуположностью. Между нормальнымъ и анормальнымъ состояніемъ организма существуютъ аналогіи и переходныя ступени. Элементы, изъ которыхъ строится психическая жизнь, остаются въ томъ и другомъ случаѣ одни и тѣ же, измѣняются только условія ихъ координаціи. Характеристическая черта болѣзненныхъ процессовъ заключается въ томъ, что они возникаютъ независимо отъ внѣшнихъ раздраженій, вслѣдствіе чего и нарушаютъ гармонію между сознаніемъ и явленіями окружающаго міра. Какая разница между человѣкомъ, погруженнымъ въ глубокую скорбь вслѣдствіе тяжкихъ утратъ, и человѣкомъ, унывающимъ безъ всякаго внѣшняго повода, скорбящимъ объ утратахъ воображаемыхъ? Въ сопоставленіи душевнаго состоянія обоихъ этихъ людей намъ представляется весьма ярко выраженная аналогія. Обыденная жизнь представляетъ множество такихъ аналогій и, благодаря имъ, становится невозможнымъ провести рѣзкую пограничную черту между физіологическимъ и патологическимъ состояніемъ. Въ большинствѣ случаевъ психическая болѣзнь начинается не разстройствомъ познавательныхъ способностей, а болѣзненными душевными движеніями, т.-е. разстройствами чувствъ: недостаточно мотивированными или вовсе не мотивированными настроеніями духа, душевными волненіями и явленіями ненормальной раздражительности характера. Всѣ эти состоянія аналогичны съ извѣстными состояніями вполнѣ здороваго¹ человѣка. При внимательномъ разсмотрѣніи отдѣльныхъ случаевъ нельзя провести никакой раздѣлительной черты между душевными волненіями, еще не выходящими изъ области нормальнаго, и нѣкоторыми душевными движеніями, мотивированными хотя и въ слабой степени, но, судя по ихъ напряженности, продолжительности и временной потерѣ самосознанія, уже явно патологическими, какъ это мы наблюдаемъ въ извѣстныхъ случаяхъ болѣзненной мозговой организаціи и при нѣкоторыхъ нервныхъ болѣзняхъ^[7].

Общая характеристика пониженія психической дѣятельности отъ уровня; нормальнаго къ анормальному или патологическому, очерченная въ предшествовавшихъ строкахъ, могла бы, если бы то было нужно для нашихъ цѣлей, распасться на спеціальныя разсмотрѣнія отдѣльныхъ рядовъ психическихъ моментовъ, смѣняющихъ здоровое состояніе личности съ болѣзненнымъ. Такіе ряды представляли бы, по удачному выраженію французскаго психіатра Глея^[8], линіи наименьшаго сопротивленія каждаго отдѣльнаго типа психическому заболѣванію. Такъ, напримѣръ, печальное: настроеніе указывало бы на линію наименьшаго сопротивленія по отношенію къ меланхоліи, веселое — по отношенію къ маніи, мизантропія обозначала бы тяготѣніе къ нравственному помѣшательству, извѣстнаго пошиба фривольность — къ эротоманіи и т. д. Такая спеціализація, необходимая только для изученія частныхъ типовъ или случаевъ, не всегда прослѣживаемая даже и психіатрами въ курсахъ общей патологіи помѣшательства, для насъ была бы безполезна и удлинила бы только наше изложеніе. Мы остановимся далѣе на ближайшемъ разсмотрѣніи двухъ такихъ рядовъ, а теперь ограничимся общею характеристикою промежуточной между здоровьемъ и болѣзнью инстанціи, находимою въ сочиненіяхъ извѣстныхъ психіатровъ, и начнемъ съ Маудсли, который указываетъ на значительное число лицъ, безпрестанно встрѣчающихся въ обществѣ, которыя «отличаются эксцентричностью мысли, чувствованій и поведенія я которыя, не будучи положительно помѣшанными, обращаютъ, однако же, на себя вниманіе и крайне затрудняютъ рѣшеніе вопроса о ихъ нравственной и юридической отвѣтственности. Они до такой степени отличаются отъ обыкновенныхъ людей своими чувствованіями и мыслями, они совершаютъ такія странности, что всегда можно предположить въ нихъ крупицу помѣшательства; имъ присущъ тотъ темпераментъ, который можно назвать темпераментомъ сумасшедшихъ, т.-е. неустойчивостью или несостоятельностью ихъ нервныхъ элементовъ, обнаруживающеюся внезапными выходками, странными и импульсивными мыслями, чувствованіями и поведеніемъ. Такое состояніе, коренящееся очень часто въ наслѣдственной надорванности, можетъ быть названо спазмодическимъ неврозомъ»^[9]. Такого же рода личностей описываетъ и Ломброзо, придавая имъ названіе маттоидовъ (отъ итальянскаго слова matto — сумасшедшій); онъ набрасываетъ бѣглый очеркъ характера маттоидовъ, руководствуясь, главнымъ образомъ, наблюденіями Раджи, который описалъ больныхъ этой категоріи подъ общимъ названіемъ «невропатовъ»^[10]. Хорошую характеристику этихъ же лицъ даетъ проф. Бехтеревъ, называя ихъ «психопатами» и соединяя въ общую картину отдѣльныя черты, разбросанныя у разныхъ писателей по психіатріи, и дополняя эти данныя собственными наблюденіями^[11]. Общую же и весьма яркую картину всѣхъ этихъ представителей «наслѣдственнаго невроза» находимъ мы еще и у Шюле, который изображаетъ этого рода субъектовъ съ дѣтства хилыми и болѣзненными, то чувствительными къ чужому горю, то равнодушными тамъ, гдѣ другіе выказываютъ состраданіе, впадающими въ малѣйшее раздраженіе, доходящее иногда до судорогъ, и составляющими истинное мученіе для воспитателей. «Многіе изъ нихъ, — говоритъ Шюле, — остаются загадками для всѣхъ, такъ какъ рядомъ съ этимъ неисправимымъ темпераментомъ у нихъ часто обнаруживаются богатыя умственныя способности, а иногда даже по-истинѣ замѣчательная даровитость. Но и этотъ одинокій плодъ рѣдко вызрѣваетъ на наслѣдственной почвѣ: вскорѣ начинаютъ проступать эксцентрическія направленія ума, любовь къ пустякамъ, поразительная неровность логическаго развитія, широта взгляда въ одномъ случаѣ, узкость въ другомъ, — и все это безъ доступности воздѣйствіямъ, вѣчное, ходячее противорѣчіе, будто отдѣльныя душевныя направленія, обыкновенно стремящіяся къ одному общему центру тяжести, дѣйствуютъ всѣ только за свой счетъ. Такимъ образомъ, въ глазахъ внимательнаго наблюдателя усиливающаяся, по мѣрѣ дальнѣйшаго развитія, дисгармонія душевной, жизни — второй характеристическій признакъ описываемой формы — очень скоро подрываетъ обманчивыя надежды. Въ другихъ случаяхъ даже нѣтъ и обмана, такъ какъ уже съ самаго начала обнаруживается tardes ingenium. Часто около этого времени наслѣдственныя клейма начинаютъ выступать съ еще большею осязательностью. Является перемежаемость умственнаго развитія: вялость и безучастность смѣняются порывистою жаждой труда, безпричинное охлажденіе — горячею энергіей. Нѣтъ также недостатка въ болѣе серьезныхъ проявленіяхъ дефекта нравственной сферы, несмотря на нѣжный возрастъ: наклонность къ лжи и воровству, злорадство и жестокость, своимъ мрачнымъ свѣтомъ уже теперь освѣщаютъ передъ нами картину будущаго». Въ зрѣломъ возрастѣ душевный разладъ у такого рода личностей выступаетъ въ еще болѣе поразительной наготѣ. «Что бы ни начинали эти больные, все это они чрезъ нѣкоторое время снова бросаютъ; внутренняя неудовлетворенность, неугомонная страсть къ перемѣнамъ ради перемѣны, безъ всякихъ причинъ, обращаетъ въ ничто большую часть ихъ начинаній. Но вотъ, послѣ долгихъ метаній, найденъ настоящій путь, цѣль достигнута, и что же? — совершенно неожиданно появляется остановка въ развитіи, охота и интересъ къ излюбленному занятію, на которое потрачено такъ много труда и усердія, пропадаютъ, больной самъ не знаетъ почему, — и пропадаютъ, чтобы больше не воскреснуть. Это и есть преждевременное слабоуміе многихъ изъ такихъ наслѣдственныхъ существованій: взобравшись со стремительною быстротой на извѣстную высоту развитія, они завядаютъ, какъ лишенное соковъ дерево; ихъ наслѣдственное приданое было слишкомъ скудно и слишкомъ быстро растрачено»^[12]. Тутъ, очевидно, немного уже надо сгустить краски, чтобы дойти до картины полнаго помѣшательства, до совершеннаго крушенія «логическаго отношенія» человѣка къ внѣшнему міру вообще и соціальной средѣ въ особенности. Очерченная же стадія, охватывающая преимущественно людей, не настолько еще нарушившихъ это логическое отношеніе, чтобы попасть подъ опеку или въ больницу, имѣетъ то особенно важное общественное значеніе, что опредѣляетъ нравственную цѣнность того немалаго количества людей, которые, вращаясь среди насъ и подчасъ вліяя на тѣ или другія дѣла, нечувствительно и незамѣтно, то тамъ, то сямъ, вносятъ свой духъ, коверкаютъ условія жизни по своему разумѣнію и подвергаютъ своему психопатическому вліянію здоровый ростъ той или иной личности, той или иной отрасли дѣятельности.

II.

Въ дополненіе общаго очерка психической дегенераціи, представленнаго въ предшествующей главѣ, остановимся еще только на двухъ спеціальныхъ рядахъ психическихъ явленій и покажемъ нисхожденіе ихъ отъ нормальнаго уровня до патологическаго. Я имѣю въ виду, во-первыхъ, иллюзіи и галлюцинаціи и, во-вторыхъ, ту особенную форму невропатическаго разстройства, которую нѣмцы называютъ «die Grübelsacht» и которую, пожалуй, можно назвать метафизическимъ помѣшательствомъ.

Джемсъ Сёлди, посвятившій цѣлую монографію изслѣдованію иллюзій и галлюцинацій, особенно налегаетъ на опроверженіи того обычнаго предразсудка, который, какъ видно, такъ же. силенъ въ Англіи, какъ и у насъ, будто между здравымъ и умственнымъ состояніемъ и такимъ, которое способно подвергаться иллюзіямъ и галлюцинаціямъ, проходитъ рѣзвая разграничительная черта. Обыденное мышленіе, — говоритъ Сёлди, — не разумѣющее такихъ различій, исключаетъ изъ числа здравомыслящихъ тѣхъ, которые подвержены иллюзіямъ и галлюцинаціямъ, а, между тѣмъ, нѣтъ ничего болѣе ошибочнаго, какъ такое мнѣніе. Сёлли доказываетъ, что если пассивныя и активныя иллюзіи (галлюцинаціи) и изучались до сихъ поръ, главнымъ образомъ, психіатрами, то это происходило оттого, что психіатры имѣли передъ глазами самыя рѣзкіе и опредѣленные случаи такого рода разстройствъ; въ особой же степени иллюзіи и галлюцинаціи встрѣчаются у людей здоровыхъ и должны быть разсматриваемы какъ естественныя условія человѣческой жизни вообще. Изучившему эти явленія извѣстно, что иллюзіи и галлюцинаціи въ нормальной и патологической сферѣ переходятъ однѣ въ другія съ такою нечувствительною постепенностью, что изученіе ихъ нельзя не вести совмѣстно. Научное изслѣдованіе иллюзій должно, такимъ образомъ, сдѣлаться выходомъ не только въ науку о психическихъ разстройствахъ, но и въ психологію и теорію познанія. Оно, кромѣ того, должно пролить много свѣта на нѣкоторыя важныя историческія личности и событія, которыя внѣ этого свѣта остаются или совершенно непонятными, или извращенными ложнымъ толкованіемъ^[13]. Психіатрія входитъ тутъ въ самую близкую связь съ этикой и соціологіей, такъ какъ она, по мѣткому выраженію Гуичарди, разсматриваетъ человѣческій мозгъ какъ «органъ исторіи»^[14]. Мы имѣли случай указать въ нашемъ этюдѣ «о буддійскомъ нравственномъ тинѣ» важное значеніе теоріи галлюцинацій на измѣненіе мистическихъ движеній и добавимъ теперь, что въ исторіи буддизма, также какъ и въ исторіи другихъ аналогическихъ явленій соціально-патологическаго характера, можно прослѣдить цѣлый рядъ ступеней, ведущихъ отъ нормальнаго или близкаго къ нормальному состоянію до совершенно типичнаго галлюцинаторнаго помѣшательства.

Переходя теперь къ «метафизическому помѣшательству», мы, прежде всего, замѣтимъ, что линіею наименьшаго сопротивленія, по которой всякая, предающаяся метафизическому паренію, личность можетъ низойти до психическаго разстройства, слѣдуетъ считать болѣе или менѣе присущій всякому истинному метафизику поэтическій даръ или — соотносительно — приложеніе всякимъ метафизикомъ присущаго ему поэтическаго дара къ изслѣдованію отвлеченныхъ вопросовъ.

Положеніе это требуетъ нѣсколько пространнаго разъясненія.

Англійскій психіатръ Тривзъ — въ статьѣ, о которой мы когда-нибудь поговоримъ подробно^[15] — путемъ обстоятельнаго и тщательнаго анализа доказываетъ, что основное свойство поэтическаго ума заключается въ неспособности точно отражать внѣшнія условія и положенія. Поэтому, утверждаетъ Тривзъ, поэты должны считаться людьми ненормальными, и отъ нихъ можно ожидать аномалій не въ однихъ только проявленіяхъ ихъ поэтическаго творчества, а и во многихъ другихъ отношеніяхъ. И въ самомъ дѣлѣ, жизнеописанія извѣстныхъ поэтовъ показываютъ, что они были крайне неспособны относиться нормально къ дѣйствовавшимъ на нихъ стимуламъ и всегда проявляли массу эксцентричностей и массу несообразностей въ интеллектуальномъ, моральномъ и соціальномъ отношеніяхъ. Исключенія, конечно, всегда были, но здѣсь идетъ рѣчь не объ исключеніяхъ, а о тѣхъ лишь явленіяхъ, которыя могутъ считаться общими. Подмѣчая несообразности поэтовъ, можно прослѣдитъ незамѣтный переходъ отъ поэтическаго настроенія къ помѣшательству. Нерѣдко понтовъ считаютъ помѣшанными, и, въ свою очередь, въ нерѣдкихъ случаяхъ помѣшательства на первый планъ выступаетъ полная неспособность правильно усвоивать и упорядочивать впечатлѣнія. Значеніе этихъ впечатлѣній очень часто преувеличивается и вообще обнаруживается если не поэтическая способность, то, по крайней мѣрѣ, преобладаніе воображенія. Фантастическія представленія, иллюзіи и галлюцинаціи сумасшедшихъ бываютъ иногда поразительны, и если въ нихъ нерѣдно отсутствуютъ изящество и красота, то это происходитъ оттого, что психически-больные часто бываютъ лишены того регулятива, который всегда есть у истиннаго поэта и который ставитъ его въ возможность отличать прекрасное отъ безобразнаго.

Если мы остановимъ наше вниманіе на томъ, не разъ уже указываемомъ, фактѣ что непосредственно къ поэтамъ примыкаютъ метафизики, то намъ не трудно будетъ расширить приложеніе мысли Тривза. Что такое метафизики, какъ не своего рода поэты? Метафизики — это такія творческія натуры, умъ которыхъ не принимаетъ замѣчаемыхъ ими событій и фактовъ просто и опредѣленно, не изслѣдуетъ при свѣтѣ знанія, пріобрѣтеннаго ранѣе, не сравниваетъ съ другими дѣйствительно однородными событіями и фактами, не провѣряетъ ихъ неизмѣнно опредѣленными пріемами и способами, но реагируетъ на эти событія и факты подобно уму поэтическому, т.-е., какъ то выяснилъ Тривзъ, сводитъ ихъ къ чему-то новому, къ продукту своего собственнаго творчества. Вся разница между метафизикомъ и поэтомъ только и заключается въ томъ, что мысль поэта устремляется въ міръ образовъ, въ міръ представленій, а мысль метафизика — въ міръ абстракцій, въ міръ понятій. И метафизикъ, какъ поэтъ, не можетъ справляться съ дѣйствующими на него стимулами, а принимаетъ ихъ на почву зыбкую и подвижную своего воображенія и тотчасъ же уносится за предѣлы возможнаго опыта, въ міръ, существующій только въ его мысли. По этой причинѣ метафизики, какъ и поэты, проявляютъ массу эксцентричностей и несообразностей, и затѣмъ, по этой наклонной плоскости, легко спускаются до того умственнаго состоянія, въ которомъ исчезаетъ возможность правильно усвоивать и упорядочивать впечатлѣнія. «Уже давно замѣчено, что метафизиковъ слѣдуетъ считать поэтами, не угадавшими своего призванія», — говоритъ Рибо. И, развивая свою мысль, онъ проводитъ остроумную параллель между поэтами и метафизиками, показывая, какъ тѣсно примыкаютъ одни къ другимъ и какъ даже вовсе сливается высокая поэзія и метафизика, напримѣръ, въ третьей части великой поэмы Данте. Рибо сближаетъ картезіанизмъ съ трезвою и размѣренною поэзіей XVII вѣка и логику Гегеля съ великою поэмой Гёте. Онъ припоминаетъ изреченіе Гегеля: «одни мистики только умѣли философствовать» и спрашиваетъ по этому поводу: «не значитъ ли это, что метафизика считается тѣмъ болѣе возвышенною, чѣмъ она болѣе походитъ на мечты и грезы?» «Намъ пришлось бы прослѣдить всю исторію метафизики, — говоритъ онъ, — для того, чтобы вполнѣ уяснить все сходство ея съ поэзіей»^[16]. Противупоставляя пріемъ науки пріемамъ метафизики, Рибо дѣлаетъ еще одно замѣчаніе, которое какъ нельзя лучше указываетъ на ту наклонную плоскость или ту линію наименьшаго сопротивленія, которая является фатальною для метафизическихъ умовъ. Допуская для примѣра, что математику стали разрабатывать метафизики, Рибо говоритъ, это они, несомнѣнно, задались бы, прежде всего, изысканіемъ принциповъ, а потому ихъ работа заключалась бы въ разсмотрѣніи аксіомъ, обсужденіи законности метода, рѣшеніи вопросовъ о томъ, что такое — количество, мѣра, время, пространство; и они никогда не сознали бы въ себѣ рѣшимости приняться за самое дѣло. Они могли бы даже потеряться въ странныхъ системахъ чиселъ, подобно Пиѳагору и Платону^[17]. Выходитъ, однимъ словомъ, что мечтательство погубило бы ихъ дѣло. Тщетно напрягаясь силою творчества найти начало всѣхъ началъ, они не только не дождались бы результата всѣхъ результатовъ, но не дождались бы ровно ничего. Злополучіе метафизиковъ — всегда тянуть свою нить не иначе, какъ изъ-за надзвѣздныхъ сферъ, и никогда не дотягивать ее до земли — сказалось бы и въ этомъ случаѣ, какъ и въ тысячѣ другихъ.

Метафизики, впрочемъ, ставятъ себѣ выспренность эту въ заслугу, и каждый изъ нихъ готовъ, конечно, повторить вслѣдъ за бездарнымъ, но искреннимъ поэтомъ:

«Вспылалъ мой умъ ужасной жаждой!

И, какъ растопленный металъ,

Огнемъ бѣжитъ по мысли каждой

Зловѣщій грохотъ всѣхъ началъ!»

Но всецѣло отдаваясь «грохоту всѣхъ началъ», метафизикъ не знаетъ, что его, какъ Данте, заблудившагося въ темномъ лѣсу, ждутъ на пути страшилища, появленіе которыхъ предвидѣлъ ученый и свойство и значеніе которыхъ онъ описалъ. Джемъ Сёлли, въ сочиненіи, на которое мы уже ссылались, удѣлилъ нѣсколько страницъ и тѣмъ иллюзіямъ, которыя возникаютъ «изъ преувеличенія значенія сознанія», или — какъ, по-моему, точнѣе выразилась бы та же мысль — изъ смѣшенія сознанія и знанія. Нѣкоторые философы, говоритъ Сёлли, предполагаютъ, что, вопрошая свое сознаніе, они отстраняютъ отъ себя всякій рискъ заблужденія. Свидѣтельство сознанія представляется для этого рода мыслителей запечатлѣннымъ высшею авторитетностью, не подлежащею сомнѣнію. И они, въ самомъ дѣлѣ, всегда ссылаются на свое сознаніе, какъ на послѣднюю инстанцію во всѣхъ философскихъ спорахъ. А, между тѣмъ, тутъ легко и оказывается иллюзія, вмѣсто истины. Такъ, напримѣръ, при рѣшеніи вопроса о простѣйшихъ неразложимыхъ состояніяхъ сознанія, философу, довѣряющему одному внутреннему наблюденію или свидѣтельству сознанія, всегда можно поставить на видъ слабость его вниманія или другой недостатокъ его метода и усомниться въ вѣрности его выводовъ. Точно также, если философы этого пошиба утверждаютъ, что понятіе пространства не заключаетъ въ себѣ мускульнаго чувства, — иллюзія ихъ легко можетъ происходить отъ несовершенства внутренняго анализа. Самимъ психологическимъ явленіямъ присуща извѣстная сложность и запутанность, поощряющая заблужденія самонаблюденія. Такъ, напримѣръ, когда представители извѣстныхъ философскихъ направленій заявляютъ о своей пресловутой способности познавать интуитивно самый фактъ того самопобудительнаго (спонтанейнаго) самоопредѣленія нашей дѣятельности, которое стоитъ выше вліянія мотивовъ и заправляетъ этимъ вліяніемъ, то мы можемъ усмотрѣть, что это представленіе возникаетъ частью изъ смѣшенія фактовъ настоящаго момента самосознанія съ выводами, изъ него дѣлаемыми, частью изъ естественнаго предрасположенія нашего «я» облекаться высшею мощью абсолютной самобытности.

Такимъ же путемъ ошибочнаго самонаблюденія возникаютъ и другія философскія иллюзіи, которыя отчасти представляются, впрочемъ, переживаніями (survivais) грубѣйшихъ иллюзій обыденнаго мышленія, смягчившихъ только свои формы^[18].

Можетъ случиться, однако же, что «грохотъ всѣхъ началъ», получивъ въ иллюзіяхъ всякаго рода только укрѣпляющее его питаніе и, лишась послѣдняго регулятива, «вскипаетъ такой ужасной жаждой», утоленіемъ которой можетъ быть только одинъ бредъ. Такъ и совершится постепенное нисхожденіе отъ нормальнаго состоянія къ патологическому. Катастрофа эта, само собою разумѣется, можетъ совершиться и при другихъ условіяхъ и иными путями; но, такъ или иначе, а намъ представится, бредъ чисто-метафизическаго характера. Съ однимъ изъ обращиковъ этого бреда мы теперь и ознакомимся.

«Что за странное слово „Mensch“ (человѣкъ), — говоритъ больной д-ра Бергера. — Въ началѣ буква ы, въ концѣ — шипящая; и зачѣмъ же именно такъ звучитъ это слово? Я произношу его громко нѣсколько разъ и прихожу, наконецъ, къ сомнѣнію, въ самомъ ли дѣлѣ произношу я то именно слово, которое соотвѣтствуетъ понятію „человѣкъ“? Быть можетъ, я произношу слово, означающее совсѣмъ иной предметъ, — почему я непремѣнно долженъ былъ попасть на правильное выраженіе? Да и существуетъ ли основаніе для того, чтобъ извѣстное слово, за исключеніемъ звукоподражательныхъ, непремѣнно выражало такое-то опредѣленное понятіе? Не одинаково ли владѣютъ даромъ слова нѣмцы и французы, напримѣръ, и почему у однихъ говорится „l’homme“, у другихъ — „Mensch“? И такъ, нѣтъ разумныхъ основаній для того или иного выраженія. Значитъ, произволъ, — произволъ, внѣ насъ существующій, — предустановляетъ даже рѣчь людей, которые, однако же, если не что другое, то свою рѣчь должны бы были установить на разумныхъ основаніяхъ, такъ, чтобы народъ, имѣющій значеніе въ духовномъ отношеніи, могъ дать всякой вещи соотвѣтствующее ей наименованіе; но нѣтъ, все это уже предустановлено… Человѣкъ движется вообще по предопредѣленнымъ путямъ, и если ему удается открыть что-либо, какъ ему кажется, своимъ разумомъ и своими усиліями, если ими онъ объясняетъ какое-нибудь явленіе, то онъ становится, вѣдь, только орудіемъ, которое осуществляетъ то, что должно было осуществиться. И эти люди хотятъ еще утверждать, что они сами открыли истину! И они же подымаютъ еще объ этомъ споръ и стараются убѣдить другъ друга! И всякій требуетъ признанія, что онъ де, въ силу своей изъ ряду вонъ выходящей проницательности и наблюдательности, двигался впередъ и осчастливилъ міръ извѣстною дозой прогресса!… И такъ, предустановленный произволъ предопредѣляетъ прогрессъ, онъ вынуждаетъ изобрѣтенія и поступательное знаніе законовъ природы. Если бы творящая сила пожелала устроить природу иначе, могла ли бы она это совершить? И тогда естествоиспытатели съ тою же логичностью доказывали бы, что такъ именно все должно быть и иначе быть не можетъ, а пасторы съ тѣмъ же благоговѣніемъ восхваляли бы мудрость, проявляющуюся даже и въ мелочахъ»^[19].

Этотъ философствующій больной никогда не могъ угомонить своего усугубленія въ мысляхъ о всякаго рода предметахъ. Какъ истинный метафизикъ, онъ, погружаясь въ пучины глубокомыслія, не оставлялъ въ покоѣ и самыя обыденнѣйшія явленія, и по поводу ихъ тотчасъ же начиналъ философствовать.

«Почему, — спрашивалъ онъ, — у стула четыре ножки? Почему не одна? Если мы отвѣтимъ, что стулъ, имѣющій только одну ножку, долженъ, согласно законамъ природы, упасть, то моя мысль не можетъ удовлетвориться такимъ отвѣтомъ, и я снова спрашиваю: зачѣмъ этотъ законъ природы именно таковъ? Зачѣмъ не существуетъ, напримѣръ, такого, въ силу котораго стулъ могъ бы, повинуясь особеннаго рода притяженію, держаться на одной ножкѣ, и лишь только вмѣсто нея устраивалось бы двѣ или болѣе, — тотчасъ же, подъ вліяніемъ силы, подобной электричеству, вслѣдствіе образованія особаго рода электрической цѣпи, отъ соприкосновенія двухъ ножекъ съ поломъ, возникало бы проявленіе не притягательной, а отталкивающей силы, и внезапно лишнія ножки стула отбрасывались бы и стулъ падалъ?»^[20].

Мнѣ остается сказать въ заключеніе этой главы, что психическая дегенерація, выражающаяся въ разнаго рода психическихъ болѣзняхъ, классификаціи которыхъ можно найти въ курсахъ психіатріи, всегда почти имѣетъ и внѣшнее выраженіе или, какъ говоритъ Морель, свой «типическій отпечатокъ». Отпечатокъ этотъ можетъ бросаться въ глаза даже и тогда, когда мы только просмотримъ атласъ рисунковъ знаменитаго сочиненія Мореля^[21]. Но замѣтимъ при этомъ случаѣ, что основою психическаго вырожденія все же таки остается строеніе мозга и его функціи, а потому внѣшнее проявленіе иногда можетъ быть и обманчиво для глаза обыкновеннаго наблюдателя. Д-ръ Флоринскій обращаетъ вниманіе на то, что дегенеративныя формы, не гармонирующія съ физіологическими отправленіями органовъ, не указываютъ на улучшеніе народа даже въ физическомъ отношеніи. Если искусственная форма разнаго рода животныхъ и цѣнится хозяевами, то не надо забывать, что формы эти всегда идутъ въ ущербъ общему здоровью и крѣпости этихъ животныхъ и нужны человѣку для извѣстныхъ спеціальныхъ цѣлей. Вслѣдствіе этого, свинья, до безобразія заплывшая жиромъ, или изнѣженный рысакъ, пригодный только для удовольствія и тщеславія его хозяина, считаются лучше обыкновенной свиньи и здоровой, крѣпкой лошади. Въ человѣческомъ же родѣ такихъ спеціальныхъ цѣлей для усовершенствованія и, слѣдовательно, исключительной заботы о своемъ породистомъ носѣ, рукахъ, ногахъ и пр. существовать не должно. Граціозныя формы и тонкія черты могутъ считаться совершенствомъ въ такомъ только случаѣ, когда онѣ составляютъ не исключительную задачу улучшенія породы, когда развитіе ихъ не идетъ въ ущербъ физіологическому отправленію и гармоническому развитію болѣе существенныхъ и важныхъ органовъ. «Развивать однѣ внѣшнія формы чисто съ эстетическою цѣлью значитъ содѣйствовать вырожденію породы, точно такъ же, какъ подобное вырожденіе мы должны признать въ зоологическомъ смыслѣ и за вышеупомянутыми животными, хотя они и считаются въ хозяйственномъ отношеніи усовершенствованными»^[22].

III.

Выше было замѣчено, что «естественныя группы обозначаются только двоими ядрами, но не имѣютъ очертаній и со всѣхъ сторонъ сливаются съ другими системами чуждаго имъ характера». Согласно этому основному положенію, ряды психическихъ состояній, идущіе отъ нормальныхъ типовъ къ патологическимъ, предполагаются какъ бы представляющими крайнее постепенное и едва замѣтное сгущеніе красокъ, но оба конечные пункта этихъ родовъ, ядра или соотвѣтствующіе имъ въ данномъ случаѣ типы, предполагаются опредѣленными, постоянными и безусловными. Эта опредѣленность, постоянство и безусловность могутъ быть допускаемы, однако же, только до тѣхъ поръ, пока мы разсматриваемъ изучаемый комплексъ явленій въ одномъ лишь исключительномъ, психологическомъ отношеніи, пока мы беремъ его безотносительно ко времени и мѣсту. Мы искусственно создаемъ опредѣленность и постоянство нашихъ конечныхъ пунктовъ, мы умышленно, такъ сказать, обусловливаемъ ихъ для уясненія нашего тезиса; но немедленно затѣмъ мы должны признать, что, относя конечные пункты нашихъ рядовъ или ядра противуполагаемыхъ естественныхъ группъ къ опредѣленной эпохѣ или опредѣленной странѣ, мы и ихъ самихъ дѣлаемъ неопредѣленными, непостоянными и условными. Такимъ образомъ, наше основное положеніе о постепенности перехода нормальнаго состоянія въ патологическое должно получать въ каждомъ данномъ случаѣ свое конкретно-индивидуальное значеніе, подвергаясь во времени и въ пространствѣ безчисленнымъ передвиженіямъ и колебаніямъ.

Возьмемъ для примѣра такъ называемое «импульсивное помѣшательство»; въ настоящее время оно считается совершенно опредѣленною формой психическаго разстройства и во всякомъ курсѣ психіатріи можно найти его описаніе, и, однако же, не всегда это было такъ. Шюле говоритъ, что импульсивное помѣшательство открывается или сразу, какимъ-нибудь внезапнымъ насиліемъ, или же предварительно хранится въ сознаніи больнаго въ видѣ темнаго влеченія. Въ первомъ случаѣ больнаго толкаетъ какая-то невѣдомая сила, о которой онъ не въ состояніи дать себѣ никакого отчета; во второмъ импульсъ принимаетъ какой-нибудь болѣе или менѣе опредѣленный складъ: чей-то голосъ повелѣваетъ больному совершить какой-нибудь чудовищный поступокъ и т. п. Вообще импульсивный больной предается своему роковому влеченію въ припадкѣ внезапнаго замѣшательства, часто влекомый какъ бы темною силой, но онъ при этомъ сохраняетъ самосознаніе, хотя и теряетъ самообладаніе. Иной разъ онъ совершаетъ поступокъ совершенно равнодушно, но всегда при сознаніи чего-то роковаго, чего-то допускающаго одно слѣпое повиновеніе^[23]. Д-ръ Ле-Бонъ, характеризуя импульсивныхъ субъектовъ, говоритъ, что они, подобно дикарямъ, женщинамъ и дѣтямъ, руководствуются однимъ только моментальнымъ побужденіемъ. Разсудокъ не играетъ у нихъ роли посредствующей инстанціи между побужденіемъ и поступкомъ, какъ у людей сравнительно высшаго развитія. Смотря по возбуждающимъ ихъ мотивамъ, для нихъ и порокъ, и добродѣтель могутъ быть одинаковы доступны. Съ одинаковою ясностью совершая дѣянія героическія и самыя черныя преступленія, они готовы или броситься въ пламя для спасенія незнакомца, или убить того, кто навлечетъ на себя ихъ ненависть. Цѣлые народы обладали такимъ импульсивнымъ характеромъ. Итальянцы среднихъ вѣковъ и эпохи Возрожденія представляютъ одинъ изъ совершеннѣйшихъ образцовъ. Остановимся для примѣра на фактахъ, которые даютъ намъ мемуары извѣстнаго Бенвенуто Челлини. Онъ разсказываетъ, какъ его братъ, узнавъ, что одинъ изъ его друзей былъ убитъ караульными солдатами, «разражается такими криками бѣшенства, что было слышно за десять миль», и затѣмъ, найдя убійцу, онъ тотчасъ же бросается на него и вонзаетъ ему шпагу въ животъ. Товарищи павшаго въ свою очередь накидываются на нападающаго и ранятъ его смертельно. Челлини желаетъ немедленно же отомстить за смерть брата, но ему препятствуютъ, тогда онъ подстерегаетъ врага, наконецъ, настигаетъ его и пытается отрубить ему голову ударомъ ножа. Противникъ, опасно раненый, старается скрыться, но Челлини догоняетъ и вонзаетъ ему кинжалъ въ спину съ такою силой, что не можетъ вытащить его назадъ. Папа узнаетъ о случившемся, но такъ какъ онъ находится въ хорошемъ расположеніи духа въ этотъ день, то и не придаетъ происшествію никакого значенія.

Папѣ этому былъ, впрочемъ, свойственъ такой же импульсивный характеръ, какъ и всѣмъ его современникамъ. Возникаетъ новое происшествіе: Бенвенуто Челлини встрѣчаетъ на улицѣ пріятеля своего Бенедетто, который завязываетъ съ нимъ ссору; Челлини тотчасъ хе бросаетъ ему въ физіономію первые попавшіеся подъ руку камни и ранитъ противника, но не серьезно, такъ что раненый можетъ въ тотъ хе день приняться за свои обычныя занятія. О приключеніи этомъ разсказываютъ папѣ. Первосвященникъ, находящійся этотъ разъ въ дурномъ настроеніи, немедленно же отдаетъ приказъ губернатору арестовать Челлини и немедленно же повѣсить, прибавляя, что губернаторъ не долженъ являться къ нему на глаза ранѣе, чѣмъ не исполнитъ этого приказанія. Челлини удается скрыться, и тотъ же папа, который утромъ хотѣлъ повѣсить великаго художника, объявляетъ вечеромъ, что «ни за что на свѣтѣ не желаетъ погубить его». Всѣ эти личности повинуются инстинктивнымъ импульсамъ, такъ же мало колеблясь, какъ мало колеблется кошка, бросаясь на попадающуюся ей на глаза мышь.

Всѣ приключенія, о которыхъ повѣствуетъ Челлини и которыя, впрочемъ, совершенно аналогичны съ приключеніями, передаваемыми и другими источниками той же эпохи, позволяютъ намъ представить себѣ во всей ясности всѣ эти импульсивные характеры. Истинктивное побужденіе и дѣйствіе никогда не раздѣлялись вмѣшательствомъ размышленія. При встрѣчѣ съ врагомъ первымъ дѣломъ было нападеніе на него съ цѣлью убійства, точь-въ-точь какъ у враждующихъ между собою собакъ, внезапно встрѣчающихся и тотчасъ же кидающихся одна на другую. Бенвенуто, напримѣръ, встрѣчаетъ своего соперника — золотыхъ дѣлъ мастера Помпейо — въ аптекѣ; не говоря ни слова, онъ вонзаетъ ему въ горло кинжалъ. Онъ, впрочемъ, увѣряетъ; что не намѣренъ былъ убить его, но прибавляетъ тономъ философа: «никогда нельзя полагаться на силу наносимыхъ ударовъ». Въ другой разъ Челлини по пути во Флоренціи) заѣзжаетъ на постоялый дворъ и узнаетъ отъ хозяина, что по заведеннымъ у него правиламъ проѣзжающіе должны платить за все впередъ. Челлини получаетъ кровать, по его же собственнымъ словамъ, совершенно исправную и чистую, но его до такой степени оскорбляетъ требованіе уплаты впередъ, что онъ замышляетъ ни болѣе, ни менѣе, какъ поджечь домъ, чтобы выместить обиду. Онъ не приводитъ въ исполненіе этого замысла единственно только по затруднительности выбраться изъ своей комнаты во время пожара. И вотъ онъ ограничивается тѣмъ, что, взявъ ножъ, портитъ имъ стоявшія тутъ же новыя кровати. Импульсы — порывистые, поводы — слабые, нравственности — никакой^[24].

Имѣя въ виду эти и подобные факты, нельзя будетъ не согласиться съ англійскимъ психіатромъ Хёгеардомъ, что человѣкъ, способный сообразоваться съ обычаями первобытнаго общежитія, можетъ оказаться совершенно неспособнымъ приспособляться къ болѣе строгимъ требованіямъ сравнительно передоваго общества, и точно также человѣкъ, способный къ самостоятельности при пастушеской или кочевой жизни, потребуетъ опеки надъ собой, попавъ въ среду той хитрой или безчестной цивилизаціи, какова современная, когда люди крадутъ не столько при помощи насилія, сколько посредствомъ обмана. Такъ, напримѣръ, у варварскихъ и свирѣпыхъ народовъ многія психическія растройства, какъ-то: бѣснованіе эпилептиковъ, припадочное неистовство паралитиковъ и буйственное возбужденіе маніаковъ могутъ, по своимъ внѣшнимъ проявленіямъ, очень слабо различаться отъ обычнаго проявленія недисциплинированныхъ страстей и легко сходятъ за преходящія вспышки извѣстнаго темперамента. Существуетъ родъ маніи, встрѣчающейся весьма нерѣдко, проявленія которой почти тождественны съ проявленіями легкаго опьяненія. Больной обнаруживаетъ извѣстную степень возбужденнаго состоянія, мысли его текутъ съ большою быстротой, но связываются между собою не столько логическою или естественною ассоціаціей, сколько разнообразными душевными волненіями даннаго момента или какою-нибудь случайною связью, какъ, напримѣръ, сходствомъ словъ и т. п. Рѣчь больнаго становится, такимъ образомъ, если не безсвязною, то непослѣдовательною. Больные этого рода большею частью лукавы и злонамѣренны. Хотя они и не способны къ сдерживанію своихъ импульсовъ, но могутъ, однако же, какъ то нерѣдко случается съ пьяными, скрытничать и вести рѣчь такъ, что невозможно становится отличить ихъ отъ здоровыхъ. Возможно ли сомнѣваться, что на низшей сравнительно съ нашею ступени цивилизаціи личности эти непремѣнно будутъ считаться нормальными? И въ самомъ дѣлѣ, ихъ и нельзя признать ненормальными, принявъ въ разсчетъ ихъ общественную среду.

Вообще можно сказать, что вопросъ о психическомъ разстройствѣ личности можетъ ставиться только тогда, когда разсматриваемое дѣйствіе ея стоитъ ниже обычной нормы даннаго общества. Когда же принимаются къ разсмотрѣнію факты безразличные, не можетъ быть и рѣчи о психическомъ разстройствѣ. Безсмысленно было бы говорить о маніи убійства, какъ формѣ психическаго разстройства, тамъ, гдѣ убійство является признаннымъ обычаемъ, или считать убійство признакомъ сумасшествія въ такой странѣ, гдѣ оно совершается безпрестанно.

Даже въ одномъ и томъ же обществѣ можно подмѣтить колебанія, на которыя нельзя не обратить вниманія. Остановимся, напримѣръ, на половыхъ излишествахъ англійскаго культурнаго общества. Если половыя побужденія обнаруживаются у молодой особы женскаго пола и особа эта не умѣетъ обуздывать ихъ силою личной води, то проявленія эти, навѣрное, будутъ признаны симптомами нимфоманіи и послужатъ оправданіемъ для тѣхъ принудительныхъ мѣръ, какія окажется нужнымъ принять. Если подобный же казусъ случится съ молодымъ человѣкомъ при тѣхъ же условіяхъ, то казусъ этотъ, навѣрное, будетъ разсматриваться только какъ признакъ того, что юноша «еще не перебѣсился». Болѣзнь не неизбѣжна, однако хе, ни въ первомъ случаѣ, ни во второмъ. СЬли же общественное мнѣніе станетъ когда-либо относиться къ половымъ излишествамъ какъ женщинъ, такъ и мужчинъ одинаково строго, то всякая попытка «перебѣситься» будетъ непремѣнно разсматриваться какъ опредѣленная форма помѣшательства. То же самое можно сказать и о пьянствѣ: сто лѣтъ тому назадъ о немъ не было и рѣчи. Теперь поговариваютъ уже о немъ какъ о формѣ помѣшательства. Еще черезъ сто лѣтъ помѣшательство всякаго пропойцы перестанетъ быть вопросомъ^[25].

Соображенія Хёггарда, истекающія, главнымъ образомъ, изъ наблюденія англійскихъ общественныхъ отношеній, въ основныхъ чертахъ приложимы, конечно, ко всякой странѣ. И у насъ, тоже на протяженіи извѣстнаго періода или въ одно и то же время на значительныхъ разстояніяхъ, можно наблюдать весьма различную оцѣнку человѣческихъ дѣйствій. Кто помнитъ, напримѣръ, бытъ помѣщиковъ до эмансипаціи крестьянъ, согласится, конечно, что самое яркое воспоминаніе объ этомъ бытѣ можетъ возникнуть у современнаго человѣка лишь при посѣщеніи буйныхъ отдѣленій домовъ для умалишенныхъ. Кому же приходилось проѣзжать хоть бы въ недавнее время, примѣрно лѣтъ семь-восемь назадъ, тысячи двѣ-три верстъ за Уралъ, тотъ знаетъ, конечно, что цѣлая масса лицъ, выбитыхъ изъ колеи въ Европейской Россіи и не ужившихся потомъ даже и въ Западной Сибири, находятъ себѣ теплыя мѣста въ Восточной, и здѣсь своимъ поведеніемъ, опять-таки, напоминаютъ тѣхъ же буйныхъ больныхъ. Эти «буйные» рука объ руку съ уголовными, ссылаемыми ежегодно массами, создаютъ здѣсь такую нравственную атмосферу, въ которой импульсивность дѣйствій едва ли не столь обычна, какъ и въ томъ обществѣ, которое изображаетъ Челлини, съ тою разницей только, что убійства совершаются сравнительно рѣже, а всего чаще пускаются въ ходъ палки и кулаки. Сходство двухъ импульсивныхъ теченій заходитъ такъ далеко, что намъ случалось даже слышать тѣ же замѣчанія о силѣ ударовъ, которыя дѣлаетъ Челлини; тѣмъ же философскимъ тономъ говорилъ намъ одинъ изъ защищавшихся отъ ночнаго нападенія грабителя, что онъ наносилъ удары съ разсчетомъ не убить нападавшаго, и затѣмъ, какъ бы помня, что «никогда не слѣдуетъ полагаться на силу удара», онъ прибавилъ: «отойдя немного, я оглянулся; лежавшій немного шевелился, — значитъ, ударъ былъ вѣренъ!» Нельзя сомнѣваться, что большая часть этихъ сибирскихъ героевъ сидѣла бы въ острогахъ или психіатрическихъ больницахъ по сю сторону Урала; но дореформенная Сибирь должна еще видѣть въ нихъ не помѣшанныхъ, не импульсивныхъ больныхъ, а вліятельныхъ членовъ общества, нерѣдко рѣшающихъ судьбу случайно занесенныхъ туда злымъ рокомъ нормальныхъ людей!

IV.

Мы сказали уже, что человѣческая личность представляетъ аггрегатъ психическихъ состояній или, точнѣе, координацію извѣстныхъ моментовъ психической жизни, подвижное и условное единство органической функціи, текучее, измѣнчивое, колеблющееся множественное нѣчто, согласованіе и гармонія элементовъ котораго переливаются подобно игрѣ цвѣтовъ морской поверхности, и, ежемгновенно отражая на себѣ вліяніе многоразличныхъ внутреннихъ и внѣшнихъ условій, то укрѣпляется, то слабѣетъ, то нарушается отчасти, то вполнѣ, то получаетъ высочайшую степень интензивности, то падаетъ до нуля… Послѣдующее изложеніе показало намъ, что, продолжая сравненіе текучести и подвижности человѣческаго «я» съ игрою и переливами цвѣтовъ на поверхности миря, мы должны будемъ сказать, что хотя мы и можемъ отличить на поверхности моря синіе, переходящіе то въ голубой, то въ зеленый, тоны отъ фіолетовосѣрыхъ, сбивающихъ то на свинцовые, то на пепельные, но мы никогда не въ состояніи обозначить, гдѣ именно начинаются переливы одного характера и гдѣ другаго. Мало того, въ разное время дня, въ разныхъ мѣстахъ берега, при разной облачности неба, картина все мѣняется и мѣняется, переходы однихъ тоновъ въ другіе становятся все неуловимѣе, устойчивость различій — все безнадежнѣе. Де то ли же самое зрѣлище представляетъ намъ и человѣческое «я»? Не только переходы отъ его гармонической координаціи къ полному крушенію всякой гармоніи оказались несовмѣстимы съ проведеніемъ какой бы то ни было опредѣленной пограничной черты между нормальнымъ и патологическимъ состояніемъ, но и самыя опорныя точки эти при ближайшемъ разсмотрѣніи представились подвижными и въ пространствѣ, и во времени, такъ что оріентировка оказалась возможною только для данной страны, въ данный періодъ времени. Затѣмъ, чуть мы переходимъ эти границы, всѣ элементы сложной картины снова приходятъ въ движеніе, намѣченные пункты перемѣщаются и требуется новая, соотвѣтствующая мѣсту и времени, оріентировка.

Но какъ человѣкъ, всматривающійся въ игру цвѣтовъ на морской поверхности, можетъ настолько изучить эту игру, что, вопреки всей ея прихотливости, найдетъ возможность установить извѣстные типы морскаго ландшафта какъ для разныхъ пунктовъ берега, такъ для разныхъ частей дня, для разныхъ временъ года и разныхъ состояній погоды, и, владѣя кистью, можетъ зафиксировать физіономіи подмѣченныхъ типовъ у себя на полотнѣ, такъ правдиво и вѣрно, что никто не смѣшаетъ виды мори днемъ и виды моря ночью, виды съ отмели и виды съ горы, — точно такъ же и изучающій жизнь психическую, измѣнчивое море человѣческаго «я», можетъ, вооружась наукою, преодолѣть всѣ трудности оріентировки и ввести въ рамки науки то, иго съ перваго взгляда какъ будто и отказывалось помѣститься въ нихъ. Идея эволюціи и здѣсь оказываетъ свою неоцѣненную услугу: она располагаетъ все многообразное различіе культурныхъ формъ но степенямъ ихъ развитія, классифицируетъ типы различныхъ стадій координаціи элементовъ человѣческаго «я», показываетъ прогрессъ или элаборацію этой координаціи въ однихъ случаяхъ, при одной совокупности условій, регрессъ и дегенерацію въ другихъ случаяхъ, при другихъ условіяхъ, и, такимъ образомъ, фиксируетъ схваченные моменты и типы, давая возможность не только распознавать ихъ, но предвидѣть ихъ возникновеніе или исчезновеніе и, слѣдовательно, способствовать тому или другому. Послѣдній результатъ такой работы, конечно, будетъ, все же таки, пріуроченъ къ опредѣленной эпохѣ и опредѣленному мѣсту, но понятія этой эпохи и этого мѣста будутъ шире понятія эпохи и мѣста, наблюдаемыхъ обыденнымъ свидѣтелемъ событій, такъ какъ эти понятія будутъ относиться ко времени и мѣсту, занимающимъ опредѣленный пунктъ въ эволюціонномъ ряду, и будутъ находиться въ извѣстной связи какъ съ предшествовавшими имъ, такъ и съ сосуществующими группами явленій другихъ типовъ. Въ довершеніе всего, послѣднимъ словомъ такого изслѣдованія явится если не практическое, то, по крайней мѣрѣ, теоретическое преодолѣніе условій времени и мѣста самого изслѣдователя, такъ какъ, опираясь на общую совокупность своей работы, онъ будетъ въ состояніи противупоставить окружающей его средѣ идеалъ того лучшаго, осуществимаго будущаго, съ высоты котораго ему возможно будетъ судить и оцѣнивать переживаемое.

Уловивъ постоянство и неизмѣнность отношеній, скрытыя за непостоянствомъ и измѣнчивостью явленій, наблюдатель, стоящій на научной точкѣ зрѣнія, оставитъ далеко за собою обыденнаго зрителя, теряющагося среди пестроты и кажущейся ему случайности совершающагося, но не станетъ догонять и метафизика, уносящагося за предѣлы опыта въ міръ призраковъ своего якобы-знанія. У трезваго наблюдателя есть своя прочная почва, свои ясныя цѣли, свои опредѣленныя средства, и, твердо полагаясь на нихъ, онъ бодро идетъ впередъ именно настолько, насколько онъ можетъ идти, не уклоляясь отъ своего пути. Онъ принадлежитъ опредѣленному времени и опредѣленной странѣ, но онъ уже владѣетъ извѣстными опорными точками, которыя составляютъ достояніе общее и неизмѣнное впредь до тѣхъ поръ, пока самыя основы современной науки остаются непоколебимыми и достаточными для разумѣнія окружающаго насъ міропорядка.

Мы подошли къ вопросу о факторахъ вырожденія и указали на эволюцію среды, и, главнымъ образомъ, общественной среды, и на эволюцію личности, какъ на факторы основные, существенные. Если мы подумаемъ, что отрицательный ходъ эволюціи, т.-е. дегенерація этихъ обоихъ факторовъ, приводитъ не къ какому-нибудь такому или иному существованію, о свойствахъ и достоинствахъ котораго могли бы еще затѣять споры тѣ, которые симпатизируютъ дегенераціи, или же спорщики quand même, но просто-на-просто — къ прекращенію самаго существованія дегенерирующаго, къ его небытію, то этимъ самымъ не только положимъ конецъ усугубленію въ мысляхъ въ этомъ направленіи всякаго рода мудрецовъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, установимъ, что положительный ходъ эволюціи есть движеніе въ сторону діаметрально противуположную дегенераціи общественныхъ узъ, разложеніе общества, исчезновеніе его, есть разложеніе связующей его солидарности, альтруизма, гуманизаціи, прогрессъ которыхъ показываетъ положительный, элаборативный характеръ общественной эволюціи, высшее раскрытіе ея жизнеспособности. И не то же ли мы видимъ и въ жизни личности? Невропатія, слобоуміе, идіотизмъ, — и на этомъ пунктѣ полное участіе психической жизни и, вмѣстѣ съ тѣмъ, окончательное пресѣченіе продолженія рода, — смерть и индивида, и его племени. Обратное движеніе эволюціи личности установляется тутъ само собой и связь этой эволюціи съ ходомъ эволюціи общественной среды очерчивается весьма опредѣленно.

Чтобы представить себѣ вполнѣ ясно и опредѣленно связь нашего «я» съ окружающею его средой и, главнымъ образомъ, общественною средой, мы остановимся, прежде всего, на установленномъ Мейнертомъ различеніи первичнаго «я» или первичной идивидуальности отъ вторичнаго «я» или вторичной индивидуальности. Ядромъ первичной индивидуальности, по идеѣ Мейнерта, служитъ обособленіе собственнаго тѣла ребенка отъ внѣшняго міра. Образъ «я» съ центральнымъ представленіемъ о собственномъ тѣлѣ будетъ для насъ тѣмъ ядромъ, вокругъ котораго кристаллизуются наичаще повторяющіяся впечатлѣнія внѣшняго міра, а равно — наичаще воспроизводимыя образныя воспоминанія, особенно тѣ, которыя сопряжены съ аффектами. Образы эти также образуютъ весьма прочныя соединенія и составляютъ ядро вторичной… «Матеріалъ

этой индивидуальности лежитъ внѣ границъ собственнаго тѣла. Такимъ образомъ, индивидуальность совершенно децентрализуется и становится функціей, которая вмѣщаетъ въ себѣ многое изъ внѣшняго міра». «Въ составъ этого вторичнаго „я“ входятъ: близкія лица, собственность, совершенство въ искусствахъ и т. д.» "Иногда индивидуумъ жертвуетъ собственнымъ тѣломъ и, такимъ образомъ, изъ всей этой массы составныхъ элементовъ своего «я» тѣмъ или инымъ путемъ сознательно уничтожаетъ первичное «я». «Человѣкъ, жертвующій своею жизнью, надѣется при этомъ сохранить многія, не менѣе дѣйствительныя составныя части своей-индивидуальности, независимыя отъ составныхъ частей его собственнаго тѣла»^[26].

Эти указанія Мейнерта какъ нельзя лучше вскрываютъ самое основаніе связи личности и окружающей ее среды, и надо признать поэтому, что Маудсли весьма вѣрно указываетъ на неизбѣжность приспособленія отдѣльной личности къ общественной средѣ даже и на первыхъ грубыхъ стадіяхъ развитія. И тутъ уже возникаетъ контроль надъ страстями, вызываемый необходимостью считаться съ воздѣйствіемъ страстей своего ближняго, и становится основою первобытнаго соціальнаго чувства. При дальнѣйшемъ успѣхѣ общественнаго развитія отношенія человѣка къ обществу становятся опредѣленнѣе и сложнѣе. Симпатія къ людямъ становится однимъ изъ условій развитія всякаго общественнаго строя, и никто никогда не можетъ устранить это условіе. Только психически-больной исключаетъ себя изъ общаго хода жизни своей среды, не чувствуетъ и не работаетъ за одно съ нею. Человѣконенавистничество есть начало душевной болѣзни. Если какая-нибудь личность не можетъ установить гармоническихъ отношеній между собою и окружающимъ обществомъ, то личность эта уподобляется болѣзненному элементу организма и такъ же, какъ элементъ этотъ, должна быть устранена, для того чтобы организмъ могъ продолжать свою нормальную дѣятельность; такая личность сдѣлалась чуждою обществу можно сказать, чуждою самой себѣ, такъ какъ нормальному «я» присуще согласованіе съ жизнедѣятельностью своего рода. Личность, же, которая сторонится отъ своихъ ближнихъ, которая преслѣдуетъ только одни свои эгоистическіе интересы и знать ничего не хочетъ объ альтруистическихъ узахъ, связующихъ ее съ обществомъ, находится, навѣрное, на пути вырожденія; она идетъ или къ преступленію, или къ сумасшествію^[27].

Преступленіе можетъ во многихъ случаяхъ обозначать тотъ оттѣнокъ психическаго разстройства, на которомъ необщественность (асоціальность) психически-больнаго индивида переходитъ въ противуобщественность (антисоціальность). Тогда какъ меланхоликъ, маніакъ, паралитикъ, идіотъ, кретинъ, теряя способность гармонировать съ окружающею ихъ общественною средой, приносятъ вредъ обществу безсознательно и безсмысленно и въ нѣкоторомъ случаѣ представляются безвредными, а въ другихъ — сравнительно легко укротимыми и устранимыми, тѣ дегенеративныя личности, болѣзнь которыхъ заключается въ сознательной противуобщественности, въ такъ называемомъ нравственномъ помѣшательствѣ или нравственномъ идіотизмѣ, сохраняя иногда почти вполнѣ свой логическій аппаратъ, пользуются имъ для борьбы съ общественностью и стремятся къ подчиненію общественныхъ интересовъ своимъ личнымъ, эгоистическимъ цѣлямъ. Они объявляютъ войну не такимъ или инымъ формамъ общественности, не ставятъ себѣ задачею измѣненія этихъ формъ, — нѣтъ, они вооружаются противъ самаго принципа общественности, противъ солидарности, связующей членовъ общества, противъ всѣхъ плодовъ альтруизма. Счастье, трудъ, достояніе и спокойствіе ближняго они приносятъ въ жертву своему ненасытному своекорыстію и алчности и не знаютъ ни мѣры, ни границъ своего человѣконенавистничества. Конечная ихъ цѣль — праздность, развратъ и бражничанье. Въ извѣстные эпохи и въ извѣстныхъ странахъ личности эти могутъ настолько гармонировать если не со всею своею общественною средой, то съ нѣкоторымъ большинствомъ ея, что дѣйствія ихъ сходятъ только за своеобразныя причуды и прихоти, но въ наше время они были обслѣдованы очень тщательно, и изученіе ихъ дало въ результатѣ весьма опредѣленный патологическій типъ, имѣющій, какъ показало новое наблюденіе Ломброзо, близкое соотношеніе къ типу эпилептическому (type de l'épilepsie)^[28]. Такимъ образомъ, противуобщественность и болѣзненность слились окончательно въ комплексы симптомовъ чисто-объективнаго характера.

Но если нравственный типъ личности находится въ такой тѣсной связи съ жизнью той общественной среды, которой личность эта принадлежитъ, то возникаетъ въ высшей степени важный и богатый послѣдствіями вопросъ о томъ, гдѣ мы должны установить исходную точку всякаго дегенеративнаго ряда? Выясненіе этой исходной точки имѣетъ первостепенное значеніе, такъ какъ разъ исходная точка дана, законъ наслѣдственности довершаетъ все остальное и, какъ было замѣчено выше, пресѣкаетъ на извѣстной дегенеративной стадіи зачахнувшую вѣтвь.

Большая часть психіатровъ нашего времена, считая помѣшательство дегенеративнымъ явленіемъ, ставятъ его появленіе въ зависимость отъ двоякаго рода условій: во-первыхъ, отъ болѣзненныхъ врожденныхъ расположеній, переносимыхъ на индивидъ уже въ моментъ зачатія и служащихъ выраженіемъ у наслѣдуемыхъ патологическихъ состояній мозга родителей, и, во-вторыхъ, въ пріобрѣтеніи въ теченіе жизни самого индивида болѣзненныхъ измѣненій строенія и отправленій мозга, а также и такого рода болѣзненныхъ состояній, которыя при наслѣдственной передачѣ могутъ переходить въ психическія разстройства. къ такимъ болѣзненнымъ состояніямъ причисляютъ: сифилисъ, алкоголизмъ, чахотку, рахитисъ и нѣкоторыя другія. Эти исходныя точки такъ называемыхъ наслѣдственныхъ метаморфозъ играютъ въ высшей степени важную роль, какъ полагающія начала дегенеративнымъ рядамъ и ускоряющія процессы дегенераціи тамъ, гдѣ процессы эти получили свое начало ранѣе.

Рей-Ленкестеръ, изучившій явленія вырожденія спеціально въ области зоологической, считаетъ, что исходную точку явленіямъ этого рода даетъ паразитизмъ. Всякое новое сочетаніе условій, дающее животному возможность безъ большаго напряженія пользоваться обезпеченностью и достаточнымъ количествомъ пищи, обыкновенно ставитъ это животное на путь вырожденія. Точно то же случается и съ дѣятельнымъ здоровымъ человѣкомъ, внезапно дѣлающимся обладателемъ значительнаго богатства; то же постигло и древній Римъ, когда онъ сталъ обладателемъ богатства современнаго ему міра. Привычки паразитизма всегда дѣйствуютъ въ этомъ смыслѣ. Лишь только паразитическое существованіе обезпечивается, какъ начинается атрофія членовъ: ноги, челюсти, глаза, уши исчезаютъ, и сравнительно богато-одаренное животное становится простымъ мѣшкомъ, принимающимъ пищу и кладущимъ яйца^[29].

По отношенію къ человѣку паразитизмъ долженъ всегда и неизбѣжно, какъ то можно заключить и изъ предшествовавшаго изложенія, оказывать пагубное и нравственно-разрушительное вліяніе. Паразитъ теряетъ нормальныя связи со своею средой; онъ не нуждается въ приспособляемости къ ней, ему становится излишне то напряженіе психическихъ силъ, котораго требуетъ жизнь въ томъ случаѣ, когда она должна слиться со своею общественною средой и установить соотношенія къ ней. Мы видѣли, что даже на первобытныхъ ступеняхъ развитія общественности вопросъ объ отношеніи личности въ окружающимъ ее являлся уже исходною точкой зачаточной морали и что при дальнѣйшемъ ходѣ общественнаго развитія узы, связующія индивиды и общество, осложнялись, требовали себѣ все большаго и большаго вниманія, вызывали у личности все большее и большее напряженіе. Но въ жизни паразита никакого усилія воли не требуется, никакой сосредоточенности не нужно, нѣтъ помину даже и о тѣхъ примитивныхъ разсчетахъ, въ которыхъ едва только свѣтится заря человѣческой нравственности. Что же удивительнаго, если паразитъ роковымъ образомъ дегенерируетъ, если онъ съ первыхъ же моментовъ сознанія своего паразитизма становится какъ бы исключеннымъ изъ общества, чуждымъ окружающимъ его людямъ: онъ не живетъ съ ними общими чувствами, онъ не дѣлитъ ихъ труда и заботъ, онъ всецѣло погруженъ въ свои эгоистическіе интересѣ, живетъ только ими и только для нихъ. Естественнымъ послѣдствіемъ такихъ противуобщественныхъ инстинктовъ и ненормальныхъ условій жизни является и ненормальность самой личности: дѣятельность высшихъ, заправляющихъ центровъ его нервной системы слабѣетъ, координація психическихъ элементовъ падаетъ, начинается та психическая дезорганизація, которая можетъ на первыхъ порахъ имѣть и весьма слабое внѣшнее выраженіе, но теченіе и развитіе которой не оставляютъ уже никакихъ сомнѣній для всякаго внимательнаго наблюдателя.

Надо прочитать у П. И. Якобія, въ его прекрасномъ сочиненіи: О подборѣ по отношенію къ наслѣдственности, тѣ замѣчательныя страницы, въ которыхъ этотъ талантливый авторъ рисуетъ пониженіе нравственной силы и энергіи личности, поставленной въ условія паразита, и входитъ при этомъ въ такую обстоятельную обрисовку этого процесса, которая только и возможна въ пространной монографіи, а не простой журнальной статьѣ. Надо прочитать эти интересныя и поучительныя описанія и дополняющіе ихъ примѣры, чтобы со всею ясностью и во всей полнотѣ представить себѣ роковую неизбѣжность дегенераціи при данныхъ условіяхъ. Намъ не-неволѣ приходится довольствоваться сдѣланными общими указаніями и, не пытаясь даже исчерпать вопросъ, примириться съ неизбѣжностью обработки его въ тѣхъ тѣсныхъ предѣлахъ, въ которые онъ у насъ введенъ. Возбудить интересъ къ предмету, отмѣтить его значеніе, открыть просвѣтъ къ его изученію и уясненію, — вотъ все, на что мы можемъ разсчитывать, — все, что только мы можемъ имѣть въ виду^[30].

Нельзя, однако же, терять изъ вида, что паразитизмъ имѣетъ и другую свою сторону, которая такъ же необходима соотносительно къ нему, какъ выпуклая сторона какой-нибудь кривой поверхности — къ вогнутой ея сторонѣ. Если есть индивиды, которые могутъ, безъ большаго или даже какого бы то ни было напряженія своихъ силъ пользоваться достаточнымъ или даже болѣе чѣмъ достаточнымъ количествомъ пищи и полною обезпеченностью и прочими благами жизни, то всенеизбѣжно бокъ-о-бокъ съ ними существуютъ другіе индивиды, напрягающіе свои силы до переутомленія и не завоевывающіе себѣ, однако же, ни достаточнаго количества пищи, ни обезпеченнаго существованія. Отъ взора проницательныхъ психіатровъ не ускользнуло, что не только въ первомъ изъ этихъ случаевъ, но и во второмъ, нервная система не выдерживаетъ ненормальныхъ условій, перерождается и вырождается. Гармонія между «я» и требованіями внѣшняго міра нарушена и тамъ, и здѣсь; нарушеніе это ведетъ къ, возростанію числа психическихъ заболѣваній и даетъ замѣтное преобладаніе дегенеративнымъ формамъ^[31], т.-е. увеличиваетъ число тѣхъ рядовъ, эволюція которыхъ идетъ отрицательнымъ путемъ даже и въ томъ случаѣ, когда, вполнѣ или отчасти, измѣняются породившія ее условія.

Обратимся къ психіатрамъ, и мы увидимъ, что почти всѣ они говорятъ о психическихъ разстройствахъ наслѣдственныхъ и пріобрѣтенныхъ.

Но какъ же пріобрѣтаются психическія разстройства организмами, не отягощенными наслѣдственностью? Жизнью, конечно; но подъ этимъ выраженіемъ, за незначительнымъ исключеніемъ чисто-индивидуальныхъ случаевъ, всегда разумѣютъ, и не могутъ не разумѣть, вліянія среды и, главнымъ образомъ, общественной среды. Если же намъ укажутъ на Балла, напримѣръ^[32], какъ на психіатра, который видитъ въ наслѣдственности единственную причину психическаго вырожденія, то придется спросить: гдѣ же исходная точка патологической наслѣдствености, если только, нормальный, здоровый типъ — не фикція воображенія? Если же мы допускаемъ существованіе такого нормальнаго, здороваго типа, то мы должны будемъ признать не только полную обусловленность всякой исходной точки вырожденія въ данное время, при данныхъ внѣшнихъ условіяхъ, но и не сомнѣваться еще въ томъ, что въ каждый данный моментъ возникаетъ не малое количество такихъ исходныхъ точекъ въ формѣ психическихъ или иныхъ болѣзней, которыя въ нисходящихъ звеньяхъ ряда, прямо или метаморфически, объявляются, какъ наслѣдственныя психическія разстройства. Въ этіологіи психическаго вырожденія, какъ видно изъ этого, среда и наслѣдственность играютъ соотносительныя роди, и намъ, при опредѣленіи ихъ сравнительнаго значенія, необходимо всякій разъ обращать вниманіе на то, сосуществованіе ли явленій, или ихъ послѣдовательность важны въ данномъ отдѣльномъ случаѣ. Балль очень остроумно сравниваетъ психически-больныхъ съ «мѣщанами во дворянствѣ».При старомъ режимѣ, говоритъ онъ, эти послѣдніе въ своей новой средѣ все же оставались мѣщанами, тогда какъ дѣти ихъ и внуки считались уже настоящими дворянами. Такъ и помѣшанные: у всѣхъ, у всѣхъ есть своя родословная, и у всякаго можно прослѣдить начало его «предрасположеній»; по всякій, замѣтимъ мы при этомъ, можетъ, порывшись въ архивахъ, доискаться, когда именно родъ его былъ возведенъ въ дворянство и при какихъ именно обстоятельствахъ. Обстоятельства эти, къ какому бы прошедшему и давнопрошедшему они ни относились, не могутъ не выдвигаться во всей своей трагичности изъ-за фактовъ современныхъ, наблюдаемыхъ нами непосредственно; они всего чаще не волны, за то видны тысячи имъ подобныхъ, и сомнѣваться въ ихъ существованіи мы ни въ какомъ случаѣ не можемъ.

Вопросъ этотъ подвергся недавно новому пересмотру по отношенію къ нравственно-помѣшаннымъ и прирожденнымъ преступникамъ, т.-е. психически-больнымъ исключительно дегенеративнаго характера.

Школа Ломброзо-Ферри сдѣлала, какъ извѣстно, особенно много для изученія преступниковъ вообще и прирожденныхъ преступниковъ въ особенности; она, однако же, опираясь, главнымъ образомъ, на біологическія данныя, старается стушевать значеніе общественныхъ условій по отношенію къ развитію преступности и сводитъ большую часть преступныхъ типовъ къ наслѣдственности. По мнѣнію представителей этой школы, общество будетъ и впредь-совершенствоваться, лишь съ тою самою постепенностью, съ которою оно прогрессивало до настоящаго времени, и никакая реформа не сможетъ поднять нравственнаго уровня его, такъ какъ высота этого уровня обусловливается цѣлыми вѣками эволиціи и не можетъ подняться подъ вліяніемъ частныхъ воздѣйствій. Школа Ломброзо не разсчитываетъ поэтому на быстрый подъемъ общественной нравственности и имѣетъ въ виду лишь послѣдовательныя, постепенныя улучшенія ея, для чего она и старается изыскать вѣрнѣйшія средства.

Въ противуположность этой, такъ называемой «позитивной» школѣ, другая — школа Турати-Колаяни^[33] — утверждаетъ, что хотя противники ея и установляютъ, вмѣсто прежнихъ отвлеченностей и предразсудковъ, научное изслѣдованіе преступника, все же они еще остаются далеко отъ непосредственнаго прикосновенія къ общественнымъ язвамъ, такъ какъ они упускаютъ изъ вида, что современная организація общества представляетъ явленіе ненормальное, патологическое:, оно построено на тунеядствѣ и на дисгармоніи интересовъ и даетъ преступность, какъ логическое послѣдствіе своего уклада. Преступность поэтому не можетъ быть излечена раньше, чѣмъ не очистится кореннымъ образомъ его источникъ. Оцѣнка значенія преступности вытекаетъ изъ этихъ положеній сама собой. Преступленіе представляется продуктомъ трехъ факторовъ: естественнаго, индивидуальнаго и общественнаго, и, сообразно такому различенію факторовъ преступленія, самые преступники распадаются на пять категорій: помѣшанныхъ и полупомѣшанныхъ, прирожденныхъ-неисправимыхъ, руководимыхъ страстью, дѣйствующихъ но привычкѣ и случайныхъ. Въ первыхъ трехъ категоріяхъ преобладаютъ факторы естественные и индивидуальные; въ двухъ послѣднихъ — факторы общественные. Съ перваго взгляда очевидно, что преступники двухъ послѣднихъ категорій не совершили бы своихъ дѣяній, если бы у нихъ были отняты вызвавшія эти дѣянія условія. Къ тому же, статистика, какъ то признаетъ и школа Ломброзо, указываетъ на крайне незначительный процентъ преступниковъ первыхъ трехъ категорій въ общей массѣ всѣхъ преступниковъ, да и изъ этого незначительнаго количества надо исключить преступниковъ помѣшанныхъ, включаемыхъ обыкновенно только благодаря очень ужь грубой аналогіи ихъ поступковъ съ поступками дѣйствительныхъ преступниковъ. Затѣмъ, значительное большинство преступниковъ, а именно около ⁴/₅ всего ихъ числа, принадлежа двумъ послѣднимъ категоріямъ, является исключительно какъ пагубное послѣдствіе патологическихъ условій общественной среды. Вообще можно утверждать, что въ послѣднемъ итогѣ среда всегда создаетъ человѣка, общественная среда создаетъ гражданина. Это не значитъ, однако же, что она его импровизируетъ, — нисколько: она его формируетъ постепенно, мало-по-малу, въ послѣдовательномъ рядѣ поколѣній, путемъ подбора и приспособленія. А изъ этого можно заключить, что и три первыя категоріи преступниковъ могли бы исподволь исчезнуть изъ общества при улучшеніи и оздоровленіи его. Воспитаніе получило бы тогда иное, новое значеніе и дало бы новые результаты; тогда и улучшеніе человѣческой нравственности получило бы реальное осуществленіе.

V.

Установивъ принципіально значеніе среды по отношенію къ возникновенію и развитію психическаго вырожденія, бросимъ хотя бѣглый взглядъ на то, что оно представляетъ въ современной дѣйствительности.

Сравнительно простыя задачи болѣе раннихъ періодовъ общественнаго развитія до чрезвычайности усложнились и запутались въ наше трудное время, и никакой личный опытъ, никакая умѣлость, никакая сноровка не въ состояніи теперь, помимо случая, удачи, обмана, хищничества и насилія, преодолѣть тѣ безчисленныя преграды, которыми усѣянъ въ настоящее время путь жизни. Этотъ общій характеръ нашего времени самъ по себѣ указываетъ уже на неизбѣжность возростанія психическихъ болѣзней, этого показателя роста психическаго вырожденія. Статистика подтверждаетъ этотъ печальный фактъ. Констатированіе его стало общимъ мѣстомъ у психіатровъ, и то и дѣло являются новыя его потвержденія^[34]. Нѣкоторыя прежнія причины, вліявшія на возростаніе числа психическихъ разстройствъ: суевѣріе, невѣжество и т. д., частью поослабѣли; но на мѣсто ихъ явились новыя обстоятельства, дѣйствующія съ гораздо большею активностью и неотвратимостью. Психическое вырожденіе возросло до степени серьезной общественной опасности, на которую все чаще и чаще начинаютъ указывать съ самой компетентной стороны.

Серьезность этой опасности усиливается еще и тѣмъ обстоятельствомъ; что направленіе, въ которомъ складываются современныя общественныя условія, безмѣрно отстало отъ выводовъ науки и сообразной съ ними выработки жизненнаго уклада. Современному человѣку еще далеко до установленія и приложенія къ жизни того высокаго искусства, о которомъ пока мечтаютъ еще только лучшіе умы, которое, споспѣшествуя естественной эволюціи, систематически облегчая побѣду человѣка надъ природой, не надрывало бы самого человѣка, не вырождало бы его. Кому же теперь не очевидно, что ходъ общественнаго развитія, оставаясь традиціоннымъ, нисколько не подвигается къ облегченію все усложняющихся я утрудняющихся задачъ, и, обходя ясную и прямую постановку назрѣвающихъ вопросовъ, накопилъ массу болѣзненнаго напряженія, создалъ безчисленныя новыя трудности и не мало поработалъ въ пользу преуспѣянія дегенераціи? Но если и въ самомъ бѣдствіи, порожденномъ такимъ, положеніемъ вещей, можно отыскать зачатки лучшаго будущаго, то, все же таки, современное поколѣніе поставлено лицомъ къ лицу съ печальнымъ сознаніемъ возростанія упадка психическихъ силъ и все болѣе и болѣе накопляющихся условій тѣхъ патологическихъ моментовъ, которые являются исходными точками, вырожденія и черезъ цѣлый рядъ поколѣній несутъ свои пагубныя послѣдствія. А, между тѣмъ, для многихъ самая идея о возведеніи споспѣшествованія естественной эволюціи въ искусство, въ сознательное систематическое руководительство, представляется еще или чуждою, или непонятною, и тянется нескончаемая рѣчь о слѣдованіи путемъ естественнымъ, путемъ природы, что на практикѣ сводится, собственно говоря, къ пресловутой системѣ laissez faire. «Всѣ, — говоритъ Лестеръ Уордъ, — которые заговариваютъ объ усовершенствованіи естественнаго хода событій, причисляются сторонниками естественной эволюціи къ сонму болтуновъ, дерзающихъ измѣнять непреложное. Ихъ системы объявляются утопическими, открытые ими законы — bruta fulmina. Всѣ усилія въ этомъ направленіи считаются вздорными и всѣ попытки получаютъ названіе невѣжественныхъ посягательствъ на непреложность законовъ природы»^[35].

И такъ, пока остается установленнымъ фактомъ, что число психически-больныхъ повсемѣстно возростаетъ, что психическое вырожденіе идетъ все crescendo. Психіатры, установивъ этотъ фактъ, не могли не попытаться оцѣнить его значеніе, и мы, дѣйствительно, очень часто встрѣчаемъ въ ихъ сочиненіяхъ разсужденія на эту тему, — разсужденія, то старающіяся смягчить хотя отчасти безотрадность положенія, то приступающія къ нему со всею горечью сознанія истины. Нашъ извѣстный психіатръ, недавно скончавшійся, А. У. Фрезе, въ своемъ Курсѣ психіатріи, очень сомнѣвается, чтобы цивилизація сама по себѣ могла вліять на возростаніе числа помѣшанныхъ. Сравненіе странъ цивилизованныхъ и нецивилизованныхъ несостоятельно, по его мнѣнію, потому, что исчисленіе психическихъ больныхъ въ нецивилизованныхъ странахъ совершенно гадательно, а потому и въ разсчетъ принято быть не можетъ. Ушывая и и ѣмъ на перевѣсъ числа помѣшанныхъ въ центрахъ цивилизаціи разныхъ странъ сравнительно съ окраинами этихъ же странъ, Фреве говоритъ, что, «останавливаясь только на этомъ фактѣ, утверждали, что цивилизація способствуетъ развитію душевныхъ болѣзней. Что такое цивилизація? Цивилизація, это, конечно, коллективное понятіе, выражающее собою общее возростающее развитіе человѣка какъ въ умственномъ и нравственномъ, такъ и въ матеріальномъ отношеніяхъ. Трудно было бы a priori согласиться съ тѣмъ, что процессъ возрастающаго развитія, ведущій насъ къ постоянному сознательному совершенствованію, несъ въ самомъ себѣ зачатки заболѣванія. Цивилизація учитъ насъ, напротивъ, все болѣе и болѣе сознательно относиться какъ къ самому себѣ, такъ и къ окружающимъ условіямъ. Она учитъ насъ, какимъ образомъ избѣгать болѣзней, какимъ образомъ предохранять себя отъ нихъ и сохранять свое здоровье. Цивилизація открываетъ все болѣе и болѣе средствъ, способствующихъ сохраненію здоровья. Она не только даетъ возможность пріобрѣтать большую сумму эмпирическихъ познаній, по и постоянно стремится примѣнять ихъ къ дѣлу. Одна знакомитъ насъ съ нашимъ организмомъ, и не только организмомъ отдѣльнаго человѣка, но и съ организмомъ всего общества, государства. Словомъ, она вездѣ проливаетъ свѣтъ. Каковъ бы онъ ни былъ, трудно согласиться съ тѣмъ, что подобный просвѣщающій процессъ могъ быть признанъ моментомъ, увеличивающимъ число помѣшанныхъ»^[36]. Фрезе, какъ видно, смѣшалъ науку и цивилизацію, теоретическія разсужденія ученыхъ и дѣйствительный ходъ жизни, принадлежность двухъ-трехъ съ тѣмъ, что присуще чуть не всѣмъ, а потому аналогія его слаба. Не резоннѣе ли бы спросить: правильно ли называть цивилизаціей тотъ строй жизни, который приноситъ такіе печальные плоды? Да эту мысль наводятъ и тѣ соображенія Крафтъ-Эбинга, которыя Фрезе упоминаетъ вслѣдъ за только что приведенными своими доводами. Соображенія знаменитаго психіатра, имѣющіяся нынѣ въ болѣе полномъ изложеніи^[37], очень живо и ярко рисуютъ тягостный и болѣзнетворный режимъ торгово-промышленнаго класса съ его жгучею погоней за наживой и чувственными, удовольствіями, съ его вѣчною суетой, антигигіеническимъ образомъ жизни и острыми разочарованіями биржевой игры и спекуляцій, или же неизбѣжными послѣдствіями шалопайства — скукою, пресыщеніемъ и т. п., Но все это — только одна сторона медали; другая, относящаяся къ тѣмъ массамъ, которыя своимъ чернымъ трудомъ поддерживаютъ весь этотъ режимъ и вырождаются подъ гнетомъ условій, прямо противуположныхъ яду пресыщенія и отравѣ бездѣльнаго недосуга, могли бы показать современную цивилизацію, какъ цѣлое, и навести на вопросы, правильное освѣщеніе которыхъ разрушило бы до тла сладкогласіе добродушныхъ наблюдателей, глядящихъ на нее сквозь розовое стекло своей мечтательности.

Гораздо трезвѣе Фрезе отнесся къ занимающему насъ вопросу англійскій психіатръ Хакъ-Тьюкъ, который, прежде всего, установляетъ различіе между извѣстнымъ намъ состояніемъ общества и отвлеченнымъ понятіемъ цивилизаціи (civilisation in the abstract). "Если мы станемъ разсуждать о совершенной цивилизаціи, — говорить онъ, — то, ясное дѣло, мы должны будемъ разумѣть нѣчто совсѣмъ иное, чѣмъ смѣшанное состояніе, представляемое современнымъ обществомъ. Нашъ пауперизмъ и наше пьянство во всемъ его объемѣ придется устранить и — воплотить идею цивилизаціи въ образованной, нравственной и религіозной части нашего общества. Но если бы мы стали прилагать этотъ терминъ къ современному состоянію такъ называемой цивилизованной Европы, то намъ пришлось бы подвести подъ эту идею выдающіяся черты этого состоянія, несмотря на то, что онѣ представляютъ остатки стараго варварства. Такимъ образомъ, нашъ отвѣтъ на вопросъ о вліяніи цивилизаціи на распространеніе психическихъ болѣзней находится въ полной зависимости отъ того смысла, который мы придадимъ термину «цивилизація». Если мы исключимъ порокъ и нужду, то исключимъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, и плодотворнѣйшія причины помѣшательства, и тогда вліяніе цивилизаціи должно сдѣлаться въ высшей степени благотворнымъ, хотя въ самомъ процессѣ ея и могутъ оказаться нѣкоторыя неблагопріятныя вліянія. Если же мы допустимъ включеніе въ наше понятіе всѣхъ условій жизни всего населенія современныхъ цивилизованныхъ странъ, не исключая и той части этого населенія, которая страдаетъ заразъ отъ нищеты и пороковъ, но которая, въ то же время, играетъ въ высшей степени важную роль въ споспѣшествованіи успѣхамъ страны по отношенію ея богатства и развитію промышленности и современное состояніе которой до извѣстной степени обусловлено поступательнымъ ходомъ цивилизаціи, то въ такомъ случаѣ отвѣтъ нашъ на поставленный выше вопросъ будетъ далеко не благопріятный.

«Цивилизовать, согласно обычному опредѣленію этого термина, значитъ внѣдрять искусство правильной жизни, выводить изъ варварства, совершенствовать способность къ сожительству въ громадномъ обществѣ; и затѣмъ, если бы ничего болѣе и не требовалось, то, въ случаѣ, когда всѣ эти условія были бы выполнены, цивилизація могла бы совмѣщаться съ невоздержностью, расточительностью и значительнымъ накопленіемъ нищеты. Все это отчасти или, скорѣе, вполнѣ согласуется съ дѣйствительнымъ состояніемъ цивилизаціи нашего времени. Но идеальная цивилизація должна быть чѣмъ-то гораздо болѣе высокимъ, и въ теоріи, по крайней мѣрѣ, ей слѣдуетъ бытъ въ антагонизмѣ ко всѣмъ этимъ бѣдствіямъ: она должна предполагать нѣчто большее, чѣмъ одно только накопленіе знаній или усовершенствованіе утонченности жизни»^[38]. Въ концѣ-концовъ, Хакъ-Тьюкъ приходятъ къ заключенію, что «цивилизація должна быть признана причиною психическихъ болѣзней»; «но, когда я говорю это, — прибавляетъ онъ, — я не желаю утверждать, что человѣкъ образованный и живущій въ довольствѣ легче подпадаетъ помѣшательству или слабоумію, нежели бѣдный земледѣлецъ, обремененный семьею, помѣщающійся въ тѣсномъ жильѣ, не всегда сытый и часто пьяный; моя мысль заключается только въ томъ, что земледѣлецъ цивилизованной страны очень часто болѣе подверженъ неблагопріятнымъ психическимъ вліяніямъ, чѣмъ какой-нибудь членъ совершенно необразованнаго племени, и что даже наивыгоднѣйшимъ образомъ обставленный образованный человѣкъ находится въ большей опасности въ этомъ отношеніи, нежели „невѣжественный дикарь“. Я знаю, что мое заявленіе о вліяніи цивилизаціи на возростаніе числа помѣшанныхъ сочтется многими какъ измѣна современному прогрессу, человѣчности и даже христіанству; но поскольку возростаніе это приписывается злоупотребленію цивилизаціи, постольку предъявляется обвиненіе противъ такого злоупотребленія; поскольку же оно обусловливается со стороны культуры умственныхъ способностей, постольку условія эти ставятся въ параллель съ условіями жизненности высшихъ формъ организаціи сравнительно съ жизненностью формъ низшихъ. Высшіе организмы несутъ только кару за сравнительно большее развитіе своей впечатлительности и чувствительности. Цивилизація предполагаетъ извѣстный рискъ, такъ какъ она заключается въ выработкѣ высшей формы умственной жизни, и поэтому высшимъ проявленіемъ мудрости съ нашей стороны было бы признательное принятіе ея даровъ и уклоненіе отъ сопряженнаго съ ними риска посредствомъ предупрежденія психическихъ заболѣваній»^[39].

Изъ предшествующаго явствуетъ, что возрастанію психическаго вырожденія въ какой-нибудь странѣ должно непремѣнно соотвѣтствовать какъ крайнее выраженіе этого вырожденія, соотносительное возростаніе числа помѣшанныхъ, такъ и всѣ остальныя стадіи, лежащія широкою полосой между состояніемъ нормальнымъ и анормальнымъ. При этомъ, какъ то и очевидно, соціально-патологическое состояніе страны можетъ болѣе или менѣе ясно сознаваться внимательными и вдумчивыми наблюдателями и вызывать у нихъ то настроеніе, которое, пожалуй, съ вульгарной точки зрѣнія можно назвать пессимистическимъ, но которое на самомъ дѣлѣ будетъ только истинною оцѣнкой дѣйствительнаго положенія вещей. Настроеніе это можетъ идти рука объ руку съ энергическимъ стремленіемъ помочь дѣлу или оно можетъ вызывать уныніе и отчаяніе — это будетъ зависѣть отъ того, въ какой мѣрѣ захваченъ дегенеративнымъ процессомъ самъ наблюдатель; но во всякомъ случаѣ оно не минуетъ того, кто можетъ разумѣть положеніе и принимать его къ сердцу.

Изъ европейскихъ странъ, Португалія представляетъ весьма типичный примѣръ интензивнаго развитія дегенеративнаго процесса. Обстоятельное изслѣдованіе португальскаго психіатра д-ра де-Сенна, появившееся два года тому назадъ^[40], показываетъ, что здѣсь возростаніе числа психически-больныхъ идетъ въ ужасающихъ размѣрахъ. Сопоставляя вновь добытыя данныя съ тѣми, которыя были собраны ранѣе, именно въ 1851 и 1870 годахъ, де-Сенна считаетъ, что возростаніе числа душевно-больныхъ въ его отечествѣ можетъ быть выражено слѣдующимъ поразительнымъ рядомъ: ¹/₁₇₂₅, ¹/₁₂₇₁, и ¹/₇₂₄. И такъ, число больныхъ возросло за 15 лѣтъ болѣе чѣмъ вдвое. Такое быстрое возростаніе числа психическихъ разстройствъ, — какъ говоритъ д-ръ де-Сенна, — показываетъ быстрый упадокъ португальской расы и объясняетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, историческую малозначительность, выпавшую на долю Португаліи въ настоящемъ вѣкѣ. Этотъ упадокъ расы обнаруживается и другими признаками: на первомъ планѣ д-ръ де-Сенна выставляетъ чрезвычайную апатичность португальскаго общества къ своимъ дѣламъ вообще: «Португалія есть такая страна, гдѣ не любятъ работать, или, лучше сказать, такая страна, въ которой главное стремленіе большинства заключается въ созиданіи для себя такого положенія, въ которомъ можно бы было не работать». Въ этой средѣ, точно въ средѣ еле-влачащихъ свое существованіе грибовъ, если и возникаетъ какой-нибудь болѣе здоровый и крѣпкій организмъ, способный къ проявленію возвышенныхъ чувствъ и великодушныхъ идей, ему рѣдко идутъ на встрѣчу слова ободренія и дружественные совѣты; но всего чаще грибы всѣмъ громаднымъ скопомъ накидываются на него со своею вздорною критикой и, если сочтутъ нужнымъ, соединяютъ свои шапочки и безпощадно душатъ то проявленіе жизни, которое дерзнуло обнаружить присущую имъ ничтожность"^[41]. При такомъ положеніи вещей бѣдность является главною причиной психическаго вырожденія, а беззаботность о больныхъ довершаетъ затѣмъ ея губительную работу, тогда какъ апатія общества закрываетъ послѣдній просвѣтъ въ будущемъ^[42].

Де-Сенна впервые показалъ картину психическаго вырожденія португальскаго народа при научной разработкѣ фактовъ и правильномъ указаніи корней и нитей бѣдствія; но ранѣе, съ самаго начала настоящаго столѣтія, раздаются уже голоса публицистовъ, историковъ, поэтовъ, сливающіеся въ одинъ общій вопль о бѣдствіяхъ и гибели отечества.

Историкъ португальской литературы Ромеро Ортисъ приводитъ цѣлый рядъ отрывковъ изъ португальскихъ писателей настоящаго столѣтія, ясно свидѣтельствующихъ о томъ остромъ чувствѣ, которое гложетъ людей, понимающихъ всю трагичность положенія современной Португаліи. Они называютъ Португалію страною, подверженною болѣзни; они отчаиваются въ ея будущности; они, наконецъ, впереди видятъ только смерть^[43].

Въ Португаліи, какъ видно, есть основаніе прежде другихъ странъ перечисленныхъ въ извѣстной книгѣ Маркса Нордау^[44], забыть восклицаніе ищущаго познанія и счастья Фауста:

Zum Augenblicke dürft’ich sagen:

Verweile doch, du bist so schön!

В. Лесевичъ. (Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн. II, 1887

---

1. Andreto Lang: «Custom and Myth». London, 1886, p. 189.
2. Письма о научной философіи. Сдб., 1878 г., стр. 179. Въ этомъ общемъ опредѣленіи заключаются уже данная для различенія первичнаго и вторичнаго «я», о чемъ будетъ говорено далѣе.
3. Д-ръ Г. Шюле: «Душевная болѣзни». Переводъ Д. Г. Фридберга. Харьковъ, 1880 г., стр. 168.
4. Т. Рибо: «Болѣзни личности». Перев. д-ра П. Викторова. Москва, 1887 г.
5. Lester F. Ward: «Dynamic Sociology». New-York, 1883, т. I, p. 376.
6. Francis Galton: «English men of science». London, 1874, p. 2.
7. Крафтъ-Эбинѣ: «Учебникъ психіатріи». Перев. А. Черемшанскаго., Спб., 1881 г., т. I, стр. 32—36.
8. D-r E. Gley: «Les aberrations de l’instinct sexuel». (Revue Philosophique, 1884, № 1).
9. Henry Moudsley: «La pathologie de Г esprit». Trad. de l’anglais par le Dr. Germont. Paris, 1883, p. 317.
10. C. Lombroso: «Genio e follia in rapporto alla medicina legale, alla critica ed alla etoria». Torino, 1882, p. 150—151.
11. «Психопатія (психо-нервная раздражительная слабость) и ея отношенія къ вопросу о вмѣненіи». Казань, 1886 г.
12. Шюле, тамъ же, стр. 221 и 222.
13. «Illusions, a psychological study» by James Sully. London, 1881. См. еще: «The blat upon the brain» by W. Freland. London, 1885.
14. G. Guicciardi:"Psicologia e psichiatria" (Rivista sperimentale di freniatria. Anno XI, fascicolo IV).
15. Frederick Treves: «The physiology of some phases of the poetic mind» (Journal of mental science, 1878, April and July).
16. Th. Ribot: «La psychologie anglaise contemporaine». Paris, 1875, pp. 19—20.
17. Ibid., p. 11.
18. J. Sully о. с., рр. 206—208.
19. Dr. Oscar Berger: «Die Grübelsucht, ein psychopathisches Symptom». (Archiv für Psychiatrie und Nervenkrankheiten. VI Band., 1 Heft).
20. Dr. Oscar Berger: «Die Grübelsucht, ein psychopathisches Symptom». (Archiv für Psychiatrie und Nervenkrankheiten. VI Band., 1 Heft).
21. B. А. Morel: «Traité des dégéneressences physiques, intellectuelles et morales de l'éspèce humaine etc.» Paris, 1857.
22. Ф. Флоринскій. «Усовершенствованіе и вырожденіе человѣческаго рода». Спб., 1866 г., стр. 169.
23. Шюле, о. с., стр. 344 и 345.
24. D-r G. Le Bon: «Problèmes anthropologiques» (Revue philosophique, 1881, 5).
25. William R. Huggard:"Définitions of ineanity" Journal mental science,
26. Мейнертъ: «Психіатрія». Перев. М. Б. Ліона и П. И. Ковалевскаго. Харьковъ, 1885 г., стр. 191 и 192.
27. Maudsley: «La pathologie etc.», pp. 105 et suiv.
28. L’aomo delinquente in rapporta all’antropologia, giurisprundenza e aile discipline carcerarie. 8 edizione. Torino, 1884. Identità dell’epilessia colla pazzia morale e delinqnenza congenita. (Archivio di pstchiatria, scienze penali etc. Vol. VI., fase. I—II). La fusion de la folie morale et du criminel-né. Réponse à М. Tarde. (Rev. , 1885, № 8).
29. Вау Lankester: «Degeneration. А chapter in Darwinism». London, 1880, p. 33.
30. P. Jacoby: «Études sur la sélection dans ses raports avec l’hérédité chez l’homme». Paris, 1881, pp. 25 et suiv.
31. Д-ръ Ліонъ: «Земледѣльческія колоніи для душевнобольныхъ» (Архивъ психіатріи проф. Ковалевскаго, т. I, № 2, стр. 105 и слѣд.).
32. В. Bail: «Leèons sur les maladies mentales». Paris, 1880—1883, p. 354.
33. Filippo Turati: «Il delitto е la questione sociale». Milano, 1883. — Napoleono Goiajanni:«L’alcoolismo, sue consequenze morali e sue causa». Catania, 1887. Тутъ читатель найдетъ указаніе и на другія сочиненія Конаяни. См. еще: «Rivista di fflosofia sdentifica». Vol. IV, № 1.
34. Си., между прочимъ, статью д-ра Людвига: «Die Zunahme der Geisteskrankheiten», въ Deutsche Bundschau. October 1885.
35. Lester F. Word: «Mind as a social factor» (Mind. October 1884).
36. Л. У. Фрезе: «Краткій курсъ психіатріи». Спб., 1881 г., стр. 133 и 134.
37. D-r R. v. Krafft-Ebbing:"Ueber gesunde' und kranke Nerven". Tübingen. Безъ обозначенія года. Предисловіе помѣчено 1885 г.
38. Daniel Hack Take: «Insanity in ancient and modern life, with chapters on ita prerention». London, 1878, pp. 6—7.
39. Ibidem, р. 9—11.
40. Dr. А. М. Senna: «Os alienados em Portugal. I. Historia e estatistica». Lisboa, 1884.
41. Ibid., p. 19.
42. Ibid., pp. 73—76, 86 etc.
43. D. Antonio Romero Ortiz: «La literatura Portugneza en el siglo XIX». Madrid, 1870, pp. 420—5.
44. Max Nordau: «Die conventionnellen Lügen der Kulturmdnschheit». Leipzig, 1886.