Экскурсии в область психиатрии (Лесевич)/Версия 2/ДО

Экскурсии в область психиатрии
авторъ Владимир Викторович Лесевич

Опубл.: 1887. Источникъ: az.lib.ru • О психическом возрождении.

Экскурсіи въ область психіатріи *).

*) Русская Мысль, кн. II.

2. О психическомъ возрожденіи.

VI.

Разсматривая условія, при которыхъ возникаетъ и развивается психическое вырожденіе, мы указали на исходныя точки дегенеративныхъ рядовъ и пояснили, что разысканіе источниковъ дегенераціи имѣетъ особенно важное значеніе съ соціологической точки зрѣнія, такъ какъ, разъ вырожденію положено начало, законъ наслѣдственности довершаетъ остальное. Надорванное потомство быстро проходитъ при этомъ по ступенямъ возростающей психической дезорганизаціи и, наконецъ, исчезаетъ. Характеризуя затѣмъ современныя условія возникновенія дегенеративныхъ рядовъ и обстоятельства, споспѣшествующія въ настоящее время росту дегенераціи, мы старались показать преизобиліе ихъ въ европейскомъ обществѣ и пытались выяснить значеніе возростанія психическихъ заболѣваній, наблюдаемаго теперь повсемѣстно. Лежащая внѣ всякаго сомнѣнія преемственность и генетическая связь указанныхъ нами фактовъ развернули передъ читателемъ весьма безотрадную картину. Факты эти могли бы, впрочемъ, вести къ печальнымъ окончательнымъ выводамъ только въ такомъ случаѣ, если бы дегенерація, въ смыслѣ общественной язвы, представляла процессъ безповоротный, зло — непоправимое, ядъ — не имѣющій противоядія; но это не такъ. Очевидно, что общественныя условія, роль которыхъ въ ростѣ вырожденія мы старались обрисовать, могутъ во всякое данное время получить значеніе того спасительнаго противоядія, безъ котораго дегенеративный процессъ мало-по-малу охватилъ бы всѣ наличные генеалогическіе ряды современнаго общества и не оставилъ бы никакихъ шансовъ къ регенераціи расы. Мы видимъ, однако же, что въ Австраліи, напримѣръ, потомство нѣкогда ссылаемыхъ туда уголовныхъ преступниковъ, часть которыхъ неизбѣжно принадлежала къ числу прирожденныхъ преступниковъ и нравственно-помѣшанныхъ, дало при новыхъ условіяхъ жизни здоровое и бодрое поколѣніе, процвѣтанію котораго въ наше время можетъ позавидовать любая изъ европейскихъ странъ. Извѣстное выраженіе Байрона: «the Botany Bay of moral geography» потеряло уже теперь свою реальную основу. Въ настоящее время Австралія, по словамъ недавно посѣтившаго эту страну французскаго путешественника Гюбнера, есть «Эльдорадо трудящагося люда», такъ что если бы не страхъ передъ постоянною иммиграціей, измѣняющею нынѣшнія выгодныя условія труда, поселенцы чувствовали бы себя въ раю. Регенерація, какъ можно видѣть изъ этого примѣра, совершается не только посредствомъ подбора наиболѣе жизнеспособныхъ элементовъ данной группы личностей, по и путемъ предупрежденія тѣхъ зачатковъ вырожденія, которые, при сохраненіи прежнихъ жизненныхъ условій, несомнѣнно имѣли бы гибельное значеніе.

Изученіе смѣны колебаній прогрессивнаго и регрессивнаго характера въ исторіи всякаго народа должно неизбѣжно привести къ раскрытію основы этихъ явленій: первобытнаго характера расы, передаваемаго, въ силу закона наслѣдственности, изъ поколѣнія въ поколѣніе, и внѣшнихъ условій, такъ или иначе воздѣйствующихъ на этотъ характеръ. При такой оцѣнкѣ перипетій жизни народа ясно обнаружится, что основныя черты характера, заложенныя прародителями расы, то стираются, блѣднѣютъ, извращаются, вырождаются, то опять возрождаются и достигаютъ высшихъ стадій духовной мощи и производительности. Такимъ образомъ, «nature» и «nurture», по терминологіи Гальтона, въ послѣдовательномъ рядѣ ихъ взаимодѣйствія и окажутся тѣми глубокими факторами общественной эволюціи, раскрытіе которыхъ составляетъ самую существенную и самую интересную часть науки объ обществѣ.

Опредѣленіе характера того первобытнаго племени, отъ котораго ведетъ начало та или другая историческая раса, представляется съ этой точки зрѣнія вопросомъ первостепенной важности. Зная этотъ основной характеръ, мы получаемъ опорную точку для оцѣнки послѣдующихъ моментовъ жизни изучаемой расы и пріобрѣтаемъ возможность судить о значеніи тѣхъ воздѣйствій, которымъ она подвергалась въ позднѣйшее время, узнаемъ: подымался или понижался ея типъ, дегенерація или элаборація были преобладающими двигателями въ жизни, къ разцвѣту или къ упадку двигались они въ такое или иное время.

Историческія судьбы арійской расы могутъ служить фактическимъ подтвержденіемъ правильности этой точки зрѣнія.

Гимны Ригъ-Веды состоятъ, главнымъ образомъ, изъ двухъ наслоеній: новѣйшаго, образовавшагося уже тогда, когда часть арійскаго племени, направившаяся къ югу, владѣла уже нѣкоторыми полосами индійской территоріи, и древнѣйшаго, приписываемаго инымъ пѣвцамъ — предкамъ современниковъ вторженія въ Индію и завоеванія ея. Преданіе относитъ этихъ древнѣйшихъ пѣвцовъ къ весьма отдаленному времени и ^указываетъ на иное мѣсто ихъ осѣдлости и иныя условія жизни.

Хотя продолжительность періода, предшествовавшаго разселенію племенъ арійской расы изъ ихъ прародины, и не можетъ быть опредѣлена, но она несомнѣнно была настолько значительна, что дала возможность установиться извѣстному типу, — типу, оказавшемуся до такой степени устойчивымъ и прочнымъ, что въ главныхъ чертахъ онъ продолжаетъ, жить и до настоящаго времени въ своемъ обширномъ и разнообразномъ, потомствѣ.

Пикте, въ своемъ изслѣдованіи культуры арійскаго пранарода, представляетъ намъ его въ высшей степени даровитымъ и отличающимся замѣчательною гармоничностью способностей; его энергія, какъ утверждаетъ Пикте, была смягчена добродушіемъ, онъ обладалъ живымъ воображеніемъ и сильнымъ дѣятельнымъ разумомъ, открытымъ для чувства прекраснаго, затѣмъ, правильною идеей правъ и обязанностей, чистою нравственностью и возвышенною религіозностью, любовью къ свободѣ и постояннымъ стремленіемъ къ самопожертвованію. Такое сочетаніе качествъ, — замѣчаетъ ученый авторъ, — не встрѣчается у другихъ расъ и должно считаться едва ли не единственнымъ въ исторіи. Только благодаря такому сочетанію арійцы могли стать цивилизаторами міра^[1].

Въ числѣ гимновъ, свидѣтельствующихъ о высокой умственной силѣ древняго арійскаго племени, поразителенъ въ особенности тотъ космогоническій гимнъ, въ которомъ поэтъ-мыслитель, набросавъ въ общихъ чертахъ свою идею генезиса всего сущаго, заканчиваетъ свой очеркъ утвержденіемъ, что указанный имъ переходъ отъ небытія къ бытію есть плодъ размышленія мудрецовъ; но что никто не знаетъ и не можетъ, утверждать, какимъ образомъ произошло мірозданіе. «.Кто можетъ знать, кто можетъ утверждать что-либо о его происхожденіи? Кто вѣдаетъ о его началѣ, если сами боги возникли уже позднѣе? Откуда явился этотъ міръ, созданъ онъ или нѣтъ? — объ этомъ знаетъ лишь онъ, пребывающій въ небесной выси, или, быть можетъ, и онъ этого не знаетъ». Читая эти строки, можно получить понятіе о глубокой вдумчивости и пытливой силѣ мысли и тѣхъ, которые произвели этотъ гимнъ, и тѣхъ, которые хранили и передавали его цѣлый рядъ столѣтій преемственно изъ поколѣнія въ поколѣніе. Гимнъ этотъ обнаруживаетъ здравое разумѣніе значенія гипотезы и изумительное чутье въ оцѣнкѣ высшихъ обобщеній. И хотя позднѣйшая арійская мысль и отнесла къ области непознаваемаго то, что въ гимнѣ сперва приписывается познанію сверхчеловѣческой силы, но особенно замѣчательно то, что въ этомъ же гимнѣ тотчасъ вслѣдъ за такимъ предположеніемъ выступаетъ на первый планъ преодолѣвающее его высшее начало человѣческой проницательности, снимающее съ процесса мысленной дѣятельности мертвящую печать всякой абсолютности и силою сомнѣнія раскрывающее этой дѣятельности неизмѣримый просторъ. Неугомонный скептицизмъ и здѣсь, на первыхъ ступеняхъ испытующей мысли, становится уже источникомъ прогресса, добрымъ зерномъ богатыхъ всходовъ будущаго. Мысль праотца сливается съ голосомъ позднѣйшаго потомка, — оба опираются на одно и то же начало^[2].

Разойдясь изъ своей прародины въ разныя стороны, арійцы въ теченіе тысячелѣтій разселились отъ Индіи до Америки, отъ Сибири до южныхъ оконечностей Европы, перешли въ Австралію и съумѣли пріобрѣсти во всемъ свѣтѣ преобладающее вліяніе. Въ эти тысячелѣтія своей дѣятельности они не разъ находились въ соприкосновеніи съ другими расами и иногда болѣе или менѣе смѣшивались съ ними или подвергались ихъ вліянію. Кромѣ того, они неизбѣжно подвергались разнообразнѣйшему воздѣйствію всевозможныхъ климатовъ и всевозможной обстановки. Все это, само собою разумѣется, не могло не оставить слѣдовъ на типѣ -тѣхъ различныхъ народностей, на которыя распалась арійская раса и которыя населяютъ теперь различныя части свѣта. Первобытныя качества расы не могли не ослабѣть, не поблекнуть, не съузиться у различныхъ потомковъ блестящаго народа-прародителя; но все же и теперь арійскій отпечатокъ, тамъ полинялый, здѣсь потускнѣвшій, всегда легко распознается при сопоставленіи съ типами другихъ расъ и вездѣ, гдѣ онъ еще не окончательно выродился, носитъ зачатки регенераціи, которая при благопріятныхъ условіяхъ и можетъ, несомнѣнно, всегда наступить и осуществиться.

Если мы припомнимъ, что краеугольнымъ основаніемъ дегенераціи всегда былъ и есть паразитизмъ, приводящій къ переутомленію и истощенію силы однихъ и оставляющій безъ надлежащаго упражненія силы другихъ, то мы будемъ въ состояніи объяснить себѣ послѣдствія столкновенія различныхъ расъ. Если менѣе даровитая и бодрая раса не вымираетъ отъ столкновенія съ болѣе слабою и вялою и, въ концѣ-концовъ, смѣшивается съ нею. то неизбѣжно проходитъ извѣстный періодъ времени, достаточный для того, чтобы порабощеніе одной расы другою принесло свои роковые плоды. Такъ, въ Индіи, напримѣръ, хотя арійцы и думали оградить себя отъ смѣшенія со сравнительно низкими туземными расами посредствомъ учрежденія кастъ, но это учрежденіе само по себѣ не могло не вести къ вырожденію не только низшую туземную, но и мечтавшую сохранить себя — расу арійскую. И въ самомъ дѣлѣ, мы знаемъ теперь, что индійскіе арійцы дегенерировали въ значительной степени. Подавляющій жизнь мистицизмъ, нашедшій яркое выраженіе въ буддизмѣ, былъ краснорѣчивымъ признакомъ упадка арійскаго духа въ Индіи. Затѣмъ, укрѣпленіе кастовыхъ различій и разгулъ своеволія раджей понизили типъ индійскихъ арійцевъ до неузнаваемости.

Индусы, по свидѣтельству непосредственно и близко изучившаго ихъ д-ра Ле-Бона, отличаются всѣми тѣми недостатками, которые становятся неизбѣжными для всякаго народа, изъ вѣка въ вѣкъ переносящаго гнетъ такихъ общественныхъ условій, какія переносятъ индусы. «Вообще говоря, индусъ слабъ, робокъ, лукавъ, вкрадчивъ и въ высшей степени скрытенъ. Его обхожденіе льстиво и назойливо; онъ совершенно лишенъ чувства любви къ родинѣ. Вѣка своеволія раджей пріучили его къ мысли о необходимости властной руки, и лишь бы рука эта не касалась законовъ его касты и его религіозныхъ убѣжденій, индусъ заранѣе обрекаетъ себя на исполненіе всѣхъ ея прихотей и считаетъ себя счастливымъ, если у него не отымаютъ горсти рису, необходимой для поддержанія его жизни», — словомъ, индусъ не сопротивляется злу насиліемъ.

"Индусы благодушны, терпѣливы, безусловно-покорны своей участи. Изъ ихъ недостатковъ наиболѣе поражаютъ европейцевъ лѣнь, непредусмотрительность и, въ особенности, отсутствіе энергіи.

«Это послѣднее свойство представляетъ чрезвычайно выдающуюся черту ихъ характера; этимъ однимъ недостаткомъ можно объяснить тотъ фактъ, что населеніе въ 250 милліоновъ человѣкъ безропотно переноситъ иго 60 тысячъ европейцевъ, т.-е. такой горсти, которую она могла бы истребить такъ же легко, какъ туча саранчи истребляетъ хлѣбныя нивы, если бы только имъ не была совершенно чужда идея массоваго движенія. Если нѣсколько полковъ сипайевъ, доведенные до отчаянія, и возстали въ 1857 году, то это движеніе такъ и осталось мѣстнымъ, — народныя массы отнеслись къ нему съ полнымъ равнодушіемъ^[3]».

Европейскіе народы тоже пережили эпоху глубокаго упадка, отмѣченнаго господствомъ мистицизма, подавившаго первобытную бодрость и самобытность арійскаго духа и шедшаго рука объ руку съ угнетеніемъ гордымъ барономъ презрѣннаго виллана. Если бы тотъ, близкій еще къ разцвѣту и блеску арійскихъ началъ, пѣвецъ, о которомъ мы у помина мы выше, могъ когда-нибудь услышать лепетъ потомка, онъ просто бы не понялъ значенія такихъ изреченій, какъ «credo, quia absurdum» и т. п. Возрожденный въ позднѣйшемъ потомствѣ, онъ могъ бы, однакоже, найти утѣшеніе, такъ какъ чуть только при благопріятныхъ обстоятельствахъ образовались въ Италіи свободныя городскія сословія, какъ, выражаясь словами Кардуччи, «la forza vindice della ragione» опять беретъ верхъ, начинается регенерація, «возрожденіе». Это «возрожденіе» хотя и было ближайшимъ образомъ возрожденіемъ греко-римской цивилизаціи и пробужденіемъ античныхъ музъ, — по духу своему, по присущей ему бодрости, смѣлости, стремительности, жаждѣ познанія и критической вдумчивости, представляло, конечно, регенерацію того исконнаго арійскаго духа, который является въ исторіи предпосылкой и ведійскихъ гимновъ, и теогоніи Гезіода и Гомера, и всей античной культуры. Справедливо видитъ Гальтонъ въ характерѣ «возрожденія» «пробужденіе инстинктовъ изслѣдованія и изысканія»^[4], т.-е. возстановленіе той основной «nature», которой Гальтонъ отдаетъ рѣшительно первенство передъ «nurture». Еще рѣшительнѣе очерчиваетъ характеристику «возрожденія» Эмиль Бюрнуфъ, который въ одномъ изъ раннихъ своихъ сочиненій, отличающихся гораздо большею степенью опредѣленности сравнительно съ позднѣйшими, прямо высказываетъ ту мысль, что «возрожденіе наукъ» есть только «пробужденіе арійскаго духа»^[5]. Арійскій духъ означаетъ во всѣхъ этихъ случаяхъ здоровое, бодрое, смѣлое стремленіе къ подъему умственнаго и нравственнаго состоянія общественной среды, — къ такому подъему, который ставитъ психическій уровень этой среды никакъ не ниже извѣстнаго исконнаго арійскаго типа и можетъ вести развитіе основныхъ чертъ этого типа и далѣе, приращая опытъ прошедшаго новыми положительными пріобрѣтеніями и не сбиваясь болѣзненными грезами, влекущими къ психическому разстройству и вырожденію.

Когда отдѣльныя арійскія племена, по выходѣ изъ ихъ прародины, нашли для себя мѣстности, гдѣ и основали окончательную осѣдлость, когда они частью приспособились къ этимъ мѣстностямъ, частью приспособили ихъ къ той культурѣ, которою они уже обладали, когда сліяніе съ аборигенами тѣхъ мѣстностей совершилось и когда, наконецъ, вновь образовавшаяся народность успѣла установиться преемственною наслѣдственностью въ цѣломъ рядѣ поколѣній, тогда появились новые типы, въ которыхъ на исконной арійской основѣ обозначились свои индивидуальныя особенности, свои отличительныя свойства. Отдѣльные типы эти представили, какъ то само собою разумѣется, различныя стадіи пониженія или того или иного измѣненія первобытнаго типа и, затѣмъ, играли въ исторіи въ теченіе ряда вѣковъ роль, соотвѣтствующую отношенію, существовавшему во всякое данное время между присущими этимъ народностямъ психическими качествами и условіями физической и соціальной среды, съ которыми имъ пришлось считаться. То разцвѣтая, то вырождаясь, типы, однажды установившіеся, сохранили свои наслѣдственныя черты даже до настоящаго времени, такъ что Рибо могъ найти указанія на основныя черты современнаго французскаго характера у Цезаря, Страбона и Діодора, а у современныхъ грековъ отыскать черты ихъ отдаленнѣйшихъ праотцевъ. Сравнивая грека цвѣтущей эпохи съ византійцемъ временъ упадка, Рибо очень образно очерчиваетъ дегенеративный характеръ послѣдняго: «Это тотъ же грекъ временъ Перикла, — говоритъ онъ, — но изсохшій и одряхлѣвшій»^[6].

VII.

Понятіе эволюціи, какъ мы сказали уже прежде, совмѣщая понятіе развитія или элабораціи и понятіе вырожденія или дегенераціи, показываетъ, что одно изъ этихъ явленій ограничиваетъ другое и непосредственно примыкаетъ одно къ другому, такъ что жизнь расы, взятая на значительномъ промежуткѣ времени, можетъ представлять цѣлый рядъ смѣнъ процвѣтанія и упадка. Регенерація или возрожденіе и есть именно моментъ перехода отъ вырожденія къ элабораціи, къ прогрессу, къ подъему типа расы, къ ея усовершенствованію. Допустивъ, что благопріятныя обстоятельства, служащія опорой прогрессивнаго развитія, сохраняются значительно долгое время, мы должны допустить, вмѣстѣ съ тѣмъ, что качества, пріобрѣтаемыя расой за это время, въ силу закона наслѣдственности, дѣлаются прочною принадлежностью грядущихъ поколѣній и сохраняются до измѣненія основныхъ условій жизни. Измѣненіе это можетъ явиться вслѣдствіе нашествія чужеземцевъ или какихъ нибудь иныхъ источниковъ возникновенія и разростанія паразитизма; но пока эти бѣдствія еще не наступили, до тѣхъ поръ беретъ верхъ процессъ элабораціи. До сихъ поръ процессъ этотъ совершался всегда и вездѣ неравномѣрно, не дружнымъ подъемомъ средняго уровня представителей расы, а путемъ выдѣленія отдѣльныхъ личностей, въ которыхъ особенно интензивно обозначался подъемъ психическаго уровня въ данное время. Намъ и предстоитъ поэтому разсмотрѣть вопросъ о значеніи піонеровъ прогресса — геніевъ, талантовъ, высокодаровитыхъ людей вообще — по отношенію къ преуспѣянію той среды, въ которой личности эти возникли, жили и дѣйствовали.

«Самою выдающеюся чертой необыкновенныхъ натуръ, — говоритъ Жоли въ своей Психологіи великихъ людей, — слѣдуетъ считать ту способность, которая называется геніальностью и имѣетъ значеніе дара творчества. Творчество, въ томъ чисто-относительномъ смыслѣ, въ которомъ можно понимать этотъ терминъ, обнаруживается во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда человѣкъ оказывается способнымъ производить то, чего не могли достигнуть соединенныя усилія другихъ людей, когда человѣкъ предоставляетъ въ пользованіе всего человѣчества такіе способы выраженія, такіе пріемы вычисленія и изобрѣтательности или такія средства дѣятельности, благодаря которымъ умственныя силы и сфера дѣятельности общества получаютъ приращеніе»^[7]. Творческую силу эту разумѣютъ, конечно, когда говорятъ о «волшебной силѣ, съ которою возникаютъ идеи у генія»^[8], или о «мощной проницательности генія»^[9], или способности генія «сосредоточивать вниманіе»^[10]. Все это вмѣстѣ составляетъ ту совокупность основныхъ свойствъ, которыя выдѣляютъ изъ толпы особенно богато-одаренныя натуры — геніи и таланты. Въ нихъ, въ рѣзкой противуположности жертвамъ вырожденія, олицетворяются прогрессивные шаги эволюціи расы, дается живой обращикъ высшей стадіи психической элабораціи, осуществляются въ одномъ индивидѣ тѣ счастливыя возможности, которыя, оставаясь разсѣянными во множествѣ обыкновенныхъ личностей, никогда въ разрозненности своей не способны дать тѣхъ блестящихъ и плодотворныхъ результатовъ, которые являются плодомъ гармоническаго ихъ сочетанія и единства.

При такой постановкѣ вопроса, геній и талантъ съ одной стороны, помѣшанный — съ другой являются личностями, стоящими на двухъ противуположныхъ концахъ психической эволюціи, и получается весьма простая и ясная точка исхода для разсужденія о томъ, какимъ путемъ и въ какой мѣрѣ геній оказываетъ свое вліяніе на современниковъ и потомство. Но тутъ встрѣчается возраженіе; говорятъ: крайности сходятся, разстояніе между указываемыми противуположностями совсѣмъ не такъ велико, какъ можетъ казаться съ перваго взгляда; говорятъ: между геніемъ и помѣшаннымъ существуютъ черты сходства, которыми нельзя пренебрегать; указываютъ цѣлую литературу, посвященную такому неожиданному и поразительному сближенію. Намъ нельзя поэтому не остановиться на время, чтобъ ознакомиться нѣсколько ближе съ разными взглядами на значеніе предполагаемаго соотношенія между геніальностью и помѣшательствомъ.

Чтобы дать понятіе читателю о томъ, въ какомъ именно смыслѣ дѣлается сближеніе геніевъ съ помѣшанными, разсмотримъ нѣсколько случаевъ, взятыхъ изъ разныхъ историческихъ эпохъ и относящихся къ людямъ разной степени значенія и различныхъ областей умственной дѣятельности.

Начнемъ съ Сократа. Извѣстно, что этотъ геніальный мыслитель очень часто впадалъ въ экстатическое состояніе, оставался подолгу сосредоточеннымъ и неподвижнымъ; извѣстно также, что иногда, принимая рѣшенія, онъ ссылался на внушеніе внутренняго голоса, приписываемаго имъ, какъ онъ обыкновенно выражался, демону. Указанія этого демона онъ относилъ то къ будущему, и тогда считалъ предостереженіемъ, то къ прошедшему, и въ этомъ случаѣ считалъ припоминаніемъ тѣхъ истинъ, которыми проникнута человѣческая душа и которыя имѣютъ не подлежащее для него никакому сомнѣнію мистическое происхожденіе.

Факты такого рода, — а ихъ не мало, — дали поводъ французскому психіатру Леліо (1836) предположить, что Сократъ былъ галлюцинантъ и психически-больной. Мысль Леліо не разъ подвергалась самой разносторонней критикѣ и теперь еще отчасти поддерживается итальянскимъ психіатромъ Треццою, который утверждаетъ, что извѣстныя экстатическія состоянія, которымъ подвергался Сократъ, могутъ быть объяснены только эпилептическими галлюцинаціями, хотя, — какъ замѣчаетъ Трецца, — было бы ошибочно преувеличивать значеніе этихъ явленій и сводить ихъ къ помѣшательству^[11].

Другой итальянскій психіатръ, Морселли, сравнивая выводы Лелю и Треццы съ критическими сопоставленіями и замѣчаніями Целлера, Фулье, Гаве и др. писателей, находитъ, что психіатры не имѣли достаточнаго основанія усматривать патологическія явленія въ довѣріи Сократа внутреннему голосу или демону. Этотъ внутренній голосъ или демонъ могъ и помимо всякаго патологическаго разстройства субъекта явиться простымъ слѣдствіемъ крайняго увлеченія самонаблюденіемъ и чрезмѣрнаго сосредоточенія мысли философа надъ ходомъ и смѣною внутреннихъ состояній. Принимая во вниманіе характеръ міросозерцанія Сократа, Морселли легко допускаетъ мистическое со стороны Сократа толкованіе важнѣйшихъ подмѣченныхъ имъ моментовъ сознанія^[12]. Здѣсь кстати будетъ освѣжить въ памяти читателя то мѣсто въ діалогѣ Федръ, въ которомъ Платонъ влагаетъ въ уста Сократа разсужденіе объ умоизступленіи и бредѣ. Сократъ утверждаетъ здѣсь, что бредъ никакъ нельзя считать зломъ, такъ какъ онъ внушается богами и нерѣдко бываетъ источникомъ великихъ благъ. Доказательство такого мнѣнія Сократъ видитъ въ томъ, что дельфійскія пророчицы и додонскія прорицательницы только въ бреду были въ состояніи оказывать важныя услуги греческимъ государствамъ и частнымъ лицамъ, тогда какъ, находясь въ состояніи нормальномъ, онѣ могли быть полезными лишь незначительными услугами или не оказывали ровно никакихъ. Такое же значеніе Сократъ приписываетъ и прорицательству сивиллъ, а также и всѣхъ тѣхъ личностей, которыя, получивъ отъ боговъ даръ пророчества, внушали людямъ разумныя мысли, открывая имъ будущее. Въ подтвержденіе такого взгляда Сократъ ссылается на наслѣдіе предковъ — языкъ и путемъ словесныхъ сближеній — правильныхъ или нѣтъ, для настоящаго случая не важно — старается показать, что греки искони смотрѣли на бредъ, какъ на даръ боговъ, и были очень далеки видѣть въ немъ что-нибудь позорное. Съ бредомъ или умоизступленіемъ Сократъ сближаетъ, наконецъ, и вдохновеніе поэтовъ и утверждаетъ, что поэзія, которой вздумалъ бы предаваться мудрецъ, неизбѣжно осталась бы ниже пѣсенъ, вдохновенныхъ божественнымъ безуміемъ.

Всѣ эти указанія достаточно выясняютъ, какъ мы думаемъ, что если къ Сократу, какъ человѣку иного времени и иныхъ воззрѣній, и нельзя примѣнять діагнозъ Лелй и Треццы, то все же придется, признать въ его экстатическихъ состояніяхъ нѣчто ненормальное, нѣчто, по меньшей мѣрѣ, аналогичное съ подобными явленіями, безпрестанно наблюдаемыми у душевно-больныхъ

Другой замѣчательный примѣръ, иллюстрирующій вопросъ о соотношеніи высокихъ дарованій и психопатологическихъ явленій, представляетъ одинъ изъ предшественниковъ Шекспира, Робертъ Гринъ^[13]. Еще тогда, когда ему было какихъ-нибудь двадцать лѣтъ, Гринъ отправился путешествовать въ Италію, и здѣсь «не замедлилъ подпасть подъ вліяніе своихъ товарищей по путешествію, людей веселаго нрава, страшныхъ кутилъ, впрочемъ, добрыхъ малыхъ, которые принялись просвѣщать его посвоему и которымъ онъ изъ всѣхъ силъ старался подражать. Безпутная жизнь въ обществѣ такихъ пріятелей оставила самое позорное воспоминаніе въ душѣ Грина; въ своемъ Repentance онъ съ сокрушеннымъ сердцемъ сознается, что за границей предавался такимъ порокамъ, о которыхъ отвратительно вспомнить». На родину онъ возвратился разочарованнымъ, скучающимъ, неспособнымъ приняться за что бы то ни было, такъ какъ «никакая профессія его не удовлетворяла». Въ этотъ періодъ жизни онъ представлялъ собою одинъ изъ тѣхъ типовъ, который выведенъ Шекспиромъ подъ видомъ меланхолика Жака въ Какъ вамъ угодно. Вслѣдъ затѣмъ онъ страстно отдается ученію и литературнымъ занятіямъ, держитъ экзаменъ, пишетъ, при этомъ нерѣдко совращается съ пути труда и науки «на веселое поприще разгула и оргій, которое онъ проходилъ въ обществѣ своихъ товарищей по профессіи, жившихъ также литературнымъ трудомъ и, подобно ему, прожигавшихъ жизнь». Вперемежку съ такими оргіями его «брало горькое раздумье» и онъ былъ близокъ къ раскаянію, но эти благія намѣренія, при недостаткѣ выдержки въ характерѣ Грина и пагубномъ вліяніи среды, такъ и оставались, намѣреніями, не переходя въ дѣло. Въ своемъ Repentance Гринъ разсказываетъ случай, что въ одну изъ своихъ поѣздокъ на родину, въ Норричъ, онъ зашелъ въ церковь, чтобы послушать мѣстнаго проповѣдника, котораго онъ уважалъ. Горячее слово вдохновеннаго оратора, призывавшаго людей къ болѣе чистой жизни на путь истинный. "Боже, — внутренно молился онъ, — сжалься и яркими красками изображавшаго судьбу нераскаяннаго грѣшника, произвело сильное впечатлѣніе на Грина. Совѣсть заговорила въ немъ; страхъ Божьяго суда объялъ его душу; ему стала противна безпутная жизнь; онъ рѣшился навсегда покончить съ своимъ прошедшимъ и обратиться на путь истинный. «Боже, — внутренно молился онъ, — сжалься надо мною; дай мнѣ силу сдѣлаться новымъ и лучшимъ человѣкомъ!» Въ такомъ благочестивомъ настроеніи онъ возвратился въ Лондонъ и поразилъ пріятелей грустно-сосредоточеннымъ выраженіемъ своего лица. Спрошенный о причинѣ такой непонятной перемѣны, Гринъ откровенно разсказалъ, что съ нимъ случилось и что онъ намѣренъ дѣлать. Разумѣется, гуляки подняли его на смѣхъ, прозвали пуританиномъ, говорили, что на общій счетъ устроятъ для него каѳедру, съ которой онъ можетъ сколько душѣ угодно призывать людей къ покаянію, и т. д. Слабохарактерный Гринъ спасовалъ передъ насмѣшками; прекрасный порывъ пропалъ безслѣдно — и все пошло по-старому. Продолжавшаяся два года смѣна оргіи и покаянія, — маніи и меланхоліи, какъ сказали бы психіатры, — временно остановилась: у Грина явился опять своего рода intervallum lucidum. Онъ проводитъ спокойно цѣлый годъ подъ вліяніемъ любви и женитьбы на любимой особѣ; но, затѣмъ, расходится съ женой навсегда, и «прежніе буйные инстинкты, временно подавленные, забушевали въ его душѣ съ новою силой; потребность страстно-возбужденнаго состоянія сдѣлалась неодолимою потребностью и заглушила голосъ долга и благоразумія: онъ сталъ убѣгать изъ дому и вести прежнюю жизнь». Такъ начался для Грина 1587 годъ, и уже въ 1590 г. онъ рѣшается «измѣнить характеръ своей литературной дѣятельности и не писать ничего, что не было бы внушенно нравственными и назидательными мотивами». Но «крутой поворотъ въ литературной дѣятельности Грина, къ сожалѣнію, не сопровождался соотвѣтственнымъ измѣненіемъ въ его образѣ жизни». «Гринъ продолжалъ предаваться разгулу». Послѣ многихъ лѣтъ такой жизни онъ снова бросился къ противуположной крайности и, лежа больнымъ, писалъ два свои послѣдніе памфлета, въ которыхъ съ большимъ увлеченіемъ снова говоритъ о покаяніи и добродѣтели и предается самообличенію. Смерть его послѣдовала въ 1592 году.

Если мы примемъ во вниманіе, что «произведенія его свидѣтельствуютъ о томъ, какъ честно онъ стремился уяснить себѣ жизненную задачу», и что «житейская грязь, въ которую ему приходилось окунаться, не загрязнила, однако, его чистаго воображенія, которое зачастую рисовало ему образы, отмѣченные печатью высокой нравственной чистоты и человѣческаго достоинства», то передъ нами предстанетъ одна изъ тѣхъ личностей, характеръ которой едва ли можетъ быть опредѣленъ безъ содѣйствія психіатріи.

Проф. Веселовскій замѣтилъ уже при разборѣ книги H. И. Стороженка, что Грина слѣдуетъ считать больнымъ человѣкомъ; но намъ думается, что о болѣзни Грина можно высказаться опредѣленнѣе, такъ какъ признаки его слишкомъ уже ярко бросаются въ глаза. Если принять во вниманіе изображенную выше перемежаемость возбужденнаго и подавленнаго душевнаго состоянія Грина и сравнить ее съ извѣстною формой циркулирующаго или круговаго помѣшательства, то едва ли останется сомнѣніе въ правильности діагноза. Круговое помѣшательство, по описанію Крафтъ-Эббинга, заключается въ поочередномъ, циклическомъ появленіи меланхолическаго и маніакальнаго состоянія. Разъ эти состоянія возникли, они типически возвращаются въ продолженіе всей остальной жизни субъекта. Круговое помѣшательство начинается большею частью въ видѣ меланхоліи. Первоначальная картина болѣзни не отличается ни чрезмѣрностью своей силы, ни своею продолжительностью отъ позднѣйшихъ, одноименныхъ съ нею періодовъ. Всего чаще тотчасъ же вслѣдъ за этимъ первоначальнымъ періодомъ развивается періодъ, противуположный ему; въ рѣдкихъ случаяхъ оба эти періода раздѣляются свѣтлымъ промежуткомъ. Продолжительность цѣлаго оборота болѣзни, равно какъ и каждаго изъ составляющихъ его періодовъ, у различныхъ индивидовъ, да и у одного и того же больнаго, бываетъ различна. Иногда каждый отдѣльный циклъ протекаетъ въ нѣсколько недѣль, а иногда растягивается на нѣсколько мѣсяцевъ и даже лѣтъ. Въ большинствѣ случаевъ, періоды не переходятъ за предѣлъ простаго меланхолическаго угнетенія (меланхолія безъ бреда) и маніакальной экзальтаціи, причемъ на этой основѣ часто приходится наблюдать резонирующій оттѣнокъ обоихъ состояній. Если болѣзнь длится очень долго, то появляются признаки психической слабости, однако же, исхода въ слабоуміе Крафтъ-Эббиту ни разу не случилось наблюдать^[14].

Допустимъ, однако же, что нѣтъ возможности утверждать, опираясь на ретроспективное наблюденіе, какою именно формой психическаго разстройства страдалъ Р. Гринъ; все же аналогія его душевныхъ состояній съ душевными состояніями такъ называемыхъ циркулянтовъ не можетъ не поражать насъ. Если же нельзя идти далѣе аналогіи, то примѣръ Грипа, все-таки, представляетъ такой случай соотношенія высокихъ дарованій и психическихъ страданій, который или останется навсегда открытымъ вопросомъ, или разрѣшится при содѣйствіи психіатріи.

Еще одинъ достойный вниманія примѣръ представляетъ авторъ картины Явленіе Мессіи А. А. Ивановъ. Каково бы ни было мнѣніе спеціалистовъ какъ объ этой картинѣ, такъ и о другихъ произведеніяхъ нашего художника, для насъ, въ настоящемъ случаѣ, имѣетъ значеніе несомнѣнный фактъ громадности творческой и критической силы, которою обладалъ этотъ человѣкъ, искренній и горячій въ своей преданности идеѣ, упорный и стойкій въ преслѣдованіи ея осуществленія. Слѣдя за мыслью Иванова въ перипетіяхъ ея развитія, мы не можемъ не остановиться съ удивленіемъ и благоговѣніемъ передъ его честными, прямодушными, неуклонными поисками истины, — поисками, приведшими вдумчиваго художника къ такому внутреннему кризису, который рѣдко выпадаетъ на долю поздняго возраста, да и притомъ еще при томъ условіи, когда болѣе двадцати лѣтъ жизни было уложено на дѣло, близившееся уже къ окончанію. Легко ли свыкнуться при всемъ этомъ съ убѣжденіемъ, что вся минувшая дѣятельность, всѣ волненія и страданія, всѣ надежды и стремленія были плодомъ погони за чистою иллюзіей? И вотъ, художникъ-мыслитель оставляетъ свою уединенную студію и ѣдетъ въ Лондонъ къ А. И. Герцену, въ разговорѣ съ которымъ надѣется выяснить мучащіе его вопросы: «Слѣдя за современными успѣхами, — пишетъ онъ Герцену, — я не могу не замѣтить, что и мое искусство живописи должно тоже получить новое направленіе. Я полагаю, что нигдѣ столько не могу зачерпнуть разъясненія мыслей моихъ, какъ въ разговорѣ съ вами, а потому рѣшаюсь пріѣхать на недѣлю въ Лондонъ». По прибытіи, онъ открываетъ Герцену, что «утратилъ ту религіозную вѣру, которая облегчала ему работу»; что онъ мучится невозможностью «формулировать искусствомъ» свое новое воззрѣніе, «а до стараго касаться я считаю преступнымъ, — прибавилъ онъ съ жаромъ. — Писать безъ вѣры религіозныя картины — это безнравственно, это грѣшно»^[15].

Какъ трудно представить себѣ, что этотъ пылкій, пытливый, мыслящій человѣкъ страдалъ бредомъ преслѣдованія! Онъ вѣчно боялся фантастическихъ отравителей и обнаружилъ ребяческую наивность въ проявленіяхъ своей нелѣпой подозрительности. Онъ говорилъ, напримѣръ, Тургеневу, что его вездѣ отравляютъ, куда онъ ни явится, что въ Римѣ во всѣхъ ресторанахъ ему угрожаетъ опасность отъ отравителей, и что есть только единственный честный гарсонъ, на котораго можно положиться, и т. п. По этой причинѣ онъ могъ рѣшиться отобѣдать въ одномъ изъ «подозрительныхъ» ресторановъ только при условіи мѣняться тарелками съ товарищами всякій разъ, какъ ему подадутъ кушанье^[16].

Къ этимъ примѣрамъ можно бы присоединить не мало другихъ, иллюстрирующихъ вопросъ о близости или смежности геніальности и помѣшательства; можно бы указать случаи чрезвычайной разсѣянности многихъ великихъ людей (Архимедъ, Ньютонъ, Джонсонъ, Бетховенъ), случаи преслѣдовавшихъ ихъ навязчивыхъ представленій (Джонсонъ, Паскаль, м-мъ де-Сталь) и галлюцинацій (Декартъ, Мальбраншъ, Попъ, Джонсонъ, Байронъ, Шелли, Карлейль), привести разсказы о томившемъ ихъ меланхолическомъ настроеніи (Свифтъ, Карлейль, Леопарди, Шопенгауэръ), но мы не считаемъ слишкомъ краткія указанія удовлетворяющими нашей цѣли и не станемъ дѣлать пространныхъ извлеченій изъ біографій поименованныхъ нами личностей, такъ какъ извлеченія эти непомѣрно удлинили бы эту статью; да и послѣ приведенныхъ выше примѣровъ, достаточно, какъ думается намъ, уяснившихъ смыслъ вопроса, они были бы излишни. По этой причинѣ мы заканчиваемъ настоящую главу и переходимъ теперь къ ознакомленію читателя съ тѣми мнѣніями о соотношеніи геніальности и помѣшательства, которыя такъ или иначе способствовали уясненію этого труднаго и пока еще далеко не вполнѣ разрѣшеннаго вопроса.

VIII.

Лота новѣйшая эпоха и перестала считать помѣшательство счастливымъ даромъ небесъ, но та ассоціація идей, образцомъ которой можетъ служить приведенная выше цитата изъ Платонова Федра^[17], удержалась, однако же, на многіе вѣка, и цѣлый рядъ писателей, начиная съ Монтана, говоритъ о патологической сторонѣ генія. Посѣтивъ Тасса, Монтанъ замѣчаетъ, что «великіе умы гибнутъ отъ собственной силы и гибкости»; Шекспиръ устами Тезея въ Снѣ въ лѣтнюю ночъ утверждаетъ, что «помѣшанный, влюбленный и поэтъ составлены всѣ изъ воображенія… Воображеніе же часто проказитъ такъ, что ежели оно лишь вздумаетъ о радости, тотчасъ же передъ собой оно какъ будто видитъ и вѣстника той радости; а ночью оно въ себѣ рождаетъ ложный страхъ и кустъ легко медвѣдемъ почитаетъ». Паскаль думаетъ, что «высшая степень ума соприкасается съ высшею степенью безумія»; Дидро полагаетъ, что геніальность и помѣшательство представляютъ собою смежныя области; Ламартинъ высказываетъ мысль, что «геній въ самомъ себѣ содержитъ начало разрушенія, смерти и помѣшательства, подобно тому, какъ плодъ содержитъ въ себѣ червя»; Гёте, наконецъ, какъ бы олицетворяетъ всѣ эти разрозненныя замѣчанія и мысли въ образѣ Тасса, геніальность котораго на нашихъ глазахъ какъ бы разъѣдается и истребляется зачатками вложеннаго въ него помѣшательства. Съ одной стороны, онъ своимъ умомъ и талантомъ вызываетъ удивленіе окружающихъ его лицъ, а съ другой — своею ни на чемъ не основанною подозрительною недовѣрчивостью и мрачною сосредоточенностью заставляютъ ставить вопросъ о томъ —

«Не бредни-ль, не томительный ли сонъ —

Пустая недовѣрчивость Торквато?

Гдѣ-бъ ни былъ онъ, все кажется ему,

Что окруженъ врагами отовсюду.

Завистника таланту своему

Во всякомъ видитъ онъ, воображая,

Что каждый, кто завидуетъ ему,

И гнать его, и ненавидѣть долженъ».

И далѣе, изображая пустую подозрительность Тасса, повѣствователь обращается къ покровителю и другу его, герцогу Альфонсу, и говоритъ:

«Ты помнишь, часто жалобами онъ

Тебя обременялъ; перехватили

Его письма; разбитъ замокъ въ дверяхъ; Кинжалъ и ядъ… Чего ему не снилось? Ты всякій разъ приказывалъ развѣдать, И что-жь всегда оказывалось? — грезы».

Боясь слишкомъ удлинить списокъ этихъ цитатъ, мы приведемъ еще только одно очень характерное мнѣніе Альфреда де-Мюссе:

Ma poétique, un jour, si je puis la donner,

Sera bien autrement savante et salutaire.

C’est trop peu que d’aimer, c’est trop peu que de plaire:

La jour où l’Hélicon m’entendra sermonner,

Mon premier point sera qu’il faut déraisonner.

Всѣ указанія такого рода тѣмъ особенно замѣчательны, по мнѣнію Сёлли, что они сдѣланы не извнѣ, не посторонними наблюдателями, а самими геніальными и высокодаровитыми людьми, которые находились въ возможности изучить психическія состоянія, происходящія въ нихъ самихъ, и судить о нихъ, какъ о явленіяхъ самосознанія.

Но, могутъ сказать нѣкоторые, что, все же таки, всѣ эти указанія представляютъ не болѣе, какъ «мнѣнія», и научнаго значенія имѣть не могутъ. Но и научныхъ изысканій по занимающему насъ вопросу было сдѣлано не мало. Мы обратимся теперь къ бѣглому обзору ихъ содержанія.

Самое рѣшительное сближеніе геніальности и помѣшательства можно найти въ сочиненіяхъ Лелю, Моро (де-Туръ) и П. И. Якобія^[18]. Эти писатели полагаютъ, что между геніальностью и помѣшательствомъ существуетъ родственная связь, что они принадлежатъ какъ бы къ одному общему семейству психически-анормальныхъ людей. «Было бы нелѣпо, — говоритъ г. Якобій, резюмируя сущность этого взгляда, — отождествлять геніальность и талантливость съ психопатическимъ состояніемъ, утверждая, что геніальность есть извѣстная форма помѣшательства, — мысль, которую хотѣли навязать Моро его противники; но доктрина Моро указываетъ только на родственную связь, на единокровность, если можно такъ выразиться, между всѣми возможными психическими аномаліями и представляетъ въ совершенно иномъ свѣтѣ самые сложные и темные вопросы психологіи человѣка»^[19].

Ломброзо, указывая на черты сходства между геніальностью и помѣшательствомъ, показалъ и существенное между ними различіе. «Истина и заблужденіе, — говоритъ онъ, — являются особенно сильно внѣдренными какъ у помѣшанныхъ, такъ и у геніевъ; возбудимость тѣхъ и другихъ имѣетъ много общихъ чертъ: поэтическое вдохновеніе часто прямо переходитъ въ галлюцинаціи и меланхолія нерѣдко служитъ основою, на которой развивается міросозерцаніе великихъ мыслителей и поэтовъ». Ломброзо, въ то же время, указалъ и на черты противуположности между обоими изучаемыми имъ типами и очертилъ смѣшанныя промежуточныя стадіи, представляемыя помѣшанными геніями, геніальными психопатами и «маттоидами», совмѣщающими въ себѣ элементы геніальности и психическаго разстройства^[20].

Хагенъ и Редстокъ еще глубже изслѣдовали сходство и различіе между помѣшанными и геніями и показали, что черты сходства между ними дѣйствительно не могутъ быть отвергаемы. Такъ Хагенъ, сравнивая меланхолическую форму помѣшательства съ геніальностью, говоритъ, что форма эта имѣетъ нѣкоторое сходство съ извѣстнымъ родомъ геніальнаго дарованія, такъ какъ обоимъ имъ свойственно допытываніе, углубленіе, вдумчивость, также какъ и сомнѣнія. И меланхолики, какъ и геніи, никакъ не могутъ угомонить своихъ размышленій, хотя — или, быть можетъ, потому что — размышленія эти остаются у нихъ безъ результатовъ. Ихъ также непрестанно тревожитъ чувство, проистекающее изъ увѣренности, что въ вещахъ есть нѣчто сокровенное, никакъ не поддающееся ихъ пытливости. Къ этому присоединяется извѣстное замедленіе и затрудненіе пониманія и представленія, подобно тому какъ то бываетъ у геніевъ по отношенію къ житейскимъ дѣламъ и такимъ областямъ, которыя лежатъ далеко отъ ихъ кругозора, — обстоятельство, дающее поводъ мало-знающимъ ихъ людямъ считать ихъ тупыми. Другая форма помѣшательства — манія — является какъ бы отраженною въ геніальности: постоянно-возбужденное состояніе, жажда дѣятельности, блаженство, почерпаемое изъ созерцанія идеи, живая смѣна представленій и т. п., придаютъ всему исходящему отъ одержимыхъ маніей такой блескъ и такую яркость, безъ которой они, при другихъ обстоятельствахъ, представились бы совершенно обыденными. Къ этому надо прибавить еще, что чрезвычайная чувствительность, живость образовъ, какъ сохраняемыхъ памятью, такъ и создаваемыхъ фантазіею, слабость воли, разсѣянность и т. д. проявляются болѣе или менѣе одинаково какъ у геніевъ, такъ и у помѣшанныхъ и представляютъ между ними не мало точекъ соприкосновенія и сходства. При всемъ этомъ различіе между геніальностью и помѣшательствомъ остается капитальнымъ: оно, главнымъ образомъ, заключается въ общемъ характерѣ типа генія, съ одной стороны, и типа помѣшаннаго — съ другой. Геній всегда запечатлѣвъ оригинальностью, онъ всегда богатъ замыслами, преисполненными жизненности, плодотворными, направленными на общее благо. Осуществленію ихъ геній отдаетъ всѣ свои лучшія силы, не падаетъ духомъ, не перестаетъ преслѣдовать свою цѣль съ неизмѣннымъ постоянствомъ и непоколебимымъ упорствомъ. Не то помѣшанный: замыслы его пусты и не планомѣрны; приведеніе ихъ въ исполненіе безалаберно; оно и не поддерживается упорствомъ въ трудѣ и достодолжнымъ изученіемъ предмета. Вообще типъ помѣшаннаго отмѣченъ лишь кажущеюся оригинальностью. Оригинальность эта бьетъ въ глаза при сопоставленіи помѣшаннаго съ людьми нормальными, но она совершенно исчезаетъ при погруженіи помѣшаннаго въ среду ему подобныхъ, — среду, сравнительно не богатую характерными особенностями и очень часто повторяющую однѣ и тѣ же шаблонныя фигуры^[21].

Извѣстный англійскій психологъ Джемсъ Сёлли, на работы котораго мы не разъ имѣли уже случай ссылаться, опираясь на труды своихъ предшественниковъ по изслѣдованію занимающаго насъ вопроса, значительно подвинулъ его выясненіе своимъ мастерскимъ и многостороннимъ этюдомъ. Сёлли, прежде всего, съ особенною силой налегаетъ на невозможность окончательнаго разрѣшенія вопроса въ настоящее время. Причина тому — отсутствіе достаточнаго количества фактовъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, недостаточность тѣхъ теоретическихъ основаній, опираясь на которыя можно бы было установить научно генезисъ общей совокупности свойствъ, называемой геніальностью. «При настоящемъ состояніи нашихъ знаній, — говоритъ онъ, — геній долженъ быть разсматриваемъ какъ самое замѣчательное и яркое проявленіе стремленія природы къ варіированію формъ и индивидуализаціи ея органическихъ образованій. Наука, констатируя это стремленіе, вынуждена, однако же, признать его необъяснимымъ. Какимъ образомъ отъ времени до времени возникаютъ такіе геніи, какъ Шекспиръ, Микель-Анджело, Гёте? — на этотъ вопросъ нѣтъ отвѣта. Наше невѣжество по отношенію ко множеству скрытыхъ нитей, входящихъ въ общую связь причинности, заставляетъ насъ смотрѣть на всякое появленіе новаго свѣточа геніальности съ большимъ удивленіемъ, хотя и безъ того суевѣрія, съ которымъ взирали на явленіе это древніе. Имѣя въ виду это условіе, намъ придется довольствоваться лишь временною предварительною теоріей отношеній между геніальностью и психическимъ разстройствомъ». Рѣшительно отвергая воозрѣнія Mopö, на томъ основаніи, что «мы еще слишкомъ мало изучили отношенія, могущія имѣть мѣсто въ строеніи и дѣятельности нервной системы, для того, чтобы высказаться съ увѣренностью о тождествѣ нервной организаціи у генія и у помѣшаннаго», Сёлли думаетъ, что возможно только приблизиться къ рѣшенію вопроса разсмотрѣніемъ тѣхъ психическихъ свойствъ, которыя характеризуютъ геній. Въ этой области на первомъ планѣ, по наблюденію Сёлли, слѣдуетъ поставить чрезвычайно тонкую чувствительность, чуткость, впечатлительность, переходящія въ раздражительность и служащія источникомъ безчисленныхъ мукъ для тѣхъ, кто ими одаренъ. Это душевное состояніе и является стимуломъ, побуждающимъ генія стремиться въ міръ его собственнаго воображенія, — вырываться изъ здѣшняго міра въ міръ лучшій, возвышенный. Такое настроеніе мысли, въ свою очередь, дѣлаетъ генія мало-способнымъ для приспособленія къ обыденнымъ условіямъ жизни. Онъ обыкновенно избѣгаетъ подчиненія тѣмъ требованіямъ, которыя могли бы превратить его въ ординарную прозаическую личность. Это бѣгство изъ міра дѣйствительнаго дѣлаетъ генія въ извѣстной степени отшельникомъ. Онъ становится всегда способнымъ оскорбить свѣтъ отказомъ преклониться предъ его общепризнанными фетишами. Сёлли припоминаетъ при этомъ извѣстное изреченіе Шамфора: «мало можно найти пороковъ, которые могли бы препятствовать человѣку имѣть много друзей въ такой мѣрѣ, въ какой препятствуютъ этому слишкомъ высокія добродѣтели». И, однако же, большая отзывчивость и возбудимость генія являются причиной сильной потребности его въ симпатіи. А, между тѣмъ, сознаніе разлада между такою жаждущею симпатіи натурой и окружающею ее средой въ одномъ только умственномъ отношеніи можетъ наполнить душу генія жестокими страданіями. «Вы знаете, конечно, — пишетъ Леопарди къ одному изъ друзей, — по вы едва ли испытали, до какой степени мысль можетъ распинать и мучить человѣка, отличающагося своими воззрѣніями отъ другихъ людей». Такая умственная изолированность не можетъ, какъ то и очевидно, способствовать психическому здоровью, а неизбѣжно предрасполагаетъ къ анормальнымъ эксцентричностямъ мысли. Она воздѣйствуетъ также и на эмоціональную сферу, порождая меланхолію, подозрительность, мизантропію и другія болѣзненныя явленія.

Ко всему этому присоединяется то напряженіе психическихъ силъ, которое сопровождаетъ всякую дѣятельность генія, и то страданіе, которое онъ претерпѣваетъ, противупоставляя свой оригинальный взглядъ на вещи взгляду обыденному. Съ этою борьбой идетъ часто рука объ руку бѣдность, особенно чувствительная для крайне впечатлительнаго человѣка, и, наконецъ, изъ всѣхъ перечисленныхъ тутъ невзгодъ и слагается то положеніе, которое можно назвать роковымъ удѣломъ великихъ дарованій. Когда этотъ роковой удѣлъ сочетается съ сильнымъ здоровьемъ и мощнымъ характеромъ, является блестящій представитель здоровой геніальности; при неблагопріятныхъ же условіяхъ здоровье и характеръ генія не могутъ не получить нѣкоторый болѣе или менѣе выраженный патологическій отпечатокъ.

Общее заключеніе Сёлли состоитъ въ томъ, что геніальность совмѣщаетъ въ себѣ условія, обличающія воздѣйствіе тѣхъ разрушительныхъ силъ, которыя окружаютъ всѣхъ насъ. Она предполагаетъ состояніе крайне неустойчиваго равновѣсія психо-физической организаціи и такой стимулъ дѣятельности, который не останавливается ни передъ какими внѣшними препятствіями, и очень часто обнаруживаетъ весьма слабую склонность приспособленія къ условіямъ окружающей среды. Стремясь достигнуть самой передовой точки интеллектуальной эволюціи, геній увлекаетъ къ этой цѣли и все общество, иногда и всю расу во всей ея совокупности. Геній подобенъ развѣдчику, который далеко опередилъ армію, подвергаетъ себя своею отрозненностью особенно серьезнымъ опасностямъ. Такимъ образомъ, геніальность, также какъ и сознательное самопожертвованіе для блага ближнихъ, — заключаетъ свое разсужденіе Сёлли, — есть такого рода новообразованіе въ сферѣ человѣческой природы, которое, будучи неблагопріятно для сохраненія личности, способствуетъ эволюціи рода^[22].

Послѣднимъ по времени, но первымъ — здѣсь, какъ и во многихъ другихъ случаяхъ — стоитъ вѣское слово Генри Маудсли, который резюмировалъ свои воззрѣнія на разсматриваемый нами вопросъ въ статьѣ О наслѣдственности въ здоровьѣ и болѣзни, имѣющейся теперь и въ русскомъ переводѣ. "Уже испоконъ вѣка твердятъ, — говоритъ Маудсли, — что геній и помѣшательство находятся въ тѣсномъ родствѣ между собою. Что они часто встрѣчаются бокъ-о-бокъ или смѣняютъ другъ друга въ однихъ и тѣхъ же семействахъ, въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія. Сынъ или братъ человѣка, совершившаго самоубійство или страдавшаго другимъ душевнымъ разстройствомъ, можетъ оказаться геніемъ. Можно сказать безъ преувеличенія, что врядъ ли существуетъ хоть одинъ геніальный человѣкъ, въ семействѣ котораго не было бы помѣшательства или вообще какого-нибудь нервнаго разстройства. Чтобы помѣшаться или стать геніемъ, человѣкъ долженъ быть оригиналенъ, т.-е. долженъ чувствовать общую органическую неудовлетворенность наличнымъ порядкомъ вещей и повелительно-настоятельное побужденіе покинуть избитыя колеи мысли и чувствъ, по которымъ девяносто девять человѣкъ изъ ста движутся всю свою жизнь съ полнѣйшимъ довольствомъ. Всякій, пожелавшій внимательно оглядѣться вокругъ себя, не можетъ не поразиться тѣмъ обстоятельствомъ, что большинство людей представляетъ собою чистѣйшихъ автоматовъ: они говорятъ, думаютъ, чувствуютъ и дѣлаютъ однѣ и тѣ же вещи на одинъ и тотъ же манеръ день изо дня, годъ изъ году, словно какіе-нибудь попугаи или органическія машины. Положимъ, что кто-нибудь, для забавы, сталъ бы ѣздить на желѣзно-дорожныхъ поѣздахъ въ разныя стороны и выходить изъ вагона въ различныхъ городахъ или деревняхъ въ пятидесяти или ста миляхъ отъ центра, приблизительно около одного и того же часа дня, — что пришлось бы ему увидѣть? Увидѣлъ бы онъ пѣтуховъ и куръ съ ихъ вѣчно-одинаковымъ клохтаньемъ, крикомъ и ссорами; собакъ съ ихъ неизмѣнно однимъ и тѣмъ же обнюхиваніемъ, блужданіемъ, лаемъ и драками; увидѣлъ бы дѣтей, ползающихъ, лазящихъ, бѣгающихъ, играющихъ и ссорящихся всегда и всюду однимъ и тѣмъ же образомъ и издающихъ одни и тѣ же крики и восклицанія; увидѣлъ бы на улицѣ и въ домахъ мужчинъ и женщинъ, толпящихся, бродящихъ и сплетничающихъ, говорящихъ и дѣлающихъ однѣ и тѣ же вещи и однимъ и тѣмъ же путемъ. Короче, онъ замѣтилъ бы всегда и всюду одни и тѣ же акты животной и человѣческой жизни, совершающіеся почти съ тѣмъ же механическимъ постоянствомъ, хотя и съ большимъ разнообразіемъ, съ какимъ совершается работа машинъ. Замѣтилъ бы это и, очень можетъ быть, пришелъ бы къ заключенію, что человѣкъ, такъ краснорѣчиво восхваляющій свой разумъ и такъ высоко ставящій его надъ инстинктами муравьевъ и пчелъ, воздаетъ себѣ болѣе чѣмъ должное, а этимъ маленькимъ существамъ — менѣе чѣмъ должное.

«Можно сказать, такимъ образомъ, что человѣкъ, на которомъ лежитъ печать оригинальности, вдохновляющей и побуждающей его думать, чувствовать и дѣйствовать отлично отъ всего остальнаго міра, долженъ быть однимъ изъ двухъ: геніемъ, идущимъ далеко впереди міра въ мысляхъ, чувствахъ и дѣйствіяхъ, или помѣшаннымъ, отчужденнымъ и отчуждающимся отъ міра. И въ томъ, и въ другомъ случаѣ онъ представляетъ собою органическое видоизмѣненіе (варіацію), которое въ одномъ случаѣ имѣетъ физіологическій или эволюціонный характеръ, въ другомъ же — патологическій и дегенеративный. Геніальнымъ человѣкомъ является тотъ, кто, рядомъ съ своею неотразимою и непобѣдимою оригинальностью личности, обладаетъ мощнымъ мозгомъ, который обезпечиваетъ ему возможность поддерживать равновѣсіе между нимъ и міромъ, — поддерживать или путемъ гармоническаго приспособленія личности къ обстоятельствамъ, или путемъ властнаго приспособленія обстоятельствъ къ личности. Помѣшаннымъ же является тотъ, кто, рядомъ съ неотразимою оригинальностью личности, обладаетъ лишь слабосильнымъ мозгомъ, который не въ состояніи поддерживать такого равновѣсія. Такимъ образомъ, нѣтъ ничего особенно удивительнаго въ томъ обстоятельствѣ, что одинъ изъ братьевъ создаетъ себѣ знаменитое имя въ свѣтѣ, тогда какъ другой сидитъ въ домѣ умалишенныхъ, а также, что иные люди съ какими-нибудь спеціальными геніальными, дарованіями бываютъ по временамъ немножко помѣшанными или, по крайней мѣрѣ, кажутся таковыми Фестамъ дня, когда они развиваютъ энтузіазмъ и энергію, напоминающіе апостола Павла. Какъ бы тамъ ни было, передъ нами стоитъ тотъ неумолимый, неоспоримый и крайне поучительный фактъ, что изъ двухъ лицъ, принадлежащихъ къ одному и тому же болѣзненному роду и къ одному и тому же поколѣнію, одно можетъ представлять собою физіологическую разновидность, отмѣчающую новый шагъ на пути эволюціи, между тѣмъ какъ другое можетъ представлять собою патологическую разновидность, являющуюся несомнѣннымъ шагомъ въ направленіи къ вырожденію»^[23].

Сводя все то, что мы реферировали по литературѣ разсматриваемаго вопроса, можно, думаемъ мы, считать выясненнымъ, по крайней мѣрѣ, то, что противуположность типовъ генія и помѣшаннаго установлена совершенно достаточно и что черты сходства между ними могутъ считаться не столько результатомъ общаго имъ обоимъ патологическаго характера, сколько неизбѣжнымъ послѣдствіемъ ихъ соотносительнаго къ нормальному типу положенія. Въ самомъ дѣлѣ, противуполагаясь другъ другу, геніальность и помѣшательство противуполагаются, въ то же время, и тому нормальному типу, отъ котораго представляютъ отступленіе. Они противуполагаются ему по двумъ разнымъ направленіямъ: вверхъ и внизъ или, точнѣе, впередъ и назадъ; но каждый, въ своемъ относительномъ положеніи къ нормальному типу, имѣетъ нѣчто общее съ другимъ, ему противу стоящимъ, а именно: нѣчто отрицающее, отвергающее типъ нормальный, нѣчто напрягающееся для осуществленія этого отрицанія и отверженія и потому неизбѣжно претерпѣвающее, выстрадывающее свое исключительное положеніе и неизбѣжно несущее послѣдствіе отъ такого своего отношенія ко всему тому, что уже установилось, уравновѣсилось, стало обыденнымъ, шаблоннымъ, приглядѣвшимся и, въ силу рутины, нормальнымъ.

Такая формулировка вопроса установляетъ, думается намъ, одну изъ тѣхъ точекъ зрѣнія на различіе психически-здоровыхъ и психически-больныхъ, относительность значенія которыхъ мы старались выяснить въ нашей первой статьѣ. Съ этой точки зрѣнія, принимающей во вниманіе теорію эволюціи и пользующуюся результатами спеціальныхъ изслѣдованій, съ которыми мы ознакомились выше, эволюціонный ряда, психическихъ типовъ представляется нисходящимъ отъ высочайшей точки прогрессивнаго развитія, олицетворяемой въ геніи, до послѣдняго представителя дегенераціи, стоящаго на противуположномъ концѣ ряда. Между геніемъ, этимъ «высочайшимъ продуктомъ органической энергіи природы и послѣднимъ чудомъ эволюціи»^[24], и помѣшаннымъ, «истощающимъ свой мозгъ надъ какимъ-нибудь утомительнымъ вздоромъ или какою-нибудь дребеденью»^[25], стоитъ шаблонный, обыденный человѣкъ, который, съ одной стороны, повторяетъ и пережевываетъ то, что повторялось и переживалось цѣлый рядъ вѣковъ ранѣе его, а съ другой — выдерживаетъ на своихъ мощныхъ плечахъ все бремя его же ошибками, невѣжествомъ и страстями произведенной дегенераціи^[26] и, въ то же время, кропотливою муравьиною работою своей подготовляетъ открытія геніевъ, освѣщающихъ и очищающихъ имъ же самимъ то засоряемый, то теряемый изъ вида путь.

IX.

Природа мать! когда-бъ такихъ людей

Ты иногда не посылала міру,

Заглохла-бъ нива жизни…

Эта мысль Некрасова сжато и ясно резюмируетъ тотъ взглядъ на значеніе геніевъ, который вытекаетъ изъ разсужденій предшествовавшей главы. Теперь предстояло бы разсмотрѣть условія, сближающія геній съ современною ему средой и придающія стремленіямъ генія наибольшую степень плодотворности, но мы не можемъ обойти молчаніемъ того воззрѣнія, которое направлено противъ самой сущности выставленной нами идеи и которое можетъ поколебать ее или, по крайней мѣрѣ, повліять на наши выводы. Ламъ говорятъ, будто бы геніи, таланты и люди высокихъ дарованій вообще способствуютъ не прогрессу расы, а ея дегенераціи: они будто бы истощаютъ ее и влекутъ къ упадку, ихъ роль — та же, что и всѣхъ тѣхъ, которые, въ силу какихъ бы то ни было преимуществъ, выдѣляются изъ массы и поднимаются надъ нею: они вырождаются и вымираютъ, но вмѣстѣ съ ними вырождается и вымираетъ и вся та среда, изъ которой они вышли. "Смерть — великая уравнительница, — говоритъ самый яркій представитель этого взгляда. — Истребляя все возвышающееся, она демократизируетъ человѣчество. Но природа — плохая хозяйка; она достигаетъ своихъ цѣлей только путемъ чрезмѣрной расточительности матеріи и силы. Всякій геніальный и талантливый человѣкъ представляетъ, по словамъ Ренана, капиталъ, накопленный нѣсколькими поколѣніями. Но разъ этотъ капиталъ накопленъ, олицетворенъ въ человѣкѣ, онъ уже не возвращается болѣе въ общую сокровищницу человѣчества, — онъ изъятъ изъ обращенія, потерянъ, и его единственный остатокъ — помѣшательство, бѣдность и вырожденіе потомства, вскорѣ угасающаго и вымирающаго, къ счастью для него самого, но къ несчастью для тѣхъ семей и родовъ, въ которые потомство это успѣло уже внести вырожденіе и смерть. Это явленіе объясняетъ циклъ жизни цивилизованныхъ народовъ. Поднявшись до наивысшей точки цивилизаціи, народы эти выдѣлили изъ своей среды богатыя, изящныя и энергичныя семьи правителей, вельможъ, художниковъ, ученыхъ и интеллигентныхъ людей; но такъ какъ всѣ эти избранники судьбы роковымъ образомъ исчезаютъ, то и надорванная, истощенная, высосанная до мозга костей нація падаетъ отъ перваго толчка и разрушается, и исторія съ изумленіемъ подтверждаетъ, что цѣлый народъ, пройдя длинный и славный историческій путь, исчезаетъ затѣмъ съ лица земли; она заноситъ въ свои лѣтописи сказаніе о томъ, какъ военный погромъ убиваетъ безъ надежды на возрожденіе не только сильно организованное государство, но и самую націю, даже цѣлую расу. Это совершается по той причинѣ, что на своемъ историческомъ пути нація достигаетъ верха могущества и славы и затѣмъ начинаетъ клониться къ упадку. Тотъ же самый процессъ подбора, который превратилъ ее въ націю интеллигентную, энергичную и производительную, приводитъ и къ ея окончательному истощенію; подобно деревьямъ, подточеннымъ термитами, она временно сохраняетъ внѣшній видъ жизни, силы и крѣпости, но при малѣйшемъ ударѣ — падаетъ, и изъ народа, долго игравшаго роль на сценѣ исторіи, остается безобразная и безсвязная куча, лишенная своей индивидуальности и самаго своего имени, а иногда теряющая даже и воспоминаніе о своемъ славномъ прошедшемъ. И чѣмъ болѣе народъ этотъ въ свое время произвелъ великихъ людей, тѣмъ скорѣе и стремительнѣе совершается его рѣшительное и окончательное паденіе. Такова была судьба великихъ народовъ древности, такова будетъ и Судьба современныхъ цивилизованныхъ народовъ Европы, и многіе симптомы показываютъ, что мы вступили уже въ этотъ періодъ истощенія и паденія. Ничто не выходитъ изъ ничего, и всякая производительность предполагаетъ потребленіе. Науки, искусства, идеи потребляютъ цѣлыя поколѣнія, и только при этомъ условіи могутъ они возникать и развиваться. Народы, истощенные производительностью, подобны неудобреннымъ пашнямъ: продукты ихъ производительности не возвращаются въ общій фондъ и матеріально погибаютъ для нихъ. Въ этомъ смыслѣ и слѣдуетъ понимать явленія, называемыя въ исторіи старостью и дряхлостью націй. Въ силу подбора и роковаго закона упадка привилегированныхъ расъ, народы сперва цивилизуются, подымаются до высшей точки величія, затѣмъ быстро падаютъ и исчезаютъ, истощенные, надорванные, уничтоженные; ихъ замѣняютъ народы молодые, т.-е. такіе, въ средѣ которыхъ едва еще только началъ установляться подборъ таланта и энергіи и истощеніе которыхъ поэтому еще не начиналось. Случается, что великій умъ, великое сердце — послѣдній остатокъ прежняго величія націи, не постигая законовъ исторіи, возгорается любовью къ своей умирающей національности и пытается вдохнуть въ нее новую жизнь, пытается гальванизировать ея трупъ, остановить разложеніе ея. Иногда ему удается бросить послѣдній лучъ славы на народъ, нисходящій въ могилу, но это — дѣло одной минуты, и затѣмъ, все же таки, наступаетъ роковое, безповоротное паденіе. Раса погибаетъ за недостаткомъ людей; самые родники жизни ея оказываются изсякшими, она неизбѣжно обрекается смерти и или, покорная, безмолвно сходитъ со сцены міра во тьму забвенія и небытія, или шумно погибаетъ въ агоніи внѣшней и внутренней войны. Еще остаются человѣческія существа, но нѣтъ ни націи, ни расы; индивидуальность ея исчезаетъ, ея имя стирается со скрижалей исторіи, ея могила закрывается навѣки…

"Люди представляются организованными, если позволено такъ выразиться, въ видахъ равенства. Всякое раздѣленіе на классы: политическіе, экономическіе, интеллектуальные — и логическое и естественное послѣдствіе такого раздѣленія, такой или иной подборъ, одинаково гибельны для человѣчества, какъ избранникамъ его, такъ и всѣмъ остальнымъ людямъ. Это раздѣленіе причиняетъ недостатокъ съ одной стороны и избытокъ — съ другой того элемента, на которомъ построено различіе классовъ. Если только одна часть человѣчества является обладательницей слишкомъ большаго количества матеріальныхъ и нравственныхъ благъ, то у остальной части необходимо оказывается недостаточное количество этихъ же самыхъ благъ, и обѣ стороны одинаково претерпѣваютъ какъ отъ недостаточности, такъ и отъ излишества. Но природа какъ будто мститъ за это насиліе надъ ея законами и жестоко караетъ избранниковъ и счастливцевъ въ четвертомъ и седьмомъ поколѣніи ихъ.

«Законы природы необоримы, и горе тому, кто нарушаетъ ихъ. Всякая привилегія, присвоенная себѣ человѣкомъ, есть шагъ къ вырожденію, психическимъ болѣзнямъ, смерти расы. Принижая стремящихся возвыситься надъ обычнымъ уровнемъ человѣчества, карая гордыхъ, мстя за излишекъ счастья, природа превращаетъ самихъ привилегированныхъ въ палачей своей же расы. Избытокъ счастья, по мысли древнихъ, оскорбляетъ и раздражаетъ боговъ, и мысль эта вполнѣ подтверждается изученіемъ послѣдствій всякаго превосходства, всякаго подбора, какъ интеллектуальнаго, такъ и соціальнаго»^[27].

Въ другомъ мѣстѣ г. Якобій дополняетъ уясненіе своей мысли слѣдующими соображеніями: «Человѣкъ, — говоритъ онъ, — живетъ въ своихъ праправнукахъ; эта жизнь въ потомствѣ есть дѣйствительное безсмертіе, какъ матеріальное, такъ и нравственное; только это безсмертіе истинно и достижимо. По крайней мѣрѣ, стараясь подняться надъ обыденнымъ уровнемъ, мы тѣмъ самымъ осуждаемъ на смерть нашу расу и замѣняемъ истинное безсмертіе, — безсмертіе физіологическое, — безсмертіемъ условнымъ, называемымъ извѣстностью; мы расплачиваемся жизнью грядущихъ поколѣній и нашимъ собственнымъ существованіемъ въ безконечности вѣковъ за нѣсколько строчекъ въ біографическихъ словаряхъ. Не потомки сильныхъ, богатыхъ, энергичныхъ, интеллигентныхъ образуютъ человѣчество будущаго, а потомство крестьянъ-тружениковъ, нуждающихся горожанъ, скромныхъ и малыхъ, — будущность принадлежитъ посредственности»^[28].

Вникая въ это разсужденіе уважаемаго ученаго, нельзя не замѣтить, прежде всего, что предполагаемое имъ стремленіе природы къ уравниванію людей болѣе чѣмъ сомнительно. Природа, какъ могущественно вліяющая среда, охватывающая со всѣхъ сторонъ человѣка, представляетъ такое множество до противуположности разнообразныхъ условій и установляетъ при ихъ посредствѣ такое рѣзкое неравенство между племенами и индивидами, что если и обнаруживаетъ какое-нибудь стремленіе, то скорѣе стремленіе къ предотвращенію и искорененію одинаковости въ какомъ бы то ни было отношеніи, нежели стремленіе къ уравниванію. Наслѣдственность затѣмъ поддерживаетъ въ потомствѣ различія, установившіяся у предковъ, столь упорно, что и безъ новообразованій, только увеличивающихъ установившееся и переходящее изъ поколѣнія въ поколѣніе разнообразіе, различія эти никакъ не могутъ давать идеи о томъ стремленіи природы, которое видитъ въ ней г. Якобій. Если же геніи и не являются родоначальниками расы геніевъ, а психически-больные являются всего чаще послѣдними или предпослѣдними звеньями своихъ родовъ, то это показываетъ только, что разнообразіе природы имѣетъ свои границы, свою амплитуду, что оно останавливается на пути новообразованій какъ по одну, такъ и по другую сторону нормальной точки эволюціоннаго ряда и не идетъ далѣе; но что въ этихъ предѣлахъ, все же таки, оно настолько значительно, что и не намекаетъ даже на тенденцію къ нивелированію личностей и подведенію ихъ подъ одинъ общій шаблонъ.

Мы знаемъ, что паразитизмъ, обусловливающій переутомленіе одной части общества и разслабленіе, отъ неупражненія, другой, ведетъ къ вырожденію, а отсутствіе паразитизма является источникомъ возрожденія общества, и думаемъ, поэтому, что искусство устроенія общества на такихъ или иныхъ началахъ можетъ расширять или съуживать границы амплитуды, на которую мы только что указали, и что оно можетъ когда-нибудь сблизить эти границы до крайняго минимума; но такой результатъ, если онъ и можетъ когда-нибудь быть достигнутъ, будетъ результатомъ борьбы съ естественными условіями, результатомъ искусства преодолѣнія ихъ, плодомъ цѣлесообразнаго воздѣйствія сознательно направленныхъ силъ, стремящихся упразднить вліяніе широтъ, долготъ, топографическихъ данныхъ и самой наслѣдственности. Не говоря объ утопической расѣ геніевъ и талантовъ, если бы возможно было только поднять средній уровень талантливой арійской расы, то подъемъ этотъ могъ бы совершиться только вопреки имѣющимся теперь налицо естественнымъ условіямъ, т.-е. путемъ препобѣжденія и измѣненія ихъ.

Что же касается предвидѣнія естественной нивелировки, долженствующей привести къ безбрежному разливу посредственности, то этотъ прогнозисъ, — по отношенію къ народамъ арійской расы, по крайней мѣрѣ, — можно считать болѣе чѣмъ сомнительнымъ, потому что посредственность у арійскаго племени есть уже стадія вырожденія, а процессъ вырожденія никогда не бываетъ и не можетъ быть стаціонарнымъ; онъ неизбѣжно идетъ нисходящимъ порядкомъ, и если не встрѣчаетъ толчка, способнаго возродить дегенерирующихъ, то безповоротно приводитъ ихъ къ измору. Посредственность по этой причинѣ никогда не можетъ имѣть достаточный запасъ силъ для борьбы за существованіе и завоеваніе себѣ будущаго. Переживъ разцвѣтъ національности, она никогда не сможетъ влачить свое стертое существованіе, не вырождаясь въ конецъ и не подпадая всѣмъ трагическимъ перипетіямъ дегенераціи.

Не надо забывать, что паразитизмъ, плодъ общественнаго нестроительства, идетъ во главѣ вырожденія и, подобно злому волшебнику, бьетъ націю своимъ магическимъ жезломъ о двухъ концахъ: надорванностью отъ переутомленія и обезсиленіемъ отъ неупражненія, а потому тѣ народности, которыя имѣли несчастіе подпасть подъ эти двойные удары, должны дорого расплатиться за недостатокъ проницательности или отсутствіе чувства справедливости; они, какъ то и утверждаетъ въ одномъ мѣстѣ своего разсужденія г. Якобій, «исчезнутъ съ лица земли», и нѣтъ никакого основанія думать, что такого рода катастрофу переживетъ одна посредственность, что она отвоюетъ себѣ будущее даже у безпощаднаго демона дегенераціи!

Читая заключительныя строки разсужденія г. Якобія, нельзя не замѣтить, что въ нихъ звучитъ предположеніе, будто геніальность и талантливость — такіе дары, которые можно пріобрѣсти преднамѣренно или отъ которыхъ, по крайней мѣрѣ, можно по произволу отказаться. Еслибъ это было такъ, то, конечно, мы имѣли бы право осуждать тѣхъ необузданныхъ людей, которые готовы лучше погубить расу, чѣмъ лишиться мѣста въ біографическомъ словарѣ. На дѣлѣ, однако же, это совсѣмъ не такъ. Въ этомъ случаѣ, болѣе чѣмъ въ какомъ бы то ни было другомъ, много званныхъ, но мало избранныхъ. И хотя при этомъ не играютъ никакой роли ни знатность, ни богатство, ни званіе, ни чины, — никто не можетъ сказать, однако же, что стоитъ ему захотѣть, и мѣсто въ біографическомъ словарѣ будетъ для него готово. Ломоносовъ, Шевченко, Кольцовъ и др. вознеслись выше богатыхъ и сильныхъ, вопреки всѣмъ преградамъ, всѣмъ препятствіямъ; но, вырывая свои лавры силою у судьбы-мачихи, эти люди, какъ и всѣ имъ подобные, можетъ быть, и одного раза въ жизни не подумали о своихъ будущихъ біографахъ. Руководись они въ жизни мыслью объ извѣстности и славѣ, они бы не были именно такими, какими мы ихъ знаемъ. Пустому и вздорному, точимому тщеславіемъ честолюбцу можно соревновать развѣ съ Геростратомъ, но внутреннихъ мотивовъ истиннаго величія ему взять негдѣ. Прямую противуположность такому напыщенному собой ничтожеству представляютъ тѣ личности, которыя мыслятъ, двигаются и существуютъ, подъ напоромъ всевластныхъ, неугомонныхъ побужденій, толкающихъ ихъ все впередъ, все дальше. Они хотя и знаютъ роковое значеніе этихъ импульсовъ, хотя и видятъ гибель на своемъ пути, но все же не останавливаются, не повертываютъ назадъ. Съ ними повторяется вѣчно-старая и вѣчно-новая исторія Лонгфеловскаго юноши:

"Try not the pass! the old man said,

«Dark lowers the tempest overhead,

The roaring torrent is deep and wide!»

And loud that clarion voice replied,

Excelsior!

Такихъ людей нельзя прельстить никакими великими приманками — отъ золота до мѣста въ біографическомъ словарѣ включительно. На искусительныя рѣчи каждый изъ нихъ дастъ единственно возможный и извѣстный отвѣтъ:

«Напрасно я стараюсь укротить

Потребность эту мыслящаго духа:

Она въ груди мѣняетъ ночь со днемъ.

Нѣтъ, ежели мечтать, творить и мыслить

Не долженъ я, то мнѣ и жизнь не въ жизнь.

Заставь червя не прясть шелковыхъ нитей,

Когда все ближе къ смерти онъ прядетъ!

Онъ изъ больной груди неутомимо

Мотаетъ дорогую нить свою

До той поры, пока въ своей же пряжѣ —

Въ своемъ гробу — не заключится весь».

Справедливо было замѣчено уже не разъ, что терновымъ вѣнцомъ генія слѣдуетъ считать и не одну еще эту необоримость импульса, но еще и способность чувствовать скорбь и горе людское сильнѣе, острѣе, Чѣмъ чувствуютъ ихъ обыкновенные люди. Этою чертой отмѣченъ, между прочимъ, и тотъ супра-соціальный характеръ, который присущъ генію и который такою глубокою пропастью отдѣляетъ его отъ жертвы вырожденія всѣхъ степеней и оттѣнковъ. И если геніальность и являлась до сихъ поръ явленіемъ исключительнымъ, то это могло происходить оттого, что общества, выдѣлявшія геніевъ, не были свободны отъ недуговъ, производимыхъ дегенераціей. Но — кто знаетъ? — можетъ придти время, когда люди, постигнувъ весь ужасъ терзающаго ихъ неустройства, вырвутъ зло съ корнемъ и съумѣютъ придать здоровому и высокому развитію психическихъ способностей наивысшую степень экстензивности и вызовутъ къ разцвѣту не отдѣльныхъ личностей, какъ то было до сихъ поръ, а всѣхъ и каждаго, соотвѣтственно его индивидуальнымъ задаткамъ. Тогда Просперо окажется магомъ въ высокомъ значеніи этого слова; возвысивъ жертву вырожденій — Калибана или, по крайней мѣрѣ, его потомство до своего уровня, онъ тѣмъ возвыситъ самого себя, и тогда обоимъ имъ будетъ легче дать имъ волю «потребности мыслящаго духа» и безстрашнѣе станетъ «мотать дорогую нить жизни» при полномъ сознаніи, что мотаетъ ее изъ своей собственной пряжи, не захватывая ничего чужаго и не отдавая ничего своего чужеядной алчности ненасытнаго сосѣда. Въ дружномъ хорѣ гармоническихъ силъ можно будетъ тогда отложить попеченіе о томъ, потребляется ли нація своимъ разцвѣтомъ или нѣтъ; интензивность жизни, а не ея долгота, станетъ единственнымъ мѣриломъ ея цѣнности.

Но, чтобъ эти мечты могли когда-нибудь стать дѣйствительностью, необходимо взглянуть на природу трезвыми глазами, отрѣшиться отъ олицетворенія ея, перестать приписывать ей цѣли и стремленія, не обольщать себя пустыми ожиданіями. Намѣренность и цѣлесообразность присущи только человѣческой дѣятельности или той области, которую въ широкомъ смыслѣ мы, вслѣдъ за 0. Контомъ, можемъ назвать искусствомъ. Значеніе его должно необходимо подняться и открыть для будущаго новые горизонты.

X.

Никакое знаніе не дается намъ какимъ-нибудь внезапнымъ наитіемъ, не является вдругъ въ силу чудодѣйственной интуиціи, а вырабатывается постепенно, и подчинено закону развитія точно такъ же, какъ и тѣ явленія, которыя подлежатъ нашему изученію. Если съ этой точки зрѣнія взглянуть на изученіе явленій общественности, то нельзя будетъ не признать, что современный моментъ этого изученія представляетъ однѣ лишь начальныя попытки, первые шаги предстоящаго длиннаго и не легкаго пути. До полныхъ, законченныхъ теорій еще далеко; пытаться предвосхищать ихъ было бы самообольщеніемъ, напоминающимъ того борзописца, который готовъ выдавать всякую свою догадку за «соціологическій законъ». Соціологія по-неволѣ довольствуется пока собираніемъ матеріаловъ и первыми опытами обобщеній. Правильно поставить вопросъ, сдѣлать вѣрное указаніе, дать достодолжное направленіе изслѣдованію для нея имѣетъ уже то же значеніе, что установленіе новой теоріи для другой, далѣе ушедшей по пути выработки, болѣе созрѣвшей науки. Объ этомъ никогда не слѣдуетъ забывать, когда идетъ рѣчь о современномъ состояніи обществовѣдѣнія.

Ранѣе, чѣмъ созрѣетъ и установится какая-нибудь научная теорія, — наблюденія, изслѣдованія, критика проходятъ цѣлый рядъ, повидимому, разрозненныхъ и обособленныхъ моментовъ; позже они схватываются какимъ-нибудь творческимъ синтетическимъ умомъ, сливаются, объединяются, образуютъ зачаточную гипотезу, и затѣмъ, шагъ за шагомъ, подвигается дѣло и доходитъ и до прочно установленной теоріи. Возьмемъ для примѣра химію: еще сравнительно недавно никто не могъ бы дерзнуть даже и намекнуть на происхожденіе элементовъ путемъ эволюціи; но вотъ тамъ сямъ дѣлаются робкіе подходы, затѣмъ являются болѣе смѣлыя указанія и въ послѣднее время Круксъ, сближая всѣ моменты этой эволюціи, связываетъ во-едино всю работу прошедшаго и является передъ нами съ гипотезой, или, пожалуй, какъ говоритъ переводчикъ его, съ зародышемъ гипотезы «о происхожденіи химическихъ элементовъ», и химія, или, если хотите, философія химіи, дѣлаетъ громадный шагъ впередъ, привлекаетъ къ себѣ новый интересъ со стороны всякаго мыслящаго человѣка. Общественная наука еще не даетъ и такихъ гипотезъ, но она владѣетъ уже извѣстными указаніями, извѣстною постановкой нѣкоторыхъ вопросовъ, и мы, руководствуясь ими, можемъ уже не довольствоваться однимъ отрицательнымъ отношеніемъ къ чисто-пессимистическимъ вѣяніямъ, образцомъ которыхъ можетъ служить разсмотрѣнное выше разсужденіе г. Якобія, но пойти и далѣе.

Огюстъ Контъ создалъ слово «соціологія», хотя и не создалъ еще самаго предмета. Въ его Курсѣ есть, однако же, очень важныя, а иногда и очень цѣнныя для предмета указанія и соображенія. Между ними мы намѣрены отмѣтить теперь два: первое — важное потому, что имъ завершается та доктрина, положенія которой долгое время были руководительными для цѣлой школы соціологовъ и считались ими послѣднимъ словомъ, заключительнымъ тезисомъ, послѣ котораго только и остается, что поставить точку. Второе — цѣнное по той причинѣ, что въ немъ содержится зерно дальнѣйшаго развитія обществовѣдѣнія. Читатель, знакомый съ ученіемъ Огюста Конта, догадывается, конечно, что, прежде всего, мы имѣемъ въ виду то положеніе, которымъ онъ завершилъ, замкнулъ объективное отношеніе къ соціальнымъ явленіямъ. «Не восхищаясь политическими фактами и не осуждая ихъ, — говоритъ Контъ, — положительная соціологія, какъ и всѣ остальныя науки, видитъ въ нихъ только простые предметы наблюденія и разсматриваетъ каждое явленіе съ двоякой точки зрѣнія: его гармоніи съ сосуществующими фактами и его связи съ предшествующими и послѣдующими состояніями человѣческаго развитія»^[29]. И рядомъ съ этимъ догматомъ объективизма можно сопоставить то капитальное и плодотворное различеніе науки и искусства, которое сдѣлалось опорною точкой для новаго поступательнаго шага соціологіи. Контъ исходитъ изъ того внѣспорнаго положенія, что умозрѣніе и дѣйствіе исчерпываютъ собою понятіе о работѣ, которую можетъ производить человѣкъ. Такимъ образомъ, — разсуждаетъ онъ, — самое общее раздѣленіе нашихъ знаній заключается въ различеніи знаній теоретическихъ отъ знаній практическихъ. Только первыя составляютъ область науки, вторыя же относятся къ области искусства. Вникая въ отношеніе науки и искусства, понимаемыхъ въ этомъ смыслѣ, легко видѣть, что первая служитъ основаніемъ второму, потому что дѣйствіе человѣка на природу можетъ имѣть только одну истинно-раціональную основу — изученіе природы. Только знаніе законовъ природы, съ его постояннымъ результатомъ — предвидѣніемъ, можетъ повести къ возможности признанія однихъ явленіи посредствомъ другихъ, наши же собственныя прямыя средства вліянія на естественныя явленія, насъ окружающія, слишкомъ слабы и слишкомъ несоразмѣрны съ нашими потребностями. Всякій разъ, когда намъ удается произвести на естественныя явленія значительное вліяніе, мы обязаны тѣмъ введенію въ условія, опредѣляющія эти явленія, такихъ элементовъ, знаніе которыхъ пріобрѣтено нами путемъ изученія природы. Такимъ образомъ, мы можемъ сказать, что знаніе ведетъ къ предвидѣнію, а предвидѣніе къ дѣйствію. Этою простою формулой, по мнѣнію Конта, можно опредѣлить весьма точно отношеніе науки къ искусству, принимая термины эти въ общемъ ихъ смыслѣ^[30].

Посмотримъ же теперь, какимъ образомъ указываемое нами различеніе Контомъ науки и «искусства» стало исходною точкой новыхъ успѣховъ въ области общественной науки.

Добрая вѣсть о такихъ успѣхахъ идетъ къ намъ изъ страны бодрыхъ янки, въ натурѣ которыхъ заложены наилучшія качества, создающія піонеровъ, развѣдчиковъ тѣхъ счастливыхъ возможностей, которыя зрѣютъ для перехода въ дѣйствительность. Мы имѣемъ въ виду обширный трудъ Лестеръ-Уорда, вышедшій четыре года тому назадъ въ Нью-Йоркѣ и носящій заглавіе: Dynamic Sociology or applied social science, as based upon statical sociology and the less complex sciences.

Съ главнымъ основнымъ положеніемъ этого труда мы и имѣемъ въ виду теперь познакомить читателя.

Въ приведенномъ ранѣе разсужденіи г. Якобія мы подчеркнули слова, выражающія взглядъ уважаемаго автора на природу. «Природа, — говоритъ онъ, — плохая хозяйка; она достигаетъ своихъ цѣлей только путемъ чрезмѣрной расточительности матеріи и силы». Въ этихъ словахъ намъ слышится отзвукъ другаго выраженія той же мысли въ звучныхъ стихахъ поэта-мыслителя, несчастнаго Леопарди, который въ своемъ Risorgimento говоритъ, что «природа глуха, что она не знаетъ не заботится о благѣ, а только о бытіи, и хотя страданія, но не тревожится ни о чемъ другомъ» также имѣетъ въ виду этотъ характеръ дѣятельности природы, но онъ не кладетъ его во главу угла философіи унынія и отчаянія, а, напротивъ того, принимаетъ за исходную точку окончательнаго перехода къ теоріи своего «дѣйственнаго обществовѣдѣнія», долженствующаго избавить насъ отъ многихъ, если не отъ всѣхъ, общественныхъ золъ и бѣдствій.

Наука, — по мнѣнію Л.-Уорда, — даетъ намъ понятіе о «методѣ природы»; теоріей же искусства установляется «методъ человѣка». Отсутствіе всякаго телеологическаго начала въ дѣятельности природы причиняетъ то постоянное несоотвѣтствіе между затраченными средствами и достигнутыми результатами, которое мы постоянно и повсемѣстно можемъ наблюдать. Изъ тысячи зеренъ проростаютъ сотни, а изъ сотни ростковъ остается десятокъ растеній и т. д. Природа дѣйствуетъ какъ бы подъ напоромъ неистоищимости своихъ средствъ, и если она никогда не покупаетъ ничего, что не имѣло бы хотя какой-нибудь стоимости, то она за то и платитъ всегда безмѣрныя цѣны. Эволюція человѣчества, какъ то и разумѣется само собой, всегда шла и идетъ и до сихъ поръ исключительно путемъ «метода природы», и этотъ порядокъ остается неизбѣжнымъ до тѣхъ поръ, пока человѣкъ продолжаетъ ставить себя по отношенію къ природѣ въ положеніе раба. Пассивное развитіе остается его удѣломъ и онъ не перестаетъ оставаться жертвой расточительности матери своей природы и не перестаетъ постоянно подвергаться всѣмъ колебаніямъ и опасностямъ такого положенія. Даже и впослѣдствіи, когда человѣкъ изъ раба природы становится ея ученикомъ, стремящимся постигнуть ея тайны и разгадать ея загадки, эпоха пассивнаго развитія еще не прекращается: все, попрежнему, задачею человѣка остается умѣнье приспособляться къ существующимъ условіямъ, и онъ все еще не мечтаетъ о приспособленіи ихъ, этихъ условій, къ своимъ нуждамъ и потребностямъ. Знаніе природы, правда, даетъ человѣку возможность приспособляться полнѣе, легче, дѣйствительнѣе, нежели это дѣлалось въ-тотъ періодъ, когда средствомъ приспособленія онъ считалъ заклинанія, магическія формулы и амулеты; но власть природы, попрежнему, продолжается. Если въ общемъ итогѣ этого періода и получается результатъ, который можно считать шагомъ впередъ на пути развитія, то все же прогрессъ пріобрѣтается по стольку, состраданія, что она сохраняетъ насъ для {So ehe natura е sorda,

Che miserar non за.

Che non del ben sollecita

Fu, ma dell’esser solo;

Purchè ci serbi al duolo,

Or d’altro а lei non cal.}. И Лестеръ-Уордъ по скольку затраченныя средства содержатъ въ себѣ избытокъ и излишекъ, такъ какъ масса и масса средствъ продолжаетъ погибать тщетно и безслѣдно. Одинъ лишь эксцессъ прогрессивной волны даетъ возможность нѣкоторой ея части сохраниться и уцѣлѣть; остальное сносится и губится безповоротно и безплодно. Такъ, изъ вѣка въ вѣкъ смѣна чередующихся созидательныхъ и разрушительныхъ волнъ идетъ подобно колебанію океана въ его приливахъ и отливахъ, и такъ совершается неразборчивый на средства и расточительный процессъ естественной эволюціи. Общественное развитіе, слѣдуя по такому ненадежному пути, терпитъ всѣ послѣдствія этихъ слабо содѣйствующихъ прогрессу условій и подвигается впередъ медленно и тихо.

Новый моментъ эволюціи начнется только съ той поры, когда человѣкъ придетъ къ сознанію въ себѣ силы, достаточной для сверженія власти естественныхъ условій и получитъ возможность отнестись къ природѣ не какъ рабъ, не какъ ученикъ, но какъ и владыка. Въ этомъ новомъ дѣйственномъ періодѣ общественной эволюціи человѣку предстоитъ намѣчать свои цѣли ясно и опредѣленно, избирать средства, вполнѣ сообразныя съ намѣченными цѣлями, ему предстоитъ умѣть отклонять всякую слѣпую случайность и выработать свой телеологическій, продуктивный методъ, свои способы и средства властнаго воздѣйствія на природу. Тогда можно ожидать существеннаго признанія въ поступательномъ ходѣ общественнаго развитія и установить, вмѣсто шаткаго и медленнаго генетическаго прогресса, шествующій твердою поступью, скорый и вѣрный прогрессъ телеологическій.

Таково, по Лестеръ-Уорду, значеніе искусства, созидающаго господство человѣка надъ природой и переустраивающаго весь складъ человѣческой жизни. Наука, съ ея объективизмомъ, само собою не отвергаетъ его и, какъ пояснилъ еще Контъ, остается основою всякой теоріи искусства; но наука остается въ тѣхъ тихихъ, огражденныхъ вершинахъ, о которыхъ мечталъ еще Лукрецій, а для жизни она получаетъ значеніе лишь по стольку, по скольку она имѣетъ значеніе для прямо-руководящаго жизнью искусства. Заслуга Лестеръ-Уорда и заключается въ томъ, что онъ дѣйствительно сдѣлалъ шагъ, намѣченный Контомъ, и создалъ ту дѣйственную соціологію, безъ которой чистой теоріи долго еще пришлось бы оставаться мертвою.

Хотя воздѣйствіе того «искусства», о которомъ говоритъ американскій соціологъ, еще не установилось и, слѣдовательно, не могло нигдѣ дать тѣхъ результатовъ, которые ожидаетъ отъ него Уордъ, — хотя цивилизованному обществу еще только предстоитъ понять и усвоить идею необходимости перемѣнъ во всѣхъ сферахъ жизни; и въ области мысли, гдѣ удѣлено слишкомъ много мѣста гимнастикѣ, а не производительной работѣ, и въ области знанія, гдѣ продолжаютъ играть видную роль вопросы, лишенные всякаго значенія для человѣческаго блага, и гдѣ мало о обращаютъ вниманія на изученіе столь могущественно вліяющей на человѣка среды въ обширномъ значеніи этого термина, и въ области общественныхъ отношеній, гдѣ и до сихъ поръ еще превозмогаетъ традиція и рутина, — но едва ли можно, однако, оспаривать ту несомнѣнную истину, что время наше носитъ явныя черты переходной эпохи и что самыя бѣдствія и несчастія нашего поколѣнія подготовляютъ перемѣны самаго глубокаго жизненнаго значенія. Чѣмъ болѣе дѣйствительное знаніе вытѣсняетъ фантастическія представленія и бредни, сохранявшіяся подъ измѣнившимися названіями чуть что не отъ людоѣдскихъ временъ, тѣмъ замѣтнѣе начинаютъ пробиваться признаки созрѣвающаго убѣжденія въ необходимости выработки такихъ условій жизни, которыя могли бы быть воплощеніемъ задачъ высшаго «искусства», преодолѣвающаго дегенерацію и ставящаго общества на путь безповоротнаго прогресса.

Мы, къ сожалѣнію, могли едва только коснуться основныхъ положеній Лестеръ-Уорда, очень еще мало извѣстнаго съ нашей литературѣ^[31], но мы думаемъ, что, намѣтивъ характеръ его исходнаго пункта, мы достаточно опредѣленно дали понять читателю различіе тенденцій американскаго мыслителя отъ воззрѣній объективистовъ, становившихся по отношенію къ общественнымъ событіямъ въ то же положеніе, въ которомъ они стоятъ къ химическимъ реагенціямъ или метаморфозамъ растеній. Лестеръ-Уордъ своимъ дѣйственнымъ обществовѣдѣніемъ учитъ, что руководящимъ нашимъ принципамъ по отношенію къ фактамъ общественной жизни должно быть не только восхищеніе ими или осужденіе ихъ, но и немедленное претвореніе, нашего восхищенія или осужденія въ дѣйствіе, въ реагированіе на событія, долженствующее замѣнить слѣпое слѣдованіе по ихъ теченію. Понявъ значеніе этой истинно-жизненной доктрины, мы съ полнымъ убѣжденіемъ повторимъ вслѣдъ за Гальтономъ, что сознательное споспѣшествованіе общественной эволюціи должно стать религіозною обязанностью современнаго человѣка.

В. Лесевичъ.

"Русская Мысль", кн. II, 1897

---

1. Adolphe Pictet: «Les origines indo-européenes ou les Arias primitifs. Essai de paléontologie linguistique» Paris, 1863. Seconde partie, pp. 753—5.
2. Ср. «Отношеніе къ скептицизму» Лестеръ Уорда, о. с. т. II, р. 89.
3. D-r Gustave Le Bon. „Les civilisations de Finde“. Paris, 1887, pp. 184—185.
4. F. Galton: «Inquieries» etc., p. 179.
5. Emile Burnouf: «Essai sur le Vêda». Paris, 1863, p. 465.
6. Th. Ribot: «L’hérédité psychologique». Deuxième édition. Paris, 1882, p. 123.
7. S. Joly: «Psychologie des grands hommes» (Revue Philosophique, 1882, № 4, p. 363).
8. David Hume, «А treatise on human nature». Edited by T.H. Green and T. H. Grose. London, 1882, V. I, p. 331.
9. J. А. Simonds: «Shakspere’s predecessors in the englisch drama». London, 1884, p. 73.
10. James Sully: «Outlines of psychologie». London, 1884, p. 100.
11. G. Trezza: «Il demonion di Socrate» (Rassegna critica di opéré filosofiche etc. diretta dal prof. А. Angiulli. 1881. Num. 1).
12. Morcelil: «II demone di Socrate» (Rivista di filosofia scientifiica. 1882, Num. 1).
13. Свѣдѣнія о жизни и характерѣ Роберта Грина мы заимствуемъ изъ соч. проф. Стороженко: Робертъ Гринъ. Его жизнь и произведенія. Москва, 1878. Нельзя не замѣтить при этомъ случаѣ, что въ Англіи сочиненіе это считается «the only adequate biography and critical study of R. Green», а потому для приложенія къ новому полному собранію сочиненій Грина потребовалось перевести его на англійскій языкъ, что и взялъ на себя проф. Hodgetts.
14. Крафтъ-Эббиннгъ: «Учебникъ психіатріи», т. II, стр. 161.
15. Александръ Андреевичъ Ивановъ. Его жизнь и переписка 1806—1858 гг. Издалъ Михаилъ Боткинъ. Спб., 1880 г., стр. XXIII.
16. Тамъ же, стр. 413. См. еще: И. С. Тургеневъ на вечерней бесѣдѣ въ Петербургp3;, 4 мая 1880 г. (Русская Старина 1883 г., октябрь) и Шестъ лѣтъ переписки съ Тургеневымъ И. А. Анненкова (Вѣстникъ Европы 1885 г., мартъ).
17. Замѣтимъ при этомъ случаѣ, что древняя литература изобилуетъ такого рода указаніями на соотношеніе геніальности и помѣшательства: такъ, у Цицерона мы встрѣчаемъ «furor poeticus», у Горація — «amabilis insania», а Аристотель, — по словамъ Сенеки, — утверждалъ, что не существуетъ такого высокаго ума, жъ которому не примѣшивалась бы крупица безумія (подробнѣе см. въ соч. Sully, Radestock др., упоминаемыхъ ниже.)
18. Lélut: «Du Démon de Socrate». 1836. «L’amulette de Pascal». 1846. — J. Moreau (de Tours): «Psychologie morbide dans ses rapports avec la philosophie de l’histoire et de l’influence des névropathies sur le dynamisme intellectuel». P. 1869. — Dr. Paul Jacoby: «Etude sur la séléction dans ses rapports avec l’hérédité chez l’homme». Paris, 1881.
19. Р. Jacoby, о. с., р. 450.
20. С. Lombroso: «Genio е follia in raporto alla medicina legale, alla critica ed alla storia». Torino, 1882, pp. 4—23, 125 etc.
21. «Heber die Verwandschaft des Genies mit dem Irresein» von Dr. F. W. Hagen (Allgemeine Zeitschrift für. Psychiatrie, XXXIII Band, 1877). — «Genie und Wahnsinn» Eine psychologische Untersuchung von Dr. P. Radestock. Breslau, 1884.
22. James Sully: «Genius and Insanity» (The Nineteenth Century, 1885, June).
23. Генри Маудсли: «Наслѣдственность въ здоровьѣ и въ болѣзни». Спб., 1886 г., — стр. 30 и слѣд.
24. Sully, о. с., р. 951.
25. Выраженіе это принадлежитъ сумасшедшему; оно приведено у Ломброзо: «Genio et folliä», р. 123.
26. Эли Реклю приводитъ одинъ очень интересный примѣръ частнаго случая стоимости дегенераціи тому обществу, среди коего она имѣетъ мѣсто. Потомство нѣкоего Джьюка, достигшее почтенной цифры 1,200 человѣкъ и состоявшее большею частью изъ пьяницъ, воровъ, проститутокъ и т. д., обошлось обществу въ 120,000 фунтовъ стерлинговъ! (Encyclop. Britannica, ninth edition, art. «Ethnography», p. 615).
27. Р. Jacoby, о. с., р. 606—8.
28. Ibid., р. XII.
29. Aug. Comte: «Cours de philos, positive». Paris, 1869, т. IV, p. 293.
30. Aug. Comte, ibid., р. 50—51. Считаемъ нужнымъ обратить при этомъ случаѣ вниманіе читателя, интересующагося обществовѣдѣніемъ, на блестящее приложеніе этого плодотворнаго различенія къ вопросу о догмѣ права въ прекрасномъ трудѣ С. А. Муромцева: Что такое догма права? Москва, 1885 г.
31. Мы остановились только на томъ положеніи, которое мы считаемъ основнымъ и которому придаемъ особенно важное значеніе. Еслибъ мы поставили здѣсь своею задачей ближайшее ознакомленіе читателя съ воззрѣніями Уорда, то намъ пришлось бы оспаривать весьма многія изъ нихъ и выйти изъ рамокъ, намѣченныхъ для этой статьи. Общее знакомство съ доктриной Уорда можно получить по статьѣ г. Зигеля Исторія права, напечат. въ Юридич. Вѣстн. 1886 г., іюнь и іюль.