Экзотики (Салиас)/ДО

Экзотики
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1896. Источникъ: az.lib.ru • Роман в трех частях

ЭКЗОТИКИ Романъ въ трехъ частяхъ. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

"Exotique" -- Etranger au pays. Qui ne croit pas dans son pays.

Vocabulaire de 'Académie Franèaise.

I.

Въ сырой и пасмурный, но теплый ноябрьскій вечеръ, несмотря на приближеніе полуночи, Парижъ еще сіялъ и шумѣлъ. День природы давно кончился и угасъ, но день людской только кончался, и гудя, постепенно замиралъ.

На улицахъ, за исключеніемъ большихъ бульваровъ, становилось все пустыннѣе. Омнибусы на половину пустые дѣлали послѣдніе концы, и на свободныхъ скамейкахъ ихъ имперіаловъ уже виднѣлись спящіе блузники и чернорабочіе, запоздавшіе по домамъ послѣ трудового дня… Въ иныхъ улицахъ уже запиралась лавки, тушился огонь въ окнахъ.

Наоборотъ, на бульварахъ толпа сгустилась отъ выходящихъ кучками и вереницами изъ театровъ… Около Оперы былъ разъѣздъ, но много народу съ ступеней сіяющаго зданія переходило площадь пѣшкомъ и наполняло ближайшія большія кафе. Въ числѣ прочихъ были мужчины во фракахъ, сопровождавшіе дамъ въ элегантныхъ туалетахъ, шубкахъ и накидкахъ, но безъ шляпъ. Все это были парочки, которыхъ не оцѣнитъ по достоинству только иностранецъ. На «лѣвомъ берегу» или «съ той стороны Сены», какъ называютъ парижане Сенъ-Жерменское предмѣстье и Латинскій кварталъ, жизнь затихала еще замѣтнѣе. Только въ одной изъ старыхъ узкихъ улицъ было сильное движеніе. Одинъ изъ стариннѣйшихъ аристократическихъ домовъ въ глубинѣ двора ярко сверкалъ огнями, а его монументальныя ворота аркой съ громаднымъ гербомъ на порталѣ были раскрыты настежъ.

Большія ландо и одноконныя каретки фіакровъ со всѣхъ концовъ Парижа съѣзжатись въ узенькую улицу и, двигаясь шагомъ, въѣзжали во дворъ, а затѣмъ выѣзжали снова и устраивались вереницей вдоль тротуаровъ.

Дворъ былъ достаточно освѣщенъ, но казался темнымъ сравнительно съ сіяньемъ, которое разливалось за большимъ домомъ. Окна дома или, какъ принято называть, «отеля», выходившія съ этой стороны въ большой садъ со столѣтними деревьями, сіяли вдесятеро сильнѣе, такъ какъ здѣсь были всѣ гостиныя и большой танцовальный залъ, сверкавшіе отъ массы электрическихъ лампочекъ.

Въ этомъ отелѣ, принадлежащемъ два столѣтія одному и тому роду бретонскихъ графовъ, жилъ теперешній представитель ихъ, виконтъ Кергаренъ съ молоденькой женой, женившійся около двухъ лѣтъ тому назадъ на иностранкѣ. Кергарены принимали еще только вторую зиму и это былъ ихъ первый большой балъ вновь начинающагося сезона. Въ ихъ средѣ ихъ балъ бывалъ всегда выдающимся явленіемъ, благодаря роскоши и массѣ приглашаемыхъ.

Весь наличный составъ Сенъ-Жермена бывалъ обязательно здѣсь на лицо, не исключая кого-либо изъ принцевъ Орлеанскаго дома, но кромѣ того въ числѣ членовъ старинной аристократіи, орлеанистовъ, карлистовъ, прежнихъ легитимистовъ, или новыхъ, именующихся нынѣ: «Les Blancs d’Espagne», у нихъ появлялись люди совсѣмъ не принадлежащіе въ этой средѣ. Тутъ бывало равно много общественныхъ тузовъ и видныхъ личностей, которыхъ создалъ новый государственный строй и новыя вѣянія, новыя времена.

Въ великолѣпномъ отелѣ, видавшемъ въ своихъ стѣнахъ Людовика XV, теперь обѣдали, играли въ карты или танцовали люди, присутствіе которыхъ предки Кергарена сочли бы оскорбленіемъ не только въ дальнія времена Людовика XVI, но и во дни Наполеона I или реставраціи. Это были представители двухъ новыхъ силъ, «міръ финансовъ» и «міръ печати». Старая, но теперь могучая, и новая, быстро окрѣпшая — двѣ великія державы.

Кромѣ того, у Кергареновъ была масса хорошихъ знакомыхъ и друзей изъ такой среды, которая во время оно совсѣмъ не существовала, а теперь существуетъ повсюду, особенно же въ крупныхъ центрахъ. Эту среду, блестящую, богатую и крайне пеструю, или разнокалиберную, создалъ локомотивъ. Но онъ же поэтому и не позволилъ этой средѣ явиться и существовать гдѣ-либо въ одномъ пунктѣ Европы. Еще недавно это были представители народовъ одной части свѣта, но теперь… всѣхъ пяти…

Виконтъ Кергаренъ не принадлежалъ къ банальному типу золотой молодежи Сенъ-Жермена. Неглупый малый, независимый, очень богатый и ожидающій еще получить отъ старика дяди, Кергарена, и титулъ и огромное состояніе, — недолго веселился въ Парижѣ и удовлетворялся балами, визитами или бульварами и театрами. Въ двадцать три года онъ уже началъ путешествовать, побывалъ вездѣ, гдѣ легко можно было побывать, заглянулъ и туда, гдѣ, по увѣренію его соотечественниковъ, странствовать и мудрено, и опасно. А именно: въ Марокко и Тунисѣ, на Кавказѣ и въ Туркестанѣ. Когда онъ разсказывалъ о своемъ послѣднемъ путешествіи — о Ташкентѣ и Самаркандѣ, то парижскіе друзья проникались особымъ уваженіемъ къ его отвагѣ и самоотверженію.

Но въ этихъ путешествіяхъ, случайно попавъ два года тому назадъ въ Яссы и задержавшись здѣсь среди зимы, онъ тоже случайно встрѣтился на какомъ-то концертѣ съ семнадцатилѣтней Елизаветой Турдза, младшей дочерью мѣстнаго аристократа и крупнаго политическаго дѣятеля. Несмотря на протестъ старика дяди и даже угрозы лишить наслѣдства, молодой виконтъ женился на красавицѣ румынкѣ, увѣряя дядю, что она такъ воспитана и такъ великолѣпно говоритъ по-французски, что въ ней чужеземнаго нѣтъ ничего. Онъ увѣрялъ шутя дядю:

— Elle est plus parisienne, que Paris même!

И дѣйствительно, молодая виконтесса, переселившись изъ Яссъ въ Парижъ, сама перестала за одну зиму вѣрить, что не родилась на берегахъ Сены. Съ ней случилось то, что бываетъ съ извѣстными растеніями. Пересаженныя съ одной почвы на другую, они ростутъ и цвѣтутъ на славу и только иногда, впослѣдствіи, принимаютъ нѣкоторыя характерныя формы, чуждыя первоначальному виду.

Отель виконтессы Сенъ-Жерменскаго предмѣстья, какъ иностранки, собственно молдаванки, сталъ преимущественнымъ средоточіемъ экзотическаго общества, состоящаго изъ новыхъ номадовъ новыхъ временъ, кочующихъ во всѣхъ краяхъ міра, исключая своего.

Вѣроятно, благодаря этому элементу, вечера и балы Кергареновъ славились въ Парижѣ, какъ самые оживленные. Только старики сенъ-жерменцы, бывая у виконтессы, подшучивали надъ господствующимъ въ ея салонахъ французскимъ языкомъ: «c’est du franèais internationalisé»! — говорили они. Одинъ изъ «безсмертныхъ» пошутилъ даже, что на большомъ пріемѣ или балѣ у Кергареновъ можно услыхать семь и восемь французскихъ языковъ, настолько различныхъ, что разговаривающіе часто другъ друга не вполнѣ понимаютъ.

II.

Около полуночи отель Кергаренъ былъ переполненъ гостями, балъ разгорался. Несмотря на большіе размѣры всѣхъ комнатъ, на обширность танцовальнаго зала, было все-таки тѣсно и жарко. Въ залѣ танцовали вальсъ на небольшомъ свободномъ пространствѣ, а для кадрили молодежи приходилось обращаться къ уличнымъ полицейскимъ мѣрамъ — тѣснить и осаживать публику.

Вся эта элегантная толпа составлялась здѣсь изъ двухъ элементовъ: французы и иностранцы. Первые дѣлились на аристократію и разночинцевъ; вторые — на заѣзжихъ и осѣдлыхъ или какъ ихъ прозвали: les éxotiques de Paris. Въ этой пестрой толпѣ, поэтому, рядомъ съ господствующимъ курьезнымъ французскимъ языкомъ слышались во всѣхъ углахъ всевозможные рѣчи, діалекты, оригинальные носовые и гортанные звуки.

Когда съѣздъ кончился, хозяйка, высокая и стройная брюнетка, съ большими черными глазами, но съ густыми бровями, какъ усы юноши, и черезъ-чуръ полными губами, которыя мѣшали ей быть истой красавицей, перешла въ угловую маленькую гостиную, гдѣ отдѣльно собралась кучка близкихъ знакомыхъ. Усѣвшись въ кружокъ, мужчины и женщины весело болтали. За исключеніемъ одного англичанина и одного француза, всѣ остальные были соотечественниками между собой — русскіе.

На диванѣ, въ оригинальномъ нѣжно-фіолетовомъ туалетѣ, отдѣланномъ фіалками, сидѣла баронесса Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ, русская нѣмка по отцу и мужу, москвичка по мѣсту рожденія, но католичка. Это была женщина, лѣта которой сразу было трудно опредѣлить, но, однако, далеко за тридцать, если не всѣ сорокъ. А между тѣмъ, она была настолько еще моложава и красива, благодаря чудному цвѣту лица, глубокимъ темно-сѣрымъ глазамъ и милой улыбкѣ, что ея никто не причислялъ къ пожилымъ женщинамъ.

Около нея на маленькомъ золоченомъ стульчикѣ примостился почти съ опасностью сорокалѣтній толстякъ, типическій брюнетъ съ жирнымъ, будто опухшимъ лицомъ, гладко-остриженный «на нѣтъ», что скрадывало его большую плѣшь на маковкѣ, и тщательно обритый. Его типичность произношенія, голосъ и манера говорить, частить, все ясно свидѣтельствовало о его семитическомъ происхожденіи. Это былъ журналистъ Жакъ Мойеръ, натурализованный французъ и акклиматизованный парижанинъ. Онъ вкрадчиво и подобострастно объяснялъ что-то баронессѣ полушопотомъ. Она смотрѣла въ его мигающіе глаза своими добрыми и тихими глазами въ упоръ и пристально и въ нихъ сквозило снисходительное пренебреженіе.

Въ углу близъ камина помѣстились рядомъ на диванчикѣ очень юный блондинъ и его жена, смуглая какъ цыганка. Этого почти юношу, но уже женатаго, всякій легко призналъ бы здѣсь за барона Вертгейма по чрезвычайному сходству съ моложавой матерью.

Недавно обвѣнчанные Вертгеймы не разлучались и въ гостяхъ, но вели себя почти какъ дѣти, и на нихъ всѣ такъ и смотрѣли.

Съ другой стороны камина, на кушеткѣ, въ красивомъ полулежачемъ положеніи, которое именуется позой «покинутой Аріадны», граціозно пристроилась, облокотясь на вышитую подушку, молодая женщина, графиня Нордъ-Остъ, бросавшаяся въ глаза оригинальностью и изяществомъ своей внѣшности. Сѣровато-золотистые, вьющіеся волосы, синіе глаза съ зеленоватымъ отблескомъ и поразительно бѣлыя, нѣжныхъ очертаній плечи и руки дѣлали изъ нея настоящую красавицу.

Графиня Кора, какъ ее звали всѣ уменьшительнымъ отъ имени Клеопатра, была истая русская, рожденная княжна Черниговская, но по типу ее легко можно было принять и за англичанку, и за голландку. За то ея мать была, какъ говорится, темнаго происхожденія и неизвѣстной національности, если не финляндка. Дочь уродилась внѣшностью въ мать, но была вдесятеро красивѣе ея. Около графини Коры сидѣлъ на маленькомъ табуретѣ хорошо извѣстный во всемъ Парижѣ спортсменъ, графъ Вячеславъ Загурскій, представитель уже третьяго поколѣнія обрусѣвшихъ поляковъ. Загурскій былъ извѣстенъ прежде всего какъ богачъ, хотя говорили въ Парижѣ, что такъ какъ онъ уже лѣтъ семь страшно соритъ деньгами, то врядъ ли надолго хватитъ у него средствъ. Во-вторыхъ, Загурскій былъ извѣстенъ своей красотой. Но это былъ не славянскій типъ; онъ походилъ скорѣе на южанина. Нѣкоторые увѣряли, что это чистѣйшій типъ корсиканца. Смуглый брюнетъ, съ короткими вьющимися черными какъ смоль волосами, съ красивыми узкими глазами, отличавшимися страннымъ выраженіемъ, называемымъ по-русски «поволокою». У такихъ глазъ взглядъ сладко томный, добрый, иногда упорный, проницательный, но незлобивый. Взглядъ, говорятъ, всегда сводящій съ ума очень юныхъ дѣвушекъ и уже пожилыхъ дамъ.

Загурскій болталъ больше всѣхъ, разсказывалъ свой подъемъ съ компаніей англичанъ на Монбланъ, затѣмъ сталъ подымать на смѣхъ польскую азбуку, говоря, что нелѣпо для одного звука употребленіе трехъ и четырехъ буквъ.

— И все это изъ ненависти къ Россіи, — говорилъ онъ. — Взяли бы русскую азбуку, если языкъ такой же.

Вообще онъ всегда демонстративно относился къ Польшѣ.

Въ углу комнаты сидѣлъ, не вступая въ разговоръ, красивый молодой человѣкъ лѣтъ тридцати на видъ. Его каштановые волосы были гладко причесаны, почти прилизаны въ пластъ, а темно-русая бородка была острижена по модѣ à la Henry III. Въ лицѣ его, правильномъ и выразительномъ, была нѣкоторая суровость, какъ отпечатокъ энергіи и силы воли. Впрочемъ, на этотъ разъ онъ былъ будто озабоченъ и особенно задумчивъ. Онъ не спускалъ глазъ съ дверей, какъ бы ожидая появленія кого-то… Только одинъ разъ, при взрывѣ смѣха отъ чего-то сказаннаго Загурскимъ, онъ оглянулся на гостей, приглядѣлся къ графу и проговорилъ мысленно:

«Ты и не предчувствуешь, что, можетъ быть, сегодня съ тобой случится. Да. Тебя… Другихъ никого нѣтъ».

Молодой человѣкъ былъ англичанинъ, собственно ирландецъ, и католикъ, въ то же время феній, но жилъ въ Парижѣ уже очень давно. Хотя имя его было звучное — Ліонель, но фамилія была вульгарно простая, — Френчъ. За то онъ носилъ титулъ баронета и считался, съ его же словъ, дальнимъ родственникомъ лордовъ Вестминстеровъ и Марльборо. Впрочемъ, нѣкоторые англичане аристократы увѣряли, что это ничего не доказываетъ, можетъ быть и выдумкой и правдой, точно такъ же, какъ какой-нибудь monsieur Langlais случайно можетъ, конечно, быть дальнимъ родственникомъ какого-нибудь Монморанси или Ларошфуко.

Френчъ сидѣлъ между двухъ молодыхъ людей, французомъ, по имени Дю Бло Д’Ульгатъ, и русскимъ, княземъ Черниговскимъ, братомъ красавицы графини. Они болтали, но онъ сурово молчалъ.

Все время приглядываясь къ дверямъ, онъ, наконецъ, вдругъ встрепенулся и всталъ. По анфиладѣ комнатъ приближалась маленькая фигурка дѣвушки и за ней пожилой человѣкъ во фракѣ со звѣздой. Когда они появились въ дверяхъ, хозяйка быстро встала и особенно любезно встрѣтила ихъ. Это были русскіе. Молодая дѣвушка, сирота, Любовь Скритицына, съ дядей опекуномъ.

— Quelle surprise!.. Давно ли, monsieur Дубовскій?.. — спросила хозяйка.

— Сегодня утромъ съ курьерскимъ. Прямо съ бала въ Зимнемъ дворцѣ и на вашъ балъ, — отвѣчалъ пожилой господинъ и прибавилъ: — Позвольте прежде всего поцѣловать ваши ручки, за покровительство и патронажъ моей Любочкѣ въ мое отсутствіе.

— Ахъ, я была такъ рада съ Эми выѣзжать! — отозвалась виконтесса! — И потомъ cela me posait, какъ серьезную женщину, если мнѣ довѣряютъ молодыхъ дѣвушекъ.

Вновь прибывшій Дубовскій поздоровался со всѣми какъ съ хорошими знакомыми и только съ однимъ Ліонелемъ Френчемъ раскланялся холодно, едва тронувъ его руку.

Его племянница, которую съ дѣтства всѣ звали англійскимъ именемъ «Amy» была встрѣчена особенно радушно. Молодая дѣвушка, особенно миніатюрная и маленькая ростомъ, которую, еслибы не длинное платье, можно было принять за тринадцатилѣтнюю дѣвочку, быстро и фамильярно перездоровалась со всѣми. Только съ молодымъ англичаниномъ поздоровалась она какъ-то особенно. Повидимому, холодно, а взглядъ ея сказалъ другое, но только не всѣмъ, а ему одному.

И Любовь Скритицына, или Эми, сказавъ каждому что-нибудь пріятное, обратилась къ хозяйкѣ:

— Pardon. Это будетъ невѣжливо… Но я буду стараться сократить то, что хочу сказать.

И она заговорила съ баронессой, съ графиней и Загурскимъ на своемъ родномъ языкѣ. Но этотъ родной ея языкъ, т.-е. русскій, звучалъ особенно. Если бы здѣсь оказался вдругъ какой-либо ея соотечественникъ, не зажившійся за границей, а недавно выѣхавшій впервые изъ предѣловъ родины, то онъ очень удивился бы этому странному русскому языку и оригинальному произношенію нѣкоторыхъ буквъ.

Эта русская молодая дѣвушка произносила: «тэпэръ, конэтшно, отшэнъ карашо»… Вмѣсто «вы» и «мы» она говорила «ви» и «ми». Вмѣсто слова «счастливый» она сказала: «шастеливи». Кромѣ того она говорила русскимъ переводнымъ языкомъ: «Я это слышала сказать, говорить» (je l’ai entendu dire). «Я вижу, вы мнѣ хотите» (vous m’en voulez). И многое въ этомъ родѣ.

Слушавшіе ее замѣчали ея произношеніе, но не удивлялись.

Оно было въ средѣ ихъ не первымъ образчикомъ. Эми разсказала, что обѣдала у соотечественниковъ, очень забавныхъ, только-что пріѣхавшихъ въ Парижъ и нанявшихъ себѣ квартиру… Но гдѣ! Въ улицѣ Du faubourg St. Denis!.. Цѣлая семья, отецъ, мать, сынъ и двѣ дочери… Фамилія ихъ — Простаковы. Люди крайне богатые. Первый разъ въ Европѣ, совсѣмъ дикіе. Спрашиваютъ: магазины Лувра въ самомъ ли дворцѣ помѣщаются?

Вотъ что сообщила она какъ свѣжую и любопытную новость.

— И чрезъ васъ они заявятъ претензію войти въ нашъ кругъ, — сказала графиня Нордъ-Остъ.

— Да. Но что же? Они — assez bien. Притомъ le papa сказалъ мнѣ, что у него состояніе въ полмилліона.

— У васъ, mam’zelle Эми, у одной почти столько же, — замѣтила баронесса. — Однако, вы не считаете себя богачкой.

— Н-нэтъ, — отозвалась Скритицына наивно и просто и прибавила по-французски: — говорятъ, что это немного… Но мнѣ больше не надо. Вообще деньги совсѣмъ ненужны. Это предразсудокъ.

— Très joli! — воскликнулъ Загурскій.

— Деньги счастья не даютъ, — какъ бы извинилась она. — А несчастье приносятъ.

— Да… Я нѣчто такое, будучи семи лѣтъ, переписывалъ изъ книги въ тетрадь, когда учился писать… — комически-серьезно заговорилъ Загурскій. — И долженъ сказать, что я выучился это писать, но не выучился этому вѣрить… За то я люблю поговорку: «бѣдность есть мать всѣхъ пороковъ». А девизомъ, правиломъ въ жизни я поставилъ себѣ: Dix millions. Si non…

— Le suicide? — воскликнула Эми.

— Vingt! — добавилъ Загурскій.

Всѣ разсмѣялись, дружно и громко, какъ еслибы это была самая тонкая и замысловатая острота.

— Вы бы тогда, графъ, стали богачомъ на цѣлыхъ десять лѣтъ, — вступилась баронесса Вертгеймъ. — Загурскій, смѣясь, перешелъ къ ней на диванчикъ и что-то шепнулъ. Она укоризненно покачала головой, какъ на ребенка за шалость. Мойеръ тотчасъ поднялся и присоединился къ хозяйкѣ. Съ ней Мойеръ разговаривалъ всегда на ея родномъ языкѣ. Проживъ всю юность въ Бухарестѣ, онъ даже выдавалъ себя за румына по происхожденію.

— Вы мнѣ обѣщали, виконтесса, что я увижу у васъ сегодня американку съ сотней милліоновъ.

— Да. Увидите. Она непремѣнно пріѣдетъ… Часъ назадъ я перестала ее ждать. А теперь знаю, что она будетъ… навѣрно.

— Почему… Вы судите будто по признакамъ, по какому-то особому барометру.

— Именно, — улыбнулась молодая румынка своими пунцовыми пухлыми губами. — Магнитъ, притягивающій миссъ Окай — здѣсь… Она, всякій день бывая у него, все-таки не пропуститъ случая видѣться и вечеромъ.

— Кто такой? — оживился журналистъ.

— Чужая тайна… Какъ же мнѣ ее выдать… Впрочемъ, извольте… Онъ теперь сѣлъ въ карты играть. Покуда… Какъ она явится — онъ броситъ карты… Іодакъ…

— Скульпторъ Іодакъ? Здѣсь? Мнѣ бы очень хотѣлось его видѣть. Но что же общаго между ними? Онъ вѣрно дѣлаетъ ея бюстъ и chemin faisant влюбился?..

— О, нѣтъ… Въ немъ слишкомъ много зстетическаго чувства, чтобы рѣшиться на первое… Бюстъ миссъ Скай? Oh, Dieu! Ея лицо изъ бѣлаго мрамора?

И виконтесса добродушно разсмѣялась.

— Какъ понять, виконтесса? Oh, Dieu или odieux?

— Увидите… Нѣтъ… Въ натурѣ, впрочемъ. Ça passe encore? У нея большіе и добрые глаза. Un air doucereux.

— Doucereux est souvent — fade.

— Нѣтъ. Она мила и симпатична… Но тотъ же носъ, или тотъ же ротъ — изъ мрамора?.. Іодакъ не рѣшился бы. Нѣтъ, она просто беретъ у него уроки.

Въ эту минуту молодой человѣкъ съ оливковымъ цвѣтомъ лица и щелками вмѣсто глазъ подошелъ въ хозяйкѣ дома съ глубокимъ поклономъ. Онъ только-что пріѣхалъ. Это былъ секретарь японскаго посольства, виконтъ Фушигама.

III.

Журналистъ прошелъ въ комнату, гдѣ играли въ карты. Зеленыхъ столовъ оказалось не мало, и за которымъ былъ скульпторъ — узнать было мудрено… Мойеръ завидѣлъ двухъ знакомыхъ за вторымъ столомъ, подошелъ и поздоровался.

— Monsieur le baron, — произнесъ онъ, вѣжливо кланяясь передъ однимъ изъ трехъ партнеровъ.

Это былъ пожилой и плотный господинъ, смахивавшій на военнаго, бѣлокурый, съ большой плѣшью во все темя, съ предлинными усами и съ особенно добродушнымъ выраженіемъ лица.

Онъ оглянулся и небрежно подалъ руку… На мгновенье, при видѣ Мойера, лицо его стало суровѣе.

— Сегодня я могу, баронъ, исполнить мое обѣщаніе… Дать вамъ объясненіе насчетъ замѣтки, которую напечатали у насъ въ газетѣ. То, о чемъ мы говорили послѣдній разъ, — правда.

— C’est bon! — кратко отозвался этотъ свысока и какъ бы говоря: «Хорошо! Послѣ. Не здѣсь»!

Это былъ баронъ Герцлихъ, банкиръ, полу-русскій, полу-нѣмецъ, въ дѣйствительности еврей, родомъ изъ Познани, но воспитанный въ Петербургѣ.

Онъ былъ крупной личностью въ финансовомъ мірѣ, не столько количествомъ своихъ милліоновъ, которыхъ было около двадцати, сколько особымъ, такъ сказать, интернаціональнымъ или космополитическимъ характеромъ его банкирскаго дѣла. У него были связи и дѣла во всѣхъ главныхъ столицахъ Европы, а на петербургскомъ денежномъ рынкѣ онъ былъ даже авторитетомъ.

Мойеръ хотѣлъ уже отойти, чтобы, встрѣтивъ кого-либо изъ знакомыхъ, попросить указать ему скульптора.

По въ то же мгновенье баронъ Герцлихъ обернулся къ своему правому партнеру и вымолвилъ:

— Если бы вы, мой милый Іодакъ, дѣлали статуи такъ же точно, какъ вы въ карты играете, то, божусь вамъ…

И онъ махнулъ рукой съ шутливымъ отчаяніемъ.

Мойеръ глянулъ и узналъ, вспомнилъ… Онъ видѣлъ портретъ артиста въ «Иллюстраціи»… Предъ нимъ былъ тридцатилѣтній на видъ человѣкъ, черный какъ смоль, съ большой окладистой бородой и съ длинными волосами по плечамъ.

«Надо съ нимъ познакомиться, если „она“ у него всякій день въ мастерской, — думалось ему. — Расхвалить его въ газетѣ, и онъ приметъ въ распростертыя объятья».

Мойеръ сталъ около играющихъ и обратился къ третьему партнеру, своему недавнему знакомому, русскому.

— Вамъ не везетъ, mon cher monsieur Hastings.

— Malheureux au jeu, heureux en amour! — отозвался, смѣясь, сухопарый господинъ и самодовольно глянулъ изъ-за своихъ золотыхъ очковъ.

— Это въ наши-то годы! — выговорилъ Герцлихъ по-русски. — Васъ, Машоновъ, могила исправитъ.

Старикъ, названный двумя равными фамиліями, разсмѣялся и замурлыкалъ въ шутку:

— Знаете: Les femmes, le jeu, les belles — voilà…

— Что вы? — перебилъ его венгерецъ. — Это новая арія вашего сочиненія. Поется: Le vin, le jeu, les belles, voilà tous mes amours!

— Совершенно вѣрно, — заявилъ Мойеръ, обращаясь къ нему изысканно вѣжливо и назойливо вмѣстѣ. — Pardon… Позвольте имѣть честь представиться первому скульптору нашихъ дней. Жакъ Мойеръ, журналистъ.

Артистъ приподнялся и подалъ руку.

— Да. Первый въ Европѣ. Правда! — воскликнулъ Гастингсъ-Машоновъ. — А вотъ, monsieur Мойеръ, тоже первый полемистъ нашихъ дней… Ужасно люблю я читать васъ, когда вы съ кѣмъ свяжетесь браниться… Ваше перо одновременно un pinceau et un levier… Право. И кисть, и ломъ или обухъ.

— Даже иногда pince-monseigneur, — процѣдилъ баронъ Герцлихъ сквозь зубы и презрительно.

Мойеръ сильно сконфузился, глаза его прыгнули, но онъ разсмѣялся дѣланнымъ смѣхомъ, какъ еслибы шутка была очень мила и ему нравилась. Однако онъ тотчасъ же отошелъ и говорилъ мысленно: «Увидимъ, увидимъ, кто пересилитъ! Деньги — сила… Но и я тоже своего рода богачъ и силачъ, благодаря перу».

Проходя большую гостиную, Мойеръ встрѣтилъ графа Загурскаго, который велъ подъ руку въ танцовальный залъ молодую, худощавую даму, въ великолѣпномъ кружевномъ туалетѣ и всю, казалось, сплошь усѣянную брилліантами, и на груди, и на рукахъ, и на головѣ, и даже на поясѣ. Загурскій любезничалъ съ ней по-англійски.

Вотъ она! — подумалъ журналистъ. — Навѣрно она, американка".

И онъ отправился узнавать, дѣйствительно ли это такъ.

Въ то же время венгерецъ Іодакъ спрашивалъ у своихъ партнеровъ, что за господинъ съ нимъ сейчасъ познакомился.

— Un bravo fin de siècle, — улыбнулся Герцлихъ въ отвѣтъ.

— Что вы хотите сказать?

— А, вотъ, прежде были наемные брави или спадацины. Хоть бы въ венеціанской республикѣ. Теперь этихъ вотъ… нанимаютъ — безъ ножа зарѣзывать.

— Охъ, что вы! За что? Онъ милый малый, полезный, — вступился Машоновъ.

— Себѣ самому.

— Теперь всѣ журналисты раздѣляются на два сорта, — на публицистовъ и на публичныхъ мужчинъ, — съострилъ Машоновъ. — Но все-таки вы ужъ очень… Pince-monseigneur?! Помилуйте! Стариннымъ французскимъ словомъ можно его пожалуй назвать: Pince-sans-rire. Это прозвище, впрочемъ, въ наше время ко всѣмъ приложимо. Но monseigneur?!..

— Про кого вы?.. Теперь только Орлеанскіе принцы съ этимъ титуломъ, — началъ-было Іодакъ благодушно и наивно.

Но Герцлихъ и Машоновъ такъ разсмѣялись, что онъ запнулся, удивленный смѣхомъ.

— Pince-monseigneur, мой милый ваятель, — объяснилъ баронъ, — это такая отмычка или вѣрнѣе инструментъ у мошенниковъ, все отворяющая и все отмыкающая, отъ дверей и шкатулки до самаго хитраго замка и запора.

Между тѣмъ журнальный «публичный мужчина», какъ его окрестилъ Гастингсъ-Машоновъ, обошелъ всѣ комнаты, узналъ, что дѣйствительно видѣлъ американку, и задержался теперь у буфета, — онъ пилъ шампанское маленькими глотками, закрывая лицо стаканомъ и рукой, и весь обратился въ слухъ. Онъ былъ озадаченъ до послѣдней степени, но внутренно радовался. Къ нему, какъ въ рыболову, навертывалась на удочку и клевала настоящая золотая рыбка.

Близъ него, не обращая на него вниманія, стояла красавица графиня Нордъ-Остъ, а рядомъ съ нею и спиной къ Мойеру — графъ Загурскій. Они говорили тихо, вѣрнѣе, перебрасывались словами, изъ которыхъ только нѣкоторыя долетали до слуха журналиста. Но этого малаго было довольно, чтобы заставить его внутренно ликовать. Онъ разслышалъ:

— Нисколько не ревность! Я сказала, что это глупо… Всякая юбка…

— Тебя запереть… да… Еслибы я былъ твой мужъ… Мужчина имѣетъ право…

— Женщина, отдающая и себя, и все… Все: свободу, привычки… Наконецъ, состояніе… Ты съ ума сходишь!.. — воскликнула вдругъ графиня и оглянулась кругомъ себя.

— Ты сходишь, — отозвался Загурскій, тоже озираясь.

Повернувшись, онъ увидѣлъ около себя Мойера и насупился, но лицо журналиста было настолько благодушно, задумчиво и разсѣянно, что Загурскій успокоился.

— Vous finirez un jour, ma bonne, par quelque grosse boulette, — выговорилъ онъ назидательно и, повернувшись на каблукахъ, двинулся въ гостиную.

Графиня, сумрачная, осталась одна около буфета съ чашкой чая и глубоко задумалась. Мойеръ, незнакомый съ ней, поглядывалъ на нее исподлобья, и наблюдалъ, и невольно любовался красавицей, ея глазами съ зеленоватымъ отблескомъ, ея бѣломраморными плечами и руками, наконецъ, пышнымъ бюстомъ…

Въ ней ясно замѣчалось сдерживаемое волненіе, порывъ, пылъ страстной женщины, которую сейчасъ разсердили или оскорбили. И видно было по морщинкѣ между тонкихъ бровей, по ея прижатой нижней губѣ, закушенной острыми зубками, что съ этой женщиной надо быть осторожнымъ. Она не изъ мягкихъ какъ воскъ, не изъ тѣхъ, что comme du pain blanc, а напротивъ, изъ тѣхъ красивыхъ, дикихъ звѣрковъ или птицъ, которые сами не хищники, не нападаютъ, но страшны и опасны при самооборонѣ.

Графиню вывелъ изъ задумчивости Дубовскій, подошедшій къ буфету за стаканомъ лимонада.

— Царица бала… и одна! — сказалъ онъ по-русски.

— Полноте, Владиміръ Ивановичъ, — вдругъ отозвалась графиня Кора досадливо. — Было время, а теперь… Вѣдь мнѣ скоро тридцать лѣтъ…

— Скоро? Черезъ три или четыре года. Вы называете это скоро?

— Конечно. Давно ли я стала свободна и пріѣхала въ Парижъ. А вѣдь этому уже три года. Кажетъ — три мѣсяца.

— Ну, а графу Нордъ-Остъ эти три года, вѣроятно, показались тридцатью годами, — усмѣхнулся Дубовскій.

— Quelle idée! Онъ воспитываетъ рысаковъ, беретъ призы… Кутить и пьянствуетъ въ ресторанахъ петербургскихъ. Съ танцовщицами, съ разными Нитушами, Маскоттами, Булоттами.

— Только «Прекрасной Елены» ему не хватаетъ, — лукаво улыбнулся старикъ, зная, что это прозвище дали графинѣ въ Парижѣ.

— Не люблю я, когда меня такъ называютъ! — отозвалась она сурово.

— Ну, а что же разводъ?.. Все тянется?.. — подхватилъ онъ сочувственно, чтобы загладить ошибку.

— Да, я перестала настаивать… Мнѣ и такъ хорошо. Главное мнѣ удалось выхлопотать — séparation de biens, на основаніи приказа свыше. А séparation de corps само собой существуетъ уже фактически.

— Но вѣдь замужъ нельзя… Вы могли бы снова выйти за какого-нибудь политическаго крупнаго дѣятеля… за посланника, министра. Имѣть блестящее общественное положеніе.

— Merci. Я не честолюбива. Притомъ, замужество и супружеская жизнь — это та же воинская повинность. Я отбыла свой срокъ, обучилась и освободилась…

— Батюшки! Это что за чучело! — вдругъ воскликнулъ Дубовскій.

И онъ глазами показалъ на подходившаго къ буфету пожилого господина, крайне невзрачнаго на видъ, низенькаго роста, рыжеватаго, который велъ подъ руку красивую сестру хозяйки, пятнадцатилѣтнюю дѣвочку, типическую румынку.

— Это? Сатиръ! — разсмѣялась графиня. — Онъ появился за ваше отсутствіе. Прежде всего, это, изволите видѣть, испанецъ, во-вторыхъ, грандъ, въ-третьихъ, завидная партія. Имя его — Д’Оканья. Впрочемъ, онъ, какъ говорится, «six fois duc», да кромѣ того, у него милліона два, три… Женихъ! Но онъ никогда не женится. Его спеціальность — ухаживать исключительно за дѣвочками не старше пятнадцати лѣтъ. А самому навѣрно подъ шестьдесятъ.

Въ залѣ раздались звуки ритурнеля. Готовился котильонъ… Графиня Кора вспомнила что-то и ахнула. Она обвела глазами всю комнату… У дверей, держа складную шляпу въ обѣихъ рукахъ, точно подносъ, стоялъ на кривыхъ ногахъ оливковый молодой человѣкъ, виконтъ Фушигама.

Графиня сдѣлала ему знакъ вѣеромъ. Онъ бросился къ ней.

— Вы танцуете котильонъ?..

— Нѣтъ, графиня, — улыбнулся японецъ и безгубый ротъ его раздвинулся до ушей. — Моя дама не пріѣхала…

— Я васъ приглашаю… Мы съ вами танцуемъ. Сейчасъ… Только перчатку надѣну.

И она начала весело болтать съ японцемъ и медленно натягивать перчатку на правую руку, очевидно умышленно запаздывая около буфета. Прошло минуты три, и изъ гостиной появился графъ Загурскій и прямо подошелъ въ ней. Глаза его, веселые, будто говорили: «Ну, прошелъ гнѣвъ»?

Но Кора, будто не видя его, взяла виконта Фушигама подъ руку.

— Позвольте, графиня, — произнесъ Загурскій по-французски. Это котильонъ начинается.

— Я и иду въ залу съ моимъ кавалеромъ.

— Но… pardon, comtesse. Вы, стало быть, забыли, что…

— Ступайте, приглашайте вашу красавицу изъ степей Саванны, monsieur le comte!

— Послушай, ты дѣлаешь глупости. Я дирижирую. Мнѣ дама необходима! — воскликнулъ Загурскій по-русски.

— Графъ! — строго выговорила Кора. — Вспомните, что теперь здѣсь русскихъ человѣкъ десять.

— Сумасшедшая женщина! — добродушно и небрежно вымолвилъ Загурскій и, дернувъ плечами, отвернулся.

Онъ снова прошелъ въ гостиную въ недоумѣніи и, случайно встрѣтивъ виконтессу, заявилъ ей, что у него нѣтъ дамы, что онъ забылъ пригласить.

— Хороши вы!.. А еще дирижеръ! Теперь невозможно найти. Всѣ приглашены.

Послѣ десяти минутъ поисковъ и справокъ оказалось, что дѣйствительно свободной дамы нѣтъ.

— Ба! Вотъ онъ, якорь спасенія! — воскликнулъ Загурскій. — Une idée lumineuse. Меня спасетъ милѣйшая баронесса.

И онъ быстро приблизился къ баронессѣ Вертгеймъ, разговаривавшей съ сыномъ и невѣсткой какъ-то странно тихо и строго, будто мораль читала имъ обоимъ.

Загурскій пригласилъ ее, прямо объясняя, въ чемъ дѣло.

— Вы шутите… Я уже три года котильона не танцовала. Кадриль еще пожалуй бы.

— Только еще чрезъ пятнадцать лѣтъ имѣете вы право перестать. Спасите! У меня дамы нѣтъ.

— Если васъ надо спасти — другое дѣло.

И она, видимо довольная, взяла его руку.

— Вамъ стыдно будетъ со мною. Если я не старуха, — сказала она, — то все-таки une femme sur le retour.

— Да… конечно… Vous retournez à tourner les têtes! — тихо отозвался Загурскій, улыбаясь и заглядывая ей въ глаза.

IV.

При первыхъ звукахъ ритурнеля котильона, англичанинъ Френчъ поднялся, подалъ руку Эми Скритицыной и они двинулись въ залу чрезъ всю анфиладу комнатъ. Во всѣхъ гостиныхъ точно также поднимались и двигались пары. Они попали въ цѣлую вереницу, но шли молча, не говоря ни слова. Англичанинъ казался еще пасмурнѣе. Когда они достигли большой бѣлой залы, со стѣнами подъ мраморъ, съ великолѣпными пятью люстрами, Френчъ провелъ свою даму въ противоположный отъ дверей уголъ. Это былъ самый глухой и уютный уголокъ залы, гдѣ можно было смѣло надѣяться спокойно говорить, ибо выбирать будутъ меньше и рѣже.

Едва только Френчъ и Эми сѣли на стулья, какъ оживленно заговорили по-англійски.

— Когда же вы рѣшительно, категорически объяснитесь съ дядей? — спросилъ онъ.

— Не знаю. Но, право, мнѣ сердце и разумъ говорятъ, что не надо спѣшить. Мнѣ кажется, что надо пріучить его къ этой мысли, — задумчиво отозвалась она.

— Что же тогда вы ему сказали?

— Я сказала, что вы мнѣ очень нравитесь, повидимому вы за мной ухаживаете, что отношенія наши не свѣтскія, а нѣсколько серьезнѣе; что мы, постоянно видаясь, не болтаемъ о пустякахъ, а ведемъ серьезные разговоры.

И Эми улыбнулась; Френчъ тоже, но иронически.

— Ну, и что же? Онъ не спросилъ у васъ, что значатъ эти постоянныя бесѣды и мое ухаживанье за вами?

— Нѣтъ! Онъ вообще думаетъ, что вся молодежь, которая вращается въ нашемъ кружкѣ, молодежь различныхъ національностей, не женихи для меня. Онъ по прежнему, какъ я вамъ уже говорила, все мечтаетъ о томъ же моемъ прежнемъ претендентѣ.

— Но это нелѣпо! — воскликнулъ Френчъ. — Коль скоро вы два раза отказали человѣку, то это доказываетъ, что вы не можете быть его женой. Да, наконецъ, онъ вѣроятно давно и самъ отъ этой мысли отказался. Изъ-за самолюбія. Ему никогда и на умъ не придетъ сдѣлать третье предложеніе.

— Почему же? Это очень часто бываетъ.

— Въ Россіи! — прибавилъ Френчъ.

— Да, въ Россіи! Развѣ въ Англіи иначе?

— О, конечно нѣтъ… Отказъ въ рукѣ — все-таки обида.

— Не знаю… У насъ часто бываютъ случаи, что человѣкъ дѣлаетъ дѣвушкѣ три и четыре раза предложеніе и наконецъ она соглашается за него выйти замужъ.

— Тогда это un pis aller. Она соглашается съ отчаянія, что не нашла другого, но вы вѣдь не въ такомъ положеніи. Но не въ этомъ дѣло, miss Amy. Дѣло въ томъ, что вы мнѣ обѣщали, какъ пріѣдетъ вашъ дядя изъ Россіи, прямо заявить ему ваше рѣшеніе выходить за меня… Вы этого не сдѣлали и, слѣдовательно, никогда не соберетесь сдѣлать… Такъ вѣдь? Никогда не рѣшитесь? Никогда ничего не будетъ?

Эми молчала и потупилась. Френчъ тяжело дышалъ отъ крайняго возбужденія.

«Пора! — мысленно повторялъ онъ. И, поднявъ голову, онъ прибавилъ про себя: — Какъ разъ! Сама судьба! Вотъ онъ»!

Въ эту минуту оказывался ихъ чередъ. Къ нимъ быстро подошелъ графъ Загурскій со словами:

— Voyons. Каждый разъ надо всѣмъ напоминать. Скажите, котильонъ для васъ — une danse ou bien une occasion pour comploter?

Графъ выговорилъ это добродушно, казалось, думая о чемъ-то другомъ, и уже двинулся далѣе, чтобы поднять еще двѣ пары, когда вдругъ за нимъ глухо раздалось:

— Imbécile!

Эми, вставшая со стула, ахнула и снова почти упала на стулъ. Загурскій обернулся, остолбенѣлъ и сталъ озираться. Онъ слышалъ слово ясно, но не понималъ, откуда оно донеслось, кто его сказалъ и кому. Но когда глаза его, бѣгавшіе по ближайшимъ лицамъ, остановились на лицѣ Френча, то онъ вспыхнулъ… Лицо англичанина доказывало, что слово было произнесено имъ, а взглядъ, упорный и злой, мѣрившій Загурскаго съ головы до пятъ; показалъ, въ кому слово относилось.

Загурскій усмѣхнулся и наклонилъ слегка голову, какъ бы говоря: «хорошо»! Френчъ точно также кивнулъ головой. Они почти незамѣтно раскланялись, какъ бы прощаясь послѣ чего-то, ими условленнаго. Френчъ протянулъ руку къ Эми, чтобы танцовать, но она не поднималась со стула и очевидно забыла, что ихъ чередъ.

— Это ужасно! Что вы сдѣлали! Это ужасно!

— Что дѣлать, — вдругъ сорвалось съ языка. Я знаю, онъ — добрѣйшій малый и никакой задней мысли у него не было. Я ему не датъ договорить этой его всегдашней фразы: «comploter contre mon repos».

— Но какъ же вамъ не стыдно? Англичанину? Вы вѣдь хвастаетесь своимъ хладнокровіемъ и самообладаніемъ! Это ужасно! — воскликнула снова Эми и приложила платокъ въ лицу, которое все зарумянилось отъ волненія.

— Наша очередь! — произнесъ Френчъ.

— Нѣтъ. Не до того. Останемтесь!

— Это неловко, miss Amy. Видите, васъ ждутъ. Пойдемте!

Эми черезъ силу поднялась. Френчъ охватилъ рукой ея талію и они двинулись тихимъ вальсомъ въ три темпа.

— Это ужасно! — все повторяла шопотомъ молодая дѣвушка.

Когда они сдѣлали свой туръ, началась какая-то фигура въ три пары, затѣйливая и длинная, и продолжалась довольно долго. Во время этой фигуры Эми, дѣлая chaine, встрѣтилась съ хозяйкой дома и быстро проговорила:

— Самое важное дѣло! Страшно важное! Сейчасъ случилось… Мнѣ надо вамъ сказать два слова!

— Послѣ ужина! — отозвалась виконтесса.

— Хорошо, но непремѣнно сегодня. Не забудьте попросить послѣ ужина вашего мужа задержать дядю. А мы уйдемъ переговорить…

Хозяйка, дѣлая фигуру, успѣла уже шага за два кивнуть головой, но ея серьезное лицо доказывало, что она озадачена тѣмъ, какого рода дѣло до нея у русской молодой дѣвушки. Лицо Эми было страшно встревожено, и виконтесса ломала себѣ голову.

Случайно встрѣтивъ хлопотавшаго и бѣгавшаго распорядителя котильона, она остановила его.

— Графъ, скажите, въ качествѣ вершителя судебъ всѣхъ танцующихъ, не приключилось ли что-нибудь сейчасъ съ m-lle Скритицыной?

Но офранцузившаяся румынка произнесла, какъ и всегда, фамилію Эми настолько оригинально, что Загурскій не понялъ.

— Съ m-lle Aimée, племянницей Дубовскаго?

— А?.. Скритицына! Съ ней? Не знаю… совершенно не знаю…

Но при этомъ лицо Загурскаго изъ беззаботнаго стало вдругъ настолько сурово-серьезнымъ, что женщина тотчасъ же догадалась.

— Ничего не случилось? — произнесла она вызывающе. — Почему же вашъ голосъ измѣнился и вашъ взглядъ тоже?

— Простите, — холодно отозвался онъ. — Я обязанъ этого не знать, т.-е. не говорить.

И поклонившись, графъ быстро отошелъ въ сторону. Хозяйка постояла нѣсколько мгновеній на мѣстѣ, размышляя и соображая. Чутье свѣтской женщины не обмануло ее: въ этомъ важномъ дѣлѣ, которое встревожило Эми, очевидно, играетъ свою роль и Загурскій. Кто же еще?

— Ба! — воскликнула она вдругъ. — Quelle sotte que je fais! Навѣрно ея «предметъ», son amoureux.

Между тѣмъ Загурскій, отойдя, снова хлопоталъ, дирижируя и командуя; при этомъ онъ былъ какъ-то особенно фамильяренъ со всѣми дамами. Видно было, что онъ ихъ общій любимецъ. Постороннему наблюдателю показалось бы страннымъ, что онъ всѣмъ женщинамъ постоянно и одинаково заглядывалъ въ глаза, улыбаясь.

При свѣтскомъ воспитаніи, но равно и нѣкоторомъ образованіи, Загурскій былъ истымъ салоннымъ львомъ. Путешествуя всю свою жизнь повсюду, и даже побывавъ въ Индіи и Японіи, онъ не могъ не быть интереснымъ. Кромѣ того, у него была слава отчаяннаго и неодолимаго сердцеѣда. Называли очень многихъ женщинъ съ крупными именами, которыя были серьезно неравнодушны къ нему. Четыре его авантюры надѣлали даже много шуму. Кромѣ того, онъ дрался на дуэли нѣсколько разъ, и однажды съ принцемъ королевской крови. И говорили, что это было тоже изъ-за женщины, т.-е. его жены. При этомъ Загурскій былъ спортсменъ въ самомъ широкомъ смыслѣ слова и, конечно, чтобы быть таковымъ, надо было не только обладать особенной натурой, но быть даже даровитымъ. Загурскій великолѣпно стрѣлялъ изъ пистолета, точно такъ же дрался на шпагахъ, былъ отличный циклистъ и, наконецъ, замѣчательный пловецъ, переплывшій на пари Женевское озеро изъ Вевё въ Сенъ-Жанъ-Гольфъ. Что касается до его игры въ теннисъ, то про нее та же самая виконтесса Кергаренъ выразилась: «Игра графа въ теннисъ, да это музыка»! — И она опредѣляла, какая это музыка: «это на половину Лючія, на половину Карменъ».

Разумѣется, въ экзотическомъ кружкѣ Парижа Загурскій былъ первымъ кавалеромъ и распорядителемъ танцевъ на балахъ.

Графъ дирижировалъ какъ артистъ. Всякій разъ выдумывалъ онъ новыя фигуры, иногда замысловатыя и трудныя — при чемъ происходила неизбѣжная веселая путаница, — иногда простыя, но милыя фигуры, остроумныя и смѣшныя. На этотъ разъ онъ былъ, однако, не въ ударѣ. Его не тревожила выходка Нордъ-Остъ. Уже не первый разъ они ссорились, и онъ привыкъ къ мщенію съ ея стороны. Ему было досадно, что ссора произошла не вовремя. Кора будетъ дуться и «будировать» дня три-четыре, какъ всегда, а между тѣмъ завтра, именно завтра, у него до нея просьба… Неотложное дѣло. Что касается до этой дикой, нелѣпой и необъяснимой выходки англичанина, то это, можетъ быть, еще и устроится.

Его дама, приглашенная теперь случайно, женщина, которую онъ зналъ уже года три и съ которой былъ даже друженъ, тотчасъ замѣтила, что ему какъ-то не по себѣ.

— Неужели вы не въ духѣ потому, что танцуете со мной, старухой? — спросила баронесса вдругъ, смѣясь неестественнымъ смѣхомъ.

— Богъ съ вами, баронесса. Да я готовъ пригласить васъ сейчасъ на всѣ котильоны всей зимы. И потомъ… какая страсть все повторять: старуха, старуха! Вѣдь это напрашиваться на увѣреніе въ противномъ. Вы знаете, что вы прелестны, сто разъ прелестнѣе многихъ молодыхъ дѣвушекъ и дамъ, несмотря на тридцать лѣтъ съ хвостикомъ.

— Съ длиннымъ хвостомъ, касающимся сорока.

— И это я слышалъ милліонъ разъ. И всегда отвѣчалъ, что въ васъ влюбиться не только можно, но должно…

И Загурскій, оскаливая жемчужные зубы подъ вьющимися усами, глянулъ въ глаза баронессы. А она въ сотый разъ прочла въ этомъ взглядѣ, что онъ лжетъ. Эти глаза всегда говорили ей: «Ты пожилая… Для меня ты не женщина, а пріятель… Я тебя очень люблю и уважаю».

А между тѣмъ эта женщина, считавшая Загурскаго въ числѣ своихъ близкихъ друзей, такъ смотрѣла подчасъ ему въ глаза, что красавецъ-графъ думалъ: «Я знаю давно, что ты въ меня влюблена, но, моя милая, je ne suis pas pour vous autres».

Когда Загурскій, показавъ новую фигуру и наладивъ ее, вернулся къ своей дамѣ, баронесса снова спросила тоже:

— Qu’est-ce qui vous chipote? Что-то есть. Сердитесь вы на графиню?

— Какой вздоръ! Развѣ мнѣ привыкать въ этой взбалмошной женщинѣ. Вы сами знаете, мы ссоримся и миримся десять разъ въ недѣлю. Да и еще такъ ли. Помните сцену у васъ, когда она бросилась на меня съ хлыстомъ и чуть не уподобила меня на вѣки гугеноту Гизу le Balafré.

— Pardon, графъ, Гизы были всѣ яростные католики, а этотъ le Balafré былъ…

— Au nom de Dieu! — воскликнулъ графъ. — L’histoire et moi…

— Враги заклятые?

— Да, чортъ съ ней. Я дѣйствительно не въ духѣ, потому что сейчасъ вспомнилъ, что завтра мнѣ платить деньги, которыхъ у меня нѣтъ. Пустяки. Только семь тысячъ франковъ. Но ихъ — нѣтъ.

— Діанѣ Д’Альбрэ?

— Ахъ, полноте… Это выдумка. Сплетня. Я просто ея хорошій знакомый. Платить надо кредитору, и неумолимому.

— Завтра въ полдень деньги будутъ у васъ.

— Vrai! — воскликнулъ Загурскій. — Ну, баронесса, это такъ мило съ вашей стороны, что я словъ не нахожу… Vous êtes adorable.

Баронесса ничего не отвѣтила, только поглядѣла ему въ глаза. Онъ прочелъ въ нихъ что-то… все то же…

«Знаю. Знаю. Давно, — произнесъ онъ мысленно. — Будь у тебя милліонъ, или два, и я бы не задумался ни на минуту. Но у тебя нѣтъ ни денегъ миссъ Скай, ни красоты Коры, ни забавности Діаны. Да еще нѣтъ и того, что есть у нихъ трехъ равно… молодости. Вотъ еслибы ты милліоны своего друга Герцлиха изловчилась какъ-нибудь»…

Но Загурскій не договорилъ; худая и блѣдная молодая дѣвушка съ кроткимъ свѣтлымъ взглядомъ, вся сверкающая брилліантами, какъ-то скромно и мило подошла къ нему, выбирая для фигуры. Она улыбнулась, и два ряда длинныхъ зубовъ сразу уничтожили пріятное впечатлѣніе, производимое ея глазами и ея граціозной походкой.

Это, разумѣется, была та же американка, миссъ Скай, количество милліоновъ которой уже сосчитала давно и объявила на весь Парижъ бульварная пресса, а теперь изрѣдка извѣщала публику объ ея туалетахъ, пріѣздахъ и отъѣздахъ. Въ дѣйствительности, даже сама миссъ Ирма Скай не могла хорошенько знать, сколько у нея милліоновъ въ данный моментъ. Это зависѣло отъ колебаній биржи и отъ многихъ предпріятій, въ которыхъ она, какъ «фирма», участвовала, хотя лично вовсе не занималась дѣлами.

Когда графъ кончилъ фигуру съ симпатичной милліонершей, за которой онъ въ этотъ вечеръ началъ ухаживать, то, вернувшись на свое мѣсто, выговорилъ, смѣясь:

— Что мнѣ на умъ пришло. Надо посовѣтовать Корѣ женить нашего Ваську на янки въ юбкѣ. Онъ — свѣтлѣйшій князь, а у нея билліонъ или трилліонъ… Вотъ будетъ пара… Она дура, онъ идіотъ.

— А вы бы сами женились на ней. Это проще и легче.

— Какая вы злая!

— Я полагаю, что Кора для васъ то же, что были многія до нея, и будутъ впредь… Не любовь же къ ней — мѣшаетъ…

Загурскій дернулъ плечомъ и не отвѣтилъ.

— Вотъ и женитесь на милліонахъ. И остепенитесь. Или продолжайте потихоньку. Отъ такой жены, какъ эта миссъ, не трудно укрываться.

— Я никогда не женюсь, вы это знаете. Вотъ еслибы у васъ были милліоны этой миссъ, то… Не знаю.

— Полноте глупости говорить.

— Я не лгу. Ей-Богу, — искренно выговорилъ Загурскій.

— И голосъ еще какой правдивый, будто искренній?..

— Потому что это правда. Сущая правда. Честное слово, баронесса. Я бы вамъ измѣнялъ всякій день, и васъ обожалъ… Именно за этакій бракъ. Спокойный, веселый.

Котильонъ кончился. Зала опустѣла… Гости переполнили двѣ большія комнаты, выходившія окнами на внутренній дворъ. Здѣсь былъ накрытъ ужинъ на десяткахъ столовъ.

V.

Послѣ ужина молодежь бросилась снова въ залъ, и начался сумасшедшій вальсъ Г enterrement du bal. Но вмѣстѣ съ тѣмъ уже начался общій разъѣздъ. Графъ Загурскій, давно покинувъ свою даму, продирался въ толпѣ и, обходя всѣ комнаты, искалъ глазами хозяина дома. Виконтъ оказался у дверей на лѣстницу, гдѣ вереницей двигались уѣзжающіе гости. Онъ раскланивался и благодарилъ.

— Pardon! — сказалъ, улыбаясь, Загурскій. — Я васъ оторву на секунду отъ важнаго дѣла, для пустяковъ… Но оно спѣшно. Могу я разсчитывать на васъ въ одномъ дѣлѣ?

— Конечно. Что прикажете, — отозвался любезно виконтъ.

— У меня неожиданный сюрпризъ. Поединокъ… Я хочу васъ просить быть моимъ секундантомъ.

Лицо Кергарена вдругъ измѣнилось и стало холодно и сумрачно. Онъ сдвинулъ брови.

— Особыхъ хлопотъ не будетъ! — заговорилъ Загурскій. — Мы не будемъ заниматься всякой формалистикой, какъ дѣлаютъ ваши соотечественники. Мы — и я, и мой противникъ — иностранцы.

— Простите меня, mon cher monsieur, — заговорилъ виконтъ сурово-вѣжливо. — Я, ревностный и убѣжденный католикъ, поставилъ себѣ правиломъ никогда не участвовать въ поединкахъ ни въ качествѣ дѣйствующаго лица, ни въ качествѣ помощника въ смертоубійствѣ.

Загурскій сильно смутился, опѣшилъ и не зналъ, что сказать. Онъ былъ видимо озадаченъ отказомъ.

— Извините, — проговорилъ онъ глухо.

— Мнѣ очень жаль… Во всемъ всегда готовъ служить вамъ, но не въ такомъ дѣлѣ… Впрочемъ, вы легко найдете секунданта… въ Парижѣ. Даже здѣсь, сейчасъ…

И виконтъ, воспользовавшись приближеніемъ своего мажордома, обратился къ нему съ какимъ-то подробнымъ приказаніемъ… Оно было не нужно, но давало поводъ и возможность Загурскому отойти.

Едва Кергаренъ остался одинъ, какъ, ухмыляясь, сталъ бормотать:

«Excusez du peu! Une affaire d’honneur. Кажется, изъ всѣхъ честныхъ дѣлъ у вашего брата только эти остались».

Завидя случайно жену, провожавшую до лѣстницы старуху герцогиню, его тетку, виконтъ сдѣлалъ ей знакъ. Она простилась и подошла. Онъ улыбался странно.

— Что съ тобой? — спросила виконтесса по-французски.

— Со мной прелестный случай, — отвѣтилъ онъ по-румынски, оригинально произнеся слова языка, которому обучила его жена.

— Что-нибудь дурное? — встревожилась виконтесса, зная, что на ея родномъ языкѣ мужъ объясняется въ экстренныхъ случаяхъ, чтобъ не быть понятымъ окружающими.

— Меня сейчасъ позвалъ въ секунданты графъ Загурскій.

— Въ секунданты? Онъ? Тебя! Тогда я все понимаю…

— Да. И я отказалъ наотрѣзъ.

— Какъ же ты объяснилъ отказъ?..

— Религіей. Обѣщаніемъ, даннымъ себѣ?..

— И онъ повѣрилъ.

— Конечно, нѣтъ… Но это не наше дѣло… Но каковъ мѣдный лобъ! Эти господа воображаютъ, что если я позволяю имъ у себя ѣсть и пить и танцовать, то я стану также компрометировать себя для нихъ, защищая ихъ якобы поруганную честь.

— А если онъ узнаетъ потомъ, что ты и самъ дрался разъ, и былъ два раза секундантомъ.

— Ну, что же? Скушаетъ… и впредь будетъ осторожнѣе.

Виконтесса хотѣла что-то снова возразить, но въ это мгновеніе въ ней быстро подошла Скритицына.

— Вездѣ уже часъ васъ ищу… — тревожно заговорила она.

— Идемте скорѣе… Я васъ тоже искала… — отозвалась виконтесса.

И обѣ двинулись въ ту же угловую гостиную. Здѣсь никого не было.

— Я уже знаю, въ чемъ дѣло, ma chère mademoiselle Aimée, — сказала хозяйка.

— Знаете? Какимъ образомъ! Кто вамъ сказалъ?

— Я догадалась… — заявила виконтесса, чтобы выгородить своего мужа. — Но все-таки разсказывайте.

Въ нѣсколькихъ словахъ Скритицына передала все. Виконтесса выслушала, задумалась, а потомъ произнесла:

— Ничего, мы это устроимъ. Я знаю кое-кого, кто имѣетъ вліяніе на графа, и просто не позволитъ, запретитъ ему драться, даже заставитъ принять — et c’est immense — извиненіе. Но вотъ бѣда, надо намъ найти кого-нибудь, кто бы точно такое же вліяніе имѣлъ на Френча, а я такового или таковую не знаю.

Эми хотѣла что-то сказать, запнулась и промолчала.

— Вы не знаете такой личности? — спросила виконтесса.

— Нѣ-ѣтъ! — протянула Эми.

— Очень жаль! У меня была одна личность на примѣтѣ, а теперь и этой нѣтъ.

— Почему? — удивилась Эми. — Гдѣ же она?

— Была — и нѣтъ! Я разсчитывала обратиться за помощью, чтобы повліять на Френча, къ вамъ, — лукаво улыбнулась виконтесса.

Эми вспыхнула, помолчала, но затѣмъ вдругъ обняла виконтессу, поцѣловала ее, и слезы брызнули у нея изъ глазъ… Наступило мгновенное молчаніе, послѣ котораго виконтесса шепнула:

— Chère amie, я давно это знала! Бытъ можетъ, даже прежде васъ догадалась, когда еще вы сами не догадывались. Мы — дѣвушки юга — менѣе наивны, нежели вы — дѣвушки сѣвера. Вы агнцы неповинные предъ нами. Я увѣрена, что дѣвушка сѣвера можетъ быть отчаянно влюблена давно и не знать этого; мы же — дѣвушки юга — думаемъ, что влюблены, прежде, чѣмъ это еще случилось. Ну, что же, успокойтесь! Заключимъ союзъ. Отвѣчайте мнѣ за повиновеніе Френча, а я вамъ ручаюсь за повиновеніе Загурскаго. Я призову себѣ на помощь его повелительницу! Впрочемъ, это такой исключительный персонажъ, что можно будетъ найти за разъ трехъ повелительницъ, изъ коихъ одна — знаменитая актриса одного изъ бульварныхъ театровъ. Я даже по правдѣ не знаю, къ которой изъ трехъ прежде всего обратиться. Я думаю, къ той, которая была у меня на балѣ.

Въ это же время около буфета появился графъ Загурскій, быстро выпилъ стаканъ оршада и, двинувшись къ лѣстницѣ, нечаянно наткнулся на возвращавшагося въ домъ Мойера. Они перебросились нѣсколькими словами и разстались. Графъ двинулся-было снова, но вдругъ остановился. Нѣчто внезапно пришло ему на умъ.

«Не все ли равно»! — подумалъ онъ.

И вернувшись, онъ взялъ подъ-руку журналиста и вымолвилъ:

— M-r Moyer, я къ вамъ съ большой просьбой!

— Что прикажете? — отозвался тотъ съ особенной вѣжливостью и почти съ почтительнымъ поклономъ.

— Между порядочными людьми подобныя, дѣла рѣшаются, кажется, всегда очень быстро. Позвольте мнѣ быть краткимъ, безъ предисловія, sans avant-propos et sans préambules. Сдѣлайте мнѣ честь быть моимъ секундантомъ?

— Весь къ вашимъ услугамъ! Когда и у кого прикажете быть?

— Этого я еще не знаю и прошу васъ тотчасъ же спросить это у г. Ліонеля Френча.

— Ба!.. — выговорилъ Мойеръ, широко раскрывая ротъ.

— А что? Отчего вы такъ удивились?

Мойеръ отлично зналъ, что заставило его произнести это восклицаніе и разинуть ротъ, но сказать это графу было невозможной безтактностью дурно-воспитаннаго человѣка. Да, наконецъ, и слишкомъ долго было бы разсказывать то, что, какъ молнія или двѣ молніи, пронеслось въ головѣ Мойера.

Первое, что мелькнуло въ его головѣ, было, что графъ Загурскій — великолѣпный стрѣлокъ изъ пистолета и великолѣпный боецъ на шпагахъ. И Мойеру подумалось:

«Ну, не желалъ бы я быть на мѣстѣ твоего противника»!

А затѣмъ, когда Загурскій назвалъ своего противника, посылая Мойера узнать, кто будетъ его секундантомъ, то въ головѣ журналиста мелькнула другая молнія: «А Френчъ на пятнадцати шагахъ рѣжетъ пулей игральную карту, стоящую ребромъ. Про него ходитъ шутка, что онъ на двадцати пяти шагахъ попадаетъ въ женскій волосъ, приклеенный на бѣлой бумагѣ, но при томъ условіи, чтобы волосъ принадлежалъ брюнеткѣ и молодой дѣвушкѣ, а не блондинкѣ и не замужней».

«Что же это будетъ? — спросилъ себя Мойеръ. — Un massacre des… coupables» — съострилъ онъ.

Когда послѣдніе запоздавшіе гости двигались изъ гостиныхъ на парадную лѣстницу, Френчъ, оставивъ свою даму, на мгновеніе отлучился, чтобы заранѣе отыскать свою шляпу-клякъ и быть готовымъ проводить Дубовскаго съ племянницей до передней. Въ ту минуту, когда Френчъ переглядывалъ почти дюжину складныхъ шляпъ на окнѣ танцовальной залы, къ нему подошелъ толстякъ и отрекомендовался:

— Жакъ Мойеръ! Къ вашимъ услугамъ! Журналистъ, сотрудникъ газеты «Mappemonde», подписывающійся псевдонимомъ Domino bleu. Извините за этотъ длинный титулъ!

— Ліонель Френчъ, баронетъ! — произнесъ англичанинъ холодно, сообразивъ, зачѣмъ появился лично незнакомый ему господинъ, котораго однако онъ зналъ въ лицо и по фамиліи.

— Я посланъ графомъ Загурскимъ узнать у васъ…

— Имя моего секунданта? Извините. Но у меня его нѣтъ още.

— Какъ нѣтъ! — удивился Мойеръ. — Это однако…

— Дѣло произошло въ началѣ котильона, — отвѣтилъ Френчъ свысока, а когда онъ кончился, начался ужинъ, который окончился сейчасъ. Такимъ образомъ вы понимаете, что кромѣ моей дамы, mademoiselle Aimée Скритицыной, мнѣ некого было пригласить въ секунданты. Вообще это хорошая привычка не спѣшить сужденіемъ своимъ, — прибавилъ онъ небрежно.

— Pardon, ради Бога! Я не зналъ, что вы танцовали, простите! — разсыпался въ извиненіяхъ Мойеръ, кланяясь, улыбаясь и жестикулируя, какъ если бы его слово: «однако», было ужасной невѣжливостью. И онъ думалъ: «Il prend la mouche facilement, celui-là».

— Впрочемъ, погодите! — выговорилъ Френчъ, потирая себѣ лобъ и перечисляя мысленно своихъ знакомыхъ. Но, однако, почему-то ни одинъ не казался ему подходящимъ.

— Diable! — нетерпѣливо произнесъ онъ и почти топнулъ ногой. Помолчавъ еще нѣкоторое время, онъ быстро выговорилъ:

— А, отлично! Онъ, можетъ быть, даже еще и не уѣхалъ. Знаете ли вы Дю-Кло-Д’Ульгата?

— Знаю немного.

— Ну, вотъ. Я ему ни слова не говорилъ еще, но впередъ увѣренъ въ немъ. Знаете что, формальности въ сторону. Я спѣшу. Но если вы не спѣшите домой, спуститесь къ виконту въ кабинетъ, гдѣ теперь многіе курятъ. Если вы найдете тамъ Д’Ульгата, то исполните два порученія: первое отъ меня, а второе отъ себя. Скажите ему, въ чемъ заключается моя просьба, а затѣмъ уже совѣщайтесь. Я даю ему чрезъ васъ всѣ полномочія.

— Мы составимъ протоколъ и тогда…

— О, это лишнее. C’est trop franèais. Мы съ графомъ иностранцы. Никакихъ оффиціальностей и quasi-законностей въ незаконномъ дѣлѣ совсѣмъ не нужно.

Минутъ черезъ десять Мойеръ, спустившійся внизъ въ отдѣльные аппартаменты хозяина, гдѣ курили и пили шампанское во время бала, увидѣлъ молодого Д’Ульгата среди веселой мужской компаніи. Онъ объяснился. Они отошли въ сторону и, объяснившись, назначили себѣ на утро свиданіе для переговоровъ.

Между тѣмъ виконтъ Кергаренъ все провожалъ, стоя въ дверяхъ на лѣстницѣ, послѣднихъ уѣзжавшихъ.

Неказистый пожилой, но суетливый и громко говорящій господинъ съ вышитымъ толкомъ орденомъ на отворотѣ фрака, остановился съ нимъ и началъ восторженно говорить о невѣсткѣ виконта, Маріи Турдза.

Виконтъ слушалъ молча и наконецъ вымолвилъ нетерпѣливо:

— Enfin, je vois, что вы бы, герцогъ, очень были довольны, еслибы у васѣ была такая дочь.

Господина какъ бы ожгло… И простившись, онъ двинулся по лѣстницѣ. Вслѣдъ за нимъ вышелъ и спустился высокій и худой князь Черниговскій.

— Un drôle de pistolet, — провожалъ его глазами Кергаренъ. — Почти идіотъ, а формы и манеры придворнаго временъ Людовика XV.

И переведя глаза на группу лакеевъ, дожидавшихся внизу своихъ господъ съ платьемъ на рукахъ, виконтъ вдругъ изумился.

— Какой красавецъ! Ба! И лакей? Какова фигура, статура, лицо! — Черезъ нѣсколько минутъ простившаяся съ нимъ миссъ Окай спустилась и красавецъ лакей накинулъ на нее соболью шубку…

— Diable! C’est même compromettant! — проворчалъ виконтъ, добродушно смѣясь.

VI.

Часу въ четвертомъ ночи, возвращаясь домой съ дядей въ закрытомъ ландо, Эми все время молчала, какъ убитая. Разстояніе отъ дома Кергареновъ до ихъ квартиры за Елисейскими-Полями, около Тріумфальныхъ воротъ, было не маленькое. Нѣсколько разъ Дубовскій заговаривалъ съ племянницей, но она отвѣчала кратко, а затѣмъ, когда самъ онъ, уже въ Елисейскихъ-Поляхъ, началъ подремывать, Эми вдругъ обратилась въ дядѣ съ вопросомъ:

— Скажите, когда дерутся на дуэляхъ, то всегда на пистолетахъ или на шпагахъ?

— Что ты? Гдѣ? Кто? — отозвался Дубовскій спросонья и на второй вопросъ племянницы отвѣчалъ, смѣясь: — А я уже во снѣ видѣлъ, что иду по Невскому и встрѣчаю Соколинскаго. И онъ меня поздравляетъ съ тѣмъ, что я назначенъ командиромъ кавалергардскаго полка. Чортъ знаетъ, что иной разъ можетъ присниться! Ты про что это?

И въ третій разъ Эми раздражительно повторила тотъ же вопросъ.

— Дуэли? Да это какъ угодно! Можно хоть на кинжалахъ, коли охота! — шутливо отозвался Дубовскій. — А больше, конечно, на пистолетахъ, т.-е. у насъ. А французы предпочитаютъ на шпагахъ.

— А что опаснѣе?

— Ну, это опять зависитъ отъ того, кто дерется! Шпагами чаще попадаютъ по противнику, а изъ пистолета рѣже. За то рѣдко да мѣтко! Ужъ коли изъ пистолета кого зацѣпятъ, такъ носовымъ платочкомъ не отдѣлаешься. А здѣсь я одного барина видѣлъ, у него указательный палецъ въ перчаткѣ. Спрашиваю: обрѣзались перочиннымъ ножомъ? А онъ мнѣ въ отвѣтъ: «извините, опросталъ дѣло чести». Они вѣдь говорятъ: «vider»… Слово хорошее, потому что у нихъ «vider une affaire d’honneur» по большей части надо перевести по-русски: переливать изъ пустого въ порожнее. Вѣдь тутъ въ Парижѣ всякій день дуэли: сойдутся, поковыряютъ малость другъ друга, завяжутъ носовымъ платкомъ — и готово. А у насъ на моей памяти бывали дуэли первый сортъ! Сойдутся двое, да оба на мѣстѣ и останутся.

Вернувшись домой, въ квартиру въ белъ-этажѣ большого дома на улицѣ Ваграмъ, Эми тотчасъ же легла въ постель, но, конечно, долго не могла глазъ сомкнуть. Когда она заснула, то на улицѣ уже началось движеніе омнибусовъ, ломовыхъ и фіакровъ. Конечно, она волновалась и думала все объ одномъ и томъ же: о неожиданной стычкѣ Френча съ Загурскимъ, которая свалилась какъ снѣгъ на голову.

Въ продолженіе всего ужина, насколько позволяла обстановка, она два раза принималась уговаривать Френча просто-на-просто извиниться передъ Загурскимъ, такъ какъ въ его фразѣ не было ничего оскорбительнаго. Онъ намекнулъ только на то, что для нихъ, быть можетъ, котильонъ есть средство спокойно поболтать вмѣсто того, чтобы танцовать.

Френчъ, повидимому, самъ былъ внутренно согласенъ, что неправъ и неумѣстно обидѣлся и вспылилъ, но идти извиняться было, по его мнѣнію, немыслимо. Въ концѣ концовъ онъ согласился условно. Онъ попросилъ Эми тотчасъ же переговорить съ дядей объ ихъ бракѣ. Если дядя согласится, онъ пойдетъ извиняться передъ графомъ Загурскимъ самымъ позорнымъ образомъ; если же тотъ не согласится, то онъ будетъ драться и поставитъ самыя тяжелыя условія, при которыхъ, по всей вѣроятности, одинъ изъ противниковъ останется на мѣстѣ. Френчъ объяснилъ:

— Несерьезный поединокъ есть самое возмутительное шутовство. По поединкамъ людей я сужу о нихъ. Я прервалъ сношенія съ однимъ изъ моихъ друзей вслѣдствіе его поединка. Онъ дрался на самыхъ легкихъ условіяхъ. Оба противника остались цѣлы и невредимы. Подобныхъ людей я не считаю порядочными, а съ непорядочными я близокъ бытъ не желаю. Не дерись или дерись на смерть! Если остался живъ, то случайно или по волѣ Божьей. Я дрался два раза: одинъ разъ убилъ своего противника, во второй разъ ранилъ настолько опасно, что онъ и теперь еще хвораетъ и лечится; а тому уже прошло лѣтъ пять. Итакъ, пускай рѣшитъ этотъ вопросъ, вашъ дядя, а отчасти и ваше краснорѣчіе! — улыбнулся Френчъ, глядя Эми въ глаза своими красивыми, но суровыми глазами. И въ его взглядѣ она прочла, что онъ убѣжденъ въ томъ, что многое, если не все, отъ нея вполнѣ зависитъ.

Теперь Эми спрашивала себя среди безсонницы, дѣйствительно ли это зависитъ отъ нея, и отвѣчала себѣ вопросомъ.

«Что сказала бы мама»?..

Эми любила Френча и, конечно, первой любовью…

Тому назадъ болѣе полугода, она познакомилась на одномъ изъ баловъ съ молодымъ человѣкомъ, который сразу понравился ей. Онъ поразилъ ее своей внѣшностью, красивой и элегантной, а затѣмъ привлекъ къ себѣ симпатичностью натуры. Въ этомъ человѣкѣ Эми нашла оригинальное сочетаніе серьезности не по лѣтамъ, даже суровости, съ дѣтской мягкостью сердца, съ твердыми религіозными убѣжденіями и — главное, удивившее дѣвушку, — съ готовыми, давно зрѣло обдуманными отвѣтами на все на свѣтѣ.

Бавалось, для Френча въ этомъ мірѣ не было ничего имъ не анатомированнаго, не узнаннаго до мелочей и не причисленнаго къ тому или другому мѣсту или уголку его кругозора. Широкъ ли былъ этотъ кругозоръ и правильно ли освѣщались всѣ жизненные вопросы, которые такъ легко и твердо рѣшалъ Френчъ, судить было, конечно, не восемнадцатилѣтней дѣвушкѣ, получившей самое поверхностное образованіе.

Во всякомъ случаѣ сурово изящный молодой человѣкъ, свѣтскій, но сдержанный во всемъ, долженъ былъ ей нравиться по ея характеру. Вдобавокъ, это была именно ея первая любовь, если не считать маленькое увлеченіе, когда ей было всего четырнадцать лѣтъ, первымъ теноромъ миланской оперы, котораго одно русское семейство, ей близкое, имѣло неосторожность ради нея приглашать пѣть на вечерахъ.

До сихъ поръ жизнь Эми прошла самымъ зауряднымъ и въ то же время самымъ необыкновеннымъ образомъ. Ея мать, урожденная Дубовская, вышла замужъ за богача, ярославскаго помѣщика, Скритицына, и только послѣ нѣсколькихъ лѣтъ замужества у нея родилась дочь, которую, конечно, она принялась обожать. Но вскорѣ послѣ рожденія Эми у Анны Ивановны вдругъ появилась хроническая болѣзнь, которая развивалась туго, но все-таки подвигалась впередъ — чахотка.

Борисъ Борисовичъ Скритицынъ — человѣкъ съ такой холодной кровью, что не только не любилъ двигаться, но не любилъ даже говорить, прожилъ всю свою молодость послѣ университета въ своемъ имѣніи и въ городѣ Ярославлѣ. Послѣ женитьбы точно также Скритицыны жили въ деревнѣ, изрѣдка заѣзжая въ городъ или навѣдываясь мѣсяца на два зимнихъ въ Москву.

Тѣхъ, кто ѣздилъ за границу, Скритицынъ звалъ прямо и коротко: «шатуны» и «пустозвоны». И вдругъ однажды докторъ объявилъ, что Аннѣ Ивановнѣ надо ѣхать въ Москву или Петербургъ, созвать консиліумъ и рѣшить, что дѣлать, такъ какъ положеніе ея становилось серьезно.

Въ Москву Скритицынъ собрался, хотя не тотчасъ же. Но въ Москвѣ разразилась надъ нимъ настоящая гроза. Консиліумъ докторовъ и одна московская, да и всесвѣтная, знаменитость рѣшили единогласно, что больной нуженъ климатъ юга, чтобы пріостановить, если не излечить болѣзнь. На сѣверѣ, по ихъ увѣренію, дни ея были бы сочтены.

Скритицынъ, разумѣется, отпустилъ жену съ дочерью прямо въ Ниццу, но былъ въ такомъ нравственномъ состояніи, какъ если бы между нимъ и женой произошелъ разрывъ и она бы потребовала развода. И съ этого года началась истинно-цыганская жизнь Скритицыной съ ребенкомъ дочерью. Сначала ей было скучно за границей и она радовалась приближенію лѣта, чтобы ѣхать на три и четыре мѣсяца къ мужу въ имѣніе, старинное и красивое, но затѣмъ понемногу втянулась въ эту жизнь и спустя лѣтъ пять, однажды, стала вызывать мужа въ Тироль, не желая ѣхать сама въ Россію.

Борисъ Борисовичъ отказался наотрѣзъ вдругъ попасть въ число шатуновъ и пустозвоновъ и не поѣхалъ. Правда, что одновременно съ этимъ въ его великолѣпной усадьбѣ играла уже большую роль дѣвушка Глаша, дочь садовника. Вслѣдствіе отказа Скритицына, на этотъ разъ супруги не видѣлись около двухъ лѣтъ. Отношенія ихъ, дѣлаясь все холоднѣе, пришли наконецъ къ той точкѣ, послѣ которой начинается уже непріязнь и враждебныя дѣйствія.

И Анна Ивановна, женщина практическая, знавшая, конечно, все подробно о житьѣ-бытьѣ своего супруга, начала смущаться. Въ наше время нетрудно потребовать и получить разводъ. И вдругъ, будучи по мужу очень богатой женщиной, она можетъ очутиться съ небольшой пенсіей, чтобы мыкаться по заграничнымъ гостинницамъ съ ребенкомъ. А въ усадьбѣ явится новая барыня, изъ горничныхъ, новая госпожа Скритицына. При этомъ надо честь отдать Скритицыной, что она боялась не за себя. Она знала, что ей даже и на югѣ остается прожить какихъ-нибудь три-четыре года, но ее страшила мысль, что дѣвочка Эми можетъ быть или чрезвычайно богатой невѣстой, или нищей, смотря по тому, что теперь пожелаетъ какая-то Глафира Спиридоновна, у которой къ тому же фамилія угрожающая — Прыткина.

Эти заботы о дѣвочкѣ, которой не было тогда и десяти лѣтъ, настолько смущали Анну Ивановну, что вліяли и на ея здоровье.

VII.

Однажды въ декабрѣ мѣсяцѣ, когда Скритицына съ дочерью мирно, но и пріятно, съ небольшимъ кругомъ знакомыхъ, грѣлась подъ теплыми лучами солнца на Іерскихъ островахъ, пришло письмо съ русскими марками и съ черной рамкой. По почерку Скритицына увидала, что письмо отъ ея брата, Владиміра Ивановича Дубовскаго. Конечно она испугалась, а двѣнадцатилѣтняя, умная, бойкая и уже имѣвшая вліяніе на мать, Эми взяла письмо въ руки и заявила:

— Дайте, мама, я прочту прежде и вамъ скажу!

Анна Ивановна согласилась. Дѣвочка взяла письмо, улыбаясь, разорвала конвертъ и начала читать французское посланіе дяди. Но едва только она прочла про себя нѣсколько строкъ, какъ вдругъ вскрикнула, уронила письмо на полъ и бросилась на шею къ матери.

— Что такое? — вскрикнула Анна Ивановна.

— Папа, папа! — закричала дѣвочка.

Но слезъ у дѣвочки не было, испуга на лицѣ тоже не было, было только огромное удивленіе. Несмотря на свою сравнительную слабость, Скритицына оттолкнула ребенка, сама поднялась, нагнулась и взяла письмо. Когда она прочла первыя строки, она опустила руку съ письмомъ на колѣни:

— Quelle sort! Quelle sort!.. Эминька, поцѣлуй меня!

И женщина начала горячо, цѣловать въ лицо и въ волосы, и въ шею свою обожаемую дѣвочку, совершенно забывъ на нѣсколько мгновеній о безтактности поступка. Первый порывъ былъ не порывомъ горя, а порывомъ радости и счастія не отъ сухости сердца, а отъ любви къ ребенку.

Дубовскій извѣщалъ о внезапной смерти зятя Скритицына отъ разрыва сердца. Практическій человѣкъ прибавлялъ, что никакого завѣщанія и никакихъ даже мелкихъ распоряженій покойнымъ не сдѣлано, такъ какъ онъ думалъ о смерти менѣе, чѣмъ кто-либо.

Прочтя и перечтя раза два письмо брата, Анна Ивановна поняла, что все состояніе, очень большое и въ идеальномъ порядкѣ, принадлежитъ всецѣло и нераздѣльно ея Эми. Съ этого дня Анна Ивановна стала особенно богомольной. Она была изъ тѣхъ женщинъ, которыя вѣруютъ въ Бога, любятъ Бога и обращаются къ Нему съ горячей молитвой только тогда, когда онѣ счастливы. Когда онѣ несчастливы, онѣ доходятъ до кощунства и при этомъ совершенно искренно.

Съ этого дня жизнь Скритицыной съ дочерью нѣсколько измѣнилась. Онѣ продолжали жить, кочуя изъ одного мѣста въ другое, но въ предѣлахъ теплаго климата, лѣтомъ сѣвернѣе, доходя до Швейцаріи, зимою южнѣе, доходя до Неаполя. Но теперь онѣ жили гораздо шире. Опекунами надъ Эми были назначены, конечно, мать и дядя. Въ дѣйствительности всѣмъ сталъ завѣдывать Владиміръ Ивановичъ, переселившись въ ярославскую усадьбу.

Оказалось по приведеніи всего въ извѣстность, что покойный почти ничего не тратилъ на себя, знаменитой Глашѣ подарилъ за все время двѣ тысячи рублей, что при его состояніи было грошомъ, и, посылая женѣ на прожитіе около десяти тысячъ рублей, весь остальной доходъ откладывалъ. Теперь, помимо имѣній, нашлись и капиталы.

Дубовскій писалъ сестрѣ въ одномъ изъ писемъ:

«Твоя Любочка будетъ одной изъ самыхъ богатыхъ невѣстъ россійскихъ»…

Это письмо, въ которомъ ничего не было особенно интереснаго, Анна Ивановна не спрятала въ ящикъ письменнаго стола, какъ дѣлала съ другими письмами, а положила въ ящикъ ночного столика и почти ежедневно, ложась спать, вынимала его оттуда и при свѣчкѣ читала эти двѣ строчки.

Смерть мужа и обезпеченная будущность Эми благотворно подѣйствовали на женщину. Она стала, повидимому, крѣпнуть, оправляться, была гораздо бодрѣе и веселѣе, но это были нервы. Въ дѣйствительности болѣзнь шла своимъ чередомъ, несмотря на благотворную обстановку, и черезъ два года женщина заснула сразу на вѣкъ, какъ часто бываетъ съ чахоточными.

Смерть Скритицыной, конечно, измѣнила судьбу Эми. Она должна была по закону перейти подъ попеченіе опекуна дяди. За послѣднее время Дубовскій пріѣзжалъ три раза за границу повидаться и якобы полушутя, полусерьезно отдать отчетъ въ управленія имѣніями и дѣлами несовершеннолѣтней племянницы. Теперь, вызванный изъ Россіи, онъ явился тотчасъ же, и когда тѣло покойной было перевезено въ Россію и похоронено на одномъ изъ монастырскихъ кладбищъ Москвы, Эми послѣдовала за дядей въ ярославскую усадьбу.

Осень прошла сносно для дѣвочки, главнымъ образомъ благодаря гувернанткѣ, мистриссъ Бакстонъ, и благодаря возможности ѣздить верхомъ, чего никогда не разрѣшала изъ боязни мать и тотчасъ же разрѣшилъ дядя. Но затѣмъ наступила суровая зима. Это былъ первый ударъ. Затѣмъ самолюбивая и избалованная Скритицыной англичанка послѣ всякихъ препирательствъ съ Думскимъ дошла до цѣлаго сраженія и объявила, что не останется ни минуты въ домѣ. Владиміръ Ивановичъ отвѣчалъ на это, что если она останется на вторую минуту, то будетъ выброшена за шиворотъ въ окошко. Эми, пораженная, плакала такъ, какъ плакала всего два раза въ жизни.

И русская зима въ одиночествѣ съ глыбами сугробовъ, съ вьюгами, съ яркимъ, страшно-яркимъ солнцемъ, отъ котораго морозъ еще пуще пробираетъ спину, такъ подѣйствовали на Эми, что она немножко измѣнилась лицомъ, немножко похудѣла, стала глядѣть какъ-то пугливо, будто была насторожѣ, будто ждала какую бѣду.

Ей, проведшей всю жизнь между югомъ Франціи или Швейцаріи и сѣверомъ Италіи, эта жизнь показалась чѣмъ-то ужаснымъ, нестерпимымъ до боли, пугающимъ сердце. Если бы человѣкъ здоровый проснулся вдругъ однажды въ гробу еще не закрытомъ, то вѣроятно перепугался бы такъ же, какъ перепугалась, но и продолжала ощущать этотъ испугъ ежедневно молоденькая Эми.

Если бы былъ кто-нибудь тутъ, то вѣроятно предупредилъ бы дядю, что для дѣвочки этихъ лѣтъ подобное нравственное состояніе можетъ даже подѣйствовать на здоровье.

По счастію, въ концѣ зимы явился въ имѣніе тотъ же другъ — докторъ Рудокоповъ, который изъ любви и привязанности къ покойной Скритицыной считалъ долгомъ изрѣдка узнавать, что подѣлываетъ Эми, которую онъ зналъ и любилъ съ девятилѣтняго возраста. И вотъ ему исповѣдалась искренно Эми; но если бы она даже не сказала ни слова доктору, то умный и проницательный человѣкъ, опытный зскулапъ сразу бы самъ все увидѣлъ, узналъ и понялъ.

Когда докторъ заговорилъ съ Дубовскимъ, то тотъ очень, удивился, но тотчасъ же охотно согласился не морить и не томить дѣвочку въ россійской усадьбѣ.

— Кабы мнѣ найти какую почтенную даму или семейство хорошее, я бы ее сейчасъ съ удовольствіемъ отпустилъ во всѣ Швейцаріи, какія только на свѣтѣ есть! — отозвался онъ. — А съ компаньонкой не хорошо.

— Я вамъ это устрою! — отвѣтилъ Рудокоповъ. — И хотя теперь на дворѣ весна, а тамъ и лѣто, но, право, лучше отпустить Любовь Борисовну. Всякому растенію надо рости на той почвѣ, на которой Господь велѣлъ. Я знаю, что пересадочныя, акклиматизованныя или, какъ говорятъ, экзотическія растенія есть фальшь. Пересадите его съ одной почвы, оно и на другой процвѣтаетъ, да смотришь, оно ни то, ни сё — и гіацинтъ, и какой-то лукъ-парей. Но что же дѣлать, если Любовь Борисовна была чуть не съ рожденія француженка, потомъ швейцарка, въ юношескіе годы — итальянка и опять француженка. Гдѣ же ей вдругъ въ четырнадцать-то лѣтъ или пятнадцать сдѣлаться тверитянкой, костромичкой или ярославкой.

И Эми снова очутилась за границей. Сначала одна безъ дяди, въ русскомъ семействѣ, жившемъ въ Швейцаріи, а затѣмъ вмѣстѣ съ Дубовскимъ, который, пріѣхавъ, быстро привыкъ и полюбилъ «заграницу», особенно Парижъ. Главнымъ образомъ на. него подѣйствовало то, что онъ почувствовалъ себя чѣмъ-то инымъ: онъ сталъ здѣсь, на чужой сторонѣ, «un personnage» чего не было на родинѣ.

VIII.

На другой день Эми, почти не спавшая всю ночь, поднялась, около полудня. Быстро одѣвшись, она еще быстрѣе напилась кофе и затѣмъ, побывавъ у дяди, поздоровавшись съ нимъ, вернулась тотчасъ въ свою спальню. Тутъ она подошла въ крайнему угловатому окну. На подоконникѣ въ ящичкѣ лежало болѣе двухъ дюжинъ разноцвѣтныхъ маленькихъ фуляровъ, отъ чернаго и бѣлаго до ярко пестрыхъ. Были платки и полосатые, бѣлое съ чернымъ, съ краснымъ… черное съ краснымъ, съ желтымъ и т. д.

Эми взяла синій платокъ и пунцовый и повѣсила ихъ рядомъ на рамѣ, гдѣ были въ рядъ вбитые гвоздики. И сдѣлавъ это, она стала пытливо приглядываться чрезъ улицу къ окнамъ третьяго этажа большого дома, который былъ какъ разъ напротивъ. На одномъ изъ оконъ тотчасъ же появился желтый платокъ, а рядомъ пестрый.

Эми сняла свои платки долой и кликнула горничную…

— Скажите мнѣ, когда дядюшка со двора выѣдетъ? — сказала она.

— Monsieur уже выѣхалъ сейчасъ.

— Хорошо. Ступайте и скажите консьержу, что если меня кто-либо будетъ спрашивать, то не принимать.

И когда горничная вышла, Эми вывѣсила на окно одинъ черный платокъ.

На окнѣ противоположнаго дома появился снова отвѣтъ телеграфа или семафора, состоящій изъ четырехъ платковъ.

Эми улыбнулась и тотчасъ замѣнила на своемъ окнѣ черный — бѣлымъ.

Черезъ десять минутъ горничная появилась въ ея комнатѣ и доложила:

— Господинъ Френчъ.

— Попросите подождать.

Эми присѣла въ туалету и, поправивъ прическу, приглядѣлась, въ себѣ въ зеркалѣ и выговорила:

— Ужасный видъ. Усталый, старый. Не слѣдовало его звать изъ-за кокетства… Но не до того! Нельзя время терять.

Между тѣмъ въ гостиной уже ожидалъ молодую дѣвушку суровый англичанинъ. Онъ былъ спокоенъ наружно, но въ глазахъ его противъ воли отражалось то, что было на душѣ — крайнее волненіе и возбужденіе, которыя онъ, казалось, всячески старался сдерживать.

Когда Эми вышла къ нему, онъ взялъ ея руку, медленно поднесъ къ губамъ своимъ, не нагибая головы, и два раза поцѣловалъ, нѣжно глядя ей въ глаза.

— Ну-съ. Зачѣмъ приказали вы явиться? — спросилъ онъ, когда они сѣли.

— Боже мой! Все тоже… Просить васъ…

— Но вы знаете, что это невозможно…

— Пустое! Одно неумѣстное самолюбіе…

— Женщины судятъ такія дѣла часто по-своему, по-женски.

— Но вы же неправы. Вы оскорбитель, а не оскорбленный. Съ какой стати вы придрались къ невинной фразѣ…

Френчъ молчалъ.

— Скажите. Объясните… Вѣдь вы сознаетесь, что нелѣпо придрались, вспылили изъ-за пустяковъ и сказали ненужную дерзость… Такъ вѣдь?..

— Оставимте этотъ разговоръ, miss Amy, — рѣзко отозвался Френчъ.

— Не могу я оставить… — воскликнула дѣвушка горько. — И вы знаете, почему…

— Почему? — холодно и строго произнесъ онъ.

— Почему?.. Потому что… Потому что вы можете быть убиты.

— Что же вамъ?

— Это… этотъ вопросъ глупъ… Это шутка…

— Нѣтъ, миссъ Эми… Нѣтъ… Я говорю правду, а не шучу, — вдругъ страстно заговорилъ онъ. — Вы! А не я… Вы смѣетесь и шутите самыми святыми вещами… Или вы издѣваетесь, лукаво играете комедію. Вы знаете, какъ я безумно люблю васъ… Вы давно отвѣчали мнѣ, что тоже любите меня и, будучи совершенно независимы, какъ сирота, тотчасъ же по пріѣздѣ дяди объявите это ему… Сдѣлали вы это?.. Нѣтъ! Вы оттягиваете и лукавите…

— Избави Богъ… могу ли я…

И Эми заплакала.

— Ну, просто банально кокетничаете… И вотъ, чтобы превратить это, я рѣшился на отчаянное средство. Или я буду вскорѣ вашимъ мужемъ, или буду убитъ… Смерть прекратитъ нравственныя пытки, которыхъ я уже не въ состояніи болѣе выносить. Если я погибну, то могу сказать — отъ милой руки. Вы меня посылаете на поединокъ съ бреттеромъ и, стало быть, вы меня убьете…

— Этого никогда не будетъ… — воскликнула Эми. — Я сегодня же объяснюсь съ дядей… Сегодня же…

— А если онъ не согласится… Запретитъ вамъ и думать о бракѣ со мной?

— Тогда… Тогда увидимъ. Подумаемъ и рѣшимъ.

— Что?

— Рѣшимъ, что остается дѣлать.

— Останется только одно, miss Amy.

— Что?

— Выходить за меня противъ его воли. Бѣжать и вѣнчаться.

— Да… Но прежде надо все-таки… Онъ согласится…

— А если онъ не согласится?

— Почему же?

— Не отвѣчайте — воскликнулъ онъ нервно, — вопросомъ на вопросъ… Не уклоняйтесь отъ прямого и честнаго отвѣта… Я спрашиваю: если вашъ дядя откажетъ въ своемъ согласіи на нашъ бракъ, рѣшитесь ли вы вѣнчаться тайно отъ него?

Эми потупилась и молчала.

— Я жду отвѣта три дня, mademoiselle. Вы это слышите. Три дня — послѣ отказа г. Дубовскаго — даю я вамъ для рѣшенія моей участи…

Френчъ поднялся, горячо поцѣловалъ руку дѣвушки и быстро вышелъ изъ комнаты.

Эми, оставшись одна, глубоко задумалась и безпомощно понурилась. Долго ли она просидѣла такъ, она не знала. Ее привелъ въ себя голосъ лакея, доложившаго:

— Графиня Нордъ-Остъ!

Молодая дѣвушка удивилась. Она была хорошо знакома съ этой соотечественницей, но, однако, графиня была у нея не болѣе двухъ разъ съ визитомъ. Для замужней женщины, про которую говорили одни, что она вдова, а другіе, что она въ разводѣ съ мужемъ, Эми не могла быть ни сверстницей, ни пріятельницей.

Принимая графиню, Эми тотчасъ замѣтила въ лицѣ молодой и красивой женщины необычное и нѣсколько загадочное выраженіе лица. Графиня была будто крайне разсержена чѣмъ-то: въ дѣйствительности, тревога выражалась такъ на ея лицѣ.

— Извините меня, m-lle Amy, — начала она, — если я рѣшаюсь говорить съ вами объ одномъ щекотливомъ дѣлѣ, тѣмъ болѣе щекотливомъ, что я по неволѣ должна задать вамъ нѣсколько вопросовъ, которыхъ не имѣю никакого права дѣлать. А вы имѣете полное право не только не отвѣчать, но даже удивиться моей дерзости. Я предпочла обратиться къ вамъ прямо, чѣмъ говорить съ вашимъ дядей. Скажите мнѣ, что такое для васъ г. Френчъ? Близкій знакомый, или другъ, или… больше? Вы меня понимаете… И ради Бога не отвѣчайте мнѣ, что это не мое дѣло, — я сама знаю это, но мнѣ необходимо нужно, чтобы вы отвѣчали.

Эми начала-было догадываться, но подумала:

«Не можетъ быть… какое ей дѣло до графа Загурскаго?.. Онъ за ней ухаживаетъ. Только»…

— Скажите мнѣ, графиня, прямо и откровенно, зачѣмъ вамъ нужно знать, что для меня… для насъ! — поправилась она — г. Ліонель Френчъ?

— Извольте! Вы знаете, что вчера на балѣ произошло между вашимъ кавалеромъ и графомъ! Ну, вотъ, я въ качествѣ лица, интересующагося нѣсколько судьбой Загурскаго, желала бы разстроить эту нелѣпость. Вѣдь они хотятъ драться…

— Да, я знаю!

— Знаете? Ну, въ такомъ случаѣ вы мнѣ отвѣтили на мои вопросы. Если Френчъ рѣшился повѣдать вамъ то, что мужчины въ данномъ случаѣ скрываютъ это всѣхъ и даже отъ матерей и сестеръ, то слѣдовательно… — графиня запнулась и прибавила: — слѣдовательно, онъ вполнѣ въ вашихъ рукахъ и вы можете помочь мнѣ разстроить этотъ поединокъ. Стало быть, я не ошиблась, Френчъ почти женихъ вашъ?

— О, нѣтъ! — воскликнула Эми.

— Полноте! Дѣло серьезное! Намъ не до глупыхъ свѣтскихъ условій. Предположимъ, что не женихъ, ну, просто человѣкъ, который вамъ нравится и будетъ вашимъ женихомъ. Вы, конечно, желали бы тоже разстроить этотъ поединокъ. Но желаетъ ли онъ — и насколько? Подумайте, Загурскій, какъ вы знаете, мастеръ во всемъ, что дѣлаетъ. Онъ беретъ призы и на скачкахъ, и на велосипедѣ, и на рапирахъ… и, я вамъ навѣрное говорю, стрѣляетъ великолѣпно. Можете ли вы заставить Френча извиниться передъ Загурскимъ? Вы этимъ спасете человѣка, которымъ вы интересуетесь! Если же я являюсь заступницей Загурскаго, то потому, что боюсь для него простой случайности, возможной при поединкахъ.

Эми, конечно, обрадовалась, что ей въ лицѣ графини явилась нежданно помощница, и рѣшилась послѣ недолгаго колебанія объяснить совершенно искренно, въ какихъ отношеніяхъ находится къ Френчу.

— Графиня, вотъ вамъ вся правда! Я должна переговорить съ дядей. Вы знаете, что я, какъ несовершеннолѣтняя, нахожусь подъ опекой и не имѣю права выйти замужъ за кого бы мнѣ вздумалось безъ согласія опекуна. А ждать совершеннолѣтія еще долго. Именно сегодня я должна говорить съ дядей, и вотъ вамъ правдивый, искренній отвѣтъ. Если дядя согласится на мой бракъ съ Френчемъ и онъ будетъ объявленъ моимъ женихомъ, то тотчасъ же отправится къ графу и извинится, какъ онъ выражается шутя, самымъ позорнымъ образомъ. Если же дядя откажетъ, то г. Френчъ пойдетъ на все и даже поставитъ условія, ужасныя и для себя, и для своего соперника.

И у Эми при этихъ словахъ выступили слезы на глазахъ. Графиня смутилась точно также. Въ дѣйствительности красавица знала многое, чего не знала молодая дѣвушка. Она успѣла уже узнать, какого рода поединокъ долженъ состояться между двумя великолѣпными стрѣлками.

Который изъ двухъ будетъ убитъ и именно убитъ — сказать было нельзя, такъ какъ оба стрѣляютъ великолѣпно.

Послѣ недолгаго молчанія обѣихъ взволнованныхъ женщинъ первая заговорила графиня.

— Когда же это рѣшится? Когда же вы будете говорить съ вашимъ дядей?

— Сейчасъ же! — отозвалась Эми.

— Но что вы думаете, что вы предполагаете? Какъ онъ отнесется къ вашему браку?

— Совершенно не знаю, графиня! Дядя — человѣкъ не упрямый, но… не знаю, какъ сказать… У него пунктики. А его теперешняя idée fixe — чтобы я вышла замужъ за одного человѣка, который уже два раза сватался за меня. Дядя все надѣется, что я наконецъ соглашусь. И вотъ съ этой надеждой онъ носится, и эта надежда помѣшаетъ ему, пожалуй, согласиться.

Графиня уѣхала, прося Эми написать ей два слова тотчасъ же послѣ объясненія съ Дубовскимъ.

IX.

Владиміръ Ивановичъ Дубовскій, всякій день вставая довольно рано, занимался писаньемъ писемъ. Корреспонденція у него была большая, обусловленная его занятіями, и при этомъ еще на трехъ языкахъ: на французскомъ и нѣмецкомъ, кромѣ русскаго. Затѣмъ, позавтракавъ, онъ аккуратно всякій день выѣзжалъ изъ дому и возвращался лишь къ обѣду.

Теперь, вернувшись изъ Россіи, онъ началъ тотъ же образъ жизни.

Эми раза два уже давно спросила у дяди, какія у него дѣла и чѣмъ онъ занятъ, но онъ отвѣчалъ уклончиво; а только однажды сказалъ:

— Такъ, Любочка, пустяки! Хотя въ случаѣ чего, при Божьей помощи, эти пустяки могутъ оказаться очень серьезными. Я могу въ одинъ прекрасный день сдѣлаться вдвое богаче, чѣмъ ты сама.

Что это значило — разумѣется, молодая дѣвушка понять не могла. Въ дѣйствительности у Дубовскаго были дѣла особаго рода и, такъ сказать, опаснаго, да кромѣ того, опаснаго не столько для него, сколько для молодой дѣвушки. Онъ игралъ на биржѣ парижской и берлинской, прихвативъ немного и петербургскую.

Имѣя крошечное состояніе, онъ года два назадъ проигрался и, сохранивъ за собой свое маленькое имѣніе, уплатилъ деньгами питомицы. Затѣмъ онъ сталъ выигрывать и стадъ играть шибче. Съ полгода назадъ онъ опять проигрался, но надѣялся отыграться. Проигрышъ былъ пустой сравнительно съ состояніемъ Эми.

И вотъ именно ради этой игры на деньги опекаемой имъ племянницы онъ и уговорилъ ее очень легко согласиться на продажу ея имѣній въ Россіи, въ томъ числѣ и ярославской родовой вотчины, и имѣть состояніе въ видѣ чистогана. Когда хлопоты по имѣніямъ прекратились, онъ уже всей душой отдался игрѣ.

Будучи человѣкомъ неглупымъ и будучи человѣкомъ честнымъ, онъ однако началъ играть шибче и шире. Онъ какъ будто не сознавалъ, что иногда ставитъ на карту всю жизнь и будущность Эми и, конечно, свою честь.

За послѣднее время въ Парижѣ Дубовскій былъ особенно въ духѣ, потому что былъ въ сильномъ выигрышѣ, а выигрышъ явился, какъ онъ думалъ, вслѣдствіе того, что онъ близко сошелся съ личностью, помогавшею ему своими совѣтами и указаніями. Это былъ баронъ Герцлихъ. Дубовскій когда-то служилъ, былъ дѣйствительный статскій совѣтникъ и въ должности церемоніймейстера, разумѣется, членъ петербургскаго высшаго круга, съ большой родней и большими связями. Однако, прослуживъ уже въ трехъ министерствахъ, онъ ни въ одномъ не достигнулъ важнаго поста, какъ желалъ онъ, желала родня и ожидали многіе.

Впрочемъ, лѣтъ десять нагадь онъ было-достигъ мѣста губернатора, но его прозвали послѣ этого «калифъ на часъ», такъ какъ назначенный управлять губерніей въ Поволжьѣ, онъ черезъ шесть мѣсяцевъ покинулъ свой постъ по прошенію. Въ Петербургѣ родня и знакомые говорили ему потомъ:

— Какъ же это вы такъ, Владиміръ Ивановичъ?

— Чортъ его знаетъ! — извинялся онъ, дѣлая кислую физіономію.

Онъ былъ уволенъ собственно за излишнее усердіе. Въ городѣ тщетно разыскивался скрывавшійся у кого-то политическій преступникъ, которымъ интересовались въ Петербургѣ… Губернаторъ взялся за дѣло самъ… И совершилось нѣчто удивительное… Въ самый моментъ исполненія дѣло казалось совершенно простымъ, а потомъ оказалось, что оно не просто.

По тайному доносу «неизвѣстнаго», губернаторъ въ сопровожденіи полиціймейстера и городовыхъ нагрянулъ ночью въ одно зданіе и все его обыскалъ до мышиныхъ норокъ. При этомъ онъ поднялъ на ноги всѣхъ полуодѣтыхъ, полусонныхъ и перепуганныхъ… всѣхъ, кто только былъ въ этомъ зданіи… института благородныхъ дѣвицъ.

А между тѣмъ Дубовскій былъ не глупый человѣкъ. Но онъ былъ изъ породы тѣхъ людей, которые не должны быть самостоятельны, должны зависѣть, быть исполнителями воли другихъ, даже въ жизни. Имъ нуженъ прямой начальникъ и по службѣ, и по существованію. Имъ нуженъ отецъ, братъ, жена, другъ… кто-нибудь… Какъ только Дубовскій и ему подобные начинаютъ дѣйствовать самостоятельно, они вертятся какъ флюгера или упорно идутъ прямо къ глупому, нелѣпому или опасному.

Когда служебная карьера не удалась, Дубовскій твёрдо рѣшилъ разбогатѣть и кинулся въ разныя аферы, при чемъ, не имѣя состоянія, сдѣлался наперсникомъ, вѣрнѣе, наемникомъ и ширмами богатыхъ аферистовъ русскихъ, иностранцевъ и евреевъ. Его выставляли впередъ, пользуясь его связями и родней, чтобы получить разрѣшеніе въ высшихъ сферахъ на концессію желѣзной дороги, на поставку чего-либо въ казну, на разрѣшеніе какого-либо учрежденія, какого-либо общества на паяхъ…

И хлопоча усердно, служа этимъ дѣльцамъ вѣрой и правдой, Дубовскій за десятокъ лѣтъ мытарствъ не нажилъ ни гроша… Его какъ-то особенно искусно, хотя совсѣмъ просто, «выкуривали» изъ дѣла, когда оно было уже на мази.

Когда умерла сестра и онъ попалъ въ опекуны въ богатой племянницѣ, онъ занялся ея дѣлами и бросилъ аферы… Но это продолжалось не долго. Мечта разбогатѣть снѣдала его. Онъ давно якобы зналъ, какъ и гдѣ можно навѣрное легко и быстро разбогатѣть. Но на это были нужны средства, которыхъ у него не было. Теперь они явились. Не свои — но все же у него въ рукахъ. Ловко обойдя законы объ опекѣ, онъ продалъ всѣ имѣнія племянницы и, распоряжаясь чистоганомъ, окунулся въ биржевую игру.

Иногда ему приходило на умъ, что бываютъ случаи, что люди проигрываются и разоряются въ пухъ и прахъ. Ну, вдругъ таковое приключится и съ нимъ?

И на это у Дубовскаго былъ отвѣтъ, было утѣшеніе. Въ его Любочку влюбленъ давно и уже сватался — и даже собственно два раза — богачъ и милый малый, нѣкто князь Соколинскій, одинъ изъ самыхъ крупныхъ землевладѣльцевъ Малороссіи. Любочка отказала наотрѣзъ и теперь слышать объ немъ не хочетъ. Но если приключится бѣда какая… то тогда она по неволѣ пойдетъ за него. А князь поклялся ни на комъ не жениться, покуда она не замужемъ. Вотъ развѣ она вдругъ за кого другого соберется… Это будетъ ударомъ, если онъ, Дубовскій, до тѣхъ поръ не успѣетъ разбогатѣть… Вѣдь замужней надо все сдать съ рукъ на руки. А сдать въ порядкѣ трудно. Да кромѣ того лишиться возможности пробовать счастья…

Однако этого послѣдняго обстоятельства — любви и брака — Дубовскій не боялся. Питомица его ни разу, нигдѣ, никѣмъ не увлеклась. Мужчины для нея будто не существуютъ.

Во всякомъ случаѣ опекунъ рѣшилъ разбогатѣть и не иначе, какъ играя на биржѣ. А покуда онъ былъ доволенъ тѣмъ, что онъ за границей «крупный сановникъ» благодаря звѣздѣ и исключительно громкой визитной карточкѣ, гдѣ стояло: «En fonction de Maître de Cour de Sa Majesté l’Empereur de Russie». Для «заграницы» это было нѣчто въ родѣ министра императорскаго двора. Когда же приходилось Дубовскому объяснять иностранцамъ свое званіе, онъ объяснялъ туманно и старался скользить на деталяхъ…

X.

Когда дядя вернулся домой, Эми встрѣтила его съ рѣшительнымъ видомъ и заявила, что должна объясниться съ нимъ по крайне важному дѣлу, и къ тому же неотложному. Племянница была настолько взволнована, что дядя даже немножко испугался. Пройдя за нею въ ея маленькую собственную гостиную, онъ усѣлся и, приглядываясь къ лицу молодой дѣвушки, выговорилъ:

— Ты меня, право, пугаешь! Вижу — происшествіе, но какое, что? Какое можетъ быть у тебя важное дѣто? Это за мое отсутствіе, что-ли, стряслось?..

— Очень важное, дядюшка! Важнѣе и быть не можетъ въ жизни.

— Господи помилуй! — воскликнулъ Дубовскій. — Говори скорѣй!

— Я… — начала Эми. — Я… — повторила она снова, — и не знала, съ какого предисловія начать.

Но вдругъ, должно быть, подъ вліяніемъ того же чувства, изъ-за котораго трусы кидаются на войнѣ въ самое горячее мѣсто свалки, она выговорила:

— Я полюбила человѣка… Я встрѣтила, полюбила и желала бы за него идти замужъ…

— Кто? Что? Когда? — произнесъ Дубовскій почти тупымъ голосомъ, а затѣмъ, оправившись, прибавилъ разумнѣе: — Кто это? Какимъ образомъ?

Эми назвала Френча. Дубовскій вытаращилъ глава. Все лицо его вытянулось, ротъ раскрылся, оголяя два ряда великолѣпныхъ, какъ жемчугъ, зубовъ, которые стоили болѣе тысячи франковъ. Нѣсколько мгновеній онъ не могъ произнести ни слова.

— Англичанинъ? — произнесъ онъ наконецъ. — Это тотъ, который на биржѣ здѣшней…

И онъ запнулся.

— Любочка, да я ей Богу… Ты, должно быть… Скажи-по совѣсти, ради шутки все это? Не пугай зря!

Видя растерянность дяди, Эми тоже смутилась. Оказалось ясно, что ихъ двѣ точки зрѣнія на одного и того же человѣка помѣщались какъ бы въ центрахъ двухъ различныхъ полушарій. Ихъ мнѣніе объ одномъ и томъ же человѣкѣ было мнѣніемъ двухъ антиподовъ.

Эми тотчасъ поняла, какъ много придется положить труда и настойчивости, чтобы добиться своего. А у нея не хватитъ силы и умѣнья.

Дубовскій, придя немного въ себя, заговорилъ, и довольно краснорѣчиво, что съ нимъ бывало рѣдко. Онъ сталъ доказывать племянницѣ, что она или со скуки, или подъ вліяніемъ какой-нибудь скверной бабы-дуры, или вслѣдствіе какого-либо особеннаго легкомыслія, котораго онъ въ ней никогда не замѣчалъ, увлеклась человѣкомъ не только неподходящимъ, неровней, но одной изъ тѣхъ личностей, которыхъ видимо-невидимо разсыпано по всему свѣту. Наконецъ, ему, да и племянницѣ тоже, совершенно неизвѣстно, что это за личность, этотъ англичанинъ со странной, даже вульгарной фамиліей.

— Очевидное дѣло, — кончилъ Дубовскій, — что это ловкій молодой человѣкъ, какъ говорятъ въ Россіи, «ловкачъ». Онъ пронюхалъ, что у тебя большое, и даже, пожалуй, очень большое приданое, что ты сирота, что у тебя, кромѣ опекуна-дяди, нѣтъ никого. А дядя-опекунъ имѣетъ надъ тобой власть только до извѣстной поры и до извѣстной степени. Вотъ онъ и примѣрился, прицѣлился, изловчился и попалъ въ цѣль. Нахалъ порядочный! — вскрикнулъ онъ, но видя, что при этомъ словѣ лицо

Эми стало сурово, онъ тотчасъ же прибавилъ: — Не сердись, я иначе судить не могу! Во всякомъ случаѣ, въ такихъ дѣлахъ спѣшить нельзя. Ты сказала — спѣшное дѣло. Помилуй, кто же спѣшитъ жениться или замужъ выходить?

— Страшно спѣшное, дядюшка! — тревожно выговорила Эми.

— Почему же?

Эми подумала и, поколебавшись нѣсколько мгновеній, объяснила дядѣ всю правду. Молодая дѣвушка была будто увѣрена, что дядя взглянетъ на исторію Френча съ Загурскимъ тѣми же глазами, какими смотрѣла и она, но оказалось, что два антипода снова разошлись во мнѣніяхъ.

— Именно ловкачъ! — пробурчалъ Дубовскій, какъ бы себѣ самому. — Ловко подведено! Если, молъ, не пойдете за меня замужъ сегодня, то завтра я буду убитъ. Скажите пожалуйста! Вотъ они какіе развелись на свѣтѣ, не даромъ мы въ парижскихъ стѣнахъ и среди парижскихъ человѣковъ живемъ! Передовое мѣсто! Жениться ли, нажиться ли, убить ли кого, — все здѣсь творится по самому послѣднему фасону. Я бы здѣсь издавалъ модный журналъ не платьевъ, а убѣжденій, мнѣній, поступковъ и преступленій. И во всякомъ нумерѣ давалъ бы, напримѣръ, самую послѣднюю модель и послѣднюю выкройку какого-нибудь распоротаго живота. Вы, молъ, до сихъ поръ стрѣляли изъ револьверовъ или рѣзали по горлу. Анъ, вотъ, поглядите, вновь старая хорошая мода вернулась, ножищемъ по животу крестъ на крестъ хватить, или треугольничекъ, какъ изъ арбуза вырѣзать. Гораздо скорѣе, проще и вѣрнѣе.

Дубовскій задумался съ тревожнымъ лицомъ и много ли прошло времени — онъ не зналъ, когда услыхалъ голосъ Эми.

— Итакъ, дядюшка, что же вы мнѣ скажете?

— Какъ что я скажу? Да я уже часъ говорю!

— Стало быть, вы на этотъ бракъ никогда не согласитесь?

— Дуракъ бы я былъ, подлецъ бы я былъ, кабы согласился! Наконецъ, подумай сама, если бы ты говорила объ этомъ, какъ о дѣлѣ, которое должно рѣшиться черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, я бы сталъ надѣяться на то, что ты сама образумишься. А ты еще хочешь рѣшить сейчасъ же — вынь да положь. Потому что ловкачъ такъ все подстроилъ, что, видите ли, завтра можетъ быть убитъ.

Эми перемѣнилась въ лицѣ и заплакала, затѣмъ она закрыла лицо платкомъ и вдругъ плачъ перешелъ въ рыданія.

— Любочка, Любочка, дорогая моя! — Дубовскій вскочилъ съ мѣста, и, сѣвъ на диванчикъ около племянницы, онъ началъ ее всячески уговаривать и убѣждать тѣми словами, въ которыхъ обыкновенно не бываетъ ничего убѣдительнаго. Онъ просилъ одного — по крайней мѣрѣ хоть обождать. А именно обождать-то было и невозможно.

Дубовскій кончилъ тѣмъ, что предложилъ племянницѣ взяться за дѣло самому, т.-е. за дѣло примиренія враговъ, ручаясь заранѣе за успѣхъ. Затѣмъ онъ обѣщалъ собрать тотчасъ всякаго рода справки о Френчѣ, узнать по крайней мѣрѣ, что тотъ за человѣкъ, откуда, такъ какъ ему мерещилось въ англичанинѣ что-то не совсѣмъ хорошее.

Послѣ цѣлаго часа убѣжденій и просьбъ Дубовскому удалось нѣсколько успокоить племянницу, а затѣмъ, быстро отобѣдавъ съ ней вдвоемъ, онъ тотчасъ же собрался по дѣлу своей питомицы.

Прежде чѣмъ собираться разстроивать поединокъ, Дубовскій отправился въ англійское посольство къ знакомому старшему секретарю, чтобы узнать отъ него, какая у нихъ въ амбассадѣ репутація этого молодого англичанина, который, бывая въ высшемъ свѣтѣ Парижа, не могъ не быть имъ извѣстенъ. Свѣдѣнія, полученныя имъ отъ секретаря, были крайне смутны. Въ посольствѣ было извѣстно то, что онъ зналъ и безъ того.

Молодой человѣкъ, умный, образованный, чрезвычайно приличный, чрезвычайно красивый, съ глупой фамиліей, вращающійся по своимъ дѣламъ въ финансовомъ мірѣ Парижа и имѣющій сношенія съ финансистами Англіи, но, конечно, не въ качествѣ банкира или богача, а въ качествѣ, быть можетъ, чего-то въ родѣ агента. А агенты въ этихъ сферахъ бываютъ разныхъ категорій. Отъ агента, который завтра станетъ самъ банкиромъ, до агента, получающаго по тысячѣ франковъ въ годъ — цѣлая пропасть.

Изъ амбассады Дубовскій проѣхалъ къ графу Загурскому, нашелъ его собирающимся на вечеръ и сталъ объясняться на особый ладъ. Стычка двухъ молодыхъ людей произошла болѣе или менѣе изъ-за его племянницы и поэтому даетъ ему право вмѣшаться въ это дѣло и просить обѣ стороны примириться, хотя бы потому, чтобы не компрометировать отчасти молодую дѣвушку. Все-таки молва можетъ разнести по всему Парижу, что стычка произошла якобы по винѣ молодой дѣвушки. Во всякомъ случаѣ имя ея будетъ замѣшано.

Загурскій очень вѣжливо, но и очень холодно заявилъ Дубовскому, что онъ крайне сожалѣетъ, но не можетъ удовлетворить его просьбу. Въ данномъ случаѣ его роль пассивная: онъ былъ оскорбленъ, поэтому обязанъ требовать удовлетворенія и не воленъ ни въ чемъ. Единственное, на что онъ готовъ согласиться — это отнестись мягко, если противникъ явится съ извиненіемъ.

Загурскій прибавилъ, что если дѣйствительно это дѣло такъ непріятно Дубовскому, то онъ долженъ начать съ г. Френча.

— Быть можетъ, потомъ я все-таки свое возьму и проучу черезчуръ дерзкаго англичанина, но по совершенно иному какому-нибудь поводу и не сейчасъ, а черезъ мѣсяца два или три, и тогда имя Любови Борисовны не будетъ замѣшано.

— Но скажите, наконецъ, графъ, что же это за дуэль? Вѣдь въ ней смысла нѣтъ, — заявилъ Дубовскій. — Я самъ былъ молодъ. Братъ служилъ въ гвардіи. Помню, у него чуть-чуть не состоялась дуэль, которую я разстроилъ… Но тамъ былъ поводъ… Клевета. А это что же такое!

— Оскорбленіе, нанесенное безъ мотива нахаломъ! — отвѣтилъ Загурскій. — Это очень часто бываетъ, Владиміръ Ивановичъ. Къ несчастію!

— Да кто онъ такой собственно. Или «что» онъ?

— Кто? Френчъ?.. — разсмѣялся графъ. — А это все равно, еслибы въ Москвѣ жилъ французъ и назывался: monsieur Rouseky.

— Знаю. Знаю… Я не про фамилію… А что онъ такое? Какъ онъ попалъ въ общество? Зачѣмъ его пускаютъ? Бабы не пускали, такъ…

И Дубовскій кончилъ мысленно:

«Такъ и Любочка бы за него замужъ не собралась».

— Видите ли, Владиміръ Иванычъ… Въ наше время, чтобы попасть въ высшій кругъ, нужно имѣть или имя родовитое, — ну, вы и я… Или деньги — Герцлихъ еврей… или мѣдный лобъ — Френчъ.

— Ахъ, Герцлихъ прекраснѣйшей души человѣкъ! — воскликнулъ Дубовскій. — Это… это святой человѣкъ.

— Не спорю. Но попалъ онъ въ faubourg Saint Germain и въ нашъ русскій кружокъ не за свою душу и не за свою святость, а изъ-за своихъ милліоновъ. Ну-съ, а Френчъ попалъ потому, что онъ прилично одѣтъ, умѣетъ танцовать, умѣетъ глядѣть сфинксомъ… умѣетъ краснорѣчиво умалчивать, когда нужно.

— Какъ такъ?..

— Молчать умѣетъ. Вотъ онъ ни разу никому не сказалъ, что онъ родня чуть не самой королевѣ Викторіи… А въ обществѣ всѣ это говорятъ. Откуда взялось? Да онъ же пустилъ стороной. А самъ молчитъ.

— Не слѣдовало бы допускать въ порядочное общество всякаго проходимца! — воскликнулъ Дубовскій. — Тогда бы и не было глупыхъ скандаловъ, незаслуженныхъ оскорбленій. Чѣмъ, напримѣръ, вы вызвали его дерзость?..

Загурскій молчалъ…

— Вѣдь вы, говорятъ, сказали, что онъ пригласилъ за котильонъ Любочку, чтобы разговаривать, а не танцовать. Что же тутъ такого?

— Вотъ что, Владиміръ Иванычъ… По совѣсти я ужъ, такъ и быть, вамъ скажу, — разсмѣялся Загурскій. — Я, видите ли, бывалый, многое видалъ и испыталъ, живя всю жизнь за границей… Ну и я вамъ скажу… Френчу надо драться… Понимаете? Надо. Необходимость. Онъ выбралъ меня, чтобы привязаться зря и сдѣлать дерзость, зная, что я этого такъ не оставлю. Ну, его цѣль и достигнута.

— Да зачѣмъ же надо-то?..

— Ну, Владиміръ Ивановичъ, это, я думаю, только онъ одинъ знаетъ. Даже его подушка не знаетъ… потому что только подушки молодыхъ дѣвушекъ знаютъ, о комъ или о чемъ онѣ по ночамъ вздыхаютъ.

Дубовскій задумался, засопѣлъ и, наконецъ, выговорилъ:

— Знаете что, графъ? Я къ нему самому поѣду — все это разъяснять.

Загурскій не отвѣтилъ. Дубовскій всталъ и простился.

Несмотря на позднее время, Дубовскій рѣшилъ отправиться къ Френчу, котораго собственно зналъ мало, часто видѣлъ увивающагося вокругъ Любочки, но не обратилъ на него особеннаго вниманія. Въ данномъ случаѣ на Дубовскаго напала какая-то слѣпота. Ему никогда ни на одно мгновеніе не пришло на умъ, что племянница можетъ увлечься какимъ-нибудь иностранцемъ, какими въ Парижѣ хоть прудъ пруди.

Выйди отъ Загурскаго и рѣшивъ тотчасъ же на всякій случай попытать счастья — ѣхать въ Френчу, Дубовскій вдругъ остановился въ недоумѣніи и удивленіи.

«Адресъ? Гдѣ онъ живетъ»?

Конечно, это было ему неизвѣстно.

Подумавъ, онъ вдругъ вспомнилъ и обрадовался. Герцлихъ однажды дѣлалъ маленькій мужской вечеръ, на немъ присутствовалъ и Френчъ. На другой день Герцлихъ жаловался, что ужасно усталъ, отдавая визиты и развозя карточки вчерашнимъ гостямъ. Очевидно, что баронъ можетъ сообщить ему адресъ англичанина.

XI.

«Что сказала бы мама»? — преслѣдовало Эми. А между тѣмъ у нея подъ рукой былъ въ Парижѣ старый другъ, глубоко чтившій память ея матери, какъ человѣкъ многимъ ей обязанный. Эми знала, что и ее онъ искренно любитъ. Это былъ Рудокоповъ.

Молодая дѣвушка рѣшилась написать доктору, что тотчасъ же проситъ его пріѣхать ради важнаго дѣла.

Обыденнымъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и оригинальнымъ общественнымъ явленіемъ былъ докторъ Адріанъ Николаевичъ Рудокоповъ, бывшій московскій студентъ, гимназистъ провинціальнаго города и деревенскій малышъ Андреяшка въ дѣтскіе годы. Онъ явился на свѣтъ сыномъ мужика самаго трущобнаго мѣста тверской губерніи, которое, будучи за сто верстъ отъ Николаевской дороги, было глушью пуще, чѣмъ какой-нибудь уголокъ пермской или вятской губерніи.

И вотъ изъ этой-то глуши не бѣжалъ, а ушелъ съ согласія отца двѣнадцатилѣтній Андреяша, чтобы учиться. Если отецъ — неглупый мужикъ и со средствами — согласился, то исключительно потому, что сынъ — молодецъ на всѣ руки во всемъ, что ни къ чему не было пригодно, былъ совсѣмъ ледащимъ и въ косьбѣ, и въ пахотѣ, и во всякомъ важномъ мужицкомъ дѣлѣ. Не мало, однако, помогъ сосѣдній небогатый помѣщикъ, который, подмѣтивъ въ мальчуганѣ недюжинный умъ, страстную любовь въ чтенію всякихъ печатныхъ клочковъ, которые попадались ему подъ руку, убѣдилъ мужика «испробовать» сына. Онъ предложилъ свою посильную помощь послать мальчика учиться всего на одинъ годъ. Этотъ годъ доказалъ, что Андреяшѣ слѣдовало идти дальше.

Прохожденіе курса въ гимназіи и университетѣ не было простымъ существованіемъ, а отчаянной битвой.

Если въ чьей-либо жизни приложить пресловутое выраженіе «борьба за существованіе», то, конечно, въ жизни той категоріи людей и той среды, изъ которой выбился Рудокоповъ. Это была отчаянная борьба и битва не за кусовъ хлѣба, а «за книгу». Кусокъ хлѣба на Руси у всякаго на подачу руки. А «книга» для иного — еще за китайской стѣной!

Какъ прошла его жизнь, есть явленіе почти исключительно русское, отчасти новое, невѣдомое на западѣ. Это нѣчто въ родѣ чернорабочаго съ юношескихъ лѣтъ и молодости до зрѣлости. Никакая фабричная работа въ шестнадцать часовъ за сутки не можетъ сравниться съ этой своего рода страдой.

Путь, который прошелъ Рудокоповъ, Данте не зналъ, иначе включилъ бы его въ свою «Божественную Комедію». На этомъ пути, гдѣ идетъ масса, толкая другъ друга, давя, падая, усѣивая трупами дорогу, по крайней мѣрѣ, восемьдесятъ процентовъ не достигаютъ цѣли, десять процентовъ проклинаютъ достигнутую цѣль, десять процентовъ достигаютъ и пожинаютъ дорогіе плоды, про которые можно сказать, что они достались «себѣ дороже» и что врядъ ли этотъ свѣтъ, если не свѣчка, стдитъ игры, истомившей и истерзавшей душу и тѣло.

Съ четвертаго класса гимназіи Адріанъ Рудокоповъ уже самъ себя содержалъ. Отецъ отказался высылать уплату на содержаніе сына, такъ какъ помѣщикъ, помогавшій, умеръ. Приходилось, кончивъ третій классъ, возвращаться къ сохѣ или къ косѣ, или идти въ приказчики въ лавочку, именуясь грамотнымъ парнемъ.

На пятнадцатомъ году Адріану пришлось учить другихъ, чтобы учиться. И такъ продолжалось чуть не десять лѣтъ: началъ это четвероклассникъ, а кончилъ медикъ пятаго курса. Будучи однимъ изъ первыхъ учениковъ почти все время въ гимназіи, ему немудрено было достать уроки въ губернскомъ городѣ при рекомендаціи начальства, но въ Москвѣ оказалась такая страшная конкурренція, что два или три раза дѣльный, умный, даже талантливый въ преподаваніи студентъ едва не погибъ.

Однако Рудокоповъ отбылъ свое обученіе блестящимъ образомъ, благодаря именно тому, что былъ сынъ и внукъ мужиковъ, былъ изъ свѣжаго матеріала, т.-е. здоровякъ. Окончивъ университетъ и сдавъ экзаменъ на лекаря, онъ бросилъ уроки и началъ усиленно дѣлать то, что уже дѣлалъ года съ два, т.-е. писать всякаго рода статейки въ періодическую прессу, конечно по медицинѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ началъ писать диссертацію.

Черезъ года полтора по выходѣ его изъ университета возникла страстная полемика, переполошившая весь медицинскій міръ двухъ столицъ. Главный переполохъ произошелъ оттого, что въ одной небольшой газетѣ появился нѣкто, добровольно примкнувшій къ полемикѣ въ видѣ третейскаго судьи подъ псевдонимомъ «Укротитель».

Авторъ этихъ статей не только принялся критиковать медицинскій русскій міръ, но онъ, по словамъ даже профановъ, попалъ не въ бровь, а прямо въ глазъ. Несмотря на всѣ старанія многихъ, въ продолженіе цѣлой зимы не удалось узнать, кто былъ авторъ. Видно только было, что «Укротитель», конечно, медикъ.

Полемика эта закончилась тѣмъ, что «Укротителя» назвали въ большой газетѣ по имени, раскрывъ безсовѣстнымъ образомъ псевдонимъ. Названный оказался довольно извѣстнымъ докторомъ и тотчасъ же протестовалъ, привелъ всяческія доказательства, что называть его авторомъ статеекъ «Укротителя» есть клевета или месть и безсовѣстная ложь. Тогда авторъ по неволѣ самъ назвался и оказалось имя, которое было никому неизвѣстно, за исключеніемъ профессоровъ-медиковъ. Но съ этого дня «Укротитель» Рудокоповъ сталъ въ медицинскомъ мірѣ извѣстенъ почти наравнѣ съ знаменитостями. Разумѣется, у него явилась масса враговъ въ Москвѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ завелось и много заглазныхъ другей.

Въ это время очень богатая барыня собиралась изъ Россіи въ теплые края, посылаемая консиліумомъ докторовъ. Ей нуженъ былъ непремѣнно домашній врачъ, конечно молодой человѣкъ, которому не придется бросать своихъ пріобрѣтенныхъ паціентовъ и, стало быть, вѣрный, отвоеванный кусокъ хлѣба.

Барыня эта была Скритицына.

Какая-то московская знаменитость, докторъ изъ числа покровителей Рудокопова, предложилъ его, какъ талантливаго врача, умнаго и просвѣщеннаго человѣка.

Такимъ образомъ, Адріанъ Николаевичъ Рудокоповъ, выбравшись на гладкую дорогу, случайно попалъ на другую, еще болѣе торную и широкую. Ему приходилось на полномъ содержаніи при большомъ жалованьѣ ѣхать въ Швейцарію, Францію и Италію съ очень милой и доброй женщиной и ея маленькой дѣвочкой.

Разумѣется, черезъ какихъ-нибудь полгода Рудокоповъ былъ любимцемъ Скритицыной, а маленькая Эми обожала Адріана Николаевича.

И сынъ тверского мужика, отличный врачъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ очень образованный человѣкъ, оказался въ Европѣ вполнѣ свободнымъ, чтобы заниматься чѣмъ угодно.

Цѣлые дни онъ могъ посвящать теперь на то, что ему нравилось, и, разумѣется, страстно продолжалъ работать. Въ занятіяхъ медициной Рудокопову дальше было идти собственно некуда. Спеціальность избрать онъ не хотѣлъ. Онъ сталъ заглядывать въ другія сферы и, наконецъ, понемногу сталъ уже заниматься тѣмъ, что, казалось бы, было медику и не къ лицу. Вскорѣ онъ зналъ наизусть всѣ европейскія картинныя галереи, за исключеніемъ испанскихъ, и былъ тонкимъ знатокомъ живописи, былъ любителемъ-коллекціонеромъ старинныхъ гравюръ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ его отецъ, мужикъ Миколай Миколаичъ, уже не жилъ въ той же деревнѣ. Онъ купилъ себѣ маленькое имѣньице въ Старицкомъ уѣздѣ и сталъ помѣщикомъ. Сынъ Андредша прислалъ ему въ подарокъ десять тысячъ рублей. Рудокоповъ могъ послать отцу и больше, но рѣшилъ, что это принесетъ старику только вредъ, что отцу слѣдуетъ оставаться въ своей тарелкѣ или на своемъ шесткѣ.

Между тѣмъ у самого Рудокопова черезъ нѣсколько лѣтъ былъ уже капиталъ въ нѣсколько десятковъ тысячъ. Случилось это очень просто. Жалованье, получаемое у Скритицыной, онъ почти до копѣйки откладывалъ и кромѣ того все то общество, въ которомъ вращалась семья и не одна только русская колонія, но и иностранцы, сдѣлали изъ Рудокопова своего доктора. Нашлись французы и англичане, которые настолько довѣрились русскому доктору, что письменно совѣтовались съ нимъ Богъ вѣсть на какомъ разстояніи.

Случалось, что Рудокопову приходилось, взявъ отпускъ у Скритицыной, изъ Италіи летѣть въ Англію къ больному паціенту, изъ Англіи заѣхать въ Бельгію, наконецъ однажды пришлось съѣздить на югъ Испаніи къ герцогу д’Оканья. Не мало собралось въ Гренадѣ испанскихъ эскулаповъ, въ томъ числѣ одинъ французъ, но герцогъ, смущенный своимъ недомоганіемъ, выписалъ своего amigo russo.

Такъ какъ всѣ паціенты Рудокопова всевозможныхъ національностей были люди крайне богатые, то жатва была обильная, причемъ, конечно, вполнѣ заслуженная. Знающій свое дѣло врачъ, благодаря долгимъ и усиленнымъ трудамъ, казалось, будто освѣтилъ добытое новымъ свѣтомъ.

— Чтобы быть хорошимъ докторомъ, все нужно! — говорилъ Рудокоповъ и прибавлялъ, не улыбаясь и не моргнувъ бровью: — близкое знакомство мое съ господами до-рафаэлистами не мало помогло мнѣ два раза при постели двухъ тяжко больныхъ.

Конечно, у доктора и въ этой средѣ экзотической были враги, вслѣдствіе того, что, посвятивъ всѣ часы своей жизни на самообразованіе, ему некогда было, да и на умъ не пришло удѣлить хоть нѣсколько минутъ въ день на самовоспитаніе. У него не было формы и такта. Онъ бывалъ рѣзокъ и грубоватъ.

Въ Рудокоповѣ ярко сказывался мужикъ и сказывался трояко: ясностью и свѣжестью мысли, угловатостью и рѣзкостью движеній, мягкостью и теплотой сердечныхъ вспышекъ.

Черезъ года два или три послѣ того, что Рудокоповъ поступилъ домашнимъ врачомъ къ Скритицыной, онъ могъ уже покинуть свою должность и зажить самостоятельно, будучи медикомъ раздушенной интернаціоналки, но онъ привязался и къ матери, и къ дочери. Послѣ смерти матери Скритицыной онъ, конечно, не могъ слѣдовать за Дубовскимъ и остался во Франціи.

За это время Рудокоповъ нѣсколько разъ ѣздилъ въ Россію, нѣсколько разъ по цѣлому мѣсяцу пробывалъ въ Москвѣ. Съ особеннымъ чувствомъ, съ какимъ-то щекотаніемъ гдѣ-то тамъ… далеко… около сердца проѣзжалъ онъ по Моховой или мимо Екатерининской больницы. Съ теплымъ, хорошимъ чувствомъ, не проклиная никого и ничего, вспоминалъ онъ, какъ бился студентомъ, въ особенности на третьемъ курсѣ, когда нежданно потерялъ два урока предъ самымъ взносомъ платы.

Рудокопову, уже извѣстному въ медицинскомъ мірѣ нѣсколькими блестящими статьями, стали предлагать вступить на профессорское поприще, но Адріанъ Николаевичъ былъ уже человѣкъ зараженный, онъ уже пропитался чѣмъ-то, слоняясь нѣсколько лѣтъ по Европѣ, и чувствовалъ, что не уживется ни въ Москвѣ, ни въ Петербургѣ, а еще того менѣе въ провинціи. Онъ все собирался ѣхать въ Россію, но продолжалъ оставаться тѣмъ, чѣмъ окрестилъ съ насмѣшкой другихъ — кочевникомъ и экзотикомъ.

XII.

Получивъ записку отъ «Любочки», какъ Рудокоповъ давно привыкъ звать Скритицыну заглазно, онъ тотчасъ же явился въ ней.

— Ну, что за важное дѣло? — спросилъ онъ, входя. — Если хотите перемѣнить портниху, то я вамъ адреса новаго дать не могу.

— Ахъ, Адріанъ Николаевичъ, не шутите!.. Я голову теряю…

И по лицу Эми докторъ увидѣлъ, что дѣйствительно съ ней произошло что-то особенное и серьезное.

— Говорите. Говорите скорѣе… — тревожно произнесъ онъ, садясь. — Вы знаете, какъ я васъ люблю, какъ любилъ вашу матушку, какъ много ей обязанъ… Я за васъ въ огонь и въ воду, Любовь Борисовна.

Эми, путаясь, кой-какъ, неправильно, то забѣгая впередъ, то возвращаясь, разсказала другу все. Какъ бы исповѣдалась предъ нимъ.

Рудокоповъ слушалъ внимательно и становился все мрачнѣе.

— Что же вы мнѣ скажете? — спросила она наконецъ. — Что посовѣтуете?

— Теперь? Ничего.

— Какъ!? — изумилась Эми.

— Теперь поздно, Любовь Борисовна.

— Какъ поздно?

— Да. И вы обидѣли меня. Слѣдовало за мной послать давно. Не только прежде объясненія съ Владиміромъ Иванычемъ, но даже прежде объясненія съ этимъ англичаниномъ. Надо было попросить меня узнать его самого, узнать, кто и что онъ прежде, чѣмъ сказать: люблю. А теперь поздно. Что я могу, когда я совершенно не знаю, что это за человѣкъ! Я знаю про него, что у него острая бородка à la Henry III, что онъ похожъ на «Миньона», сорвался съ какой-нибудь картины изъ галереи версальской или луврской. А честный ли онъ человѣкъ, порядочный, достойный васъ, могущій составить ваше счастье… или же онъ пролѣзъ въ это экзотическое интернаціональное общество. Онъ — Френчъ, tont court… Невѣдомо откелева. Прохожій человѣкъ. Безъ сапогъ. А у васъ полъ-милліона. И онъ это пречудесно знаетъ.

— Ахъ, полноте, Адріанъ Николаевичъ! — воскликнула Эми. — Еслибы вы его знали…

— Вотъ, вотъ… Еслибы я его зналъ, то этакаго всего зря бы и не говорилъ. Или бы превозносилъ его, или бы доказательно доказывалъ, что онъ жуликъ.

— Жуликъ? Что это…

— Такое слово. Хорошее… Ну, мошенникъ, что-ли.

— Послушайте, ради Бога… Мнѣ не до шутокъ… — стала умолять Эми. — Вы другъ. Мой лучшій другъ и единственный.

— Это вѣрно, Любовь Борисовна. Оттого вамъ и слѣдовало, прежде чѣмъ полюбить этого невѣдомаго британца, меня позвать, спросить…

— Ахъ, Адріанъ Николаевичъ! Да развѣ это возможно? Я узнаю васъ въ этихъ словахъ. Да развѣ знаешь, что начинаешь любить, развѣ знаешь, когда и какъ это случится, случилось. Смотришь, вчера ничего не было, сегодня что-то непонятное, а завтра… завтра конецъ всему… Вотъ какъ со мною было. До отъѣзда дяди въ Петербургъ я имъ интересовалась, а теперь… теперь…

— Теперь поздно?

— Вернуться? Да. Поздно.

— И совѣтоваться со мной поздно.

— Но ваше мнѣніе… не объ немъ… Ваше мнѣніе: рѣшаться ли такъ вѣнчаться?.. Это скандалъ!

— Ахъ, полноте! Не это скандалъ! — воскликнулъ Рудокоповъ. — Рѣшать свою судьбу самой — не скандалъ. Вѣнчаться безъ гостей, букетовъ и поздравленій — не скандалъ. Не въ этомъ дѣло. Еслибы вы собрались бѣжать отъ дяди, я самъ бы побѣжалъ вмѣстѣ съ вами, но, — поймите, — зная, кто третій бѣжитъ около насъ. А теперь я этого третьяго не знаю. Мы съ нимъ, пожалуй, прибѣжимъ… къ позору, обману и, главное, — горю! Къ несчастью всей вашей жизни!

— Познакомьтесь съ Френчемъ ближе, и вы полюбите его.

— Когда же?

— Хоть сегодня.

— А завтра побѣжимъ? Полноте, Любовь Борисовна. Чтобы выходить замужъ или совѣтовать другу выходить — надо съ этимъ «предметомъ» нѣсколько пудовъ соли съѣсть. Вы все еще ребенокъ! Вотъ что ужасно. Ребенокъ и сирота! Безъ призора. Владиміръ Ивановичъ большой грѣхъ на душу взялъ, что поселился съ вами въ. этомъ Вавилонѣ, бросилъ васъ въ этотъ разношерстный бомондъ, гдѣ всѣ языцы земные, развѣ только каракалпаковъ нѣтъ. А самъ летаетъ… чортъ знаетъ гдѣ и зачѣмъ. Вотъ вы, дитя, и собрались замужъ за перваго ловкаго «экзотика», которому понравились ваши деньги.

Рудокоповъ замолчалъ и глубоко задумался.

Эми грустно тоже молчала, но была смущена мыслью.

Онъ говоритъ то же, что и дядя! Да неужели же есть такіе люди? Если и есть, то онъ, Ліонель, конечно, не такой. Никогда!

— Вотъ къ чему ведетъ это кочеваніе! — выговорилъ вдругъ Рудокоповъ.

— Ахъ, Адріанъ Николаевичъ! Что пустяки, что серьезное дѣло — вы все свое. Le même refrain.

— Да-съ. Но по неволѣ. Потому что этотъ рефрэнъ, или припѣвъ, вѣрный, истинный. И этотъ рефрэнъ — не русское «ай люли, люли»! А напротивъ, грустный, похоронный, ужасный. И вотъ теперь на васъ оправдывается то, что я сто разъ, тысячу разъ говорилъ вашей покойной матери и говорю теперь вамъ.

— На мнѣ оправдывается?

— Да. Конечно. Жили бы въ Россіи, въ Москвѣ, хоть въ Петербургѣ — вы бы не собрались замужъ за какого-нибудь британца или бразильянца.

— А вышла бы за князя Соколинскаго, — разсердилась Эми.

— Зачѣмъ за Соколинскаго. Не одни Соколинскіе въ Россіи, есть и хорошіе люди, надо полагать.

— Я знаю, что есть и Рудокоповы. Но одни изъ нихъ меня не полюбятъ, а за другихъ…

— Ну, говорите… За другихъ, въ родѣ меня… вы сами не пойдете. Понятно. Я не человѣкъ съ извѣстной точки зрѣнія. Я — медикъ, ученый. Я добрый и честный. Но я не человѣкъ. Я сухарь, даже… даже кирпичъ. А тѣ Рудокоповы, которые не кирпичи, а только честные и хорошіе люди, они всѣ васъ полюбятъ. Вы — идеальная русская дѣвушка. А русскія дѣвушки — первыя дѣвушки въ мірѣ. Что же вы, судите сами.

— Многоцѣнный брилліантъ, когинуръ въ нѣкоторомъ родѣ? — пошутила Эми.

— Да, когинуръ. Да и больше… Тотъ, что въ коронѣ королевы Викторіи, — усмѣхнулся докторъ. — Самый, говорятъ, большущій на свѣтѣ. И еслибы вы не были съ дядюшкой кочевниками, то были бы теперь давно замужемъ за хорошимъ орловскимъ или тамбовскимъ черноземнымъ молодымъ землевладѣльцемъ. За такимъ человѣкомъ, у котораго есть кровъ, свой и дорогой съ дѣтства, свои мысли и желанія, свое дѣло, полезное себѣ и другимъ; своя вѣра въ отечество и людей, своя религія… Да все, все свое…

— А въ насъ развѣ этого нѣтъ?

— Конечно, ничего нѣтъ, Любовь Борисовна. Ничего. Случится, въ кафе на Итальянскомъ бульварѣ бросили бомбу анархисты — вы охаете и волнуетесь. А случись самая отчаянная бѣда въ Россіи, вы узнаете это черезъ три дня на балѣ и передаете, спокойно прибавляя: figurez vous, on prétend que Moscou… Hy, провалилась, что-ли, сквозь землю. И вамъ на это наплевать.

— Неправда. Я люблю Россію…

— Перестаньте, не злите меня! — вскрикнулъ Рудокоповъ. — Вы любите Россію? Господи помилуй! Фраза это одна. Вы любите ее какъ тотъ баринъ, что любилъ дѣтей въ минуты, когда они ревутъ или шалятъ. Потому что ихъ тогда тотчасъ уводятъ или уносятъ изъ комнаты. Вотъ ваша любовь, кочевниковъ-экзотиковъ. Да я не про русскихъ однихъ говорю. Про всѣхъ. Вотъ хоть бы тотъ же глупый гишпанецъ Оканья, похожій на чухонца. Тоже миссъ Скай, которая ненавидитъ свою Америку, давшую ей, однако, милліоны. И вотъ Френчъ, вѣроятно, такой же… Не то французъ, не то Богъ вѣсть что… Человѣкъ, проклинающій Великобританію.

— Онъ — ирландецъ. Поймите.

— Феній… Да вы всѣ своего рода феніи. Каждый изъ васъ по отношенію къ своему государству — фрондёръ. И что же выходитъ: родины нѣтъ. Ныньче здѣсь, завтра у чорта на куличкахъ. Крова родного нѣтъ. Ныньче гостинница, завтра квартира, послѣ завтра wagon-lit, и опять гостинница. Дѣло ваше — отдавать здѣсь деньги, заработанныя или добытыя въ Пензѣ или Костромѣ, обогащать богатыхъ, когда дома нужда и нищета и застой во всемъ. У васъ даже религіи нѣтъ. Скажите, сколько разъ въ году попадаете въ церковь?

— Каждое воскресенье…

— Въ свою…

— Гдѣ можно, въ свою.

— А-га! Гдѣ можно. А гдѣ нельзя? И въ католическую, и въ протестантскую ходите? Можетъ быть, иной разъ и въ синагогу заходите? Вездѣ, молъ, можно Богу молиться. Можно. Правда. Можно и въ своей комнатѣ молиться. Но это хожденіе по чужимъ храмамъ, киркамъ да костеламъ… ну, не по душѣ оно мнѣ. Уважаю англичанина за то, что ему въ нашей церкви молиться Богу и на умъ нейдетъ… Предложите, скажетъ: shocking. Да. Кочевники. Новые номады! Новые калмыки. Еще хуже. У тѣхъ свои кибитки, а у васъ и того нѣтъ.

— А вы? Вы! Адріанъ Николаевичъ! Каждый разъ я вамъ это повторяю. Покажите примѣръ собой.

— Я… Что я… Я временно… По неволѣ, — вдругъ задумчиво отозвался онъ. — Вотъ скоро уѣду, куплю имѣніе въ Чухломѣ, и буду пахать.

— Я это давно слышу… — разсмѣялась Эми, и прибавила серьезно: — Но, однако, довольно спорить, Адріанъ Николаевичъ. О дѣлѣ моемъ подумайте. Я голову теряю.

И лицо Эми стало сразу грустнымъ.

— Что-жъ… Вижу, что теряете, потеряли. Но, повторяю: поздно. Что я могу сдѣлать! Я его не знаю, и за него ни говорить, ни дѣйствовать не стану. Одно скажу — не кидайтесь. Обождите. Осмотритесь. Не губите себя поспѣшностью. Мы живемъ на свѣтѣ одинъ разъ. Подумайте объ этомъ. Одинъ разъ, выѣхать погулять на свѣтъ Божій изъ вѣчной тьмы, да тотчасъ сломить себѣ шею. — Помолчавъ, Рудокоповъ прибавилъ: — Дайте мнѣ три дня сроку. Можетъ быть, я что-нибудь и надумаю.

XIII.

На слѣдующій день, около полудня, Дубовскій останавливался у подъѣзда одного изъ большихъ домовъ улицы Taitbout. Это былъ, однако, не отдѣльный отель или барскій домъ, а простой домъ съ нѣсколькими квартирами въ четырехъ этажахъ. Только подъѣздъ этотъ сбоку былъ отдѣльнымъ, и велъ въ отдѣльную большую квартиру, занимавшую весь белъ-этажъ.

Здѣсь жилъ Герцлихъ, у котораго было, по свѣдѣніямъ биржи, пятнадцать милліоновъ въ однѣхъ французскихъ бумагахъ. А говорили, что ихъ собственникъ имѣетъ замки, виллы въ Германіи и земли въ Россіи.

У барона Герцлиха были банкирскія конторы въ Парижѣ, Берлинѣ, Вѣнѣ, Лондонѣ и Константинополѣ. Баронъ, 60-лѣтній человѣкъ, но бодрый, сильный, всегда здоровый, всегда въ хорошемъ расположеніи духа, но всегда спокойный, даже невозмутимый въ своемъ хладнокровіи, былъ хорошо извѣстенъ во всѣхъ столицахъ Европы. Въ Парижѣ, гдѣ онъ поселился и жидъ почти безвыѣздно послѣднія десять-двѣнадцать лѣтъ, онъ былъ извѣстенъ какъ крупный, искусный и счастливый финансистъ, но былъ равно извѣстенъ какъ «чистый» человѣкъ и добрый человѣкъ.

Знаменитая и пресловутая Панама захватила, замарала и погубила не мало изъ его товарищей, но не могла не только зацѣпить, но даже коснуться барона, его дѣлъ и его репутаціи.

Дубовскій встрѣтилъ Герцлиха въ передней во фракѣ, въ бѣломъ галстухѣ и бѣлыхъ перчаткахъ. Среда, къ которой принадлежали Загурскій, Герцлихъ, да и самъ Дубовскій, въ срединѣ зимы въ Парижѣ рѣдко бывали въ сюртукахъ и черныхъ галстухахъ.

Герцлихъ, увидя Дубовскаго, почему-то обрадовался и не только не объявилъ, что онъ спѣшитъ, а объявилъ, что радъ, если Дубовскій заставитъ его остаться дома, такъ какъ онъ ѣдетъ на оффиціальный скучнѣйшій завтракъ.

— Тамъ, какъ и вездѣ, будетъ тоска безумная! Пожалуйте. Мы проведемъ часъ или полтора гораздо пріятнѣе у меня.

Дубовскій остался и объяснилъ, что его дѣло собственно въ двухъ словахъ: не знаетъ ли баронъ адреса Френча?

Баронъ обратился съ тѣмъ же вопросомъ къ своему камердинеру, а тотъ сейчасъ же сбѣгалъ въ переднюю и, найдя въ записной книгѣ требуемый адресъ, принесъ его написаннымъ на листвѣ. Дубовскій взялъ листокъ въ руки и сталъ машинально вертѣть въ рукахъ.

— Знакомы ли вы, Владиміръ Ивановичъ, съ новымъ министромъ финансовъ?.. Вѣдь вы всѣхъ знаете въ Петербургѣ… Я бы тогда обратился къ вамъ съ просьбой, важной для моихъ… скажу даже — для «нашихъ» съ вами дѣлъ, или дѣла о выкупѣ въ казну… — Герцлихъ не договорилъ и прибавилъ: — Что съ вами?

Дубовскій, прочитавшій адресъ на листкѣ, сидѣлъ пораженный. Улица была — его улица, Avenue de Wagram. Но этого мало. Нумеръ его дома былъ четный, а нумеръ дома англичанина нечетный, но стояли оба дома окно въ окно. Дубовскій вдругъ испугался.

«Что же это? — подумалось ему. — Это ужъ не ловкачъ, это, пожалуй, мастеръ-виртуозъ. Оставалось только нанять квартиру въ одномъ этажѣ съ нами, да въ каменной стѣнѣ проломать потайную дверь, да и бывать у Любочки въ гостяхъ, когда вздумается».

Видя смущеніе Дубовскаго, Герцлихъ, конечно, освѣдомился, въ чемъ дѣло и что такое тревожитъ друга. Этотъ сталъ отнѣкиваться, говорить, что «ничего особеннаго — пустяки», но баронъ мягко, добродушно, съ оттѣнкомъ искренняго сочувствія, заставилъ его подумать, что одна голова хороша, а двѣ лучше.

Онъ зналъ барона Герцлиха давно, игралъ на биржѣ, такъ сказать, подъ его попечительствомъ, и наивно ожидалъ сдѣлаться богатымъ человѣкомъ, благодаря совѣтамъ барона, которымъ, однако, зачастую не слѣдовалъ, увлекаясь въ пылу игры. Многое, о чемъ они совѣщались и что предпринимали, оставалось въ тайнѣ между ними. Что же изъ того, если у нихъ явится еще одна тайна — нелѣпое увлеченіе Любочки?

И Дубовскій неожиданно для себя разсказалъ все, что его смущало, до малѣйшихъ подробностей. Герцлихъ выслушалъ, насупился, и казалось, что онъ буквально того же мнѣнія на все приключеніе. Послѣ нѣсколькихъ мгновеній молчанія онѣ выговорилъ:

— Кажется, я могу вамъ помочь!

— Какъ? — воскликнулъ Дубовскій. — Разстроить дуэль тотчасъ же?

— Дуэль — чортъ съ ней! Разстроить бракъ, а дуэль не трудно! Кажется, почти навѣрное я могу вамъ помочь.

— Какъ я вамъ буду благодаренъ, баронъ! — воскликнулъ Дубовскій, свѣтлѣя лицомъ.

На вопросъ его, что и какъ можетъ сдѣлать Герцлихъ, этотъ отозвался, смѣясь:

— Не совсѣмъ я… А я направлю васъ къ одному человѣчку, а онъ можетъ очень многое. И вы сами его знаете, но вслѣдствіе извѣстной неопытности и наивности, извините меня, въ качествѣ русскаго барина, вы мало обратили вниманія на этого человѣка и не сошлись съ нимъ такъ, какъ могли бы сойтись. А этотъ человѣкъ — золото истинное. И хотя бы вотъ сейчасъ вновь у меня доказательство въ рукахъ, насколько этотъ человѣкъ бываетъ полезенъ. Сколько уже разъ обращался я къ нему, прося услужить по самымъ разнообразнымъ вопросамъ, въ самыхъ разнообразныхъ дѣлахъ.

— Кто же это такой?

— А это…

И такъ какъ Герцлихъ съ Дубовскимъ говорили по-французски, то баронъ сказалъ:

— M-r Georges Hastings!

— Что вы?! — изумляясь, отвѣтилъ Дубовскій по-русски. — Егоръ Егоровичъ!

— Ну да, Егоръ Егоровичъ! — отозвался Герцлихъ по-русски, но съ страннымъ характернымъ акцентомъ.

Изъ-за этого акцента онъ и предпочиталъ французскій языкъ русскому.

— Но что же онъ тутъ можетъ, помилуйте! — изумился Дубовскій.

— Онъ можетъ все во многихъ и многихъ дѣлахъ. Повторяю вамъ, познакомьтесь съ нимъ ближе! Это — воплощенная omnipotentia. Этотъ человѣкъ можетъ замѣнить для иного цѣлую массу сношеній и связей. Лучше знать его одного, чѣмъ знать въ какой-нибудь столицѣ близко десять-пятнадцать семействъ высокопоставленныхъ людей.

— Да полноте, что вы! — изумился Дубовскій.

— Вѣрно! Я вамъ это сто разъ говорилъ, но вы всегда относились какъ-то шутя или думали, что я преувеличиваю. А вотъ теперь по поводу приключенія съ вашей племянницей я вамъ докажу или, вѣрнѣе, онъ самъ вамъ докажетъ, что онъ, какъ говорятъ русскіе, рука владыка, или по древнему: omnipotentia.

Дубовскій горячо поблагодарилъ барона и, побесѣдовавъ немного о дѣлахъ, о биржѣ — уѣхалъ довольный и болѣе спокойный.

Между тѣмъ, покуда русскій сановникъ и биржевой игрокъ хлопоталъ вслѣдствіе приключенія съ племянницей и нечаянно напалъ на важнаго помощника, Эми оказалась нежданно совершенно въ такомъ же положеніи въ тотъ же самый день.

Пріѣхавъ къ графинѣ Нордъ-Остъ, объяснившись съ ней и разсказавъ все, Эми попросила ея совѣта, какъ быть въ виду если не отказа дяди, то все-таки несогласія. Графиня, конечно, была очень мало заинтересована тѣмъ, удастся ли Эми Скритицнной выйти замужъ за англичанина. Единственное, что ее озабочивало и тревожило, былъ поединокъ.

Поговоривъ немного, и графиня, и Эми замолчали и задумались. И тишина долго царила въ комнатѣ. Лицо красавицы-графини стало совершенно сумрачнымъ, и наконецъ послѣ долгихъ размышленій она сказала:

— Вотъ что, Любовь Борисовна! мы ничего вдвоемъ не придумаемъ и ничего не сдѣлаемъ. Вы хотите спасти человѣка вамъ близкаго; я хочу спасти человѣка, который… какъ бы вамъ сказать? — мнѣ не близкій, но очень близкій одной женщинѣ, которая для меня все равно что сестра. Если бы вы были замужней женщиной, я бы вамъ сказала все до мелочей, но этого не нужно. Хотите ли вы меня послушаться?

— Еще бы, графиня! Я, какъ утопающая, готова схватиться за соломинку, а я увѣрена, что вы не соломинку предлагаете.

— Пожалуй да, пожалуй нѣтъ, а кажется мнѣ, что нѣтъ. Во всякомъ случаѣ это или соломинка, или настоящій морской канатъ, на которомъ можно прицѣпить цѣлый корабль.

Графиня разсмѣялась, но странно звенящимъ, сухимъ смѣхомъ. Видно было, что ей далеко не до шутокъ.

— Вотъ мое предложеніе! Располагаете ли вы собою, какъ вамъ вздумается, по собственной волѣ, или должны просить позволенія у вашего дяди?

— Совершенно располагаю сама.

— Такъ что можете сейчасъ же ѣхать со мной въ гости?

— Конечно, графиня!

Нордъ-Остъ приказала закладывать карету и попросила позволенія заняться на секунду собой въ спальнѣ pour un brin de toilette. Несмотря на тревожное душевное состояніе, графиня пробыла въ своемъ будуарѣ немножко менѣе часа и вышла вновь въ гостиную, какъ всегда красивой, юной и блестящей женщиной, не имѣющей, казалось, лѣтъ. Ей было и двадцать семь, и девятнадцать, смотря по тому, въ какомъ она находилась настроеніи духа или въ какомъ туалетѣ.

Золотисто-рыжеватая, съ молочно-бѣлой кожей лица и рукъ, графиня, въ черномъ бархатномъ платьѣ, которое ложилось на ней тяжелыми складками, казалась положительно дѣвушкой, не достигшей двадцати лѣтъ.

— Куда же мы ѣдемъ? — спросила Эми.

— Къ вашей хорошей знакомой, съ которой вы сегодня, я надѣюсь, сойдетесь окончательно и которая не только поможетъ намъ обѣимъ, но спасетъ насъ обѣихъ; Это женщина умнѣйшая и на всѣ руки, женщина опытная, дальновидная, проницательная, однимъ словомъ, у нея всѣ тѣ качества, которыхъ у насъ съ вами нѣтъ. Это — баронесса Фуртъ.

— Я ее не знаю! — почти воскликнула Эми.

— Какъ не знаете? Мы обѣ вчера вмѣстѣ съ ней разговаривали.

Эми изумленнымъ взоромъ глядѣла на графиню.

— Что съ вами? Вспомните! Мы вчера втроемъ говорили у виконтессы Бергаренъ въ маленькой гостиной, помните, по-русски?

— Баронесса Вертгеймъ?! — воскликнула Эми.

— Ну, да! Ахъ, вы зовете ее иначе! Вы правы! Я по старой привычкѣ зову ее иначе. Ея фамилія — Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ. Ну, ѣдемте!

Въ каретѣ Эми по своей природной правдивости и откровенности заявила графинѣ, что ея дядя почему-то считаетъ m-me Вертгеймъ странной и темной личностью, которая пролѣзла въ общество.

— Quelle idée! — воскликнула графиня. — Не она пролѣзаетъ, а къ ней всѣ лѣзутъ. Кто только у нея не бываетъ! Недавно пріѣзжій китайскій посланникъ былъ у нея съ визитомъ. Одинъ изъ орлеанскихъ принцевъ, каждый разъ, что бываетъ въ Парижѣ, заѣзжаетъ къ ней.

— Вотъ какъ!

— Наконецъ, она самая добрая женщина, какую я когда-либо встрѣчала. Многіе ей многимъ обязаны. Да зачѣмъ далеко ходить. Я ей такъ многимъ обязана, что во вѣкъ не сосчитаюсь.

— Vrai? — дивилась Эми.

— Наконецъ, я вамъ повторяю, это — умнѣйшая женщина. А въ такихъ случаяхъ, какъ наше общее съ вами теперешнее дѣло, баронесса — неоцѣненный человѣкъ…

И послѣ мгновеннаго молчанья графиня прибавила, смѣясь:

— У нея одинъ порокъ. Но ужасный. Quelque chose de monstrueux.

— Что такое?..

— Спросите лучше: кто такой? Это ея дочь, которую всѣ зовутъ «Кисъ-Кисъ», а она не кошечка, она скорѣе — щенокъ, пантера.

— Она вѣдь почти еще ребенокъ, — замѣтила Эми.

— Ей нѣтъ еще шестнадцати лѣтъ. Правда. Но на дѣлѣ иногда кажется, что ей двадцать пять и болѣе.

— Почему?

— Она развита не по лѣтамъ, эта soit disant «кошечка».

— Тѣмъ лучше, графиня.

— Нѣтъ. Вы меня не понимаете. Впрочемъ оставимъ этотъ разговоръ. Я, какъ другъ баронессы, не должна дурно говорить даже объ этомъ дьяволенкѣ, ce diablotin.

— О, о! — воскликнула Эми удивленная. — За что вы такъ ее называете?

Въ эту минуту карета повернула въ узкую улицу, въ концѣ которой виднѣлся Люксембургскій садъ, и графиня вмѣсто отвѣта выговорила: — Nous y voilà!

XIV.

Карета миновала большой порталъ стариннаго стиля и въѣхала въ узкій и длинный дворъ въ родѣ корридора. Стѣны двухъ сосѣднихъ домовъ, выходящихъ на улицу и сдавившихъ этотъ въѣздъ, были сверху до низу сплошь покрыты сѣрой сѣтью вѣтвей плюща, теперь безъ листвы.

Было очевидно, что у этого стариннаго отеля былъ когда-то широкій дворъ и экономическія соображенія нашего времени заставили домовладѣльца затѣснить его постройкой двухъ доходныхъ домовъ на улицу, гдѣ были квартиры и внизу магазины.

Баронесса Вертгеймъ жила на широкую ногу и все доказывало, что у нея большія средства. А между тѣмъ ходили слухи, что у нея нѣтъ никакого состоянія. Нѣкоторые говорили что она живетъ на счетъ богача Герцлиха. Большинство считало это возмутительной клеветой. Дальновидные люди шутили, что при массѣ клеветъ, находящихся въ обращеніи, подобно денежнымъ знакамъ, и правда легко сойдетъ за клевету.

Юный сынъ баронессы недавно женился на бѣдной дѣвушкѣ изъ русскаго семейства съ Кавказа, но, поселившись отдѣльно отъ матери, зажилъ, казалось, еще шире, чѣмъ она сама. Молодые Вертгеймы давали блестящіе балы.

Баронъ Герцлихъ, не стѣсняясь, при всѣхъ говорилъ Вертгейму «ты» и «Фрицъ».

Все это было загадкой, удивительной, ибо необъясненной. Но парижанъ ничѣмъ не удивишь.

Баронессу Юлію Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ хорошо зналъ весь high life Парижа, давъ ей фамилію собственнаго сочиненія: la baronne de Vertème.

Баронессѣ было уже тридцать семь лѣтъ, хотя на видъ она казалась молодой и интересной «бальзаковской женщиной», благодаря правильнымъ чертамъ и чистому цвѣту лица безъ единой морщинки… Только кой-гдѣ блестѣвшіе серебряные волосы могли предательски выдавать ея года.

Во всякомъ случаѣ, баронесса еще недавно внушила серьезную страсть одному юному испанцу изъ парижскаго посольства и съ трудомъ отдѣлалась отъ этого неудобнаго поклонника, который грозился застрѣлиться.

Въ своей средѣ баронесса считалась замѣчательно умной женщиной и ея боялись. Репутацію эту она пріобрѣла чрезвычайной ловкостью, а отчасти и смѣлостью въ тѣхъ случаяхъ, когда женщины теряются и бросаются за помощью друзей и пріятельницъ.

За то если она сама никогда не обращалась за помощью, къ ней многіе шли за совѣтомъ и поддержкой, и въ мелочахъ, и въ серьезныхъ вещахъ. Вдобавокъ всѣ посылали другъ друга. Это будто вошло въ привычку.

— Il faut consulter la baronne, — заявлялось всѣми, и всякій зналъ, о комъ именно идетъ рѣчь. А между тѣмъ женщина, игравшая видную роль въ пестрой космополитической средѣ, была темнаго происхожденія, про нее говорили: «Elle n’est pas née du tout».

Когда-то, около двадцати лѣтъ назадъ, молодая дѣвушка лѣтъ семнадцати, дочь учителя, обрусѣлаго нѣмца, съ фамиліею Шмидтъ, кончила курсъ въ московскомъ пансіонѣ, гдѣ отецъ давалъ уроки, и тотчасъ же поступила гувернанткой въ домъ пожилой княгини-вдовы, жившей въ глуши приволжской губерніи. Пробывъ здѣсь съ полгода, она при посредствѣ стариннаго пріятеля отца перешла на другое мѣсто прямо въ Петербургъ. Здѣсь она попала въ среду полу-русскую, полу-нѣмецкую, гдѣ были и богатые негоціанты, и видные чиновники.

Благодаря красивому лицу и извѣстной доли кокетства, въ особенности благодаря чрезвычайной скромности, не природной, и искусно сыгранной, она всѣмъ нравилась: и мужчинамъ, и женщинамъ, и старымъ, и молодымъ.

Обладая отъ природы умѣньемъ нравиться, она развивала и изощряла въ себѣ этотъ даръ, ожидая, что онъ, какъ капиталъ, принесетъ проценты.

И у юной Юліи Шмидтъ тотчасъ же явились поклонники, въ числѣ которыхъ даже оказались два преображенца, — одинъ собственникъ банкирской конторы и одинъ директоръ хозяйственнаго департамента.

Однако эти поклонники вскорѣ поставили ее, въ качествѣ гувернантки и компаньонки при взрослыхъ дѣвушкахъ, въ неловкое положеніе. Мать этихъ дѣвушекъ косо смотрѣла на подобнаго рода успѣхи своей гувернантки. Вдобавокъ дочери ея были очень дурны собой, а Юлія была красива.

Вскорѣ пришлось покинуть мѣсто и взять другое. Здѣсь, въ этой новой семьѣ, старшій сынъ — отчаянная голова — влюбился въ Юлію, хотя она въ этомъ была нисколько не виновата. Произошла цѣлая исторія. Отецъ молодого человѣка почти выгналъ ее въ одинъ прекрасный вечеръ, и она очутилась въ какихъ-то грязныхъ меблированныхъ комнатахъ.

Недѣли двѣ или три она искала новое мѣсто, нашла его у нѣмцевъ-негоціантовъ и послѣ сравнительно избраннаго общества, гдѣ были гвардейцы и attachés d’ambassade, она попала въ среду торговыхъ агентовъ, путешествующихъ приказчиковъ, магазинщиковъ.

Не прошло года послѣ ея пріѣзда въ Петербургъ, какъ она чувствовала уже, несмотря на молодость, какую-то крайнюю усталость отъ подобнаго рода жизни. Она ясно видѣла, что гувернанткой быть не можетъ. Лучше сдѣлаться самой приказчицей, кассиршей или чѣмъ-либо, гдѣ явится относительная самостоятельность, гдѣ не будутъ отъ зари до зари понукать, попрекать и по первому поводу выгонять на улицу, какъ горничную.

За это время, съ самаго пріѣзда въ Петербургъ, около Юліи былъ пожилой уже человѣкъ подъ пятьдесятъ лѣтъ, который былъ знакомъ съ ея отцомъ съ юношества. Когда-то оба были вмѣстѣ въ петербургской нѣмецкой школѣ. Это былъ нѣкто г. Фуртъ, который, покуда Шмидтъ давалъ уроки рисованія, занялся торговлей и сталъ почти однимъ изъ главныхъ оптовыхъ поставщиковъ Петербурга и провинціи, по одной спеціальности — аптекарскіе товары.

Вѣроятно дѣло это было выгодное, такъ какъ у Фурта явилось состояніе, явился собственный домъ въ Петербургѣ. Къ пятидесяти годамъ онъ бросилъ торговлю, сдѣлался видной личностью въ средѣ германской колоніи и, ничѣмъ не занимаясь, жилъ доходами.

Вмѣстѣ съ этимъ онъ уже не былъ, какъ прежде, г. Фуртъ: онъ былъ баронъ Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ. И было не мало людей, которые удивлялись этому превращенію и недоумѣвали, откуда вдругъ явилось баронство и вторая фамилія. Однако это было вѣрно. Фуртъ устроилъ это дѣло въ Остзейскомъ краѣ и во всякомъ случаѣ по бумагамъ своимъ сталъ числиться такъ. Говорили, что бездѣтный родственникъ формально передалъ ему титулъ и имя.

Когда юная дочь друга Шмидта явилась въ Петербургъ, баронъ Вертгеймъ занялся ея судьбой, часто видѣлся съ ней и при всѣхъ ея треволненіяхъ, перемѣнахъ мѣстъ и всякихъ бѣдахъ былъ всегда около нея, утѣшалъ ее и помогалъ всячески. Не будь барона въ Петербургѣ, Юлія окончательно пропала бы.

Молодая дѣвушка сознавалась себѣ, что этотъ покровитель ей антипатиченъ и внѣшностью, да отчасти и характеромъ. Это былъ маленькій, худенькій человѣчекъ, крайне некрасивый вѣроятно и въ молодости, а теперь ему было уже полъ-столѣтія. Онъ былъ недалекій, необразованный, практическій человѣкъ, кругозоръ котораго кончался дальними улицами Петербурга. Жизнь прошла въ томъ, чтобы скопить капиталъ и купить домъ на Васильевскомъ Островѣ, а затѣмъ начать копить, чтобы купить другой домъ на томъ же Васильевскомъ Островѣ.

Женатъ Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ не былъ, жилъ одиноко. Онъ боялся женитьбы, да и не до того ему было, некогда было объ этомъ думать.

Когда въ Петербургѣ появилась дочь его прежняго товарища и пріятеля, то Вертгеймъ сразу почему-то взглянулъ на нее совершенно иными глазами, какъ еслибы она была или его родственницей, или давнишней знакомой. По мѣрѣ того, что Юлія Шмидтъ билась въ Петербургѣ, Вертгеймъ все болѣе привязывался къ ней на свой ладъ. Была минута и онъ хотѣлъ предложить ей сдѣлаться его пріемной дочерью, но затѣмъ, невѣдомо какъ и почему, Юлія пріемная дочь, рисовавшаяся его воображенію, стала рисоваться совершенно иначе: «Юліей-женой». Быть можетъ, Вертгеймъ и прособирался бы осуществить эту мечту, но нежданный случай помогъ. Юлія, принявъ новое мѣсто гувернантки у какого-то генерала въ Царскомъ-Селѣ, должна была покинуть его домъ внезапно… Дѣти генерала-вдовца бесѣдовали, гуляли, спали и проводили время со своей нянюшкой, а ей поэтому приходилось проводить весь день съ глазу на глазъ съ самимъ генераломъ. Послѣдствіемъ этого было скоропостижное, но страстное объясненіе въ любви, клятвы и слезы, угрозы, проклятія и такая галиматья, что Юлія, надѣвъ шляпку и жакетку, выскочила изъ дому какъ сумасшедшая. И, взявъ поѣздъ, она очутилась въ Петербургѣ — безъ вещей, у друга отца, съ мольбой о защитѣ.

Вертгеймъ всячески успокоивалъ молодую дѣвушку, предложилъ остаться у него, пока будутъ вытребованы и привезены ея вещи, но затѣмъ на слѣдующій же день онъ сдѣлалъ Юліи предложеніе.

Молодая дѣвушка не сразу поняла, что онъ говоритъ и чего хочетъ. Однако это настроеніе и эти мысли къ вечеру измѣнились.

Вертгеймъ, взволнованный, сталъ краснорѣчивъ и горячо, ясно, убѣдительно доказывалъ юной Юліи, что онъ предлагаетъ ей не то счастье, о которомъ она могла мечтать, какъ молодая дѣвушка, а иное — простое, мѣщанское, банальное, но все-таки счастье, спокойствіе, кровъ. Онъ не требуетъ любви, а требуетъ только уваженія и дружбы.

Намыкавшись по разнымъ семействамъ, гувернантка стала баронессой Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ. Четыре года прожила она съ мужемъ въ Петербургѣ и постарѣла на десять лѣтъ. Этотъ супругъ съ перваго дня сталъ ей отвратителенъ съ головы да пять всячески, и во всему прибавилась сумасшедшая ревность, но ревность скотская. Мужъ ревновалъ ее даже къ тѣмъ лакеямъ, которыхъ нанималъ, иногда дѣлалъ ей сцены за то, что она «какъ-то странно» разговаривала съ извозчикомъ, на которомъ они ѣхали, «какъ-то странно» смотрѣла на того дворника, у котораго она спрашивала адресъ.

Какимъ образомъ она вынесла эти четыре года совмѣстной жизни, она не могла сама себѣ объяснить. Другая бѣжала бы черезъ полгода. Единственное, что останавливало ее, были двое дѣтей: мальчикъ и дѣвочка. Но на пятый годъ невыносимаго существованія баронесса взяла за руки сына и дочь и вышла изъ дому мужа, чтобы въ него не возвращаться.

Однако этотъ рѣшительный шагъ не повелъ ни въ какой катастрофѣ, не повелъ даже и въ хлопотамъ и непріятностямъ. Баронесса твердо рѣшила требовать у мужа если не оффиціальнаго законнаго развода, то жизни врозь. Она готова была бороться ибо всѣхъ силъ, стать нищей, снова идти въ гувернантки и компаньонки, но не возвращаться къ нему. Обошлось, однако, все просто и благополучно, къ ея немалому удивленію.

Баронъ не погнался за ней, а сталъ требовать возвращенія ему только одного сына и обѣщалъ выдавать деньги на ея существованіе съ дочерью. Какой психологическій процессъ произошелъ въ душѣ и сердцѣ Вертгейма, осталось для нея покрыто мракомъ неизвѣстности. Въ дѣйствительности, ревность измучила самого ревнивца и онъ уже жалѣлъ свою прежнюю холостую и одинокую жизнь.

Баронесса прожила года два въ Петербургѣ, но не видѣлась ни разу съ мужемъ, за то часто видала сына и часто посылала къ отцу дѣвочку Лину съ нянюшкой. Но затѣмъ она переѣхала въ Швейцарію, отдала дочь въ пансіонъ и поселилась сама около нея на берегу Женевскаго озера.

И вотъ здѣсь, въ Веве, въ русскомъ семействѣ она однажды случайно встрѣтилась и познакомилась съ банкиромъ барономъ Герцлихомъ.

Это знакомство почему-то быстро перешло въ сближеніе. Полуразведенный баронъ Герцлихъ, соломенный вдовецъ, и соломенная вдова фонъ-Вертгеймъ сошлись въ силу того, что именуется «Wahl Verwandschaft», или «affinité élective», или сродство духовное.

Судьба снова захотѣла толкнуть молодую еще женщину, менѣе 30-ти лѣтъ, въ объятія такого же пожилого человѣка, какъ ея мужъ. Любви, какъ понимала ее баронесса, быть не могло, и хотя она чувствовала себя способной даже на пылкую и беззавѣтную страсть, но, видно, приходилось примириться съ жизнью. Во всякомъ случаѣ, она не могла равнодушно отнестись къ Герцлиху уже потому, что онъ, влюбившись въ нее вдругъ, сталъ любить пылко и глубоко и наконецъ сталъ обожать, боготворить свою Юлію.

Да и ей, послѣ Вертгейма, къ Герцлиху не трудно было привязаться. Когда-то онъ былъ красивъ и теперь недуренъ собой. Благодаря воздержной жизни, онъ былъ сравнительно моложавъ, былъ крайне добръ, образованъ и уменъ, пожалуй даже очень уменъ, наконецъ былъ самаго ровнаго характера и не имѣлъ понятія о томъ, что такое ревность, и считалъ ревнивцевъ маньяками.

Онъ разсуждалъ просто: «Если любишь женщину, то, предполагается, уважаешь ее, а если уважаешь, то не можешь оскорблять подозрѣніями».

Баронесса съ дѣвочкой переселилась въ Парижъ и, получая отъ Герцлиха очень крупныя деньги на жизнь, появилась въ интернаціональномъ экзотическомъ обществѣ, гдѣ стала играть роль милой, симпатичной и еще красивой femme de Balzac.

Разумѣется, самъ Герцлихъ былъ настолько корректный человѣкъ, такъ осторожно велъ себя по отношенію къ баронессѣ, что за нѣсколько лѣтъ въ русской колоніи Парижа существовали только сомнѣнія, только далекія подозрѣнія на ихъ счетъ…

Впрочемъ «милой» баронессѣ и «добрѣйшему» барону экзотики — сами не святые — по неволѣ прощали то, что подозрѣвали…

Отношенія эти съ каждымъ годомъ все крѣпли, и еслибы между ними не было двухъ лицъ, его жены и ея мужа, то, конечно, онъ давно бы подумалъ о бракѣ. Но если баронесса могла еще развестись съ мужемъ, то жена Герцлиха и вся ея семья, жившіе въ Пруссіи, согласія на разводъ не давали и грозили барону какимъ-то страшнѣйшимъ скандаломъ, если онъ затѣетъ разводиться.

Въ чемъ заключались угрозы семьи жены, Герцлихъ, откровенный съ баронессой во всемъ, никогда объяснить не рѣшился. Она знала только одно, что Герцлихъ боится и разведенной жены, и ея семьи.

— Я честный человѣкъ, Юлія, — говорилъ онъ. — На мнѣ нѣтъ ни единаго пятна, потому что я всегда боялся грязи. А вотъ поэтому я и жены съ ея семьей боюсь…

Баронесса съ своей стороны вовсе не мечтала выйти замужъ за Герцлиха. Это не измѣнило бы ея положенія въ смыслѣ спокойствія существованія. Единственное, о чемъ она мечтала, было имѣть сына около себя, вырвать его изъ рукъ полуманьяка-отца. Наконецъ и это удалось. Уполномоченный ею адвокатъ, петербургская знаменитость, ловко взялся за дѣло и года съ два назадъ уладилъ все съ больнымъ, почти умирающимъ Вертгеймомъ. И наконецъ существованіе прежней Юліи Шмидтъ наладилось, стало вполнѣ свѣтлое и счастливое. И дочь и сынъ, уже женатый, были съ ней вмѣстѣ въ Парижѣ.

Прежняя гувернантка и дочь бѣднаго учителя, собиравшаяся однажды покончить съ собой съ отчаянія, могла жить беззаботно.

Казалось, что большаго требовать отъ жизни было бы мудрено. Ей тридцать семь лѣтъ! Жизнь прошла. Да, конечно! Но за всю жизнь она никогда никого не любила, потому что не пришлось. А любить она хотѣла! Неудовлетворенная жажда, которая томила ее въ продолженіе лѣтъ двадцати, — эта жажда осталась еще и теперь,

Это странное, неугомонное чувство засыпало и пробуждалось. Еще только года два-три назадъ, оно, казалось, совсѣмъ заснуло, стушевалось, исчезло… И вдругъ теперь всплыло и ужасно, устрашающимъ порывомъ, сказывалось опять.

XV.

День, въ который графиня Нордъ-Остъ собралась къ баронессѣ, былъ пріемный день, и большая гостиная была полна ежеминутно смѣняющимися гостями. Одни уѣзжали, другіе появлялись.

За то въ сосѣдней маленькой гостиной близъ стола съ чаемъ и тульскимъ самоваромъ — напоказъ — собрались «свои», или les intimes хозяйки.

Здѣсь всѣхъ забавлялъ болтливый и суетливый гость.

Это былъ коренастый человѣкъ лѣтъ пятидесяти слишкомъ, средняго роста, но маленькое брюшко скрадывало его ростъ. Голова его всегда свѣтилась, потому что рыжеватые волоса были тщательно гладко прилизаны и эта прическа смахивала на парикъ. Совсѣмъ красные усы, слегка подстриженные, торчали иглами и по справедливости походили на щеточки зубочистки, какъ выразилась про нихъ дочь баронессы.

Вдобавокъ лицо этого некрасиваго человѣка было усѣяно веснушками. Свѣтло-сѣрые глаза, хотя большіе, живые и быстрые, но какіе-то всегда масляные, имѣли странное выраженіе, которое многимъ молодымъ женщинамъ дѣйствовало непріятно на нервы, было гадко и противно.

На мизинцѣ его лѣвой руки сіялъ и сверкалъ громадный черный брилліантъ, который цѣнили тысячъ въ двѣсти франковъ. На бортѣ сюртука былъ вышитъ шолкомъ оригинальный крестъ ордена «Калатравы». Въ фигурѣ этого человѣка бросались въ глаза прежде всего его неказистость и банальность. Помимо стана и чертъ лица, его смѣхъ-блеянье, его угловатые жесты, а въ особенности его походка на раздвинутыхъ, будто кривыхъ ногахъ — все было вульгарно.

Графиня Нордъ-Остъ удачно окрестила его «сатиромъ».

А между тѣмъ этотъ человѣкъ велъ свой древній родъ — одинъ изъ самыхъ древнихъ кастильскихъ — прямо отъ побочнаго сына (родословная говорила: «сына лѣвой руки») Фердинанда, «очень католическаго короля обѣихъ Кастилій и побѣдителя мавровъ».

Въ гербѣ этого рыжеватаго испанца стоялъ девизъ: «Tambien muy Catolico» (Тоже очень католическій)!

Это былъ грандъ, герцоіь, маркизъ и графъ. Полное его прозваніе на испанской визитной карточкѣ гласило: Fernando, Dnque d’Ocana, Marques de Los Helos, Conde d’Orihuéla, del Castillo Viejo у de la Mancha. По испанскому произношенію это выходило: Д’Оканья, де-Лосъ Элосъ, д’Оріуэла, дель Кастильо Вьехо и де-ла-Манча. Всѣ его предки безъ исключенія носили имя Фердинанда или вкратцѣ: «Фернанъ».

Если Фернанъ Оканья утерялъ свое физическое наслѣдіе, т.-е. національный типъ, благодаря бабушкѣ-фламандкѣ и матери-американкѣ, то не утерялъ наслѣдія вещественнаго. Все состояніе, большая часть котораго была еще приданымъ за прабабкой изъ знаменитаго рода герцога Альби, которая стала герцогиней Д’Оканья — все было цѣло и въ порядкѣ.

По политическимъ убѣжденіямъ, не личнымъ, а въ силу традиціи и семейныхъ преданій, герцогъ былъ карлистомъ. Этимъ онъ объяснялъ свое вѣчное отсутствіе изъ отечества и пребываніе зимой въ Парижѣ, лѣтомъ на водахъ и купаньяхъ Франціи.

И если «сатиръ» ни разу лично не участвовалъ ни въ одномъ возстаніи герильясовъ, ни разу за свою жизнь не обнажалъ меча за Донъ-Карлосовъ, то жертвовалъ деньги, и послѣднее карлистское движеніе обошлось ему въ полъ-милліона франковъ.

Въ маленькой гостиной было шумно и весело.

Герцогъ былъ на этотъ разъ особенно въ духѣ отъ присутствія виконтессы Кергаренъ съ сестрой, юной Маріей, за которой онъ ухаживалъ нѣсколько назойливо и вульгарно.

Дочь баронессы, тоже еще не достигшая полныхъ 16-ти лѣтъ, разливала чай и перешептывалась съ Гастингсомъ Машоновымъ, ея другомъ. Тутъ же были и сидѣли отдѣльно молодой Вертгеймъ съ женой. Глупый и добродушный князь Черниговскій сидѣлъ, глядя на всѣхъ поочередно и молчалъ, покуда къ нему не присоединился Дю Бло Д’Ульгатъ.

Наконецъ, совершенно въ сторонѣ отъ всѣхъ, усѣвшись на низенькомъ диванчикѣ, тихо разговаривали между собой два оригинальныхъ субъекта. Мужчина высокій и плотный, чистый геркулесъ, съ вьющимися волосами, лежащими гривой на плечахъ, черными какъ смоль, — это былъ Іодакъ. Слишкомъ крупныя черты лица, толстыя губы, какъ у негра, правильный, но большой и мясистый носъ, пухлыя щеки — все мѣшало ему быть красавцемъ, но однако помогало выдѣляться изъ толпы.

Іодакъ былъ извѣстенъ въ Парижѣ своими бюстами и одной статуей, получившей награду на выставкѣ въ Салонѣ лѣтъ съ пять назадъ. Статуя, изображавшая полуобнаженную дѣвушку въ рубищѣ, съ горделивой грустью въ позѣ и взорѣ, называлась: «Metz — lа Pucelle». Но главнымъ образомъ артистъ былъ извѣстенъ бюстами-портретами, за которые бралъ страшно дорого.

Теперь онъ дѣлалъ бюстъ хозяйки дома и поэтому чаще являлся у нея въ гостяхъ.

Около него — геркулеса и цыгана — сидѣла американка, желтоволосая и блѣднолицая, какъ говорится, бѣлобрысая, но милая по взгляду и манерѣ говорить.

Миссъ Скай, круглая сирота, всегда жила въ Европѣ, проводя весну въ Римѣ, зиму въ Парижѣ, лѣто и осень всегда въ горахъ, въ Швейцаріи, Тиролѣ или въ Пиренеяхъ, гдѣ у нея были свои собственныя виллы. Состояніе двадцати-семи-лѣтней американки изъ Иллинойса было велико для соотечественниковъ ея, а поэтому колоссально для европейцевъ.

Какъ ни богатъ былъ потомокъ герцоговъ Оканья чуть не со временъ изгнанія мавровъ изъ Испанія, а miss Irma Skay, — отецъ которой былъ въ юности кочегаромъ, а въ старости архимилліонеромъ и даже однажды кандидатомъ на президентство, — могла однимъ доходомъ нѣсколькихъ лѣтъ купить у герцога главные его замки на берегахъ Тахо или Гвадалквивира.

Миссъ Ирма, хотя и очень ограниченная дѣвушка, была однако сравнительно образованная. Она воспитывалась не въ отечествѣ своемъ, а въ Швейцаріи, въ одномъ изъ лучшихъ пансіоновъ и владѣла хорошо французскимъ и нѣмецкимъ языками. Она много читала, знала хорошо европейскую литературу, и живо интересовалась всѣми выдающимися новыми произведеніями словесности. Наконецъ сама она писала втайнѣ отъ всѣхъ и была авторомъ нѣсколькихъ повѣстей и разсказовъ, крайне плохихъ, напечатанныхъ въ Лондонѣ на ея счетъ и конечно не замѣченныхъ публикой. Она подражала Уйда, подъ псевдонимомъ «Oyes».

Однако для нея литература была забавой, а главнымъ занятіемъ и истиннымъ призваніемъ была скульптура… Она душой и разумомъ, уже лѣтъ пять, отдалась ваянію. Однако, работая усидчиво и настойчиво, она достигла теперь лишь такихъ успѣховъ, которые другой натурѣ, болѣе даровитой, дались бы въ годъ.

За эту зиму миссъ Скай занималась въ мастерской именно Іодака, и пока она старалась овладѣть искусствомъ своего учителя уловдять сходство, этотъ венгерецъ безъ роду и племени, «богема» чистой воды, старался овладѣть сердцемъ ученицы и уловить ея американскіе милліоны.

Однако ни тому, ни другому дѣло не удавалось и конечная цѣль стремленій и трудовъ не приближалась. Обоихъ брало, отчаяніе. Скульпторъ же за послѣднее время былъ темнѣе ночи, такъ какъ «идіотъ» князь Черниговскій не отходилъ отъ милліонерши, а она съ нимъ становилась все проще и милѣе.

XVI.

Появленіе въ «чайной» графини Коры и Эми оживило общество. Разговоръ сталъ-было общимъ, но вскорѣ всѣ снова разбились на парочки и тріо и бесѣдовали кто о чемъ.

Эми стала говорить съ явившимся вслѣдъ за ней барономъ Герцлихомъ, который никогда не пропускалъ пріемные дни баронессы. Герцлихъ бывалъ какъ бы демонстративно.

Графиня прислушивалась по очереди ко всѣмъ, но изрѣдка насмѣшливо поглядывала на дочь баронессы, Лину или «Кисъ-Кисъ», любезничавшую съ Гастингсомъ-Машоновымъ.

Затѣмъ, она стала прислушиваться къ тому, что говорили миссъ Скай и венгерецъ, но разслышать всего не могла. Братъ ея сидѣлъ молча около нихъ. Она подозвала его движеніемъ руки.

— Basile! О чемъ этотъ тараканъ напѣваетъ милліонершѣ? — спросила она по-англійски, чтобы не быть понятой близко къ нимъ сидѣвшими Машоновымъ и молодой баронессой.

— Nothing! — отвѣтилъ князь добродушно-глупымъ голосомъ.

— Ахъ, Васька! Вѣдь ты же слушалъ ихъ?

— Право, ничего, не знаю. Понять нельзя. Онъ говоритъ, что презираетъ мужчинъ, которые не могутъ добиться того, чего хотятъ. Что если онъ захочетъ выстроить въ одну ночь дворецъ или храмъ, то выстроитъ… Я не знаю… So silly…

— Ну, а она? Она что говоритъ?..

— Она… Она, видишь ли… — И князь Черниговскій разсмѣялся тоже добродушно и тоже глупымъ смѣхомъ, но тихимъ и приличнымъ.

— Ну, говори…

— Она, по моему, Кора, его боится.

— Nonsense! — отозвалась графиня, дернувъ плечомъ.

— Боится! Я тебѣ говорю.

— Да какъ? Чего? Съ тобой вѣдь, Васька, отчаянье говорить. Объяснись.

— Да боится… Какъ же я скажу? Ну, его боится. Да и я бы сталъ бояться, кабы онъ на меня этакъ глядѣлъ. Такъ и кажется, схватитъ съ чайнаго, вотъ, стола, ножикъ, да и бросится рѣзать. Да вдобавокъ онъ меня ревновать вздумалъ.

— Indeed? Ну, что же? Пусть ревнуетъ.

И графиня прибавила смѣясь и шопотомъ уже по-русски:

— И пускай… А ты не упускай Скай.

Князь, Васька, замоталъ головой.

— Она, говорю тебѣ, за меня не пойдетъ! — отвѣтилъ онъ снова по-англійски.

— Why not? Nonsense! — вразумительно выговорила графиня. — Я ей объясняла, что мы Рюриковичи, что ты — свѣтлость. И она отлично поняла и цѣнитъ. Лишь бы только влюбилась, а тамъ… Знаешь пѣсенку: «Women are great fools, when they’re in love». А ты пойми, что въ Россіи такого состоянія нѣтъ. Ты бы сталъ первый богачъ. У нея доходу, говорятъ, милліонъ въ годъ! — прибавила она.

— Это парижскія выдумки. Въ годъ? It is stupid!

— Ну, полъ-милліона…

Князь ничего не отвѣтилъ и улыбался чему-то.

Двадцати-трехъ-лѣтній молодой человѣкъ считался въ кружкѣ своемъ полнымъ идіотомъ. А между тѣмъ этотъ «идіотъ» ни разу никогда не сказалъ и не сдѣлалъ ни одной глупости. Онъ былъ дѣйствительно очень простъ, но корректность его поведенія и элегантность его фигуры выкупали неразуміе. Онъ былъ живымъ доказательствомъ того, какъ важна въ жизни «форма».

По цѣлымъ днямъ пропадая изъ дому, князь бывалъ Богъ вѣсть гдѣ, зналъ весь Парижъ и никогда ничего худого или глупаго съ нимъ не случилось. Состояніе свое онъ не моталъ, тратилъ аккуратно свой доходъ въ двадцать тысячъ и никогда не сдѣлалъ ни одного гроша долгу. Ко всему, однако, онъ относился какъ-то безучастно и безстрастно. Такъ же относился онъ теперь и къ миссъ Скай, которая была съ нимъ очень мила, не зная и не замѣчая его идіотизма.

Жениться на ней? И да, и нѣтъ! Пожалуй, да. Пожалуй, нѣтъ.

Графиня отослала князя обратно къ американкѣ и стала снова озираться на всѣхъ. Загурскаго, боявшагося встрѣтиться здѣсь съ Френчемъ, не было, а безъ него она всегда какъ-то засыпала въ обществѣ. Она стала опять приглядываться къ дочери хозяйки, шептавшейся съ Машоновымъ и хихикавшей такъ, какъ если бы разговоръ ихъ былъ совершенно неприличенъ.

«О чемъ старикъ можетъ напѣвать этой дѣвчонкѣ»? — подумала она.

Графиня не выносила эту дѣвушку-подростка и почти ненавидѣла. Эта платила тѣмъ же пріятельницѣ своей матери. Прислушиваясь къ нимъ, графиня ничего понять не могла, но вдругъ послѣ паузы она услыхала:

— Наша «Belle Helène» не въ духѣ! — сказалъ Гастингсъ-Машоновъ.

— Париса нѣтъ! — отозвалась молоденькая баронесса. — Вышла бы за него замужъ, если не можетъ часу безъ него пробыть.

— Она бы и рада, да онъ не женится. А коли женится, то станетъ Менелаемъ.

Графиня страшно вспыхнула.

— On ne parle pas de corde dans la maison… des pendues, — вдругъ выговорила графиня рѣзко. И она нарочно оттѣнила удареньемъ слова: «des pendues», произнеся такъ, чтобы опредѣлился и женскій родъ.

— Pardon! — воскликнулъ Гастингсъ. — Вы напрасно подслушиваете, графиня. А я только сказалъ, что женатые Парисы, говорятъ, тоже дѣлаются въ свой чередъ Менелаями, — лукаво ухмыляясь, процѣдилъ онъ.

— Вотъ что, cher Егоръ Егоровичъ, — вдругъ заговорила графиня шопотомъ, но запальчиво. — Древняя исторія завѣщала намъ два женскіе типа одной эпохи, Елену и Пенелопу. Почемъ знать… Если бы мужъ Елены былъ Улиссъ, а мужъ Пенелопы Менелай, то, право, неизвѣстно, не перемѣнились ли бы онѣ ролями. Повѣрьте мнѣ. Прежде чѣмъ бросать камень въ насъ, соломенныхъ вдовъ, поглядите поближе… вглядитесь внимательно въ супруга такой вдовы… Изъ сотни случаевъ девяносто девять покажутъ вамъ, что мотивъ на лицо. Отъ мужа-Улисса съ Парисомъ не убѣжишь… Для мужа-Менелая десять лѣтъ за рукодѣльемъ не просидишь. Ну, вотъ, глядите! — прибавила графиня. — Если вотъ этотъ когда-нибудь женится, что сдѣлаетъ его жена?

И она показала на ходившаго по гостиной герцога Оканья вмѣстѣ съ юной красавицей румынкой. Онъ хорохорился, франтовато шагалъ на своихъ выгнутыхъ ножкахъ и тараторилъ безъ конца, сыпля комплименты.

Марія Турдза только смущалась и поглядывала на всѣхъ, какъ бы ожидая или прося помощи.

Между тѣмъ молоденькая баронесса съ прозвищемъ Кисъ-Кисъ вскочила и отошла еще при словахъ графини «des pendues», понявъ отлично, о комъ рѣчь.

Гастингсъ, выслушавъ покорно тираду графини, выговорилъ:

— А все-таки грѣхъ вамъ при дочери намекать на ея мать.

— Я и про себя сказала.

— Про себя всякій имѣетъ право… А при дѣвочкѣ говорить…

— Хороша дѣвочка. Годами — да. Впрочемъ, я ей ничего новаго не сказала. Да есть ли еще для нея что новое на свѣтѣ, ей неизвѣстное?

Гастингсъ-Машоновъ видимо озлобился и ждалъ перемѣнить разговоръ.

— Да. Иной не повѣритъ, что Оканья испанецъ, — произнесъ онъ, наконецъ, громко и почти въ упоръ проходившему мимо герцогу съ румынкой.

— Je comprend le russe! — театрально воскликнулъ этотъ, приблизясь, почти подскочивъ къ нему. — Вы говорите обо мнѣ!.. Видите. Я отгадалъ. Vous venez de dire: Povre! Pauvre Ocana d’Espagne! И правда, я «бѣдный» Оканья, несчастный. Съ тѣхъ поръ, что увидалъ огненные глаза mamzelle Marie, которые жгутъ всѣхъ и сожгли меня.

Юная Турдза сконфузилась и поглядѣла на графиню чуть не съ мольбой избавить ее отъ ея кавалера. Кора догадалась, конечно, но не пришла на помощь. Обернувшись въ Гастингсу, она вымолвила громко по-русски:

— Тоже изъ древняго міра… Только изъ миѳологіи. Сказать нельзя… На всѣхъ языкахъ тоже. Я скажу наоборотъ, а вы переставьте два слога: «Тиръ» и «Ca». Только копытъ не хватаетъ. И замѣтьте, cher Егоръ Егоровичъ: въ эти годы ухаживаетъ этакъ за дѣвочкой, и пошло, и цинично вмѣстѣ. Ей гадокъ, да и другимъ противно смотрѣть.

— Merci. Это я знаю, въ чей огородъ! — отозвался Гастингсъ, кисло ухмыляясь.

Въ то же время баронъ Герцлихъ вполголоса разговаривалъ съ молодымъ Вертгеймомъ въ углу гостиной.

— Я справлялся объ этой замѣткѣ, подписанной «Nemo», — говорилъ Вертгеймъ по-нѣмецки, какъ всегда говорилъ онъ съ барономъ: — Мойеръ увѣряетъ, что имъ это очень непріятно, что они въ редакціи не доглядѣли и она проскользнула. Если хотите, онъ настоитъ, чтобы они что-нибудь сказали, объяснились, извинились…

— Нѣтъ, что ты! Вѣдь это еще хуже! — воскликнулъ Герцлихъ. — Но какіе свиньи! Я не знаю, что дѣлать — платить дальше, дать требуемыя этимъ «Nemo» десять тысячъ, или ужъ ни гроша никому никогда не давать.

— Лучше дать, баронъ, — сказалъ Вертгеймъ.

— Тогда пойдетъ дальше и выше… Бездонной бочкой… Дойдетъ до требованія пятидесяти и т. д. до второго пришествія или во всякомъ случаѣ до моего отшествія на тотъ свѣтъ. Скоты! Брави и спадацины конца вѣка. Хуже венеціанскихъ! Тѣ сзади изъ-за угла, въ маскѣ, убивали и бросали трупъ въ лагуны или въ Canal Grande. А эти рѣжутъ не дорѣзывая, чтобы когда оправится жертва — опять рѣзать… Это инквизиція или застѣнокъ…

— Ну, а если купить «Mappemonde»?

— Придется купить, всѣхъ ихъ разогнать, а затѣмъ себя въ газетѣ защищать тѣмъ же способомъ, око за око, инсинуація за инсинуацію, клевета за клевету. Вотъ опять скажу: въ Россіи не то… Такъ публичныхъ мужчинъ и шантажистовъ въ прессѣ нѣтъ.

— Покуда? — улыбнулся Вертгеймъ.

— Что будетъ послѣ насъ, lieber Fritz, намъ все равно.

И Герцлихъ, сумрачный, простился съ хозяйкой и собрался.

Вертгеймъ съ женой послѣдовалъ его примѣру. Они вышли вмѣстѣ.

— На что тебѣ понадобилось семь тысячъ къ спѣху? — спросилъ баронъ въ передней.

— Мнѣ?

— Ну, да; твоя мать ихъ у меня взяла послѣ бала у Кергареновъ.

— А-а? — странно произнесъ молодой баронъ и прибавилъ: — Это мама, вѣроятно, хочетъ мнѣ одинъ сюрпризъ сдѣлать. Уплатить за меня.

И молодой человѣкъ не зналъ, что солгать.

— Ну, стало быть, я сдѣлалъ une indiscrétion. Не говори ничего матери и сдѣлай видъ удивленнаго сюрпризомъ, — разсмѣялся добродушно баронъ и вышелъ на улицу.

— Опять что-нибудь? — спросила его жена.

— Ну да… Но какъ же мама не предупредитъ!.. Я могъ отказаться и ее выдать.

— Да ты это почти и сдѣлалъ. Сталъ путаться.

— Да. Но такая добрая и честная натура, какъ баронъ, ничего худого никогда не видитъ и не понимаетъ.

— Но куда, зачѣмъ эти деньги понадобились вдругъ?..

— Лучше не стараться догадываться. Во всякомъ случаѣ эти деньги понадобились не для матери, не для нея самой… Она ихъ передала, отдала…

— Кому?

— Не хочется догадываться, милая… Да и не наше это дѣло… — угрюмо произнесъ Вертгеймъ.

XVII.

Едва только гости разъѣхались, какъ Кора, уже предупредившая баронессу, что у нихъ съ Эми очень важное дѣло до нея, объявила ей:

— Надо, баронесса, coûte que coûte, разстроить дуэль.

— Чью? Какую? — вымолвила баронесса и смутилась.

— Дуэль между двумя людьми, которые оба стрѣляютъ отлично и положатъ другъ друга на мѣстѣ, потому что…

— Кто? Кто? — почти шопотомъ перебила Вертгеймъ.

— Вы уже догадываетесь. Близкій намъ двумъ человѣкъ и другой… близкій ей. Загурскій и Френчъ.

Баронесса поблѣднѣла какъ полотно и закрыла глаза.

— Успокойтесь. Дѣло еще въ нашихъ рукахъ! — сказала графиня.

Но баронесса, очевидно, не слыхала словъ. Она откачнулась на спинку кресла и тяжело дышала.

— Воды… — воскликнула графиня Кора. — Mademoiselle Amy, спросите скорѣе воды…

Эми быстро вышла въ столовую и стала звать лакея. Графиня обняла хозяйку почти безъ чувствъ и вымолвила:

— Chère baronne, успокойтесь… Все еще можетъ устроиться съ вашей помощью и умѣньемъ.

Баронесса открыла глаза и произнесла упавшимъ голосомъ:

— Какъ вы испугали… меня…

— Я виновата. Я не знала, что вы такая добрая, милая. Даже я спокойнѣе васъ приняла это извѣстіе. Quel coeur d’or!

— Coeur d’or… О, Боже мой! — воскликнула баронесса. — Да. Да. Конечно… Но что дѣлать?

— Одно, главное: уговорить Эми выходить замужъ за Френча. Тогда все спасено. Онъ нанесъ оскорбленье. И онъ извинится предъ Вячеславомъ. Иначе ничего сдѣлать нельзя.

— Вы должны повліять на графа. Вы имѣете вліяніе на него.

— Въ такомъ дѣлѣ, нѣтъ. Онъ оскорбленъ. И глупымъ образомъ.

— Когда?

— На балѣ у Кергарена. Во время котильона.

— Какъ же вы раньше…

— Я узнала случайно. Но слушайте, Дубовскій не далъ своего согласія, и Эми можетъ только бѣжать съ нимъ. Онъ умоляетъ ее объ этомъ. Все у него готово. Священникъ уже есть, чтобы вѣнчать безъ всякихъ бумагъ.

— Русскій?

— Нѣтъ. Католическій. Все равно. По-русски они обвѣнчаются послѣ. Уговорите Скритицыну.

— И Френчъ извинится?

— Да. Онъ это поставилъ условіемъ.

— C’est très louche… — выговорила баронесса.

— Не наше это дѣло… Мы съ вами должны…

Графиня смолкла, потому кто въ эту минуту въ комнату вошла Эми со стакановъ воды въ рукѣ.

— Merci, ma chère enfant. Мнѣ лучше, — вымолвила баронесса. — Все нервы… Мнѣ съ утра нездоровилось. Ну, вотъ, я и испугалась.

Разумѣется, обѣ женщины тотчасъ очень ловко и искусно принялись доказывать Эми, что она должна, не взирая на несогласіе дяди, рѣшить свою судьбу сама… Все, что говорили онѣ, въ особенности баронесса, казалось Эми ясно и просто… Она сама думала и чувствовала такъ же… Все было «за» самостоятельное рѣшеніе вопроса.

Но у нея было многое и «противъ», чего и графиня и баронесса не знали.

Во-первыхъ, дядя, честный человѣкъ и ее любящій, намекалъ, что Френчъ — человѣкъ сомнительный и репутаціи не безукоризненной. Но вѣдь это можетъ быть и клевета. Во-вторыхъ, близкій другъ, любящій ее, умный докторъ Рудокоповъ, противъ такого способа дѣйствій и даже отчасти противъ Френча. Но вѣдь онъ его почти не знаетъ. Въ-третьихъ, — и главное — «что сказала бы мама», еслибы знала, что ея «Эминька» будетъ вѣнчаться, скандально убѣжавъ изъ дому… Это былъ вопросъ, всколыхнувшій ея совѣсть.

Баронесса, будто догадавшись, какой былъ третій резонъ молодой дѣвушки противъ тайнаго бѣгства и вѣнчанія, начала говорить о томъ, что еслибы была жива Скритицына, то дѣло было бы гораздо проще.

Послѣ цѣлаго часа увѣщеваній, Эми, смущенная, заявила, что готова еще разъ переговорить съ дядей и съ однимъ другомъ и затѣмъ рѣшиться на роковой шагъ — даже если они и будутъ по прежнему противъ этого брака.

— Зачѣмъ же тогда говорить съ ними? — спросила баронесса.

— Все лучше, — отозвалась Эми.

Но баронесса рѣшила по-своему. Она попросила Эми быть у нея на другой день вечеромъ въ гостяхъ на чашку чая, чтобы снова, «en petit comité», рѣшить, что дѣлать, и, рѣшивъ, не откладывать.

Когда ввечеру Скритицына пріѣхала къ Вертгеймъ, то «le petit comité» оказался одинъ Френчъ, приглашенный хитрой баронессой.

Разумѣется, тотчасъ же она оставила ихъ обоихъ вмѣстѣ глазъ-на-глазъ на цѣлые два часа, а Френча подзадорила, говоря, что все въ его рукахъ, и если онъ не убѣдитъ Скритицыной, то, стало быть, ее не любитъ.

Разумѣется, передъ этимъ, въ отсутствіе Эми, между баронессой и Френчемъ произошла комедія. Баронесса заявила надежду, что дуэль не состоится въ случаѣ, если Эми согласится на такой бракъ. Френчъ заявилъ, что между его любовью, его бракомъ и стычкой съ Загурскимъ нѣтъ ничего общаго, но, однако, замѣтилъ, что, ставъ вдругъ счастливымъ, кто же захочетъ рисковать своей жизнью?..

Оставшись наединѣ съ Эми, Френчъ сталъ умолять ее тотчасъ рѣшить ихъ судьбу… Эми отвѣчала все то же: надо добиться согласія дяди, — и она на это надѣется, такъ какъ онъ ее любитъ и не захочетъ сдѣлать ее несчастной. Френчъ убѣждалъ ее, что Дубовскій никогда не дастъ согласія. Стало быть, надо теперь же рѣшить вопросъ… Вопросъ ихъ жизни!.. Или вѣнчаться, или разстаться и никогда не видѣться. Если онъ останется живъ послѣ поединка, то она все-таки никогда его не увидитъ.

Эми, уже плача, отвѣчала, что объяснится съ дядей.

— Но если, повторяю я, онъ наотрѣзъ откажетъ?

— Тогда, я говорю вамъ, мы подумаемъ и рѣшимъ, что дѣлать.

— Miss Amy! Это комедія! — холодно и иронически заговорилъ Френчъ. — Мы этого діалога никогда не кончимъ. Я уже сказалъ вамъ, что тогда исходъ одинъ — тотчасъ бѣжать и вѣнчаться… Способны ли вы на это?..

Эми молча потупилась, а черезъ нѣсколько мгновеній начала снова утирать лицо платкомъ. Слезы снова лились изъ ея глазъ.

— Ну, въ такомъ случаѣ… вамъ нечего и объясняться съ дядей и нечего меня останавливать… Поединокъ является единственной панацеей всѣхъ золъ. И я попрошу секундантовъ поставить самыя суровыя условія.

И Френчъ поднялся съ кресла.

— Ради Бога! — вскрикнула Эми. — Вы безжалостны.

— Не я, а вы…

— Я сегодня объявлю дядѣ все…

— И если онъ откажетъ, то… начнете пуще плакать?

— Нѣтъ. Если онъ откажетъ, я ему скажу, что я противъ его воли пойду за васъ.

— Это будетъ угрозой, или вы дѣйствительно способны на такой рѣшительный шагъ?..

— Я думаю, — тихо произнесла Эми.

— Вы только думаете, но не убѣждены… Ну-съ, какъ хотите… Все въ вашихъ рукахъ… Мое счастіе и даже моя жизнь… Да, ужасная, роковая встрѣча въ жизни! — вдругъ воскликнулъ онъ, проводя рукой по лицу. — Стоило родиться на свѣтъ, чтобы умереть изъ-за безхарактерности русской дѣвушки! Любить, быть любимымъ — и умереть… Ужасно!

— Этого не будетъ… Я… Я готова на все. Я уйду къ вамъ послѣ отказа дяди и мы уѣдемъ… тотчасъ.

— Ваше слово… Дайте слово.

— Даю.

Френчъ двинулся, быстро охватилъ станъ дѣвушки и, прижавъ ее въ себѣ, приблизилъ лицо свое въ ея лицу…

— Тогда ты моя невѣста, — шепнулъ онъ. — И съ этой минуты я могу требовать доказательствъ…

— Да. Да…

И Эми, склонивъ голову къ нему на грудь, подставила лицо. Онъ тихо прильнулъ къ нему съ поцѣлуемъ.

Затѣмъ Френчъ быстро вышелъ. Эми осталась одна, трепетная, въ слезахъ, но сіяющая.

— Да. Да. На все пойду… Что мнѣ они… всѣ!.. — шептала она.

ХVIII.

А Владиміръ Ивановичъ Дубовскій все колебался и оттягивалъ свой визитъ къ соотечественнику, котораго давно зналъ, но отъ котораго всегда сторонился. И теперь, Богъ знаетъ почему, ему просто претило ѣхать къ этому странному русскому или «аглицкому россіянину», какъ онъ прозвалъ Гастингса-Машонова.

И Владиміръ Ивановичъ вдругъ рѣшилъ совсѣмъ другое… ѣхать объясниться съ самимъ Френчемъ. Указать ему, что этотъ бракъ немыслимъ… Честью проситъ его оставить Любочку въ покоѣ!

И вдругъ рѣшивъ, онъ тотчасъ же и собрался, благо близко…

Конечно, Френчъ сначала крайне удивился визиту, но затѣмъ сдѣлался тотчасъ же суровъ и холоденъ… Онъ понялъ, съ чѣмъ является сановникъ, еще ни разу не бывавшій у него.

— Monsieur Френчъ, у меня до васъ крайне важное дѣло, и вотъ почему я рѣшился безпокоить васъ…

И Дубовскій какъ-то подтянулся и собрался говорить съ энергіей, показать себя.

— Благодарю васъ за честь, что пожаловали. Что прикажете? — сказалъ Френчъ.

— Изволите видѣть… Я много слышалъ о васъ хорошаго отъ общихъ знакомыхъ. Я не удивляюсь, если вы симпатичны моей племянницѣ.

И Дубовскій думалъ про себя:

«Чего это я виляю да лебежу! Надо бы похолоднѣе и порѣзче. Ишь онъ Наполеономъ какимъ на меня смотритъ. Точно я проситель, а онъ министръ».

Но, однако, Владиміръ Ивановичъ ничего не сказалъ рѣзкаго, а продолжалъ вилять и лебезить. Всю свою жизнь онъ любезничалъ со всѣми. И съ тѣми, отъ кого ожидалъ «великихъ и богатыхъ милостей», и съ тѣми, отъ которыхъ ничего ждать или желать не могъ. И съ послѣдними онъ даже бывалъ любезнѣе. Его характерная черта въ жизни была та же, что и въ игрѣ въ карты: постоянный «пасъ» отъ отсутствія иниціативы, смѣлости, предпріимчивости. Въ картахъ, чуть не хватаетъ дамы или валета, при полной масти, Дубовскій думалъ, вздыхалъ и говорилъ: «пасъ». Въ жизни — тоже…

Послѣ разъясненія всего дѣла, мягко и заискивающе, Дубовскій прибавилъ:

— Ну-съ, что же? Какъ быть?

— Я люблю вашу племянницу, г. Дубовскій. И она раздѣляетъ мое чувство къ ней. И я поэтому, въ отвѣтъ на ваши слова, могу только просить у васъ — хотя вы и не отецъ ей — ея руку.

— Я ничего не имѣю противъ васъ, monsieur Френчъ. Вы не хотите меня понять. Именно я не отецъ, а дядя и опекунъ, и какъ племянница хочетъ, такъ и поступитъ. Но все-таки я являюсь просить васъ подумать…

— Извините, г. Дубовскій, тутъ думать не о чемъ. Mademoiselle Скритицына, конечно, давно рѣшила, что ей дѣлать. Но она все-таки, прежде всего, желаетъ вашего согласія на бракъ, котораго… котораго вы не даете.

— И не дамъ! — вдругъ не произнесъ, а заревѣлъ Дубовскій. И въ немъ сказался русскій человѣкъ, который терпитъ, терпитъ и ухнетъ сплеча… И вмѣсто того, чтобы во-время отгрызнуться, опоздавши, убьетъ до смерти.

Френчъ — англичанинъ — опѣшилъ.

Любезный, обходительный, сладкій Дубовскій вдругъ превратился въ дикаго варвара сѣвера, въ медвѣдя, былъ щебетавшей канарейкой и сталъ волкомъ.

— Вотъ это я и желалъ узнать! — отвѣтилъ Френчъ, не зная, что сказать.

— Ну, вотъ… Et savez! — произнесъ Дубовскій, переведя съ русскаго, но тотчасъ прибавилъ: — sachez-le.

— Но потрудитесь мнѣ объяснить, — заговорилъ Френчъ, — что можете вы имѣть противъ меня?

— Ничего… Я васъ мало знаю… Но я бы желалъ, чтобы племянница вышла за русскаго, за соотечественника…

— Это понятно и совершенно естественно!.. — заявилъ англичанинъ и смолкъ.

Дубовскій поднялся и сухо сказалъ: «Adieu». Но руку все-таки подалъ.

Выйдя на улицу, онъ ворчалъ:

«Дубинскій ты, а не Дубовскій! Отъ дубины, а не отъ дуба происходишь… За какимъ я дьяволомъ лазилъ къ нему».

XIX.

Прошли три дня. Два раза видѣлась Эми съ Френчемъ и узнала, что все готовится, а затѣмъ, что все готово. Но и готовить особенно нечего было. Предполагалось, что они выѣдутъ, изъ Парижа и чрезъ Кале-Дувръ, очутившись въ Англіи, проѣдутъ въ Ирландію, гдѣ живетъ старушка, мать Френча. Обвѣнчавшись по католическому обряду, они дадутъ знать дядѣ-опекуну. Вѣнчаніе въ русской церкви въ Парижѣ, конечно, будетъ уже явное, съ приглашенными и съ дядей-распорядителемъ malgré lui.

Эми, однако, не ликовала, а напротивъ, была крайне возбуждена и скорѣе тревожна и грустна, нежели довольна и счастлива.

«Что-то» томило ее… Такъ называла она необъяснимое чувство, которое гнетомъ сказывалось въ ней съ тѣхъ поръ, что она рѣшилась бѣжать. Самое слово «бѣжать» было ей противно. Каждый разъ, что она думала о предстоящемъ путешествіи вдвоемъ съ Френчемъ-«не мужемъ» — ей становилось стыдно. Она не могла себѣ представить, себя увѣрить, что это дѣйствительно рѣшено и что это «такъ будетъ». Вѣнчаться въ Ирландіи тайно отъ дяди въ присутствіи его матери ей не казалось ни стыднымъ, ни страшнымъ. Но это путешествіе — что-то ужасное, срамное, невѣроятное и невозможное.

Однако, на четвертый день утромъ, маленькій саквояжъ Эми былъ готовъ… Небольшое количество вещей было уже тихонько отнесено къ Френчу любимой горничной, которая, конечно, все знала.

Съ полудня и съ двухъ часовъ Эми, блѣдная отъ волненія, бродила по всей квартирѣ, не находя себѣ мѣста, и чувствовала, что не вполнѣ владѣетъ разсудкомъ, что мысли ея бьются и путаются.

Дубовскаго, конечно, не было дома.

Эми приглядывалась въ окнамъ Френча, чтобы увидѣть условный сигналъ: «Выходить»! Наконецъ, она его увидѣла. Сердце дрогнуло въ ней. Слезы набѣжали на глаза.

«Думалось ли когда… что такъ придется?.. Что связала бы мама»?

И перекрестясь, молодая дѣвушка тихо пошла изъ квартиры и стала спускаться по лѣстницѣ, чтобы, перейдя улицу, встрѣтить френча и сѣсть съ нимъ въ карету. Къ нему въ квартиру она не должна была входить. Она не захотѣла этого. И было рѣшено заранѣе, что они встрѣтятся у кареты, которая отвезетъ ихъ на вокзалъ Saint-Lazare.

Эми спустилась внизъ и, выйдя съ крыльца, остановилась какъ вкопанная.

Предъ ней стоялъ Рудокоповъ… Стоялъ, не подходилъ, не здоровался, а только глядѣлъ на нее… Его лицо и глаза показались ей страшными. Она стала, измѣнилась въ лицѣ и чуть не выронила свой саквояжъ.

Онъ подошелъ и заговорилъ. Она — какъ бы сквозь сонъ или скорѣе сквозь страшный гулъ и шумъ въ ней самой, въ груди, въ головѣ — разслышала свое имя… потомъ разслышала:

— Пойдемте… Я не допущу… Я на колѣни стану…

Она отвѣтила, пробормотала что-то, сама не зная и не понимая, что говоритъ.

— Я любилъ вашу матушку и чту ея память. Я обязанъ предъ ней… Это мой святой долгъ. Бога ради… Ну, послѣ… Только не теперь… Это всегда успѣется!

Эми при упоминаніи о матери пришла въ себя, подняла опущенные глаза и выговорила:

— Адріанъ Николаевичъ!..

И больше ни одного слова не прибавила Эми. Слезы текли по лицу ея, а горло сжимала судорога и не давала говорить.

— Пойдемте! Пойдемте! — воскликнулъ Рудокоповъ.

Онъ подалъ руку Эми. Она тотчасъ же взяла ее, оперлась какъ усталая и снова, войдя въ домъ, стала безпрекословно, даже охотно подниматься по лѣстницѣ.

«Это всегда успѣется!» — звучало у нея въ ушахъ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I.

На юру тротуара, передъ «Café de la Paix», сидѣлъ и пилъ пиво докторъ Рудокоповъ и думалъ:

«Да! Это — столпотвореніе вавилонское! И какіе здоровенные камни они тутъ кладутъ! Какую башню возводятъ! Титаны!.. Что ни камень — злой умыселъ, порочное вожделѣніе, гнусное преступленіе! И какъ еще весело творится это. Празднество, подумаешь, крестины, свадьба… А это — похороны. Похороны всего, что было свято десятками вѣковъ сотнямъ поколѣній… „Куда мы идемъ“? — воскликнулъ уже давно умный человѣкъ, а теперь и всякій дуракъ повторяетъ тоже. Во-первыхъ, мы не идемъ, а кубаремъ катимся! Во-вторыхъ, завершаемъ циклъ. Какой? Христіанскій. Въ третье тысячелѣтіе по Рождествѣ Христовомъ человѣчество отвернется отъ Богочеловѣка и его Евангелія и создастъ себѣ новые кумиры, будутъ у него „бози иніе развѣ“… Хуже ли будетъ тогда на свѣтѣ? Будетъ — иначе! Фараоны, греки и римляне не знали Христа, а такое наслѣдіе оставили потомкамъ, что по сю пору, чрезъ двѣ тысячи лѣтъ — мы ихъ добромъ поминаемъ. Оставимъ ли мы что-либо міру на память о себѣ? Что? и биржу! Желѣзныя дороги и электричество! да богатую коллекцію болѣзней, которыхъ міръ прежде не знавалъ. И новый циклъ начнутъ новые люди… Въ Китаѣ около двухъ сотъ милліоновъ не хватаетъ до милліарда. Скоро, на сихъ дняхъ цифра округлится… Милліардъ людей, не христіанъ, и у этого милліарда — тупое терпѣніе, тупое упорство, тупое постоянство, и чуть не съ начала міра онъ сидѣлъ за своей стѣной. Что если эта стѣна рухнетъ, благодаря нашимъ же усиліямъ? И вдругъ окажется, что эта стѣна была въ родѣ плотины, за которой дремалъ океанъ. И, освобожденный отъ загражденій, вдругъ двинется онъ и пойдетъ разливаться и заливать все, и наше настоящее, и наше прошедшее, покуда не распластаются его воды повсюду, затопивъ весь двадцативѣковый христіанскій міръ своими вѣками вѣковъ»…

Такъ думалъ Рудокоповъ на юру, въ бульварномъ кафе, на троттуарѣ, по которому текли два встрѣчныхъ потока людскихъ. Очнувшись, онъ проворчалъ:

«Нашелъ ты, Адріанъ, мѣсто философствовать и мысленно ерундить — и даже богопротивныя заключенія выводить»…

Однакоже мысли пошли своимъ чередомъ, и вѣроятно, вскорѣ онъ снова задумался бы такъ же глубоко, Богъ вѣсть о чемъ, о будущемъ царствѣ Будды или Конфуція. Но въ эту минуту кто-то положилъ ему руку на плечо.

— Bonjour, cher Esculape! Buenas dias, caballero!

Рудокоповъ очнулся и увидѣлъ около себя герцога Оканья, который занималъ столикъ невдалекѣ отъ него… Онъ былъ съ дамой, т.-е. съ нимъ была маленькая фигурка въ сѣренькомъ шерстяномъ платьицѣ, въ поношенной жакеткѣ и въ черной соломенной шляпкѣ, несмотря на зимній сезонъ. Спутница герцога была тѣмъ, что Рудокоповъ, живя въ Парижѣ, давно зналъ, видалъ и даже окрестилъ. Это была — «щепочка», плавающая въ житейскомъ морѣ новаго Вавилона, гдѣ наступило столпотвореніе.

Иначе говоря, это была дѣвочка изъ числа тѣхъ, что тысячами погибаютъ въ Парижѣ. Иногда онѣ очень несчастны, ибо живутъ долго и, начавъ на бульварахъ Парижа, переходятъ въ предмѣстья, оттуда въ провинцію и наконецъ кончаютъ свои мытарства въ захолустьяхъ. Иногда онѣ счастливы, имъ удача, онѣ достигаютъ быстро пристани, покоя, т.-е. умираютъ, не достигнувъ 25 лѣтъ, на чердакѣ или въ больницѣ.

Рудокоповъ всегда странно относился къ этимъ, по его выраженію, «щепочкамъ моря житейскаго». Часто случалось ему давать имъ денегъ, прибавляя:

— Voyons! Возьмите деньги и отойдите… Filez.

Ему было всегда невыразимо жаль это несчастное исчадье общества, этихъ жертвъ якобы общественнаго темперамента, этихъ каторжницъ, которыхъ общество клеймитъ не за ихъ, а за свою вину.

На этотъ разъ Рудокоповъ приглядѣлся къ герцогу и къ его маленькой и молоденькой спутницѣ, и ему стали противны оба. Онъ — старый, пошло молодящійся, ходящій выпятивъ грудь, умышленно быстрый въ движеніяхъ, которыя его утомляютъ. Она — какая-то пришибленная, дико озирающаяся, убого одѣтая и въ дырявыхъ ботинкахъ, плохо причесанная и будто неумытая, потому что ея сфера дѣятельности и работы, очевидно, дальній кварталъ… Она вынырнула оттуда, чтобы изъ любопытства пробѣжать по бульварамъ, но, случайно подхваченная герцогомъ, быть-можетъ въ первый разъ попала элегантное кафе. Сюда только иностранецъ рѣшится привести съ собой «такую».

Герцогъ предложилъ ей мороженое, а она наивно, по-дѣтски, свѣтлыми добрыми глазами косилась на сосѣда, который ѣлъ бифстексъ съ пахучимъ соусомъ… Онъ же озирался на всѣхъ побѣдоносно, какъ бы говоря:

«Вы не воображайте… Мы еще донжуанствуемъ».

И вдругъ Рудокопову пришло на умъ:

"А что если я ошибся! Но если это — то, за что я людей присуждалъ бы, говорю всегда, къ гильотинѣ… Неужели онъ теперь, вотъ сейчасъ, схвативъ этого ребенка, собирается толкнуть его въ адъ кромѣшный на всю его жизнь, похерить сразу ея человѣческое существованіе, изъ женщины сдѣлать тварь? — И онъ присмотрѣлся внимательнѣе къ свѣтлоглазой полудѣвушкѣ.

«Пустяки! Давно начала, да еще не разжилась. Авось герцогъ ей хоть на ботинки и на шляпку дастъ».

Рудокоповъ поднялся и, тронувъ шляпу, вышелъ изъ кафе… Онъ двинулся тихо вдоль бульваровъ и снова началъ свои размышленія: «Вѣдь у себя въ Мадритѣ, у Puerto del Sol, небось, съ этакимъ щенкомъ не пришелъ бы въ кафе. Да, вотъ она, экзотическая жизнь! Она ведетъ къ извѣстному нигилизму, отрицанію всего, что стѣсняетъ… Дома многое нельзя потому, что боишься. „Что станетъ говорить княгиня Марья Алексѣвна“! А на чужой сторонѣ княгини нѣтъ… И вотъ всѣмъ этимъ экзотикамъ „слободно“. Не только женамъ безъ мужей, но и юношамъ и старичкамъ просторъ — безъ родни, друзей, начальства… Они, какъ гуляющіе въ лѣсу, далеко отъ жилья, свободны не стѣсняясь дѣлать все. Тѣ, что могутъ увидѣть ихъ — такіе же шатающіеся и растерзанные»…

Философствованіе Рудокопова было прервано снова нечаянной встрѣчей.

— А! Адріанъ Николаевичъ, вотъ кстати! — услыхалъ онъ. Предъ нимъ стоялъ Дубовскій, вылѣзшій изъ фіакра и расплачивавшійся съ кучеромъ.

— Батюшка, вы всѣхъ знаете, — заговорилъ онъ: — скажите мнѣ, что это за звѣрь… Вотъ тутъ живетъ… Я къ нему въ гости по дѣлу. Не хочу покуда вамъ сказать, какое дѣло. Послѣ… Что это за человѣкъ?..

— Да кто? — улыбнулся Рудокоповъ. — Вы никого не назвали.

— Да вотъ! Гастингсъ-Машоновъ. Аглицкій россіянинъ…

— Опредѣлить вамъ его точно, вполнѣ?

— Ну, да… Пожалуйста.

— Извольте. Чортъ его душу знаетъ!

— Какъ то-ись?..

— Такъ. Это самое вѣрное опредѣленіе, безошибочное. Все, что вамъ про него будутъ говорить, — не вѣрьте. Все другое будетъ вранье… Гадательство. — И Рудокоповъ, смѣясь, протянулъ руку. Дубовскій наконецъ понялъ и, разсмѣявшись, выговорилъ:

— Знаете что… Вѣдь это вы удивительно опредѣлили его… Именно — весь человѣкъ тутъ.

— Да! Владиміръ Иванычъ, прибавьте только, что, можетъ быть, иногда и чортъ бываетъ имъ сбитъ съ панталыку.

II.

Дѣйствительно, загадочною личностью, не своей наружностью или характеромъ, а лишь по своей фамиліи и своему образу жизни, былъ Егоръ Егоровичъ Машоновъ, онъ же и Гастингсъ, да еще вдобавокъ, какъ выразился Герцлихъ — omnipotentia.

Жилъ онъ, и уже давно, именно въ этомъ мѣстѣ Парижа, гдѣ жизнь самая шумная, бурная, день-деньской гудитъ и клокочетъ, затихая только отъ трехъ до шести часовъ ночи. Долго послѣ полуночи здѣсь еще снуютъ прохожіе и еще рыскаютъ экипажи и фіакры уже болѣе быстрымъ аллюромъ, такъ какъ становится много просторнѣе. Въ шесть и семь часовъ утра здѣсь снова уже появляются всякія фуры, ломовики, торговцы и торговки, ѣдущіе на рынки съ провизіей, и наконецъ тянутся въ Елисейскія-Поля шарабаны съ великолѣпными конями, которыхъ въ эту пору проѣзжаютъ и даже объѣзжаютъ. Эта мѣстность очень небольшая, и ее можно опредѣлять, назвавъ Оперу, улицы Мира, Королевскую и три бульвара: Маделены, Капуциновъ и Итальянскій.

Квартира Егора Егоровича была какъ разъ въ домѣ, которымъ начинается бульваръ des Capuèines. Ходъ былъ, конечно, со двора. Квартира была надъ бельэтажемъ, очень маленькая и окнами во дворъ, но все-таки стоила страшно дорого. Если размѣры четырехъ или пяти горницъ были обыкновенные, зато бросалась въ глаза обстановка.

Не только какой-нибудь старинный шкафъ или комодъ, но даже послѣдній стулъ были своего рода рѣдкостью. Письменный столъ и кресло, на которомъ подолгу въ день сиживалъ хозяинъ за своей обширной корреспонденціей, были тоже двумя маленькими шедёврами XVII столѣтія.

Подобнаго рода обстановку начали заводить только въ послѣднія 25 лѣтъ. Но это не любовь, не страсть, а тщеславіе, соперничество и мода. Тотъ же велосипедъ! Правда, эта мода не всякому по плечу. Если нѣтъ огромныхъ средствъ на подобнаго рода спортъ, то и тогда онъ возможенъ въ Парижѣ, при условіи однако посвятить на это весь свой досугъ. У Машонова квартира была маленькимъ музеемъ, и «гвоздемъ» его былъ рѣзной дубовый буфетъ, купленный въ Веронѣ и якобы принадлежавшій знаменитому казненному дожу Марино-Фальеро. Не такъ давно, у одного русскаго князя, жившаго всегда въ Парижѣ, богача и собирателя рѣдкостей, была кровать, принадлежавшая самому венеціанскому мавру, и на ней именно была задушена Дездемона. Впрочемъ, въ отвѣтъ на это, Александръ Дюма-отецъ подарилъ этому князю пулю, которою онъ былъ раненъ на вылетъ… во снѣ.

Въ своей маленькой, но интересной квартирѣ Машоновъ принималъ массу знакомыхъ соотечественниковъ. Онъ зналъ всѣхъ русскихъ, и кочующихъ за границей, и вновь не надолго пріѣзжихъ, при томъ не въ одномъ Парижѣ, а равно и во всей Франціи, на ея водахъ и купаньяхъ, — также и на германскихъ главныхъ курортахъ въ родѣ Ахена, Крейцнаха и Висбадена.

Однако въ началѣ знакомства онъ вводилъ своихъ соотечественниковъ часто въ недоразумѣнія.

У него было три сорта карточекъ визитныхъ: одна французская, гласившая: Georges de Machonoff-Hastings; вторая была короткая англійская: G. Hastings, Esquire; и третья русская: — Егоръ Егоровичъ Машоновъ. Нѣкоторые русскіе выражались о немъ почти такъ же, какъ опредѣлялъ его Рудокоповъ:

— Кто его знаетъ, кто онъ такой!

Но большинство его соотечественниковъ, конечно, вовсе не вникали въ вопросъ, что это за личность, вѣчно живущая за границей. Однако, когда изрѣдка кто-либо изъ россіянъ простодушно спрашивалъ у любезнаго и чрезвычайно мягко-вѣжливаго старичка, но еще очень бодраго, какимъ образомъ онъ можетъ носить простую русскую фамилію съ коренной англійской, даже извѣстной въ исторіи, Егоръ Егоровичъ отвѣчалъ, что это очень, просто. Онъ — русскій по рожденію, по отцу. Отецъ его, давно скончавшійся, былъ даже вице-губернаторомъ, а мать — англичанка, дочь адмирала и послѣдняя въ своемъ родѣ. Такимъ образомъ, послѣ ея смерти онъ получилъ право присоединить фамилію матери въ своей собственной. «Право» — отъ кого? Какимъ юридическимъ путемъ? Этого никто не спрашивалъ.

Однако старикъ при случаѣ показывалъ новому знакомому и свой русскій паспортъ, гдѣ дѣйствительно онъ былъ названъ, статскимъ совѣтникомъ, Егоромъ Егоровичемъ Гастингсомъ-Машоновымъ.

Живя въ Парижѣ зимой, онъ отлучался часто на недѣлю и на двѣ то въ Брюссель, то въ Лондонъ, то въ Берлинъ, лѣтомъ же рѣшительно кружилъ по Европѣ, хотя ему случалось иногда, вдругъ застрять въ какомъ-нибудь самомъ нелюбопытномъ мѣстѣ, на водахъ или на морскихъ купаньяхъ, и прожить весь сезонъ. Но это случалось всегда по неволѣ, по необходимости. Какіе-нибудь новые пріятели задерживали его на мѣстѣ.

Въ числѣ хорошихъ знакомыхъ и друзей первую роль у Гастингса-Машонова играли посольства всѣхъ странъ, секретари и attachés съ семействами. Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ числѣ его близкихъ были пріятельницы, зрѣлыя дамы, нѣмки, француженки, англичанки, и если онѣ были не вдовы и не старыя дѣвицы, то съ вѣчно отсутствующими мужьями. У этого человѣка было серьезное дѣло, ему порученное, которое онъ исполнялъ усердно, и оно давало ему средства въ жизни, довольно большія. Для всякаго человѣка, нѣсколько проницательнаго, личность его казалась крайне загадочной. Но распутаться, понять что-либо и опредѣлить Гастингса-Машонова не было никакой возможности. Его странствованія, такъ сказать, бѣготня по всей Европѣ, его періодическія исчезновенія, его умолчаніе о томъ, гдѣ онъ былъ, или намѣренная объ этомъ ложь — были непонятны. Наконецъ, у него были постоянныя сношенія съ довольно значительными личностями политическаго міра и письма отъ очень высокопоставленныхъ лицъ четырехъ или пяти государствъ, главнѣйшихъ въ Европѣ. Письма были, конечно, неподдѣльныя, и онъ показывалъ ихъ, когда они заключали только простые комплименты. Все это вмѣстѣ взятое, конечно, запутало бы всякаго, даже проницательнаго человѣка и заставило бы его по неволѣ считать этого Егора Егоровича Гастингса-Машонова живымъ ребусомъ.

Почесть его сомнительной личностью было нельзя, не за что.

На столикѣ въ гостиной бросался въ глаза всякому портретъ князя Бисмарка — фотографія, съ надписью по-французски, но безъ подписи имени: «А l’excellent monsieur Georges Hastings».

Наконецъ, въ бутоньеркѣ этого всегда веселаго и довольнаго сфинкса была розетка, совершенно радужная, гдѣ переплелись всѣ цвѣта ленточекъ русскихъ и иностранныхъ орденовъ. На Парижъ это дѣйствовало магически. Однако соотечественники замѣчали, что изъ русскихъ орденовъ у него былъ только «Станиславъ».

III.

Послѣ доклада лакея, гость былъ встрѣченъ хозяиномъ въ передней. Егоръ Егоровичъ не вышелъ, а выкатился кубаремъ на встрѣчу. Дубовскій даже удивился. Причина была простая. Егоръ Егоровичъ былъ со всѣми всегда заискивающе любезенъ и предупредителенъ. По принципу и по разсчету. Что же касается до этого петербургскаго генерала и придворнаго чина, бывшаго губернатора, то Егора Егоровича давно нѣсколько озадачивало, отчего Дубовскій съ нимъ холоденъ и будто сторонится. Онъ не любилъ этого вообще, будто боялся, желалъ жить въ мирѣ и любви со всѣми. И вдругъ этотъ петербургскій тузъ, самъ является къ нему.

Чрезъ нѣсколько мгновеній бесѣды о пустякахъ, Егоръ Егоровичъ показался Дубовскому такимъ милымъ человѣкомъ — дѣйствительно, а не притворно добрымъ, — что онъ тотчасъ же, не стѣсняясь, приступилъ къ своему дѣлу.

— Чѣмъ же я могу служить вамъ? — сказалъ наконецъ Егоръ Егоровичъ. — Вы мнѣ разсказали все откровенно, какъ близкому человѣку, за что я вамъ благодаренъ. Но скажите прямо, что вы желаете.

Дубовскій попробовалъ еще нѣсколько секундъ «повилять» и повторять разныя фразы, но наконецъ выговорилъ прямо:

— Если вы можете избавить меня отъ подобнаго претендента на руку племянницы, то я буду считать себя человѣкомъ, обязаннымъ вамъ по гробъ. Что касается поединка, то жаль племянницу, а въ концѣ концовъ мнѣ все равно, будетъ ли живъ или убитъ этотъ г. Френчъ. Главное — избавиться отъ него.

— Такъ-съ, понимаю… И прежде понималъ, но желалъ, чтобы вы мнѣ это сказали опредѣлительно сами.

Егоръ Егоровичъ задумался и просидѣлъ такъ, ни слова не говоря, по крайней мѣрѣ минуты двѣ. При этомъ онъ раза дватри вздохнулъ тяжело и наконецъ выговорилъ:

— Память стала измѣнять — вотъ бѣда. Прежде у меня въ головѣ было все по полочкамъ да подъ нумерами. Какъ что нужно, такъ сейчасъ справился и досталъ. Однако я все-таки попрошу васъ заняться сигарой и газетами, а я чрезъ десять минутъ добуду вамъ вѣсти, поговоривъ съ тремя пріятелями.

Дубовскій удивился, не понимая, какъ сдѣлаетъ это хозяинъ. Но затѣмъ, когда тотъ вышелъ въ сосѣднюю комнату, то онъ догадался. Тотчасъ же раздался звонокъ телефона. Дверь была не заперта, и Дубовскій могъ ясно слышать.

Послѣ обычнаго предисловія изъ двухъ-трехъ вопросовъ, онъ разслышалъ слѣдующее, сказанное по-французски:

— Знаете ли вы г. Френча, прежде причастнаго къ дому Ротшильда, а нынѣ продолжающаго заниматься разными финансовыми операціями?

Отвѣта, конечно, Дубовскій не слышалъ, но отвѣтъ былъ довольно пространный.

— To-есть, почти друга! — выговорилъ громче Егоръ Егоровичъ. — Вспомните, три года или шесть лѣтъ… Нѣтъ, это болѣе или менѣе важно. Можете ли вы его разыскать. Если его нѣтъ въ Парижѣ, то скорѣй написать ему.

Затѣмъ, послѣ новаго отвѣта, Егоръ Егоровичъ прибавилъ:

— Этимъ вы меня крайне обяжете, дѣло важное!

Затѣмъ раздался звонокъ, и черезъ нѣсколько мгновеній начался новый разговоръ, но уже болѣе краткій, на нѣмецкомъ языкѣ.

— Въ два часа будь у меня или въ кафе «Мира» и принеси съ собой подробнѣйшія свѣдѣнія о нѣкоемъ Ліонелѣ Френчѣ, витающемъ въ мірѣ финансовъ и въ большомъ свѣтѣ.

И послѣ отвѣта онъ снова прибавилъ:

— Не можешь? Ну, въ шесть, вмѣстѣ пообѣдаемъ, а если не можешь — такъ вечеромъ въ оперѣ! Главная цѣль — коробъ свѣдѣній! Если возможно, то чтобы всѣ секреты и тайны этого Френча были тоже въ этомъ коробѣ. Такъ вмѣстѣ обѣдаемъ?.. Отлично!

Когда послѣ новаго звонка Егоръ Егоровичъ снова заговорилъ, то Дубовскій вытаращилъ глаза, прислушался и потомъ разсмѣялся.

«Удивительная машинка! — подумалъ онъ про себя: — на всѣхъ языкахъ говоритъ! Но не думалъ я, чтобы телефонъ могъ говорить на такомъ языкѣ, какого на свѣтѣ не существуетъ»…

Дѣйствительно, Гастингсъ-Машоновъ заговорилъ вдругъ быстро за такомъ диковинномъ діалектѣ, что Дубовскій, заинтересованный, прислушивался изо всѣхъ силъ. Хоть бы одно знакомое слово и хотъ приблизительно похожее на что-либо изъ четырехъ-пяти языковъ, что онъ часто слыхалъ! Ни единаго!

Послѣ довольно продолжительной быстрой бесѣды снова раздался звонокъ, и Егоръ Егоровичъ явился въ комнату сіяющій.

— Ну, ваше превосходительство, — сказалъ онъ по-русски, — большій успѣхъ, чѣмъ я думалъ. Сегодня въ одинъ день соберу столько свѣдѣній о вашемъ англичанинѣ, что около полуночи онъ будетъ у меня въ карманѣ. А я его изъ моего кармана передамъ въ вашъ собственный.

— А я, — разсмѣялся Дубовскій, — придушу его и выкину на улицу.

Поблагодаривъ на всѣ лады Егора Егоровича, онъ не выдержалъ и прибавилъ:

— Извините меня, такъ какъ дверь была пріотворена, то я кое-что слышалъ по неволѣ изъ вашего разговора. Я не стѣснялся, но вѣдь дѣло, по которому вы бесѣдовали, скорѣй моя тайна, чѣмъ ваша. Стало быть, съ моей стороны не было нескромности.

— Еще бы! Помилуйте! Я бы васъ пригласилъ даже къ самому телефону. Тайна тутъ только одна есть. Какимъ образомъ я могу имѣть къ вечеру всевозможныя свѣдѣнія о мало-знакомомъ мнѣ человѣкѣ. Всю подноготную, всю его душу наизнанку вывернуть и увидать — вотъ въ чемъ тайна. Но этого я вамъ не объясню, — этого и не нужно.

— Но позвольте мнѣ все-таки, ради любопытства, спросить у васъ, на какомъ языкѣ вы въ третій разъ объяснялись?

Егоръ Егоровичъ добродушно разсмѣялся.

— А что? Должно быть, ни слова не поняли?

— Ни единаго!

— И мудрено! Хотя все-таки словъ съ сотню можно набрать въ этомъ языкѣ, которыя похожи на нѣкоторыя французскія или англійскія слова. Но, изволите видѣть, этотъ языкъ не есть языкъ. У него ни исторіи, ни литературы — ничего такого никогда не было и не будетъ. Это — мѣстное нарѣчіе одного уголка Европы. Люди нашей среды, родящіеся и живущіе въ этомъ уголкѣ, и тѣ плохо знаютъ это нарѣчіе. Если я знаю его хорошо, то по тому только, что усиленно и усердно выучился ему и на немъ объясняюсь по моимъ дѣламъ только съ двумя людьми. Спросите вы — зачѣмъ? А затѣмъ, изволите видѣть, что у меня бываютъ довольно важныя дѣла, разговоръ мой по телефону можетъ быть подслушанъ и навлечь на меня всякія напасти. А ужъ на этомъ, какъ французы выражаются, baragouin, меня, кромѣ моихъ двухъ пріятелей, ни одинъ чортъ во всемъ мірѣ не пойметъ.

— А у васъ большія дѣла? — спросилъ Дубовскій совершенно машинально.

— Да… Такъ… Иногда… Не всегда. Впрочемъ, дѣла такія, знаете, всякія… — отвѣтилъ тотъ другимъ уже голосомъ, съ странной ужимкой. И будто пойманный внезапно на чемъ-то, Егоръ Егоровичъ сыпалъ отдѣльными словами, послѣ которыхъ просились восклицательные знаки.

— Вы занимаетесь финансовыми дѣлами!.. — рѣшилъ Дубовскій.

— Да, немножко!

— Но вѣдь собственно вы — туристъ въ душѣ; вы, кажется, очень много путешествуете по Европѣ, въ особенности лѣтомъ?

— Да, немножко, ѣзжу! Хотя не каждый годъ.

— Но въ Россіи вы никогда не живете подолгу?

— Бываетъ. Иногда!… Прежде было… Давно. Итакъ, завтра днемъ? — круто перемѣнилъ разговоръ Егоръ Егоровичъ и прибавилъ: — Завтра позвольте быть у васъ и привезти вамъ, такъ сказать, въ карманѣ, если не самого во плоти Френча, то его духовный обликъ.

IV.

На другой день Дубовскій прождалъ съ полудня и до обѣда своего новаго хорошаго знакомаго, но тотъ не явился. И только около шести часовъ пришла записка отъ Гастингса на красивой бумажкѣ съ большущимъ гербомъ, увѣнчаннымъ баронской короной. Егоръ Егоровичъ удивительно красивымъ и оригинальнымъ почеркомъ извѣщалъ Дубовскаго, что проситъ тысячу извиненій, что былъ задержанъ двумя неожиданными неудачами въ дѣлѣ, ихъ обоихъ интересующемъ, и можетъ быть у него только вечеромъ.

Дубовскій отвѣчалъ, конечно, согласіемъ, но едва только всталъ онъ изъ-за стола вмѣстѣ съ Эми, которая была темнѣе ночи, какъ явилась снова записка и по почерку онъ узналъ, что она отъ того же Машонова. На этотъ разъ онъ просилъ снова, извинить его. Серьезнѣйшее дѣло заставляетъ его быть на балу у одного изъ финансистовъ Парижа, но онъ можетъ быть проѣздомъ передъ баломъ на нѣсколько минутъ въ «Café de la Paix», куда и проситъ Дубовскаго заѣхать.

Около одиннадцати часовъ, когда Дубовскій вошелъ въ большое кафе, считающееся самымъ моднымъ въ Парижѣ, онъ тотчасъ же увидалъ за однимъ изъ столиковъ фигуру Гастингса-Машонова во фракѣ и бѣломъ галстухѣ и съ радужнымъ, большого калибра кружочкомъ въ петлицѣ. Онъ тянулъ изъ длиннаго бокала чрезъ соломинку пресловутое модное питье, американскій грогъ. Онъ всталъ на встрѣчу Дубовскому, протянулъ обѣ руки и началъ извиняться.

— Я не виноватъ, вы мнѣ дали мудреную задачу. Зато полный успѣхъ!..

Когда оба усѣлись на диванчикъ, то Егоръ Егоровичъ выговорилъ тише:

— Имѣю честь васъ поздравить. Вы избавлены отъ этого Френча вполнѣ. Онъ самъ напишетъ вашей племянницѣ, что отказывается отъ ея руки. Онъ объяснитъ, что разныя соображенія или семейныя обстоятельства, или тамъ что-нибудь подобное — ужъ онъ самъ присочинитъ, — побуждаютъ его прервать съ нею всякія сношенія. Это, быть можетъ, будетъ нѣсколько рѣзкій ударъ, нанесенный въ сердце молодой дѣвушки, но что дѣлать! Я въ обсужденіе подобныхъ вещей не вхожу. Мое дѣло — вамъ услужить, а ваше дѣло — съумѣть утѣшить молодую племянницу.

— Но неужели, — воскликнулъ Дубовскій, — неужели всё такъ будетъ? Онъ самъ откажется?

— Да-съ, онъ самъ откажется. Извинится и скажетъ, что ему на умъ взбредетъ. Однимъ словомъ, Владиміръ Ивановичъ, этотъ самый г. Ліонель Френчъ — въ моихъ рукахъ. Что я ему прикажу, то онъ дѣлать и будетъ. Предположимъ, что не прямо я, а что другое лицо будетъ дѣйствовать, но по моему приказанію или просьбѣ. Хотите, и мы ему прикажемъ въ Японію или въ Китай… ѣхать.

— Онъ у васъ въ рукахъ, говорите вы.

— Да. Со вчерашняго дня. И у вашей племянницы, поэтому, никакого претендента нѣтъ, потому что мы съ вами этого не хотимъ.

Дубовскій былъ пораженъ извѣстіемъ, и лицо его было такое удивленное, что даже заставило Егора Егоровича разсмѣяться.

— Ну, вотъ-съ. Поздравляю съ успѣхомъ и до свиданія. Я спѣшу, — сказалъ онъ.

И, простясь, онъ быстро вышелъ изъ кафе.

"Да. Вотъ тутъ и толкуй! — думалъ Дубовскій, все еще изумленный. А вѣдь правъ Адріанъ Николаевичъ съ своимъ опредѣленіемъ человѣка. Да!.. Кто онъ такой? — «Чортъ его душу знаетъ»!

Дубовскій спросилъ «Новое Время» или «Новости», но оказалось, что обѣ газеты, какъ и всегда — заняты. Гарсонъ, юркій и шустрый, маракующій по-русски, заявилъ, зная, что Дубовскій — русскій:

— Очень больше у насъ господиновъ этатъ газетъ кашдый день почитаетъ. А одинъ господинъ Арменьенъ или съ Коказъ Жеоржьенъ всегда долго почитаетъ!

Дубовскій, ухмыляясь, расплатился и всталъ. Гарсонъ любезно проводилъ его словами: — Счастливо оставаться!

Выходя, Дубовскій увидѣлъ двухъ человѣкъ за столикомъ, которые ему почтительно поклонились. Признавъ ихъ, онъ слегка тронулъ шляпу и подумалъ, уже выйдя на улицу:

— "Ну, эти двое, кажется, тоже по фамиліи: «Чортъ ихъ душу знаетъ»!

Дубовскій не ошибался. Это были тоже загадочныя одного поля ягоды, два секунданта и заправилы предстоящаго поединка. Они стоили другъ друга, зато и понимали, видѣли другъ друга насквозь, въ силу пословицы: «рыбакъ рыбака видитъ издалека». Это были — аристократъ Du Clos d’Houlgate и журналистъ Мойеръ. Первый былъ сынъ провинціальнаго сборщика податей, по фамиліи Дюкло, и началъ карьеру, какъ «clerc», въ конторѣ нотаріуса, а затѣмъ сталъ что называется «avoué», или ходатай по дѣламъ, признанный судомъ. Но скоро Дюкло бросилъ эту карьеру, не ведущую ни къ чему. Будучи недуренъ собой, съ природнымъ лоскомъ, ловокъ и пронырливъ, онъ началъ пробираться изъ своей среды выше и выше… при помощи женщинъ и, конечно, преимущественно пожилыхъ и старыхъ.

Одна 65-ти-лѣтняя вдова, une bonne bourgeoise, бывшая привратница, ставшая rentière, вдругъ умерла года съ два назадъ, оставивъ ему двадцать-пять тысячъ франковъ. Ихъ хватило бывшему клерку и авуё ровно на одну зиму. Но за эту зиму онъ сталъ если не свой человѣкъ, то хорошій знакомый въ пестромъ обществѣ иностранцевъ, живущихъ и заглядывающихъ въ новый Вавилонъ. И онъ пересталъ быть просто Duclos… а сталъ du Clos; кромѣ того, родившись на берегу Ламанша въ мѣстечкѣ Ульгатъ, — онъ вдругъ по праву рожденія оказался d’Houlgate.

И это была правда, а не выдумка. Duclos — все равно что du Clos, а Houlgate — мѣсто рожденія. А развѣ нѣтъ знаменитостей парижскихъ, фамиліи которыхъ создались такъ же. Самъ глава бонапартистскаго лагеря, Paul de Cassagnac, давно и самъ забылъ, что онъ, какъ и его отецъ, просто господа Граньё, родившіеся въ городкѣ Кассаньякѣ. Да и мало ли ихъ!

Ничего не дѣлая, а только являясь повсюду, гдѣ было блестящее общество, кланяясь и пожимая руку депутатамъ, журналистамъ, милліонерамъ, Дюкло съумѣлъ себѣ составить не одинъ доходъ, а всяческіе доходцы… Съ міру по ниткѣ — голому рубашка!

Онъ пописывалъ въ газеты… Игралъ въ азартныя игры съ большимъ, хотя страннымъ счастьемъ. Онъ имѣлъ сношенія и связи съ лавочками, гдѣ рабочіе, кучера, лакеи и всякій народецъ оставляютъ свои гроши, чтобы участвовать въ тотализаторахъ на скачкахъ. Наконецъ… Наконецъ, онъ имѣлъ около дюжины пріятельницъ, которыя его обожали, видали изрѣдка, но всегда и съ удовольствіемъ ссужали его деньгами взаймы безъ отдачи, кто что могъ, и сто, и двадцать франковъ.

— Развѣ можно что-либо отказать à ce cher Gaston! — думали и говорили онѣ, воображая каждая въ свой чередъ, что она одна у него близкій другъ, — у него, аристократа, бывающаго на балѣ у герцоговъ и министровъ! А что онъ самъ никогда ничего не даритъ, то это — «такъ». Ce n’est pas son habitude! А что онъ беретъ взаймы гроши сравнительно съ его состояніемъ, а потомъ забудетъ отдать, — развѣ это бѣда?

Однакоже элегантный франтъ, дѣлая обходъ и объѣздъ своихъ пріятельницъ, собиралъ въ мѣсяцъ до пятисотъ и болѣе франковъ, и до шести тысячъ въ годъ. Пріятельницы эти были отъ 20 и до 50 слишкомъ лѣтъ и всевозможнаго общественнаго положенія, — отъ хозяйки магазина на большой улицѣ до мастерицы у портнихи, — отъ кассирши большого кафе-ресторана до горничной или бонны у какого-нибудь знакомаго; наконецъ, отъ почтенной содержательницы Bureau de tabac до приказчицы булочной, башмачной, до прислуги ресторановъ Bouillon-Duval.

Только одинъ сортъ женщинъ не могъ Дюкло провести и обмануть, сдѣлать своими данницами. Тѣхъ пожилыхъ матронъ съ капиталами и доходами, которыя именуются «les anciennes». Эти дамы, въ юности пройдя огонь, воду и мѣдныя трубы, разоривъ многихъ, но не растративъ всего и скопивъ кое-что на старость лѣтъ и про черный день — были съ нюхомъ. Онѣ чуяли издали, что за птица Дюкло, являющійся лишь изрѣдка. Проводи онъ съ ними вечеръ въ качествѣ кавалера въ кафе, въ театрѣ хоть четыре раза въ недѣлю, то, конечно, и онѣ вносили бы ему дань…

Совершенно корректный, элегантный и порядочный колодой человѣкъ — пролазъ, негодяй и шулеръ — явленіе конца вѣка… Имя имъ — легіонъ. Вчера они были только въ Парижѣ и Лондонѣ, сегодня они уже завелись и процвѣтаютъ даже въ Москвѣ, завтра они заведутся въ Китаѣ, а потомъ и въ Абиссиніи.

Мойеръ былъ того же поля ягодой. Но это былъ умный и талантливый человѣкъ, образованный, сравнительно начитанный, говорящій на двухъ и понимающій на четырехъ языкахъ. Наконецъ, это былъ не французъ, парижанинъ съ умственнымъ горизонтомъ, кончающимся въ Булонскомъ лѣсу, въ Джокей-Клубѣ, въ редакціи «Figaro». Это былъ еврей, видѣвшій Европу и считавшій весь земной шаръ отечествомъ, всѣ языки — равно родными и чуждыми, молившійся не Іеговѣ, а Молоху. Наконецъ, это былъ проходимецъ, презиравшій въ глубинѣ души все и вся, что не поднялось быстро выше уровня толпы, чѣмъ бы то ни было — талантомъ и знаніемъ или ловкостью и дерзостью въ обдѣлываніи ближняго.

Если лиллипутъ Дюкло съ двадцатью-пятью тысячами умершей вдовы-пріятельницы попалъ на балы виконтовъ и русскихъ князей и считалъ себя уже счастливымъ, то Бробдиньякъ или гигантъ Мойеръ надѣялся кончить милліономъ. Прежде всего онъ постарался овладѣть страшнымъ оружіемъ нашего времени, острѣе сабли и кинжала и убійственнѣе винтовки и берданки — перомъ для печати. И это оружіе въ его сильной и искусной рукѣ могло стать страшнѣе динамита для мирныхъ гражданъ. Онъ воспользовался прежде всего уже существующимъ на свѣтѣ изобрѣтеніемъ и усовершенствовалъ его, довелъ до практическаго приложенія на пользу, если не общечеловѣческую, то индивидуальную. Нѣкій витязь сказочный только нашелъ и видѣлъ змѣя дракона, а Ерусланъ его побѣдилъ. Нѣкіе Уайты, Аркрайты, Фультоны — только поняли силу пара, но вполнѣ овладѣли имъ другіе. Нѣкій изобрѣтательный человѣкъ додумался до шантажа. Мойеръ перенесъ его въ печать и довелъ до тонкостей, усовершенствовалъ въ деталяхъ. Была власть — деньги, но шантажъ сталъ властью даже надъ деньгами. Чрезъ десять лѣтъ журнальнаго поприща въ двухъ газетахъ, съ большимъ однако трудомъ, въ потѣ лица, съ натручиваньемъ мозга, — Мойеръ сталь человѣкомъ властнымъ. И скоро повсюду, не въ одномъ Парижѣ, явятся Мойеры, которые будутъ сорить деньгами, давать взаймы направо и налѣво, дарить красавицамъ кареты, лошадей, серьги въ двадцать тысячъ и кружева, принадлежавшія Маріи-Антуанетѣ.

Разумѣется, Жакъ Мойеръ, усовершенствователь шантажа, былъ въ то же время престидижитаторъ новаго покроя, фокусникъ «конца вѣка». Не изъ тѣхъ, что богобоязненно и благодушно стрѣляютъ изъ пистолетовъ канарейками, а изъ тѣхъ, что палятъ сотнями и тысячами франковъ; не изъ тѣхъ, что дѣлаютъ выпускныя яичницы въ шляпахъ, а изъ тѣхъ, что дѣлаютъ омлетки изъ министровъ, милліонеровъ и вообще сильныхъ міра сего.

Вмѣстѣ съ тѣмъ Мойеръ ждалъ и ждалъ… когда же фортуна явится. До сихъ поръ это былъ трудъ, но еще не удача. Когда же будетъ награда? Когда же онъ добьется мѣста среди посланцевъ народныхъ въ палатѣ, и послѣ блестящихъ рѣчей, дерзкихъ запросовъ и ловкихъ «сверженій», займетъ мѣсто кого-либо изъ павшихъ. А затѣмъ… Затѣмъ, все завоевано… Деньги, власть, слава и всѣ наслажденія земныя. И не бойся на свѣтѣ никого и ничего, кромѣ двухъ дьявольскихъ исчадій: болѣзни и пресыщенія.

Разумѣется, умный Мойеръ видѣлъ и чувствовалъ, что люди кругомъ него раздѣлились на два сорта, — на тѣхъ, что стремятся къ нему съ объятіями, и тѣхъ, что сдержанно терпятъ его… Но случись, что эти вторые отвернутся отъ него, первые забьютъ его каменьями…

Первыхъ онъ презиралъ… Вторымъ говорилъ мысленно:

«Да. Вы честные люди, потому что эта роскошь нашего времени — честность — была вамъ съ юношества доступна, а я эту роскошь долженъ завоевать. Погодите, скоро и я буду въ состояніи себѣ позволить эту прихоть… Тоже буду честный человѣкъ»!

V.

Мойеръ отлично понялъ, что графъ Загурскій пригласилъ его въ секунданты или зря, случайно, или вслѣдствіе невозможности найти кого-нибудь въ своей средѣ. Во всякомъ случаѣ, журнальной богемѣ это приглашеніе было лестно.

Секунданты назначили себѣ свиданіе въ кафе.

Переговоривъ обстоятельно о дѣлѣ, объ условіяхъ поединка, мѣстѣ его, родѣ оружія, формы или порядка стрѣльбы, оба замолкли на минуту, какъ бы собираясь разстаться. Д’Ульгатъ уже взялся за шляпу-цилиндръ, палку съ огромнымъ золотымъ яблокомъ и за коричневыя перчатки съ черными полосами.

— Voilà! — вздохнулъ онъ, какъ бы говоря: «Навязалось глупое дѣло, хлопотня безъ выгоды и барышей».

Мойеръ его понялъ и дернулъ плечами.

— Le vin est tiré, — il faut… Quoique c’est un tord-boyaux… Веселаго мало… Иностранцы всегда обращаются не къ своимъ соотечественникамъ, а къ намъ.

— Графъ Загурскій и баронетъ Френчъ! — замѣтилъ вскользь д’Ульгатъ и быстро глянулъ въ глаза собесѣдника, будто говоря: «Этакіе» обращаются къ вамъ.

Мойеръ опять догадался на полусловѣ и понялъ намекъ.

— Во всякомъ случаѣ, я очень радъ, mon cher monsieur, что cette affaire d’honneur двухъ иностранцевъ дастъ намъ случай ближе познакомиться… Мы съ вами часто встрѣчаемся въ этомъ разнохарактерномъ обществѣ, составленномъ изъ всѣхъ народовъ міра, но до сихъ поръ намъ не случалось обмѣниваться мыслями. Скажите à propos… Что такое эта красивая русская графиня… Une femme agaèante! N’cst-ce pas?

— Да, — разсмѣялся д’Ульгатъ.

— Между нами… Загурскій вѣдь son bon ami?

— Ба?! — удивился этотъ.

— Я спрашиваю, а не утверждаю.

— Не знаю. Ей Богу.

— И ухаживаетъ за чахоточной милліонершей изъ Америки.

— Ба? — повторилъ д’Ульгатъ.

— Я спрашиваю только… Онъ же тратитъ безумныя деньги на Діану д’Альбре. Послѣдняя пара лошадей стоитъ les yeux de la tête.

— Что вы? Развѣ… У него, стало быть, одновременно два увлеченія.

— Да. Онъ влюбленъ, а Діана… je ne vous ferais pas l’outrage de vous renseigner. Вы — парижанинъ и понимаете, насколько такая женщина, какъ Мари Крюшонне, можетъ быть влюблена. Да ей и некогда. Въ качествѣ Діаны д’Альбре, у нея три спектакля въ недѣлю и шесть репетицій.

— Еще бы! — воскликнулъ д’Ульгатъ. — Да у нея и много слишкомъ обожателей… C’est une machine à répétition.

— Comme elles le sont toutes…

— Pas toutes! — снисходительно замѣтилъ д’Ульгатъ.

— Toutes! — настаивалъ журналистъ. — Вы хотите сказать, что знаете такую женщину или такихъ женщинъ, которыя способны привязаться, способны полюбить. Да, но въ первый разъ и на одинъ разъ — по неопытности. И чѣмъ больше женщина въ первый разъ любила, страдала, жертвовала собой, тѣмъ большимъ звѣремъ она на всю жизнь становится. Elle же venge de son premier homme sur toute l’espèce… И за шестимѣсячную обманутую любовь она всю свою жизнь обманываетъ нашего брата всѣхъ лѣтъ, всѣхъ типовъ и всѣхъ странъ… Enfin!.. Trêve de vérités de monsieur de la Palisse! Скажите лучше: вы давно знаете вашего «довѣрителя», вашего англійскаго баронета?

— Нѣтъ. Познакомился съ нимъ прошлой осенью въ домѣ баронессы Вертгеймъ.

— Молодой или старой?

— Молодой…

— Милая женщина. Милый ребенокъ. И ничего не видитъ, не знаетъ… Воображаетъ, что ея мужъ богачъ.

— Развѣ онъ не богатъ?

— У него ничего нѣтъ. Pas le sou!

— Однако, обстановка. Отель… Балы…

— Не его… Все чужое… Ныньче даютъ, завтра перестанутъ давать, и онъ — sur le pavé.

— Кто? Мать?

— Мать передаетъ.

— А даетъ-то кто же?

— Je ne suis pas une méchante langue. Поэтому вамъ этого не скажу. Впрочемъ, это не слухъ. Я знаю это навѣрное. Боже мой! Въ качествѣ журналистовъ — чего мы не знаемъ! Знакомы вы съ барономъ Герцлихомъ?

— Развѣ онъ? Неужели? Еслибы не вы это говорили…

— То вы бы не повѣрили… Напрасно…

Мойеръ обернулся къ дверямъ кафе и крикнулъ:

— Garèon! Дайте мнѣ третьяго-дня нумеръ газеты «Mappemonde»!

И онъ прибавилъ загадочно и лукаво:

— Vous allez le déguster… C’est exquis.

— Какъ? Въ газетахъ…

Мойеръ сдѣлалъ жестъ, говорившій: терпѣніе! Гарсонъ быстро приблизился и, вскрикнувъ: — Voici! Du mercredi, douze!.. — положилъ газету на столикъ и такъ же быстро отошелъ.

Мойеръ развернулъ газету и, указавъ «entrefilet» въ десять строкъ, подалъ ее собесѣднику.

Д’Ульгатъ съ крайнимъ любопытствомъ уткнулся носомъ и сталъ читать:

«На дняхъ въ одномъ большомъ парижскомъ „Cercle“ былъ поднятъ молодежью вопросъ: можно ли всякому богачу обожать чужого сына, хотя бы сына своей старой сожительницы отъ ея мужа, но настолько, чтобы давать ему сто тысячъ на прожитокъ, не будучи влюбленнымъ въ его молодую и красивую жену?. — Невозможно, отвѣчали многіе. — Можно! — Нельзя! — Можно!. Пари! — Идетъ! — А бароны Е. и V., — заявилъ спорщикъ. И всѣ.ъ проиграли».

Прочитавъ замѣтку-шутку въ родѣ: «Nouvelle à la mam», д’Ульгатъ возликовалъ:

— Oh! Oh-la-la! Это не щипокъ. Это ножомъ по горлу. Но знаете… Я бы поставилъ: «И всѣ выиграли». Это было бы сильнѣе.

— Да. Но это было бы клеветой. И замѣтьте: нельзя къ иниціаламъ придраться. Имя стараго барона только произносится такъ, чрезъ Е, а пишется черезъ G. или Н. Имя молодого барона не пишется чрезъ V, а по-нѣмецки, чрезъ W. Но кто же ошибется?

— C’est clair et simple comme bonjour! — воскликнулъ д’Ульгатъ.

Въ эту минуту стеклянныя двери кафе со стороны Оперной площади растворились настежь. Трое молодыхъ людей двери придержали, ставъ часовыми по бокамъ, и со смѣхомъ пропустили даму… Всѣ наполнявшіе кафе обернулись на эту вновь явившуюся красивую, высокую и стройную блондинку, въ эффектномъ, нѣсколько утрированномъ туалетѣ. Она вошла свободно, развязно, во всей ея фигурѣ было то, что французы называютъ — désinvolture. Входя и минуя столики и стулья, она оглядывалась кругомъ на незнакомыя лица посѣтителей, какъ еслибы входила въ свою собственную гостиную, полную близкихъ знакомыхъ и друзей.

Завидя Мойера и д’Ульгата, она кивнула имъ головой, сѣла у свободнаго столика, рядомъ съ ними. Они встали и раскланялись съ веселыми лицами, потому что видимо оживились при ея появленіи. Оглядѣвъ ея трехъ кавалеровъ, они стали заглядывать въ ея глаза и двусмысленно улыбаться.

— Quand on parle du soleil… — началъ-было Мойеръ.

— On voit mademoiselle Diane, — подхватилъ д’Ульгатъ.

— Et la queue aussi, — быстро сказала, какъ бы бросила слово, эта красивая женщина, мотнувъ головой на своихъ кавалеровъ. Это былъ князь Черниговскій, японецъ виконтъ Фушигама и угрюмый мексиканецъ, едва понимавшій, но ни слова не говорившій по-французски. Это не мѣшало ему, однако, уже недѣлю проводить время отъ зари до зари съ «извѣстной» Діаной д’Альбре. И недѣля эта ему уже обошлась почти въ пятнадцать тысячъ франковъ.

Женщина эта, съ проницательнымъ, упорнымъ и даже назойливымъ взглядомъ большихъ карихъ глазъ, была какъ-то обыденно, дюжинно красива. Видѣвшему ее впервые показалось бы, что онъ ее уже видѣлъ не разъ. Она выдѣлилась бы своей внѣшностью и лицомъ въ другомъ мѣстѣ, но не въ Парижѣ, въ которомъ она была тоже — article de Paris.

Туалетъ ея, или, вѣрнѣе, костюмъ, довершалъ дѣло присоединенія ея къ дюжинѣ, къ толпѣ, если не къ легіону одинакихъ и однородныхъ съ нею красавицъ. Все было не просто, не только — une toilette tapageuse, но — одѣяніе съ подмостковъ театра. Это была королева изъ оперы, балета или фееріи. Яркій бархатъ и атласъ, золотистыя кружева, накидка съ соболями и съ кованымъ золотомъ галуномъ, брилліанты всюду, отъ ушей и пальцевъ до пряжки и булавокъ широкой и высокой шляпы, которая была и Вавилонъ, и огородъ, и дремучій лѣсъ, и… чертовщина! Діана усѣлась на диванчикѣ, одна, мужчины расположились вокругъ стола. Мексиканецъ крикнулъ: «garèon»!. (одно изъ десятка словъ, что онъ зналъ), и когда лакей появился, онъ вопросительно поглядѣлъ на свою даму, какъ бы приглашая ее.

Она заявила громко:

— Je veux me griser! — И прибавила: — Un lait chaud! — и обратясь тотчасъ къ Мойеру, она сказала быстро: — Bien assortie?!

Другой бы не понялъ, но Мойеръ, человѣкъ бывалый и знакомый хорошо съ жаргономъ женщинъ въ родѣ Діаны, обвелъ глазами ея кавалеровъ нѣсколько покровительственно и улыбнулся.

— Русскій, мексиканецъ и японецъ, — сказала Діана. И говоря, она тыкала на нихъ по очереди пальцемъ.

— Три представителя трехъ частей свѣта! — сказалъ д’Ультатъ. — C’est très chic…

— Oh, oui… Et je m’amuse… — воскликнула она патетически. — Je m’amuse, mes enfants… Oh! Dieu voit tout!..

И красавица подняла театрально глаза къ небу, какъ бы изображая отчаяніе и страданіе.

Слова, голосъ и жестъ были такъ неподдѣльно комичны, что четверо совсѣмъ незнакомыхъ сосѣдей прыснули со смѣху, не стѣсняясь… Мексиканецъ ровно ничего не понималъ и только таращилъ глаза. Князь Черниговскій понималъ, что Діана подсмѣивается и остритъ и счелъ нужнымъ тоже улыбаться.

Японецъ, косясь своими узкими глазами на нее и на ея собесѣдниковъ, отлично понималъ, что Діана подымаетъ на смѣхъ именно ихъ троихъ, но не зная, какъ отгрызнуться, онъ ограничился тѣмъ, что сталъ дерзко смотрѣть на Мойера, какъ бы предупреждая, что «ей» онъ спуститъ, а «ему» нѣтъ. Мойеръ понялъ и, заглянувъ ему въ глаза добродушно-весело, мотнулъ головой на нее, какъ бы говоря:

«Развѣ на этакихъ обижаются, развѣ съ этихъ женщинъ взыскивается»!..

Діана перезнакомила ихъ тотчасъ же. Мойеръ поспѣшилъ заявить, что видѣлъ виконта на балѣ Кергарена и былъ свидѣтелемъ, какъ его пригласила на котильонъ русская красавица.

— Сама пригласила, имѣя другого кавалера, — сказалъ онъ.

— Кто же это? — спросила Діана.

— Графиня Нордъ-Остъ, — заявилъ японецъ, смущаясь.

— Encore elle? — воскликнула женщина на весь кафе. — Elle commence à m’embêter, celle-la! Elle veut donc me souffler tous mes amans!

Виконтъ Фушигама началъ ухмыляться во весь огромный безгубый ротъ и не зналъ, что сказать на это публичное признаніе. Мексиканецъ понялъ, хотѣлъ что-то сказать Діанѣ по этому поводу, но произнесъ только два слова:

— Pourquoi, Diane?.. — и смолкъ, не зная, какъ выразиться.

— Знаете, messieurs! — воскликнула она. — Господинъ Бермудо выучилъ по-французски только два слова: «Pourquoi» и «Encore»… И онъ мнѣ ихъ повторяетъ разъ по сту въ день.

Мексиканецъ опять понялъ и насупился.

— Ну, ну! Voyons, mon loup! Не обижайся! Ça ne te va pas!.. — И протянувъ руку, Діана погладила его по головѣ и взлохматила. Предложивъ виконту и д’Ульгату заняться разговоромъ, она тихо начала говорить съ Мойеромъ, жалуясь, что ее преслѣдуютъ рѣзкой критикой и насмѣшками въ газетѣ «Oil Blas», и она проситъ у него совѣта, какъ у журналиста, что ей сдѣлать.

— Завести друга въ другой какой-нибудь газетѣ, — отвѣтилъ Мойеръ шопотомъ, — который бы за каждое рѣзвое сужденіе о васъ отплатилъ насмѣшками сторицею, а въ крайнемъ случаѣ рѣшился бы croiser le fer… Какъ рукой сниметъ.

Діана улыбнулась, глаза ея блеснули какъ-то странно, и она глянула въ упоръ въ глаза Мойера… Онъ что-то шепнулъ…

— C’est dit… — шепнула и она и, обратясь къ мексиканцу, прибавила: — Прикажи подать шампанскаго… Ну, живо!.. Vite! Tararaboum-bia!! Je veux me soûler! Я хочу выпить за здоровье журналистовъ, защищающихъ честь своихъ пріятельницъ! Вѣдь такіе будутъ, мосьё Мойеръ?

— А такія будутъ? — спросилъ онъ, усмѣхаясь.

— Будутъ! Я вамъ это объясню… Ну, послѣ-завтра. У меня. Въ десять часовъ. Ça vous va-t-il?

Мойеръ наклонилъ голову молча.

VI.

«Diane d’Albret», какъ звалась эта женщина оффиціально, — было un nom de guerre, въ дѣйствительности же она называлась — Marie Cruchonnet. Она говорила иностранцамъ, что представляетъ собой послѣднюю отрасль стариннаго дворянскаго рода, того самаго, изъ котораго вышла знаменитая мать Генриха IV. Разумѣется, всѣ, даже и какой-нибудь мексиканецъ, знали, что это отчаянная ложь, но и сама mamselle Cruchonnet знала, что ей никто не вѣритъ. Да это и не нужно; принято лгать не затѣмъ, чтобы вѣрили, а «такъ» — èa se fait!

Въ дѣйствительности, Мари Крюшонне была дочь консьержа. Еслибы ея родители имѣли какое-либо другое общественное положеніе, высшее или низшее, то судьба ихъ дочери была бы совершенно иная.

Супруги Крюшонне были консьержами въ домѣ, прилегающемъ къ одному изъ бульварныхъ театровъ. Вслѣдствіе этого обстоятельства у нихъ не только были всегда даровые билеты въ этотъ маленькій театрикъ, но покуда жена дергала шнурокъ, отворяя дверь, мужъ получалъ жалованье за иное занятіе, — за то, что хлопалъ всякій вечеръ въ униссонъ съ кучкой другихъ людей, разсыпанныхъ въ разныхъ мѣстахъ театра. Иначе говоря, старикъ Крюшонне былъ не случайный наемный клакёръ, а по профессіи.

Изъ этого обстоятельства вышло то, что тринадцати, четырнадцати-лѣтняя дочь уже имѣла даровыя мѣста въ театрѣ, а вскорѣ, конечно, попала и за кулисы. Хорошенькая дѣвочка была тотчасъ же замѣчена. Директоръ театра предложилъ старикамъ Крюшонне отпускать дочь въ качествѣ статистки въ обстановочныя пьесы, на что родители тотчасъ же согласились, такъ какъ за каждый выходъ ихъ Мари стала получать сравнительно большія деньги.

Молоденькая Крюшонне пробыла, однако, статисткой не болѣе года. У нея оказался очень пріятный, сильный и вѣрный голосъ, и ее принялись учить.

Черезъ два-три года послѣ этого, серьезно занявшись музыкой, она могла уже выступать во вторыхъ роляхъ оперетокъ, но это было невыгодно. Выучившись пѣть пѣсенки и куплеты, Мари Крюшонне предпочла сдѣлаться второстепенной «diseuse» и зачислиться на время въ легіонъ парижскихъ пѣвичекъ, принадлежащихъ къ школѣ, созданной извѣстною Жюдикъ. Она говорила пѣсенки настолько граціозно-нахально и притомъ стала теперь настолько красива, что, конечно, тотчасъ же была замѣчена и оцѣнена. Еще черезъ годъ ей дали первыя роли въ опереткахъ — и Мари Крюшонне перестала существовать. Одновременно въ листкахъ мелкой прессы стало все чаще упоминаться имя «Diane d’Albret». Старики стали ждать всякій день поворота колеса фортуны, при которомъ явятся у ихъ Мари брилліанты, туалеты и экипажи. Такъ какъ вопросъ этотъ обсуждался чуть не ежедневно на семейномъ совѣтѣ между отцомъ и матерью и дочерью, то родители постепенно внушали дочери — не сплоховать. Діана отвѣчала на это:

— Pas si bête! Не бойтесь! Десять лѣтъ лучше прожду, чѣмъ маху дать!

Разумѣется, въ театрѣ, за кулисами, да и въ мірѣ смѣшанномъ и разношерстномъ, въ которомъ вращалась diseuse, было немудрено сбиться съ пути. Предложенія и обѣщанія, золотыя горы — являлись ежечасно. Но оказалось, что родители могли крѣпко надѣяться на разуміе своего дѣтища.

Менѣе чѣмъ черезъ годъ послѣ появленія въ свѣтъ Діаны д’Альбре, она была уже извѣстна своимъ безупречнымъ поведеніемъ и неприступностью. Одни говорили, что она — дочь бѣдныхъ, но честныхъ родителей, и при подобномъ нелѣпомъ поведеніи дальше не пойдетъ и карьеры не сдѣлаетъ. Другіе увѣряли, что она только боится родителей, и если ускользнетъ отъ ихъ зоркаго глаза, перейдя на другую сцену, или уѣдетъ въ провинцію, то тотчасъ же начнетъ дѣлать карьеру. Наконецъ, третьи объясняли просто:

— Elle attend son Brésilien ou son Russe!

Послѣднее предположеніе было самое вѣрное.

И «русскій» не заставилъ себя долго ждать!

Однажды середи зимы, когда шла какая-то оперетка, въ которой Діана изображала пажа и являлась въ мужскомъ костюмѣ среднихъ вѣковъ, а затѣмъ въ женскомъ бальномъ платьѣ, изображая переодѣтаго пажа, въ этотъ маленькій театръ попалъ россійскій землевладѣлецъ и отставной гвардеецъ, князь Соколинскій.

Онъ жилъ въ Парижѣ, велъ жизнь молодого человѣка, первый разъ попавшаго въ Новый Вавилонъ, т.-е. бывалъ вездѣ, тратилъ большія деньги, уставалъ страшно и скучалъ порядочно. Случайно или нѣтъ, но изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ перевидалъ Соколинскій въ Парижѣ, Діана первая произвела на него впечатлѣніе.

На слѣдующій день онъ невольно отправился снова въ тотъ же театръ прослушать ту же глупѣйшую оперетку, только ради того, чтобы снова видѣть пажа и въ мужскомъ, и въ женскомъ костюмѣ. И четыре или пять разъ подъ-рядъ бралъ Соколинскій боковую ложу d’avant-scène съ рѣшеткой, которую, конечно, опускалъ. Когда Діана стояла на подмосткахъ съ его стороны и была отъ него шагахъ въ трехъ разстоянія, то онъ, не стѣсняясь, шопотомъ объяснялся ей въ любви.

Холодность и строгость взгляда актрисы, которая и внѣшностью приближалась къ понятію о Діанѣ, озадачили и распалили вспышку русскаго празднаго человѣка. Князь сталъ собирать свѣдѣнія о ней и скоро узналъ обстановку и всѣ подробности жизни mamselle Cruchonnet.

Черезъ двѣ недѣли послѣ своего перваго посѣщенія театра Соколинскій былъ уже знакомъ лично съ Діаной, а она предложила ему познакомить его со своими родителями. Добродушный, хохолъ по происхожденію, князь попалъ въ такое положеніе, которое его отчасти забавляло, но слегка и стыдило. Онъ сталъ лицомъ къ лицу къ папашѣ и къ мамашѣ, продававшихъ дѣловито, аккуратно и крайне важно, съ чувствомъ собственнаго достоинства, свое возлюбленное и единственное чадо.

Врядъ ли какой купецъ продавалъ когда какую-либо матерію, расхваливая ея качества, прочность, великолѣпный и нелинючій цвѣтъ, прелестный рисунокъ, — какъ то дѣлали старики Крюшонне, описывая свою Марьетту, объясняя русскому князю толкомъ, что по времени и самый плохой товаръ поднялся въ цѣнѣ въ виду большого спроса, а ужъ этакій товаръ, первый сортъ, долженъ идти по максимальной цѣнѣ. Между тѣмъ, Діана съ своей стороны первый разъ въ жизни безумно, страстно полюбила человѣка и готова была, еслибъ не родители, отдаться ему на всю жизнь, не думая о будущемъ и ни о чемъ. Никогда ничего подобнаго, клялась она, не бывало съ ней. Ни одинъ человѣкъ никогда не возбуждалъ въ ней и сотой доли того чувства, которое имѣла она теперь къ русскому.

И это обстоятельство — нежданное внушеніе къ своей особѣ пылкой страсти — подѣйствовало на добродушнаго хохла пуще всего. Каждый вечеръ Діана похвалялась передъ своими родителями, что она такъ умно и тонко ведетъ свое дѣло, что и сама даже отъ себя этого не ожидала. Но иногда она, однако, восклицала вопросительно:

— Mais, mon Dien, quel imbécile!

Папаша и мамаша обыкновенно отвѣчали на это съ искреннимъ убѣжденіемъ:

— Oh, oui!.. А manger du foin!

— C’est pas tout! — восклицала дочь: — à le digérer!

Старикъ находилъ однако, что русскій князь добрый и честный человѣкъ и надуть неспособенъ. Мамаша говорила, что онъ похожъ на медвѣдя, и хотя она никогда въ Jardin des Plantes не была, медвѣдей не видѣла, но думаетъ, что медвѣдь долженъ быть именно такой.

— Да, ужъ любить-то я его, конечно, никогда не буду въ состояніи! — говорила матери Марьетта.

— Еще бы! — восклицала старуха, отчаянно взмахивая руками. — Il faut avoir tué père et mère, чтобы быть способной влюбиться въ этакаго.

Купля и продажа вскорѣ состоялась. Соколинскій, глупо улыбаясь, внесъ деньги, которыя были кушемъ для консьержей, а для него — шуткой. Только годъ спустя, консьержи поняли, что дали маху. Потребованная ими сумма въ тридцать тысячъ франковъ оказалась грошомъ, такъ какъ русскій князь оказался милліонеромъ, по крайней мѣрѣ съ ихъ точки зрѣнія.

Впрочемъ, родители вскорѣ утѣшились. Внеся около семи тысячъ рублей, менѣе четверти своего годового дохода, Соколинскій тотчасъ же устроилъ актрисѣ средней руки такую обстановку, что вѣсти о ней проникли тотчасъ съ бульварныхъ листковъ на страницы большихъ газетъ. Обыкновенный читатель могъ не замѣтить, что, по словамъ репортеровъ, на горизонтѣ Парижа поднимается новая звѣздочка, которой, быть можетъ, суждено вскорѣ сіять въ сонмѣ большихъ звѣздъ, — но самый міръ, гдѣ эти звѣздочки загораются, вскорѣ тухнутъ или долго сіяютъ, — замѣтилъ и взволновался.

Вскорѣ же пронесся слухъ, что новая звѣздочка, Діана д’Альбре, переходитъ на одинъ изъ большихъ бульварныхъ театровъ, на отвѣтственныя роли. Затѣмъ, въ хроникѣ увеселеній было объявлено, якобы важная новость, что на будущій лѣтній сезонъ Діана д’Альбре уже подписала контрактъ съ антрепренерами «Café des Ambassadeurs» въ Елисейскихъ-Поляхъ.

Русскій князь, между тѣмъ, дѣйствительно серьезно увлекся и искренно привязался къ своей новой подругѣ. Все въ ней было мило, оригинально. Она стала, казалось, еще умнѣе, если понятіе «умъ» замѣнить понятіемъ «дерзость», зато она безспорно стала еще красивѣе, а при тѣхъ туалетахъ и костюмахъ, которые теперь дѣлалъ ей «son bon ami», она дѣйствительно, появляясь на сценѣ, затмевала всѣхъ и все.

Послѣ «un chez soi», а затѣмъ послѣ костюмовъ и туалетовъ, появилось третье — брилліанты. Не прошло трехъ, четырехъ мѣсяцевъ, какъ у Діаны было все, что можетъ имѣть поднимающаяся на бульварномъ небосклонѣ звѣзда.

Весной, при началѣ скачекъ въ Лоншанѣ, съ Діаной случилось нѣчто необыкновенное, нѣчто имѣющее огромное значеніе въ жизни, нѣчто въ родѣ производства въ генералы какого-нибудь юнаго полковника. Имя «Diane d’Albret» появилось въ числѣ не болѣе десятка другихъ именъ крупнѣйшихъ звѣздъ.

На страницахъ «Figaro» было сказано мало, но было обронено одно слово, одно названіе, одинъ эпитетъ, — одно слово, говорящее больше, чѣмъ сто строкъ. Царь французской дисциплинированной прессы заявилъ, что на скачкахъ были замѣчены слѣдующія demi-mondaines… И въ числѣ десятка именъ было имя d’Albret. Быть названной не актрисой и не diseuse, а громкимъ титуломъ: demi-mondaine — было само по себѣ крайне важно, а быть вдобавокъ названной такъ на страницахъ властнаго «Фигаро» было просто патентомъ на всю жизнь, дипломомъ, дающимъ возможность составить себѣ блестящее общественное положеніе и крупное состояніе.

Разумѣется, все это случилось, благодаря тому, что русскій князь продалъ одно изъ своихъ маленькихъ имѣній. Онъ не хотѣлъ дѣлать долговъ въ Парижѣ, хотѣлъ веселиться на чистыя деньги, а поэтому и явилась связь между продажей по дешевой цѣнѣ черниговскаго имѣнія и появленіемъ костюмовъ и брилліантовъ, включившихъ Діану въ число demi-mondaines. Самое же словечко на страницахъ «Фигаро» обошлось въ двѣ тысячи франковъ. Однако, среди лѣта, когда минуло полгода, какъ добродушный хохолъ всюду ежедневно вертѣлся и путался, въ полномъ смыслѣ слова, съ дѣвицей Маріей Крюшонне, онъ началъ уставать, наконецъ выбился изъ силъ и спасся бѣгствомъ въ Россію.

Но Марія была уже — lancée!.. Была — Діаной!

VII.

…"L’affaire", которую надо было «vider», предполагавшаяся между Загурскимъ и Френчемъ, всѣмъ извѣстная, отлагавшаяся, затянувшаяся — всѣмъ казалась страннымъ, необъяснимымъ явленіемъ, но «le dessous des cartes» не находилъ, никто.

— Cherchez la femme! — сказалъ кто-то, — но всѣ смѣялись этому. Въ данномъ случаѣ женщины не было, или было двѣ, у каждаго — своя.

Кромѣ того, всѣмъ непосвященнымъ въ тайну между тремя женщинами о предположенномъ и несостоявшемся бѣгствѣ Эми изъ дому, чтобы вѣнчаться, — казалось просто неприличнымъ, что поединокъ былъ отложенъ. Когда же Френчу уже не было мотива оттягивать дѣло, Загурскій пожелалъ отсрочку.

— Tout èa est louche! — восклицали многіе.

Наконецъ, былъ секретъ, или тайна, еще для трехъ лицъ: Френча, баронессы и графини… Они не знали, что вдругъ остановило Эми, наканунѣ вечеромъ твердо рѣшившуюся бѣжать въ Англію и вѣнчаться… Разумѣется, о Рудокоповѣ никто изъ нихъ не могъ подумать, а самъ Адріанъ Николаевичъ былъ не изъ тѣхъ людей, чтобы обмолвиться или выдать себя чѣмъ-нибудь.

Онъ даже Дубовскому не сказалъ ни слова о своемъ вмѣшательствѣ и успѣхѣ. Только горничной Эми онъ снова обѣщалъ сто франковъ за то, чтобы слѣдить за барышней, и если чуть что окажется сомнительное, тотчасъ же увѣдомлять его. Онъ хорошо зналъ Эми и любилъ ее именно за правдивость и честность натуры, но въ данномъ случаѣ, въ дѣлѣ любви, онъ не довѣрялъ ей вполнѣ.

— Говорятъ, въ любви, — разсуждалъ онъ, — самые умные люди дѣлаютъ глупости, самые честные — подлости, самые добрые — жестокости. Оттого-то вотъ и хорошо, что ты, Адріанъ, на эту водобоязнь неспособенъ. Та женщина, которая тебя цапнетъ, еще не родилась, да и не родится по всей вѣроятности.

Эми теперь сама была рада, что Рудокоповъ остановилъ ее въ роковую минуту.

«Это еще всегда успѣется»! — повторяла она. — Лишь бы дуэль разстроилась, или благополучно кончилась.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, Эми была печальна. Она подозрѣвала, что Френчъ избѣгаетъ встрѣчаться съ нею. Если онъ не бывалъ у нихъ въ домѣ, такъ какъ Дубовскій не приказалъ его принимать, и если онъ не являлся у общихъ знакомыхъ изъ нежеланія встрѣтить Загурскаго, то онъ могъ все-таки что-либо устроить, чтобы видѣться. Но онъ даже на депеши ихъ семафора при помощи платковъ больше не отвѣчалъ ей.

И дѣйствительно, Эми была права. Френчъ умышленно избѣгалъ видѣться съ того дня, когда она должна была бѣжать съ нимъ и вдругъ не рѣшилась.

Это было со стороны англичанина, конечно, не капризъ, даже не месть, а простой разсчетъ.

«Если она меня любитъ серьезно, — разсудилъ онъ, — то лучше не видаться. Если же не любитъ, то я ничего не теряю. Если любитъ, то, измучившись отъ разлуки и неизвѣстности, она уступитъ и сдастся».

Между тѣмъ, Загурскій по неволѣ оттягивалъ дуэль. Онъ не хотѣлъ драться, не устроивъ предварительно свои дѣла. Дѣла графа были простыя — долги, требующіе уплаты. Онъ долженъ былъ въ Парижѣ кругомъ, отъ портного и куафёра до кондитера и газетчика, ежедневно въ полночь приносившаго «Le Soir».

Графиня Нордъ-Остъ уже догадывалась, что графъ будетъ у нея просить денегъ, и приняла свои мѣры, а кромѣ того обратилась съ просьбой и къ другу баронессы.

Дѣйствительно, дня черезъ два послѣ несостоявшагося побѣга Эми, Загурскій пріѣхалъ къ графинѣ вечеромъ сумрачный и, помолчавъ съ полчаса за чашкой чая, наконецъ выговорилъ досадливо:

— Имѣю дѣло, Кора… до тебя… ты догадываешься?..

— Говорите, — отозвалась она, зная, о чемъ рѣчь.

— Деньги, Кора. Нужна сумма… Передъ дуэлью люди порядочные платятъ свои жалкіе долги. Крупные уплатятъ родственники, наслѣднику, если… Ну, если отправишься въ Елисейскія-Поля. А мелочь, т.-е. всякіе fournisseurs, не имѣютъ векселей, мною подписанныхъ, и могутъ все потерять. Это была бы подлость.

— Что же вамъ нужно?

— Тысячъ… Право не знаю… Ну, тридцать… даже пять, семь. Лучше круглыя сорокъ…

Наступило молчаніе.

— On dirait du veau! — разсмѣялся Загурскій, глядя въ лицо графини.

— Я думаю, соображаю… — досадливо отозвалась Кора на дерзость. — Вѣдь я не Ротшильдъ… Наконецъ, прежде подобное было легче, а теперь, послѣ всего, что вы у меня… все, что я передала вамъ въ разное время — меня поставило въ положеніе совсѣмъ иное… Я начинаю нуждаться въ деньгахъ. Я сама заняла мѣсяцъ назадъ двадцать-тысячъ и еще ихъ не отдала.

— Tiens?! — удивился Загурскій.

— Вы удивляетесь… Но, cher ami, вспомните, сколько вы у меня за послѣдній годъ взяли и не…

— Не отдалъ… Да. Ну, вотъ, убьетъ меня мистеръ Френчъ, мои наслѣдники вамъ заплатятъ по вашему заявленію, на честное слово.

— Полноте шутить… cher ami… Я говорю серьезно… Я не знаю, какъ бытъ. Достаньте эти деньги сами, а я выдамъ документъ.

— Полноте шутить, cher amie, — отвѣтилъ графъ, поддѣлываясь подъ ея голосъ. — Мнѣ теперь въ Парижѣ можно достать денегъ только при одномъ условіи — сдѣлаться кладоискателемъ или грабителемъ. Voyons, ma bonne! Вамъ это такъ кажется… Вы, женщины, ничего въ этомъ не смыслите. Телеграфируйте въ Россію вашему повѣренному, и онъ вышлетъ… по телеграфу тоже.

Графиня Кора молчала и начала снятой съ руки перчаткой хлестать себѣ по пальцамъ.

— Ты ныньче кажется не въ духѣ? — замѣтилъ Загурскій, переходя на русскій языкъ и на «ты», что бывало всегда.

— Конечно, я встревожена.

— Почему?

— Почему? Милый вопросъ!.. Во-первыхъ, эта глупая дуэль…

— Ба!..

— Она можетъ окончиться дурно.

— Ну, и пріѣдешь на похороны по обрядамъ англиканской церкви.

— Онъ стрѣляетъ отлично.

— Кто это сказалъ?

— Многіе говорятъ.

Наступило молчаніе. Загурскій началъ насвистывать «Toreador» изъ «Карменъ», и затѣмъ вдругъ выговорилъ снова пофранцузски:

— Все это вздоръ. Des blagues! А вотъ что серьезно. Нужно пятьдесятъ-тысячъ, или я долженъ повѣситься.

— Вы сейчасъ сказали: тридцать-пять, сорокъ?

— А для васъ это не все равно?

— Нѣтъ. Потому что я додумалась, гдѣ взять двадцать, а пятнадцать, двѣнадцать достанетъ намъ баронесса.

— Не у друга ли своего? Ха-ха-ха! — громко разсмѣялся Загурскій. — Vous êtes unique, ma bonne. Да баронъ Герцлихъ, при всѣхъ его милліонахъ, тысячи франковъ не дастъ, если не будетъ знать — куда, кому, зачѣмъ, за что… Наконецъ, баронесса. Вертгеймъ сама понимаетъ…

— Что я понимаю!? — воскликнула весело баронесса, нежданно появившаяся на порогѣ комнаты.

Сидѣвшіе въ креслахъ на отдаленіи Кора и графъ быстро поднялись къ ней на встрѣчу.

— Comment?! — снова воскликнула баронесса. — Этакъ! Она въ одномъ креслѣ, онъ въ другомъ, на сто метровъ разстоянія! Вы ссорились, бранились и еще не успѣли помириться? Ну, миритесь при мнѣ…

— Нѣтъ. Мы не ссорились, — заявила Кора.

— Мы спорили о томъ, — выговорилъ Загурскій: — найдете ли вы или не найдете для графини тысячъ пятнадцать взаймы на три мѣсяца. Она говорила, что да, а я говорилъ, что — нѣтъ.

— И вы ошибались, графъ… Даже болѣе, если вы желаете. Мнѣ баронъ Густавъ дастъ, не спрашивая — куда, кому, за что, зачѣмъ…

— Нехорошо подслушивать у дверей! — воскликнулъ Загурскій. — Ну, merci. Я заранѣе цѣлую ваши ручки за графиню Кору.

— А не за себя?.. — хитро улыбаясь, замѣтила баронесса.

— И за себя… Diable! У насъ отъ васъ секретовъ нѣтъ.

— Я бы достала сто тысячъ и болѣе, — заявила баронесса серьезно, — еслибы могла этимъ разстроить вашу глупую дуэль. Впрочемъ, я все еще надѣюсь…

VIII.

Френчъ, ожидая со дня на день, что Эми уступитъ, согласится на все, былъ доволенъ, узнавъ чрезъ Дюкло д’Ульгата, что Загурскій проситъ отсрочку. Что касается до того, что оттягиваніе скандализируетъ общество, то ему, конечно, было это безразлично.

Вернувшись однажды домой послѣ дѣловыхъ и простыхъ свѣтскихъ визитовъ, онъ узналъ отъ консьержа, что какой-то господинъ былъ у него въ два часа и, не заставъ, сказалъ, что явится снова въ пять. Господинъ этотъ приказалъ передать, что дѣло крайне важное и что онъ проситъ непремѣнно быть дома въ этотъ часъ. Невозможность видѣться сегодня — три раза повторилъ онъ — повлечетъ за собой самыя непріятныя послѣдствія для господина Френча.

Разумѣется, англичанинъ, предполагая, что дѣло идетъ опятьтаки о графѣ Загурскомъ, сталъ дожидаться. Ровно въ пять часовъ въ квартирѣ его позвонили, и горничная-англичанка доложила о гостѣ. Вошелъ неизвѣстный Френчу господинъ, маленькаго роста, широкоплечій, почти четырехугольникъ на двухъ ногахъ, лысый, въ зеленыхъ очкахъ, съ чрезвычайно непріятной физіономіей и рѣзкими чертами лица. Вдобавокъ, посѣтитель смутно напомнилъ Френчу другого человѣка, видѣннаго однажды и давно, именно «детектива», или агента тайной полиціи.

У Френча въ дѣлѣ различія и опредѣленія личностей была удивительная прирожденная проницательность, или же чутье. Казалось, что онъ могъ по первому взгляду и безъ ошибки классифицировать каждую личность. Поэтому появленіе этого гостя сразу взволновало его. Указавъ на стулъ, онъ выговорилъ холодно:

— Что прикажете?

— Моя фамилія вамъ н6 нужна, — заговорилъ господинъ. — У меня до васъ, г. Френчъ, важное дѣло, т.-е. мнѣ дано къ вамъ порученіе. Однако, начавъ объяснять мое дѣло, я предупреждаю, что главное дѣйствующее лицо, по милости котораго возникло это дѣло, я не назову, потому что оно мнѣ самому неизвѣстно. Я знаю только то, что лицо это высокопоставленное, человѣкъ съ большой властью и пользующійся большимъ значеніемъ въ Парижѣ. Если васъ будетъ интересовать узнать, кто этотъ человѣкъ, вы можете сдѣлать это сами. Я же только передамъ вамъ порученіе въ краткомъ и сжатомъ видѣ. Этотъ высокопоставленный человѣкъ отправилъ довѣренное ему лицо въ банкирскій домъ Ротшильдовъ и въ банкирскій домъ Фингеровъ, чтобы справиться тамъ о томъ, не случилось ли тому назадъ лѣтъ пять или четыре, или три года, не знаю, нѣкоего приключенія съ вами?

Френчъ внезапно перемѣнился въ лицѣ и будто по неволѣ вскрикнулъ:

— Прошу васъ выражаться яснѣе! Какое приключеніе? Что хотите вы сказать этимъ словомъ, въ данномъ случаѣ не имѣющимъ смысла?

Господинъ какъ будто сразу окрысился, глаза его быстро замигали за зеленоватыми очками, тонкія губы съ топырящимися подстриженными усами сомкнулись въ какую-то не то улыбку, не то гримасу, и онъ не заговорилъ, а сталъ цѣдить металлически-звенящимъ голосомъ:

— Это правда. Слово, выбранное мной, неясно выражаетъ мою мысль. Справка въ названныхъ мною банкирскихъ домахъ заключалась въ томъ, дѣйствительно ли во время вашей службы тамъ были вами совершены — растрата и подлогъ? Теперь, надѣюсь, вамъ ясно?

Детективъ настоящій, или предполагаемый, замолчалъ, а Френчъ, блѣдный какъ полотно, сидѣлъ передъ нимъ и не отвѣчалъ ни слова. Черезъ нѣсколько мгновеній онъ овладѣлъ собой, провелъ рукой по лбу и тяжело вздохнулъ.

— Хорошо, дальше! — произнесъ онъ твердо и со страннымъ оттѣнкомъ въ голосѣ. Какъ будто одновременно на душѣ рѣшалось безповоротно что-то, — но что-то новое, трудное, на что силъ не хватитъ, а начинать все-таки надо.

— Результатъ этихъ справокъ, — зацѣдилъ незнакомецъ, — вамъ вѣроятно понятенъ. Вы лучше, чѣмъ кто-либо, знаете, какой отвѣтъ дали эти два банкирскихъ дома? Заручившись тогда письменными отвѣтами, высокопоставленное лицо приказало послать меня къ вамъ со слѣдующаго рода простымъ предложеніемъ: тотчасъ же отказаться отъ мысли жениться на извѣстной вамъ русской княжнѣ и написать ей въ этомъ смыслѣ письмо, т.-е. отказаться отъ сдѣланнаго предложенія. Если же вы не пожелаете исполнить эту просьбу, вѣрнѣе выражусь, сказавъ: «это приказаніе», то, по довѣренности обоихъ банкирскихъ домовъ, противъ васъ будетъ начато дѣло, назначено слѣдствіе; затѣмъ, конечно, послѣдуетъ преданіе суду, послѣдствіемъ котораго будетъ, конечно, тюрьма. И вотъ, я имѣю честь просить васъ обсудить дѣло и согласиться на условія. Если въ теченіе трехъ дней эта русская княжна…

— Она не княжна! — вскрикнулъ Френчъ такъ, какъ будто въ этихъ словахъ вырвалась наружу душившая его злоба.

— Ну… русская дѣвушка, — спокойно продолжалъ этотъ цѣдить, — не получитъ вашего формальнаго отказа отъ ея руки, то противъ васъ начнутъ дѣйствовать. Это — главное, что отъ васъ требуется. Но есть и еще одно, второстепенное. Въ теченіе ровно трехъ дней, не считая сегодня, вы должны письменно или лично, какъ вы это найдете болѣе удобнымъ, извиниться передъ графомъ Загурскимъ и постараться, чтобы онъ взялъ свой вызовъ назадъ. Срокъ, стало быть, въ воскресенье вечеромъ, въ полночь, такъ какъ сегодня четвергъ. Въ понедѣльникъ утромъ вы будете арестованы, если не бѣжите изъ Парижа. Если вы бѣжите, васъ разыскивать не станутъ и дѣло бросятъ… Но будутъ слѣдить за русской княжной… Вы понимаете меня. Арестовать же васъ можно во всѣхъ государствахъ, такъ какъ содѣянное вами не имѣетъ связи съ политикой. Больше мнѣ вамъ прибавить не приходится ни слова!

Сказавъ это, господинъ поднялся, раскланялся довольно вѣжливо и пошелъ изъ комнаты. Черезъ пять минутъ, выпущенный изъ квартиры англичанкой, онъ былъ уже на улицѣ и, перейдя черезъ нее, поднялся въ белъ-этажъ большого и красиваго дома, гдѣ была квартира Дубовскаго.

Френчъ остался недвижимо на томъ креслѣ, гдѣ сидѣлъ, какъ бы раздавленный, и нравственно, и физически, тѣмъ, что произошло.

Вдобавокъ, мысленно разыскивая ключъ во всей этой ужасной, свалившейся на него, исторіи, онъ не могъ найти его, несмотря ни на какія усилія. Между тѣмъ, если бы онъ поднялся съ мѣста, если бы онъ былъ у окна и видѣлъ незнакомца, входящаго въ квартиру Дубовскаго, то онъ бы сразу понялъ все.

Черезъ полчаса Френчъ уже былъ въ фіакрѣ и въ теченіе полутора часа времени объѣхалъ нѣсколько кварталовъ, побывавъ въ пяти мѣстахъ. Но онъ никого не засталъ дома. И какъ утопающій хватается за соломинку, Френчъ направился, en désespoir de cause, къ своему секунданту. Англичанинъ отлично зналъ, что за индивидуумъ этотъ Гастонъ Дюкло д’Ульгатъ, т.-е. — пролаза, знающій чуть не весь Парижъ, и свѣтскій кругъ, и журнальную среду, а равно парижскій финансовый міръ. Разумѣется, не имѣя лично ни состоянія, ни положенія общественнаго, ни какого-либо значенія, онъ былъ, однако, принятъ всюду.

— Послушайте, — объяснилъ ему Френчъ: — я предлагаю вамъ ни болѣе, ни менѣе, какъ тридцать тысячъ франковъ. Обязательство я готовъ написать сейчасъ же. Если вы возьметесь за мое дѣло и успѣшно его доведете до конца, то получите уплату этой суммы не далѣе, какъ черезъ годъ. Согласны ли вы заняться такимъ дѣломъ?

— Съ большимъ удовольствіемъ! — отозвался весело Дюкло. — Но какое… Могу ли я…

— Предупреждаю васъ, что это дѣло входитъ въ сферу совершенно вамъ чуждую… Только люди этой сферы вамъ извѣстны…

— Почему же тогда вы ко мнѣ обращаетесь?

— Потому что мнѣ не къ кому обратиться! Самъ же я дѣйствовать не могу. Тѣ, съ кѣмъ мнѣ надо говорить, не примутъ, когда доложутъ мое имя; вы же можете быть приняты и объясниться за меня.

Френчъ коротко и ясно объяснилъ Дюкло все дѣло и преддожилъ по его порученію, какъ его хорошій знакомый, поѣхать заявить двумъ банкирскимъ домамъ, что не далѣе, какъ черезъ, шесть мѣсяцевъ, сумма приблизительно во сто тысячъ франковъ будетъ уплачена до послѣдняго гроша, если эти дома не начнутъ преслѣдованія. Надо было объяснить толково, что они, бросивъ это дѣло уже давно, какъ бы отказавшись отъ полученія пропащихъ денегъ, ничего не теряютъ, если подождутъ еще полгода и отнимутъ оружіе противъ Френча въ рукахъ какого-то неизвѣстнаго врага его, — оружіе, которое принадлежало всегда имъ и не употреблялось въ дѣло.

Начиная теперь преслѣдованіе Френча, они ничего не выигрываютъ, кромѣ одной мести. Обождавъ полгода, они могутъ точно такъ же отомстить, если не получатъ безнадежно пропавшіе фонды.

— Черезъ полгода, — объяснялъ Френчъ, — они точно также могутъ начать преслѣдованіе и отдать меня подъ судъ, но у нихъ будутъ шансы, что они до тѣхъ поръ получатъ свои деньги обратно. Предположимъ, что я прошу отсрочку, чтобы бѣжать въ Америку или куда-либо, и что у меня нѣтъ никакой мысли отдавать большія деньги… Но тогда, объясните имъ, я бы теперь же бѣжалъ, сегодня вечеромъ. Наконецъ, мало этого: я завтра же среди дня выдамъ два формальныя обязательства въ уплатѣ этой суммы обоимъ банкирскимъ домамъ не позже полугода. Люди практическіе должны сейчасъ же сообразить, что у меня есть въ виду… ну, нѣкотораго рода операція. И прямо скажу, эта операція должна мнѣ дать навѣрняка болѣе милліона франковъ.

Дюкло вытаращилъ глаза… Онъ зналъ, что Френчъ — ни лгунъ, ни пустой человѣкъ, ни фантазёръ, и, наконецъ, онъ видѣлъ, что въ данную минуту Френчъ не умалишенный, свихнувшійся наканунѣ.

— Болѣе милліона? — повторилъ онъ.

— Да! Ранѣе, чѣмъ черезъ полгода, можетъ быть, даже черезъ мѣсяца полтора или два, въ моемъ распоряженіи будетъ около полутора милліона. Вотъ изъ нихъ-то я и предлагаю обоимъ банкирскимъ домамъ уплатить то, что вслѣдствіе несчастнаго случая они потеряли. Относительно моей виновности… они знаютъ все. Не даромъ же они бросили дѣло. Я знаю, что я окажусь виновнымъ предъ всякимъ судомъ съ формальной стороны, но нравственно виновнымъ я себя не признаю, и ни одинъ порядочный человѣкъ меня виновнымъ не признаетъ. Итакъ, я предлагаю вамъ тридцать тысячъ за хлопоты, которыхъ принять на себя не могу. Отъ вашего умѣнья, вашей энергіи будетъ зависѣть успѣхъ моей операціи…

— Почему же, я не понимаю… — началъ-было Дюкло, но Френчъ его прервалъ и продолжалъ:

— Почему, хотите вы сказать? когда я буду подъ слѣдствіемъ или подъ судомъ, моя операція не удастся. По вашему, быть можетъ, между финансовыми операціями, которыя совершаются хоть бы на биржѣ, и судоговореніемъ, которое происходитъ въ залѣ трибунала своимъ чередомъ, нѣтъ ничего общаго?

— Конечно! — отозвался тотъ.

— При другихъ обстоятельствахъ, можетъ случиться, что въ тотъ самый моментъ, когда присяжные вынесутъ вердиктъ: «да, виновенъ», — биржевой маклеръ пошлетъ депешу: поздравляю васъ съ милліономъ! Не такъ ли?

— Конечно!

— Ну, вотъ изволите видѣть, моя операція такого рода; что въ тотъ самый день, когда я буду арестованъ, а по Парижу пробѣжитъ молва, что я негодяй, совершившій растрату и подлогъ, и что я буду, конечно, въ концѣ концовъ осужденъ въ тюрьму, — то въ этотъ самый моментъ милліонъ, идущій прямо во мнѣ въ карманъ, улетитъ въ поднебесье или провалится сквозь землю. Теперь это — дѣйствительность; черезъ какихъ-нибудь два-три дня это будетъ миражъ.

Френчъ, сидѣвшій прямо, вдругъ опустилъ голову на руки и закрылъ себѣ лицо, но черезъ нѣсколько минутъ онъ снова выпрямился и спросилъ быстро:

— Скажите, ужъ не считаете ли вы сами меня сошедшимъ съума? Не подозрѣваете ли вы, что все это ложь, что все это комедія, чтобы успѣть бѣжать, — однимъ словомъ, сами-то вѣрите ли вы мнѣ?

— Вполнѣ вѣрю! — твердо отвѣтилъ Дюкло.

— Ну, слава Богу; тогда въ васъ будетъ больше увѣренности и больше энергіи.

IX.

Часу въ десятомъ вечера баронъ Густавъ Герцлихъ сидѣлъ у себя одинъ и нетерпѣливо поглядывалъ на часы камина. Въ этотъ вечеръ баронесса Вертгеймъ должна была пріѣхать… Баронесса бывала аккуратно раза три въ недѣлю по вечерамъ и иногда уѣзжала около полуночи, иногда же не ранѣе двухъ и трехъ часовъ ночи. Эти три вечера въ недѣлю они всегда провводили вдвоемъ. Баронъ не принималъ никого, сказываясь выѣхавшимъ или занятымъ. Это были дорогіе для него часы, отдыхъ и награда за другіе трудовые часы.

Сегодняшній день былъ самый за всю недѣлю утомительный и непріятный. Во власти барона было уничтожить этотъ день — день пріема частныхъ лицъ, имѣющихъ до него какое-либо дѣло или просьбу. Но онъ не отмѣнялъ давно заведенное, считая это искупительной жертвой. Въ этотъ день люди самаго разнаго сорта шли къ нему за подачкой… Кто Христа ради, кто подъ видомъ временной помощи и займа.

И баронъ въ этотъ день принималъ пять и болѣе часовъ подъ-рядъ толпу, гдѣ было все… отъ голодающей съ дѣтьми вдовы до разорившаго ее маркиза Сенъ-Жерменскаго предмѣстья. Особенно же одолѣвали барона его якобы соплеменники, евреи не только Франціи, но и Польши.

Какія суммы уходили на это въ годъ — никто не зналъ, а если бы кто узналъ, то не повѣрилъ.

Когда часы пробили половину десятаго, у подъѣзда дома остановилась каретка въ одну лошадь, и женщина, элегантная, на видъ очень молодая и красивая, быстро вышла изъ экипажа и быстро вошла въ подъѣздъ, какъ бы стараясь быть незамѣченной и неузнанной прохожими.

Когда баронесса вошла въ кабинетъ, Герцлихъ сидѣлъ у камина и читалъ. Въ его рукахъ была русская брошюра, написанная противъ министерства финансовъ и отпечатанная за границей.

— За романомъ? — воскликнула баронесса, удивляясь.

— Да, — усмѣхнулся Герцлихъ. — Русскій романъ.

— Новый?

— Новѣйшій. Новаго автора.

— Интересенъ?

— Очень. Воображеніе и фантазія у автора поразительныя. — И Герцлихъ передалъ брошюру. Баронесса прочла:

— «Финансовый сальто-морталэ. Особое мнѣніе россіянина. Посвящается Козьмѣ и Даміану, безсребренникамъ. Женева».

Баронесса поглядѣла въ лицо Герцлиху.

— Вы шутите?

— Шучу. Но послѣ чтенія такой веселой книжки только шутки на умъ и пойдутъ.

— Что же это? Памфлетъ?

— Пасквиль.

— Почему? Зачѣмъ?

— Потому что не дали, вѣроятно, просимый куртажъ. Лакомый кусовъ прошелъ мимо рта. А затѣмъ, чтобы нагадить, намутить и въ мути что-нибудь выловить… Но, впрочемъ, это не про васъ, женщинъ, и ужъ во всякомъ случаѣ не про тебя.

Герцлихъ бросилъ книжку на диванъ и снова сѣлъ въ камину. Баронесса присмотрѣлась къ нему, и ея опытный глазъ тотчасъ замѣтилъ, что баронъ будто озабоченъ, не такъ спокоенъ, какъ всегда.

— Что съ вами? — спросила она.

— Отвѣчу по-россійски: ничего!

— Стало быть, ты не хочешь сказать. Я же вижу, — что-то есть…

Баронъ промолчалъ.

Оставаясь наединѣ, они всегда говорили по-нѣмецки, изрѣдка переходя на русскій языкъ, причемъ говорили другъ другу и «ты», и «вы», какъ случится. Заведено это было умышленно, чтобы не отвыкать говорить «вы» и не проговориться при постороннихъ.

— Ну, а я съ дѣломъ сегодня. И важнымъ дѣломъ, — заявила баронесса. — Просить денегъ.

— Ну, что жъ? Сколько?

— Пятнадцать тысячъ. На три мѣсяца.

— Стало быть, не себѣ.

— Графинѣ Корѣ…

— Вотъ какъ! Стало быть, ей ужъ совсѣмъ никто не даетъ, что она къ тебѣ обращается.

— Какой вздоръ! У нея есть свои двадцать-пять, а меня она просила найти пятнадцать, чтобы составилось сорокъ.

— Для Загурскаго.

— Почему ты это думаешь?

— Я не думаю, а знаю. И знаю больше, чѣмъ ты, даже больше, чѣмъ она сама. Она не знаетъ еще, что она разорена, а я уже знаю. Я сужу по количеству ея векселей.

— Какъ разорена?

— Такъ. Совершенно. И она не первая и не послѣдняя! А разорена она Загурскимъ, — тихо и добродушно заключилъ Герцлихъ, улыбаясь.

— Загурскимъ? — повторила баронесса. Затѣмъ хотѣла что-то сказать, но запнулась и задумалась.

Наступило молчаніе.

— Это его спеціальность. Покуда… — заговорилъ Герцлихъ медленно и потирая себѣ колѣни, которыя слишкомъ нагрѣлись предъ огнемъ. — Покуда… Да. Потомъ начнетъ мошенничать, воровать… когда состарится! когда женщины уже не пожелаютъ на него разоряться. И подумать, что это — потомокъ старинной фамиліи, — пожалуй, не хуже Радзивилловъ, Потоцкихъ. Впрочемъ, эти никогда не пускаютъ его къ себѣ, даже на дворъ. И отца его еще не пускали, хотя по другимъ причинамъ. За москалефильство. Хорошо бы ты сдѣлала, еслибы тоже его пускала порѣже къ себѣ, да и Фрицу сказала бы… А впрочемъ, какъ хотите.

Но баронесса не слыхала ни единаго, слова изъ всего сказаннаго, — настолько она задумалась…

— О чемъ ты? — удивился Герцлихъ. — Юлія? Что съ тобой? Гдѣ ты?

— Я задумалась… — улыбнулась баронесса.

— О чемъ? О графинѣ и ея паукѣ. Ну, говори… О чемъ?

Баронесса не сразу отвѣтила, а когда заговорила, то ей чувствовалось, что она лжетъ.

— Я думала о томъ, что готовится глупая дуэль, которую хотѣлось бы мнѣ разстроить.

— Дуэль? Между кѣмъ? Ахъ, да… Я что-то слышалъ…

Баронесса разсказала все подробно и кончила восклицаніемъ:

— А еслибы Френчъ женился на Скритицнной, то ничего бы не было. Я всячески старалась я стараюсь этотъ бракъ устроить, но не надѣюсь.

— Ба-ба-ба! — протянулъ Герцлихъ. — Wunderschön.

— Что ты? — удивилась она его голосу и лицу.

— А знаешь ли, кто мѣшалъ и мѣшаетъ тебѣ женить Френча на маленькой Эми, — помѣшалъ больше всѣхъ…

— Дубовскій, конечно. А отчасти и ея безхарактерность, трусость…

— Правда, Дубовскій. Но кто помогалъ Дубовскому, вооружалъ его съ головы до пятъ, если не пистолетами, то еще болѣе смертельнымъ оружіемъ, фактами, противъ этого Френча и противъ брака племянницы… Я!

— Ты?!

— Я!..

Баронесса широко раскрыла глаза, помолчала и, наконецъ, вымолвила по-французски:

— Это невѣроятно глупо… Mais c’est plus que stupide. Какъ же ты мнѣ этого раньше не сказалъ!

— А почему ты не спросила?

И Герцлихъ разсказалъ, какъ онъ направилъ Дубовскаго къ Гастингсу-Машонову, а тотъ, «омнипотенція», все обдѣлалъ въ два дня.

— Густавъ! Это возмутительно! Френчъ — милѣйшій человѣкъ, достойный Скритицыной.

— Загурскій нумеръ второй. Пожалуй, лучше, но потому что первый нумеръ ужъ очень гадокъ.

— И помочь нельзя? Машоновъ не можетъ раздѣлать всего, что натворилъ?

— Невозможно.

— Это ужасно! Это невѣроятно! — воскликнула баронесса и снова прибавила по-французски: — Mais c’est stupide! И Гастингсъ! И я этого не знала. И ты не сказалъ. Да вѣдь это невѣроятно. Никто не повѣритъ. Я устраиваю, а ты разстраиваешь — тоже дѣло.

— Да, это, кажется, въ первый разъ съ нами случается! — разсмѣялся Герцлихъ. — И надо надѣяться — въ послѣдній.

Наступило молчаніе. Баронесса, размышляя, разводила руками и, наконецъ, произнесла:

— Ну, я ее уговорю бѣжать. И все поправлю.

— Напрасно, Юлія. Повторяю тебѣ, что Френчъ — дрянной человѣкъ.

— Неправда. Я его ближе тебя знаю.

— Я его вовсе не знаю. Но знаю, видѣлъ книги, гдѣ за нимъ числится воровство.

Баронесса широко раскрыла глаза.

Герцлихъ объяснился подробнѣе и прибавилъ:

— Это факты, добытые Гастингсомъ. Въ рукахъ Дубовскаго теперь доказательства неопровержимыя. И знаешь, что могло бы случиться, самое лучшее и для человѣчества полезное? Если бы они оба другъ друга застрѣлили. Двумя негодяями на свѣтѣ было бы меньше.

Наступило снова молчаніе. Баронесса стала угрюма и задумчива, и Герцлихъ, долго приглядываясь въ ней, наконецъ, вымолвилъ:

— Mein Liebchen, не ломай головки изъ-за людей, не стоющихъ твоего добраго сердца! А деньги для графини, т.-е. для ея разорителя, возьми. Я тебѣ ихъ дарю, такъ какъ знаю, что графиня ихъ отдать будетъ не въ состояніи.

Около полуночи баронесса встала, взяла шляпку и начала ее надѣвать передъ зеркаломъ.

— Юлія, подожди еще… — вымолвилъ баронъ. — Подожди до часу. Теперь скоро двѣнадцать.

— Зачѣмъ?

— Мнѣ такъ хочется.

— Какой вздоръ, Густавъ! Вѣдь не капризъ же это. У тебя ни капризовъ, ни прихотей не бываетъ. Стало быть, есть причина.

— Можетъ быть.

— Какая же?

Герцлихъ помолчалъ и вымолвилъ:

— Мнѣ не хочется говорить… Подожди до часу и узнаешь. А иначе, просто уѣдешь домой…

— Ничего не узнавъ?

— Ничего не узнавъ, — улыбнулся Герцлихъ.

— Это недурно! Первый разъ вижу, чтобы ты говорилъ энигмами. Скажи просто, въ чемъ дѣло, и я останусь.

— Нѣтъ. Я хочу, чтобы ты осталась, не зная — зачѣмъ. И можетъ быть, ты уѣдешь въ часъ, не зная, зачѣмъ я тебя удерживалъ. Вѣдь не такъ же это трудно, Юлія.

— Конечно, не трудно, — произнесла баронесса. — Не трудно, но странно… Чувствуешь, что превращаешься въ автомата.

Герцлихъ вздохнулъ; баронесса, хорошо изучившая характеръ этого человѣка, поняла, что надобно уступить. Она бросила шляпку на столъ, улыбаясь, подошла къ нему, положила руки ему на. плечи и вымолвила ласковѣе:

— Ну, хорошо, — я останусь, прихотиикъ. До часу. Если хочешь, и до двухъ, до трехъ…

Герцлихъ улыбнулся. Лицо его стало свѣтлѣе.

— Садись и давай ждать часу.

— И молчать?

— Да. Лучше молчать. Это намъ… это намъ, можетъ быть, принесетъ счастье.

Баронесса приглядѣлась къ нему и подумала: «Что-то есть! а что»?! Она сѣла съ другой стороны камина и сначала молчала умышленно, но затѣмъ глубоко задумалась… Герцлихъ изрѣдка смотрѣлъ на часы и будто ждалъ. Она же забылась вполнѣ.

Не прошло получаса, какъ раздались шаги лакея. Герцлихъ встрепенулся, быстро всталъ и глядѣлъ со вниманіемъ на дверь.

Лакей появился съ подносомъ, на которомъ лежала депеша.

Герцлихъ схватилъ ее, развернулъ и глянулъ на подпись.

— Вотъ! — вырвалось у него глухо. Онъ провелъ дрожащей рукой по лбу.

— Что такое? — испугалась баронесса.

Перечитавъ снова депешу, онъ передалъ ее баронессѣ. Она прочла и вскрикнула.

Это было извѣщеніе о смерти жены Герцлиха.

Баронесса, пораженная и взволнованная, потупилась.

— Ну что же, Юлія… — выговорилъ Герцлихъ. — Что скажешь? Le roi est mort, vive le roi! Это — счастливѣйшій день въ моей жизни. Ты не знаешь… Да… Семь лѣтъ прошло, а ты не знаешь, какъ я тебя люблю. Какъ старикъ и мальчишка — вмѣстѣ…

— Знаю, Густавъ. И отвѣчаю тѣмъ же…

— Нѣтъ, Юлія, твое чувство — привязанность, а мое — религія.

Герцлихъ вдругъ приблизился и, взявъ голову баронессы въ обѣ руки, три раза тихо поцѣловалъ ее въ лобъ и въ глаза. Неизмѣримо много чувства, лишь наружно спокойнаго, но бурнаго и глубокаго, сказалось въ этихъ мѣрныхъ и неспѣшныхъ поцѣлуяхъ. Сдержанная страсть еще пуще клокочетъ. Баронесса взяла его правую руку и приложила въ губамъ. Она рѣдко, почти никогда не цѣловала его въ лицо! Это было занозой въ сердцѣ Герцлиха, но онъ никогда, за всѣ эти годы, прожитые вмѣстѣ, ни единымъ словомъ не обмолвился ей объ этомъ.

X.

Рудокоповъ, будучи, съ легкой руки Дубовскаго и Эми, докторомъ всего ихъ кружка, считалъ долгомъ, но практическому разсчету, бывать изрѣдка у своихъ паціентовъ запросто «въ гостяхъ», но всегда заразъ, чтобы въ одинъ день «отзвонить». И послѣ этого кругосвѣтнаго путешествія, какъ онъ называлъ свои визиты, онъ былъ всегда не въ духѣ. На иностранцевъ ему было «наплевать», но «свои» его раздражали.

На этотъ разъ, сдѣлавъ визиты, Рудокоповъ узналъ многое, что его разбѣсило. Графиня Нордъ-Остъ, богачка и веселящаяся соломенная вдова, попросила его найти человѣка, у котораго можно бы было занять сто тысячъ на годъ… Онъ мысленно плюнулъ.

Дубовскій ему объяснилъ, что надѣется на-дняхъ одной «операціей» пріобрѣсти или «зацѣпить» полъ-милліона. Рудокоповъ тоже мысленно плюнулъ.

Идіотъ Черниговскій объяснилъ, что хочетъ жениться на комъ-нибудь. Ну, хоть бы, вотъ, на миссъ Скай, у которой, говорятъ, милліонъ въ годъ доходу. Рудокоповъ не плюнулъ мысленно, а подумалъ:

«Ахъ, ты — паршивый щенокъ! Право! Да ты бы заявилъ свои претензіи на французскій престолъ. Тамъ есть Орлеаны какіе-то, и Бонапарты тоже какіе-то… Да тебѣ какое дѣло. Ты этого и не знаешь. Заявляй: „Хочу быть королемъ французскимъ“. Что за важность! Вѣдь не побьютъ».

Баронесса Вертгеймъ разсердила доктора тѣмъ, что все расхваливала Френча, и говорила, какъ бы она желала устроить его бракъ съ Эми.

Дочь баронессы тоже непріятно на него подѣйствовала, — какъ и всегда.

Онъ звалъ ее — Кисъ-Кисъ, «ingénue fin de siècle», но все-таки жалѣлъ… Жалѣлъ такъ же, какъ и парижскихъ «щепочекъ». Для него Кисъ-Кисъ была также щепочка, выброшенная въ море жизни съ семейнаго корабля легкомысленной матерью.

Новое русское семейство Простаковыхъ, поселввшеееся въ Парижѣ, и въ которомъ онъ, по рекомендаціи Эми, сдѣлался домашнимъ врачомъ, окончательно его обозлило. Тамъ — сыновъ сразу ухнулъ пятьдесятъ-тысячъ франковъ, мать сходила съ ума отъ какого-то тенора Оперы, несмотря на свои 47 лѣтъ, а отецъ только ругалъ Францію, Парижъ, а главнымъ образомъ — срамной и пагубный государственный строй. Не будь республики, все бы у нихъ было благополучно. Вмѣстѣ съ тѣмъ, Дюкло д’Ульгатъ былъ у нихъ другомъ дома и сильно ухаживалъ за молоденькой Наденькой, звалъ ее mamzelle Nadèje, и такъ велъ свои подкопы, что эта «Надёжъ» была уже по уши въ него влюблена… Самому Простакову онъ тоже нравился, ибо все ругалъ республику и приходилъ въ восторгъ отъ русской обѣдни.

Сдѣлавъ свое «кругосвѣтное» путешествіе, Рудокоповъ зашелъ по обыкновенію въ «Café de la Paix», выпить пива и прочесть нумеръ «Temps». Но и тутъ судьба его продолжала преслѣдовать. Не прошло десяти минутъ, какъ явился герцогъ Оканья… Но не одинъ. А съ той же дамой, съ тѣмъ же убогимъ ребенкомъ.

«Тьфу, дьяволъ! — подумалъ Рудокоповъ. — Хоть дома сиди и окошки днемъ ставнями запирай, чтобы міра Божьяго не видать было».

Герцогъ весело и самодовольно поздоровался съ нимъ, и занялъ мѣсто такъ близко, что Рудокоповъ очутился совсѣмъ рядомъ, на подачу руки, отъ маленькой дѣвушки, такой же потерянной, одичалой, какъ и въ первый разъ.

Докторъ по неволѣ сталъ смотрѣть на нее и, внимательно приглядѣвшись, сознался себѣ, что она и ему нравится. Личико ея было свѣжо и свѣтло, какъ бываютъ только дѣтскія лица. А въ большихъ глазахъ рѣшительно свѣтилось что-то особенно-милое. Она напомнила Рудокопову одну Грёзовскую головку. При этомъ она сидѣла не разговаривая, отвѣчая тихо и кратко: — да и нѣтъ, и ни разу не улыбнулась… И вдругъ явилось въ докторѣ чувство гадливости и отвращенія къ этому испанцу — и жалости къ этому существу, которое нравственно — еще не распустившійся, но уже увядшій цвѣтокъ.

Герцогъ, посидѣвъ немного, вдругъ поднялся. Онъ оставилъ свою даму, бросился на встрѣчу къ знакомому и исчезъ съ нимъ въ толпѣ.

Обозленный Рудокоповъ, казалось, только того и ждалъ.

— Какое отвратительное зрѣлище — воскликнулъ онъ вдругъ, какъ невмѣняемый — видѣть женщину, т.-е. скорѣе дѣвочку, въ вашемъ положеніи, да еще со старикомъ, какъ этотъ!.. Это отвратительно!

— Что вы сказали? — отозвалась она, широко раскрывая на него свои свѣтлые глаза.

— Я сказалъ — отвратительно. Извините. У меня это вырвалось… Это не мое дѣло. Но изъ жалости къ вамъ…

— Отвратительно? — воскликнула она вопросомъ.

— Ну, да…. Это мерзость… Это…

— Oh! mon cher monsieur… Quelle bonne parole! — радостно воскликнула она, внезапно складывая руки ладонями, какъ еслибъ просила о чемъ. — Вѣрно, вы добрый и честный человѣкъ, что такъ говорите. Еслибы всѣ-то такъ разсуждали! Благодарю васъ за ваши слова. Ей-Богу, я долго ихъ не забуду.

Рудокоповъ, сидя на стулѣ, изобразилъ истукана. Онъ смотрѣлъ во всѣ глаза на эту дѣвочку — и ничего не понималъ. Ея милые, ясные глаза, ея искренній голосъ, даже голосокъ, полудѣтскій, ея неподдѣльная радость отъ его дерзости, — все огорошило его.

— Я васъ не понимаю. Если такъ… Если вы со мной согласны, что это все отвратительно, то зачѣмъ же вы… Ну, я не знаю, какъ сказать… Зачѣмъ вы не работаете?

— Мама не позволяетъ, ни за что… Ужъ сколько я ее просила! Да что же объ этомъ говорить…

— Это пустяки… Поступаютъ сами на мѣсто… И конецъ!.. Мать не можетъ помѣшать работать…

— Ахъ, Боже мой, всѣ вы такъ!.. — произнесла она, качая головой, и, помолчавъ, прибавила: — Да. Вотъ вы хорошій, добрый… А попроси я васъ вступиться за меня, помочь, — вы тоже разсмѣетесь, какъ всѣ…

— Вступиться за васъ, предъ вашей матерью?

— Да.

— Извольте.

Она изумленно глядѣла на него.

— Какъ! Серьезно? Tout de bon? Или вы шутите? Смѣетесь надо мной?

— Нисколько. Ни капли.

— И вы за меня заступитесь — предъ матерью?

— Да… сто разъ да!

— Послушайте. Уйдемте отсюда, пока этотъ уродъ ходитъ! — воскликнула она. — Пойдемте вотъ на площадь, или въ бюро омнибусовъ. Я вамъ все разскажу. Если вы добрый, то вы увидите, какъ мнѣ нехорошо. Честное слово, mon bon monsieur… Je suis plus malheureuse, que les pierres. Хотите — уйдемъ?

Рудокоповъ колебался мгновенье — и вдругъ поднялся съ мѣста.

«Только на словахъ прытокъ! — подумалось ему. — А какъ на дѣлѣ случай сдѣлать добро, то спиной. Моя хата съ краю»!

И онъ вымолвилъ сурово:

— Идемте.

И они двинулись. Дѣвушка была въ восторгѣ. Лицо ея сіяло радостью. Бульвары, однако, были настолько затѣснены толпой, что докторъ и его новая знакомая едва подвигались. Вдобавокъ, эта молоденькая дѣвушка, дѣвочка лицомъ, была дѣвочкой и ростомъ — въ родѣ Эми. Прохожіе оттѣсняли ее постоянно отъ Рудокопова. Часто она совершенно исчезала за какимъ-нибудь толстякомъ или за юбками встрѣчныхъ дамъ. Подать ей руку было нелѣпо и даже стыдно.

— Знаете что? Я возьму фіакръ. Мы проѣдемъ прямо на «Bond-Point», и тамъ погуляемъ или посидимъ.

— Ахъ, пожалуйста… — тихо, но звучнымъ голоскомъ воскликнула она. — Я уже два года не садилась въ карету.

— Какъ два года? Да, я думаю, всякій день…

— Помилуйте. Послѣдній разъ я сидѣла въ фіакрѣ на похоронахъ отца… Не подумайте, monsieur, худо обо мнѣ. Шелъ страшный дождь. Буря была. А то я бы не сѣла… Этому уже больше двухъ лѣтъ.

«Диковинный звѣрокъ. И рѣшительно Грёзовская головка, — подумалъ Рудокоповъ. — Словамъ-то твоимъ, положимъ, я бы не повѣрилъ, но голосъ правдивый, а глаза не противорѣчатъ голосу и кажутся еще правдивѣе. Звѣрокъ»!

Рудокоповъ хотѣлъ взять первую попавшуюся карету, но вдругъ раздумалъ. Его поведеніе показалось ему глупымъ.

«Надо прежде все толкомъ узнать», — сказалъ онъ самъ себѣ.

Они уже приближались къ церкви Маделены. Вокругъ нея было, какъ всегда, свободно. Почти всѣ скамейки были пусты.

— Лучше сядемте вонъ тамъ… — сказалъ онъ, конфузясь отъ мысли, что обманулъ ее.

— Ну, теперь говорите, — холоднѣе вымолвилъ онъ, когда они сѣли. — Давно ли вы начали…

— Что именно?..

— Ну… эту жизнь…

— Какую?

— Ахъ, Боже мой! Ну, съ какихъ поръ вы начали болтаться такъ по улицамъ, кафе и бульварамъ, вмѣсто того, чтобы работать?

— Вотъ уже пятый… Впрочемъ, нѣтъ, меньше… четвертый…

— Годъ! Какой ужасъ! Не можетъ быть! — ахнулъ Рудокоповъ.

— Годъ!? — вскрикнула она, и въ первый разъ весело разсмѣялась. — По вашему, я въ двѣнадцать съ половиной лѣтъ начала эту… cette corvée… Не годъ, а четвертый день, понимаете, четвертый день, какъ, волей-неволей, я выхожу на бульвары съ этимъ… ce croque-mort. Мать приказываетъ… Онъ все хочетъ меня одѣть, me parer et me faire belle… Но я все упираюсь… Я все жду… Я все Богу молилась и говорила: Bon Dieu… Пошли мнѣ добраго человѣка, мнѣ помочь… Sainte Marie, pleine de grace, подай мнѣ руку… Ну, и вотъ… И вотъ, я знаю… Да. Я знаю навѣрное, что вы — этотъ человѣкъ. Я во снѣ видѣла эту ночь… У васъ лицо такое. И потомъ, главное, вы особенно, странно разсуждаете. Не такъ, какъ всѣ… Вы сказали прежде всего: «отвратительно». У меня даже сердце отъ радости забилось…. Я думала все, что я одна, какъ дура, такъ думаю…. А вотъ во снѣ и сейчасъ оказалось, что я не одна… О, я вѣрю… Я знаю… Да. Скажите… Вы мнѣ поможете, mon bon monsieur?.. Помогите мнѣ!

И она вдругъ горько расплакалась.

Рудокоповъ совершенно растерялся. Всего, что она сказала, онъ почти-что не слыхалъ, потому что ея голосъ и ея взглядъ поразили его, взволновали, всколыхнули въ немъ что-то, присутствіе чего онъ и не подозрѣвалъ въ себѣ.

— Помогите мнѣ! — повторяла она, заливаясь слезами.

— Я вамъ уже сказалъ, что всячески помогу вамъ… — выговорилъ онъ съ чувствомъ и жалостливо глядя на эту рѣшительно давно знакомую ему «Грёзовскую головку». Разскажите мнѣ прежде всего, почему ваша мать…

Онъ не договорилъ… Она, смотрѣвшая печально передъ собой, вдругъ вскрикнула:

— Онъ!.. Онъ видитъ… Увидѣлъ… Онъ за нами слѣдилъ, шелъ…

— Кто?

— Онъ. Доминго… Смотрите. У столба съ афишами…

Рудокоповъ взглянулъ по указанному направленію и увидѣлъ герцога Оканья на другой сторонѣ, около ресторана Durand; онъ стоялъ и глядѣлъ на нихъ… Ему стало почему-то совѣстно… Что думаетъ теперь о немъ этотъ скверный старикъ?

— Я пойду… Я боюсь… Онъ скажетъ матери… Она меня исколотитъ… Ради Бога… скажите… гдѣ мнѣ васъ видѣть? Ради Бога…

И она, быстро вскочивъ со скамейки, боязливо заторопилась.

— Скорѣе… Гдѣ я васъ увижу?

— Ну, завтра, въ эту пору… на «Rond-Point» Елисейскихъ-Полей.

— Навѣрное вы придете?.. Не обманете? Бога ради, не обманите!

— Даю честное слово.

— Скажите: Que Dieu me punisse si je ne viens pas.

Рудокоповъ повторилъ. Она довѣрчиво улыбнулась и, протянувъ ему руку, быстро пустилась, почти бѣгомъ, черезъ улицу, лавируя между экипажами… Герцогъ ее видѣлъ и ждалъ въ франтовской позѣ.

— Ахъ, животное! — воскликнулъ внѣ себя Рудокоповъ. — Ну, нѣтъ, врешь, — эту я спасу отъ тебя.

XI .

Баронесса Вертгеймъ послѣ знаменательнаго вечера у Герцлиха, когда онъ получилъ при ней извѣстіе о смерти жены, цѣлыхъ два дня ходила какъ въ чаду, а ночью просыпалась ежеминутно. Самъ баронъ уже недѣли двѣ зналъ, что его жена при смерти, но ни слова не говорилъ ей. Для нея оно явилось какъ ударъ. Случившееся было, конечно, событіемъ въ ея жизни — и крупнымъ, вліяющимъ на все существованіе. Конечно, она давно знала, что если баронъ овдовѣетъ, то онъ тотчасъ женится на ней… Но госпожа Герцлихъ здравствовала. И вдругъ самое невѣроятное, о чемъ и онъ, и она, изрѣдка мечтали, стало фактомъ, а не грёзой.

Нежданный переломъ въ жизни не помѣшалъ, однако, баронессѣ хлопотать все о томъ же мудреномъ дѣлѣ, гдѣ героями были — Загурскій, англичанинъ и Скритицына. Разумѣется, только первый заставлялъ ее близко принять все къ сердцу.

Баронесса позвала къ себѣ Эми, т.-е. попросила графиню Кору снова привезти молодую дѣвушку, и, не предупреждая ее, позвала въ себѣ и Френча. Съ другой стороны, не объясняя ничего англичанину, она постаралась, чтобъ онъ снова началъ надѣяться. Когда Френчъ обѣщалъ быть непремѣнно, баронесса на всякій случай позвала и Загурскаго.

Ей, какъ полководцу-стратегу, уже пришелъ въ голову планъ генеральнаго сраженія… Эми, напуганная тѣмъ, что баронесса собралась ей объявить, окончательно даетъ слово бѣжать… Счастливый Френчъ извинится предъ Загурскимъ. Этотъ проститъ. И все уладится!

Едва только Эми появилась съ графиней, какъ баронесса принялась ей объяснять, что ея положеніе ужасное, что она на краю гибели, и одно спасеніе — скорѣе выходить замужъ, чтобы взять свое состояніе изъ рукъ дяди.

Эми, печальная и угнетенная, оживилась и изумленно поглядѣла на баронессу.

— Чѣмъ скорѣе вы выйдете замужъ и за кого бы то ни было, тѣмъ лучше, — говорила она рѣшительно. — Вашъ дядюшка на ваши деньги играетъ на биржѣ — и сильно. И чѣмъ это можетъ кончиться — никому неизвѣстно.

Лицо Эми стало вдругъ сурово. Баронессѣ показалось, что она разсердилась.

— Я считаю долгомъ вамъ сказать это, какъ другъ. И надо спѣшить. Это можетъ вдругъ кончиться погромомъ. Онъ останется при своихъ двухъ грошахъ. А вы тоже останетесь при этихъ грошахъ.

— Это клевета! — выговорила, наконецъ, Эми, вспыхнувъ.

— Клевета? Прекрасно! Черезъ недѣлю я вамъ дамъ доказательство, что это — сущая правда. Но знайте, что въ такихъ дѣлахъ всякій день дорогъ. Не было бы поздно.

Эми ничего не отвѣтила. Наступило молчаніе.

— Да. Просто жаль васъ, — снова заговорила баронесса. — Вы любите Френча, онъ васъ тоже. Вы сирота, стало быть независимы. Наконецъ, этимъ бракомъ вы можете спасти себя отъ нищеты.

Баронесса упорно и долго уговаривала Эми, и въ ней присоединилась, конечно, и графиня Кора, но Эми отмалчивалась, качала головой и повторяла на разные лады почти одно и то же.

— Такъ, вдругъ, я не могу… Я его люблю. Меня не страхъ гнѣва дяди останавливаетъ, а страхъ моей будущности. Тогда, прошлый разъ, я поступила необдуманно, рѣшаясь на бѣгство.

Разговоръ этотъ былъ прерванъ появленіемъ горничной, доложившей, что графъ Загурскій — какъ приказывала баронесса — прямо прошелъ къ ней въ кабинетъ и ожидаетъ ее. Баронесса тотчасъ вышла къ графу и нашла его, какъ всегда, веселымъ, безпечно улыбающимся.

— Очень вамъ благодаренъ, баронесса, — заговорилъ онъ, взявъ ея обѣ руки и поочередно по два раза поцѣловавъ ихъ. — Franchement. Не охота подставлять свой лобъ подъ пистолетъ человѣка, хорошо стрѣляющаго. Я не трусъ, j’ai fait mes preuves. Но все-таки. Я жить еще хочу!

— Ужъ если не вамъ желать жить, такъ кому же? — отвѣтила баронесса. — Если не ваша жизнь красна и должна длиться долго, то чья же тогда? Да и потомъ, вы нужны другимъ… Есть личности, которыя готовы покуситься на самоубійство, если съ вами приключится весчастіе. А это много значитъ!

— Ну, это, баронесса, послѣднее дѣло! Нѣтъ ни одного молодого человѣка, у котораго бы не было такой женщины. Вѣдь вы говорите про женщинъ? Друзей у меня нѣтъ. Я не съумѣлъ ихъ пріобрѣсти.

— А я?…

— Вы?.. Да… Но вы женщина. — И графъ подумалъ: — «Ты тоже влюблена въ меня». — И прибавилъ: — Однако, перейдемте къ дѣлу! Вы ждете Френча сейчасъ? И думаете, что онъ извинится…

Баронесса посмотрѣла на часы и отвѣтила:

— Да, онъ даже долженъ былъ быть немножко раньше. Вѣроятно, онъ сейчасъ же явится.

Баронесса не успѣла произнести этихъ словъ, какъ дверь отворилась и появился лакей, доложившій о Френчѣ. Она тотчасъ пошла въ гостиную.

— Это очень мило, — заговорила она, когда они сѣли. — Я думала, вы заупрямитесь. Я хочу, чтобы вы видѣлись.

— Нѣтъ, баронесса. Я явился по вашему приказанію, но видѣть mam’zelle Amy я не хочу.

— Послушайте. Это нелѣпое упрямство. Подобное поведеніе уже никакъ не приведетъ насъ въ цѣли.

И баронесса начала убѣждать Френча, что онъ долженъ видѣться и переговорить съ Эми. Англичанинъ спокойно и холодно отвѣтилъ два раза: «Нѣтъ»! — и по его голосу чувствовалось, что это безповоротно.

— Когда же вашъ поединокъ? — спросила она трусливо и уже начиная сомнѣваться въ успѣхѣ.

— Не знаю. Я хочу прежде видѣться съ графомъ.

— Да! Видѣться?.. Зачѣмъ? Когда?

— Простите, баронесса… Это — мое дѣло.

— Но я спрашиваю, потому что… Хотите вы его видѣть сегодня…

— Да. Конечно.

— Онъ здѣсь, monsieur Френчъ.

— Здѣсь? У васъ?

— Хотите сейчасъ видѣть его?

— Да.

— Стало быть, вы, наконецъ, согласны… Вы рѣшитесь…

— Простите, предоставьте это мнѣ… намъ двоимъ. Мы сейчасъ повидаемся, объяснимся — и все дѣло кончится.

— Браво! Отлично!

Баронесса поднялась, отворила дверь, прошла комнату, отворила вторую дверь и выговорила:

— Графъ, г. Френчъ здѣсь, и если вы желаете съ нимъ видѣться, то пожалуйте!

Френчъ слышалъ эту фразу, но не слыхалъ отвѣта Загурскаго. Баронесса, простоявъ нѣсколько мгновеній въ дверяхъ, какъ бы колеблясь, быстро вернулась къ Френчу, не затворяя за собою дверей, и выговорила:

— M-r Френчъ, мнѣ кажется… Конечно, это пустяки, подробность. Un détail insignifiant… Вы должны пройти въ ту комнату, гдѣ графъ Загурскій, а не онъ придти сюда.

И баронесса улыбнулась добродушно, но въ то же время какъ бы обращаясь съ просьбой.

— Совершенная, сущая правда, баронесса! Если бы мнѣ это пришло на умъ, то я бы первый предложилъ это. Тысячу разъ правы вы, и правъ графъ… Позвольте!

И Френчъ, пройда обѣ двери и затворивъ послѣднюю за собой, очутился предъ стоящимъ среди комнаты Загурскимъ съ цилиндромъ въ рукѣ и въ перчаткахъ. Френчъ остановился около дверей, поклонился кивкомъ головы. Графъ сдѣлалъ тоже.

— Я являюсь сюда по просьбѣ добрѣйшей баронессы, которая вмѣшалась въ наше съ вами дѣло съ самыми благими намѣреніями.

— Я точно также, г. Френчъ! Я надѣюсь, что вы не заподозрите меня въ томъ, что я просилъ…

— О, никогда! Возможно ли это! Ни вы, ни я — мы никого ни о чемъ не просили. Но я знаю, что за меня просила молодая и милая личность.

— За это искреннее объясненіе, г. Френчъ, я отвѣчу искренностью… За меня тоже просила баронессу милая и близкая мнѣ личность.

— Итакъ, графъ, по желанію этихъ дамъ, я долженъ здѣсь извиниться предъ вами, что самымъ безсмысленнымъ образомъ, Богъ вѣсть почему, оскорбилъ васъ. На самую простую фразу, брошенную подъ музыку среди оживленнаго бала, я отвѣчалъ оскорбленіемъ. Въ головѣ вашей тогда были вальсы, польки, туры, ордена и всякій вздоръ котильонный. Вы сказали что-то, чего, вѣроятно, и сами не сознавали и даже не слыхали. И вотъ теперь, съ глазу на глазъ, я имѣю честь покорнѣйше просить васъ извинить меня, простить. Я считаю, что глупѣе я никогда не поступалъ, какъ въ этотъ несчастный вечеръ. Если вы пожелаете когда-либо, чтобы я извинился предъ вами публично, предъ всѣми назвалъ себя легкомысленнымъ, то я и это сдѣлаю. Но, графъ, врядъ ли это будетъ возможно. Помимо теперешняго моего извиненія, вы никогда другого не получите, потому что я не все еще сказалъ. Извиниться — я извинился, почесть свой поступокъ безсмысленнымъ — тоже счелъ, но при этомъ я прошу васъ поступить со мной настоящимъ джентльменомъ. Дайте мнѣ ваше честное слово, что вы послѣ моего извиненія исполните одну мою просьбу. Даете ли вы мнѣ слово?

— Съ большой охотой! Даю честное слово! Все, что прикажете, и все, что въ предѣлахъ возможности.

— Вы должны, графъ, назначить мнѣ день и часъ, хотя бы черезъ недѣлю и болѣе, какъ вамъ позволятъ ваши личныя дѣла… Назначить мнѣ день и часъ и мѣсто — городокъ на границѣ Бельгіи или Швейцаріи. И въ назначенное вами время въ назначенномъ мѣстѣ мы должны драться на условіяхъ, которыя будутъ выяснены секундантами. Поединокъ нашъ долженъ быть серьезный.

— Признаюсь, г. Френчъ, — началъ графъ, точно также улыбаясь, какъ и всегда, какъ если бы дѣло шло о гонкѣ на велосипедѣ. — Я не понимаю ничего…

— Очень просто, графъ! Я извинился съ удовольствіемъ, потому что дѣйствительно считаю себя виновнымъ, считаю дѣйствительно мой поступокъ безсмысленнымъ, но драться съ вами я хочу, я обязанъ. Убивать васъ стараться — не знаю, не думаю… Можетъ быть… Сопернику не говорятъ предъ дуэлью, что въ него цѣлить не будутъ, что онъ въ безопасности — это очень наивно, если его выстрѣлъ второй. Я говорю, не знаю… можетъ быть… Но вы должны стрѣлять и стараться меня убить. Если я останусь цѣлъ и невредимъ, то мы будемъ драться снова и… не говорите — нѣтъ! Это глупо! Нѣтъ того порядочнаго человѣка, котораго бы нельзя было заставить драться. А ужъ такого, какъ вы, конечно, легко заставить драться хоть десять разъ. Вотъ все, что я имѣю вамъ сказать! Итакъ, вы мнѣ дали честное слово; извольте мнѣ сейчасъ же назначить, когда и гдѣ и какъ все это состоится?

Загурскій хотѣлъ что-то сказать, что-то спросить, но потомъ вдругъ опомнился, сдѣлалъ рѣзкій жестъ и вымолвилъ:

— Впрочемъ, что-жъ, ваше дѣло! Я далъ слово, вотъ мой отвѣтъ: около Бельгарда за версту есть прелестное мѣстечко, находящееся уже на швейцарской территоріи, въ кантонѣ женевскомъ. Это мѣстечко находится какъ разъ на крутомъ берегу Роны.

— Я это мѣстечко знаю, графъ. Когда вы будете тамъ?

— Навѣрное? Въ будущую субботу около полудня.

— Благодарю васъ и вполнѣ увѣренъ, что если вы будете живы, то въ субботу въ двѣнадцать часовъ вы будете на мѣстѣ. Позвольте просить васъ сохранить все въ тайнѣ, и ничего не объяснять баронессѣ.

— Но это невозможно! — воскликнулъ Загурскій.

— Вы ей скажете, что я извинился. И это правда.

— Да, такъ… другое дѣло! — воскликнулъ Загурскій и разсмѣялся звонко и добродушно, какъ если бы ему разсказали какой-нибудь самый смѣшной анекдотъ.

Оба раскланялись издали, оставшись на томъ же разстояніи, и Френчъ вернулся въ ту же комнату, гдѣ его ждала баронесса. Черезъ пять минутъ, снова отказавшись видѣться съ Эми, Френчъ, ничего не объясняя, но изысканно вѣжливо поцѣловавъ два раза протянутую ему руку, вышелъ изъ дома.

Баронесса поняла, что все уладилось. Загурскій подтвердилъ это и далъ даже честное слово, что Френчъ извинился.

XII.

Между тѣмъ срокъ, положенный для того, чтобы письменно и формально отказаться отъ руки Эми, уже истекалъ. А угроза оставалась въ силѣ. Дю-Кло выбивался изъ силъ, рыскалъ и хлопоталъ, перевидѣлъ массу людей, но результата не добился никакого. Враговъ Френча онъ не видалъ… Всѣ относились холодно или благодушно… Кто былъ дѣйствующее лицо — отгадать было невозможно… Кого ѣхать умолять — никто не зналъ.

Въ послѣдній день до полуночи пробылъ Френчъ дома, тщетно ожидая Дю-Кло, и, какъ аккуратный англичанинъ, ровно въ полночь сѣлъ за письменный столъ и написалъ нѣсколько строкъ. Это была записка къ Эми по-англійски:

«Miss Amy, — не такъ давно я сказалъ вамъ, что люблю васъ и люблю первый разъ въ жизни. Я хотѣлъ посвятить вамъ всю мою жизнь. Вы отвѣчали мнѣ, что раздѣляете мое чувство. Я сталъ счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ, но это счастіе продолжалось недолго. Вы объяснились съ вашимъ опекуномъ, получили отказъ отъ него, а дѣйствовать энергично по собственной волѣ вы не рѣшились. Я понимаю васъ и не обвиняю. Пишу вамъ, чтобы сказать: — прощайте навсегда! Когда вы получите это письмо, меня въ Парижѣ уже не будетъ, а черезъ нѣсколько дней вы узнаете, какая постигла меня судьба. — Вамъ глубоко преданный — Ліонель Френчъ».

Когда письмо это было уже въ конвертѣ и адресъ Эми надписанъ, Френчъ собрался, несмотря на второй часъ ночи, выйти немного погулять въ Елисейскихъ-Поляхъ и подышать воздухомъ, такъ какъ чувствовалъ себя дурно отъ страшнаго волненія, въ которомъ провелъ весь день. Но едва только онъ собрался выйти, какъ раздался звонокъ и появился Дю-Кло.

— Ничего сдѣлать нельзя! — заявилъ онъ. — Крайне сожалѣю! Я употребилъ всѣ усилія и не добился ничего.

Френчъ опустилъ голову и выговорилъ едва слышно.

— Что же?! Я этого ожидалъ!

— Обидно то, что срокъ кратокъ… Я увѣренъ, что еслибы у насъ было время еще около недѣли, то мы добились бы согласія на ваше предложеніе. Но такъ спѣшно это оказалось немыслимымъ. Тѣ, которые должны согласиться на ваше предложеніе, должны были посовѣтоваться съ кѣмъ-то, а на это надо время. Вообще, всѣ удивляются и подозрѣваютъ васъ. Какіе у васъ мотивы, чтобы въ такомъ дѣлѣ давать такъ мало времени?

— Да вѣдь они же, — воскликнулъ Френчъ, — поставили срокъ этотъ? Они же хотятъ меня завтра утромъ арестовать?

— Повторяю вамъ, что говорилъ уже вчера. Они только согласились на это, и подъ какимъ-то внѣшнимъ давленіемъ, какъ бы по неволѣ, передали дѣло по довѣренности. Они удивляются, что тотъ, который за это взялся, спѣшитъ, и подозрѣваютъ, что вы спѣшите. И только себѣ вредите, ибо переговорить, посовѣтоваться, обсудить все — времени не даете.

Послѣ молчанія въ продолженіе нѣсколькихъ мгновеній Дю-Кло развелъ руками и выговорилъ:

— Вотъ!..

Френчъ пожелалъ снова слышать отъ него подтвержденіе того, что онъ согласенъ ѣхать на границу Швейцаріи въ качествѣ секунданта.

— Я же вамъ далъ слово! — отозвался Дю-Кло.

Френчъ пожалъ ему руку, поблагодарилъ машинально, и когда гость скрылся за наружными дверями, онъ опустился на стулъ въ столовой. Въ двѣнадцать часовъ ночи, когда онъ сѣлъ писать письмо Эми, онъ зналъ, что все кончено, что фортуна противъ него. Но все-таки, вѣроятно, былъ лучъ надежды, почти не сознаваемый. Теперь же и этотъ маленькій лучъ померкъ!.. И та темнота, которая царила въ небольшой столовой, была свѣтомъ сравнительно съ той нравственной тьмой, которая заволокла душу и всѣ помыслы молодого человѣка.

«Конецъ всему! Конецъ существованію. Въ двадцать-семь лѣтъ! — думалъ и шепталъ онъ. — А давно ли я былъ убѣжденъ, что выбрался съ проселка на торную, широкую дорогу. И впереди сіяло яркое солнце. Ко мнѣ простирала объятія любимая женщина и любящая… Въ ея образѣ неслась ко мнѣ на встрѣчу фортуна, сіяющая какъ радуга и несущая всѣ блага земныя. А съ ними — долгое, счастливое и спокойное существованіе на землѣ. Теперь все померкло… Могильная тьма и могильный холодъ! А рѣшись Эми завтра утромъ бѣжать, все было бы снова спасено»!..

На другой день въ десять часовъ утра письмо Френча было тайно передано горничной Эми, которая еще спала. Френчъ рѣшился ждать до полудня, но ждать какъ на угольяхъ. Каждую минуту могли явиться личности, облеченныя властью, и въ первомъ попавшемся фіакрѣ отвезти его туда, гдѣ будетъ ожидать его позорный столбъ и нравственная смерть.

Френчъ сѣлъ у окна и сталъ наблюдать за всѣми экипажами, которые останавливались около ихъ дома. Планъ его былъ простой.

Если онъ увидитъ сомнительныхъ господъ около дверей дома, то немедленно покинетъ свою квартиру и спрячется этажемъ ниже, въ пустой, незанятой квартирѣ и, пропустивъ ихъ вверхъ, выйдетъ на улицу. Но онъ все еще надѣялся. Эми, получивъ его письмо, дастъ знать ему при помощи ихъ семафора, что она рѣшается на отчаянный шагъ.

«Не можетъ быть — конецъ всему»!

Онъ лихорадочнымъ взглядомъ смотрѣлъ то внизъ, на тротуаръ, не подходятъ ли сомнительныя личности, т.-е. полицейскіе, то на окна квартиры Эми. Неужели не появится хоть какого-нибудь значка?!

Увы! Извѣстно, что въ человѣческой жизни, въ самыхъ важныхъ дѣлахъ и вопросахъ, даже въ историческихъ событіяхъ огромнаго значенія, первенствуетъ и рѣшаетъ всевластный, всесильный, маленькій атомъ, крошечный отвлеченный микробъ. Имя ему — случай. И этотъ микробъ настолько всемогущъ, что, быть можетъ, онъ — творецъ того шара, который называется земнымъ, и на которомъ страдаетъ человѣчество невѣдомо отчего и невѣдомо для чего…

Эми, измученная нравственно за нѣсколько дней, совершенно не спавшая всю ночь, встававшая нѣсколько разъ и бродившая по своей спальнѣ, не находя себѣ мѣста, заснула глубокимъ и почти болѣзненнымъ сномъ. Однако она твердила себѣ самой: — Я рѣшусь… Я боюсь раскаянія больше, чѣмъ будущей дѣйствительности, если я ошибусь. Если я рѣшусь, то, быть можетъ, я буду мучиться всю жизнь, но я не буду жалѣть и упрекать себя въ неразуміи и слабоволіи.

Около часу молодая дѣвушка проснулась. При видѣ горничной съ письмомъ, она соскочила съ постели, въ двѣ или три секунды прочла письмо, бросилась къ своему комоду и, схвативъ красный платокъ, повѣсила его на стеклѣ оконной рамы. Затѣмъ отъ волненія она стала искать еще что-нибудь красное, чтобы усилить значеніе своего отвѣта. Она кликнула горничную и спросила, нѣтъ ли еще чего-нибудь краснаго…

— Найди… Скорѣй… Что-нибудь!..

Горничная, видя ея лицо, бросилась искать. Перерывъ все въ комодѣ, она достала нѣсколько пунцовыхъ лентъ. Эми схватила ихъ и стала развѣшивать по всему окну. Это было не такое «да», какія бывали прежде. Все окно было теперь красное. И Эми, волнуясь, смотрѣла на его окна. Но тамъ не появлялось ничего.

Прошло минутъ десять ожиданія. Прошло полчаса, уже превратившихъ душевное состояніе Эми въ пытку. Наконецъ, прошло еще полчаса простого, тупого и безсмысленнаго ожиданія. Эми позвала горничную и глухимъ голосомъ приказала ей идти на квартиру Френча, чтобы спросить, дома ли онъ, — хотя эта справка казалась ей безсмысленной.

Горничная вернулась смущенная, даже перепуганная и объяснила барышнѣ, что г. Френчъ вышелъ изъ квартиры еще до двѣнадцати часовъ. Но главное — не это. Главное заключается въ томъ, что около полудня въ его квартиру явилась полиція, чтобы его арестовать. Не найдя его, эти трое агентовъ сидятъ и теперь въ квартирѣ, въ ожиданіи его возвращенія, но шутятъ между собой, что начальство ихъ дало маху, и что г. Френчъ перехитрилъ.

Консьержъ думаетъ, что квартирантъ врядъ ли явится обратно, такъ какъ въ каминѣ много слѣдовъ сожжённыхъ бумагъ; осталась въ квартирѣ только мебель и платье, а все важное исчезло. Въ ящикахъ его письменнаго стола все вынуто. Однимъ словомъ, по всему видно, что г. Френчъ бѣжалъ отъ полиціи.

Эми разсмѣялась, услыхавъ подобное предположеніе, и начала смѣяться все сильнѣе, все веселѣе… Наконецъ, хохотъ ея превратился во что-то такое страшное, дикое, съ такими криками, что Дубовскій, сидѣвшій довольно далеко за писаніемъ писемъ, услыхалъ, вскочилъ и со всѣхъ ногъ бросился въ спальню племянницы. У Эми былъ самый сильный истерическій припадокъ. Черезъ часъ она была уже въ постели, а князь послалъ за двумя докторами. Мгновеніями ему казалось, что Эми несомнѣнно помѣшалась.

Френчъ былъ, конечно, въ Парижѣ, но на окраинѣ города, въ простой crémerie, у старика, преданнаго ему человѣка, и рѣшилъ скрываться тутъ до дня, назначеннаго для поединка. Разумѣется, случай съ элегантнымъ и блестящимъ молодымъ человѣкомъ, котораго хорошо знали въ высшемъ обществѣ сенъ-жерменскаго предмѣстья и интернаціональнаго круга, сильно поразилъ всѣхъ и французовъ, и экзотиковъ. Вѣсть, что онъ долженъ былъ быть арестованъ за какое-то мошенничество, и что онъ спасся бѣгствомъ, облетѣла всѣхъ быстро, но почти никто вѣрить не хотѣлъ. Только Дубовскій повѣрилъ сразу и говорилъ всѣмъ:

— Въ странныя времена мы живемъ! Странный этотъ городъ Парижъ!

На что виконтъ Бергаренъ замѣтилъ:

— Времена, конечно… вы правы. Но Парижъ тутъ ни при чемъ. Теперь только у кафровъ, готтентотовъ или папуасовъ не бываетъ подобныхъ случаевъ. Любовь, честь и религія вытѣсняются все болѣе и болѣе наслѣдіемъ нѣкоторыхъ геніевъ и великихъ людей, которое мы получили.

— Какъ! великихъ людей?..

— Да. Стефенсоновъ, Гутенберговъ, Шопенгауэровъ, да и разныхъ иныхъ…

Вмѣстѣ съ тѣмъ распространилась молва, что молоденькая русская, которую всѣ любили, опасно заболѣла простудой, смѣшанной съ чѣмъ-то нервнымъ. За исключеніемъ пяти-шести лицъ, никто не зналъ, что эта болѣзнь находится въ связи съ бѣгствомъ и исчезновеніемъ красиваго англичанина.

Когда вѣсть достигла графа Загурскаго, онъ былъ пораженъ страшно, и взволновался болѣе всѣхъ. Ему вдругъ приходилось рѣшить важнѣйшій вопросъ и щекотливый. Онъ долженъ драться съ Френчемъ! Онъ далъ честное слово быть въ субботу около Бельгарда. А между тѣмъ, дерутся ли порядочные люди съ такими людьми, которыхъ арестовываютъ за дѣяніе, именуемое по-французски: escroquerie?

«Ѣхать въ Швейцарію драться, или нѣтъ»? — задалъ себѣ вопросъ Загурскій.

XIII.

Грёзевская головка просто преслѣдовала хладнокровнаго Адріана Николаевича Рудокопова цѣлыя сутки.

Думая о дѣвочкѣ-дѣвушкѣ, которую изъ жалости надо спасти отъ безнравственнаго испанца, онъ невольно вспоминалъ глаза, взглядъ этого своего найденыша среди Парижа.

— Въ нихъ, этихъ свѣтлыхъ, свѣтлѣйшихъ глазахъ есть что-то, чего не назовешь…

И вдругъ на утро, собираясь на свиданіе, Рудокоповъ испугался.

— А если она не явится?! Пропадетъ!

И послѣ недолгаго размышленія онъ сказалъ вслухъ:

— Что ты, Адріанъ, съ ума, что-ли, спятилъ?

Выѣхавъ отъ себя нѣсколько позже условленнаго времени, будто на смѣхъ себѣ самому, онъ двинулся на кругъ Елисейскихъ-Полей. Выйдя изъ кареты, онъ тотчасъ увидѣлъ дѣвушку, издали совсѣмъ дѣвочку.

— Слава Богу! Какъ я счастлива! — воскликнула она, бросаясь къ нему.

— Хотите ходить или сѣсть? — спросилъ онъ, стараясь быть холоднѣе и не напускать на себя «дури».

— Лучше сядемте. Я устала… Я сегодня встала въ пять часовъ, чтобы, покуда мать спитъ, сбѣгать тихонько въ улицу Poissonnière. Тамъ въ модномъ магазинѣ «La Parisienne» мнѣ кузина обѣщаетъ мѣсто съ большимъ жалованьемъ. Пятьдесятъ франковъ въ мѣсяцъ. Подумайте!

— Ну и что же? — спросилъ Рудокоповъ, садясь на первую же скамейку.

— Взяли бы… Знаютъ чрезъ кузину, что я усердная и скромная… Да вотъ мама… Помогите мнѣ!

— Хорошо. Но надо мнѣ знать всѣ подробности… Какъ васъ зовутъ?

— Claire Fournier… Clairette…

И Рудокоповъ разспросилъ эту убогую свѣтлоглазую Клэретту, толково и подробно, обо всѣхъ ея дѣлахъ и горестяхъ. И онъ ахнулъ мысленно. Онъ ошибся. И грубо ошибся.

Это не былъ цвѣтокъ еще не распустившійся и уже увядшій… а былъ цвѣтокъ самый чистый, свѣжій, пахучій, полный задатковъ для скораго и пышнаго расцвѣта… Даже онъ — наканунѣ этого расцвѣтанія, если не хватитъ морозъ, если не изомнетъ его праздная и грязная рука прохожаго.

Медикъ, скептикъ, пессимистъ, брюзга, Адріанъ Николаевичъ слушалъ повѣсть злоключеній дѣвушки-дѣвочки, "съ какой-то правдой " въ глазахъ и узналъ повѣсть самую неинтересную, банально-простую, глупую, пошлую и ужасную… Онъ слушалъ и все болѣе любилъ этого найденыша на парижской мостовой. За что — трудно сказать. Да вотъ за эту «правду» въ глазахъ. За ту душевную чистоту, которая властно покоряетъ себѣ…

Клэретта родилась въ Парижѣ и провела дѣтство, играя среди переулка невдалекѣ отъ кабака, вертепа и полицейскаго участка…

Грязь мірка — много грязнѣе улицы, въ которой родилась Клэретта, — не коснулась ея ни на волосъ. Она страстно защищалась отъ нея съ рожденія, и не знала этого. Она была очень умна отъ природы, съ золотымъ сердцемъ, и не знала этого. Считая зло — зломъ, она просила прощенія у всѣхъ, извиняясь тѣмъ, что она — дурочка. Повѣсть ея была проста и кратка.

Нищета… Отецъ умеръ… Мать не работаетъ, потому что отовсюду ее выгоняютъ. Она пьетъ запоемъ… Когда она пьяна, то надо изъ дому, т.-е. изъ мансарды, уходить на улицу — днемъ; ночью надо ночевать на лѣстницѣ, или изъ милости на полу у консьержки, потому что мать можетъ съ пьянаго безумья убить чѣмъ попало. Когда она трезва, то отъ зари до зари ругаетъ ее, попрекаетъ въ дармоѣдствѣ и посылаетъ faire de l’argent. О мѣстѣ она и слышать не хочетъ! Пятьдесятъ, даже сто франковъ?! Да это идіотство, когда дѣвочка не уродъ. Сто франковъ не за тридцать дней работы, а за одинъ вечеръ можно имѣть. И за какой трудъ? За то, чтобы поужинать въ лучшемъ ресторанѣ съ шампанскимъ.

Вотъ уже съ полгода дочь тихо, наивно, но упорно борется. Но надо, наконецъ, уступить…

Она брала мѣста уже четыре раза. Мать является пьяная, дѣлаетъ скандалы хозяевамъ и требуетъ дочь къ себѣ. Конечно, ее гонятъ. Жалѣютъ, но разсчитываютъ, чтобы не имѣть дѣло съ пьяной грубіянкой.

Выслушавъ все, Рудокоповъ выговорилъ твердо:

— Завтра я буду у васъ. А послѣ-завтра мы придумаемъ, что дѣлать. Я васъ не оставлю. Ни за что!..

— Oh, mon bon monsieur! — снова заплакала Клэретта, и свѣтлые глаза ея договорили, какъ глубоко она счастлива.

— Да… Мы забыли… Главное… Какъ вы знаете этого герцога?.. На улицѣ встрѣтились?..

— Какого герцога?

— Ну, Боже мой, этого стараго, что вчера былъ съ вами въ кафе?

— Онъ не герцогъ. Что вы!.. Онъ — содержатель… Какъ это называется? Un loueur de remises. У него каретный дворъ. Но деньги у него, конечно, большія.

— Что? Что-о? — воскликнулъ Рудокоповъ. — Онъ это вамъ сказалъ, такъ рекомендовался?

— Да.

— Вы съ нимъ на улицѣ познакомились?

— Нѣтъ. У насъ бываетъ m-me Jacquot… Богъ ее знаетъ, кто она. Мама ее очень любитъ и уважаетъ. Я ее не люблю за то, что она тоже вторитъ матери, что я не должна поступать на мѣсто… Потомъ она иногда напаиваетъ мать… Она недавно и привела къ намъ въ гости этого monsieur Jean… Фамилія его — Domingo. Иностранная фамилія. Онъ вѣдь испанецъ. Онъ себя называетъ Juan. Ну, вотъ, съ этого дня онъ за мной заходитъ, и мы идемъ гулять… И онъ начинаетъ приставать, чтобы я скорѣе рѣшалась. Онъ обѣщаетъ матери сейчасъ же дать тысячу франковъ, а меня одѣть во все новое… Въ томъ же магазинѣ все купить — «А la Parisienne». Тамъ изъ-за моей кузины дешевле все можно имѣть.

— А-я-яй! А-я-яй! — вырвалось у Рудокопова. — Какъ захвораешь, да буду лечить, — уморю! — проговорилъ онъ вслухъ по-русски.

— Que dites-vous? — удивилась она.

— Стрихнину ему закачу, — снова по-русски и серьезнымъ голосомъ проговорилъ Рудокоповъ, и прибавилъ: — Ну, слушайте меня… Какъ ваша фамилія, во-первыхъ?

— Я уже сказала вамъ. Вы забыли. Фурнье.

— А вашъ адресъ?

— Rue de la Goutte d’Or, 120.

— Дикое названіе… Золотая Капля? Ну, а имя ваше?

— Я тоже вамъ уже сказала. Clairette.

— И оно, имя это, идетъ къ вамъ. Къ вашему милому свѣтлому личику, свѣтящимся глазамъ. Ну, послушайте, Clairette. Завтра я буду у вашей матери и обѣщаю ей то же, что и этотъ мерзавецъ. Только не въ «А la Parisienne», а гдѣ ни на есть. Затѣмъ, все, въ чемъ мы съ вашей матерью будемъ уговариваться, — вы не вѣрьте… Я буду врать. Я вамъ найду мѣсто, должность… Мать васъ не найдетъ, чтобы скандалы дѣлать. Затѣмъ вы будете знать мой адресъ, и каждый разъ, какъ вамъ будетъ что нужно, вы приходите или напишите… Ну, да это все послѣ обсудимъ… А покуда вотъ вамъ мое рѣшеніе и обѣщаніе. Слѣдовательно, успокойтесь. Только дайте мнѣ слово больше съ герцогомъ не выходить гулять.

— Съ какимъ герцогомъ?

— Ну, я такъ зову въ шутку это пугало — вашего Доминго. Ну, а теперь мнѣ пора домой. Поѣдемте. Я вамъ покажу, гдѣ я живу, а затѣмъ фіакръ довезетъ васъ домой. Мнѣ пора. Надо переодѣваться, чтобы ѣхать въ гости обѣдать.

— Какой вы счастливый!

— Какъ?.. Чѣмъ? Что въ гости ѣду?..

— Обѣдать отправитесь… Я ужъ сколько дней только двумя булками пробавляюсь… А этотъ Доминго меня все мороженымъ да какимъ-то крѣпкимъ питьемъ угощаетъ.

Рудокоповъ, вставшій уже со скамьи, стоялъ слегка разиня ротъ и глядѣлъ въ лицо Клэретта. Затѣмъ онъ полѣзъ въ карманъ, досталъ портмоне и вынулъ двадцать франковъ.

— Вотъ вамъ. Пріѣдете домой, сейчасъ же идите обѣдать куда-нибудь.

— Что вы!.. — смутилась и покраснѣла Клэретта. — На чужія деньги!.. Ни…

Рудокоповъ опѣшилъ… Онъ собрался просить, но она предупредила его.

— Ни за что! Ни за что на свѣтѣ. И не просите.

Онъ сталъ уговаривать ее, но она упорно стояла на своемъ.

— Это безсмысленно! Взять для ресторана денегъ нельзя, а взять тысячу франковъ можно! Вѣдь вы согласились, чтобы я уплатилъ эту сумму вашей матери, чтобы она васъ оставила въ покоѣ.

— Это — другое дѣло… То не мнѣ… Да я и сама не знаю!.. Еслибъ, вотъ, Доминго далъ мнѣ денегъ на обѣдъ, я бы взяла, хотя бы какъ уплату за тоску гулять съ нимъ и слушать его объясненія въ любви. Но отъ васъ мнѣ стыдно. Вы мнѣ нравитесь…

— Оттого и надо взять, — усмѣхнулся Рудокоповъ.

Клэретта мотнула головой и стала своими будто прозрачными голубыми глазами смотрѣть въ небо, очевидно, думая о чемъ-то, что вдругъ пришло ей на умъ.

— Странно!.. — пролепетала она будто себѣ самой. — Вотъ еслибы на мѣстѣ Доминго были вы…

— Ну, возьмите пять франковъ, три… Только на сегодняшній обѣдъ.

— Пять сантимовъ не возьму.

— Да вѣдь вы голодны, бѣдная!

— И еще какъ! — разсмѣялась Клэретта. А me ronger les ongles.

Рудокоповъ будто колебался, но при этихъ словахъ вымолвилъ отчаянно, какъ еслибы рѣшался на какой исключительный шагъ:

— Вы примете мое приглашеніе вмѣстѣ обѣдать гдѣ-нибудь?

— Oh, oui! oui! — чуть не подпрыгнула Клэретта.

— Такъ ѣдемте!.. — И Рудокоповъ прибавилъ по-русски: — Да! Вотъ и не плюй въ колодезь.

Чрезъ минуту Клэретта радостно болтала въ каретѣ и объясняла что-то. Рудокоповъ не слушалъ и сидѣлъ насупившись.

— Чертовскій городъ! Я, Адріанъ, да вдругъ ѣду съ уличной дѣвочкой въ трактиръ обѣдать. Тьфу!

И онъ задумался, философствуя на эту тэму.

— Je n’ai pas de chance… Другія — счастливыя… Вотъ, что живутъ въ деревняхъ. А я неудачница, да еще и дура… Une sotte primée poursuivie par la guigne et la dèche, — говоритъ мнѣ мать. Со мной все худое творится…

— Какая вы глупая или неудачница?! Вздоръ! — отозвался онъ. — Это — Парижъ! Вы, просто, щепочка, или… une épave de Paris.

Клэретта поняла и разсмѣялась.

— Такъ подымите cette épave, и положите въ карманъ.

— Я подниму и отложу въ сторону, туда, гдѣ нѣтъ прохожихъ…

XIV.

Однажды рано утромъ, около десяти часовъ, въ домѣ баронессы Вертгеймъ появилась графиня Кора, пріѣхавшая въ простомъ фіакрѣ. Люди еще убирали комнаты и не мало удивились появленію гостьи. Горничная заявила, что баронесса еще не звонила, стало быть не просыпалась.

На просьбу графини разбудить барыню, горничная, смущаясь, отказалась, говоря, что, живя три года въ домѣ, никогда еще этого не дѣлала безъ особаго приказа самой баронессы.

— Mademoiselle Lina? — спросила графиня.

— Барышня у себя.

Графиня быстро направилась въ комнату Кисъ-Кисъ. И теперь только люди замѣтили, что явившаяся спозаранку графиня взволнована и необычно сумрачна.

Войдя къ молоденькой баронессѣ, графиня даже не поздоровалась съ ней, а выговорила глухо:

— Кисъ-Кисъ! Идите будить мама. Скажите — я здѣсь. Очень, очень важное дѣло… Ужасное дѣло.

Лина сразу увидѣла по измѣнившемуся лицу графини, что дѣло дѣйствительно важное, и тотчасъ же отправилась въ спальню матери… Графиня осталась среди комнаты какъ истуканъ и ждала не садясь и даже не шелохнувшись.

Дыханіе ея было тяжело и прерывисто, какъ если бы она вбѣжала по лѣстницѣ.

Лина явилась чрезъ минуту съ отвѣтомъ.

— Мама проситъ васъ войти. Она — въ постели, но если дѣло…

Графиня не дала ей договорить и двинулась.

Войдя въ спальню баронессы, она остановилась на половинѣ комнаты и громко вымолвила, почти выкрикнула:

— Онъ уѣхалъ… Вдругъ. На югъ. Не предупредивъ, не сказавъ…

Баронесса быстро поднялась и сѣла въ постели.

— Когда? — тихо и глухо спросила она…

— Сегодня рано утромъ. Или ночью. Ну, въ шесть часовъ. И по ліонской дорогѣ. Вѣдь это… Вы понимаете…

Баронесса ничего не отвѣтила.

Еслибы занавѣсы были больше открыты и еслибъ въ спальнѣ не царилъ полумракъ, то графиня увидѣла бы, какъ перемѣнилось лицо баронессы, стало испуганнымъ и растеряннымъ.

— Отвѣчайте! Говорите! — отчаянно вскрикнула Кора и, сдѣлавъ два шага, сѣла на кровать въ ногахъ баронессы Вертгеймъ.

— Что же?.. Конечно… Навѣрное… Они насъ провели. Это было условлено. Que la volonté de Dieu soit faite! — глуше прибавила баронесса и перекрестилась.

И обѣ женщины смолкли и сидѣли, не двигаясь.

Извѣстіе, полученное Корой и сообщенное баронессѣ, было вѣрно. Графъ Загурскій рано утромъ выѣхалъ съ поѣздомъ изъ Парижа на Женеву чрезъ Ліонъ съ тѣмъ, чтобы остановиться на границѣ въ Бельгардѣ.

Всѣ эти подробности графиня узнала только теперь изъ записки Загурскаго, присланной имъ уже съ вокзала, съ предупрежденіемъ, что если на другой день вечеромъ она не получитъ отъ него депеши, то можетъ считать его убитымъ. И она тотчасъ же выѣхала къ баронессѣ, единственной женщинѣ въ Парижѣ, которая относилась къ Загурскому дружески, сердечно. Такъ по крайней мѣрѣ думала Кора.

Дѣйствительно, баронесса была настолько поражена извѣстіемъ, что поднялась съ постели и начала одѣваться совершенно автоматически. Но если она забыла думать о томъ, что занята утреннимъ туалетомъ при графинѣ, то Кора, съ своей стороны, ничего не видѣла, даже не знала — гдѣ сидитъ и что творится кругомъ нея.

Прошло болѣе получаса мертваго молчанія. Баронесса была уже причесана и въ пеньюарѣ.

— Идемте завтракать, — услыхала Кора и отвѣтила:

— Завтракать…

И она будто проснулась отъ тяжелаго сна, чтобы перенестись въ еще болѣе тяжелую дѣйствительность.

— Если онъ будетъ… будетъ убитъ… что я буду дѣлать? — вдругъ спросила она, вставая.

Баронесса не отвѣтила, только глянула на Кору, и ея глубокіе «осенніе» глаза, всегда тихіе, вспыхнули, засіяли.

— Онъ не будетъ убитъ, — шепнула она.

— Почему?.. Зачѣмъ такъ говорить! — вдругъ вскрикнула, будто озлобилась, Кора. Ей стало страшно, что такое утвержденіе принесетъ только бѣду, несчастье.

«Сглазитъ! Хуже будетъ», — думалось ей.

— Нѣтъ, онъ не будетъ убитъ, — заговорила баронесса. — Можетъ, будетъ раненъ, но…

— Смертельно…

— Нѣтъ. Раненъ легко… Но смертельно, или убитъ… Никогда!

— Почему же это? — снова вскрикнула Кора.

— Мнѣ это говоритъ что-то. Сердце говоритъ. Я испугалась, когда вы объявили… Но теперь я спокойна, спокойнѣе…

Графиня повѣрила не столько словамъ, сколько голосу баронессы. Ей стало легче. И въ то же мгновеніе слезы полились ручьемъ по ея красивому лицу.

Она двинулась вдругъ въ баронессѣ, обняла ее и поцѣловала.

Та отвѣчала на поцѣлуй, и лицо ея стало темнѣе…

Казалось, что поцѣлуй графини былъ ей не по-сердцу.

Женщины перешли въ гостиную, гдѣ былъ накрытъ завтракъ, и уже тамъ сидѣла, въ ожиданіи матери и гостьи, сумрачная и насупившаяся Кисъ-Кисъ… Она была не въ духѣ и дулась за то, что долго ждала.

Однако, едва только она завидѣла мать и графиню, какъ догадалась по ихъ лицамъ, что есть что-то новое, очень серьезное.

«Но что такое»? — думалось ей. И ломая себѣ голову, она все-таки не могла догадаться. Когда сѣли за столъ, она пристально присмотрѣлась снова въ обѣимъ и не вытерпѣла.

— Мама, отчего вы отъ меня скрываете?.. Вѣдь я вижу. На васъ лица нѣтъ. Что такое?

Баронесса объяснила въ двухъ словахъ.

— Наконецъ-то! — вырвалось у Кисъ-Бисъ. — Пора было. Тянули дѣло безъ конца. Давно бы ужъ все могло быть кончено и забыто.

Графиня съ ненавистью поглядѣла на дѣвушку-подростка, на «скороспѣлку», какъ она ее звала.

— Я ничего не сказала… — отозвалась Кисъ-Кисъ, понявшаятвзглядъ. — Я не желаю худого ни графу, ни Френчу… Надо надѣяться, что ничего худого и не будетъ… Одна комедія — pour же rendre intéressant.

— Не говори такъ! — глухо замѣтила баронесса и, поднявшись, прошла въ гостиную за флакончикомъ со спиртомъ.

— У васъ сердца нѣтъ! — рѣзко сказала Кора.

— Сердце?.. Ба!.. Сердце не должно быть бульваромъ, — мѣстомъ, отведеннымъ pour les flaneurs. Мое сердце есть и будетъ кельей, обиталищемъ одного человѣка, если я встрѣчу въ жизни такого… Но я вижу уже теперь, что это мудрено, даже невозможно… Поэтому, пускай оно будетъ лучше пустымъ и свободнымъ, нежели — un Heu de réunion.

— У кого доброе сердце, тотъ разсуждать такъ не станетъ, — отвѣтила графиня.

— Да. По-вашему — вотъ что доброе сердце…

И Кисъ-Кисъ подала графинѣ коробку съ сардинами.

— Я бы не желала имѣть такую дочь, какъ вы… потому что… — сказала Кора раздражительно и не договорила.

— А я бы тоже не желала ни за что имѣть такую мать, какъ вы, потому что…

— Почему?

— Скажите вы прежде — почему.

— Потому, что вы — заблудившаяся овечка. Не можете осилить того, что раньше времени узнали. Vous êtes sous le poids de votre précocité.

— Ба-ба-ба! Précocité! Précoce! Prématurée!.. — Я это слышу всякій день. И только дивлюсь несообразительности людей. Я — то же, что всѣ мы, дѣвочки или дѣвушки моихъ лѣтъ… Разница только въ томъ, какая у кого изъ насъ мать: позволяющая высказываться просто, откровенно, или заставляющая молчать, если не лгать и притворяться… Поэтому вотъ я бы и не желала имѣть такую мать, какъ вы, графиня… Вы бы заставили меня комедіантствовать отъ зари до зари. И я бы васъ возненавидѣла. А мою мать я люблю за то, что она даетъ мнѣ полную свободу. Ты слышишь! — прибавила она, обращаясь въ вернувшейся за столъ баронессѣ: — Je t’adore!..

— Вы и мать не любите! — усмѣхнулась Кора. — Это не любовь.

— Извините… Можетъ быть, не по-вашему. Люблю по-своему. Какъ могу и умѣю… — вдругъ обидчиво выговорила Кисъ-Кисъ.

— Вы умѣете только ластиться… Именно — «кошечка».

— Всякій любитъ на свой ладъ! Иныя могутъ съ аппетитомъ кушать, или гулять, или спорить, въ тѣ самыя минуты, когда яко-бы, дорогое для нихъ существо на волосокъ отъ смерти.

Кора бросила салфетку и вскочила изъ-за стола.

— Кисъ-Кисъ! — воскликнула баронесса. — Это и жестоко, и невѣжливо. — И она, вставъ, подошла къ графинѣ.

— Полноте. Пора вамъ привыкнуть къ этой болтушкѣ, которую я избаловала.

— Нѣтъ… Я ѣду. Мнѣ нехорошо… Изъ всего, что она говорила, это вотъ… это — правда. Недостаетъ только вечеромъ въ театръ ѣхать…

Баронесса стала удерживать пріятельницу, прося кончить завтракъ, но графиня надула шляпку и нервно, поспѣшно простилась и вышла.

— Какъ тебѣ не стыдно, Кисъ-Кисъ! — заговорила баронесса, оставшись наединѣ съ дочерью. — Ты становишься, право, невозможной.

— Я ее не люблю, мама. Она говоритъ, я безъ сердца… А она — безъ ничего…

— Что ты хочешь сказать?

— Сама не знаю. Она мнѣ представляется куклой. Есть люди, которые съ бурей, адомъ на душѣ — невозмутимо спокойны. И чѣмъ сильнѣе эта замкнутость, тѣмъ сильнѣе боль… А есть люди, которые мечутся и кричатъ, когда буря въ ихъ сердцѣ — буря въ стаканѣ воды. Они будто рисуются и предъ людьми, и даже предъ собой… Us font parade своимъ горемъ или несчастьемъ.

— Графиня не такова. И ты знаешь, что она страстно привязана въ Загурскому.

— Покуда онъ съ ней… Покуда онъ ее не бросилъ. А если броситъ — она возьметъ другого… Pardon… третьяго.

— Какой вздоръ! Это сплетня, выдуманная, кажется, Дубовскимъ.

— Нѣтъ, мама. Я знаю навѣрное… Когда она пріѣхала во Францію и еще до знакомства съ Загурскимъ — она уже была «привязана» — pour me servir de ton mot--къ одному человѣку, котораго мы знаемъ… но котораго я не назову.

— Откуда ты можешь это знать, Кисъ-Кисъ?

— Знаю я это случайно, отъ ея брата. Только потому, что онъ идіотъ, а я «кошечка», я къ нему ластилась, покуда это не выманила.

— Зачѣмъ?

— Чтобы имѣть оружіе противъ твоей графини-куклы и комедіантки. Да… И теперь вотъ то же самое комедіантство… Не притворство полное, а занятіе, развлеченіе. Повѣрь, что теперь она не въ отчаяніи, не боится, не страдаетъ. Она себя, — какъ это докторъ Рудокоповъ говоритъ часто, — она себя… «заводитъ», кажется.

— Взвинчиваетъ…

— Да, да… Повѣрь мнѣ, что даже ты, изъ дружбы къ графу, больше безпокоишься о судьбѣ его, чѣмъ она… — И Кисъ-Кисъ странно заглянула матери въ глаза. Баронесса мгновенно потупилась и стала что-то искать на столѣ.

Наступило молчаніе.

— Мама! — вдругъ заговорила Кисъ-Кисъ. — Говорятъ, что у насъ, женщинъ, пылкая любовь, если не всегда, то зачастую, переходитъ въ дружбу или въ ненависть… Ненависть можетъ ли перейти въ пылкую любовь?

— Говорятъ, бываетъ. Конечно, очень рѣдко.

— А дружба?

— Что?..

Кисъ-Кисъ, вмѣсто отвѣта на вопросъ матери, опять такъ же глянула ей въ глаза. И баронесса, будто вдругъ пойманная, на этотъ разъ не потупилась… Слезы заблистали въ ея глазахъ… Кисъ-Кисъ вскочила съ мѣста, бросилась къ матери и, ставъ на колѣни, вымолвила:

— Прости меня!.. Я хотѣла знать!

Баронесса зажала ротъ платкомъ, какъ бы боясь, чтобы плачъ не перешелъ въ рыданіе. Затѣмъ она быстро встала и пошла къ себѣ; Кисъ-Кисъ хотѣла слѣдовать за ней, но мать, не отнимая платка отъ лица, подняла другую руку на дочь, какъ бы умоляя оставить ее одну.

Кисъ-Кисъ осталась одна и задумалась… Странная улыбка появилась на губахъ ея.

«Что же вы всѣ нашли въ немъ? — думала она по-французски. — Его портреты во всѣхъ модныхъ журналахъ появляются разъ въ недѣлю, а за стеклами магазиновъ портныхъ — выставляются. Отличный танцоръ, ѣздокъ, стрѣлокъ, пловецъ, циклистъ, гимнастъ — это правда. Но отъ головы до пятъ — нуль… Нѣтъ. Я не такого выберу… Увидите. Разумѣется, не въ мужья, а послѣ замужества; выйду за какого-нибудь. Да. Но надо скорѣе замужъ. Скорѣе. А подходящаго никого нѣтъ. Будь Гастингсъ -Машоновъ милліонеръ, — сейчасъ бы пошла за него. Онъ только кажетъ уменъ и хитеръ… И самъ это думаетъ о себѣ. Стало быть, еще глупѣе и слѣпѣе того, чѣмъ могъ бы быть отъ природы. Вотъ партія — д’Оканья. Да, Кисъ-Кисъ, еслибы ты была дѣйствительно настоящей „кисынькой“, ты бы эту старую крысу не упустила».

И дѣвочка глубоко и почти тяжело задумалась… Прійдя въ себя, она ахнула:

— Что же это я? Съ ума сошла!

И она быстро прошла къ себѣ и стала одѣваться, пославъ горничную сказать своей гувернанткѣ миссъ Джонсъ, чтобы она скорѣе тоже одѣвалась… Черезъ часъ, худая и желтая миссъ вмѣстѣ съ юной баронессой была уже на Итальянскомъ бульварѣ… Миссъ осталась ждать на скамейкѣ, а Кисъ-Кисъ исчезла подъ воротами дома, гдѣ была квартира Гастингса-Машонова.

Черезъ полчаса она вышла довольная и веселая, и обѣ двинулись домой.

Баронесса, которая заперлась у себя, вышла только къ обѣду, спокойная, холодная, даже суровая, но будто старше, будто постарѣвъ… Глаза были тусклѣе, а въ очертаніи рта, губъ, явилась особая складка, которая будто мѣшаетъ улыбаться… При ней улыбка всегда — гримаса.

Кисъ-Кисъ приглядѣлась къ матери и мысленно проговорила:

«Люди сами себя терзаютъ. Нельзя просто жить. Надо умѣть жить»…

XV.

Въ этотъ же день графиня Нордъ-Остъ просидѣла дома одна и сама съ собой разсуждала, сама себя будто готовила въ роковому извѣстію и заранѣе утѣшала, доказывая, что ея привязанность къ Загурскому — не истинное глубокое чувство, а вспышка… Капризъ! Привычка!

И дѣйствительно, чуткая сердцемъ и себялюбивая Кора странно любила графа. Она даже сама называла всегда свои чувства къ нему «странными», или «неясными», или «très drôles». Она была убѣждена, что способна на безумную, беззавѣтную страсть, но никто еще не съумѣлъ ей внушить подобную. Загурскаго она любила изъ мелкаго тщеславія кружкового. Онъ былъ первымъ въ ихъ обществѣ. Кромѣ того, онъ не былъ у ея ногъ, не поклонялся ей, а по французской поговоркѣ — se laissait aimer. Какъ волкъ онъ въ лѣсъ смотрѣлъ, хотя она всячески, насколько могла, собою жертвовала. И самолюбивую женщину, быть можетъ, именно это и привязывало. Однако эта независимость его, легкое, полушутливое отношеніе къ ней и къ ихъ связи, если порабощало ее, то подчасъ и раздражало, язвило. Кромѣ того, эта связь дорого обходилась Корѣ не въ переносномъ, а въ настоящемъ смыслѣ.

Загурскій страшно сорилъ деньгами, былъ всегда безъ гроша и постоянно бралъ у нея взаймы десятками тысячъ. До сихъ поръ онъ не отдалъ ей, конечно, ни одной копѣйки, и даже удивлялся, съ трудомъ вспоминалъ, когда она говорила — сколько дала ему.

Между тѣмъ графиня, имѣвшая еще съ годъ назадъ очень большія средства, тысячъ до сорока доходу въ годъ, теперь смутно сознавала, что ея состояніе пошатнулось. Она это чуяла только, но вѣрно не знала. Она ничего, конечно, не понимала въ дѣлѣ управленія большими имѣніями, которыя были у нея въ двухъ захолустныхъ губерніяхъ, но по письмамъ своего главнаго управляющаго нѣмца, понимала, что все вдругъ пошло на новый ладъ и нехорошо… Когда понадобилось Загурскому восемьдесятъ тысячъ, тому около года, онъ попросилъ ихъ у нея — pour quelque temps. Она написала управляющему ихъ прислать. Онъ предложилъ заложить одно изъ имѣній. Это «заложить» графиня поняла какъ-то по-своему. Выходило, что ей давали деньги даромъ, зная, что она — богатая и порядочная женщина. Тому назадъ три мѣсяца, пришлось закладывать другое имѣніе, чтобы распутаться… Приходилось вдругъ платить большія деньги не здѣсь, въ Парижѣ, а тамъ, въ Россіи, неизвѣстно за что…

Загурскому же все чаще и чаще нужны были деньги — pour quelque temps.

Однимъ словомъ, графиня начала путаться и нуждаться въ деньгахъ, чего никогда не бывало. «Надо свести счеты, распутаться», писалъ ей тотъ же управляющій… Какіе счеты? Онъ не объяснялъ, а она не понимала.

Наконецъ, вдругъ недавно управляющій написалъ ей, что ея главное имѣніе могутъ продать за долгъ, если она тотчасъ не внесетъ хотя бы часть капитала, тысячъ въ тридцать.

— Le diable n’у comprend rien! — рѣшила графиня.

Вслѣдствіе этого за послѣднее время ей пришлось уже раза два отказать Загурскому въ деньгахъ просто за неимѣніемъ ихъ… И графъ страшно озлобился, раздражился и сталъ съ нею холоднѣе, началъ иронизировать еще больше и грубѣе. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ началъ ухаживать за миссъ Скай, намекалъ на бракъ съ ней.

Съ тѣхъ поръ что Кора была подругой графа au vû et au sû ихъ круга знакомыхъ, и, по мнѣнію всѣхъ, у него подъ башмакомъ или въ полной его власти, она два раза чуть-чуть не измѣнила ему.

Тотъ же Ліонель Френчъ, до знакомства его съ Эми, сильно ухаживалъ за нею, и еслибы не внезапная перемѣна вслѣдствіе увлеченія его Эми Скритицыной, то еще невѣдомо, продолжать ли бы Загурскій теперь при ней свою роль cavaliero serviente. И чувство къ нему графини было странное. Чѣмъ внимательнѣе и ласковѣе былъ онъ къ ней, тѣмъ тише и будничнѣе становилось это чувство. Но каждый разъ что являлось охлажденіе и чудилась измѣна съ его стороны, чувство ея разгоралось въ пылкую, бурную страсть.

И женщина, иногда анализируя себя и эту любовь, сама ничего не могла понять и объяснить.

Теперь она спрашивала себя: «Если онъ будетъ убитъ, — какъ я это перенесу»?

И внутреннее чувство отвѣчало правдиво:

«Après tout, il n’est pas le seul au monde»!

Графиня рѣшила, что ей надо выѣхать съ визитами, чтобы разсѣяться; тогда забота о Загурскомъ и душевное волненіе станутъ легче. Приказавъ подать экипажъ, она рѣшила проболтаться до обѣда.

Совершенно случайно визиты графини оказались такими интересными, все, что она узнала въ видѣ новостей, было такъ неожиданно и странно, что черезъ часъ она и думать забыла о Загурскомъ.

Въ ту минуту, когда Кора садилась въ карету, въ ней приблизился молодой человѣкъ замѣчательной красоты и, поклонясь, подалъ ей записку. Она сѣла, но приказала кучеру обождать.

— Отъ miss Skay, — сказалъ онъ и продолжалъ держать снятый черный котелокъ надъ плечомъ. Графиня почти узнала подавшаго записку, но боялась ошибиться. Это былъ франтъ, одѣтый по послѣдней модѣ, но все было просто и скромно элегантно.

— Вы у миссъ Ирмы, кажется?..

— Точно такъ, ваше сіятельство… Я — выѣздной лакей миссъ.

Графиня пробѣжала записку, и лицо ея стало серьезно. Миссъ Скай писала, что съ ней случилось невѣроятное приключеніе, и она умоляетъ графиню заѣхать тотчасъ.

— Черезъ полчаса я буду… Скажите миссъ, что я…

И графиня, невольно глянувъ въ красивое лицо креола, въ его удивительные огненно-черные глаза, поняла, почувствовала, что онъ знаетъ содержаніе записки, знаетъ, что случилось…

— Что такое у васъ… — сорвалось у Коры, и она прибавила: — У миссъ?

— Не могу знать! — ледянымъ голосомъ отвѣтилъ лакей, а лицо его сказало: — ты — дура.

Графиня даже сконфузилась и приказала кучеру ѣхать къ виконтессѣ Кергаренъ.

— Что съ миссъ Ирмой?

Вотъ вопросъ, который задала себѣ Кора, но догадаться было, конечно, невозможно. Вѣдь не братъ же ея вдругъ сдѣлалъ миссъ предложеніе, а она это «нежданное» называетъ «невѣроятнымъ» и зоветъ Кору на помощь, немедленно, спѣшно.

— Нѣтъ! Что-нибудь иное! Непріятное! — рѣшила она.

У Кергареновъ ожидалъ графиню первый сюрпризъ. Она нашла виконта взбѣшеннымъ, но холодно спокойнымъ. Только лицо и глаза выдавали его, а голосъ и улыбка были всегдашніе. Виконтесса была въ нервно-смѣшливомъ настроеніи, а юная Марія Турдза была съ заплаканными глазами. Такое ихъ разное состояніе духа было энигмой, но объяснилось просто.

За четверть часа до пріѣзда графини въ домѣ произошло нежданно и быстро нѣчто особенное.

Герцогъ Оканья, въ гостяхъ у нихъ, случайно оставшись на нѣсколько мгновеній въ гостиной глазъ-на-глазъ съ юной румынкой, поцѣловалъ ее… Она вскрикнула и, побѣжавъ, налетѣла въ залѣ на вернувшагося дохой виконта. Узнавъ, въ чехъ дѣло, виконтъ кликнулъ людей и приказалъ, указывая на герцога:

— Flanquez moi èa à la porte!

Когда герцогъ сталъ что-то объяснять, виконтъ взялъ его за бортъ сюртука, какъ разъ тамъ, гдѣ былъ вышитъ шолкомъ рыцарскій крестъ ордена Калатравы, и повелъ его къ лѣстницѣ… Оканья пошелъ охотно, понимая, что упираться не безопасно… Далѣе, конечно, не было ничего, но виконтъ все еще былъ взбѣшенъ. Марія, поплакавъ отъ испуга, успокоилась, а виконтесса, видѣвшая, какъ мужъ велъ герцога, двигаясь спокойными, но большими шагами, а струхнувшій Оканья едва поспѣвалъ за нимъ маленькими и частыми шажками, уже въ четвертый разъ принималась истерически хохотать…

Но у американки съ безчисленными милліонами графиню ожидала новость совсѣмъ иного рода. Если испанскій грандъ не побоялся пошалить и пошутить и былъ вышвырнутъ на парадную лѣстницу хозяиномъ, то другой экзотикъ, венгерецъ, но не магнатъ, а богема, рѣшился просто и храбро овладѣть американскими милліонами. Миссъ Ирма, взволнованная и все еще перепуганная, хотя уже прошло часа четыре, разсказала графинѣ, что во время урока въ мастерской художника учитель сталъ объяснять ученицѣ нѣчто къ скульптурѣ совсѣмъ не относящееся, сталъ клясться въ давней, безумной любви и грозиться самоубійствомъ съ отчаянія. Но понявъ по ея отвѣтамъ, что приходится только исполнить угрозу по отношенію къ себѣ, предпочелъ перейти на угрозы ей… И дѣло дошло до того, что креолъ лакей, услышавъ крикъ своей барыни, ворвался въ мастерскую…

Между нимъ и художникомъ произошло нѣчто худшее, чѣмъ между виконтомъ и грандомъ. Оба нѣсколько пострадали. Но тѣмъ временемъ миссъ Ирма выбѣжала изъ маленькой квартиры Іодака и, сѣвъ въ свою карету, вернулась домой безъ шляпки и пальто. Графиня Кора была поражена разсказомъ, но затѣмъ была поражена еще болѣе… Американка попросила совѣта, обратиться ли ей къ подлежащимъ властямъ съ жалобой на оскорбленіе и доводить ли дѣло до трибунала.

Разумѣется, графиня убѣдила миссъ, хотя не безъ труда, что лучшее для нея — никому даже не разсказывать ничего.

— Но уроковъ я больше брать у него не буду! — заявила миссъ Ирма рѣшительно.

Графиня улыбнулась и подумала:

«На такой женить брата положительно совсѣмъ легко»!..

XVI.

Эми была больна серьезно, и ее лечилъ другъ Рудокоповъ. Но помимо его было еще два доктора, и оба — знаменитости, которые однако перебранились изъ-за ея болѣзни и такъ поссорились, что и впослѣдствіи остались врагами. Опредѣляя діагнозъ, и тотъ и другой однако равно фантазировали.

У молодой дѣвушки была та болѣзнь, на которую лекарствъ нѣтъ, за исключеніемъ древнѣйшаго и простѣйшаго — времени. Только время могло излечить рану въ сердцѣ… И Рудокоповъ лечилъ дѣвушку увѣщаніями и философствованіемъ.

Френчъ еще не дрался на дуэли, а для нея уже пересталъ существовать, какъ еслибы былъ убитъ… Живой Френчъ былъ уже не тѣмъ, котораго она любила. Тотъ былъ идеальнымъ человѣкомъ, а этотъ — воръ и даже un escroc… Исчадіе среды народовъ fin de siècle, какъ говоритъ Рудокоповъ.

Именно онъ, Адріанъ Николаевичъ, и раздвоилъ этого Френча въ ея сознаніи, совѣтуя Эми любить перваго, созданнаго ея фантазіей и потребностью любить, но зато презирать того авантюриста, который втерся въ ея среду, вкрался даже въ ея сердце.

Былъ ли мозгъ нервно больной дѣвушки не въ нормальномъ положеніи, или по натурѣ своей была она способна на холодную разсудительность, но Эми достигла того, что оплакивала переставшаго жить Френча, того самаго, который собственно никогда и не жилъ, а былъ созданъ ея довѣріемъ, наивностью. А тотъ, что въ дѣйствительности жилъ и живъ на свѣтѣ, былъ ей чуждъ вполнѣ, и что бы съ нимъ ни приключилось, ей было безразлично.

Рудокоповъ, видя, какой успѣхъ имѣетъ его «леченіе» болѣзни, то изумлялся мужественности мысли и чувствъ въ дѣвушкѣ, не достигшей еще двадцати лѣтъ, то начиналъ сомнѣваться и подозрѣвать, что она не освободилась отъ своего чувства, но скрываетъ это отъ него.

Однажды вечеромъ онъ явился въ свой обыкновенный часъ, послѣ обѣда, съ рѣшеніемъ узнать навѣрное, вылечилъ онъ свою паціентку или обманывается. Онъ слышалъ о выѣздѣ графа Загурскаго ради поединка въ Швейцарію, и рѣшилъ сказать это Эми. И сказать рѣзко, сразу, безъ приготовленій и предисловій.

Войдя въ спальню въ больной, онъ, какъ всегда, весело спросилъ:

— Ну что, Любовь Борисовна?.. Много хуже или много лучше?

— Ничего… Такъ себѣ… — отвѣтила Эми.

— Ничего — лучше всего. Умное слово и хорошее понятіе. Его и Бисмаркъ облюбовалъ. Русскій человѣкъ только три хорошія слова и выдумалъ: — Авось! Ничего! Ни въ жисть!

— И французы говорятъ: jamais de la vie! — улыбаясь, замѣтила Эми.

— Извините. Это совсѣмъ не то. Французу скажешь: кажется, дождикъ собирается? А онъ отвѣтитъ: jamais de la vie! А это «ни въ жисть» есть почти клятва. Послушайте. «Авось» есть великая предпріимчивость безъ самонадѣянности. При «авосѣ» россіянинъ какъ будто полагается больше на обстоятельства и на Бога конечно, но и на самого себя. «Ничего» есть чистѣйшій и величайшій объективизмъ, или философское отношеніе въ явленіямъ жизни человѣческой. Спросятъ: «плохо, братъ, мучаешься, страдаешь»? Отвѣтъ: «Ничего»! Спросятъ: «Что, братъ, радъ, что милліонъ получилъ»? — «Ничего»! А вотъ это третье — «Ни въ жисть» — есть твердо установившіяся правила и убѣжденія, при которыхъ человѣкъ не только ручается за себя въ настоящее мгновеніе, но и всегда, въ будущемъ… Ну-съ… Вотъ что, Любовь Борисовна… Должно быть, завтра мы узнаемъ, кто кого подстрѣлилъ или пристрѣлилъ, полякъ англичанина, или Френчъ Загурскаго. Они оба теперь…

Эми шевельнулась, и глаза ея, устремленные на Рудовопова, блеснули ярче…

— Что? Испугались, что сына Альбіона подстрѣлятъ. Такъ?! — вскрикнулъ онъ.

Эми молчала, но отвела глаза отъ лица Рудовопова и стала смотрѣть въ занавѣсъ своей постели.

Рудокоповъ вздохнулъ умышленно глубоко и громко.

— Обидно! Я думалъ, я васъ вылечилъ.

— Да… — тихо отозвалась Эми. — Это такъ… Вдругъ. Но подумавъ…

— Что же?

— Мнѣ все равно…

— Да вѣрно ли? Вѣрно ли?

— Вѣрно… Что же мнѣ до этого Френча! Если онъ убитъ будетъ, то даже лучше… Тотъ умеръ, такъ пускай ужъ лучше и этотъ будетъ мертвымъ. Лучше будетъ… Какъ-то легче… Совсѣмъ конецъ будетъ…

— Вѣрно вы разсуждаете, моя дорогая… Но такъ ли вы чувствуете? Вѣдь сердечко ёкнуло, когда я объявилъ?

— Да… Сразу… А теперь… Мнѣ все равно.

— Ну, и слава Богу. Я вѣдь нарочно сразу бухнулъ. Теперь и я вѣрю въ вашу конвалессенцію комплектную. — И онъ подумалъ про себя: «А вотъ какъ твоя собственная конвалессенція-то… Когда она будетъ»?

Рудокоповъ считалъ себя больнымъ, заболѣвшимъ отъ проказы, распространенной въ Новомъ-Вавилонѣ.

Уже была недѣля, какъ онъ устроилъ или пристроилъ ту дѣвушку-ребенка, что спасъ отъ матери и отъ герцога.

Онъ нашелъ въ матери отвратительную женщину, и только подивился, какъ уцѣлѣла, не погибла Клэретта гораздо ранѣе.

Однако госпожа Фурнье согласилась разстаться съ дочерью при условіи «не знать», гдѣ она пристроится, только за тройную цѣну противъ той, что требовала съ господина Доминго.

Рудокоповъ тотчасъ помѣстилъ Клэретту, на жалованье въ сто франковъ, въ книжный магазинъ на лѣвомъ берегу Сены, и ежедневно заѣзжалъ повидаться. По его разсужденію, мѣсто было безопасное и со стороны матери, по дальности разстоянія, и со стороны посѣтителей. Быть commise въ книжной лавкѣ, или въ кондитерской и даже въ модномъ магазинѣ — огромная разница.

И все было отлично, все устроилось. Клэретта была счастлива: въ магазинѣ ее полюбили; въ домѣ, гдѣ у нея была квартира въ двѣ комнаты съ кухней, тоже полюбили.

Но Рудокоповъ былъ недоволенъ… О не Клэреттой! А собою!..

Всякій день, бесѣдуя съ ней, онъ говорилъ дѣвушкѣ, что такъ какъ все наладилось, то онъ перестанетъ навѣдываться въ магазинъ. Клэретта соглашалась, но умоляла, взамѣнъ этого, бывать вечеромъ у нея въ квартиркѣ… Но этого Рудокоповъ уже просто… боялся.

XVII.

На третій день послѣ внезапнаго выѣзда графа Загурскаго изъ Парижа, около четырехъ часовъ дня, Кисъ-Кисъ получила письмо съ нарочнымъ, и узнала почеркъ Гастингса-Машонова.

Дѣвушка, подростокъ годами, но далеко не подростокъ одностороннимъ развитіемъ, прошла къ себѣ въ комнату, съ письмомъ въ рукахъ, степенно-медленной походкой, которую сдерживала отъ волненія. Не разрывая конверта, она положила его на столъ и стала ходить по комнатѣ… Она боялась развернуть и прочесть.

— Въ первый разъ этакое со мной, — сказала она себѣ вслухъ. — Бѣдная мама, если онъ… Но, можетъ быть, онъ только раненъ… Все-таки она испугается… Нѣтъ. Авось тотъ… Какъ это странно, Боже мой… Еслибы не мама, то конечно я, какъ знакомая, предпочла бы бѣду съ нимъ, нежели съ этимъ тихимъ, симпатичнымъ англичаниномъ. Единственный, который мнѣ нравился… Ну, однако надо…

Кисъ-Кисъ взяла письмо въ руки и вымолвила:

— Бѣдная мама, если онъ… Если съ нимъ что-нибудь… А я чую, что съ нимъ…

Рѣзко, трусливымъ движеніемъ разорвала она конвертъ, прочла двѣ строки, вскрикнула и бросилась бѣжать въ комнату матери какъ безумная.

— Мама! Мама! — кричала Кисъ-Кисъ еще въ гостиной. И когда она ворвалась къ матери, то баронесса, встревоженная ея голосомъ, поднялась въ ней на встрѣчу.

— Что съ тобой? — произнесла она пугливо.

— Мама! Мама!.. Онъ невредимъ!.. Депеша пришла. Это письмо Гастингса. Мы условились, и онъ мнѣ обѣщалъ первымъ въ Парижѣ узнать все, и тотчасъ мнѣ сообщить… Вотъ, читай: «Загурскій невредимъ. Френчъ убитъ»!

Баронесса слегка поблѣднѣла, на секунду задохнулась, но быстро оправилась и, поднявъ правую руку, сдѣлала едва замѣтное крестное знаменіе.

— Слава Богу… Для тебя… Для васъ… Но мнѣ жаль бѣднаго Френча… Даже очень… Очень жаль! — выговорила Кисъ-Кисъ. И лицо ея стало грустнымъ.

— Да. Конечно… — вымолвила баронесса какъ бы машинально и, отойдя, сѣла въ кресло. Душевное волненіе, охватившее ее, перешло въ слабость.

Черезъ минуту она оправилась окончательно, лицо ея просвѣтлѣло совсѣмъ. Она будто помолодѣла на десять, пятнадцать лѣтъ и казалась красивой молодой женщиной.

— Вотъ, мама, еслибы ты всегда такой была! — замѣтила Кисъ-Кисъ. — Надо однако дать знать графинѣ.

— Если Егоръ Егоровичъ обѣщалъ тебѣ узнать первымъ… то, конечно, она не знаетъ еще ничего.

— Я ей сейчасъ напишу два слова.

Кисъ-Кисъ побѣжала къ себѣ, сѣла за свой маленькій письменный столъ и быстро написала нѣсколько строкъ красивымъ и мелкимъ, какъ бисеръ, почеркомъ. При этомъ она ухмылялась, и глаза ея свѣтились страннымъ свѣтомъ. Въ это мгновеніе ясно сказывалось, что изъ этой дѣвочки-«кошечки» разовьется женщина-«тигрица».

Кисъ-Кисъ писала графинѣ — и не по опрометчивости, а умышленно, слѣдующее:

«Chère comtesse… Мама слишкомъ взволнована и велитъ мнѣ сообщить вамъ извѣстіе, полученное сейчасъ отъ Гастингса-Машонова, имѣющаго депешу изъ Бельгарда, что поединокъ графа, съ Френчемъ окончился трагически. Если одинъ невредимъ, то другой зато убитъ на мѣстѣ. Мнѣ, лично, все-таки жаль молодого человѣка».

«Ваша — Лина Вертгеймъ».

«Р. S. Навѣстите насъ. Мама очень взволнована».

И, складывая листокъ, Кисъ-Кисъ какъ-то ласково и мягко, по-кошачьи, проводила по немъ пальчиками, а сама сіяла и улыбалась. Только глаза ея сверкали не радостью, а злорадствомъ.

— А ты, ma chère comtesse, знаешь, что я вашего Загурскаго терпѣть не могу. Стало быть, это «все-таки» имѣетъ великое значеніе послѣ того, что «мама взволнована». Да. Le mot vaut son pesant d’or! Ну, вотъ посмотримъ, свернетъ тебя это въ постель хоть на одинъ день, или нѣтъ.

Черезъ полчаса, записка Кисъ-Кисъ была уже въ рукахъ графини, но злое ухищреніе дѣвочки-подростка не удалось. За часъ передъ тѣмъ Кора уже имѣла шутливую депешу.

«Sain et sauf. Pauvre adversaire dans les champs Elysées,. mais pas ceux de Paris. Zahoursky».

Вслѣдствіе этого графиня даже не замѣтила коварнаго двусмыслія въ словахъ Кисъ-Кисъ. Приди эта записка ранѣе, она, конечно, достигла бы своей жестокой цѣли.

Получивъ депешу Загурскаго, графиня почувствовала однако слезы на глазахъ.

«Да, — подумала она. — Я его странно люблю. А все-таки люблю».

И вдругъ ей пришло на умъ.

"Что, если онъ теперь, вернувшись, пріударитъ за миссъ Скай… и въ самомъ дѣлѣ женится на ней? Что же тогда?! Что же бы было лучше… Потерять «такъ»? Или потерять женитьбой?

И, взволновавшись, Кора встала, прошлась изъ угла въ уголъ и опять сѣла на другое кресло. Внутреннее чувство, которое всколыхнулось въ ней, говорило громко:

— Если подобное возможно и случится… то, конечно, лучше, еслибы онъ былъ убитъ теперь… Оплакивать я могу, но уступить… насильно уступить! Никогда не смогу. Бросить его — могу! Но быть брошенной имъ — никогда! Стало быть, самолюбіе… Да нечего объяснять, что и почему. Не я одна на свѣтѣ такъ сужу… Вѣроятно, всѣ связи — таковы. Кто это говорилъ мнѣ, опредѣляя связи въ большомъ свѣтѣ… Une livre d’amour contient un quart de oisiveté, un quart d’amour-propre, un quart d’habitude et un quart de nécessité…

Между тѣмъ, не успѣла Кисъ-Кисъ послать свою лукавую жестокую записку графинѣ, какъ лакей доложилъ баронессѣ, что явился отъ имени барона Герцлиха г. Ферштендлихъ. Это былъ factotum барона.

Такое посѣщеніе случалось изрѣдка и всегда ради довольно важныхъ причинъ. Баронесса приказала просить повѣреннаго барона и немного снова взволновалась, такъ какъ нервы ея все еще не успокоились отъ перенесеннаго.

Ферштендлихъ явился улыбающійся и поднесъ баронессѣ большой футляръ-шкатулку, обитую голубымъ бархатомъ.

— Что такое? — удивилась она.

— Извольте открыть и изслѣдовать все тщательно и подробно, а затѣмъ дать мнѣ росписку въ полученіи, — улыбнулся Ферштендлихъ.

— Росписку?

— Ну, вашу визитную карточку съ надписью: «получила».

Баронесса открыла футляръ и въ немъ оказалось нѣчто въ родѣ бонбоньерки изъ севрскаго фарфора съ бронзой. На крышкѣ была въ овалѣ прелестная тонкая живопись по фарфору, копія съ одной изъ извѣстныхъ картинъ Буше, изображающей влюбленную чету…

— Конфекты? — удивилась баронесса. — Мнѣ, или дочери?..

Ферштендлихъ ничего не отвѣтилъ, а только сдѣлалъ жестъ, приглашающій открытъ и баулъ.

Баронесса отперла его крошечнымъ ключикомъ, висѣвшимъ тутъ же на цѣпочкѣ, и, открывъ, увидѣла какой-то простой сложенный листъ бѣлой бумаги. На немъ лежала визитная карточка барона съ надписью: «Ma corbeille de mariage».

Листъ оказался исписанъ на двухъ страницахъ мелкимъ почеркомъ и былъ слишкомъ характеренъ, чтобы сразу не догадаться, что это — оффиціальный документъ… Пробѣжавъ его, баронесса поняла, что это — нотаріальный актъ.

— Ради Бога, скажите… — сказала она. — Что это? Я ненавижу читать эти бумаги.

— Баронесса, это актъ, которымъ баронъ передаетъ вамъ въ собственность милліонъ… только не французскій, а русскій.

Баронесса вспыхнула и руки ея, державшія листъ, задрожали.

— Это — милліонъ рублей. Извольте мнѣ теперь дать визитную карточку, что свадебная корзинка въ цѣлости доставлена и получена.

— Сейчасъ! — глухо и упавшимъ голосомъ произнесла баронесса, и тотчасъ же прошла въ себѣ въ спальню, чтобы избавиться отъ свидѣтеля того чувства, которое ее охватило всю.

Чувство это всколыхнулось въ ней съ страшной силой и, казалось, схватило сердце и мозгъ въ тиски.

— Подачками!.. Всю жизнь… Теперь… Я… Сама!

Эти обрывки мыслей пробѣжали будто электрическимъ токомъ и опять вернулись, и опять будто обожгли и сердце, и мозгъ.

— Я… — выговорила баронесса вслухъ. — Я! — повторила она. — Да. Я… Я…

Ей казалось, что она стала другая или раздвоилась вдругъ… Одна изъ двухъ стала неизмѣримо больше, выше… И другая, прежняя, — искала, звала эту новую.

Кисъ-Кисъ, найдя Ферштендлиха въ гостиной, догадалась, что есть что-нибудь новое и интересное, и быстро прошла въ матери.

Въ двухъ словахъ баронесса объяснила дочери, въ чемъ дѣло. Кисъ-Кисъ всплеснула руками и воскликнула:

— Узнаю барона!.. Узнаю! Вотъ человѣкъ! Это мало — «что» онъ дѣлаетъ. Мало. А «какъ» онъ дѣлаетъ. Какъ?! Вотъ кого я бы обожала всѣми моими…

И дѣвочка запнулась, почуявъ, что въ вырвавшихся словахъ будто заключается упрекъ…

— Мама! Мама… И все сразу въ одинъ день… Для тебя это… вѣдь… второй.

— Что второй?..

— Второй милліонъ въ какой-нибудь часъ.

Баронесса улыбнулась радостно.

— Скажи, мама… Который изъ двухъ милліоновъ больше?

И Кисъ-Кисъ обняла мать и, ласкаясь къ ней или, вѣрнѣе, ластясь, какъ всегда бывало, шепнула ей на ухо:

— По правдѣ… второй вѣдь меньше… Безъ перваго второй бы и не нуженъ, ни къ чему. Онъ дорогъ послѣ перваго, большущаго милліона. Такъ вѣдь, мама? Это тоже — verständlich.

— Полно шутить… Чего ты не выдумаешь! — отозвалась баронесса, смущаясь…

— Мама! А Ферштендлихъ-то настоящій, живой, versteht nicht, почему онъ такъ долго ждетъ въ гостиной.

— Правда. Но надо написать. Такъ нельзя.

— Нѣтъ, мама. Надо ѣхать сію секунду и поцѣловать… Руку поцѣловать!.. А покуда, дай карточку. Я напишу на ней: «Мама будетъ сейчасъ у васъ».

Кисъ-Кисъ вышла. Баронесса глубоко задумалась, но вдругъ черезъ нѣсколько мгновеній какъ-то встрепенулась и, схвативъ актъ, стала что-то искать глазами… Наконецъ, она нашла въ срединѣ первой страницы то, что хотѣла и прочла.

«…сданы на храненіе въ Государственный Банкъ на имя баронессы Юліи Герцлихъ, рожденной Шмидтъ, и могутъ быть получены лично ею или уполномоченнымъ отъ нея лицомъ».

— Это баронесса Герцлихъ получила, а не баронесса Вертгеймъ… — шопотомъ произнесла она. — Стало быть, полнаго довѣрія нѣтъ. Почему? Неужели онъ можетъ догадываться и подозрѣвать? А все это проклятая дуэль надѣлала.

Кисъ-Кисъ вернулась бѣгомъ въ комнату и, будто читая мысли матери, спросила:

— Мама! А что если… Я шучу… Что если вдругъ… Ну, другая бы женщина… взяла бы да и вышла замужъ за кого-нибудь, за другого? Ну, хоть бы вотъ за графа, что-ли…

— Кисъ-Кисъ!.. Это пытка! — вскрикнула вдругъ баронесса. — Это нравственная пытка — твои разсужденія!

XVIII.

Послѣ четырехъ дней отсутствія, графъ Загурскій снова появился въ Парижѣ и сталъ по неволѣ героемъ дня.

Трагическій исходъ дуэли былъ всѣми принятъ чуть не съ радостью.

Еще до поединка ходилъ слухъ, что оба противника стрѣляютъ равно превосходно, и потому надо ожидать двойной катастрофы…

Когда оказалось, что блестящій, всѣми любимый графъ (дамами — за красоту, а мужчинами — за любезность) цѣлъ и невредимъ, заплатилъ же жизнью сомнительный англичанинъ, онъ же и оскорбитель безъ серьезнаго повода, — всѣ нашли, что справедливость восторжествовала. Однако, были люди, которые задавали вопросъ, никому въ голову не пришедшій ни разу: зачѣмъ и почему скромный, всегда корректный въ отношеніяхъ, умный англичанинъ счелъ нужнымъ нелѣпо оскорбить хорошаго стрѣлка, qui а fait ses preuves, и ее счелъ возможнымъ извиниться, не пожелалъ уклониться отъ опаснаго поединка?

Загурскій не разыгрывалъ героя, напротивъ, онъ, какъ добрый малый, былъ подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ, подъ гнетомъ происшедшаго. На всѣ вопросы, обращенные къ нему о подробностяхъ поединка и смерти Френча, онъ отдѣлывался полуфразами и переводилъ разговоръ на другое.

Только графинѣ и затѣмъ баронессѣ сказалъ онъ прямо — что никогда не предполагалъ, чтобы ему пришлось въ жизни разыграть роль палача по неволѣ.

— Это тэма для драмы, — сказалъ онъ. — «Le bourreau malgré lui». Я долженъ былъ убивать по неволѣ, не желая того. Онъ хотѣлъ во что бы то ни стало быть убитымъ. Онъ просилъ меня объ этомъ и грозился, что если я не исполню его просьбы, то онъ меня въ наказаніе убьетъ. — Баронессѣ, съ которой графъ, по возвращеніи, сталъ какъ-то гораздо ближе, дружнѣе и чаще видался, онъ признался, прося никому не говорить, — «et surtout pas à cette bavarde de Cora», — что по пріѣздѣ на мѣсто онъ получилъ письмо отъ Френча, которое тотъ, по прочтеніи, просилъ сжечь и никогда никому о содержаніи его не говорить…

— Ну, вотъ, послѣ этого письма, я и разыгралъ роль палача. Еслибы я его не убилъ, онъ, въ отместку, убилъ бы меня. А еслибы промахнулся, то сталъ бы искать новой ссоры, новаго поединка. Вообще жаль этого человѣка. Мало такихъ хорошихъ, симпатичныхъ, честныхъ и несчастныхъ людей.

— Честныхъ? — спросила баронесса, знавшая кое-что отъ Герцлиха.

— Да… Честныхъ, честнѣйшихъ… Но больше ни слова не скажу. Бросимте тревожить память несчастнаго человѣка. Пускай все останется въ тайнѣ. Онъ такъ хотѣлъ. Какое несчастіе для mamzelle Скритицыной, что она не пошла за него замужъ, не рѣшилась бѣжать! Она была бы счастлива съ нимъ. Такихъ людей мало на свѣтѣ… Ихъ совсѣмъ почти нѣтъ въ наше время… Но довольно. Царство ему небесное.

Графиня была бурно радостна, встрѣтивъ графа невредимымъ; на утро послѣ возвращенія его, между ними произошла снова ссора, какія бывали всегда. Но поводъ былъ новый. До сихъ поръ поводомъ служила ревность Коры, или же черезчуръ рѣзкія выходки графа, иронизированіе, обидныя шутки… Кора иногда теряла терпѣніе и отвѣчала, что она не рабыня его, не содержанка его, не актриса Діана Д’Альбре, привыкшая въ грубому обращенію своихъ содержателей.

Къ этихъ размолвкахъ на нѣсколько дней, на недѣлю, волновалась одна Кора. Загурскій же всегда добродушно относился въ «горячкѣ» Клеопатры Михайловны, какъ называлъ онъ ее принтомъ, и нетерпѣливо ждалъ, чтобы она перестала «дуться».

На этотъ разъ ссора произошла крупная и совершенно иного характера. Графу снова были нужны деньги… Его дуэль подняла на ноги его кредиторовъ… Онъ вернулся невредимъ, но кредиторы, разъ поднявшись, не отступали, будто боясь другой, второй дуэли…

Денегъ у графини не было… У нея было только письмо, полученное наканунѣ отъ управляющаго, приходившаго въ отчаяніе, что «ея сіятельство» не даетъ приказаній и указаній, какъ поступать въ виду продажи ея главнаго имѣнія.

Убѣдясь лично изъ письма управляющаго, которое Загурскій внимательно прочелъ, въ какомъ положеніи денежныя дѣла графини, онъ началъ смѣяться, подшучивать, но кончилъ тѣмъ, что заявилъ:

— Alors, ma bonne, je vous tire ma révérence… Мнѣ нужна женщина, которая могла бы мнѣ иногда помочь, выручить… И я займусь теперь пріисканіемъ такой… Если не янки въ юбкѣ, эта «свайка», то другая какая. Лучше бы эта. Но вѣдь она пожелаетъ, конечно, бракосочетанія, а я до такихъ сочетаній не охотникъ. Стало быть, надо другую какую искать. Есть у меня одна на примѣтѣ, но въ ней нѣтъ ни молодости, ни красоты, ни забавности… Зато состояніе… приличное, года на три хватитъ… Такъ вотъ, ma bonne, пожалуйста, ne m’en voulez pas.

— Ты серьезно говоришь? — спросила Кора, мѣняясь въ лицѣ отъ гнѣва.

— Понятно. Какія тутъ шутки! Sérieux comme la mort.

— Хорошо. Помни только, что я этого никогда не позволю и не допущу.

— Ба! Какимъ же это образомъ, Клеопатра Михайловна? — разсмѣялся Загурскій дерзко, почти нахально, что противорѣчило его изящной фигурѣ.

— Я этого не позволю! Слышишь? Не по-зво-лю! — протянула Кора дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ.

— Vous êtes ridicule, ma bonne! — воскликнулъ Загурскій, вставая. И, взявъ шляпу, онъ надѣлъ ее на голову…

— Впрочемъ, franchement… — заговорилъ онъ, хихикая. — Вѣдь мы другъ другу ужъ успѣли и надоѣсть. Ça а duré trop. Ты какъ-то будто постарѣла! Tu es fanée, ma chère fleur. Да потомъ длинные романы à la Eugène Sue скучны, пріѣлись. Теперь въ модѣ Мопассаны… Des études, des ébauches… Такъ и въ жизни. Къ любви… Да. Да. Ça а duré trop.

— Графъ Альфонсъ Загурскій, извольте выйти вонъ! — вскрикнула Кора, указывая на дверь.

Лицо Загурскаго вдругъ потемнѣло, и онъ, грозясь пальцемъ, глухо выговорилъ:

— Ну, я этого слова не забуду, графиня.

XIX.

Между тѣмъ, вскорѣ же по возвращеніи въ Парижъ вмѣстѣ съ своимъ секундантомъ, взятымъ случайно и необдуманно, Загурскій раскаялся.

Онъ встрѣчалъ Мойера въ обществѣ, зналъ, что тотъ журналистъ — полу-румынъ, полу-французъ, умный, благовоспитанный. Заняться опредѣленіемъ, что это за личность и какая у него репутація, Загурскому и на умъ не пришло.

Оказалось, что въ Парижѣ и въ особенности въ большомъ свѣтѣ, куда журналистъ протерся, на него многіе смотрѣли такъ же, какъ и баронъ Герцлихъ…

Многіе, конечно, полюбопытствовали узнать, на какихъ условіяхъ состоялся поединокъ. По словамъ Мойера, все было просто, правильно и законно. По мнѣнію же людей даже несвѣдущихъ, оказалось вдругъ, что дуэль была не поединкомъ, а простымъ убійствомъ. Первый выстрѣлъ принадлежалъ графу Загурскому, какъ оскорбленному, а между тѣмъ разстояніе между противниками было назначено — въ шесть шаговъ. Стрѣляя отлично, графъ могъ промахнуться только умышленно… Поэтому пуля и положила на мѣстѣ противника, войдя въ щеку и выйдя въ затылокъ. Мойеръ оправдывался тѣмъ, что ему поручено было поставить самыя тяжелыя условія, и д’Ульгату слѣдовало ихъ смягчить и не соглашаться.

Самъ Загурскій объяснялъ, что и на двадцать-пять шаговъ онъ попалъ бы все-таки въ голову противника, такъ какъ на этомъ разстояніи на десятокъ выстрѣловъ въ игральную карту болѣе двухъ промаховъ никогда не дастъ.

Однако нашлись люди въ той же пестрой экзотической средѣ, которые будто избѣгали графа.

Д’Ульгатъ не могъ оправдать противную сторону, такъ какъ все еще оставался съ тѣломъ убитаго въ Женевѣ, гдѣ предполагались похороны.

Найдя на Френчѣ письмо на свое имя, онъ узналъ, что долженъ телеграфировать въ Ирландію, его матери… Въ ожиданіи ихъ, д’Ульгатъ пробылъ около недѣли въ Женевѣ, а когда вернулся въ Парижъ, то встрѣтилъ также холодный пріемъ во многихъ домахъ, гдѣ бывалъ.

Установилось общее мнѣніе, что хотя корректный англичанинъ, принятый въ большомъ свѣтѣ, и оказался вдругъ сомнительной личностью, тѣмъ не менѣе это не давало, конечно, права польско-русскому графу и двумъ французамъ убить его какъ собаку…

Однако вскорѣ же всѣ тѣ, кто не кланялись, или избѣгали, или косились, или были холоднѣе по отношенію къ Загурскому, Мойеру и д’Ульгату, постепенно снова стали вести себя съ ними по прежнему.

Поводомъ послужило письмо госпожи Френчъ, напечатанное въ «Mappemonde», въ которомъ уже очень пожилая и почтенная женщина объясняла, что ея старшій сынъ искалъ смерти. Если графъ Загурскій изъ чувства долга не хочетъ огласить то, что знаетъ, и себя оправдать, то она, мать покойнаго, считаетъ своимъ долгомъ увѣрить всѣхъ, что графъ велъ себя при поединкѣ и продолжаетъ теперь вести себя какъ истинный джентльменъ.

XX.

Умный былъ человѣкъ докторъ Рудокоповъ, а поступилъ какъ младенецъ или какъ односторонне умный человѣкъ, не признающій бытія того, чего онъ не видитъ или не понимаетъ. Любовь для Рудокопова не существовала. Онъ признавалъ настроеніе любовное, которое, какъ музыкальная пьеса, прозвучитъ и канетъ куда-то… Колебаніе воздуха отъ звука прекратилось — и нѣтъ ничего… А гдѣ же этотъ романъ, или noctumo, или симфонія? Въ нотахъ — каракульки, въ инструментѣ совсѣмъ ничего не осталось, въ воздухѣ тоже ничего. Что летало — улетѣло. Въ мозгу, въ памяти что-то осталось, но это — отраженіе того, что было, а не само оно.

Такъ и любовь… Симфонія… Хорошая… Но это не дѣйствительность. Это — миражъ… И непремѣнно проходящій и краткосрочный. Въ противномъ случаѣ, это — притворство или сумасшествіе.

Рудокоповъ самъ никогда не любилъ ни одной женщины и, по его словамъ, встрѣчалъ, только куколъ, самокъ, психопатокъ. Однако онъ соглашался съ опредѣленіемъ одного изъ своихъ товарищей по университету и сознавался, что онъ самъ — «существо средняго рода». И надо говорить про него: «Сіе Адріано Рудокопово». При чемъ «оно», существо доброе и дѣльное, женщиной быть не можетъ, а мужчиной быть не хочетъ.

Считая, что у его Любочки, которую онъ любилъ, тоже было «настроеніе», тоже прозвучала въ ней и улетѣла симфонія любовная, Рудокоповъ отнесся небрежно къ извѣстію о смерти «сумнительнаго англичанина», падкаго на приданницъ.

Когда пришло извѣстіе о катастрофѣ, Дубовскій запретилъ людямъ въ домѣ и равно просилъ знакомыхъ обождать и не объявлять объ этомъ Эми, чтобы понемногу приготовить ее въ извѣстію.

Рудокоповъ обѣщалъ молчать, но самъ думалъ:

«Да, ея Френчъ уже давно умеръ. Она сама это понимаетъ и даже чувствуетъ. Что же ей до этого другого Френча, что теперь застрѣлили»…

И докторъ, болтая о чемъ-то съ Эми, уже вполнѣ оправившейся, не вытерпѣлъ и сказалъ:

— Ну, Любовь Борисовна, отъ вашей парочки Френчей, знаете, совсѣмъ ничего не осталось. Одного вы похоронили, а другого Загурскій прикончилъ.

— Какъ? Когда?.. Они дрались развѣ? — спокойно спросила молодая дѣвушка.

— Да, и графъ его убилъ наповалъ.

Эми посидѣла нѣсколько мгновеній молча, потомъ начала бѣлѣть, а затѣмъ опрокинулась на подушки безъ сознанія и не приходила въ себя два часа, несмотря ни на какія употребленныя средства. Придя въ себя, она показалась доктору въ крайне странномъ и, конечно, опасномъ положеніи.

XXI.

Чрезъ мѣсяцъ весь великосвѣтскій кружокъ Парижа, но не мѣстный, состоящій изъ аборигеновъ, а наносный, состоящій изъ экзотиковъ, былъ въ полномъ сборѣ въ церкви Saint-Germain L’Auxerroix, гдѣ совершался обрядъ бракосочетанія извѣстнаго богача банкира съ извѣстной въ обществѣ une femme de Balzac.

— Il fallait bien finir par là! — говорили одни. — C'était tapageux…

— Tout est bien, qui finit bien!

— Можетъ быть, это не конецъ, а начало…

— Начало чего?..

— Второго романа.

— Вдовецъ и вдова — говорятъ, это самые счастливые браки.

— Да. И преимущественно когда обоимъ вмѣстѣ болѣе ста лѣтъ. А этимъ, кажется, капельку не хватаетъ для сотни.

— Il fait une grosse sottise!

— Почему?

— C’est une femme sur le retour. Si elle allait retourner…

Въ церкви, въ группѣ молодежи, былъ и журналистъ Мойеръ.

Онъ не былъ приглашенъ, а назойливо явился самъ. Странно улыбаясь или сдерживая смѣхъ, Мойеръ подъ звуки органа мурлыкалъ изъ «Belle Hélène» пѣсенку: «Le mari de la reine! Ri… de la reine! Ri… delà reine»…

Въ числѣ шаферовъ на свадьбѣ былъ и графъ Загурскій — у невѣсты, и герцогъ Оканья — у жениха.

Двѣ личности не были на свадьбѣ, и ихъ отсутствіе было замѣчено: графиня Нордъ-Остъ и Любовь Скритицына не присутствовали.

Молодая дѣвушка была серьезно больна и даже въ продолженіе недѣли чуть не при смерти. И ни для кого не было теперь тайной, какія причины вызвали опасную нервную болѣзнь. Что касается до красавицы-графини, то ходилъ слухъ съ сотней варіантовъ, что она поссорилась съ своимъ другомъ баронессой предъ самой свадьбой.

— Почему? — изумлялись близкіе люди, въ родѣ герцога Оканья, д’Ульгата.

— За графиней сталъ ходить по пятамъ японецъ виконтъ Фушигама.

— Что же баронессѣ до этого?

— Она слишкомъ обрадовалась замѣнѣ.

Мойеръ подхватилъ болтовню, сплетни и пересуды. И черезъ два дня послѣ вѣнчанія, когда молодые уѣхали на двѣ недѣли въ Пиренеи, въ газетѣ «Mappemonde» появилась «Nouvelle à la main».

«На дняхъ въ Парижѣ была блестящая свадьба, которой предшествовалъ разрывъ между двумя давнишними пріятельницами. Когда стали доискиваться причины ссоры, то кто-то сказалъ: Cherchez l’homme! На это многіе отвѣчали: Oh, alors… Il est tout trouvé».

Черезъ недѣлю газета перешла въ другія руки, и ходилъ слухъ, что ее за крупную сумму купилъ баронъ Герцлихъ. Зато тотчасъ появилась новая газетка: «Le Parisien», съ тѣми же именами сотрудниковъ, чтр исчезли со столбцовъ «Mappemonde». Въ ней говорилось съ пѣною у рта объ евреяхъ и ихъ эксплуатаціи всѣхъ и всего. Въ «Mappemonde» появилась тотчасъ статья, надѣлавшая много шуму въ журнальномъ мірѣ, подъ заглавіемъ: «Jacques l’Eventreur de la Presse».

Въ ней говорилось, что таинственный лондонскій преступникъ Жакъ-Распарыватель, безнаказанно рѣжущій женщинъ и ускользающій отъ рукъ правосудія, не такъ опасенъ обществу, какъ журналисты, которые подъ псевдонимомъ таскаютъ въ грязи и позорятъ чье-либо честное имя клеветами и выдумками, и не по злобѣ, а ради преступной выгоды…

Однимъ словомъ, статья бичевала новое, все сильнѣе развивающееся въ печати явленіе — шантажъ. Кто разумѣлся подъ именемъ Жака-Распарывателя Прессы — было ясно…

Однако въ газеткѣ «Le Parisien» не унялись, и въ ней начали появляться возмутительные намеки на нѣкоторыхъ иностранцевъ. Появился разсказъ: «Duc D’Ocanaille», осужденный на галеры за détournements de mineures. Затѣмъ появились путевыя письма изъ Америки, гдѣ описывалась милліонерша mistriss Irka-May, влюбленная въ своего лакея. Наконецъ, былъ пущенъ слухъ, что одинъ молодой русскій князь, извѣстный идіотъ, помѣщенъ въ maison de santé! Одновременно упоминался и превозносился постоянно богачъ д’Ульгатъ, аристократъ древняго рода, потомокъ крестоносцевъ…

Вскорѣ у газетки завелись вдругъ крупные фонды, она увеличилась въ объемѣ и прекратила нападки и намеки на извѣстныхъ Парижу экзотиковъ. Разумѣется, они постарались смѣнить гнѣвъ на милость.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ газетѣ стала превозноситься до небесъ замѣчательная красавица и замѣчательная пѣвица, равной которой Парижъ еще не видалъ, вдобавокъ обладательница брилльянтовъ на полмилліона. Ее называли то «La belle D’Albert», то «La Dame aux Diamants», то, наконецъ, «Nouvelle Diane chasseresse».

Одновременно бульварный міръ много толковалъ о журналистѣ Мойерѣ, который внезапно разбогатѣлъ и страшно сорилъ деньгами.

За это же время Владиміръ Ивановичъ Дубовскій ближе сошелся съ Гастингсомъ-Машоновымъ, понявъ, что это человѣкъ не простой, а въ самомъ дѣіѣ omnipotentia.

Дубовскій, зайдя однажды къ новому пріятелю, нашелъ у него журналиста Мойера, который держался какъ у себя дома.

Послѣ его ухода, Егоръ Егоровичъ объяснилъ, что Мойеръ — золотой человѣкъ, умница — и на всѣ руки. Будетъ депутатомъ и министромъ не позже двухъ-трехъ лѣтъ…

Дубовскій увидѣлъ на столѣ пріятеля французскую бумагу, гербовую, оффиціальную — донесеніе очень высокопоставленному лицу съ подписью крупнаго политическаго дѣятеля. Онъ, удивляясь, попросилъ объясненія.

Машоновъ заявилъ таинственно и самодовольно:

— Эта бумажка теперь у меня — спасибо Мойеру. А стоитъ она мнѣ пять тысячъ франковъ только… Въ Берлинѣ ей цѣна десять или двадцать тысячъ марокъ, да главное съ прибавкой почетной награды.

— Неужели такая личность, какъ онъ, — показалъ Дубовскій на подпись, — продастъ важную бумагу?..

— Не знаю. Это не мое дѣло, — смѣясь, отозвался Машоновъ, а самъ думалъ: — «Экой дуракъ! Не понимаетъ, что документъ не купили, а стибрили, и что деньги обыкновенно получаетъ не тотъ, у кого воруютъ».

Узнавъ, что Дубовскій собирается въ Россію, Машоновъ предложилъ сдѣлать полъ-дороги вмѣстѣ, такъ какъ онъ тоже собирался въ Берлинъ по крайне важному дѣлу.

ХХII.

Когда Эми нѣсколько оправилась, Рудокоповъ передалъ ей письмо, давно пришедшее на ея имя.

Письмо было отъ Френча. Онъ писалъ:

"Эми! Когда вы будете читать эти строки, отъ меня останется на землѣ лишь трупъ въ гробу. Сердце, которое билось, чувствовало и любило васъ, будетъ… не знаю чѣмъ… Не хочу думать и говорить объ этомъ. Теперь я тамъ; придетъ день, и вы будете тоже тамъ… Но со мною ли? Когда писались эти строки, я этого не зналъ… Теперь, когда вы ихъ читаете — я знаю… Я васъ любилъ, васъ одну, за все мое земное существованіе… Любилъ искренно, глубоко, честно!.. Моя жизнь была слѣпой судьбой отдана вамъ, въ ваши руки, на вашъ произволъ, на вашу прихоть. Вы этой жизнью простодушно, по-дѣтски, играли, и проиграли ее дьяволу, отцу горя и несчастія. Но довольно… Вѣдь я уже мертвъ… Ничего вернуть нельзя. Можно вернуть одно — память обо мнѣ; мой земной обликъ — честнаго человѣка, или негодяя?.. Весь вопросъ въ этомъ. Ради этого я и пишу письмо, которое моя несчастная мать передастъ или перешлетъ вамъ… Эми, я — честный человѣкъ. Честь тамъ, гдѣ я теперь, не существуетъ… Но вы еще на землѣ, и я хочу, чтобы тамъ, гдѣ вы теперь, я былъ достоинъ вашихъ милыхъ, чистыхъ, дорогихъ мнѣ слезъ. Да, Эми, я честный былъ человѣкъ. Вотъ моя исповѣдь. Крестъ, который я несъ на землѣ, и подъ тяжестью котораго я изнемогъ и палъ на пути, — палъ, чтобы не встать… Вотъ онъ! Это — исторія мизернаго существованія гордаго человѣка…

"Я и братъ мой — дѣти бѣдной семьи… Братъ мой, младшій — сынъ мужа моей матери. Я, ея старшій сынъ — сынъ лорда, самаго древняго и богатаго рода, пэра Англіи, который обожалъ меня, собирался жениться на моей матери, чтобы узаконить мое положеніе… Но внезапная смерть его сказала свое рѣшающее слово. Мужъ моей матери, г. Френчъ, изъ жалости, далъ мнѣ свое имя, вмѣсто имени громкаго въ лѣтописяхъ Англіи.

"Покинувъ школу, мы съ братомъ переселились во Францію, чтобы легче и скорѣе выбраться изъ мрака нужды; оба хорошо подготовленные для спеціальныхъ занятій, мы поступили на службу въ банкирскій домъ Фингера, тѣсно связаннаго съ домами Ротшильдовъ. Наша карьера дѣлалась быстро; насъ полюбили, мы были полезнѣе другихъ, будущее обѣщало быть блестящимъ. Но зараза Парижа коснулась брата. Покуда я съ трудомъ вошелъ и вращался въ лучшемъ обществѣ, братъ попалъ въ иную, тоже блестящую среду, но прокаженную… Женщина сгубила его. Однажды братъ оказался преступникомъ: онъ сдѣлалъ подлогъ и растрату страшно крупной для насъ суммы.

"Я обожалъ мою мать… Моя мать нѣжно относилась ко мнѣ, но насиловала себя… Ея мужъ попрекалъ ее мною, и она не могла любить меня. Зато она обожала, боготворила настоящаго сына, а не поддѣльнаго. Я зналъ, что послѣдствія страшнаго поступка брата убьютъ мать. Я долго колебался, но рѣшился, однако, взять преступленіе брата на себя… Я васъ тогда еще не встрѣтилъ, Эми. При раскрытіи всего дѣла и начатаго слѣдствія, я отправился къ главѣ банкирскаго дома, къ 80-ти-лѣтнему старику Фингеру, и сознался во всемъ… во всемъ, чего не сдѣлалъ, не могъ сдѣлать по натурѣ. Старикъ, всегда любившій меня, какъ родного, всегда отличавшій и ставившій въ примѣръ другимъ, — былъ пораженъ до слезъ. Да. Я видѣлъ слезы, ради себя, на глазахъ чужого мнѣ человѣка. Старикъ объяснилъ мнѣ, что я долженъ искупить содѣянное, что денегъ ему не жаль, но молодого человѣка, котораго онъ любилъ и уважалъ, страшно жаль, въ смыслѣ разочарованія… Все, что сталъ говорить мнѣ этотъ безконечно-добрый, сердечный старецъ, взволновало меня настолько, что я, взявъ съ него слово въ сохраненіи тайны, признался снова… въ правдѣ. «Я честный! честный»! — закричалъ я ему, упавъ предъ нимъ на колѣни и цѣлуя его руки, какъ у родного дѣда.

"Фингеръ сдержалъ слово, тайна не была обнаружена, но дѣло было затушено и прекращено, якобы по недостаточности уликъ. Я былъ уволенъ изъ дома Фингеровъ, а черезъ два мѣсяца послѣ меня былъ уволенъ и братъ… Мы уѣхали въ Англію, чтобы быть около матери, но вскорѣ я бѣжалъ отъ бѣдной женщины… Она не могла простить мнѣ мою низость, безчестность и, наконецъ, пагубное вліяніе на судьбу ея милаго, честнаго сына, пострадавшаго изъ-за меня. «Ты — мой живой позоръ! — говорила мнѣ мать постоянно. — Ты не сынъ мнѣ. Въ моемъ родѣ не было ни одного такого»…

"Вскорѣ братъ умеръ отъ несчастнаго случая на охотѣ. Моя мать съ трудомъ пережила эту потерю, и стала жить лишь памятью о сынѣ и обожаніемъ этой памяти… Могъ ли я придти и отнять у нея это послѣднее?.. Я оставался въ Парижѣ и продолжалъ работать съ клеймомъ на лбу, по счастію невидимымъ, скрытымъ по приказанію милаго и добраго старца….

"И вотъ вдругъ, среди безрадостной, безразсвѣтной жизни, я встрѣтилъ васъ… За годъ до этой встрѣчи я могъ жениться на дѣвушкѣ, соотечественницѣ, съ огромнымъ состояніемъ. Но я не любилъ ее… Я ни разу, никогда, ни къ одной женщинѣ, не почувствовалъ того, что видѣлъ въ другихъ, кругомъ, повсюду… Безумно полюбивъ васъ, Эми, я, какъ ребенокъ, не сознавалъ и не зналъ, какъ именуется то, что я чувствовалъ.

"Все, что было между нами — вы знаете… Одновременно, чуть не въ одинъ день, вы сказали мнѣ «люблю», а невидимая, вражеская, демонская рука подняла, вырыла на свѣтъ старое, забытое дѣло, прежнее мое преступленіе, котораго я не совершилъ… Изъ любви къ вамъ, я бы пошелъ на все, не пожалѣлъ бы матери. Но братъ не могъ уже свидѣтельствовать и сознаться… Старикъ Фингеръ не могъ сказать правду и заступиться за меня. Онъ тоже былъ на томъ свѣтѣ, унеся съ собой мою тайну — и, слѣдовательно, мое спасеніе.

"Въ эти дни, Эми, потерявъ голову, я рѣшился на самое дурное дѣяніе всей моей жизни… Я обѣщалъ моимъ врагамъ уплатить свой долгъ… вашими деньгами, въ будущемъ, когда вы станете моею… Простите мнѣ это… Я зналъ, что, отдавъ мнѣ себя, вы не пожалѣете ничего, чтобы спасти меня, — не только денегъ…

"Когда вы не рѣшились стать моею, по слабости воли, и когда я погибалъ, ожидая всякій день позора и казни за чужое преступленіе, — я рѣшился кончить это жалкое существованіе… Мнѣ предстоялъ выборъ… Или ваше презрѣніе во мнѣ живому, или вашу добрую память о мнѣ, какъ о мертвецѣ. Рѣшиться на самоубійство я не могъ. Одно и единственное благо моей жизни — религія — не позволяло мнѣ это… Я ирландецъ-католикъ, ультра-христіанинъ. Идти на вѣрную смерть Христосъ дозволялъ мнѣ, но поднять свою руку на самого себя… этого даже вы, Эми, не заставили бы меня сдѣлать. А мое чувство къ вамъ было для меня второй религіей…

"И вотъ я нашелъ человѣка, способнаго стать палачомъ изъ-за чувства самосохраненія. Но не могу понять, какъ умный Загурскій не догадывался, что я, становясь подъ его выстрѣлъ, никогда бы не сталъ стрѣлять въ него, еслибы онъ промахнулся… Я бы сталъ искать по свѣту другого палача и, конечно, нашелъ бы его.

"Вотъ вся правда, Эми. Ужасная правда… Вотъ доказательство, что человѣкъ не имѣетъ права играть и жертвовать своей честью, даже и ради родной матери или родного брата. Судьба наказываетъ его за это… Я рѣшился поступить со своей честью какъ съ игрушкой, а затѣмъ встрѣтилъ васъ, а въ васъ — наказаніе… Теперь я молю объ одномъ… Истинно хорошимъ людямъ трудно, труднѣе жить на свѣтѣ. Дьяволъ ежечасно на стражѣ около нихъ, чтобы отнять ихъ у Бога, взять себѣ… А если не одолѣть совсѣмъ, то хоть потѣшиться, заставить проклинать благо, данное имъ Создателемъ… Молю васъ, Эми, не оступитесь въ жизни, не станьте несчастны. Я хочу, чтобы вы были счастливы. Страстно хочу. Это — мое послѣднее желаніе, моя послѣдняя мольба Творцу міра. Мнѣ что-то говоритъ, что дьяволъ около васъ… или будетъ около васъ и погубитъ. Знайте это… Защищайтесь и завоюйте счастіе жизни.

«Если душа человѣка, ушедшая въ иные міры, иногда возвращается и витаетъ на землѣ, то моя, Эми, будетъ не возвращаться лишь, а пребывать на этой землѣ, всегда, съ вами, охраняя васъ и моля Творца о томъ, чтобы ваша чаша земного существованія не была отравлена… Но я боюсь, боюсь за васъ… Что-то говоритъ мнѣ: — До скораго свиданія!»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

Прошло около полугода. Было лѣто.

Главная резиденція, или излюбленное мѣсто сборища новыхъ номадовъ, кочевниковъ fin de siècle — Парижъ, — отчасти опустѣла. Первый подающій примѣръ бѣгства — экзотическій высшій кругъ давно исчезъ, и если не разъѣхался по своимъ родинамъ, за деньгами, за устройствомъ подпорокъ и заплатъ въ своихъ имущественныхъ дѣлахъ, то весело разсыпался по разнымъ красивымъ и живописнымъ мѣстечкамъ Европы, на водахъ и купаньяхъ.

И здѣсь, всюду, въ каждомъ уютномъ и благодатномъ уголкѣ, среди патріархально-простыхъ и богобоязненныхъ аборигеновъ, временно основался свой новый кружокъ экзотиковъ, смѣлый, пестрый и… сомнительный.

Да, эта новая «интернаціоналка» — своеобразное явленіе, но и знаменіе времени. Но что это? Могикане, эпигоны, — или піонеры, предтечи?.. Эта интернаціоналка, блестящая, обезпеченная, жизнерадостная, легкомысленная, не дѣлаетъ заговоровъ противъ правительствъ, не подкапывается подъ устои какого-либо государственнаго строя, и никакая въ мірѣ власть предержащая — ею не озабочена, ибо ею не смущена. Она благодушно, безсознательно, но дружно подрываетъ основы только нравственности, религіи, семьи… И особенно легкая на подъемъ въ снованіи по Европѣ, она еще болѣе легка на подъемъ въ мірѣ принциповъ, вѣрованій и традицій. И она почти не виновна, «не вѣдаетъ бо что творитъ».

— Новые калмыки? Нѣтъ! Хуже! — восклицаетъ Рудокоповъ по праву. — Калмыки кочуютъ съ своими кибитками. А эти и безъ кибитокъ!

Да. Кибитка творитъ эпигоновъ, въ ней — наслѣдіе, въ ней — все, что осталось отъ отцовъ и дѣдовъ и что хранится и охраняется свято и любовно. Но экзотикъ, «легкій на подъемъ», порѣшилъ эту тяжелую кибитку за собой не таскать.

Въ числѣ другихъ семействъ, зимующихъ въ Парижѣ и уѣзжающихъ лѣтомъ, былъ и русскій сановникъ Владиміръ Ивановичъ Дубовскій съ племянницей. Эми, вполнѣ оправившаяся послѣ нервной болѣзни, къ веснѣ была отправлена докторами на югъ и на берегъ моря.

Владиміръ Ивановичъ поселился съ племянницей въ Ниццѣ, но часто отлучался по своимъ дѣламъ въ Парижъ и, наконецъ, собрался въ Россію. За это время, вторую половину зимы и весной, Дубовскій сталъ еще дѣятельнѣе, т.-е. подвижнѣе. Онъ вдругъ близко сошелся съ человѣкомъ, котораго прежде не любилъ и даже избѣгалъ. Еще недавно звалъ онъ его по фамиліи: «Чортъ его душу знаетъ!» — данной Рудокоповымъ. Теперь же онъ постоянно съ нимъ видался и ему услуживалъ на особый ладъ, удивляясь, какими пустяками интересуется этотъ новый пріятель — Егоръ Егоровичъ Гастингсъ-Машоновъ.

Дубовскій, по его просьбѣ, переносилъ ему всякія розсказни, болтовню въ обществѣ, сплетни, иногда нарочно знакомился съ вновь прибывающими русскими, сѣренькими, неинтересными, разузнавалъ и вывѣдывалъ всякіе пустяки и — передавалъ. Раза два или три Машоновъ за какой-то вздоръ горячо благодарилъ Дубовскаго. Однажды сановникъ не-у-дѣлъ вдругъ взялъ на себя какую-то статейку въ какой-то парижской газетѣ, о чемъ-то трактовавшей, и заявилъ, что авторъ — онъ… Въ другой разъ сановникъ собственноручно написалъ и подписалъ письмо — не зная, къ кому, — гдѣ была завѣдомая ложь… Но дѣло шло опять-таки о пустякахъ… О какихъ-то цюрихскихъ студентахъ или студенткахъ. Новыхъ пріятелей создало особое обстоятельство или, вѣрнѣе, обѣщаніе взаимопомощи. Одинъ обѣщалъ чрезъ своихъ друзей въ парламентѣ «достать» пріятелю «почетный легіонъ». А другой обѣщалъ, въ отплату, при своихъ связяхъ, достать «Владиміра». Но одинъ зналъ, что дѣлаетъ, а другой и не вѣдалъ. Дубовскій не могъ сообразить, что въ Парижѣ высшая власть была освѣдомлена, что такое monsieur de Machonoff, и равно не догадывался, что по рекомендаціи его если и можно попасть въ легіонъ, то никакъ не въ почетный… Равно не вѣдалъ Владиміръ Ивановичъ, что и на берегахъ Невы соотвѣтствующая власть давно рѣшила «Егорамъ Егоровичамъ» крупныхъ отличій не давать, но за то денежныхъ наградъ не жалѣть… Сколько влѣзетъ!..

Когда Дубовскій собрался, въ маѣ, въ Россію, на мѣсяцъ, то возникъ вопросъ, на кого оставить племянницу, подъ чьимъ покровительствомъ.

Дѣло рѣшилось просто. Ближайшій другъ, женщина, нѣжно интересовавшаяся Эми Скритицыной за все время ея болѣзни, — предложила свои услуги. Это была баронесса Юлія Герцлихъ, жившая теперь уже на очень широкую ногу, ведшая grand train, благодаря состоянію мужа.

Баронесса была въ Парижѣ, но собиралась сдѣлать кругъ по Пиринеямъ и окончить сезонъ въ Біаррицѣ. Она обрадовалась взять Эми подъ свое покровительство, а молодая дѣвушка съ своей стороны была даже счастлива. Теперь она любила баронессу за прошлое. Съ ней, болѣе чѣмъ съ кѣмъ-либо, могла она бесѣдовать о своемъ дорогомъ прошломъ. И бесѣдовать искренно, по душѣ. А для Эми теперь оставалось отъ всего только одно — вспоминать, жить воспоминаніями.

Довольно большое общество, въ которомъ было одно французское семейство и одно англійское, образовалось съ цѣлью сдѣлать въ экипажахъ турнэ по всѣмъ маленькимъ мѣстечкамъ Пиринеевъ… Баронесса Герцлихъ съ дочерью и съ Эми примкнула тоже… Съ ними двинулся и Гастингсъ-Машоновъ, и семья Простаковыхъ, и Гастонъ д’Ульгатъ, или Дюкло…

Путешествіе туристское началось съ Монрежб въ Люшонъ. Но именно здѣсь-то, въ началѣ турнэ, общество и застряло, а затѣмъ распалось… Почти всѣ вскорѣ двинулись далѣе, а баронесса Герцлихъ, ея дочь и Скритицына, отправившіяся не столько за, тѣмъ, чтобы любоваться природой, сколько за тѣмъ, чтобы провести пріятно время, пожелали отдохнуть тотчасъ же, на этомъ первомъ же пунктѣ своего кругового путешествія. Застрять въ Люшонѣ было немудрено. Въ особенности такой отчасти легкомысленной женщинѣ, какъ баронесса. Здѣсь было весело, бурно, шумно. Здѣсь, какъ и всякій годъ, были почти всѣ звѣзды парижскаго полусвѣта, своего рода знаменитости, а вмѣстѣ съ ними было много извѣстныхъ парижскихъ актрисъ, изъ тѣхъ, что славятся своей игрой и на подмосткахъ, и безъ сцены, просто въ жизни.

По милости этихъ звѣздъ, звѣздочекъ, а равно и первыхъ сюжетовъ съ разныхъ парижскихъ сценъ, въ Люшонѣ была масса молодыхъ и пожилыхъ людей, французовъ и «экзотиковъ».

Всему этому бойкому и «легкому» обществу было здѣсь привольнѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Въ томъ же Парижѣ существуютъ грани, тогда какъ здѣсь не было никакихъ. Здѣсь самая отчаянная женщина, о двухъ головахъ, не стѣсняясь, пила воды, гуляла по бульвару и по сосѣднимъ горнымъ тропинкамъ, кушала мороженое въ кафе или сидѣла въ креслахъ театра Казино, рядомъ съ молоденькими дѣвушками какой-нибудь русской или испанской семьи, съ птенцами, только впервые выпорхнувшими изъ гнѣзда. Забубенной головѣ изъ «Casino de Paris», или съ подмостковъ Variétés, было лестно и забавно пробыть мѣсяцъ между такими цыплятами и заткнуть за поясъ ихъ мамашу или ихъ старшую замужнюю сестру своими туалетами и брильянтами.

Молодыя женщины всякихъ національностей, а равно и эти птенцы, прямо выпорхнувшіе изъ гнѣздъ, присматривались, приглядывались къ этимъ звѣздамъ. Съ начала онѣ конфузились, смущались отъ близости «этихъ дамъ», отъ ихъ диктаторскихъ замашекъ, ихъ рѣчей, ихъ взглядовъ. А затѣмъ понемногу онѣ привыкали и начинали имъ подражать, а иныя даже — почемъ знать — въ тайнѣ завидовать.

Вагонъ, гостинница и курортъ — вотъ, увы, новые роковые воспитатели дѣтей… не однихъ лишь экзотиковъ!

Отличительная черта всѣхъ этихъ люшонскихъ звѣздъ была, конечно, та, что каждая изъ нихъ казалась какой-нибудь эксъимператрицей или, по крайней мѣрѣ, милліонершей. Всѣ онѣ смотрѣли кругомъ себя настолько черезъ плечо, и на мужчинъ, и на женщинъ, что иногда чудилось, будто онѣ стѣсняются и стыдятся, въ какое неподходящее общество попали. Ни одна женщина изъ семьи монарховъ никогда не станетъ озираться такъ, какъ обыкновенно озираются на всѣхъ «ces dames».

Разумѣется, этимъ высокомѣріемъ и надменностью онѣ мстятъ за тѣ взгляды, которыми ихъ встрѣчаютъ и провожаютъ порядочныя женщины.

Эми пугливо смотрѣла на этихъ женщинъ, боялась ихъ, сама, конечно, не понимая — почему… Бѣдная Эми не могла предугадать… Но она могла предчувствовать…

Въ этой обстановкѣ, въ Люшонѣ, она, разумѣется, не жила нормально, а прозябала, но все-таки забывалась, и ей было легче.

А жилось ей теперь трудно, мудрено…

Полюбить, собираться выйти замужъ, рѣшиться тайно бѣжать, чтобы вѣнчаться… Очутиться за два шага отъ этого брака — и остановиться!.. На время! Потому что это всегда успѣется! Затѣмъ, чрезъ свое слабоволіе, потерять того, кого любишь — убитымъ… И все это пережить въ девятнадцать лѣтъ?.. Вдругъ, сразу… Подобное не проходитъ даромъ.

Въ чужомъ краю акклиматизированная «Эми», но все-таки русская Любочка, съ простымъ, не горячимъ, а теплымъ сердцемъ, была раздавлена своей собственной участью, судьбой. Это была ея первая любовь. А любовь такъ именуемая всегда одно изъ двухъ… Или это милый жизненный анекдотъ, à l’eau de rose, оставляющій на всю жизнь воспоминаніе, что были:

Шопотъ, робкое дыханье…

Рядъ волшебныхъ измѣненій

Милаго лица…

И лобзанія, и слезы,

И заря! заря!

Заря новаго дня, новой жизни, которая вытѣсняетъ изъ памяти волшебное лицо, стираетъ поцѣлуи и осушаетъ слезы.

Или же это первая любовь — и послѣдняя. Сердце ожило, жило и умерло. И ему не воскреснуть. Это — участь тысячей Ромео и Джульетъ, не рѣдкихъ и въ нашъ вѣкъ. Чаще это — нравственное самоубійство.

Эми была увѣрена, что отжила. Второй разъ она не полюбитъ. Вѣдь она по неволѣ всякаго ровняетъ съ нимъ. А онъ «оттуда» смотритъ на нее съ такимъ свѣтлымъ ликомъ, что гдѣ же кому-либо сравняться съ нимъ «здѣсь»!

Долго проболѣвъ, хотя собственно «органическаго разстройства», какъ говорили доктора, у нея не было никакого, Эми поднялась, стала на ноги и грустно оглянулась на окружающее… Чего-то въ этомъ Божьемъ мірѣ не хватало… Небо и солнце, природа и люди, суета, радости и горести толпы — все было попрежнему, но все это потеряло смыслъ, краски и звукъ… Все было пошло, нѣмо, сѣро… И Эми изъ свѣтской безпечной дѣвушки стала дѣвушкой тихой, разсудительной и вѣчно смотрящей куда-то чрезъ головы людей — или въ небо иного міра, или въ свое собственное пережитое, минувшее и канувшее на вѣки куда-то.

Одно сказывалось въ ней ясно, сильно, жгуче… раскаяніе! Тяжелое, гнетущее и самое ядовитое чувство изъ всѣхъ, не удаляющееся отъ времени, а будто ростущее… Чувство невозможности кого-либо или что-либо обвинить.

Виновата она сама. И что же она сдѣлала?

Погубить любимаго человѣка и разбить свою жизнь… Изъ-за чего? Изъ-за нерѣшительности, изъ-за желанія соблюсти нѣчто безсмысленное, выдуманное людьми. Условные законы приличія… А что такое эти выдумки, свѣтскія формы соблюденія правилъ общежитія сравнительно съ тяжкимъ несчастіемъ испортить свою жизнь?! Вѣдь послѣ ея бѣгства и тайнаго вѣнчанія она явилась бы въ то же общество въ качествѣ законной жены избраннаго ею… И онъ былъ бы живъ теперь, и они, двое, были бы счастливы… А «они» теперь цѣнятъ ли ея жертву, имъ принесенную?.. Нѣтъ! Это до нихъ не касается… Наше счастье до нихъ касается… Они шумятъ и на насъ бросаются. А до нашего горя имъ дѣла нѣтъ. Они шумятъ и идутъ мимо…

И Эми горячо полюбила теперь добрую и умную баронессу, полюбила за то, что она когда-то была противъ ея слабоволія. Она всячески мѣшала ей разбить свою жизнь и помогала стать счастливой.

II.

Въ Люшонѣ вдругъ невольно всѣ замѣтили въ баронессѣ какую-то большую и странную перемѣну. Она, вѣчно довольная, свѣтски-беззаботная, болтливая и смѣющаяся, стала пасмурна, задумчива, подчасъ тревожна. Иногда она такъ грустно глядѣла, что Эми пугалась за нее… На всѣ вопросы баронесса отвѣчала дѣвушкѣ, что ей это кажется… И Эми вѣрила… Она только чуяла, но не видѣла и не понимала, что около нея начинается драма… И драма ужаснѣе ея собственной.

Съ баронессой вдругъ произошло нѣчто, смутившее ее настолько, что она, быть можетъ, въ первый разъ въ жизни потеряла голову… Она, лишь свѣтски-легкомысленная, но въ жизни разсудительная, практическая женщина, уже въ двадцать лѣтъ владѣвшая собой и гордившаяся силой воли, теперь, подъ-сорокъ лѣтъ, чувствовала, что окончательно теряетъ самообладаніе, готова сдѣлать то, надъ чѣмъ всегда подсмѣивалась всю жизнь, готова идти просить совѣта у кого бы то ни было, готова бѣжать исповѣдаться.

Случилось внезапно въ Босьерѣ нѣчто очень простое, а вмѣстѣ съ тѣмъ невѣроятное, пагубное… Оно казалось, однако, баронессѣ долженствовавшимъ случиться, совершенно естественнымъ. Ей казалось, что она будто предвидѣла и предчувствовала это. Обращаясь мысленно назадъ на свое прошлое, она приходила къ убѣжденію, что теперешнее роковое сочетаніе обстоятельствъ — прямой результатъ всего ея существованія. Да! Это ужасно, но это такъ и должно было случиться.

Въ Люшонѣ неожиданно появился графъ Загурскій. Спортсменъ на всѣ руки, онъ теперь подержалъ пари, что выѣдетъ на велосипедѣ на Pic du Midi.

Пріѣхавъ, онъ тотчасъ же явился повидать друзей, баронессу Герцлихъ и Скритицыну. Молодая дѣвушка въ началѣ не могла превозмочь себя и равнодушно видѣть графа, убившаго человѣка ей дорогого. Она сказалась больной и два раза просидѣла у себя въ комнатѣ. Но Загурскій не уѣзжалъ, сталъ бывать у баронессы всякій день, и все откладывалъ свою поѣздку. Эми повидалась съ нимъ и мысленно простила его. Не онъ, а она вѣдь виновата во всемъ.

Баронесса была почти счастлива. Какъ и всѣ женщины ихъ круга, она давно милостиво, пристрастно, относилась къ графу, а за послѣдній годъ была сильно увлечена имъ. Трудно было женщинѣ, даже и пожилой, относиться къ нему безразлично и холодно. Его крайне элегантная внѣшность и манера быть съ женщинами были неотразимы. Но этого мало. Баронессѣ, жизнь которой прошла такой сѣрой, представлялось, что изъ всѣхъ мужчинъ, которыхъ она встрѣчала, Загурскій — единственный человѣкъ, въ котораго она прежде, будучи моложе, могла бы влюбиться до безумія. Теперь же было поздно. Подъ-сорокъ лѣтъ!

«Да. Поздно»! — разсуждала она и обманывала себя.

Это увлеченіе, однако, не переходило извѣстныхъ границъ. Не переходило только потому, что онъ относился къ ней, какъ и ко всѣмъ женщинамъ ея лѣтъ — дружески-почтительно.

Какъ бы долго вечеромъ ни засидѣлся у нея графъ, глазъ-на-глазъ, какъ бы ни любезничалъ, увѣряя ее, что она «ясная, тихая осень», что она въ ея годы много изящнѣе и прелестнѣе многихъ молодыхъ дѣвушекъ двадцати лѣтъ, баронесса видѣла или чувствовала по его взгляду, его голосу, что это не комплименты, что это правда, но что «все-таки» она для него не женщина, а добрый пріятель.

Вмѣстѣ съ тѣмъ Загурскій былъ самый непостоянный человѣкѣ, какого только можно встрѣтить. На ея глазахъ сходился и расходился онъ съ женщинами ихъ же среды, и увлеченья его слѣдовали одно за другимъ.

Она часто упрекала его въ этомъ, называя его «mangeur de coeurs». Загурскій отвѣчалъ шуткой, что эти сердца «ne valent pas plus que les rognons de veau», которые онъ тоже очень любитъ.

И баронесса, будучи давно сильно увлечена Загурскимъ, за послѣднее время была почти юношески влюблена въ него. Но она будто не хотѣла сознаться въ этомъ даже самой себѣ…

Она заставляла себя и, наконецъ, даже будто привыкла пріятельски относиться въ молодому человѣку, даже стала помогать ему въ его романическихъ приключеніяхъ. Но съ перваго дня знакомства ихъ и до послѣдняго дня въ этихъ отношеніяхъ со стороны баронессы всегда незаглушимо звучало что-то… И звучавшее было диссонансомъ. Она все чаще убѣждала и увѣряла себя, что въ ея годы даже простое увлеченіе, не только любовь, было бы безумствомъ… И одновременно она постоянно продолжала думать и продолжала говорить себѣ, что графъ — единственный человѣкъ на свѣтѣ, которому отдалась бы она и душой, и разумомъ беззавѣтно. И прежде, въ молодости, да, можетъ быть, и теперь…

Это было бы безсмысленно, безразсудно!.. Да!.. Но за то гнетъ несбывшихся въ жизни надеждъ и грёзъ спалъ бы съ души. Стало бы легче… Явилось бы примиреніе…

И вдругъ въ Люшонѣ, съ первыхъ дней пребыванія Загурскаго, который всякій день собирался на утро выѣхать на Ріе du Midi, между ними незамѣтно возникли и установились какія-то новыя отношенія. Тридцати-семилѣтняя баронесса, многое видавшая и испытавшая на свѣтѣ, встрепенулась и оробѣла, какъ пятнадцатилѣтняя дѣвочка.

Сначала она глазамъ и ушамъ своимъ не вѣрила, но, наконецъ, при явныхъ доказательствахъ того, что она не обманывается, она внезапно почувствовала нѣчто странное… Ею будто овладѣла паника.

Графъ Загурскій, съ его простой, добродушной, кроткой манерой, какъ-то вдругъ нечаянно проговорившись, не замолчалъ, а продолжалъ говорить.

— Что жъ, правда, — сказалъ онъ однажды и продолжалъ уже объяснять всякій день. — Я на вашихъ глазахъ не разъ влюблялся, ухаживалъ, сходился и расходился со многими, близко вамъ знакомыми женщинами, къ вамъ же всегда относился съ извѣстнаго рода уваженіемъ. Но я теперь обмолвился, признался и не беру словъ назадъ… Полуправду я не люблю. Да. Повторяю. У меня всегда было что-то особенное къ вамъ, болѣе сильное и глубокое, чѣмъ когда-либо въ какой-либо женщинѣ.

И Загурскій кончилъ тѣмъ, что просто, разсудительно и отчасти какъ будто грустно объяснилъ баронессѣ, что она, собственно, единственная женщина на свѣтѣ, которую бы онъ могъ полюбить серьезно не на нѣсколько мѣсяцевъ, не на годъ, какъ бывало прежде, а на всю жизнь.

— Впрочемъ, зачѣмъ лгать: «могъ бы», — это давно совершившійся фактъ! — сказалъ онъ, наконецъ.

Разумѣется, баронесса была такъ поражена этимъ признаніемъ, что заболѣла нервно, какъ Эми, и двадцать-четыре часа оставалась въ постели, а затѣмъ цѣлыхъ трое сутокъ не видѣлась съ Загурскимъ.

Что было съ ней, что сталось, что она думала и чувствовала, можно было опредѣлить только однимъ словомъ… Паника! Паническій страхъ существа, которое вдругъ осудили на смерть.

Однако баронесса была все-таки не изъ породы женщинъ въ родѣ «Belle Hélène», графини Нордъ-Остъ, которая говорила, что бракъ — воинская повинность. «Отбыла срокъ, обучилась и освободилась».

Баронесса никогда не любила Герцлиха. И она очень любила его. Онъ тоже не могъ ей дать то, чего не далъ первый мужъ. Оба они были въ извѣстномъ смыслѣ равны, одно и то же. Женщинѣ, въ которой по прежнему сказывалась неудовлетворенность въ разумѣ и въ душѣ, до сихъ поръ попрекавшей и клявшей судьбу свою, все еще хотѣлось прильнуть губами въ той чашѣ, которая миновала ее, изъ которой пили и напивались кругомъ другія женщины ниже и хуже ея.

И вдругъ теперь, грёзы, мечты, сновидѣнья всей жизни хотятъ стать дѣйствительностью. Человѣкъ, который такъ долго держалъ ее подъ очарованьемъ, но былъ недосягаемъ, теперь — у ея ногъ. А она, давно почти свободная, только-что снова отдала свою свободу.

Обмануть барона, этого честнѣйшаго и добрѣйшаго человѣка, обожающаго ее, сдѣлавшаго счастье ея семьи?!

— Никогда! — рѣшила баронесса.

Затѣмъ она начала говорить это слово вслухъ. Затѣмъ все чаще и чаще… Наконецъ, она вскрикивала это слово… Какъ будто кто-то противорѣчилъ ей, спорилъ съ ней или невидимкой боролся съ ней и толкалъ ее…

Но она твердо рѣшила воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы побѣдить и освободиться отъ невидимаго врага…

Почти вскорѣ же въ Люшонъ явился парижскій знакомый, герцогъ Оканья, лечившійся въ Бигорѣ.

«Сатиръ» обѣщалъ юной баронессѣ Линѣ пріѣхать лѣтомъ туда, гдѣ она будетъ, и сдержалъ свое обѣщаніе.

Кисъ-Кисъ, не надѣявшаяся увидѣть его, была въ восторгѣ и настолько шумно и искренно выражала его, что не одинъ герцогъ, а и другіе готовы были повѣрить, что 16-ти-лѣтняя баронесса влюблена въ пятидесятилѣтняго, неказистаго и вульгарнаго старика.

Герцогъ сталъ расхваливать уютный и тихій Bagnères de Bigorre, говоря, что Bagnères de Luchon не мѣсто для порядочныхъ семей, какъ сборище d’un monde interlope.

Баронесса будто очнулась отъ дремоты, и сказала себѣ:

— Что на меня нашло?! Туманъ какой-то… Именно — уѣхать. Бѣжать. Пускай онъ отправляется на свой Ріс. Встрѣтимся зимой въ Парижѣ — онъ и забудетъ все, что здѣсь мнѣ напѣвалъ…

И она рѣшила тотчасъ же ѣхать въ Бигоръ, тѣмъ паче, что предполагалось и ранѣе сдѣлать цѣлую экскурсію въ Пиренеяхъ. Герцогъ выѣхалъ впередъ по желѣзной дорогѣ, вызвавшись найти и нанять виллу. Баронесса съ дочерью и Эми двинулись въ экипажахъ, горами, съ привалами и ночлегами… но участіе графа баронесса тонко отклонила.

III.

Баньеръ-въ-Бигорѣ равно всѣмъ понравился. А Эми и баронесса нашли въ этомъ уютномъ уголкѣ какое-то затишье, котораго требовало ихъ душевное настроеніе. Одна — потерявшая внезапно все, о чемъ мечтала, и несчастная, другая — обрѣвшая нежданно все, о чемъ мечтала, и тоже не счастливая, а лишь испуганная — обѣ обрадовались уголку, гдѣ царитъ миръ, гдѣ, казалось, можно укрыться даже отъ собственной своей непогоды на сердцѣ.

Между тѣмъ, покуда Эми оставалась подъ патронатомъ баронессы Герцлихъ, Дубовскій съѣздилъ въ Россію и, вернувшись снова, сидѣлъ безвыѣздно въ Парижѣ.

Владиміръ Ивановичъ любилъ ѣздить въ Россію, вѣрнѣе — въ Петербургъ, ибо далѣе береговъ Невы онъ ѣздилъ только на Pointe. Послѣ своего губернаторскаго эксперимента, онъ далъ себѣ слово по собственной волѣ въ провинціи не бывать. Москву онъ ненавидѣлъ и называлъ — съ чужихъ словъ — «соломенной вдовой», съ которой Петербургъ давно развелся, далъ ей отдѣльный видъ на жительство и посылаетъ средства къ существованію… Отдѣльный видъ на жительство значило — право брюзжать, право дѣлать замѣчанія, которыя кладутся подъ красное сукно.

За все время разлуки съ дядей Эми сносилась съ нимъ депешами, такъ какъ писать не любила, да и сказать было нечего, что могло бы интересовать Владиміра Ивановича.

Теперь, вдругъ исчезнувшій изъ Люшова и снова совершенно нежданно появившійся въ Баньерѣ Гастингсъ-Машоновъ привезъ Эми письмо отъ дяди, довольно пространное, но безсодержательное.

Дубовскій объяснялъ, что пришелъ къ убѣжденію, что пора умирать, такъ какъ жизнь — глупая комедія и ему надоѣла. Эми мысленно развела руками.

Спрошенный по этому поводу, Егоръ Егоровичъ объяснилъ Эми, что съ Дубовскимъ дѣйствительно что-то приключилось за послѣднее время, — онъ тревоженъ и раздражителенъ и все носится съ мрачными мыслями.

За то самъ Машоновъ явился въ Баньеръ радостный и сіяющій. Всѣ это замѣтили, хотя причины и не знали. А причина была важная… Машоновъ за недѣлю предъ тѣмъ получилъ какой-то германскій орденъ особаго значенія. Это былъ крестъ второго класса, но прицѣпленный такъ, чтобы отворотъ фрака на половину укрывалъ его; крестъ этотъ былъ поразительно похожъ на звѣзду… Теперь, чѣмъ болѣе Егоръ Егоровичъ наблюдалъ это явленіе въ зеркалѣ, особенно на разстояніи шаговъ десяти, тѣмъ сильнѣе убѣждался, что иллюзія полная.

— Положительно! Ну, хоть что хотите… звѣзда!

Машоновъ не долго пробылъ въ Баньерѣ. Отчасти потому, что былъ недоволенъ присутствіемъ герцога Оканья и ревновалъ къ нему юную баронессу, отчасти и потому, что былъ вдругъ вынужденъ скакать въ Люттихъ. Ужъ конечно не потому, что тамъ были вдругъ арестованы какіе-то два динамитчика, о которыхъ толковали всѣ газеты.

Вскорѣ послѣ отъѣзда веселаго Егора Егоровича, Эми вдругъ получила депешу отъ дяди, въ которой онъ ее просилъ никуда не отлучаться изъ Баньера и объявлялъ свой пріѣздъ на утро, ради обсужденія важнѣйшаго дѣла…

«Дѣла, спѣшнаго до зарѣза», и настолько серьезнаго, какихъ въ жизни Эми еще не бывало…

Дѣвушка даже оскорбилась… Послѣ пережитаго ею зимой, со стороны дяди такое опредѣленіе было даже безсердечно… Что же можетъ еще быть съ нею? Что станетъ серьезнѣе и важнѣе, чѣмъ катастрофа съ любимымъ человѣкомъ?

Баронесса, которой Эми сообщила депешу, тоже удивилась. Не только догадаться, но и догадываться было нельзя…

— Я не знаю, съ чего начать? — улыбалась Эми.

— Потерпимъ, — заявила баронесса. — Во всякомъ случаѣ, что бы съ вами ни случилось — я ватъ другъ и готова всячески помочь. Утѣшайтесь тѣмъ, Эми, что, какъ бы вамъ худо ни пришлось, вы въ лучшемъ положеніи, нежели иныя, другія женщины. Хотя бы вотъ — я…

Но объяснить что-либо баронесса отказалась… Она даже не сказала, что наканунѣ появился въ Баньерѣ графъ Загурскій, довольный и улыбающійся какъ Мефистофель… Такъ показалось баронессѣ…

Эми отлично провела ночь и вовсе не волновалась изъ-за странной депеши. Единственное, что наконецъ послѣ многихъ догадокъ пришло ей на умъ и заставляло улыбаться, было, что дядя, быть можетъ, опять хочетъ упрашивать ее выходить замужъ за своего фаворита, князя Соколинскаго.

На другой день, поднявшись нѣсколько ранѣе, Эми выѣхала на станцію, въ приходу поѣзда изъ Тарба, который привозитъ путешественниковъ съ двухъ скорыхъ поѣздовъ со стороны Бордо и со стороны Марселя. Когда поѣздъ подошелъ въ станціи, Эми стала немножко грустнѣе, думая о томъ, что сейчасъ увидитъ дядю, въ которому у нея не было дурного чувства, но все-таки, приглядываясь иногда въ улыбающемуся лицу всегда довольнаго собой человѣка, Эми невольно говорила себѣ:

«Это все случилось изъ-за тебя!.. Не будь тебя на свѣтѣ, я была бы теперь счастлива. А ты даже этого не знаешь, будто не можешь понять и продолжаешь улыбаться»…

Когда пассажиры изъ большого поѣзда высыпали на крошечную станцію, Эми, осматриваясь зорко, напрасно искала фигуру Дубовскаго. Пассажиры изъ всѣхъ вагоновъ I класса уже были давно на платформѣ, а иные уже вышли со станціи и разсаживались въ экипажи. И въ ту минуту, когда Эми рѣшила, что дядя опоздалъ на этотъ поѣздъ и возьметъ слѣдующій, къ ней приблизился молодой, плотный, бѣлесоватый блондинъ.

— Любовь Борисовна, здравствуйте — и не пугайтесь! — произнесъ онъ весело и громко.

Но Эми по неволѣ вздрогнула и отступила на шагъ… Плотный господинъ въ сѣренькомъ complet, въ такомъ же сѣромъ котелкѣ, бѣлолицый и краснощекій, свѣтло-бѣлокурый, съ большими висящими желтыми усами, былъ князь Егоръ Ильичъ Соколинскій. Первая мысль Эми была:

«Неужели опять свататься»?..

И она вдругъ, глядя на князя, разсмѣялась своимъ собственнымъ мыслямъ. Князь принялъ это по-своему и объяснилъ радостью видѣть его. Онъ протянулъ руку и выговорилъ:

— Позвольте прежде всего расцѣловать вашу ручку и за себя, и за Владиміра Ивановича.

Онъ снялъ снова съ головы свой котелокъ и нагнулъ свою подъ гребенку остриженную голову, такую же желтую, какъ и его усы. Когда онъ нагнулся и цѣловалъ руку у Эми, она снова разсмѣялась. Она увидѣла между затылкомъ его и шеей три здоровенныя жирныя складки, уже знакомыя ей. Ей казалось всегда, что князя можно было взять за эти складки, какъ берутъ и поднимаютъ на воздухъ породистаго щенка мопса.

— И вы меня не спрашиваете, зачѣмъ я здѣсь? — выговорилъ Соколинскій добродушно весело.

— Очень рада, но не понимаю… А дядя?

— Ну, вотъ въ томъ-то и дѣло, что вы не спрашиваете, что сей сонъ значитъ? Я являюсь вмѣсто Владиміра Ивановича. Онъ и не думалъ, и не собирался ѣхать. Онъ обманулъ васъ. Вмѣсто себя онъ посылаетъ меня.

— Зачѣмъ? — удивилась Эми.

— По очень важному дѣлу, Любовь Борисовна! И вотъ мы сегодня съ вами переговоримъ объ этомъ дѣлѣ.

— Но… — начала-было Эми, и не сказала ничего, такъ какъ просившееся на языкъ сказать было невозможно.

Она думала:

«Но неужели же ты опять пріѣхалъ дѣлать мнѣ предложеніе»?..

— Сегодня мы переговоримъ, а завтра мнѣ можно будетъ ѣхать и обратно. Даже надо будетъ ѣхать. Надо спѣшить.

— Но какое же можетъ быть это дѣло? Порученіе отъ дяди во мнѣ?

— Да-съ!

— Касающееся меня и его? Насъ двухъ?

— Точно такъ-съ!

— Но почему же онъ самъ не пріѣхалъ, а васъ послалъ? И когда же вы пріѣхали изъ Россіи?

— Владиміръ Ивановичъ меня выписалъ изъ моего имѣнія депешей. Я тотчасъ же полетѣлъ на его зовъ, пробылъ съ нимъ въ Парижѣ одинъ день и являюсь сюда. J’ai fais une jolie course! Подумайте, изъ Полтавы въ Баньеръ-де-Бигоръ, почти не останавливаясь. Другой отдохнулъ бы на полъ-дорогѣ, или бы захворалъ. А вотъ, какъ видите. Трёпка хорошая, а все-таки я ее вынесъ.

Между тѣмъ платформа давно уже опустѣла, и уже давно за Соколинскимъ стояли какія-то фигуры, очевидно имѣвшія «виды» и на бюллетень его багажа, и на то, чтобы, усадивъ его въ омнибусъ, везти въ гостинницу.

Эми двинулась съ платформы внутрь станціи и посовѣтовала князю ѣхать въ ту гостинницу, которая была всего ближе отъ ихъ виллы. Прежде чѣмъ садиться въ подъѣхавшій экипажъ, Эми не выдержала и спросила снова.

— Но какое же это дѣло, чтобы вдругъ нарочно выписать васъ изъ Россіи и послать сюда?.. Скажите, очень важное дѣло?

— Страшно важное, Любовь Борисовна! Такого важнаго у васъ въ жизни не было и никогда не будетъ.

И говоря это, Соколинскій улыбался, какъ еслибы дѣло шло о чемъ-то хорошемъ.

А Эми, сама не зная почему, сразу испугалась. Она будто сразу поняла теперь, что дѣло вовсе не идетъ о сватовствѣ князя.

— Ради Бога, пріѣзжайте скорѣе! — сказала она. — Я измучаюсь въ ожиданіи.

— Un brin de toilette, и я у васъ! — воскликнулъ князь.

Уже сидя въ экипажѣ Эми вспомнила, что на вокзалѣ она видѣла какую-то даму, съ густой бѣлой вуалью на лицѣ, которая, два раза попавъ ей на встрѣчу, оба раза какъ-то уклонилась отъ нея, даже отвернулась… Эми не обратила бы на это, вниманія, еслибъ дама не показалась ей чрезвычайно похожей на графиню Нордъ-Остъ.

Предположеніе это не имѣло смысла, такъ какъ Эми знала, что графиня по своимъ дѣламъ, вслѣдствіе чего-то очень важнаго, была давно въ Россіи.

Между тѣмъ дама, ѣхавшая въ одномъ поѣздѣ съ княземъ Соколинскимъ съ самаго Парижа, избѣгала и его. Въ Бордо она ушла изъ-за стола, гдѣ онъ сѣлъ кофе пить. Въ По и Тарбѣ она, гуляя на платформѣ, поворачивалась къ нему спиной каждый разъ, что онъ — желавшій убѣдиться, хорошенькая ли она — подходилъ ближе.

Такимъ образомъ, дама подъ плотной бѣлой вуалью заинтересовала и Соколинскаго. Теперь, покуда Эми думала о ней, князь, сидя въ омнибусѣ отеля, тоже вспомнилъ о ней же, жалѣя, что не замѣтилъ, въ какую гостинницу она поѣхала.

Въ это же самое время дама, избѣгавшая ихъ обоихъ, дала имъ отъѣхать отъ станціи и, въ свой чередъ сѣвъ въ омнибусъ, вмѣстѣ съ своей англичанкой горничной, спросила у нея:

— Видѣли вы миссъ Скритицыну, которая выѣхала на встрѣчу къ князю?

— Нѣтъ… Я хлопотала… Искала вашъ плэдъ, который вы забыли въ вагонѣ…

— Да. Эми Скритицына! И я не знала, что чувствую. Броситься на нее хотѣлось. У меня руки дрожали!

— Напрасно. Это ребячество. Вѣдь вы еще ничего навѣрное не знаете… — отозвалась пожилая камеристка.

— Правда, Бэтси… Но я не умѣю себя сдерживать… Я въ отца!.. Онъ былъ вспыльчивъ до безумія…

IV.

Нежданно пріѣхавшій князь Георгій Ильичъ Соколинскій былъ человѣкъ еще молодой: ему шелъ двадцать-девятый годъ. Нравственно это былъ семнадцатилѣтній юноша. Жизнь какъ-то не касалась его и не коснулась. Какимъ онъ былъ, будучи мальчикомъ, такимъ остался и теперь. Онъ былъ то, что называется "добрый малый ", при этомъ возведенный въ кубъ.

Когда о князѣ спрашивали чье-либо мнѣніе, то и мужчины, и женщины отзывались:

— Ахъ, онъ премилый! Un coeur d’or… Добрѣйшая душа! Une bonne pâte!

Для мужчинъ онъ былъ болѣе привлекателенъ, чѣмъ для женщинъ. Мужчины искали сближенія съ нимъ и быстро сходились. Львицы свѣта, женщины-кокетки избѣгали его. Нѣкоторыя же если ближе сходились съ нимъ, то это были отношенія всегда товарищескія. До сихъ поръ ни одна молодая дѣвушка не увлеклась имъ, не влюбилась, не считая притворщицъ конечно…

Въ князѣ, и въ характерѣ, и во внѣшности, было что-то женское, или вѣрнѣе — бабье. Онъ былъ отчасти ниже средняго роста, не толстый, а плотный, какой-то весь округленный, весь «пышка», весь, по-французскому выраженію, «patapouf», плотныя ноги и руки, намеки на будущій животикъ, будто женская грудь — только съ мужскими сильными плечами, при этомъ полныя щеки, съ румянцемъ, голова всегда остриженная подъ гребенку «на нѣтъ» и предлинные падающіе хохлацкіе усы цвѣта соломы.

Когда Соколинскій первый разъ посватался за Эми, то въ числѣ ея аргументовъ, высказанныхъ дядѣ противъ князя, было одно вполнѣ вѣрное.

— Дядюшка, — воскликнула Эми, — вѣдь князь Егоръ Ильичъ даже на мужчину не похожъ. Ей-Богу! Онъ мнѣ чрезвычайно напоминаетъ Пелагеюшку, ключницу. Онъ добрый, хорошій, прямодушный, но онъ… Не знаю, какъ объяснить… Онъ… Пелагеюшка!

А между тѣмъ теперь, въ тридцать лѣтъ, князь еще немножко похудѣлъ и сравнялся. Будучи пятнадцатилѣтнимъ мальчикомъ, онъ всѣхъ поражалъ своей полнотой. Узенькое платье, курточки, матросскіе воротники, — все это было для юнаго князя немыслимо, почти неприлично. Къ эту пору насмѣшники, и остряки постоянно указывали на него, чтобы смѣшить дамъ… И дѣйствительно, юноша былъ забавенъ спереди, а сзади былъ… уморителенъ.

Дѣтство и юность Соколинскій провелъ въ Европѣ. Отецъ его былъ attaché русскаго посольства поочередно при трехъ маленькихъ дворахъ: въ Португаліи, въ Баденѣ и въ Бельгіи. Вѣроятно, князь Соколинскій-отецъ не обладалъ разными дарами природы, такъ какъ, несмотря на крайне большое состояніе, въ продолженіе почти пятнадцати лѣтъ оставался этимъ attaché. Впрочемъ, у него было два главныхъ занятія, на которыя уходило все время: карты и женщины.

Будучи вдовцомъ, онъ поручилъ своихъ двухъ сыновей двоюродной сестрѣ на воспитаніе, но затѣмъ, когда мальчиковъ надо было начать учить, князь взялъ ихъ и отдалъ въ пансіонъ въ Швейцаріи, около Вевё. Пансіонъ этотъ славился воспитаніемъ и образованіемъ, которое въ немъ давалось, но это было училище исключительно аристократическое. Плата была огромная, и только очень богатые люди могли отдавать въ него своихъ сыновей.

Главное вниманіе въ этомъ училищѣ обращалось на французскій языкъ, гигіену и здоровье, слѣдовательно — на спортъ въ широкомъ размѣрѣ, а затѣмъ на свѣтскій лоскъ, формы, манеры. И надо честь отдать директору этого училища, что у него всякій юноша, будь онъ русскій, итальянецъ, англичанинъ или американецъ, покидалъ школу всегда болѣе или менѣе здоровый, ловкій и крѣпкій. Но кромѣ того на всѣхъ питомцевъ школа эта клала еще одинъ свой исключительный отпечатокъ, рѣшительно загадочный. Трудно было бы объяснить, какимъ образомъ директоръ школы достигалъ этого результата.

Вся молодежь различныхъ и противоположныхъ національностей, покидавшая скамьи школы, отличалась какимъ-то крайнимъ добродушіемъ, какимъ-то особенно-свѣтлымъ и увѣренно спокойнымъ взглядомъ на жизнь и съ сильной дозой альтруизма въ характерѣ. Практическій американецъ, хитрый нѣмецъ, угрюмый англичанинъ, простодушный россіянинъ, выходили изъ школы одинаково беззаботно-довольными добряками.

Князь не далъ однако сыновьямъ окончить полный курсъ и прямо съ береговъ Лемана вдругъ перевезъ ихъ на берега Невы и опредѣлилъ въ гвардію.

Черезъ годъ, при протекціи, оба были уже офицерами. Но отца на свѣтѣ уже не было. Онъ умеръ отъ удара въ вагонѣ. Черезъ два года послѣ этого умеръ отъ тифа и младшій князь.

И Георгій Соколинскій остался одинъ на свѣтѣ, но богачомъ. Военная служба была ему по душѣ. Только полковыя ученья, парады и маневры надоѣдали ему до смерти. А все остальное, соединенное со службой въ гвардіи, онъ любилъ. Товарищи и начальство искренно любили князя. Онъ былъ для всѣхъ «Егорушка», и даже мало знакомые люди, заглазно, звали его такъ…

Однако все начальство, отъ полкового командира до командующаго округомъ, было одного мнѣнія, что «душа-человѣкъ» и милый малый — невозможный офицеръ.

Вошло даже въ обыкновеніе ставить его въ примѣръ. Всякому солдату, который былъ плоховатъ, говорили:

— Да что тебя, Соколинскій, что-ли, обучалъ?

Про самаго лучшаго молодца кавалериста, солдата или офицера, говорили:

— Его Соколинскому въ обученіе отдать на полгода — и то не испортитъ! — Къ такому о себѣ мнѣнію князь или «Егорушка» относился такъ же, какъ и ко всему на свѣтѣ, добродушно и весело. Благодушіе его доходило до тѣхъ крайнихъ предѣловъ, что самая злая клевета на него, самая смѣшная оскорбительная каррикатура и самая сильная обида, что случалось, конечно, рѣдко, дѣйствовали на него особенно, заставляли его искренно смѣяться. Онъ не понималъ, что такое мелкое самолюбіе, что такое обидчивость.

Кромѣ того, Соколинскій отъ всѣхъ богачей-гвардейцевъ отличался всегда тѣмъ, что не былъ мотомъ и не былъ скрягой, умѣлъ держаться золотой середины и жить по средствамъ. Онъ удивительно искусно, хотя безсознательно, слѣдовалъ пословицѣ: «по одежкѣ протягивай ножки».

Когда говорили про него иные, что на него тошно смотрѣть: «при такомъ страшномъ состояніи и этакъ скряжничать!» — то нашлись люди, которые такъ азартно вступились за то, что «Егорушка» не скряга, — что раза два чуть не произошла исторія въ полку.

Объясненіе этого заключалось въ томъ, что Егорушка, не позволявшій себѣ истратить зря ни одного рубля, давалъ взаймы широко, черезъ край, конечно зная, что онъ даритъ.

Когда дошла очередь волей-неволей принимать эскадронъ, вопросъ сталъ ребромъ. Командовать эскадрономъ было для «Егорушки» почти такъ же мудрено, какъ строить изъ мрамора какой-нибудь дворецъ.

Но въ тѣ самые дни, когда рѣшался вопросъ объ этомъ, пріѣзжій изъ Малороссіи помѣщикъ представился князю, высказывая желаніе познакомиться, такъ какъ они — сосѣди. И этотъ сосѣдъ, по фамиліи Бандарчукъ, объяснилъ Соколинскому, что, вопервыхъ, его управляющій обворовываетъ его ежегодно на страшно крупную сумму, во-вторыхъ, разоряетъ имѣніе на всѣ лады, а въ-третьихъ, дѣлаетъ разныя мерзости, которыя валитъ, на половину оффиціально, на самого князя. Въ двухъ губернскихъ городахъ Малороссіи съ ужасомъ разсказываютъ, и обыватели, и власти, какъ богачъ князь Соколинскій, изъ скряжничества, безчестно поступилъ съ двумя или тремя личностями — помѣщиками и купцами.

Появленіе этого сосѣда какъ-то странно повліяло на Соколинскаго. Ему вдругъ пришло на умъ, что пора бросить полкъ. Даже самый мундиръ, который тянетъ его вездѣ, надоѣлъ ему. Потолстѣлъ ли онъ съ тѣхъ поръ, или старше сталъ. Вдобавокъ на носу проклятый эскадронъ. Наконецъ, нельзя позволить позорить свое имя въ родномъ краю, гдѣ оно извѣстно за двѣсти лѣтъ, и гдѣ однако Егорушка, сначала швейцарскій школьникъ, а затѣмъ гвардейскій юнкеръ и офицеръ, конечно, съ дѣтства не бывалъ.

И съ особеннымъ вниманіемъ слушалъ Соколинскій, какъ Бандарчукъ расписывалъ всѣ прелести его дѣйствительно великолѣпнаго имѣнія, гдѣ совѣтовалъ выстроить сахарный заводъ, чтобы нажить милліонъ. Черезъ два мѣсяца Соколинскій надѣлъ статское платье и чувствовалъ себя совершенно довольнымъ.

Товарищи проводили уходящаго съ тріумфомъ. За параднымъ обѣдомъ, гдѣ было и все высшее начальство, князю поднесли великолѣпный подарокъ, и при этомъ было сказано много рѣчей. Двое изъ ораторовъ говорили особенно горячо и даже чокались съ Егорушкой со слезами на глазахъ. Никому не было извѣстно, что одинъ изъ нихъ долженъ былъ Соколинскому сорокъ-пять тысячъ, а другой и семьдесятъ слишкомъ. Но не это было замѣчательно. Особенно замѣчательно было то, что, прощаясь и лобызаясь съ этими двумя товарищами, Егорушка самъ забылъ, что они должны ему.

Вскорѣ послѣ этого Соколинскій очутился у себя на родинѣ. Здѣсь когда-то поселились послѣ свадьбы его отецъ и мать, прожили около двухъ лѣтъ, и здѣсь родился онъ. Обходя великолѣпный, большой домъ, полный чудныхъ вещей, вывезенныхъ изъ чужихъ краевъ еще дѣдомъ и прадѣдомъ, обходя замѣчательный паркъ, обходя всѣ строенія — цѣлый городокъ, — князь искренно пожалѣлъ, что ни разу не заглянулъ сюда.

Усадьба и большое село представлялись какимъ-то зеленѣющимъ островомъ среди моря. Кругомъ разстилалась гладкая, однообразная, сѣрая степь, а имѣніе стояло по срединѣ, какъ оазисъ среди Сахары.

Соколинскій тотчасъ же принялся хозяйничать, иначе говоря, Бандарчукъ, переѣхавшій къ нему на жительство, занялся всѣмъ, и даже тотчасъ началъ строить сахарный заводъ. Однако прежде всего, несмотря на увѣщанія и просьбы князя, онъ спровадилъ вора управляющаго, который плакалъ и валялся въ ногахъ, а затѣмъ, прогнанный, сталъ грозиться судомъ.

Поживъ въ имѣніи три мѣсяца, князь поѣхалъ въ сосѣдній губернскій городъ, гдѣ пробылъ около двухъ недѣль и перезнакомился со всѣмъ мѣстнымъ дворянствомъ. Затѣмъ ему захотѣлось слетать въ Петербургъ повидать полкъ, чтобы вернуться домой недѣли черезъ двѣ.

Пробывъ немного съ товарищами, ему захотѣлось тоже слетать не надолго въ Швейцарію, въ окрестности Вевё, гдѣ все еще стоялъ довольно большой домъ среди большого сада и гдѣ прошли его лучшіе юношескіе годы. Отсюда князь рѣшилъ съѣздить не надолго въ Парижъ, а затѣмъ уже непремѣнно ѣхать домой, нигдѣ не останавливаясь, и заняться хозяйствомъ «раціонально».

Это было въ сентябрѣ, а въ октябрѣ Соколинскій, вмѣсто украинскаго неба, былъ подъ небомъ еще болѣе темнымъ и чуднымъ… Вмѣсто сѣраго мертваго океана, разверзающагося во всѣ края кругомъ его вотчины, предъ его глазами разверзался другой океанъ, настоящій, живой, подчасъ темно-голубой, мирно манящій на свою тишь и гладь, а подчасъ злобно-остервенѣлый, рвущій съ бѣлой пѣной берега и утесы.

Это былъ Біаррицъ… Мекка всякаго туриста, завоеванная или подѣленная по-сезонно. Весной Біаррицъ скученъ, нелѣпъ, грубъ, онъ — Америка и резиденція янки; лѣтомъ онъ веселѣе — онъ — Кастилія и Андалузія; осенью онъ простодушно шумливъ, онъ — Петербургъ, Москва, Тамбовъ, даже Пенза и Уфа… Зимой онъ гордъ, важенъ, полонъ чувствомъ собственнаго достоинства, говоритъ на птичьемъ языкѣ и только объ одномъ — объ «интересахъ Англіи».

Разумѣется, поэтому Соколинскій и попалъ въ Біаррицъ въ октябрѣ, и на другой же день по пріѣздѣ встрѣтилъ пять человѣкъ друзей изъ Петербурга, двухъ товарищей по полку въ отставкѣ, прежняго полкового командира, прежняго своего… Однимъ словомъ, князь, пріѣхавъ въ Біаррицъ, попалъ вдругъ сразу и одновременно на Невскій, на Тверскую и на Дворянскую… И здѣсь-то впервые встрѣтился онъ съ Дубовскимъ и его племянницей и близко сошелся съ нимъ, быстро и легко понравился, какъ онъ думалъ, хорошенькой и крошечной Эми Скритицыной. И здѣсь впервые Соколинскій самъ себя поймалъ на чемъ-то удивительномъ. Онъ ахнулъ, развелъ нравственно руками и даже какъ-то испугался…

Онъ поймалъ себя на томъ, что онъ рѣшительно влюбленъ. Эта Скритицына интересуетъ его больше, чѣмъ когда-либо какая-либо женщина. Все въ ней ему мило, все дорого. Началось съ того, что ей Швейцарія и Вевё оказались тѣмъ же, что и ему. Она обожаетъ Леманъ, La Dent du Midi и окрестныя горы, за то, что при нихъ или «на ихъ глазахъ» скончалась ея мать. Онъ же обожаетъ то же самое, такъ какъ лучшіе дни его жизни прошли тоже на глазахъ Лемана, Монблана и Южнаго-Зуба.

И во многомъ, если не во всемъ, сошлись Соколинскій и Эми. Казалось, они и думаютъ, и чувствуютъ на одинъ и тотъ же ладъ. Вдобавокъ, если онъ влюбился въ нее, то и она рѣшительно отвѣчаетъ взаимностью. Лицо ея становится радостнымъ всякій разъ, что она видитъ князя. И вотъ тутъ, перекрестясь, «Егорушка» собрался вдругъ прыгнуть въ холодную воду — собрался дѣлать предложеніе.

«Конечно, страшно жениться, — думалъ онъ, — да что же теперь иное дѣлать? Нечего! Изъ полка вышелъ, имѣніемъ управлять не могу. Сахаръ дѣлать?.. Чортъ его возьми! Путешествовать постоянно — лѣнь, однимъ словомъ, нечего дѣлать. Ничего въ жизни не остается, кромѣ одной женитьбы. А если жениться, то ужъ, конечно, на такой милой крошкѣ, какъ эта Скритицына».

Разумѣется, къ самому Дубовскому, съ которымъ у князя были уже теплыя и дружескія отношенія, и обратился онъ прежде Эми, какъ къ дядѣ и опекуну. Дубовскій, не говоря ни слова, обнялъ его и началъ вкусно цѣловать. Большаго счастья для племянницы онъ и во снѣ не чаялъ увидѣть.

Къ величайшему изумленію дяди и князя, Эми отказала наотрѣзъ, да еще прозвала претендента на ея руку и сердце — «Пелагеюшкой».

Соколинскій тотчасъ же скрылся и уѣхалъ въ Парижъ. И вотъ тогда-то, быстро утѣшившись, онъ создалъ въ одну зиму изъ Маріи Крюшонне — Діану д’Альбре и ухнулъ… много тысячъ рублей. Затѣмъ, загнанный Діаной, какъ почтовая лошадь, онъ спасся бѣгствомъ къ себѣ, въ Украйну…

Здѣсь, послѣ тоскливой, тошной жизни, онъ снова мысленно влюбился въ Скритцыну, и письменно сдѣлалъ ей второе предложеніе… И послѣ новаго отказа онъ снова полетѣлъ въ Парижъ къ знаменитой уже Діанѣ… На этотъ разъ актриса, пѣвица и demi-mondaine еще быстрѣе надоѣла ему… И снова вернулся князь въ свою Украйну, и долго сидѣлъ здѣсь тихо и скромно до полученія депеши Дубовскаго…

V.

Полтора часа, которые прошли въ ожиданіи, показались Эми цѣлой вѣчностью. Она измучилась, стараясь догадаться, какое дѣло, «самое важное въ ея жизни», заставило князя пріѣхать. Она все яснѣе понимала, что это, конечно, не сватовство.

Между тѣмъ Соколинскій прополоскался полчаса въ ваннѣ, потомъ не спѣша брился и причесывался, потомъ занялся своимъ туалетомъ, надѣлъ другое complet, бѣлое фланелевое, и вышелъ на улицу, бодрый, свѣжій, веселый. Казалось, что это человѣкъ не только довольный, но даже счастливый отъ чего-то недавно приключившагося. Да оно отчасти такъ и было, но Егорушка не сообразилъ, что слѣдовало скрыть свое довольство изъ приличія.

Прошло уже часа два съ его пріѣзда, когда онъ вошелъ въ садъ, окружающій виллу, въ которой Эми, изнывая отъ нетерлѣнія и безпокойства, ждала его. Она быстрыми шагами пошла жъ нему на встрѣчу по саду, едва только завидѣвъ его. Но насколько лицо Соколинскаго было ясно и радостно, настолько Эми была сумрачна и какъ бы испугана.

— Ну-съ, rebonjour, Любовь Борисовна! — громко и добродушно вымолвилъ князь и снова, взявъ ея руку, три раза приложился къ ней.

И снова, какъ всегда, Эми невольно увидѣла три толстыя складки его затылка.

— Какъ у васъ тутъ мило, что за прелесть! — заговорилъ князь. — Вообще, когда сразу попадешь изъ нашихъ черноземныхъ степей въ Пиренеи, то невольно позавидуешь. Ну, а родиться и жить здѣсь я бы не желалъ. Эти горы должны надоѣдать.

Они пошли по дорожкѣ, и князь, хотя Эми и не спрашивала ничего, разсказалъ ей, какую интересную встрѣчу сдѣлалъ въ дорогѣ, ѣдучи отъ Кёльна до Парижа съ однимъ русскимъ, очень оригинальнымъ. Даже съ оригинальной фамиліей. Полу-англичанинъ, полу-русскій… Онъ говорилъ, что знакомъ съ Эми и друженъ съ Дубовскимъ. Эми не слушала и ускоривала шагъ, чтобы войти въ комнаты и узнать, въ чемъ дѣло. Едва только вошли они въ гостиную, какъ она сѣла и вымолвила нервно:

— Ну, князь, говорите! Я немножко смущена… Въ чемъ дѣло? Какое дѣло? Вѣдь во всякомъ случаѣ въ этомъ дѣлѣ хорошаго мало? Важное, но нехорошее?

Лицо князя стало немножко серьезнѣе.

— Да, Любовь Борисовна, вы должны приготовиться. Вѣсть очень нехорошая…

— Но что же это можетъ быть? У меня на свѣтѣ никого нѣтъ близкихъ, кромѣ дяди, а вѣдь онъ же здоровъ?

— Совершенно здоровъ! Почему онъ не поѣхалъ, а меня послалъ… вы сейчасъ узнаете. Но онъ совершенно здоровъ, хотя конечно пораженъ, опечаленъ очень, такъ сказать, придавленъ…

— Такъ говорите, князь. Скорѣй!

— Вотъ-съ, изволите видѣть…

Князь сѣлъ и вдругъ какъ-то смутился, будто струсилъ. Эми замѣтила это и чуть не успокоилась сразу.

«Неужели все-таки сватовство… — подумалось ей: — тоже лицо, тѣ же мигающіе глаза… И опять онъ будто заикается, пріискивая слова, съ чего начать»…

— Дѣло, Любовь Борисовна, очень важное! За всю вашу жизнь, конечно, другого подобнаго…

— Князь, я уже это сто разъ слышала. Самое важное въ моей жизни! Но ради Бога скорѣй! Какое? Что именно?

— Владиміръ Ивановичъ выписалъ меня изъ Россіи и поручилъ исполнить то, на что у него не хватило храбрости — явиться и объяснить вамъ все. Онъ въ качествѣ вашего опекуна совѣстился. Изволите видѣть… Вы знаете, что такое биржа и игра на биржѣ?

— Знаю, знаю! — воскликнула Эми.

И черезъ нѣсколько секундъ, не слыхавъ нѣсколькихъ словъ, произнесенныхъ княземъ, она уже смутилась, боясь, что догадалась…

— Биржа… Биржа… — заговорила она. — Дядя игралъ на биржѣ?

— Совершенно вѣрно!

— Онъ проигрался?

— Точно такъ, Любовь Борисовна.

— И стало быть… Стало быть… я пострадала въ этомъ?..

— Именно! Удивляюсь, что вы сразу догадались.

— Я не догадалась, князь. Меня предупреждали давно, что дядя играетъ. Объясняли мнѣ, что такое игра биржевая. Говорили мнѣ, что онъ играетъ, ну, disons le mot, на мои деньги, и что въ случаѣ проигрыша я пострадаю.

— Совершенно вѣрно!

— Ну, что же, вѣдь не Богъ знаетъ что онъ проигралъ? Надо уплатить. Такъ вѣдь онъ опекунъ, онъ можетъ полновластно распорядиться.

— Любовь Борисовна, — заговорилъ князь тихо: — когда приходилось уплачивать, то дядя вашъ такъ и дѣлалъ. Я не скажу, что онъ поступалъ правильно, но что дѣлать… Увлеченіе! Конечно, не слѣдовало. Слѣдовало своимъ состояніемъ рисковать, а не деньгами опекаемой племянницы. Но что ужъ объ этомъ толковать: снявши голову, по волосамъ не плачутъ!

— Конечно, надо уплатить! Я не знаю, зачѣмъ онъ васъ прислалъ. Онъ могъ написать.

— Но нельзя уплатить, Любовь Борисовна!

— Какъ нельзя?

— Нельзя! Нечѣмъ!

— Я васъ не понимаю…

— Проигрышъ такъ великъ, что на уплату его должно идти все ваше состояніе.

— Что?! — выговорила Эми, широко раскрывая глаза и слегка мѣняясь въ лицѣ.

— Да-съ, все ваше состояніе пойдетъ на уплату или, вѣрнѣе сказать… извините — уже пошло на уплату…

— Какъ пошло? — пробормотала Эми.

— Да, Любовь Борисовна. Вы разорены. У васъ ничего нѣтъ. Въ этомъ все дѣло.

— Какъ нѣтъ? Какъ же нѣтъ? — шептала Эми черезъ силу.

Она отлично поняла все, какъ еслибы всегда занималась такими дѣлами, и спрашивала зря… машинально. Наступило молчаніе. Князь сидѣлъ передъ ней, опершись локтями на колѣни и опустивъ глаза.

— И спасти нельзя? — вымолвила Эми нѣсколько громче и хрипливо.

— Вотъ за этимъ меня князь и прислалъ! И нельзя, и можно! Надо ввести очень большія деньги, и тогда черезъ нѣсколько времени, быть можетъ, все придетъ къ тому же концу — къ потерѣ. Или же будетъ спасено. Если вы знаете, что такое эта игра, то должны знать, что бумаги поднимаются и опускаются. Если удержать бумаги, купленныя Владиміромъ Ивановичемъ, за собой, внеся извѣстную сумму, то черезъ извѣстный срокъ потери, можетъ, не будетъ.

— Стало быть, надо достать эти деньги? — воскликнула Эми. — Надо ихъ занять, въ Парижѣ или въ Россіи занять и уплатить!

— Любовь Борисовна, занять негдѣ. Велика сумма. Никто ея, ни въ Парижѣ, ни въ Россіи, безъ обезпеченія не дастъ. Никакихъ средствъ спасенія, однимъ словомъ, не остается. Черезъ два, три дня у васъ не будетъ тысячи рублей въ годъ. Если хотите, даже и ста рублей въ годъ не будетъ — ничего не будетъ. Это — полная нищета.

Эми закрыла лицо руками и сидѣла блѣдная, какъ полотно.

— Есть средство, Любовь Борисовна, — началъ князь, заикаясь: — есть на свѣтѣ человѣкъ, который настолько глубоко и давно привязанъ къ вамъ, что готовъ не только жертвовать своимъ состояніемъ, но хотя бы и своей жизнью. Вамъ стоить сказать одно слово, и этотъ человѣкъ явится на помощь и постарается спасти ваше состояніе. Если удастся, — слава Богу. Если не удастся, онъ потеряетъ почти треть своего. Если ба вы согласились сдѣлать меня счастливымъ, то, конечно, я былъ бы счастливъ… За счастіе назвать васъ своей подругой, я какъ счастливѣйшій…

И князь началъ путать, повторяя:

— Счастливъ, счастье, счастливѣйшій…

Эми, склонившись на своемъ креслѣ, сгорбившись и осунувшись, сидѣла, съ трудомъ соображая и связывая свои мысли. И, наконецъ, на повторенный три раза вопросъ, взволнованнымъ голосомъ она отвѣтила тихо:

— Дайте мнѣ подумать немного; завтра я дамъ вамъ отвѣтъ… Ну, послѣ-завтра…

— Бога ради, Любовь Борисовна, — вскрикнулъ Соколинскій, — скажите теперь, на что я могу надѣяться!

И онъ схватилъ ее за обѣ руки.

— Не знаю… Дайте подумать… Совсѣмъ не знаю…

— Я буду надѣяться! Я буду надѣяться! — повторилъ Соколинскій, и, поцѣловавъ обѣ руки Эми, онъ схватилъ шляпу и быстро вышелъ изъ гостиной. Когда онъ достигъ гулянья и сталъ ходить по широкому, тѣнистому, но коротенькому бульвару взадъ и впередъ, то прохожіе — туземцы и иностранцы — приглядывались къ нему и оборачивались. Соволинскій имѣлъ видъ или подпившаго человѣка, или же просто сумасшедшаго изъ категоріи веселыхъ.

Какой-то важный, толстый французъ, шедшій по гулянью съ подругой и кучей дѣтей всѣхъ лѣтъ, пріостановился и выговорилъ чуть не въ лицо князя:

— En voila un… pistolet!..

Князь увидѣлъ, услыхать, понялъ и, разсмѣявшись, отправился въ гостинницу.

— Уже давно, кажется, на меня всѣ таращатся! — вымолвилъ онъ. — Да авось! Даже, пожалуй, навѣрное. Вѣдь она «на улицѣ»… А я въ концѣ концовъ ничего не потеряю. Черезъ полгода эти, какъ онъ ихъ, чортъ, называтъ, непремѣнно поднимутся. Надо будетъ только опять скакать въ Россію и доставать тысячъ полтораста, двѣсти — чистоганомъ!

Въ то же время Эми только повторяла тѣ слова Соколинскаго, которыя, все объяснивъ, поразили ее. «Черезъ два-три дня ста рублей не будетъ… Нищета. Никакихъ средствъ спасенія нѣтъ».

Мысли ея путались, и только понемногу овладѣла она собой.

Разумѣется, сраженная извѣстіемъ, она рѣшила тотчасъ же скрыть все отъ баронессы Герцлихъ. Ей не хотѣлось изъ самолюбія, чтобы кто-либо зналъ, при какихъ условіяхъ она согласилась выйти замужъ… если она согласится. Насильно! Изъ-за спасенія состоянія. Изъ-за боязни нищеты.

Хотя по натурѣ и по воспитанію Эми была совершенно непрактична, но, однако, могла, конечно, сразу понять, что такое «очутиться на улицѣ».

Сколько разъ когда-то приходилось ей съ матерью толковать о томъ, что вдругъ ея отецъ потребуетъ развода, дастъ имъ маленькій капиталецъ, какъ подачку, и онѣ останутся почти на улицѣ. При этомъ покойная Анна Ивановна постоянно твердила:

— «Я скоро умру, мнѣ все равно. А тебѣ что же? Въ гувернантки идти?»

Боязнь очутиться въ такомъ положеніи, за послѣдній годъ жизни Скритицина, являлась у его жены и дочери довольно часто. И теперь эти же опасенія и эти же мысли являлись у Эми не въ первый разъ. Разница была та, что теперь она была совершенно одна. И вдобавокъ, по словамъ Соколинскаго, ей приходилось очутиться не почти, а совсѣмъ на улицѣ.

Разсуждая, она приходила къ убѣжденію, что другого исхода, конечно, нѣтъ, какъ согласиться. Но каждый разъ, что въ ней являлась рѣшимость сказать завтра «да», ее останавливала мысль, что Соколинскій въ данномъ случаѣ дѣйствуетъ грубо и неблаговидно. Вѣдь онъ насильно заставляетъ ее выйти за себя замужъ, онъ пользуется ея безвыходнымъ положеніемъ и предлагаетъ просто продаться. Ужъ если онъ ее такъ любитъ, то могъ бы дать эти деньги взаймы. Вѣдь онъ самъ говорить, что можетъ быть это погромъ временный, а не окончательный, что деньги, которыя онъ даетъ, онъ, можетъ быть, вернетъ.

— Но съ какой стати будетъ онъ мнѣ дарить большія деньги! — восклицала Эми.

И весь день прошелъ въ томъ, что она колебалась, мучилась. Она обвиняла Соколинскаго, что онъ явился силкомъ покупать, ее и думаетъ, что якобы вмѣстѣ съ этимъ купитъ ея любовь. Но тотчасъ же она оправдывала его. Если онъ, несмотря на два отказа, продолжаетъ настаивать на своемъ предложеніи, стало быть, онъ дѣйствительно любитъ ее глубоко.

И волнуясь, Эми окончательно надумала и рѣшила только одно… послать депешу другу Рудокопову, проводившему лѣто недалеко, въ Аркашонѣ. Несмотря на роковую роль, которую докторъ сыгралъ въ ея жизни по отношенію къ Френчу, она все-таки по прежнему любила и уважала его. Она знала, что это единственный близкій ей человѣкъ на свѣтѣ, совѣту котораго все-таки слѣдовать можно.

VI.

Дама, пріѣхавшая въ Баньеръ и скрывавшаяся отъ Соколинскаго въ пути, а отъ Скритицыной на вокзалѣ, была графина Нордъ-Остъ.

Зачѣмъ она пріѣхала — она сама не знала.

«Мстить! Отомстить»!

Уже давно думала и повторяла она это. Но какъ отомстить? Объ этомъ она не думала. Обстоятельства выяснятъ. Послѣ, ссоры съ Загурскимъ, когда она назвала его «Альфонсомъ» и почти выгнала вонъ, графъ не являлся къ ней долго, но, встрѣчая ее въ обществѣ, любезно разговаривалъ съ ней, какъ съ хорошей знакомой. Графиня со зла кокетничала съ японскимъ виконтомъ и, таская его повсюду за собой, афишировала его.

Загурскій безвыходно сидѣлъ у баронессы, тонко и хитро любезничалъ съ Герцлихомъ и добился отъ добряка лучшаго мнѣнія о себѣ. Что касается до графини, то, видя около нея японца, онъ такъ насмѣшливо и презрительно улыбался, скаля свои жемчужные зубы, что всякій другой, помимо виконта Фунтагамы, завелъ бы ссору. Благоразумный японецъ зналъ, во-первыхъ, что графъ чуть не бреттёръ, а, во-вторыхъ, что афишируемая къ нему благосклонность красавицы — собственно комедія.

Послѣ свадьбы барона Герцдиха и отъѣзда молодыхъ въ свадебное путешествіе, Загурскій вдругъ явился къ графинѣ со словами:

— Voyons, ma bonne, assez bouder.

Примиреніе состоялось тотчасъ же.

Чрезъ три дня графъ уже просилъ Кору помочь ему. Обстоятельства были такъ круты, были такіе срочные платежи, что все грозило скандаломъ. Былъ даже крайне щекотливый долгъ въ джокей-клубѣ. Проиграно и не уплачено пари въ пустую сумму — десять тысячъ франковъ. Но у графини окончательно денегъ не было… Они принялись вмѣстѣ совѣщаться — какъ быть.

Однажды, черезъ недѣлю, графъ явился сіяющій, говоря, что досталъ денегъ, но не сказалъ, откуда, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ объявилъ графинѣ, что ѣдетъ на два мѣсяца въ Россію по своимъ дѣламъ. Она, конечно, тотчасъ же поручила ему заняться ея дѣлами, вызвать ея управляющаго въ Петербургъ, выяснить съ нимъ положеніе дѣлъ и принять какія нужно будетъ мѣры.

Чрезъ три недѣли, изъ письма Загурскаго, она узнала, что все обстоитъ благополучно, но надо кое-что сдѣлать, и для этого необходима довѣренность… И полная… Справивъ документъ въ консульствѣ, графиня выслала его.

Чрезъ мѣсяцъ графъ былъ въ Парижѣ, привезъ ей двадцать тысячъ франковъ и объяснилъ, что всѣ ея дѣла устроилъ, но пришлось продать ея большое имѣніе въ Рязани. Графиня ахнула и испугалась, но Загурскій объяснилъ, что другого исхода, чтобы распутаться, не было. И она по неволѣ примирилась съ фактомъ.

Однако, прошла недѣля съ пріѣзда графа изъ Россіи, какъ по поводу пустой ссоры изъ ревности Зкгурскій пересталъ у нея бывать, а затѣмъ объяснилъ рѣзко, что она ему надоѣла до послѣдней степени.

— Vous m'êtes devenue insipide. Une vraie pluie d’automne.

И между Корой и графомъ произошла уже не бурная сцена, не рѣзкая ссора со словами, которыя не забываются, и которыя тоже не вырубишь топоромъ, а произошло настоящее сраженіе. Но послѣ этого графиня какъ бы обезумѣла. Любовникъ бросилъ ее, предварительно насмѣявшись надъ нею, грубо, тривіально и ядовито. Разумѣется, не обманутая любовь, а одно негодованіе волновало ее, уязвленное самолюбіе, униженіе. Послѣдняя сцена была настолько невѣроятна, что Кора въ продолженіе нѣсколькихъ дней не могла въ себя придти. Она, казалось, не вѣрила теперь тому, что тогда видѣла и слышала отъ него, а затѣмъ вспоминала.

До сихъ поръ ясно видѣла она и даже однажды ей пригрезилось во снѣ, какъ онъ смѣется, добродушно, но оскорбительно глядя ей въ глаза, и какъ при этомъ блестятъ его жемчужные зубы подъ завитыми усами! Она постоянно и ясно слышала нѣкоторыя сказанныя имъ слова и фразы, какъ если бы они дѣйствительно продолжали звучать около нея.

— Mille е tre!? Совершенно вѣрно! Вы, графиня, въ числѣ даже не десятковъ, а сотенъ… И свѣтскихъ женщинъ, и продажныхъ, и маркизъ, и горничныхъ. Почему же вы думаете, что, разставшись и разойдясь сотни разъ, я долженъ теперь обречь мое существованіе на то, чтобы до восьмидесяти лѣтъ обожать васъ? За что? Что вы? Фениксъ? Такими, какъ вы — полны бульвары и кафе. Когда-то я говорилъ вамъ, что я васъ люблю. Я не лгалъ. Теперь принято называть «это» — любовью… Наконецъ, я помню, когда и кккъ мы сошлись… Мнѣ тогда была нужна свѣтская женщина и русская… Pour faire enrager извѣстную вамъ Діану д’Альбре… Я искалъ… Вы мнѣ попали подъ руку… Et ma foi!.. Мнѣ было все равно… Faute de mieux, я сталъ за вами ухаживать, мы сошлись. И вскорѣ же я разозлилъ Діану, стало быть, достигъ цѣли, благодаря вамъ. Любить же? Я не знаю, могу ли, нѣтъ ли. Можетъ быть я и встрѣчу женщину, которую полюблю, на которой женюсь… Но… Но это будетъ не то, что вы, графиня. На такихъ женщинахъ, какъ вы, не женятся… on же sert de vous autres! Эти слова, послѣднія, сказанныя съ громкимъ смѣхомъ, звучали ненрерывно въ ея ушахъ, преслѣдовали ее.

И когда же все это случилось? Тогда именно, въ тѣ самые дни, когда она, окончательно запутавшись изъ-за него въ своихъ дѣлахъ, казалось, была наканунѣ полнаго разоренія.

Вскорѣ же послѣ этого дико-грубаго разрыва явился эпилогъ…

Изъ полученнаго письма отъ своего повѣреннаго по дѣламъ графиня узнала, что Загурскій широко, вѣрнѣе сказать, странно воспользовался данной ему довѣренностью. Онъ поступилъ… легкомысленно. Этотъ терминъ для опредѣленія извѣстныхъ поступковъ — теперь излюбленъ. Ея большое рязанское имѣніе было продано, долгъ не уплаченъ, а она получила отъ графа двадцать тысячъ франковъ.

Желая упрямо, но наивно, объясненія этого факта, она справилась на квартирѣ Загурскаго, гдѣ онъ, и узнала, что онъ выѣхалъ въ Пиренеи. Графиня удивилась, стала наводить справки черезъ знакомыхъ и черезъ людей, и вскорѣ же узнала, что графъ въ Баньерѣ, гдѣ находятся временно баронесса Герцлихъ и Эми Скритицына.

Кора поняла тотчасъ, что Загурскій не зря попалъ туда, не даромъ! Но зачѣмъ? Съ какой цѣлью? На молоденькой Эми онъ можетъ только жениться. Но для него у нея слишкомъ мало. Онъ женится только на нѣсколькихъ милліонахъ. Баронесса — его пріятельница. И какъ помогала она когда-то имъ двоимъ въ ихъ начинающемся романѣ, точно такъ же, конечно, теперь можетъ она помогать ему тамъ на водахъ.

Новый приливъ жажды мести заглушилъ въ графинѣ всѣ другія чувства. Она видѣла изъ того же письма повѣреннаго, что надо скорѣй принять кое-какія мѣры, чтобы не потерять всего состоянія, но ей было не до того. Узнавъ окончательно и вѣрно, что Загурскій въ Баньерѣ и проводитъ цѣлые дни у баронессы Герцлихъ, она тотчасъ же собралась и выѣхала.

По пріѣздѣ сюда, она остановилась въ одной изъ маленькихъ гостинницъ, на краю мѣстечка, затѣмъ поздно вечеромъ отправилась въ большой отель, гдѣ стоялъ графъ, и взяла нумеръ въ томъ же этажѣ и корридорѣ, гдѣ былъ онъ. На другой день, ранёхонько утромъ, такъ какъ Загурскій вставалъ въ полдень всегда, она переѣхала въ эту гостинницу, при чемъ ея два сундука явились съ оторванными наканунѣ мѣдными дощечками, гдѣ было выгравировано ея имя. И здѣсь, ради осторожности, она была прописана подъ именемъ г-жи Михайловой.

Графиня рѣшилась пробыть въ Баньерѣ сколько бы то ни было, чтобы выслѣдить на гуляньѣ и на водахъ, что именно дѣлаетъ Загурскій, конечно всячески стараясь избѣгать встрѣтиться съ нимъ или съ баронессой.

Черезъ два-три дня ею, однако, овладѣло недоумѣніе и сомнѣніе. Она ни разу не видѣла графа на гуляньѣ, ни около курзала, ни въ казино, ни тамъ, гдѣ толпилась днемъ и вечеромъ масса пріѣзжихъ.

Ея камеристка, подружившись съ корридорнымъ лакеемъ, принесла ей все тѣ же вѣсти, все то же, что она и сама видѣла. Загурскій по цѣлымъ днямъ сидѣлъ на виллѣ баронессы, но помимо ея дочери и Скритицыной, не выходившей почти изъ своей комнаты, на виллѣ не было никого. Стало быть, никакого новаго романа нѣтъ, и баронесса ни въ чемъ своему пріятелю не помогаетъ

Не будь Эми полубольная, разбитая горемъ, — графиня готова была бы подумать, что Загурскій началъ за ней ухаживать, и, пожалуй, способенъ на еще большую низость при помощи своей пріятельницы.

«Что же ему! — думала она, злобно усмѣхаясь: — за нее заступиться некому, одинъ дядя — старый дуракъ, болтающійся по парижскимъ бульварамъ. Не онъ будетъ драться съ бреттёромъ, который искусныхъ стрѣлковъ, въ томъ числѣ и Френча, отправляетъ на тотъ свѣтъ»…

И вдругъ Кора все болѣе и болѣе начала убѣждаться въ томъ, что болѣзнь Эми вымышлена, что свѣдѣнія невѣрны, что не въ гостиной баронессы проводитъ время Загурскій, а въ комнатахъ Скритицыной. Всей нелѣпости своихъ подозрѣній ревнивица не понимала. Однажды вечеромъ англичанка заявила графинѣ таинственно, что принесла такую вѣсть, которая поранитъ ее. Новый другъ ея, Jules, корридорный, передалъ ей, что вчера около десяти часовъ вечера въ первомъ нумерѣ, самомъ дорогомъ и великолѣпно убранномъ, гдѣ остановился русскій графъ, была дама вся въ черномъ, но съ такимъ густымъ вуалемъ или, вѣрнѣе, съ двумя вуалями на лицѣ, что узнать, сколько ей лѣтъ и какова она собой — невозможно. Можетъ быть дивная красавица, а можетъ быть вѣдьма. Вдобавокъ, на ней длинная тальма, скрывающая талію и ростъ. Jules настаивалъ особенно на томъ, что эта двойная вуаль имѣетъ громадное значеніе: дама, очевидно, боится до смерти, чтобы ее кто не узналъ. Являясь, она быстро проходитъ садъ, подъѣздъ, лѣстницу и корридоръ.

При этомъ извѣстіи Кора такъ взволновалась, такъ сильно смутилась, что чувствовала, какъ у нея дрожали руки и ноги. Понемногу успокоившись и овладѣвъ собой, она тотчасъ же послала за главнымъ управляющимъ гостинницы. Gérant, маленькій человѣчекъ, толстый и плѣшивый, съ дѣтски-свѣжимъ и веселымъ лицомъ, явился тотчасъ же. Улыбаясь какъ херувимъ, онъ всталъ въ дверяхъ съ вопросомъ, что угодно русской дамѣ.

Графиня заявила, что желаетъ перейти въ нумеръ второй, гдѣ ей будетъ удобнѣе. Gérant заявилъ, что онъ занятъ. Она предложила платить за этотъ нумеръ въ десять разъ дороже. Нумеръ стоитъ двадцать франковъ въ день, она предложила полтораста и двѣсти въ сутки, обязуясь занимать его недѣлю. Gérant объявилъ, что безъ хозяина рѣшить этого не можетъ, и ушелъ. Черезъ часъ онъ вернулся съ отвѣтовъ, что англичанинъ, нанимающій этотъ нумеръ, готовъ его уступить. Цѣна же останется по-прежнему старая.

«Ну, милый графъ, — подумала Кора, злорадствуя. — Теперь будетъ мой чередъ посмѣяться. Et je rirai la dernière»…

Двое сутокъ прождала графиня очистки нумера, и волненіе ея дошло до послѣднихъ, предѣловъ. На второй день оно еще болѣе усилилось, потому что англичанка, видѣвшая нумеръ при содѣйствіи Жюля, въ отсутствіи занимающаго его постояльца, принесла крайне важную вѣсть. Между этимъ нумеромъ, тамъ, гдѣ была маленькая спальня, и гостиной перваго нумера, гдѣ принималъ графъ, была дверь, конечно, запертая, но плохо затворяющаяся. И не только слышно все, что говорится въ гостиной, но можно въ небольшую скважину между несходящимися дверями видѣть все, что происходитъ тамъ.

Отъ этого извѣстія у графини такъ забилось сердце, какъ еслибы дѣло шло не о двери, а о Богъ вѣсть какомъ важномъ событіи. Разумѣется, подобная случайность играла теперь во всемъ дѣлѣ огромную роль.

Очевидно, сама судьба помогала ей. Простое, заурядное сочетаніе мелкихъ обстоятельствъ хотѣло мстить за нее…

Черезъ день, или два, она узнаетъ, кто эта женщина, скрывающаяся тщательно, услышитъ ея голосъ, увидитъ ея лицо, узнаетъ все. Вѣдь они будутъ говорить… Положимъ, что они будутъ осторожны. Но вѣдь ей нужно два-три слова, чтобы судить, отгадать.

— А затѣмъ? — восклицала графиня. — Затѣмъ!.. Я назовусь въ гостинницѣ… Я стану вездѣ бывать… Я съ ней познакомлюсь… И ей, ему, всѣмъ объявлю все, что знаю… Я на все пойду!.. Она, навѣрное, замужняя, и мужъ въ Баньерѣ. Не даромъ она тщательно скрывается… Я предчувствую, что страшно отомщу. Если же это бѣдная Эми, то я сдѣлаю скандалъ, который опозоритъ его. Спасти дѣвочку, конечно, поздно, если она бываетъ здѣсь. А до ея позора мнѣ нѣтъ дѣла! Но лучше давай Богъ, чтобы это была иностранка — съ мужемъ, энергическимъ человѣкомъ.

VII.

Графъ Загурскій — «двойной» экзотикъ, какъ прозвалъ его Рудокоповъ, за то, что дѣды его основались въ Россіи, а онъ основался въ Парижѣ — былъ не просто ухаживатель за женщинами, «mangeur de coeurs», а спеціалистъ, техникъ… и даровитый техникъ… Техническая часть ухаживанья и «влюбленья» въ себя женщинъ была доведена имъ до высшей степени совершенства. Но за то же онъ и не брезгалъ никакими средствами и фортелями. И эта его «прикладная механика» была безошибочна и всегда и всюду побѣдоносна. Слишкомъ тонко бывала она всегда обдумана.

Дама вся въ черномъ, съ двойной бѣлой вуалью, рѣшившаяся уже два раза побывать въ отелѣ у графа Загурскаго, съ опасностью быть узнанной, была баронесса Герцлихъ.

Напрасно попробовала бороться сама съ собой уже немолодая женщина, любившая въ первый разъ въ жизни. Натура и жажда неизвѣданнаго, желаннаго съ двадцати лѣтъ — взяли свое.

За всю свою жизнь она была окружена поклонниками, но въ средѣ ихъ ни разу не нашлось ни одного, для котораго стоило пожертвовать… если не своей репутаціей женщины безупречнаго поведенія, то своей душой, своими мечтами.

— Лучше ничего, чѣмъ это, — говорила она.

Послѣ стараго мужа, болѣзненнаго брюзги и безсмысленнаго ревнивца, отъ котораго она, наконецъ, ушла, судьба никого и ничего не послала ей. Явился Герцлихъ — тоже почти старикъ. Ей было тридцать лѣтъ, ему за пятьдесятъ, но онъ, женатый и почти разведенный, такъ же, какъ и она, изображалъ собой нѣчто, чѣмъ пренебрегать было нельзя. Онъ страстно, безумно полюбилъ ее, какъ еслибы ему было двадцать лѣтъ. Для него, женившагося когда-то по разсудку, ради связей, на дочери петербургскаго сановника, баронесса была первой встрѣчей, первой любовью. Вдобавокъ, при его огромномъ состояніи, его привязанность мѣняла совершенно положеніе соломенной вдовы съ двумя дѣтьми.

Баронъ Вертгеймъ посылалъ на воспитаніе дѣтей и на прожитокъ около трехъ тысячъ. Герцлихъ могъ дать — сколько баронесса захочетъ, безъ счету.

И тридцатилѣтняя Юлія Вертгеймъ, красивая женщина, на видь двадцати-трехъ или четырехъ лѣтъ, предпочла серьезную связь съ пожилымъ богачомъ — легкимъ и банальнымъ романамъ, которые напрашивались давно. Семь лѣтъ прожила она съ Герцлихомъ, и семь лѣтъ была ему вѣрна. Онъ ее обожалъ. Она его любила и уважала.

Теперь натура заговорила и взяла свое. Когда и какъ она рѣшилась на все, ради Загурскаго, она сама не знала. Было только ясно ей самой, что она его полюбила до потери разума, забвенія всего. Почему? За что? На это отвѣчать было трудно. Еслибы баронессѣ сказали, что она за свой поступокъ сложитъ голову на плаху, — она бы не остановилась. Быть можетъ, ихъ отношенія послѣднихъ трехъ лѣтъ сдѣлали все. Онъ былъ ея другомъ. Она была для него симпатичная женщина, которыхъ «очень» любятъ, но въ которыхъ влюбиться уже нельзя. Это дразнило ее. И вотъ вдругъ, нежданно… отъ ея одного слова все стало зависѣть… Все! Осуществленіе грезъ всей жизни и осуществленіе трехлѣтнихъ мечтаній о немъ, Загурскомъ. И она полюбила его со всѣмъ пыломъ юности… Онъ былъ для нея тѣмъ же, чѣмъ она была для Герцлиха. Когда графъ явился въ Люшонѣ, а затѣмъ въ Баньерѣ, и вдругъ заговорилъ иначе, — она начала съ подозрѣнія.

Сто разъ пришло ей на умъ, что это — лукавство, ложь, притворство… Это — ея милліонъ, подаренный мужемъ. Можетъ быть! но она не хотѣла и думать объ этомъ. А всему, что пѣлъ и напѣвалъ онъ — она хотѣла вѣрить. Обманъ? Что за дѣло! Вѣдь только его слова, его увѣренья и клятвы — обманъ. А все остальное — дѣйствительность. Но это паденіе? Да! Это — гнусное преступленіе предъ обожающимъ ее человѣкомъ?.. Да. Это можетъ изъ-за пустого случая повести къ катастрофѣ? Да…

И на все, на всѣ эти ужасные вопросы баронесса Юлія отвѣчала: — да!.. трепетно и безпомощно. Эми, конечно, не знала и не подозрѣвала ничего, но лукавая и пронырливая Кисъ-Кисъ слѣдила за матерью зорко съ самаго начала, и не скоро рѣшилась повѣрить очевидности. Еще въ Люшонѣ подслушавъ, однажды, разговоръ Загурскаго съ матерью, хитрая Кисъ-Кисъ сразу все поняла.

— Ай-ай-ай! — прошептала она себѣ самой: — quel infâme! Каковъ негодяй! Вѣдь это милліонъ барона Герцлиха заставилъ его запылать, а мама — по наивности — повѣритъ. Ай-ай-ай, что дѣлать? Помѣшать, или оставить?

И Кисъ-Кисъ рѣшила покуда не впутываться не въ свое дѣло, чтобы какъ-нибудь не прозѣвать чего-либо въ своемъ дѣлѣ, гораздо болѣе важномъ. А дѣло самой Кисъ-Кисъ шло блестящимъ образомъ.

Герцогъ Оканья исполнилъ обѣщаніе, данное въ Парижѣ, и присоединился къ нимъ въ Пиренеяхъ на все лѣто.

Здѣсь, въ Баньерѣ, герцогъ и Кисъ-Кисъ почти не разставались. Всякій день они верхомъ отправлялись въ окрестности; сначала дѣлали маленькія прогулки, не далѣе деревушки Астэ, или мѣстечекъ, лежащихъ по желѣзной дорогѣ на Тарбъ; но, затѣмъ, понемногу, они стали дѣлать болѣе дальнія прогулки. Баронесса разрѣшила маленькія экскурсіи уже не верхомъ, а въ экипажѣ, лишь бы только они возвращались къ вечеру.

Однако, однажды они не вернулись. Они отправились въ Лурдъ, конечно запоздали, и баронесса получила двѣ депеши: одну отъ дочери, другую отъ герцога, извѣщавшихъ, что они ночуютъ въ Лурдѣ въ разныхъ гостинницахъ, для большаго соблюденія приличія.

«Хотя, — прибавлялъ герцогъ въ своей депешѣ, — въ мои годы и при лѣтахъ mademoiselle Лины мы бы могли остановиться и въ одномъ отелѣ».

Баронесса была, очевидно, слишкомъ поглощена своимъ роковымъ положеніемъ, чтобы обращать достаточно вниманія на все, что творила ея дочь. Она въ буквальномъ смыслѣ потеряла разумъ и ходила какъ бы въ припадкѣ лунатизма.

Загурскій, знававшій «mille е tre», былъ все-таки если не увлеченъ, то тронутъ любовью этой женщины, — настолько была она беззавѣтно и безгранично увлечена. До обоготворенія его и забвенія всего, что не онъ.

— Это уже не осень, золотистая, теплая, тихая… — говорилъ онъ ей шутя. — Развѣ не въ Европѣ, а въ Сахарѣ…

Однако, изрѣдка баронесса замѣчала дочери по поводу герцога:

— Amuse-toi, Kiss-Kiss, mais prends garde.

— Oh, chère maman! Это не мнѣ надо говорить. Вотъ еслибы отецъ или мать герцога были живы, то хорошо бы сдѣлали, еслибы сказали ему теперь: — Amuse-toi, Feman, mais prends garde…

— Ты воображаешь, что онъ въ тебя влюбленъ?

— Не воображаю, а знаю и вижу.

— И настолько, что захочетъ жениться?

— Да. А если не захочетъ, то… можно будетъ заставить… Да, бѣдный Оканья! Il же conduit comme un enfant, ou un crétin. Это — поведеніе ребенка, нахала или дурака. Что онъ изъ трехъ, я не знаю. Да мнѣ это все равно. Лишь бы придти къ цѣли.

— Prends garde, Kiss! — смущалась баронесса.

— Y а le lui dire, à lui, maman! — усмѣхалась юная баролесса, цѣлуя мать. — Я не ты, меня не проведешь.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего… Но, серьезно говоря… prends garde à ton pauvre coeur, maman.

«Ахъ, еслибы только сердце! — мысленно восклицала баронесса. — До погубленнаго сердца никому дѣла нѣтъ, а до погубленной репутаціи всѣмъ-дѣло»…

Однако, на второй день послѣ пріѣзда Соколинскаго, баронесса повеселѣла, ожила, и прежде всего обратила вниманіе на тревогу, замѣченную въ любимицѣ. На усиленные разспросы баронессы, что съ ней приключилось послѣ бесѣды съ Соколинскимъ и зачѣмъ онъ пріѣхалъ вмѣсто дяди, Эми откровенно разсказала все. Баронесса была поражена извѣстіемъ о катастрофѣ и разореніи, но вмѣстѣ съ тѣмъ обрадована другимъ извѣстіемъ — о предложеніи князя.

— Тѣмъ лучше, — воскликнула она, — что все такъ сошлось, что обстоятельства заставляютъ васъ выйти за этого человѣка. Я никогда прежде не могла понять, почему вы, никого не любя, ему отказывали. Вы знаете, что я готова была всячески помочь вамъ по отношенію къ этому несчастному Френчу, и вы сами привели все въ бѣдѣ. Но все-таки теперь я скажу, какъ и прежде говорила: лучше выйти за Соколинскаго, за соотечественника, нежели за иностранца, хотя бы и за такого, какимъ былъ Френчъ.

— Я знаю, что онъ хорошій человѣкъ, — отвѣчала Эми: — добрый и честный, и вѣроятно любитъ меня, если такъ настойчиво хочетъ на мнѣ жениться. Съ его именемъ и состояніемъ ему легко вездѣ найти себѣ подругу жизни. Но поймите, баронесса, одно, простое, нѣчто самое простое: я не могу любить его… Я могла бы быть его другомъ, его сестрой, но женой…

Эми закрыла лицо руками и прибавила:

— Какъ это трудно! Въ немъ есть что-то для меня отталкивающее; онъ даже на мои глаза непохожъ на мужчину, онъ какая-то дама. Или добродушная, пожилая дѣвица. Я помню въ одной русской семьѣ женщину, которую звали Пелагеюшкой, дѣвицу лѣтъ тридцати-пяти, толстѣйшую и добрѣйшую, которую дѣти обожали. Ну, вотъ, даю вамъ честное слово, что этотъ, милый и добрый князь Георгій Ильичъ точь-въ-точь эта Пелагеюшка. Даже дядя со мной въ этомъ согласился.

Баронесса начала смѣяться, но лицо Эми было серьёзно и печально.

— Послушайте, Эми, я отвѣчу банальностью, но вѣдь многое, что пошло — правдиво и вѣрно. Я вамъ напомню пословицу: «стерпится — слюбится»! Я всю мою жизнь видѣла, насколько эта пословица часто оправдывается. Да, наконецъ, въ вашемъ положеніи другого исхода нѣтъ.

— Еслибы знать, то ужъ лучше бы было мнѣ выходить за него замужъ прежде, — отвѣтила Эми грустпо. — Я бы не пережила того… что со мной захотѣла судьба сдѣлать. Наконецъ, выйди я за князя прежде, не было бы того, что теперь все отравляетъ…

— Что именно? — спросила баронесса.

— То, что это насиліе надо мной. Нравственное насиліе! Онъ явился покупать меня, заставить меня поступить даже противъ совѣсти. Моя совѣсть возмущается при мысли выходить замужъ за человѣка ради того, чтобы спасти свое состояніе и не остаться нищей. Я всегда буду это помнить, и это помѣшаетъ мнѣ хотя немного любить его, потому что будетъ мѣшать уважать его.

— Ахъ, милая Эми, какія это все глупыя философствованія? Человѣкъ васъ любитъ, счастливъ, что можетъ спасти отъ такой бѣды, и проситъ въ то же время себѣ награду…

— Если ужъ онъ такъ любитъ, — воскликнула Эми, — отчегоже онъ не предложитъ все это сдѣлать изъ любви и дружбы, не насилуя меня? Еслибы онъ поступилъ такъ, я бы на него посмотрѣла совершенно иначе. А теперь я буду вѣдь знать всю жизнь, что онъ заставилъ меня продаться…

— Да, это правда! — помолчавъ и подумавъ, вдругъ произнесла баронесса Герцлихъ. — Еслибы онъ пріѣхалъ сюда сказать вамъ, что онъ даетъ эти полъ-милліона франковъ изъ любви къ вамъ, и не потребовалъ бы ничего, то я бы сама сказала, что онъ рыцарь, и посовѣтовала бы вамъ самой предложить ему руку и сердце — въ награду. Вотъ что, Эми: поручите мнѣ съ нимъ побесѣдовать… О чемъ — я сама еще не знаю… Согласны вы?..

— Конечно… — отозвалась Эми грустно. — Но тутъ ничего сдѣлать нельзя. Мнѣ надо себя побороть.

VIII.

Часовъ около девяти вечера Эми, оставшаяся въ постели и въ темнотѣ, дремала, чувствуя себя слабой, измученной и истерзанной. И вслѣдствіе случайности или особаго сочетанія помысловъ и душевныхъ движеній, въ этой дремотѣ ясно, живо, какъ на яву, грезился ей тотъ человѣкъ, котораго она страстно любила, и который погибъ изъ-за нея.

Въ то же время баронесса, принявъ князя, объясняла ему, что въ качествѣ друга Эми вмѣшивается въ дѣло, чтобы передать ему окончательное ея рѣшеніе.

— Какое?!.. — вскрикнулъ князь. — Она отказываетъ?

Баронесса сдѣлала грустно-сочувственную гримасу и даже вздохнула; князь былъ видимо страшно пораженъ. Наконецъ, онъ наговорилъ, объясняя, что уже третій разъ дѣлаетъ Скритицыной предложеніе… Что онъ знаетъ объ ея «вспышкѣ» къ какому-то англичанину, убитому… Что онъ вновь доказываетъ ей своимъ предложеніемъ, какъ много, глубоко привязанъ къ ней. Наконецъ, она избавится отъ грозящей ей нищеты. Баронесса дала высказаться Соколинскому, нѣсколько успокоиться и заговорила въ свой чередъ.

— Завтра утромъ Эми васъ приметъ, князь, и передастъ вамъ свой отвѣтъ, что не можетъ, послѣ долгаго разсужденія и размышленія, за васъ выйти замужъ. Положеніе ея не будетъ тяжелое, такъ какъ она останется со мной, и покуда я жива, она будетъ жить у меня, какъ моя дочь. Если найдется человѣкъ, котораго она полюбитъ и захочетъ выйти замужъ, то зачѣмъ непремѣнно предполагать, что этотъ человѣкъ будетъ безъ средствъ. Если же такъ случится, то я и мужъ — мы настолько любимъ Эми, что можемъ подарить ей маленькое приданое. Вы знаете, что у моего мужа состояніе очень большое, и что ему ничего не значитъ подарить какихъ-нибудь пятьдесятъ тысячъ франковъ, хотя бы даже сто тысячъ, и подарить Эми, которую я люблю. Но не въ этомъ дѣло, князь, а вотъ въ чемъ: завтра Эми должна сама отказать вамъ. Хотите ли вы, чтобы завтра она, въ этой вотъ самой гостиной, не печальная и если не вполнѣ счастливая, то все-таки довольная, сказала бы вамъ, что она согласна? Желаете, ли вы завтра утромъ стать ея женихомъ?

Князь, сидѣвшій опустивъ голову, выпрямился, поглядѣлъ на баронессу съ крайнимъ изумленіемъ и молчалъ.

— Вы меня какъ будто не поняли?

— Понялъ, баронесса, но, однако… Собственно, ничего не понялъ! Какимъ образомъ?

— Очень просто, князь! Проще нельзя! Мужчины въ извѣстныхъ случаяхъ глупѣе женщинъ. Мужчины часто подыскиваютъ сто разныхъ ключей съ разными секретами къ ларчику, который отворяется просто — пальцами. Лишь нажать пружинку, которая не только видима, но глаза рѣжетъ. Хотите, я вамъ, дамъ ключъ къ этому ларчику — къ сердцу Любови Борисовны.

— Ахъ, баронесса! — вскрикнулъ Соколинскій и, привскочивъ, схватилъ руки ея и сталъ цѣловать. — Вы меня спасете? Бога ради, неужели есть средство?

— Самое простое! Но только, князь, надо меня послушаться буквально!

— Все, что прикажете! Все на свѣтѣ! На край свѣта пѣшкомъ пойду!

— Это слишкомъ далеко и долго, князь, — разсмѣялась баронесса. — Все это будетъ гораздо проще и скорѣй. Ступайте домой и напишите Любови Борисовнѣ письмо буквально такого содержанія. Скажите ей, что вы ее любите глубоко и давно, что доказали это тѣмъ, что нѣсколько разъ сватались; скажите, что вы догадались теперь, насколько ей трудно рѣшиться идти за васъ замужъ, такъ какъ она предпочитаетъ быть нищей скорѣе, чѣмъ вашей женой. Поэтому вы не хотите насиловать ея сердце и берете назадъ свое предложеніе. Но вы просите ее доказать, что она имѣетъ къ вамъ хотя бы дружбу и просите позволить вамъ, постороннему и чужому ей человѣку, дать доказательство вашей дружбы. Просите позволить внести тѣ пятьсотъ тысячъ франковъ, которые необходимы для спасенія ея состоянія, съ тѣмъ, что если дѣла поправятся, она или ея дядя возвратятъ вамъ эти деньги. Если же онѣ пропадутъ, то принять это, какъ подарокъ отъ человѣка, который ее давно глубоко любитъ.

Князь сидѣлъ передъ баронессой, глядя ей въ лицо, не сморгнувъ и бровью не двинувъ, какъ истуканъ, и наконецъ выговорилъ нерѣшительно и страннымъ голосомъ:

— Извольте…

— Неужели вы боитесь, князь, что я подвожу васъ, что вы предложите Любовь-Борисовнѣ этотъ подарокъ, и она его приметъ. И больше ничего?! Въ такомъ случаѣ, если я обманываю васъ и поступаю неблаговидно, то кто же мѣшаетъ вамъ черезъ два-три дня отказаться отъ вашего предложенія? Это будетъ такъ же неблаговидно, какъ и мой теперешній поступокъ.

— Нѣтъ, баронесса, я понялъ! Я понялъ! — воскликнулъ князь съ радостнымъ лицомъ. — Сейчасъ же бѣгу къ себѣ и пишу Любови Борисовнѣ огромное письмо. Да наконецъ, по правдѣ сказать, честное слово, если бы даже это такъ все и приключилось, то я готовъ для нея на такое пожертвованіе. Это будетъ какая-нибудь треть или четверть моего состоянія. Что за важность! Пожить года четыре-пять поскромнѣе — и я доходами почти верну все это. Такъ, такъ! Благодарю васъ! Вы — умнѣйшая женщина, добрѣйшая женщина!

Соколинскій схватилъ руки баронессы и снова началъ ихъ цѣловать.

Черезъ нѣсколько минутъ Соколинскій вышелъ изъ виллы и не шелъ, а почти бѣжалъ въ себѣ въ гостинницу. Черезъ четверть часа онъ уже сидѣлъ за письменнымъ столомъ и писалъ. Онъ думалъ, что письмо выйдетъ на двухъ большихъ страницахъ, но скоро онъ былъ уже на четвертой страницѣ, а всего еще не высказалъ.

Наконецъ, часа черезъ полтора, тяжеловѣсное письмо въ большомъ конвертѣ было принесено и передано горничной Эми. Горничная вошла въ спальню въ барышнѣ и, видя, что она крѣпко заснула, отправилась въ баронессѣ за совѣтомъ, что дѣлать. Баронесса, улыбаясь, взяла письмо, покачала его на рукѣ и, улыбаясь, подумала:

«Да, тяжеловѣсное! Листа два, страницъ восемь… Навѣрное, Цицеронъ позавидовалъ бы»…

— Вотъ что, моя милая, если m-lle Скритицына проснется, то передайте ей письмо; если же не проснется, оставьте ее спать до утра.

Но Эми, измучившись, спала крѣпко, проснулась, увидѣла на часахъ третій часъ ночи и, тяжело вздохнувъ, рѣшила не звонить горничную. Часовъ въ десять утра она проснулась, и горничная подала ей письмо.

Дочитавъ письмо до половины, Эми перебѣжала къ окну, растворила его и продолжала читать. Лицо ея оживилось. Прочтя, она снова перечла, а затѣмъ долго просидѣла у окна, не двигаясь, но спокойная и будто грустно-довольная.

Очнувшись, она спросила, поднялась ли баронесса, и на утвердительный отвѣтъ приказала просить ее въ себѣ. Наскоро причесавшись и накинувъ пеньюаръ, Эми съ письмомъ въ рукахъ стала ждать баронессу. Наконецъ, когда эта съ умышленно-сумрачнымъ лицомъ вошла въ спальню, Эми двинулась въ ней и произнесла:

— Баронесса, я выхожу замужъ за Соколинскаго. Я согласна! И безъ всякаго горькаго чувства на сердцѣ.

— Что вы? — яко бы удивилась баронесса.

Эми поцѣловала ее и передала ей письмо князя. Баронесса прочла его въ свой чередъ и выговорила:

— Да, Эми. Я поступила бы такъ же. Un brave homme.

Въ эту самую минуту въ спальню вошла горничная и подала Эми карточку. Она взяла — и ахнула.

— Адріанъ Николаевичъ! — вскрикнула она. — Рудокоповъ. Вотъ кстати… Но что скажетъ онъ? Я даже боюсь теперь.

Чрезъ нѣсколько минутъ Эми уже сидѣла въ гостиной съ другомъ-докторомъ и передавала ему все…

Узнавъ о катастрофѣ, онъ вскрикнулъ: — Мерзавецъ! — и прибавилъ: — Простите. Сорвалось. Но хоть годъ сиди, думай — другого имени не придумаешь.

Узнавъ о рѣшеніи Эми, онъ сталъ сумраченъ и спросилъ:

— И не боитесь?

— Нѣтъ, Адріанъ Николаевичъ, не боюсь. Прочтите вотъ.

Рудокоповъ прочелъ письмо Соколинскаго, просіялъ и выговорилъ:

— И я не боюсь! Съ Богомъ! Выходите за этакаго…

И на виллѣ въ этотъ день началась сумятица. Всѣ были веселы и счастливы. Князь Соколинскій смотрѣлъ какъ безумный отъ восторга.

Времени, однако, терять было нельзя. На другой же день послѣ завтрака у баронессы съ шампанскимъ, чтобы поздравить жениха съ невѣстой, Соколинскій собрался уѣзжать въ Парижъ, а быть можетъ и въ Россію, чтобы скорѣе добыть нужныя деньги. Приходилось для этого или заложить большое малороссійское имѣніе, или два другихъ въ сѣверныхъ губерніяхъ Россіи. Впрочемъ, князь надѣялся избѣжать поѣздки, такъ какъ по намеку баронессы догадывался, что баронъ Герцлихъ согласится на короткій срокъ ссудить его необходимой суммой. Если бы у Герцлиха даже и не нашлось случайно тотчасъ же свободныхъ денегъ, то онъ, вращающійся въ финансовомъ мірѣ Парижа, могъ всегда ихъ достать.

Эми, вызвавшая Рудокопова, чтобы просить съѣздить повидаться съ дядей, настаивала и теперь. Докторъ всячески доказывалъ, что ему незачѣмъ ѣхать въ Парижъ, такъ какъ помочь горю онъ не можетъ, но однако кончилось тѣмъ, что онъ собрался тоже вмѣстѣ съ княземъ. Эми упросила его повидать дядю, чтобы выяснить, не осталось ли хоть чего-либо, хоть крохъ, отъ всего состоянія.

— Только вамъ одному, Адріанъ Николаевичъ, я могу вполнѣ вѣрить, — говорила она: — да и дядя не имѣетъ права обидѣться. Можетъ быть, все преувеличено.

— А если есть крохи, вы не пойдете за князя? — спросилъ Рудокоповъ, лукаво глядя ей въ глаза.

— Нѣтъ. Все-таки пойду.

— То-то же… А то я, было, испугался… Люблю, люблю, а если можно не любить — не люблю.

И два человѣка, всегда косившіеся, — и давно, — другъ на друга, вмѣстѣ сѣли въ вагонъ. Баронесса съ дочерью и Эми, ради прогулки, собрались проводить отъѣзжающихъ до Тарба. Здѣсь они простились и въ вечеру вернулись обратно въ Баньеръ.

Рудокоповъ и Соколинскій въ первый разъ со дня знакомства провели теперь нѣсколько часовъ вмѣстѣ. Кончилось тѣмъ, что около полуночи оба сильно измѣнили свое мнѣніе, или свое предубѣжденіе другъ въ другу. Рудокоповъ, слушая повѣствованіе и даже отчасти исповѣдь Соколинскаго, думалъ про себя:

«Пустой, но добрый малый, даже очень добрый! И совершенно безхарактерный… Куда вѣтеръ дунетъ, туда и повернется. Нравственный пухъ, который съ вихремъ можетъ унестись и въ поднебесье. Кабы могла Любочка прибрать его въ рукамъ, то была бы, пожалуй, счастлива. Конечно, — банально счастлива. Если пойдутъ дѣти, то это бракосочетаніе совсѣмъ съ рукъ сойдетъ. Займется дѣтьми и забудетъ, какой пошлякъ исправляетъ должность супруга»…

Къ то же время князь, приглядываясь въ доктору, думалъ:

«Онъ вовсе не такой злой и о себѣ воображающій не вѣсть что… Конечно, приглядываясь, видно, что за этимъ бариномъ сквозить мужикъ, но честный, прямой… Онъ искренно любитъ Aimée, и это должно насъ сблизить».

И при этомъ князь радостно улыбнулся. Она теперь для него не Любовь Борисовна, а — «Aimée».

IX.

Большой нумеръ въ бель-этажѣ отеля около цѣлаго аппартамента, занятаго графомъ Загурскимъ, наконецъ освободился, благодаря стараніямъ gérant гостинницы.

Графъ не вставалъ никогда ранѣе одиннадцати часовъ, и, зная это, Кора поднялась ранехонько. Въ девять часовъ ея вещи были уже перенесены, и сама она перешла, покуда Бэтси караулила и прислушивалась на всякій случай, все ли тихо въ комнатахъ графа.

Очутившись рядомъ съ Загурскимъ, отдѣленная стѣной, даже только дверью, отъ одной изъ его комнатъ, Кора была взволнована. Неужели все удастся… И удастся такъ просто, благодаря лишь тому, что они въ гостинницѣ? Она будетъ свидѣтельницей, услышитъ ихъ голоса, поймаетъ ихъ на мѣстѣ… Но кто эта женщина?! Минутами графинѣ хотѣлось, въ отсутствіе Загурскаго, попробовать отворить дверь, запертую на ключъ, и затѣмъ только притворить ее. Если это сдѣлать, то она можетъ даже ворваться къ нему, когда захочетъ.

Однако, обсудивъ это хладнокровнѣе, Кора рѣшила, что это — лишнее. Ей нужны только доказательства: кто эта женщина. И если это не Эми, то все-таки она доведетъ дѣло до скандала, а можетъ быть и до страшнаго урока Загурскому. Иной испанецъ не пойдетъ драться на дуэли съ любовникомъ жены, а просто хватитъ ножомъ. А то и найметъ, подошлетъ сдѣлать это.

— И это было бы заслужено вполнѣ! — восклицала Кора въ припадкѣ злобной ненависти.

Два дня просидѣла Кора безвыходно въ своемъ нумерѣ, и дошла до крайней степени раздраженія. Каждое утро и каждый вечеръ она «слышала» Загурскаго за дверью… Онъ принималъ кой-кого изъ новыхъ знакомыхъ мужчинъ. Но чаще всѣхъ бывалъ герцогъ, жившій въ той же гостинницѣ, на другомъ краю дома. И каждый разъ они вели тривіальные разговоры о женщинахъ, любовныхъ похожденіяхъ, побѣдахъ, измѣнахъ…

Однажды вдругъ зашла рѣчь о ней. Герцогъ спросилъ, смѣясь, справедлива ли молва, что между графомъ и ею была долгая связь, порванная теперь… Загурскій отвѣтилъ, что эти вещи не говорятся и въ нихъ не признаются, но такимъ голосомъ и съ такимъ смѣхомъ, что Оканья получилъ утвердительный отвѣтъ… Тогда онъ задалъ Загурскому, смѣясь, два-три вопроса о ней, и графъ отвѣчалъ, прибавляя слова: «je le suppose»…

Наконецъ, герцогъ далъ одинъ вопросъ о ней, на который графъ отвѣтилъ, и они начали хохотать.

Кора, какъ ужаленная, отскочила отъ двери, въ негодованіи вышла въ гостиную и внѣ себя пробормотала:

— Quel animal, mon Dieu! Et j’ai aimé èa…

Наконецъ, однажды вечеромъ около восьми часовъ Бэтси влетѣла въ ней, объявляя, что, со словъ пріятеля-лакея, графъ ожидаетъ визита таинственной дамы. Въ этихъ случаяхъ онъ остается дома, велитъ подавать thé complet avec théière anglaise, и посылаетъ за конфектами.

Графиня перешла въ свою спальню и, не зажигая свѣчей, сѣла въ кресло около дверей къ Загурскому. Онъ ходилъ по своей гостиной изъ угла въ уголъ и насвистывалъ что-то знакомое ей. Наконецъ, онъ вымолвилъ громко:

— Enfin…

Отвѣтъ и голосъ женщины отозвался ударомъ, въ головѣ Коры. Это была баронесса Герцлихъ. Но что это значитъ?

Разговоръ, начавшійся между ними, сказалъ ей все… Сразу.

Около часа просидѣла она, прислушиваясь. Затѣмъ вдругъ поднялась, нетвердой походкой двинулась изъ спальни и, позвавъ слабымъ голосомъ камеристку, попросила воды… Не этого ожидала она! И этому никогда не повѣрила бы, если бы не собственный слухъ…

Бэтси бросилась со стаканомъ къ ней и, видя мертво-блѣдное лицо барыни, стала ее уговаривать быть спокойнѣе, хладнокровнѣе. Кора задыхалась… Ей казалось, что невидимая рука схватила ее за горло и давитъ, душитъ. Она взяла шляпку и зонтикъ и, медленно выйдя изъ нумера, спустилась по лѣстницѣ. Чистый воздухъ и движеніе были ей необходимы.

Выйдя на террасу, она оглянулась.

Здѣсь было человѣкъ десять изъ живущихъ въ отелѣ. Одни сидѣли за накрытыми столиками съ чаемъ, другіе играли въ карты, остальные бродили по дорожкамъ. Графиня сошла по ступенькамъ въ садъ. Ей хотѣлось тоже походить и даже выйти на улицу, но нравственное потрясеніе привело къ тому, что она чувствовала во всемъ тѣлѣ сильную слабость.

И она опустилась, невольно на садовую скамейку близъ самыхъ дверей, гдѣ сновала взадъ и впередъ прислуга, но, глядя на все, ничего не видѣла. Въ ушахъ ея звенѣли «ихъ» голоса. Также и его ласковый голосъ съ тѣми же нѣжными словами, которыя она знала наизусть, слышавъ тысячи разъ… Ея голосъ былъ тѣмъ самымъ, который знала и тотчасъ же узнала Кора. Онъ вскорѣ сталъ инымъ. Никогда при ней баронесса не говорила ни съ кѣмъ такимъ голосомъ.

Сейчасъ только поняла Кора, что это женщина не теперь, здѣсь, въ Баньерѣ, полюбила этого человѣка, а давно, давно любитъ его. Она уже любила его, когда покровительствовала имъ обоимъ. И какая же это была роль?! А что съ ней было, когда онъ уѣхалъ драться съ Френчемъ? Какъ же она, Кора, не видѣла этого, не понимала, принимала ея чувство къ нему за дружбу? Какая наивность! Виновата ли эта женщина теперь, если давно любила его? А онъ? Какая возмутительная натура! Деньги и деньги… Стало быть, и она была для него только источникъ дохода! Когда источникъ изсякъ, онъ выжалъ послѣднее, самъ, обманомъ, почти воровствомъ… И бросилъ! О прямо отправился обворовывать другую, которую всегда звалъ свысока и покровительственно: «Cette pauvre baronne», какъ бы желая сказать: «Эта милая старушенція»!

И Кора, совершенно поглощенная этими мыслями, безсознательно глядѣла въ ярко освѣщенныя двери, настежь открытыя на террасу, гдѣ все сновалъ народъ и обитатели отеля, и гости, и прислуга. Она машинально встрѣчала всѣхъ глазами и провожала, продолжая перебирать мысленно все одно и то же, свое недавнее прошлое, тѣсно связанное съ образомъ недостойнаго человѣка, и нынѣшнее свое разочарованіе въ немъ.

И вдругъ она увидѣла даму, всю въ черномъ, въ длинной, круглой пелеринѣ скрывавшей всю фигуру, въ густой бѣлой вуали на маленькой шляпкѣ…

Дама быстрой походкой вышла изъ дверей, перешла террасу, спустившись, поровнялась съ ней, проходя въ двухъ шагахъ отъ скамейки. И вдругъ при видѣ Коры она вздрогнула и какъ бы откачнулась въ сторону, будто отстраняясь отъ нея. Это внезапное движеніе было едва уловимо, но графиня замѣтила его. И только въ этотъ мигъ догадалась она и вскрикнула:

— Это — она!..

Кора не могла видѣть и узнать тщательно укутанную женщину, а просто почувствовала, что это — баронесса…

Она порывисто, но безсознательно вскочила со скамейки, бросилась въ ней, заступила ей дорогу и хотѣла крикнуть: — «Arrêtez»!

Но голосъ пропалъ, горло сжало судорогой, языкъ не повиновался. Она взмахнула зонтикомъ, чтобы ударить ту по головѣ, но та заслонилась и ударъ пришелся по поднятой рукѣ. Графиня снова сильнѣе взмахнула. Хрупкая ручка перелетѣла пополамъ, зонтикъ упалъ на дорожку, и въ рукахъ ея остался конецъ. Баронесса, уже вскрикнувъ, пятилась и озиралась. Кора, наступая, крикнула что-то безсвязное и взмахнула обѣими руками, какъ бы собираясь сорвать съ нея вуаль. Но сильная рука схватила ее сзади.

— Voyons, mesdames! Voyons! — крикнулъ голосъ.

И она увидѣла себя уже окруженной кучкой незнакомыхъ людей, заслонявшихъ отъ нея баронессу.

— C’est la baronne Herzlich, qui sort de chez son amant! — вскрикнула она. И будто разбуженная собственнымъ голосомъ, она опомнилась и остолбенѣла.

Она не знала, что сейчасъ произошло. Кто-то повелъ ее подъ-руку. Она, вся дрожащая, повиновалась, но ноги все слабѣли. Спазмъ въ горлѣ душилъ.

Чрезъ нѣсколько мгновеній графиня истерически рыдала на той же скамейкѣ, гдѣ сидѣла передъ тѣмъ, а человѣкъ двадцать, окружая ее, толковали, совѣтовали и кто-то несъ стаканъ воды.

«Какой срамъ! Какой срамъ»! — думала она про себя.

Черезъ минуту она поднялась и при помощи своей Бэтси тихо двинулась въ отель, ни на кого не глядя.

На террасѣ она разслышала голосъ, говорившій:

— Madame Mikaloff! Une dame russe.

«Слава Богу»! — подумала она.

Съ трудомъ дойдя до своего нумера, Кора тотчасъ раздѣлась и легла въ постель. Лихорадочная дрожь пробѣгала по ней, а голова горѣла какъ въ огнѣ.

— Приготовьте все, Бэтси, съ вечера. Завтра рано мы уѣзжаемъ въ Парижъ — глухо приказала она.

— All right, — отозвалась тихо камеристка.

X.

Князь Соколинскій, счастливый безмѣрно, и Рудокоповъ, тоже довольный и въ духѣ, безостановочно болтали въ вагонѣ, двигаясь чрезъ Лурдъ и По на Бордо.

Здѣсь была первая болѣе долгая остановка. Едва поѣздъ подлетѣлъ въ вокзалу, докторъ, какъ-то смущаясь, заявилъ князю, что пойдетъ на телеграфъ, и тотчасъ исчезъ.

Соскучившись шагать по платформѣ, князь вышелъ въ двери и заглянулъ въ комнаты вокзала.

— Каково! — воскликнулъ онъ вслухъ, изумленный, и прибавилъ мысленно: — «Вотъ вамъ и серьезные люди»!

Онъ увидѣлъ на диванчикѣ Рудокопова и элегантно одѣтую даму. Но они были такъ далеко, что разглядѣть эту даму было невозможно. Можно было только безошибочно рѣшить, что она — молоденькая. Докторъ и она оживленно бесѣдовали, смѣялись… Когда прогремѣлъ второй разъ голосъ портье, объявлявшій объ отходѣ скораго поѣзда на Парижъ, они встали и расцѣловались. Князь юркнулъ въ двери и побѣжалъ къ своему вагону.

— Вотъ тебѣ и мрачный докторъ Адріанъ Николаевичъ! — смѣялся онъ.

Рудокоповъ, вернувшись, глядѣлъ однако какъ провинившійся. Разумѣется, князь ни единымъ словомъ не обмолвился и ничего не спросилъ.

По пріѣздѣ въ Парижъ, Соколинскій настойчиво сталъ просить доктора остановиться вмѣстѣ въ его гостинницѣ, хотя у того и была квартира.

Рудокоповъ, пріѣхавшій на два дня, согласился, но нехотя. Это былъ Grand Hôtel.

— Ну, развѣ не хорошо тутъ? — говорилъ Соколинскій съ восторгомъ. — Все есть и все подъ рукой. Умный, хитрый и полезный fin de siècle такъ я лѣзетъ въ глаза.

— Нѣтъ, воля ваша, — насмѣшливо улыбался Рудокоповъ. — По-моему, во всякой гостинницѣ непріятно жить, но въ маленькой все-таки живешь по-человѣчески. А здѣсь — что это такое? Мнѣ все думается, что эти громадныя гостинницы — какія-то фабрики, въ которыхъ фабрикуютъ путешественниковъ. Мы съ вами вовсе не пріѣхали сейчасъ изъ Пиренеевъ, это наша фантазія. Насъ сегодня утромъ здѣсь сфабриковали. Не знаю — почему, а мнѣ чувствуется всякій разъ, что я попаду въ большой отель и въ этакую муравьиную кучу, что я начинаю думать и чувствовать не такъ, какъ всегда, и не по своему, а такъ, какъ всѣ вотъ эти языцы земные, которые тутъ собрались. Вѣдь всѣ тутъ дѣлаютъ одно и то же, — ну, и чувствовать начинаютъ одинаково.

Часа черезъ два по пріѣздѣ, они оба отправились немедля по общему важному дѣлу, т.-е. прямо въ Avenue Wagram, къ Дубовскому.

Они нашли Владиміра Ивановича въ спальнѣ, въ халатѣ, въ большомъ креслѣ, и оба удивились. Рудокоповъ изумился еще болѣе, чѣмъ князь. Этотъ видѣлъ Дубовскаго нѣсколько дней назадъ проѣздомъ, и тогда уже нашелъ въ немъ перемѣну. Рудокоповъ, давно не видѣвшій Дубовскаго, невольно ахнулъ. Владиміръ Ивановичъ постарѣлъ на десять лѣтъ, если не больше.

«Не даромъ, однако, досталось! — подумалъ докторъ. — Видно, все-таки сердечный человѣкъ, если съ трудомъ мирится съ тѣмъ, какое колѣно откололъ»…

Владиміръ Ивановичъ привсталъ, висло улыбнулся при появленіи пріѣзжихъ, обнялъ Соколинскаго и произнесъ:

— Поздравляю! Я былъ бы счастливъ, если бы…

Но вдругъ онъ заплакалъ и снова сѣлъ въ кресло, не поздоровавшись съ Рудовоповымъ.

— Простите, Адріанъ Николаевичъ! — выговорилъ онъ черезъ нѣсколько мгновеній: — Здравствуйте! Вотъ какое несчастіе! Вотъ какое непростительное легкомысліе! И въ мои годы! Какая мерзость, какая подлость — разорить племянницу, обокрасть! Ограбить! Меня надо судить, меня надо сослать. Я воръ!..

— Полноте, полноте, — заговорилъ добродушно князь: — вспомните, что вамъ, этому случаю, я обязанъ моимъ счастьемъ. И наконецъ — почемъ знать? Черезъ нѣсколько времени все можетъ вернуться, устроиться, я получу обратно свои деньги, а Aimée-- свое состояніе.

И князь какъ-то самодовольно улыбнулся при мысли, что mademoiselle Скритицыной, или Любови Борисовны, для него теперь нѣтъ. Она стала для него теперь: Aimée и Amy.

— Нѣтъ, не говорите. Я не дуракъ, и я — честный человѣкъ. Поэтому я знаю, что поступилъ какъ дуракъ или какъ негодяй. Я ограбилъ опекаемую мной дѣвушку, да еще родную племянницу! На такихъ людей должна бы была существовать гильотина.

"Ну, поѣхали! — подумалъ про себя Рудокоповъ. — Наружно измѣнился, а внутренно остался тотъ же. Могила исправитъ ".

И стоя передъ сидящимъ Дубовскимъ, угрюмо и упорно глядя на его пришибленную фигуру и слезливое лицо, озлобившійся Рудокоповъ думалъ:

«Умирать съ тобой будемъ, а комедіанствовать все будемъ»…

А между тѣмъ въ этой комедіи есть будто какая-то искренность! Онъ вѣдь чувствуетъ, что говоритъ, и въ то же время рисуется. Этимъ чувствомъ бахвалится, что-ли? Должно быть, истинные актеры такъ и играютъ. Нутромъ играть — прозывается. Дубовскій доказывалъ, что виновата во всемъ русская распущенность, виновата Русь, славянская кровь. Однимъ словомъ, чуть не всѣ города россійскіе отъ Днѣпра до Урала, Рюрикъ, Синеусъ и Труворъ, монгольское иго, индо-европейская раса, все было непосредственно виновато въ разореніи Эми. Князь слушалъ, вѣрилъ и сочувствовалъ, но все-таки смотрѣлъ бодро и думалъ:

«Да, да. Россійская такая натура… Всѣ мы такъ. А все-таки, еслибы не это, то никогда бы я не былъ теперь ея женихомъ. Стало быть, все слава Богу»!..

Рудокоповъ, слушая, думалъ:

"Да. По-россійски… Снявши голову, по волосамъ плакать, да еще на зеркало пенять. И отчего это французъ или англичанинъ, надѣлавъ бѣдъ, наглупивъ, напакостивъ, никогда не приплетаетъ и не обвиняетъ Францію или Великобританію? Англичанинъ даже и сожалѣть ни за что никогда не станетъ въ данномъ случаѣ. Фактъ — и конецъ! Нечего нюни разводить! А французъ даже станетъ доказывать самому себѣ, что такъ именно и слѣдовало поступить, и только прибавитъ: «Никто и ничто не виновно. Pas de chance! Вотъ въ чемъ причина».

Когда Дубовскій кончилъ свое нытье, высморкался и отчасти успокоился, Рудокоповъ счелъ возможнымъ начать объясненіе.

— Я явился въ Парижъ, Владиміръ Ивановичъ, — началъ онъ, — исключительно за тѣмъ, чтобы повидать васъ и объясниться по порученію Любови Борисовны. Князь выѣдетъ тотчасъ въ Россію, а я вернусь обратно въ Баньеръ, чтобы передать ей все, что узнаю отъ васъ. Она желаетъ знать, какъ все это произошло и въ какомъ именно положеніи находятся дѣла.

— Конечно! конечно! Я это отлично понимаю! Она никогда не вмѣшивалась. Увы, кабы она вмѣшивалась въ мое управленіе, можетъ быть этой бѣды и не случилось бы.

«Мое почтеніе! — подумалъ Рудокоповъ. — И она виновата».

— Дѣло простое. Я, какъ сказывается, зарвался! Я испугался тому назадъ мѣсяца три-четыре, — все висѣло на волоскѣ, и я рѣшился сдѣлать этакій оборотъ, всегда удающійся. Этакій, знаете, volte-face. — Дубовскій взмахнулъ рукой, описывая кругъ. — Ну, и…

— Все ухнуло? — выговорилъ Рудокоповъ мрачно.

— Да, все пропало…

— Какъ это всегда и бываетъ! — выговорилъ снова Рудокоповъ тѣмъ же голосомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ! — вскрикнулъ и оживился Дубовскій: — это особенное несчастіе! Еслибы не эта рѣчь императора Вильгельма, которая тутъ смутила всѣхъ, ничего бы не было. И подумать, Боже мой, что нѣсколько словъ, сказанныхъ монархомъ, могутъ разорить сотни семействъ! Это преступно… Это грѣхъ. Я бы это, на мѣстѣ… на мѣстѣ… Я бы запретилъ!

— Такого мѣста нѣтъ, Владиміръ Ивановичъ. Это мѣсто занимаетъ Господь Богъ. Онъ одинъ можетъ имп. Вильгельму запретить выражать свои мысли. Но, право, германскій или какой другой монархъ тутъ не при чемъ. Не это, такъ что-нибудь другое приключилось бы. Какая-нибудь бомба, брошенная въ Парижѣ въ палатѣ, или просто газетная утка. Скажите-ка лучше, когда вы позволите мнѣ быть у васъ, чтобы узнать всѣ подробности положенія дѣла. Я бы просилъ васъ ускорить это, чтобы скорѣй, если не успокоить, то хотя привезти какой ни на есть отвѣтъ Любовь Борисовнѣ. Я бы желалъ выѣхать хоть послѣ завтра.

— Я ничего не могу вамъ сказать. Я, по правдѣ, самъ въ туманѣ! Обратитесь къ барону Герцлиху, онъ вамъ все изложитъ и объяснитъ. Я даже хорошенько, не знаю, на какихъ бумагахъ произошелъ самый главный ударъ. Но вѣдь это безразлично — тѣ или другія.

— Въ такомъ случаѣ, вы позволите мнѣ повидать барона отъ вашего имени и отъ имени Любови Борисовны?

— Конечно!

Рудокоповъ поднялся и раскланялся.

— Куда же вы? — спросилъ Дубовскій.

— Прямо къ барону Герцлиху!

— Но обѣдаемъ мы вмѣстѣ? — воскликнулъ Соколинскій. — И весь вечеръ проведемъ вмѣстѣ?

Рудокоповъ хотѣлъ что-то отвѣчать, но князь схватилъ его за обѣ руки и воскликнулъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, Адріанъ Николаевичъ, мы съ вами въ дорогѣ подружились. Я прежде васъ, по правдѣ сказать, недолюбливалъ. Вы всегда смотрѣли какимъ-то букой, съ вами страшно было заговорить. А теперь я васъ узналъ ближе и полюбилъ. Мы весь день проведемъ вмѣстѣ, и если завтра вы не выѣдете обратно, то и завтрашній день проведемъ вмѣстѣ.

Все это было сказано съ такимъ неподдѣльнымъ добродушіемъ и чувствомъ, что Рудокоповъ по неволѣ смягчился, пожалъ руку князю и отвѣчалъ:

— Хорошо!

XI.

Разумѣется, у барона Герцлиха Рудокоповъ ничего въ этотъ день не добился; онъ даже видѣлъ барона на нѣсколько мгновеній. Его рвали на части всякаго рода личности. Оказалось, что на парижской биржѣ произошла наканунѣ паника, и многія крѣпкія головы закружились… Не только мелкота, но и многіе тузы биржевые струхнули.

Были, однако, люди, которые торжествовали. Въ числѣ этихъ былъ и баронъ. Онъ наканунѣ произвелъ ловкій биржевой манёвръ. Умѣнье ли помогло, или чутье, или нѣчто особенное, — какой-нибудь фортель, въ которомъ не признаются, — но дѣло въ томъ, что, при общей сумятицѣ отъ паденія бумагъ и проигрышей, у барона Герцлиха въ кассу перевалило лишнихъ тысячъ триста франковъ и ожидалось чуть не столько же.

Герцлихъ, принявши Рудокопова, быстро и спѣша объяснилъ ему, что собственно дѣло Дубовскаго ясное и подробности совершенно не любопытны: игралъ и проигрался!

— Если бы онъ не проигрался недѣлю назадъ, то все равно проигрался бы сегодня, такъ какъ на биржѣ полная паника.

— Онъ велъ свои дѣла съ вами? — сурово спросилъ Рудокоповъ.

— Не со мной, а чрезъ мою контору. Онъ не былъ моимъ компаньономъ, — у меня и нѣтъ компаньоновъ.

— Виноватъ, вы давали совѣты и собственно вели дѣла?

— Онъ велъ дѣла свои самостоятельно. Иногда, правда, онъ дѣйствовалъ по моимъ совѣтамъ.

— Жаль, — произнесъ Рудокоповъ рѣзко, — что тѣ, которымъ вы помогаете, не раздѣляютъ счастія и удачи, которыми вы извѣстны въ финансовомъ мірѣ. Говорятъ, у васъ счастливая рука, но только для самого себя.

Герцлихъ слегка насупился, присмотрѣлся пристальнѣе къ лицу доктора, потомъ вдругъ улыбнулся и заговорилъ тихо и мягко:

— Трудно, г: Рудокоповъ, зачислять людей въ свою собственную удачу, какъ въ какую-нибудь компанію или въ товарищество. И я теряю часто деньги, но я не ставлю послѣдній грошъ ребромъ и не играю азартно, подобно г. Дубовскому. Послѣдній разъ, зимою, я всячески убѣждалъ его не пугаться, обождать, помочь горю терпѣніемъ, — онъ меня не послушался и потерялъ много. Долженъ сказать, что съ г. Дубовскимъ бывали и курьёзы: случалось не разъ — онъ продавалъ, положимъ сегодня, упавшія бумаги за безцѣнокъ, а завтра онѣ доходили до максимальной цѣнности; и наоборотъ, случалось, что когда онъ покупалъ что-либо, вскорѣ же все купленное лежало par terre. Я очень теперь сожалѣю, что входилъ въ его дѣла и иногда совѣтовалъ, не настаивая. Теперь меня могутъ его друзья обвинить въ томъ, что онъ разорился благодаря мнѣ. Подобное обвиненіе въ Парижѣ, г. докторъ, court les rues. Нѣтъ ни одного разорившагося человѣка, который бы не обвинялъ другого или другихъ, а не свое собственное неумѣніе или свою незадачу.

И Рудокоповъ, переданный тотчасъ же съ рукъ на руки Герцлихомъ какому-то красивому молодому человѣку, въ родѣ секретаря, Рудокоповъ отправился въ управленіе конторы барона. Здѣсь оказалась цѣлая канцелярія, или нѣчто въ родѣ нотаріальной конторы. Рудокопову назначили явиться, на другой день около полудня, чтобы показать ему книги и разъяснить болѣе или менѣе, какимъ образомъ за послѣднюю зиму Дубовчагій въ своихъ дѣлахъ спускался какъ бы по лѣстницѣ со ступеньки на ступеньку, покуда не спустился совсѣмъ и не провалился въ преисподнюю.

Докторъ вернулся въ Grand Hôtel хмурый и раздраженный. Онъ заявилъ Соколинскому свое искреннее убѣжденіе, что глупаго Дубовскаго обдѣлалъ ловкій и хитрый Герцлихъ. Баронъ представлялся ему чѣмъ-то въ родѣ паука, который, разставляя сѣти и завлекая постоянно всякаго рода мухъ, мушекъ и мошкару, питается ими. «Съ міра по рублю, а себѣ — милліонъ»! — рѣшилъ докторъ.

На другой день онъ, однако, заѣхалъ къ одному изъ своихъ хорошихъ знакомыхъ — французу, витавшему тоже въ финансовомъ мірѣ.

Разспросивъ его, онъ узналъ, что у барона Герцлиха репутація безукоризненная, а что если случилась какая бѣда съ Дубовскимъ, то это только для него одного, Рудокопова, кажетъ удивительнымъ. Подобное происходитъ всякій день. Что касается до барона, то онъ извѣстенъ на весь Парижъ, какъ un parfait lionnête homme.

— Даже, — прибавилъ французъ, — если вы кому скажете въ Парижѣ, что подозрѣваете Герцлиха въ чемъ-либо дурномъ, нечестномъ, то надъ вами будутъ смѣяться. Его даже Панама не запачкала. C’est beaucoup dire!

Въ назначенное время Рудокоповъ опять отправился въ управленіе и тамъ ему дали подробныя свѣдѣнія о Дубовскомъ, какъ онъ велъ свои дѣла, и не подали никакихъ надеждъ.

Рудокоповъ, однако, ничего не понялъ въ книгахъ и остался при прежнемъ голомъ фактѣ: «разореніе Любочки». Изъ управленія банка онъ, однако, снова направился въ Герцлиху.

Принятый имъ любезно и даже особенно добродушно, онъ объяснилъ, что хочетъ узнать: есть ли возможность хоть что-нибудь спасти для молодой дѣвушки при вмѣшательствѣ князя Соколинскаго. Герцлихъ; будучи уже au courant дѣла Дубовскаго, развелъ руками. Его мнѣніе было, что князь можетъ купить всѣ бумаги и держать ихъ хоть полгода, но что изъ этого выйдетъ — и сказать трудно. Еслибъ это знать — тогда бы не было биржевой игры. Затѣмъ разговоръ перешелъ на отношенія Дубовскаго и Эми. Герцлихъ строго осудилъ опекуна. Онъ не зналъ, что рухнуло не его личное состояніе.

— Это мерзость. Слѣдовало бы его подъ судъ отдать, если это были не его деньги! Онъ обворовалъ несовершеннолѣтнюю. Это грабежъ прямой! И худшій, чѣмъ на большой дорогѣ, потому что онъ не съ голоду и холоду грабилъ. Во-вторыхъ, она ему родная племянница. Прямо подъ судъ!

— Любовь Борисовна, на это не пойдетъ, — заявилъ Рудокоповъ. — А конечно, слѣдовало бы судить.

Баронъ спросилъ, давно ли Рудокоповъ знакомъ съ Скритицыной, и узнавъ, что онъ — бывшій домашній врачъ ея матери, Герцлихъ разспросилъ его о многомъ, — откуда онъ родомъ, какая его спеціальность, москвичъ ли онъ и т. д.

— Я изъ мужиковъ, — заявилъ докторъ, улыбаясь.

— Чтожъ, это хорошо. Даже очень хорошо! И здорово, и не зазорно. Я вотъ хуже… Я — изъ жидовъ.

Рудокоповъ разсмѣялся.

— Вотъ вы меня вчера именно въ качествѣ «жида» заподозрили въ томъ, что я разорилъ Дубовскаго и поживился на его счетъ. Признаюсь, вы мнѣ вчера понравились, когда стали прямо и строго мнѣ выговаривать и намекать, что я смошенничалъ, ограбилъ вашего Владиміра Ивановича, и такіе благіе совѣты ему подавалъ, что всѣ его деньги положилъ себѣ въ карманъ.

Фигура Герцлиха, его голосъ, улыбка, такъ ярко говорили въ его пользу, что Рудокопову стало совсѣмъ совѣстно за его подозрѣнія, и онъ заявилъ это барону.

— Простите меня, баронъ. Я тутъ не спеціалистъ, а лично васъ я не зналъ.

— Прощаю, прощаю. Вы мнѣ очень нравитесь, господинъ «мужикъ» Рудокоповъ. Въ нашъ вѣкъ льстецовъ, подлецовъ и лгуновъ, право, пріятно встрѣтить человѣка, рѣзко выражающаго свое мнѣніе и прямо говорящаго человѣку: «вы воръ!» по одному подозрѣнію! Обыкновенно же люди, съ поличнымъ поймавъ вора, называютъ его страннымъ или загадочнымъ человѣкомъ… Покуда судъ не крикнетъ имъ въ уши: «Воръ! Грабитель!» — Какая тутъ загадка?! Да, господинъ докторъ и «мужикъ», если мнѣ когда понадобится хорошій, крѣпкій человѣкъ, здоровый нравственно, я къ вамъ обращусь.

— Спасибо, баронъ… А я, чтобы доказать… завтра я переведу изъ Ліонскаго Кредита въ контору Герцлиха всѣ свои сбереженія, все нажитое трудомъ. Немного, тысячъ тридцать…

— Спасибо, докторъ. Не раскайтесь…

И новые пріятели крѣпко пожали другъ другу руки.

XII.

Между тѣмъ, баронъ Герцлихъ былъ въ этотъ день собственно не въ духѣ съ самаго утра.

У него было дѣло на рукахъ, вовсе не касающееся его финансовыхъ оборотовъ. Вдобавокъ, дѣло скверное, грязное. Надо было дѣлать нѣчто, что ему претило какъ честному человѣку. А поступить иначе онъ не могъ. Уже давно откладывалъ онъ это дѣло, но наконецъ пришлось за него взяться.

Отпустивъ Рудокопова, онъ вспомнилъ.

— Ахъ, да!.. Фуй!.. Was für…

И онъ не договорилъ… Онъ хотѣлъ сказать: что за гадость, мерзость!

Черезъ полчаса онъ былъ въ каретѣ и ѣхалъ на квартиру своего повѣреннаго въ дѣлахъ и фактотума. Когда баронъ вошелъ въ гостиную Ферштендлиха, онъ нашелъ у него молодого Вертгейма, какого-то молодого француза, его друга, фамилію котораго онъ забылъ, и другого усатаго господина, уже пожилого, съ военной осанкой, но державшагося скромно въ сторонѣ, какъ еслибы онъ былъ не гость, а явился по обязанности.

Баронъ поздоровался съ Вертгеймомъ и отвѣтилъ кивкомъ головы на общій поклонъ.

— Ну-съ, позвольте васъ просить, баронъ!.. Пора, уже четыре часа. Онъ можетъ сейчасъ здѣсь быть, — сказалъ Ферштендлихъ.

Баронъ прошелъ оффиціальный кабинетъ хозяина и въ слѣдующей небольшой рабочей комнатѣ опустился на кресло. Всѣ двинулись и явились сюда вслѣдъ за нимъ. Сюда же былъ позванъ низенькій человѣчекъ, невзрачный на видъ, уже старичокъ, который всѣмъ поклонился какъ незнакомый. Въ рукахъ его былъ свертокъ.

Ферштендлихъ взялъ маленькій столъ, поставилъ его за самой дверью въ кабинетъ и, обратясь къ старику, спросилъ, удобно ли ему будетъ. Тотъ только поклонился… Затѣмъ онъ приставилъ къ столику стулъ, развернулъ свой свертокъ и разложилъ линованную бумагу и карандаши.

Всѣ сидѣли молча, въ ожиданіи.

— Мнѣ это страшно непріятно! — выговорилъ вдругъ Герцляхъ, — то-есть, гадко. Точно въ руки берешь что-нибудь отвратительно вонючее.

— Что дѣлать, баронъ, — отозвался Ферштендлихъ. — Защищаясь отъ разбойниковъ, приходится иногда быть убійцей.

— Я говорю, что надо было это давно сдѣлать, — сказалъ Вертгеймъ твердо.

— Тебѣ сколько лѣтъ? — улыбнулся баронъ. — Двадцать? А мнѣ скоро шестьдесятъ. Что тебѣ кажется возможнымъ и должнымъ, мнѣ кажется… Ну, да что же теперь толковать! C’est, presque fait.

И снова наступило молчаніе въ комнатѣ.

Въ передней раздался звонокъ и всѣ будто встрепенулись, только Герцлихъ не шелохнулся, сидя на диванѣ. Ферштендлихъ быстро вышелъ. Уходя, онъ оставилъ дверь въ кабинетъ свой непритворенной вершка на два. Старичокъ тотчасъ же придвинулъ столикъ поближе и поставилъ его за полуоткрытой половиной двери.

Чрезъ минуту въ кабинетѣ раздались голоса. Ферштендлихъ принималъ гостя. Старичокъ уже сидѣлъ и строчилъ. Ферштендлихъ объяснялъ прибывшему, что баронъ Герцлихъ не могъ пріѣхать и поручилъ ему, какъ повѣренному, переговорить подробно о дѣлѣ, ихъ интересующемъ, и что гость можетъ объясняться, такъ, какъ если бы передъ нимъ былъ самъ баронъ.

— Съ удовольствіемъ, — отозвался гость развязно и весело. — Я знаю васъ, г. Ферштендлихъ. Кто же васъ не знаетъ въ Парижѣ! А мы, журналисты, обязаны знать такихъ людей, какъ вы.

Это былъ Жакъ Мойеръ.

Послышался звукъ колесиковъ придвинутаго кресла и затѣмъ, у самой полупритворенной двери раздался отчетливо голосъ. Мойера:

— Невольте видѣть, я давно предлагалъ барону очень выгодную операцію: купить «Le Parisien» за сто-пятьдесятъ тысячъ… Это — грошъ, принимая въ разсчетъ распространеніе въ Парижѣ этой новенькой и маленькой газетки.

— Но вамъ извѣстно, господинъ… Виноватъ… Ваша фамилія?

— Мойеръ.

— Вамъ извѣстно, г. Мойеръ, что у барона есть газета. Онъ купилъ ту самую, въ которой вы даже, кажется, участвовали.

— «Mappemonde»! Да. Немного, недолго…

— Слѣдовательно, согласитесь сами… имѣть двѣ газеты не имѣетъ смысла.

— Конечно… Конечно… Но вѣдь это въ смыслѣ дохода… Покупка «Parisien» — выгодная афера. Баронъ черезъ годъ можетъ ее продать за двойную цѣну… А деньги, слава Богу, у него есть…

— Вотъ что, г. Мойеръ! — заговорилъ Ферштендлихъ другимъ голосомъ, сухимъ, дѣловитымъ и рѣшительнымъ. — Я, кажется, правильно произношу вашу фамилію. Мойеръ? Такъ? Прекрасно… Такъ вотъ-съ… Безъ всякихъ прелюдій, я вотъ что вамъ скажу… Мы здѣсь въ кабинетѣ одни. Даже во всей квартирѣ одни, такъ какъ жена и дѣти вышли гулять. Давайте говорить откровенно, на чистоту. Угодно вамъ это или нѣтъ?

— Пожалуйста! Всегда во всемъ это лучше всего!.. Это кратчайшій путь къ цѣли, — разсмѣялся Мойеръ.

— Вотъ-съ. Именно. Цѣль нашего свиданія и нашей бесѣды вамъ понятна. Пойдемте прямо въ ней. Въ газетѣ вашей…

— Не моей… Pardon. Я редактирую два отдѣла. Я — одинъ изъ сотрудниковъ. Насъ компанія…

— Мошенниковъ! — тихо выговорилъ Герцлихъ, улыбаясь. Вертгеймъ сдѣлалъ отчаянное движеніе… другіе тоже… Даже у строчившаго на столикѣ стенографа дернуло руку отъ неожиданности.

— Но вы все-таки почти главный редакторъ и можете повліять на редакцію, — заговорилъ Ферштендлихъ гораздо громче, услышавъ чей-то голосъ въ сосѣдней горницѣ и смутившись.

— Это, конечно, — отозвался Мойеръ.

— Вамъ извѣстно, что въ вашей газетѣ, которую вы предлагаете купить, почти ежедневно нападаютъ на барона на разные лады…

— Я не знаю… Право… — промычалъ Мойеръ. — Вѣдь можно во всемъ найти намекъ на себя… Когда… когда… такъ кажется…

— Итакъ, я заявляю вамъ формально и рѣшительно, что баронъ не желаетъ покупать «Le Parisien». Но я спрошу у васъ рѣзко, прямо и прошу не обижаться. Я не имѣю цѣли говорить вамъ непріятное. Хотите денегъ?.. Газетѣ всякій лишній грошъ — не лишнее для развитія дѣла, усовершенствованія и т. д. Примите барона въ качествѣ негласнаго и неоффиціальнаго пайщика… Вы да я будемъ знать, что онъ пайщикъ…

— Съ удовольствіемъ! — воскликнулъ Мойеръ. — Это дѣлаетъ намъ честь…

— Баронъ мнѣ приказалъ просить васъ считать его пайщикомъ на тридцать тысячъ.

— О-о! — протянулъ Мойеръ. — C’est mesquin! При его состояніи, я бы…

— Вы бы ничего не дали! Вы бы начали дѣло въ судѣ о диффамаціи и выиграли бы его! — вдругъ выговорилъ Ферштендлихъ такимъ повелительнымъ голосомъ, что баронъ Герцлихъ улыбнулся; даже Вертгеймъ наклонилъ голову, какъ бы говоря: «молодецъ».

— Итакъ, господинъ… виноватъ, я все забываю вашу фамилію…

— Мойеръ.

— А имя?

— Жакъ Мойеръ… Я румынъ по происхожденію.

— Итакъ…. господинъ Жакъ Мойеръ, угодно ли вамъ получить завтра — не изъ правленія банка, а отъ меня — тридцать тысячъ? И я настолько вѣрю вамъ, что даже никакой росписки съ васъ не возьму. Потому именно, что если газета начнетъ давать хорошіе барыши, баронъ свой барышъ газетѣ подаритъ; а если вы прогорите, то онъ этихъ денегъ и при документѣ требовать не станетъ. Да и напрасно было бы требовать съ тѣхъ, съ кого нечего взять… Итакъ, угодно вамъ?

— Я, право, думаю… — началъ Мойеръ. — Я думалъ, что баронъ купитъ… А если ужъ быть пайщикомъ, то, конечно, слѣдовало бы взять паевъ тысячъ на пятьдесятъ.

— Угодно вамъ тридцать тысячъ безъ всякихъ формальностей… Вотъ эти… — выговорилъ Ферштендлихъ. И послышался звукъ отворяемаго ящика стола. — Вотъ-съ: c’est à prendre ou à laisser.

— Нечего дѣлать… — отозвался Мойеръ.

Наступила на мгновеніе пауза — и послѣ нея Ферштендлихъ спросилъ:

— Вы сочли? Тридцать, г. Мойеръ?

— Тридцать.

— Ну-съ. Теперь я надѣюсь, — выговорилъ Ферштендлихъ тѣмъ же сурово-повелительнымъ голосомъ, — что никогда не будетъ ни полъ-слова о баронѣ въ газетѣ.

И такъ какъ Мойеръ молча сдѣлалъ движеніе головой, то Ферштендлихъ прибавилъ:

— Я прошу васъ сказать мнѣ это и дать слово.

— Конечно! Конечно! Даю вамъ слово, что никогда ничего, никакого намека не будетъ на барона. Помилуйте! Если онъ пайщикъ… Это понятно.

— Онъ не пайщикъ, милостивый государь. Деньги у васъ въ карманѣ, а доказательствъ на это у меня нѣтъ никакихъ. Баронъ приказалъ подарить вамъ эти деньги, чтобы вы оставили его въ покоѣ, не поносили бы его, не грязнили его честное имя. Ну-съ, вотъ все…

Собесѣдники поднялись… И Ферштендлихъ пошелъ провожать гостя въ переднюю.

Когда хлопнула дверь, всѣ со смѣхомъ двинулись съ мѣстъ, на встрѣчу ему.

Ферштендлихъ явился сіяющій.

— Молодецъ вы! Молодецъ! — воскликнулъ шутливо-восторженно Вертгеймъ. — Вы дипломатъ!.. Инквизиторъ! Кампеадоръ! Конкистадоръ, Вильгельмъ Завоеватель, Талейранъ и Торквемада! Вы ихъ всѣхъ олицетворяли!

— Ничего. Недурно, — улыбнулся Герцлихъ. — Мнѣ больше всего нравилось, что вы все забывали его фамилію.

— Еще бы!.. Помилуйте… Monsieur, — показалъ онъ на усатаго господина, — могъ бы думать, что предо мной сидитъ кто-нибудь другой: Голосъ ничего не доказываетъ. По крайней мѣрѣ, онъ два-три раза назвался самъ, и вовсе не протестовалъ, когда я его называлъ Мойеромъ. Ну-съ, а теперь за дѣло… Перечтите, г. стенографъ. А мы выслушаемъ, чтобы убѣдиться, что ничего не пропущено и не искажено…

Всѣ сѣли вновь. Стенографъ началъ нѣсколько медленно, но ровно читать написанное имъ и повторилъ дословный разговоръ Ферштендлиха съ журналистомъ.

Когда онъ кончилъ, то всѣ одобрили текстъ, но затѣмъ гулко разсмѣялись…

Стенографъ показалъ имъ на одно мѣсто страницы и замаралъ его карандашомъ. Это было слово барона: «мошенниковъ», записанное имъ… по привычкѣ.

— Ну-съ. Теперь ваше дѣло, — сказалъ Ферштендлихъ, обращаясь къ усатому господину. — Завтра г. стенографъ доставитъ намъ это. Я велю набѣло переписать, баронъ и мы всѣ подпишемся и передадимъ вамъ какъ стенографическій отчетъ, такъ и наше заявленіе. Завтра вечеромъ все уже будетъ у васъ.

Черезъ минуту въ квартирѣ Ферштендлиха оставался только баронъ и молодой Вертгеймъ.

— Вотъ что, мой дорогой Ферштендлихъ, — заговорилъ баронъ. — Не печальтесь, и не волнуйтесь, и не раздражайтесь… Я рѣшилъ не преслѣдовать его судомъ… Обождемъ. Достаточно — просто держать его въ рукахъ одной угрозой.

— Какъ прикажете, — висло отозвался этотъ.

XIII.

Съ того часа, что Соколинскій былъ въ Парижѣ, онъ внутренно волновался и колебался. Въ немъ возникъ вопросъ: съѣздить ли повидаться къ старинной пріятельницѣ, Діанѣ. Ему казалось, что въ качествѣ объявленнаго жениха ѣхать въ подобному близкому другу неловко, неблаговидно, не дѣлается. Однако, почему неблаговидно и «не дѣлается» — князь отвѣчать себѣ не могъ, а отвѣчалъ вопросомъ: «Отчего собственно»?

— Что-жъ такое! Повидаться, поговорить, провести часа два весело. Объявить о своей женитьбѣ. И больше, конечно, не видаться… потомъ.

Въ сумерки князь рѣшилъ, что ѣхать въ Діанѣ — «свинство» передъ невѣстой, и кромѣ того потому еще не надо, что Діана обладаетъ талантомъ — человѣка быстро завертѣть. И даже очень скоро и безъ труда можетъ она заставить дѣлать то, чего не хочешь. Князь приписывалъ это ловкости женщины, а не собственной безхарактерности. За обѣдомъ и послѣ обѣда онъ рѣшилъ ни за что не ѣхать.

А часовъ въ девять вечера онъ взялъ фіакръ и далъ нумеръ дома въ улицѣ Vivienne, гдѣ жила Діана…

Исторія князя и Діаны была такова, какія повторяются каждый годъ въ Парижѣ съ русскими «boyards et princes», которые влюбляются въ звѣздочекъ театральнаго міра.

Марія Крюшоне была «lancée» княземъ и стала Діаной д’Альбре, имѣла успѣхъ на сценѣ, поклонниковъ и деньги… деньги… Но по отношенію къ нему лично этотъ случай былъ все-таки хотя и вульгарнымъ, но романомъ… Соколинскій, будучи въ гвардіи, сошелся съ двумя женщинами. Съ танцовщицей, которую его товарищи прозвали «вахмистромъ» за ея внѣшность, и затѣмъ съ какой-то поджарой, угрюмой дѣвицей, дочерью мелкаго чиновника изъ таможни.

— Экъ его угоразживаетъ! — шутили товарищи по полку.

Оба эти романа были только нелѣпы и смѣшны.

Встрѣтивъ и увидѣвъ на подмосткахъ молодую Марію Крбшоне, князь будто рѣшилъ отомстить Скритицыной за ея отказъ. Такъ онъ думалъ… Но вскорѣ онъ если не привязался сердечно, то просто сильно влюбился въ красивую, дерзко-умную и хитрую женщину. Актриса до мозга костей, она плохо играла на сценѣ и была выше головой всякой Рашели и Ристори въ жизни. Около полугода прожилъ съ ней князь въ Парижѣ, но это была не жизнь… Онъ кубаремъ или турманомъ вертѣлся. Это была своего рода служба. И много труднѣе, и хлопотливѣе, и даже разорительнѣе военной его службы. Относительно денегъ Діана была бездонной бочкой. Но денегъ князю было не жаль для «такой» да еще обожающей его женщины… Главное, что утомило его — была масса друзей Діаны. Цѣлый полкъ! Цѣлая орава! Легіонъ! Онъ почти ни разу даже не пообѣдалъ эапросто, такъ какъ ежедневно они бывали въ ресторанахъ со всей этой оравой и ежедневно бывали скорѣе пиры, нежели обѣды. Слово «обѣдъ» къ этому сборищу, которое ѣло и пило на счетъ князя, было неподходящее.

При всемъ своемъ добродушіи, князь оглядывался на своихъ convives, друзей Діаны и поклонниковъ, и невольно думалъ:

«Господи, да они не ѣдятъ, они поглощаютъ! Хоть подъ столъ и стулья гляди, — куда это все исчезаетъ»!

И дѣйствительно, поклонники Діаны, приглашаемые ею всякій день въ одинъ изъ самыхъ дорогихъ ресторановъ, поглощали… Что бы ни спрашивалось, что бы ни подавалось на столъ и въ какомъ бы то ни было количествѣ, все это пропадало, и блюда уносились пустыя. Когда бывали въ блюдѣ косточки, то и тѣ, кажется, оставались не въ надлежащемъ количествѣ на тарелкахъ. Самыя мелкія, казалось, тоже исчезали. Вино, разумѣется, лилось «Арагвой и Курой», какъ острили въ полку. Князь платилъ за эти обѣды разъ въ недѣлю по субботамъ и платилъ сумасшедшія деньги.

И этихъ денегъ ему было жаль.

Если бы собрать все то, что было уплачено за эти обѣды, иногда и ужины, то, конечно, можно бы было купить небольшое имѣніе. Но это была все-таки капля въ морѣ сравнительно съ тѣми требованіями, которыя предъявляла Діана.

Наконецъ, за все время ихъ сожительства она пилила — то ласкала, то грозила, то бранилась, то умоляла князя — подарить «deux pendants», — что значило крупныя брилліантовыя серьги. Князь упирался, такъ какъ Діана заявила, что пару серегъ менѣе двадцати-пяти тысячъ франковъ она, конечно, не рѣшится вдѣть въ уши, боясь осрамиться. Она называла другихъ demimondaines, у которыхъ были въ ушахъ серьги въ сто тысячъ и болѣе.

— Да вѣдь ихъ пріятели чуть не Ротшильды! — восклицалъ Соколинскій.

— Ну да, — соглашалась Діана, — за то же я и прошу дешевыя, въ двадцать пять тысячъ.

И только въ концѣ этого круговорота среди Парижа, когда князь рѣшился спастись бѣгствомъ въ Россію, хотя бы на время, онъ купилъ свой отпускъ парой серегъ въ двадцать тысячъ.

Въ сущности отношенія ихъ таковы были, что князь боялся заявить о своемъ намѣреніи ѣхать въ отпускъ. Онъ самъ дивился, насколько боится Діаны, и не зналъ, когда именно, почему и какимъ образомъ попалъ въ полное, безграничное повиновеніе.

И купивъ свой отпускъ этой парой серегъ, онъ, подъ предлогомъ путаницы въ денежныхъ дѣлахъ по имѣніямъ, сѣлъ въ вагонъ поѣзда, мчавшагося въ Кёльнъ, и былъ въ такомъ настроеніи духа, что заговаривалъ со всѣми пассажирами, весело болталъ даже съ кондукторомъ спальнаго вагона.

Пробывъ недолго въ Петербургѣ, Соколинскій уѣхалъ въ Малороссію и оставался въ деревнѣ вплоть до зимы. Когда многіе удивлялись, что онъ засѣлъ въ глуши, добродушный князь объяснялъ:

— Меня, господа, Парижъ и нѣкая Діана такъ охватили, что мнѣ и въ полгода едва отдышаться и оправиться.

И въ немъ не было ни капли преувеличенія. Князь дѣйствительно отдыхалъ. Онъ счастливъ и радъ былъ погулять въ саду и паркѣ или съѣздить верхомъ одинъ, пойти въ лѣсъ или въ болото на охоту одинъ. Главное и доставлявшее ему истинное удовольствіе — было то, что онъ могъ позавтракать и пообѣдать одинъ.

Такъ прошло около четырехъ мѣсяцевъ. Наконецъ, деревенская россійская нирвана глуши заставила себя почувствоваѣ. Князь началъ хандрятъ и скучать. Переписываясь изрѣдка съ Дубовскимъ, зная, что Эми все еще свободна и скучаетъ, по словамъ ея дяди, князь, поколебавшись съ недѣлю, рѣшился и написалъ Скритицыной… Онъ сдѣлалъ ей второе предложеніе.

Письмо Дубовскаго черезъ двѣ недѣли извѣстило его изъ Парижа, что Эми очень благодаритъ за честь и т. д.

Соколинскій пріунылъ окончательно. Затѣмъ онъ началъ-было ухаживать за красивой хохлушкой, дочерью дьякона, но бросилъ… И однажды вдругъ написалъ онъ письмо Діанѣ. Цѣлое нѣжное посланіе… Прошелъ мѣсяцъ, но отвѣта не было. Очевидно, что она шибко «lancée» Соколинскимъ, не нуждалась теперь въ русскомъ «boyard et prince». Красавица кокотка, однажды «пущенная», летитъ вверхъ, какъ ракета, съ трескомъ, все выше и выше, покуда не лопнетъ, т.-е. не умретъ съ голоду въ мансардѣ, разбросавъ лѣвой рукой все, что загребла правой. Или же она, наоборотъ, уйдетъ на покой, постарѣвъ и подурнѣвъ, но съ капиталомъ въ банкирской конторѣ, стало быть, rentière, или съ виллой гдѣ-либо на берегу моря, стало быть и propriétaire, вѣчно крашеная и нарумяненная и вѣкъ свой въ брилліантахъ, а стало быть на виду — «une ancienne». Все зависитъ отъ «человѣчности» натуры. Чѣмъ болѣе подобная женщина «человѣкъ», тѣмъ вѣрнѣе умретъ съ голоду и холоду на чердакѣ.

Когда въ глушь Малороссіи пришло письмо съ французской маркой и князь прочелъ путанное и безграмотное посланіе на двухъ страницахъ маленькаго листка, то сталъ тотчасъ же собираться въ Парижъ. Невѣдомо — какъ и почему, въ князѣ заговорила будто ревность. Изъ нѣсколькихъ строкъ онъ узналъ, что женщина, которую онъ пустилъ въ ходъ, лансировалъ, находится въ дружескихъ отношеніяхъ и на попеченіи милліонера португальца, и что она, конечно, будетъ очень рада, если увидитъ князя у себя въ гостяхъ, но о прошломъ нечего и заикаться, прошлое невозвратимо, и они будутъ лишь de grands amis.

Не напиши всего этого хитрая Діана, быть можетъ Соколняскій просбирался бы еще до средины зимы, застрялъ бы по дорогѣ въ Петербургѣ, или бы совсѣмъ не выѣхалъ. Но это письмо или большая записка прежняго предмета страсти взбудоражила его. Казалось, онъ наивно воображалъ, отдыхая въ своемъ дивномъ малороссійскомъ имѣніи, что Діана ждетъ его въ Парижѣ, какъ нѣкая новая Пенелопа.

Черезъ двѣ недѣли послѣ этого португальцу было отказано отъ должности, но у князя хватило силы вертѣться и путаться, съ Діаной только на два мѣсяца. На этотъ разъ онъ сдѣлалъ долгъ въ сорокъ тысячъ только и, вырываясь изъ рукъ красавца-паука, велъ себя храбрѣе, чѣмъ въ первый разъ. Онъ не купилъ своего отпуска подаркомъ, а просто и смѣло заявилъ, что уѣзжаетъ.

Діана гнѣвно упрекала его, что онъ разстроилъ ея отношенія съ португальцемъ для того, чтобы бросить ее на произволъ судьбы черезъ два мѣсяца.

— Me flanquer dans la rue, — выразилась она, — sur le pavét…

Но князь обозлился и отвѣтилъ шуткой:

— Dans une rue pavée en diamants!

И это было вѣрно. По всему видно было, что Діана не изъ тѣхъ, что разбрасываютъ лѣвой рукой то, что загребаетъ правая. Совершенно случайно князь узналъ, что большой доходный домъ въ улицѣ Vivienne, гдѣ она жила, принадлежитъ ей, и даже если у нея, помимо этого дома, нѣтъ ничего, то и это уже очень хорошее состояніе.

Соколинскій вспомнилъ, что еще когда онъ ухаживалъ за дочерью консьержи Маріей Крюшоне, то она говорила, что надѣется къ тридцати годамъ имѣть treize cents. И она часто повторяла:

— Не больше и не меньше тринадцати сотенъ! — Разумѣется, тысячъ, то-есть, 1.300.000 франковъ. Теперь, повидимому, пять или шесть сотенъ у нея уже было, да изъ того долга, который теперь сдѣлалъ въ Парижѣ Соколинскій, быть можетъ, одна полусотня тысячъ франковъ перешла въ карманъ Діаны. И князя это не удивляло. Единственно, что его на этотъ разъ поразило и удивило — было собственно курьёзнѣйшее обстоятельство. Старики Крюшоне были по-прежнему консьержами, но въ домѣ дочери. И мать женщины, у которой было уже крупное состояніе, продолжала по ночамъ подниматься и дергать веревку при звонкѣ съ улицы или при крикѣ уходящихъ:

— Le cordon, s’il vous plait!

Повидавъ стариковъ и узнавъ отъ нихъ, что они «pas mal», а дочь «très bien», и что она дома и одна — онъ сталъ подниматься по лѣстницѣ. Когда князь, позвонивъ, спросилъ Діану, то незнакомая ему бонна смѣрила его съ головы до пятъ и отвѣтила:

— Mademoiselle est sortie.

Соколинскій улыбнулся самодовольно и, доставъ изъ кармана бумажникъ, передалъ ей визитную карточку. Видя ея нерѣшительность, онъ сказалъ громко:

— Не бойтесь. Я старый другъ…

— Le prince Skalènsky! — вскрикнула бонна, прочитавъ имя по-своему. — Oh, mon prince… Я знаю. Знаю. Входите. Я бѣгу доложить.

Князь вошелъ въ переднюю, знакомую ему хорошо… Черезъ минуту, изъ второй гостиной уже раздался веселый голосъ Діаны:

— Viens! Arrive, mon vieux…

И она быстро двигалась на встрѣчу, шурша платьемъ по ковру.

— Viens, mon chat! Viens! — вскрикнула она, появляясь въ ярко-голубомъ толковомъ капотѣ, съ большимъ вырѣзомъ на груди и оголенными выше локтя руками. Она бросилась князю на шею и начала его цѣловать нѣсколько сжатыми губами, обдавая запахомъ крѣпчайшихъ духовъ…

Но эти духи ея, давнишніе, всегдашніе, неизмѣнные… Съ ними столько связывалось воспоминаній, что Соколинскій въ одинъ мигъ какъ бы угорѣлъ въ нихъ, задохнулся, потерялъ разсудокъ и на поцѣлуи оффиціальные, de rigueur, отвѣчалъ громкимъ чмоканьемъ, что при его пухлыхъ губахъ выходило звонко, какъ чваканье.

— De quel toit tombes-tu, mon chat?.. — заговорила Діана и, взявъ его подъ руку, потащила въ себѣ въ будуаръ…

Князь озирался веселыми, почти счастливыми глазами. Та же квартира, — не перваго раза, когда онъ былъ адъютантомъ и смотался съ ногъ, — квартира второго раза, когда онъ былъ немного самостоятельнѣе, менѣе влюбленъ и податливъ, а Діана, зато, милѣе и ласковѣе…

— Да… Да… Все то же… — воскликнулъ князь. — Вотъ и диванчикъ… Помнишь, мы разъ играли и двѣ ножки отскочили…

— Bah! Si je me rappelle? Есть мнѣ время на это! — отозвалась она.

Усѣвшись на кушетку и посадивъ князя противъ себя, она стала разглядывать его, подробно, какъ предметъ.

— Все тотъ же… Un patapouf… en nourrice… На долго ли? Надѣюсь — на всю осень и зиму… Но, знаешь, на этотъ разъ, je ne ferais pas la sotte. Въ прошлый разъ я изъ-за тебя потеряла испанца, а ты потомъ уѣхалъ.

— Португальца! — поправилъ князь.

— Все равно… Не помню… Такъ что теперь, mon chat… Я не буду дурой. On fera un acte. Да. Не иначе. Par devant notaire… У меня теперь мексиканецъ Бермудо, и я такого осла зря терять не желаю. Такіе, какъ онъ, рѣдкость.

Князь собрался-было сказать: "Я на одинъ день. Повидаться. Я женюсь^w. Но онъ только подумалъ и ничего не сказалъ.

— Ты переѣдешь, конечно, ко мнѣ изъ гостинницы, въ качествѣ моего родственника… Я сейчасъ пошлю за вещами.

— Нѣтъ. Зачѣмъ… Не надо…

— Bêtises… Я сейчасъ пошлю. Гдѣ? Au Grand?

— Да. Grand Hôtel. Но я… Я на два дня въ Парижѣ, — выпалилъ онъ вдругъ храбро.

— На два дня! Oh, la bonne blague! Прошлый разъ ты тоже пріѣхалъ на два дня. Ну, хорошо. За вещами завтра пошлемъ. У меня, Dieu merci, все найдется… Прежде всего… гдѣ мы ужинаемъ? У Durand, или здѣсь?.. Знаешь что, лучше у Durand — безъ хлопотъ… Черезъ часъ будемъ назадъ… Стариной тряхнемъ.

— Діана! Я, право, на два дня, потому что… — началъ Соколняскій серьезнымъ голосомъ, но трусливо. — Видишь ли… Quelque chose de très grave… Je me marie…

— Hein? — не сказала, а сдѣлала Діана въ носъ насмѣшливо.

— Да. Я женюсь…

— Ты женишься? Ты? Ты?! Une seconde blague!

Князь сталъ суровѣе, насупился и произнесъ уже рѣшительно:

— Enfin… Такъ ли, сякъ ли, но я — женихъ… Я заѣхалъ только повидаться. И надо сейчасъ по одному дѣлу…

— Tra-ta-ta… Та-ta!.. Женюсь? Женихъ?.. По дѣлу?.. Nous allons voir! Я и глупѣе этого отъ тебя слыхала.

Соколинскій, будто нѣсколько обиженный ея отношеніемъ къ такому важному дѣлу, демонстративно поглядѣлъ на часы и всталъ.

— Bon. C’est entendu! — выговорила Діана рѣзко. — Въ такомъ случаѣ мы ужинаемъ дома и выпьемъ за здоровье невѣсты. Какъ ее зовутъ?

— Aimée.

— Très bien! Ça promet! Par toi maintenant, par d’autres plus tard.

— C’est stupide et grossier! — отозвался князь, вспыхнувъ.

— Ну, не сердись. Ты все тотъ же! Черезъ часъ обойдешься…

Діана кликнула бонну и приказала восклицаніями:

— Souper! Champagne! Absence!..

— Et si monsieur Bermudo?.. — начала-было бонна.

— Absente! Absente! — перебила ее Діана. — Вы скажете ему, что мой кузенъ изъ Ліона пріѣхалъ.

— Но право же, Діана, мнѣ необходимо надо… — заговорилъ князь.

— Tais-toi! Tu m’embêtes!.. — вскрикнула она и, обхвативъ его толстую шею, стала цѣловать его сжатыми губами.

— Voyons, chère amie… — началъ-было онъ. — Я въ качествѣ жениха…

— Да. Да. Въ качествѣ жениха ты долженъ прежде всего откупиться. Купить у меня мои права на тебя. Но это послѣ, а покуда — vive l’amour… falsifié!

XIV.

Разумѣется, крупный, почти небывалый скандалъ въ лѣтописяхъ Баньера огласился и въ одинъ день обѣжалъ весь городокъ. И туземцы, и французы, и иностранцы, со всѣхъ концовъ Европы одинаково ахали, нѣкоторые негодовали, большинство смѣялось. Такъ какъ послѣ скандала Загурскій объявилъ съ досады настоящее имя графини, и оно было внесено на доску гостинницы, то публика могла по праву говорить:

— А, подумайте! les dames du monde нашего времени! Les grandes dames, именно, fin de siècle! Графиня и баронесса. — И подрались, какъ прачки! Изъ-за любовника! И въ саду гостинницы!

— Excusez du peu! — разводили руками и хохотали самые серьезные люди.

Кора отложила свой отъѣздъ на одинъ день безъ цѣли, отъ злобы, и была совершенно спокойна, какъ бы удовлетворена. Она будто достигла своего. Переломленный зонтикъ лежалъ у нея въ гостиной на столѣ, какъ трофея.

Баронесса вернулась домой какъ потерянная. Скандалъ, конечно, попадетъ даже въ мелкую мѣстную прессу и перепечатается парижскими газетами съ иниціалами фамилій — и Парижъ тоже узнаетъ, всѣ узнаютъ. Но главная бѣда не въ этомъ. Что скажетъ баронъ Герцлихъ? На этотъ вопросъ баронесса отвѣчать не могла. Сколько лѣтъ знала она барона, а между тѣмъ теперь затруднялась рѣшить, можно ли его провести или нѣтъ, можно ли его убѣдить, что она совершенно невинна, выдумавъ какую-нибудь исторію.. Выходка графини — еще не доказательство!

Баронесса, потерявшись, готова была бѣжать даже къ Эми, чтобы разсказать ей всю правду и попросить совѣта, такъ какъ никого другого около нея не было. Но она колебалась. Ей, женщинѣ подъ сорокъ лѣтъ, идти разсказывать любовное приключеніе и скандалъ молодой дѣвушкѣ-невѣстѣ было и невозможнымъ, и слишкомъ тяжелымъ! И какой совѣтъ можетъ подать Эми дѣломъ!..

На другой день утромъ, почти не спавъ ночь, баронесса была поражана, еще болѣе ошеломлена… Она получила записку, узнала руку графини, злобно разорвала конвертъ и, усмѣхаясь, стала читать нѣсколько строкъ. Но едва она прочла ихъ, какъ поблѣднѣла, зашаталась и съ ней сдѣлался легкій обморокъ.

Черезъ четверть часа она была на постели, блѣдная какъ полотно, и чувствовала, что окончательно теряетъ разсудокъ.

Графиня въ нѣсколькихъ строкахъ увѣдомила баронессу, что подробно описала все приключеніе барону, и письмо уже послано въ Парижъ. Предполагая, что баронъ тотчасъ пріѣдетъ, она намѣрена доказать ему все, что знаетъ и видѣла. Помимо нея есть еще очевидица: ея горничная. Онѣ обѣ изображали слушателей и зрителей у плохо запертой двери.

На другой день рано утромъ Загурскій все-таки явился на виллу къ баронессѣ, хотя выбралъ ранній часъ для того, чтобы менѣе народу могло его видѣть. Поставленный вопросъ — что дѣлать — послѣ двухъ часовъ совѣщанія не былъ разрѣшенъ. Дѣйствительно, что дѣлать — придумать было нельзя. Баронъ, очевидно, явится изъ Парижа завтра же, если онъ уже узналъ про скандалъ. Здѣсь онъ получитъ, конечно, новое посланіе отъ графини и узнаетъ даже подробности.

Баронесса передала графу свое глубокое убѣжденіе, что Герцлихъ, если не потребуетъ развода, то все-таки разстанется съ ней.

Загурскій былъ сильно смущенъ, но скорѣе раздосадованъ, нежели огорченъ. Онъ былъ мраченъ, задумчивъ. Но то, что бродило въ его головѣ, было, конечно, совершенно чуждо чувствамъ и ощущеніямъ, волновавшимъ баронессу. Графъ думалъ о томъ, что разрывъ Герцлиха съ женой разбиваетъ въ дребезги одинъ его сложно и ловко составленный планъ. И все — эта Кора!.. Минутами Загурскій такъ озлоблялся на графиню, что чувствовалъ себя способнымъ взять въ руки хлыстъ. Около часа дня Загурскій, мрачный, вернулся къ себѣ, но вскорѣ же получилъ записку по-французски:

"Все спасено, если мы окажемся достаточно умными и ловкими. Приходите сію минуту «.

Разумѣется, Загурскій чуть не бѣгомъ направился снова на виллу.

Баронесса была права. Спасеніе явилось! И съ той стороны, откуда уже никакъ ничего ожидать было нельзя. Кисъ-Кисъ вошла къ матери и нѣсколькими словами рѣшила все. Баронесса сразу ободрилась. Кисъ-Кисъ, узнавъ о скандалѣ, происшедшемъ въ гостинницѣ, пришла объяснить матери, лукаво улыбаясь, что она можетъ вполнѣ успокоиться. Все обстоитъ благополучно.

Кисъ-Кисъ заявила, что во время самаго скандала она была подъ такой же густой вуалеткой, какъ ея мать, въ томъ же отелѣ, въ гостяхъ у герцога.

— Такимъ образомъ, — сказала она, — я тебѣ предлагаю однимъ камешкомъ двухъ воробьевъ убить! D’une pierre deux coups! Пора начать дѣйствовать рѣшительно по отношенію къ герцогу, чтобы мнѣ не стать несчастной на всю жизнь. Ты должна только благодарить Бога, что это случилось именно одновременно.

Такъ какъ баронесса сидѣла, вытараща глава, какъ бы ничего не понимая и не соображая, то Кисъ-Кисъ взяла ее за руки и выговорила рѣзче:

— Maman, пойми! Ты совсѣмъ растерялась. Пойми! Слушай меня! Ты была въ отелѣ у графа для того, чтобы подстеречь меня, зная, что я иду на свиданіе въ герцогу. Ты въ этомъ убѣдилась, зашла въ графу посовѣтоваться съ нимъ, что предпринять. Ну, хотя бы предпринять нѣчто рѣшительное. Прямо накрыть меня у герцога. А вмѣсто этого графиня впуталась съ своей дурацкой ревностью и сдѣлала скандалъ. А я ускользнула. Теперь немедленно вызывай депешей барона и проси Загурскаго замѣстить старика-мужа, въ качествѣ друга и молодого человѣка, и идти отъ твоего имени къ герцогу съ ультиматумомъ. Онъ долженъ стать моимъ мужемъ или… или драться съ Загурскимъ. Поняла ли ты?

Баронесса вскрикнула, схватила себя за голову, потомъ притянула въ себѣ дочь и поцѣловала ее, но глядѣла испуганными глазами.

— Неужели, неужели?.. — шептала она, какъ помѣшанная.

И она нервно разсмѣялась. Затѣмъ отъ волненія, перепуга или отъ радости слезы потекли по ея лицу. Затѣмъ она снова начала смѣяться.

— Кисъ-Кисъ, это меня спасаетъ… Я вижу, понимаю… Да, все теперь будетъ… Но скажи…

И баронесса запнулась.

— Скажи, имѣемъ ли мы право требовать отъ герцога…

— Чего, maman?..

— Ну… брака…

Кисъ-Кисъ закусила своими заячьими зубками верхнюю губу, прищурила немножко глаза, глядя въ лицо матери, и съ едва уловимымъ мимолетнымъ смущеніемъ въ лицѣ кивнула головой.

— Ты, — начала баронесса, — ты понимаешь меня?..

— Maman, c’est ridicule! — тихо отозвалась дочь.

— Но я боюсь, mon enfant… Понимаемъ ли мм другъ друга? Ты была, въ гостяхъ у герцога, но вѣдь вы прежде путешествовали… Бывали вмѣстѣ, по цѣлымъ часамъ вдвоемъ, въ окрестностяхъ.

— Совершенно вѣрно, maman, но тогда я вамъ не говорила посылать Загурскаго. А теперь прошу васъ немедленно послать его къ герцогу съ простымъ ультиматумомъ: или сдѣлать мнѣ тотчасъ же оффиціальное предложеніе, или быть имъ убитымъ.

— И мы на это, mon enfant, имѣемъ право?..

— Ахъ, maman! — вскрикнула Кисъ-Кисъ, поднялась съ кресла, хотѣла что-то сказать, но запнулась и выпалила: — Кто тутъ, наконецъ, ребенокъ!

Баронесса, взволнованная, перешла въ письменному столу и написала записку Загурскому. Графъ явился тотчасъ же, но КисъКисъ, разумѣется, ушла изъ гостиной при его появленіи. Баронесса объяснила все графу, и онъ пришелъ въ дикій восторгъ Все было спасено. Оставалось дѣйствовать!

— Quel bonheur! Quelle chance! — кричалъ онъ, чуть не прыгая какъ мальчуганъ.

XV.

И планъ дѣйствія былъ тотчасъ же составленъ, тотчасъ же разработанъ до малѣйшихъ подробностей. Барону Герцлиху была послана депеша — пріѣзжать немедленно по весьма важному дѣлу. А затѣмъ, не мѣшкая ни минуты, Загурскій вернулся въ свою гостинницу и послалъ доложить о себѣ сосѣду гранду.

Герцогъ тотчасъ же принялъ Загурскаго и вышелъ къ нему на встрѣчу въ маленькую переднюю, улыбаясь и протягивая пообычаю обѣ руки. Но въ тотъ же мигъ онъ пересталъ улыбаться, слегка изумился и пристально присмотрѣлся къ суровому лицу пріятеля. Графъ не подалъ ему руки, а только слегка поклонился. Оканья такъ и остолбенѣлъ со своими двумя руками въ воздухѣ.

— Я къ вамъ, герцогъ, по крайне важному дѣлу. Намъ надо объясниться, — заявилъ графъ холодно.

— Пожалуйте! — едва слышно произнесъ Оканья и смутился сразу.

Черезъ минуту они уже сидѣли въ маленькой, изящно, но казенно отдѣланной гостиной, и Загурскій началъ свою заранѣе приготовленную рѣчь. Онъ объяснилъ, что онъ — близкій и единственный другъ семьи Герцлиха, и является отъ имени баронессы заявить Оканья, что имъ все извѣстно, благодаря искреннему сознанію смущенной дѣвочки. Поэтому онъ является спросить у герцога, когда угодно будетъ ему явиться къ баронессѣ, чтобы попросить у нея руки ея дочери.

Оканья замѣтно поблѣднѣлъ и сидѣлъ какъ ошеломленный, не имѣя возможности заговорить или не зная, что отвѣтить.

— Что вы, mon cher duc, на это мнѣ скажете? — спросилъ Загурскій послѣ паузы.

Герцогъ по прежнему молчалъ, но разинулъ ротъ, какъ галка, хлопалъ глазами и очевидно окончательно не зналъ, съ чего начать.

— Ваша медленность отвѣчать мнѣ на простой вопросъ, — заговорилъ Загурскій, — меня положительно изумляетъ! Какъ будто вы не знаете, что дѣлать? Какъ будто вы не ожидали ничего подобнаго. Извѣстно ли вамъ наконецъ, что mademoiselle Lina еще не достигла полныхъ шестнадцати лѣтъ? Извѣстно ли вамъ, ваша свѣтлость, что законы Франціи, а вѣроятно и вашего отечества, равно наказываютъ каторгой то, что именуется во французскихъ законахъ détournement de mineure. При этомъ считаю долгомъ объяснить вамъ, что хотя вы грандъ испанскій, хотя вы иностранецъ во Франціи, но въ подобныхъ дѣлахъ, т.-е. по такимъ преступленіямъ, всякій иностранецъ судится въ мѣстномъ судѣ и по мѣстнымъ законамъ. Вы меня поняли?

Оканья хотѣлъ произнести слово „да“, но у него стало настолько сухо во рту, что онъ только шевельнулъ губами.

— Впрочемъ, успокойтесь, герцогъ, если вы завтра не явитесь къ баронессѣ просить руки ея дочери, то конечно такая порядочная семья, какъ Герцлихъ съ женой, не начнутъ грязнаго, позорящаго ихъ имя, процесса. Все останется втайнѣ, и поэтому на галеры вы уже никакъ попасть не можете. Но позвольте вамъ заявить, что я, какъ единственный другъ семейства, беру все на себя. Если mamzelle Lina не будетъ объявлена тотчасъ же невѣстой герцога Оканья, то дня черезъ три-четыре вся здѣшняя публика соберется въ церковь на похороны герцога Оканья. Я попрошу у васъ удовлетворенія и постараюсь васъ застрѣлить, что мнѣ право совсѣмъ нетрудно, такъ какъ я это не разъ дѣлалъ, и даже вамъ это хорошо извѣстно. Избѣгнуть удовлетворенія, бѣжать отъ моего вызова, я вамъ не совѣтую и пробовать. Вы ничего не выиграете. Ну-съ, я кончилъ я жду вашего отвѣта.

— Но… — началъ Оканья, — но… если…

И онъ запнулся опять. Оправившись, онъ произнесъ:

— Если я докажу, что молоденькая баронесса Вертгеймъ есть исключеніе. Что она… Что еще до встрѣчи со мной…

Загурскій поднялъ на него руку и выговорилъ тихо:

— Замолчите. — Вы лгунъ, герцогъ Оканья!

Наступило молчаніе, послѣ котораго графъ прибавилъ:

— Вы негодяй, герцогъ Оканья!

Загурскій всталъ, надѣлъ шляпу на голову, взялъ свои перчатки и трость со стола и, помахавъ ею передъ лицомъ герцога, тихо и спокойно произнесъ:

— Если вы хоть мало-мальски смышлёный человѣкъ, то поймете, въ какое положеніе вы себя ставите. Оно совершенно ясно. Черезъ нѣсколько дней — три-четыре дня — ваша свадьба съ дочерью баронессы должна быть уже назначена и какъ можно скорѣй отпразднована безъ всякихъ излишнихъ церемоній. Если же вы на это не пойдете добровольно, то, повторяю вамъ и прошу понять, черезъ тѣ же три-четыре дня вы будете въ этой же самой комнатѣ лежать въ гробу, а затѣмъ вотъ это вотъ самое тѣло — и Загурскій показалъ тростью на грудь герцога — въ видѣ трупа, прострѣленнаго мной, повезутъ хоронить въ Испанію. Ну-съ, когда прикажете придти за отвѣтомъ?

Оканья поднялъ руку, взялъ себя за голову, потомъ провелъ рукой по лбу и по лицу и выговорилъ едва слышно:

— Не знаю…

— Хорошо, я буду ждать сутки! Черезъ сутки мы здѣсь будемъ вѣроятно вмѣстѣ съ барономъ. Но я все-таки не допущу его, пожилого человѣка, рисковать собой. Я — другъ семьи и являюсь защитникомъ ихъ.

Загурскій повернулся и пошелъ изъ комнаты; на порогѣ онъ обернулся снова и усмѣхнулся:

— Я надѣюсь, ваша свѣтлость, что вы не будете пробовать уѣзжать, бѣжать… Вѣдь это было бы безсмысленное ребячество. Я даже изъ вокзала станціи не выпущу васъ, не только не позволю сѣсть на поѣздъ. Выѣзжать кататься въ экипажѣ или верхомъ съ нынѣшняго дня я вамъ запрещаю. Иначе… Или здѣсь, или среди города, или на вокзалѣ, вотъ этотъ предметъ — графъ высоко поднялъ трость передъ собой — обратится, не знаю, во что… Въ нѣчто… Отъ этого ничего не останется! И васъ, избитаго, принесутъ обратно въ эту комнату. Когда же вы выздоровѣете, то опять начнется все съизнова. Предложеніе — или удовлетвореніе. Предложеніе и бракосочетаніе — или удовлетвореніе и погребеніе.

И Загурскій, усмѣхаясь, чрезвычайно низко, чуть не въ поясъ поклонился герцогу, повернулся на каблукахъ и вышелъ изъ комнаты. Оканья двинулся, опустился въ кресло, взялъ себя за голову и забормоталъ что-то… Но онъ самъ не зналъ, что говоритъ…

XVI.

На утро съ курьерскимъ поѣздомъ баронъ Герцлихъ былъ уже въ Баньерѣ, не предупредивъ депешей о своемъ пріѣздѣ. Баронесса была въ саду съ Эми, когда увидѣла маленькій омнибусъ съ знакомымъ наверху сундукомъ съ двумя красными полосами.

— Mon mari! — выговорила она глухо и, поднявшись со скамейки, нетвердой походкой двинулась въ калиткѣ сада.

Она все-таки боялась и не рѣшила вопроса: кто побѣдитъ — графиня или она.

Баронъ вышелъ изъ кареты, и едва только жена увидѣла его лицо, какъ успокоилась. Баронъ Герцлихъ являлся, какъ отецъ семейства является въ комнату, гдѣ раскричались и расплакались, передравшись, дѣти. Взоръ его былъ строгъ, а губы улыбались.

— Что все это значитъ, chere amie? — развелъ онъ руками, предварительно расцѣловавъ жену и съ любовью оглядѣвъ ее.

— Самое ужасное дѣло! — нетвердымъ голосомъ заговорила баронесса. — Пойдемъ, я все разскажу тебѣ. Главное однако то, что близкій человѣкъ… — и голосъ ея вдругъ слегка дрогнулъ — Взялся за все и поможетъ намъ выпутаться.

Баронесса повела мужа къ себѣ въ спальню, приказавъ скорѣй подавать завтракать. И здѣсь въ полчаса времени она передала все, что приключилось. Разумѣется, на извѣстный ладъ.

Баронъ выслушалъ все и сталъ пасмуренъ. Долго молчалъ онъ и наконецъ заговорилъ кротко, но твердо.

— Да. Вотъ… — говорилъ я тебѣ сколько разъ. Нельзя было дочь такъ воспитывать, давать ей эту свободу. Ты говорила, что Лина un petit prodige. Ты мотивировала все тѣмъ, что она знаетъ и видитъ нашу связь, и, стало быть, прежде чѣмъ скрывать отъ нея многое, надо скрываться отъ нея намъ самимъ. И будетъ ложь, комедія… Ну, вотъ теперь у дѣвушки, рано развившейся на полной свободѣ, и приключилась бѣда.

— Какъ судить, Густавъ! — отозвалась баронесса. — Она будетъ герцогиней, маркизой, грандессой съ фамиліей въ нѣсколько строкъ и съ громаднымъ состояніемъ.

— Но будетъ ли она счастлива, выйдя въ шестнадцать лѣтъ замужъ за слишкомъ пятидесяти-лѣтняго человѣка? Ты объ этомъ не подумала?

— Quant à èa, — воскликнула баронесса, — Кисъ-Кисъ такая странная, такой философъ, что я за нее не боюсь. Это моя судьба повторяется. А, право, мой Фуртъ фонъ-Вертгеймъ былъ во сто разъ дурнѣе герцога да вдобавокъ былъ не грандомъ испанскимъ, а почти аптекаремъ. Да вмѣсто замковъ около Севильи и Гренады у него былъ какой-то кривой домъ на Васильевскомъ Острову.

И баронесса начала весело смѣяться, но не искренно.

— Съ такой точки зрѣнія… — началъ-было Герцлихъ, но смолкъ…

Лакей доложилъ, что завтракъ поданъ, и они перешли въ столовую. Баронъ съ видимымъ аппетитомъ принялся за омлетку.

— Но какъ же быть однако? — заговорилъ онъ черезъ нѣсколько минутъ. — Положимъ, что этотъ сорви-голова Загурскій, взявшись за дѣло, молодцомъ все устроитъ. Но какъ быть съ этимъ скандаломъ въ гостинницѣ? Вѣдь здѣсь всѣ останутся убѣждены, что графиня Нордъ-Остъ тебѣ мстила за графа. Вѣдь нельзя же, чтобы себя очистить, разсказать всю правду про дочь и про герцога.

— Это невозможно! — воскликнула баронесса.

— Что же тогда дѣлать?

— Подумаемъ. Теперь же главное — рѣшать скорѣй съ герцогомъ. Загурскій далъ ему срокъ подумать… А затѣмъ конечно… насиліе. Да что же дѣлать?

— Но какъ онъ здѣсь очутился?

— Онъ обѣщался еще въ Парижѣ Кисъ-Кисъ непремѣнно пріѣхать.

— Я не про герцога спрашиваю, а про графа.

Баронесса вдругъ вспыхнула; почувствовавъ и понявъ, что мужъ замѣтилъ краску на лицѣ, она еще болѣе растерялась.

— Юлія, — заговорилъ баронъ тихо и мягко. — Я понимаю, отчего ты вдругъ смутилась. Какъ тебѣ не стыдно! Какое ребячество! Неужели ты думаешь, что если мнѣ кто скажетъ, что ты меня обманываешь, то я повѣрю. Вѣроятно, тебѣ извѣстно, что эта сумасшедшая женщина написала мнѣ въ Парижъ безсмысленное и злое письмо.

— Кто? — черезъ силу произнесла баронесса.

— Конечно, графиня. Она мнѣ написала длинное письмо, гдѣ говоритъ Богъ знаетъ что… Даже клянется. Всего прелестнѣе, кстати… Она говоритъ, что ты ужъ два-три года какъ влюблена безумно въ Загурскаго, но что онъ только теперь обратилъ на тебя свое милостивое вниманіе, чтобы тащить съ тебя деньги и грабить, какъ ее ограбилъ… И сумасшедшая женщина лжетъ, чтобы добиться цѣли… Она говоритъ, что изъ своего нумера видѣла тебя у Загурскаго, и слышала, что вы именно говорили… И якобы тогда только рѣшилась она мстить… И какъ!.. Драться. Еслибы это была не женщина — я бы ее теперь…

И баронъ сжалъ кулакъ.

Баронесса сидѣла предъ мужемъ на видъ спокойная. Крайнее внутреннее волненіе сказывалось только въ быстрыхъ и лишнихъ движеніяхъ, въ игрѣ съ носовымъ платкомъ, который она перебирала, то мяла, то складывала, то бросала на столъ и опять брала. Герцлихъ не глядѣлъ на жену, а спокойно ѣлъ, разглядывая каждый кусочекъ мяса, прежде чѣмъ положить его въ ротъ.

— Да… Что же я хотѣлъ сказать?.. Я что-то спрашивалъ у тебя?..

— Ты, кажется, спрашивалъ, какъ Загурскій сюда попалъ. Онъ пари какое-то держалъ. Кажется, на велосипедѣ въѣхать на Pie du Midi… Ну, вотъ, потомъ съѣздилъ, ушибъ ногу и здѣсь остался на время. Я была очень рада. Тутъ вѣдь не съ кѣмъ слова сказать…

— А все-таки, Юлія… Все-таки… Онъ негодяй.

— Ты строго судишь… Вся молодежь такая теперь. Вѣдь ты про деньги говоришь, про графиню.

— Ахъ! Да! Вспомнилъ. Ты взяла мѣсяцъ назадъ у Ферштендлиха пятнадцать тысячъ, потомъ взяла недавно еще десять… Помимо того, что тебѣ высылается… И просила его мнѣ не говорить, а въ разное время ихъ вычесть изъ твоихъ денегъ… Вотъ видишь, я все знаю… Да и какъ ты могла подумать, что Ферштендлихъ отъ меня что-либо скроетъ въ дѣлахъ… Ну, вотъ, кайся… Зачѣмъ ты брала?.. — улыбнулся баронъ.

Баронесса глянула мужу въ глаза и вымолвила твердо:

— Загурскій просилъ у меня взаймы на время… Какъ у графини, бывало, прежде.

— Гмъ… Нехорошо… Ça devient louche… — улыбнулся баронъ, понявъ шутку.

— Ахъ, Густавъ… Я думала, что если ты узнаешь, то самъ догадаешься. Вѣдь со мной Эми… у которой долги въ Парижѣ, и которыхъ ея дядя, конечно, не уплатилъ. Я люблю ее. Я не могла этого не сдѣлать для нея. А ты сейчасъ готовъ былъ повѣрить, что я Богъ вѣсть зачѣмъ взяла эти деньги.

— Юлія… Я шутя спросилъ. Я зналъ, что это что-нибудь въ этомъ родѣ. Я не могу тебя подозрѣвать. Пойми это.

Герцлихъ отодвинулъ отъ себя тарелку, взялъ изъ рукъ жены чашку кофе и, поставивъ ее передъ собой, выговорилъ другимъ голосомъ:

— Я не могу тебя подозрѣвать. Разъ навсегда пойми это… Я не могу перестать въ тебя вѣрить, какъ не могу перестать вѣрить въ Бога. Съ этимъ я и умру. Еслибы у меня отняли эту вѣру въ Бога и въ тебя, то отняли бы у меня все… Жизнь, солнце, воздухъ… Еслибы моя Юлія меня обманула, я бы проклялъ міръ. Если подобное можетъ случиться на землѣ, то на ней не надо жить ни минуты; надо уходить, унося съ собой въ лучшій міръ то, что мы сюда принесли и что здѣсь оказалось не на своемъ мѣстѣ. Ты знаешь мои мысли, мои убѣжденія, мои вѣрованія, мои упованія. Ты знаешь, что для меня Богъ, жизнь и ты, это — одно, единое, недѣлимое… Потерять что-либо одно изъ трехъ — значитъ потерять и остальное. Если мнѣ докажутъ, что Бога нѣтъ — я не захочу жить и перестану тебя любить, потому что тогда окажется, что мы твари случайныя, лишнія, безъ души безсмертной. Стало быть, жизнь была матеріальный процессъ, случайное сочетаніе и обмѣнъ атомовъ. Стало быть, то, что связывало меня съ тобой, эти таинственныя святыя узы — были моей глупой выдумкой. Нѣтъ Бога и, стало быть, не было души во мнѣ, души въ Юліи моей, не было земного, но святого общенія между нами, не будетъ и встрѣчи тамъ. Если же у меня судьба грубо, скотски отниметъ мою Юлію и скажетъ: ты ошибался, ты фантазировалъ, она — та же графиня Нордъ-Остъ, она — тварь, потому что она безчестная и порочная женщина, то я скажу: бери! Но возьми и Бога, бытіе котораго я, стало быть, тоже воображаю. Возьми и существованіе, потому что оно не только не цѣнно мнѣ теперь, оно оскорбительно. Оно оскорбляетъ во мнѣ „что-то“, что мнѣ дано было. Кѣмъ, когда, зачѣмъ — не знаю. Я это принесъ на землю и лелѣялъ. Оно заставило меня искать и найти Бога Премудраго и Справедливаго, жизнь полную смысла, цѣли, полную благъ, временныхъ, но чудныхъ, женщину, которой я отдалъ самое мнѣ дорогое, душу мою, и на которую я молился… Да, Юлія, Богъ, жизнь и ты — это одно… Если ты умрешь прежде меня, я, клянусь, убью себя тотчасъ же… И я скажу Богу… Если Ты справедливъ, Ты долженъ былъ отнять у меня прежде меньшее благо — жизнь, а потомъ уже…

Герцлихъ не договорилъ. Баронесса качнулась, закинула голову, и страшное рыданіе огласило комнату. Баронъ бросился въ ней… хотѣлъ обнять, что-то сказать, но она отстранила его и вскрикнула:

— Убей меня… Убей…

Баронъ замеръ, потомъ, блѣдный какъ полотно, отступилъ на шагъ.

— Неправда! Неправда!.. Не можетъ быть. Ты лжешь! — шепталъ онъ посинѣвшими губами. И вдругъ онъ упалъ на колѣни около нея и, протягивая руки, закричалъ:

— Говори! Скажи! Юлія!..

Но баронесса, схвативъ голову обѣими руками, рыдала и билась на спинкѣ кресла…

Герцлихъ поднялся и, пошатываясь, нетвердыми шагами, цѣпляясь за мебель ногами, стукаясь за двери плечами, прошелъ къ себѣ и, доставъ изъ дорожнаго мѣшка револьверъ, поднялъ его въ головѣ, дуломъ въ виску.

Прошло мгновеніе. Рука опустилась тихо. Она не дрожала и крѣпко стиснула рукоять…

— И этого нельзя. Сейчасъ! — глухо прошепталъ онъ. — Уйди, но обмани. Унеси правду съ собой.

Баронесса не бросилась за мужемъ. Она лежала безъ чувствъ на полу.

XVII.

Сильно запоздавшій въ Парижѣ докторъ Рудокоповъ явился въ Баньеръ и прямо отправился на виллу заявить барону Герцлиху, что Соколинскій уже внесъ около двухсотъ тысячъ по дѣлу Эми. Къ его удивленію, онъ узналъ, что баронъ, пріѣхавшій въ Баньеръ вчера утромъ, въ тотъ же вечеръ выѣхалъ обратно въ Парижъ, гдѣ его, однако, не ждали. Докторъ нашелъ маленькую русскую колонію въ исключительномъ положеніи: баронессу Герцлихъ — больною въ постели; юную баронессу — крайне смущенною и тоже будто хворающею, а Загурскаго — мрачнѣе ночи; Эми — тихо и покорно грустною… Онъ привезъ ей извѣстіе, что отъ ея состоянія не осталось даже и крохъ.

Эми отнеслась спокойно. Она ждала этого.

Поблагодаривъ Рудокопова за его путешествіе въ Парижъ, она попросила его остаться на нѣсколько дней, такъ какъ ей рѣшительно не съ кѣмъ было слова сказать.

Рудокоповъ подумалъ, поколебался немного, затѣмъ согласился, но въ тотъ же вечеръ послалъ депешу въ Арвашонъ:

„Остаюсь здѣсь на недѣлю. Пріѣзжай тотчасъ“.

На утро Эми объявила Рудокопову, что когда она выйдетъ гулять, то явится къ нему въ гостинницу въ гости чай пить. Отъ этого простого предложенія Рудокоповъ смутился и даже покраснѣлъ. Съ тѣхъ поръ, что Эми знала своего черезчуръ серьезнаго Адріана Николаевича, она никогда не видѣла его столь сконфуженнымъ.

— Что съ вами?! — невольно воскликнула она.

Рудокоповъ сталъ отвѣчать и путаться.

— Я не могу принять васъ, Любовь Борисовна… — выговорилъ онъ, наконецъ, какъ-то странно. И взволнованно, и будто торжественно.

— Что это значитъ? — изумилась Эми.

— Я не одинъ, Любовь Борисовна.

— Не одни? Съ другомъ? Съ знакомымъ? Что за важность. Вы объясните, кто я, и что вы меня знали ребенкомъ. Вы для меня и другъ, и дядя, и учитель, и все, что хотите…

— Это невозможно! — отозвался онъ. — Я не съ мужчиной-пріятелемъ… Это женщина, которая пріѣзжаетъ сегодня.

Эми остановила на докторѣ изумленные глаза. Она знала давно и хорошо своего лучшаго друга и знала, какое громадное значеніе имѣетъ это признаніе. Если бы онъ заявилъ ей, что онъ постригся въ монахи или отправляется въ центральную Африку, какъ изслѣдователь невѣдомыхъ странъ, то, конечно, Эми удивилась бы гораздо менѣе.

— Докторъ Рудокоповъ — и женщина?.. Да это что же? Свѣтопреставленіе! — выговорила она.

— Да, Любовь Борисовна, если не самое свѣтопреставленіе, то его начало…

— Какимъ образомъ? Когда? Кто она? Молодая? Не молодая? — закидала она доктора вопросами.

— На всѣ ваши вопросы я могу отвѣчать только, что она еще очень молода. На всѣ же остальные позвольте мнѣ не отвѣчать. Все это, приключившееся, есть просто неожиданная болѣзнь. Ну, тифъ, что-ли, инфлуэнца. Поломаетъ нѣсколько дней, ну, мѣсяцъ, и отпуститъ. Я выздоровлю, явлюсь къ вамъ, и мы вмѣстѣ посмѣемся.

— Такъ ли это, Адріанъ Николаевичъ, не лжете ли вы? Да не мнѣ, а себѣ самому?

Рудокоповъ молчалъ.

— Вотъ видите ли, стало быть, вы лжете! Зачѣмъ же вы лжете себѣ? На что это нужно?

Рудокоповъ пожалъ плечами.

— А вы не лгите, говорите себѣ правду! Вы неожиданно встрѣтили женщину и полюбили. Ну, и слава Богу!

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, Любовь Борисовна, если бы вы знали!.. Это ужасно, это безсмысленно… Нѣтъ, вѣрно вамъ говорю, это инфлуэнца. Поломаетъ и отпуститъ.

— Вы на это надѣетесь?

— Да! Крѣпко!

— И этого желаете?

Рудокоповъ помолчалъ, а потомъ развелъ руками.

— Вотъ видите ли, вы, стало быть, желаете того, чего не хотите.

Эми улыбнулась и даже весело разсмѣялась. Пожалуй, въ. первый разъ съ тѣхъ поръ, что дала слово Соколинскому. Рудокоповъ тоже разсмѣялся, но еще веселѣе, радостнѣе. Эми замѣтила оттѣнокъ этого смѣха, замѣтила отблескъ его сіяющихъ глазъ, положила руку ему на плечо и выговорила:

— Адріанъ Николаевичъ, я мало жила, но уже прожила, больше вашего. Я вижу по вашимъ глазамъ…

— Нѣтъ. Нѣтъ. Право. Я хочу выдать ее замужъ за хорошаго, честнаго человѣка. И тогда по неволѣ у меня окажется пріемышъ и чужая жена…

Эми вдругъ тихо вскрикнула:

— Избави Богъ! А если вдругъ… Нѣтъ! Не дѣлайте такъ, какъ я сдѣлала. Все было въ рукахъ — и ничего не осталось… Не упустите, чтобы потомъ вѣкъ раскаиваться.

И отъ этихъ простыхъ словъ Рудокоповъ сразу сталъ задумчивъ и почти мраченъ. Эти слова были повтореніемъ того, что онъ самъ себѣ говорилъ ежедневно.

— Вы ребенокъ или сумасшедшій, — заговорила Эми. — Вы выдадите замужъ ее, чтобы спасти себя, а вмѣсто этого — окажется вдругъ самоубійство…

И Эми стала горячо доказывать другу, что онъ въ своихъ, поступкахъ часто бывалъ младенцемъ.

Между тѣмъ, разговаривая съ Эми, Рудокоповъ куда-то собирался и все смотрѣлъ на часы. Наконецъ, онъ вдругъ ахнулъ, будто перепугавшись. Онъ не опоздалъ, но одна мысль, что онъ могъ опоздать, взволновала его до крайности. Онъ извинился предъ Эми, быстро вышелъ изъ виллы на площадь и, нанявъ, фіакръ, велѣлъ ѣхать скорѣе на вокзалъ.

— Франкъ на чай, даже два… если не опоздаемъ! — крикнулъ онъ бодро.

Кучеръ защелкалъ бичомъ направо и налѣво, и крупной рысью двинулся по маленькимъ улицамъ.

Черезъ четверть часа послѣ этого къ баньерскому вокзалу подходилъ курьерскій поѣздъ. Рудокоповъ, умѣвшій ладить съ французами всѣхъ категорій, попросилъ у начальника станціи дозволенія выйти на платформу, гдѣ были только служащіе и носильщики.

Поѣздъ подошелъ, и сразу пустынная платформа покрылась густой толпой пассажировъ.

Докторъ сталъ предъ главными дверьми, гдѣ отбирали билеты, и внимательно приглядывался въ шумному людскому потоку, который, завернувъ съ платформы, вытекалъ въ двери.

Наконецъ, онъ увидѣлъ, бросился впередъ, противъ теченія, и, несмотря на брань, сталъ продираться на встрѣчу къ дамѣ, которую несъ этотъ потокъ.

— Bien?.. — воскликнулъ онъ вопросомъ. — Здорова?

— Ah! Je pensais déjà… — вскрикнула дама, но не договорила, бросилась къ нему и, обхвативъ рукой, начала цѣловать.

Ихъ тѣснили, толкали, нѣкоторые бранились, и они, какъ-то, наконецъ, вытолкнутые потокомъ, очутились въ сторонѣ, на свободномъ пространствѣ.

— Отчего ты не пріѣхала, утромъ?

— Нельзя было, потому что портниха опоздала съ платьемъ. Я говорила, не надо заказывать. Если бы не это, on serait déjà douze heures ensemble. — И она нѣжно поглядѣла въ лицо Рудокопова.

Дама была маленькаго роста, но стройная и особенно элегантна… Дорожное толковое платье, клѣтчатое Damier черное съ бѣлымъ, но со свѣтло-сѣрой отдѣлкой изъ кружевъ и лентъ, сѣрый фетръ на головѣ, съ заломленнымъ краемъ надъ вискомъ, гдѣ торчалъ и дрожалъ въ воздухѣ розоватый и пушистый „esprit“, пыльнаго цвѣта мантилья, свалившаяся теперь съ одного плеча отъ ея движенія, все, казалось, гармонировало съ ея свѣтло-бѣлокурыми волосами, большими сѣрыми глазами и съ бѣло-розовымъ цвѣтомъ лица. Вся маленькая фигурка ея, отливавшая матовымъ блескомъ въ лучахъ заходящаго солнца, смахивала на фарфоровую куколку.

И, вѣроятно, фигурка эта была особенно мила и изящна, потому что мужчины изъ мимо двигающагося потока глядѣли и оборачивались на нее, прислушивались къ ея щебетанію.

— Gentillette! — сказалъ одинъ высокій господинъ, головой выше толпы, обращаясь къ спутнику.

— Oui. Une miss-anglaise… Ça se voit…

Дама дѣйствительно походила на миніатюрную англичанку, того исключительнаго рода, полу-нормандскаго, который судьба избавила отъ остраго овала лица и развитыхъ скулъ съ длинными зубами. Разумѣется, эта дама была Клэретта.

Рудокоповъ подалъ ей руку и спросилъ по-русски:

— Устала?

— Нэтъ!.. Нитшево! Нэмношеки! — отозвалась она, улыбаясь и снова нѣжно заглядывая ему въ глаза.

— Но все-таки… „нэмношеки“, — повторилъ онъ радостно.

Они вышли въ двери и чрезъ большую залу направились въ багажное отдѣленіе.

Дама вдругъ прижалась къ нему крѣпче и прильнула какъ бы въ испугѣ и волненіи.

— Что ты?..

— Ce monsieur… А droite! — шепнула она.

Рудокоповъ поглядѣлъ направо и увидѣлъ герцога Оканья.

— Дьяволъ! Нужно ему было здѣсь очутиться! — злобно сказалъ онъ.

Оканья разговаривалъ съ ливрейнымъ лакеемъ и сердито объяснялъ ему что-то… Рудокоповъ хотѣлъ избѣжать встрѣчи, но испанецъ уже завидѣлъ его и поклонился.

Затѣмъ онъ приблизился и объявилъ:

— У меня багажъ запоздалъ изъ гостинницы… Представьте…

Рудокоповъ сухо отвѣтилъ: — Ah, vraiment! — и тотчасъ, повернувъ влѣво, отошелъ. Онъ сталъ пасмуренъ.

Дама, не перестававшая заглядывать ему въ лицо каждую минуту, замѣтила это тотчасъ.

— Тебѣ это было непріятно, — сказала она по-французски. — Но онъ меня не узналъ.

— Неизвѣстно еще! — отвѣтилъ докторъ.

— Вѣрно тебѣ говорю, не узналъ. Какъ же ты хочешь — когда, помнишь, три мѣсяца тому назадъ, когда впервые ты меня одѣлъ, tu m’as toiletée… даже мама не узнала. Помнишь, я тебѣ разсказывала, что она меня встрѣтила у себя говоря: „Que désire madame“?..

Они вышли и, взявъ фіакръ, двинулись въ гостинницу.

— А вѣдь чего добраго, онъ и въ самомъ дѣлѣ тебя не узналъ! — вдругъ сказалъ Рудокоповъ, невольно думая все о томъ же.

— Je te le jure! — воскликнула она и, подпрыгнувъ, схватила его за шею и поцѣловала.

— Voyons! На насъ смотрятъ! — сказалъ онъ счастливымъ голосомъ.

И дѣйствительно, двое прохожихъ видѣли это. Но ни одинъ и бровью не повелъ. Французъ все видѣлъ на своемъ вѣку. И теперь на все, что видитъ, отвѣчаетъ:

— Quoi donc? La vie du monde!

Между тѣмъ, герцогъ Оканья, бранясь за опоздавшій багажъ и отдавая приказаніе своему лакею, думалъ:

„Muy bien… Muy linda! Очень хорошенькая. И что-то знакомое… Вѣроятно, я ее уже разъ съ нимъ гдѣ-нибудь видѣлъ. Какъ эти русскія разнохарактерны! И черныя, смуглыя, какъ наши хитаны, и бѣлокурыя, бѣленькія, въ родѣ нѣмокъ и англичанокъ… Да… Muy bonita, caramba“…

И герцогъ вышелъ на платформу, гдѣ прибывшій, поѣздъ уже готовили въ отправленію обратно въ Тарбъ.

XVIII.

Въ эти же минуты несся въ вокзалу въ коляскѣ, чуть не вскачь, взбѣшенный графъ.

Подъѣхавъ, Загурскій выскочилъ изъ коляски и бросился на платформу. Всѣ дверцы вагоновъ-каретъ были еще растворены, а многіе отъѣзжающіе еще стояли предъ своими вагонами. На краю платформы, противъ вагона съ надписью: „Coupé-lit“ стоялъ герцогъ Оканья и вдругъ, завидя подходящаго графа, перемѣнился въ лицѣ.

— Герцогъ! — воскликнулъ графъ. — Я никогда бы не повѣрилъ, что вы заставите меня исполнить обѣщанное. Вы поступаете какъ младенецъ, ou bien comme un imbécile. Что вы думаете выиграть?!

— Я ѣду въ Парижъ по дѣлу, на три дня. И вернусь… — вымолвилъ Оканья глухо.

— Вернетесь… Ха-ха-ха! C’est charmant… Ну-съ. Угодно ли вамъ сейчасъ вернуться въ гостинницу, а затѣмъ ѣхать со мной къ баронессѣ Герцлихъ, для формальнаго предложенія.

— Право же… Черезъ три дня я…

— Разъ!.. По второму разу спрашиваю васъ… Угодно ли вамъ, sans être rossé à plates coutures, исполнить это требованіе?

Герцогъ молчалъ, сопѣлъ и озирался. Никого около нихъ не было. Въ случаѣ насилія, даже некому броситься и остановить нападающаго.

— Два! Послѣдній разъ спрашиваю васъ! — крикнулъ Загурскій на всю платформу и поднялъ свою короткую, но здоровенную трость съ набалдашникомъ, которой можно было даже раздробить черепъ.

Герцогъ какъ-то осунулся весь и тихо выговорилъ:

— Je viens…

Онъ слазилъ въ вагонъ, взялъ небольшой сакъ, гдѣ была крупная сумма денегъ, и двинулся за графомъ.

Минутъ черезъ пять оба они сидѣли въ коляскѣ рядомъ и молчали.

— Eh bien? Quoi!? — вдругъ воскликнулъ герцогъ. — Qué, hombre! Что же? Carramba! Я ее люблю. Она меня тоже очень любитъ, несмотря на страшную разницу лѣтъ… Après tout… Такъ слѣдуетъ. Вы правы, графъ. Такъ слѣдуетъ. Можетъ быть, я буду вамъ обязанъ счастьемъ всей моей жизни.

— Не всей, герцогъ! — ухмыляясь, отозвался Загурскій. — Она на двѣ трети уже позади васъ… Но не въ этомъ дѣло… Слава Богу, что вы поняли и такъ разсуждаете, en honnête homme et en bon garèon. Вашу руку. Поздравляю васъ.

И они пожали другъ другу руки, причемъ герцогъ крѣпче пожалъ, чѣмъ графъ.

— Да. Да… Такъ… Вы хорошо сдѣлали, что вмѣшались. Caramba!

— Я долженъ былъ… Какъ другъ семейства. И если вы теперь неискренни и думаете все-таки со временемъ отдѣлаться, то снова клянусь вамъ всѣми святыми, что вы будете мужемъ Кисъ-Кисъ или въ землѣ. Вы вѣрите, что я не лгу… Ну, я клянусь, что…

— Нѣтъ. Нѣтъ… Вы герцога Фернана не знаете! — воскликнулъ Оканья. — Если я сказалъ: да!.. то конецъ. Un gentilhomme n’а qu’une parole.

Черезъ часъ, когда багажъ вернулся съ вокзала, герцогъ, снова занявъ большой аппартаментъ въ отелѣ, быстро переодѣвался. Затѣмъ еще черезъ часъ онъ былъ уже на виллѣ баронессы и, свѣже-умытый и припомаженный, сильно раздушенный, въ длинномъ черномъ сюртукѣ „redingote“ и высокой городской шляпѣ, почти весело оглядывался въ зеркало, покуда лакей докладывалъ. Загурскій же, ухмыляясь, прогуливался у калитки сада, какъ часовой.

„А вѣдь собственно онъ и впрямь un bon garèon, — думалъ графъ. — Другой бы заставилъ себя сѣчь, хоть по десяти разъ въ году, а на поединокъ бы не вышелъ. Вотъ и дѣлай тогда, что хочешь! А до суда никто не довелъ бы“…

Между тѣмъ, герцогъ, принятый юной баронессой Вертгеймъ, вслѣдствіе болѣзни матери, торжественно заявилъ, рисуясь и позируя предъ молодой дѣвушкой:

— Пожелаете ли вы, баронесса, осчастливить меня и стать грандессой и герцогиней д’Оканья, д’Оріуэла, Де Лось Эласъ, дель Кастильо Вьехо и де ла Mancha?

XIX.

На третій день, въ нумеръ, гдѣ остановился Рудокоповъ съ Клэреттой, постучали, и на слово: „Entrez“, въ комнатѣ появилась Эми.

Рудокоповъ вскрикнулъ. Клэретта оторопѣла, потерялась и, вскочивъ съ мѣста, стояла какъ истуканъ.

— Зачѣмъ?! Любовь Борисовна! Зачѣмъ? — воскликнулъ онъ.

— Я пришла въ гости въ будущей госпожѣ Рудокоповой, отвѣтила Эми, и, подойдя въ Клэреттѣ, она протянула ей руку.

— Я видѣла васъ обоихъ издали вчера, въ аллеѣ Coustous, и рѣшила… — заговорила Эми по-русски, весело глядя въ смущенное лицо доктора. — И я не ошиблась. Да. Я ее такой воображала. Я не думала, что она такая же маленькая, какъ и я. Но ея лицо, ея глаза я будто предугадала… Да. Не бойтесь, Адріанъ Николаевичъ… Рѣшайтесь… Въ этихъ милыхъ глазахъ я вижу ваше будущее счастье.

Рудокоповъ стоялъ молча, взволнованный, тронутый голосомъ и словами Эми. Она повторяла буквально то, что онъ часто думалъ.

„Залогъ счастья, это — ея глаза, ихъ отвѣтъ, ихъ правда“.

Клэретта, прійдя въ себя, конфузливо спросила доктора:

— C’est mademoiselle Aimée?

— Да… Это я… Я хотѣла васъ видѣть и съ вами познакомиться… Мы обѣ любимъ доктора. Я — какъ стараго друга, вы… иначе. Скажите, вы много его любите?

— Oh, oui! — произнесла Клэретта и, покраснѣвъ, опустила глаза.

— И вы не требуете, чтобы онъ на васъ женился?

— Какъ можно! — вскрикнула эта. — Развѣ я могу быть его женой? Нѣтъ, мы и такъ проживемъ. Лишь бы онъ меня не бросилъ.

И у Клэретты появились слезы на глазахъ.

Эми усадила ее, подсѣла въ ней и, обнявъ, поцѣловала. Получивъ пылкій поцѣлуй въ отвѣтъ, она стала разспрашивать ее. Давно ли она съ Рудокоповымъ? Была ли когда кѣмъ-либо увлечена? Вѣритъ ли, что и онъ ее любитъ глубоко?

Клэретта отвѣчала на все просто, но на послѣдній вопросъ отвѣтила:

— Не знаю, — и тотчасъ же слезы полились по лицу ея.

Появленіе русской „demoiselle“, о которой она много слыхала отъ Рудокопова, ее крайне взволновало; будто чутьемъ узнала она, что этотъ неожиданный визитъ важенъ, будетъ имѣть огромное вліяніе на ихъ отношенія.

— Это дорогія слезы, Адріанъ Николаевичъ. Не заставляйте ихъ литься даромъ, — заговорила Эми съ чувствомъ. — Я насквозь ее вижу и скажу: при другомъ положеніи она не будетъ отвѣчать слезами на то, что я у нея спросила. Это даже грѣхъ… Не мудрствуйте лукаво. Не ошибитесь. По отношенію ко мнѣ вы ошиблись. Я васъ не попрекаю. Но я васъ, какъ друга, какъ человѣка, котораго люблю съ дѣтства, умоляю… Не прозѣвайте свое счастье. Чего вы хотите?.. Вы нигдѣ не найдете никогда то, что я вижу у нея въ глазахъ.

И поглядѣвъ пристально въ лицо Клэретты, Эми прибавила:

— Удивительные глаза. Ангельскіе. Что жъ, не правда ли?

— Именно, — глухо отозвался Рудокоповъ. — Въ нихъ самихъ — много правды! Той, которой такъ мало на свѣтѣ!

Наступило молчаніе и продолжалось нѣсколько мгновеній. Эми думала о себѣ, о прошломъ… о настоящемъ. Рудокоповъ, сильно взволнованный, тушилъ въ себѣ послѣдній взрывъ сомнѣнія и боязни.

— Адріанъ Николаевичъ! Бойтесь, когда-нибудь, вспоминая о Клэреттѣ, жениться на… Соколинской, — подавленнымъ голосомъ произнесла Эми, какъ бы стыдясь своего признанія.

Докторъ вскочилъ съ мѣста и, взявъ руки Эми, началъ цѣловать ихъ…

— Въ иныхъ дѣлахъ нуженъ толчокъ извнѣ, хоть легкій, но извнѣ! — воскликнулъ онъ.

— Да. Я знаю… Я на это разсчитывала, ради этого сюда пришла.

— Спасибо вамъ… Я давно борюсь съ собой! — горячо заговорилъ докторъ. — Вѣдь между Клэреттой и мной не было да и теперь какъ бы нѣтъ ничего общаго… Она не знаетъ Россіи, не знаетъ и не понимаетъ интересовъ моей жизни, не можетъ понять, что меня волнуетъ, радуетъ или озлобляетъ. Для нея книга — что-то особенное… Вы знаете ли, что она боится книгъ… Въ руки не беретъ… Разъ сто она сказала, что у нея одно горе, одна забота — какъ бы я не свихнулся отъ того, что все читаю.

— И она права! Сто разъ права! — воскликнула вдругъ. Эми. — Вы уже давно отъ книгъ свихнулись. Но только теперь она, Клэретта, васъ вылечитъ… Уже теперь она оказывается сильнѣе вашихъ книгъ. Вы говорите, что между вами нѣтъ ничего общаго… Ахъ, шутникъ вы, Адріанъ Николаевичъ! За что же вы полюбили ее, любите, привязали ее въ себѣ и себя въ ней… За что?.. Почему?

— Не знаю… Или знаю, да сказать стыдно, — усмѣхнулся Рудокоповъ. — Вамъ, пожалуй, скажу… Я люблю ее много, очень много… даже выразить не могу, какъ и насколько… Такъ и настолько, какъ можетъ любить человѣкъ, который въ мои годы не только никогда не любилъ, но отрицалъ любовь, считалъ это блажью, выдумкой или комедіей… Я признавалъ только, что люди хотятъ облагородить нѣчто существующее, скотское, замаскировавъ или одѣвъ это нѣчто въ костюмъ и назвавъ это любовью. Я повторялъ выраженіе умнаго французскаго писателя, сказавшаго: „L’amour est l'échange de deux fantaisies, et le contact de deux épidermes“. Я предполагалъ, что прежде всего нужно, чтобъ мужчина и женщина были товарищами во всемъ, имѣли одного сорта мозги подъ черепами. Оказывается, что это вздоръ. Барышня, которой я увлекся въ двадцать-три года, потому что она занималась въ Цюрихѣ, увлекалась медициной, и съ которой мы начали вмѣстѣ препарировать трупы, могла быть моимъ товарищемъ во всемъ. Мозгъ ея, помню, былъ родственникомъ моему… А чѣмъ же кончилось?.. Мы и теперь друзья. Но полюбить ее, какъ я полюбилъ безграмотную Клэретту… это… это… и выразить нельзя. — И Рудокоповъ разсмѣялся.

— Обѣщали бы мнѣ разрѣшеніе всѣхъ вопросовъ бытія и вѣчную жизнь за гробомъ, то и тогда я мою цюрихскую докторшу не полюбилъ бы… потому что оно… было… невозможно… противоестественно, смѣхотворно.

— Этого вамъ обѣщать никто не можетъ. А вотъ вы, Адріанъ Николаевичъ, обѣщайте мнѣ… выхватить изъ моря житейскаго — „щепочку“. Не хорошо, если я была въ гостяхъ у любовницы друга! — лукаво улыбаясь, прибавила вдругъ Эми.

— Clairette! Знаешь, что говоритъ mamzelle Скритицына? — воскликнулъ Рудокоповъ. — Она требуетъ, чтобы мы вѣнчались.

Клэретта замотала головой и тихо отозвалась, глядя на Эми:

— Я недостойна этого… Il m’а trouvée dans un ruisseau!

Эми не знала этой шаблонной фразы, но поняла смыслъ.

— Неправда, милая, ты не знаешь, что говоришь… Sur le pavé de Paris. Это правда. Но вѣдь и червонцы попадаются на мостовой.

Эми ушла со словами:

— Мой второй визитъ я сдѣлаю госпожѣ Рудокоповой!

Довторъ молча и нѣжно расцѣловалъ ея руки.

XX.

Въ началѣ августа мѣсяца, когда весь high life новаго Вавилона живетъ обыкновенно разсыпавшись — аборигены по своимъ замкамъ, экзотики по водамъ и купаньямъ, — многія семьи этого блестящаго оболочкой общества стягивались въ Парижъ, но съѣзжались только на время, на три дня, иныя даже на одинъ день. Мотивомъ были двѣ готовящіяся пышныя свадьба. Всеобщая любимица, Эми Скритицына, которая весной чуть не умерла, и какъ говорили злые языки, отъ любви въ англичанину, убитому на дуэли, выходила замужъ за русскаго богача и князя. Многіе удивлялись, соображали… и злословили.

Другая готовящаяся свадьба еще болѣе всѣхъ поразила. Извѣстный пожилой и неказистый Донъ-Жуанъ и bon vivant, испанскій грандъ и богачъ, клявшійся всегда, что онъ не изъ тѣхъ людей, что женятся, вдругъ, на шестомъ десяткѣ лѣтъ, вѣнчается съ юной баронессой Фуртъ-фонъ-Вертгеймъ, которой только недавно минули полныя шестнадцать лѣтъ.

Обѣ свадьбы, много нашумѣвшія пышностью, состоялись на одной недѣлѣ, одна въ русской церкви, другая въ Saint-Sulpice. На обѣихъ свадьбахъ былъ только свой кружокъ. Всѣ были, конечно, веселы, съѣхавшись вѣнчать и провожать двѣ пары молодыхъ, одну въ Біаррицъ, другую въ Андалузію, гдѣ былъ главный родовой зймокъ герцога. Князь Соколинскій тоже желалъ ѣхать въ свою родовую вотчину, въ Украйну, но приближеніе осенней погоды въ Россіи остановило его, такъ какъ Эми все нездоровилось, покуда она была невѣстой.

Подъ вѣнцомъ всѣхъ поразила аналогія между двумя вѣнчающимися парами.

Княэь Соколинскій сіялъ и торжествовалъ, побѣдоносно озираясь кругомъ. Эми была если не печальна, то сосредоточена, задумчива и горячо молилась, не. глядя и не обращая ни на кого вниманія.

Наоборотъ, герцогъ д’Оканья, казавшійся въ этотъ день не столько старымъ, сколько будто полинялымъ, былъ какъ-то сконфуженъ. Вѣроятно, отъ того, что невѣста его была моложе его, лѣтъ почти на сорокъ. Зато шустрая Кисъ-Кисъ была прелестна. Счастье, написанное на лицѣ ея, дѣлало ее чуть не красавицей въ своемъ родѣ. Она такъ поглядывала на публику и даже на кюре съ причтомъ, какъ будто „ластилась“ къ нимъ.

Кромѣ того, на свадьбѣ были два лица изъ близкихъ вѣнчающимся, которые обратили на себя всеобщее вниманіе. Это былъ дядя Эми — Дубовскій, который казался будто пришибленнымъ и конфузливо озирающимся на всѣхъ. Говорили, что онъ потерялъ все свое состояніе. Но около него былъ другой человѣкъ, который въ этой метаморфозѣ даже перещеголялъ его.

Баронъ Герцлихъ, банкиръ-милліонеръ, былъ неузнаваемъ. Онъ, всегда высоко державшій голову, avec un air martial, благодаря своимъ военнымъ усамъ и добродушно-гордой осанкѣ, теперь будто сгорбился, похудѣлъ, осунулся и постарѣлъ сразу на десять лѣтъ. Баронесса тоже сильно измѣнилась. Всѣ невольно замѣчали что-то особенное въ отношеніяхъ мужа съ женой. Баронъ былъ нѣсколько странно предупредителенъ, вѣжливъ и почтителенъ съ баронессой.

XXI.

Былъ конецъ сентября. Княгиня Соколинская вдругъ очутилась въ Парижѣ, вызванная депешей, что дядя ея опасно заболѣлъ. Эми пріѣхала тотчасъ съ мужемъ, но уже не застала Владиміра Ивановича въ живыхъ. Съ нимъ сдѣлался ударъ, и черезъ сутки онъ, не приходя въ сознаніе, скончался.

На похоронахъ Дубовскаго Эми встрѣтилась, разумѣется, съ другомъ Рудокоповымъ, и первый ея вопросъ былъ — о „щепочкѣ“.

— Надо, чтобы она скорѣе перестала ею быть, — сказала Эми.

— Я съ вами согласенъ, — отозвался докторъ.

— Что вы хотите сказать? Вы видите, какъ легко умирать. Дядя пользовался крѣпкимъ здоровьемъ, не хуже насъ съ вами. Если вы вдругъ умрете — она опять une épave de Paris.

— Нѣтъ, Любовь Борисовна. Она — госпожа Рудокопова, съ домомъ въ тридцать тысячъ франковъ.

Эми ахнула и чуть не бросилась цѣловать доктора.

— Зачѣмъ же вы мнѣ не написали? Я бы пріѣхала на свадьбу.

— Это была бы комедія, Любовь Борисовна. Вы были у насъ въ Баньерѣ въ гостинницѣ въ тѣ дни, когда она уже была моей женой. Хотя и не предъ людьми и закономъ, но это все то же…

Эми взяла адресъ Рудокопова, жившаго теперь въ домѣ жены въ Батиньолѣ, и обѣщалась быть черезъ день или два, завтракать.

Послѣ обряда отпѣванія, тѣло Дубовскаго долженствовало быть отправлено въ Петербургъ для погребенія въ Александро-Невской лаврѣ, но сопровождать тѣло дяди князь жену не пустилъ… Эми особенно не протестовала…

Всегда ей чуждый, дядя сталъ ей особенно чуждъ за послѣдній годъ.

Когда очень немногочисленный кружокъ знакомыхъ расходился и разъѣзжался изъ русской церкви, какой-то господинъ высокаго роста, но сильно согбенный, съ испитымъ лицомъ, подошелъ къ Эми и что-то сказалъ ей по поводу покойнаго… Затѣмъ, увидя Рудокопова, онъ громко ахнулъ и такъ протянулъ ему руку, какъ еслибъ бросился къ нему на встрѣчу.

Докторъ поздоровался, но присмотрѣлся, не узнавая, и затѣмъ слегка оторопѣлъ. Это былъ баронъ Герцлихъ…

— Что съ вами, баронъ? — воскликнулъ онъ. — Вы очень измѣнились.

— Плохо, докторъ! — тихо и глухо отозвался Герцлихъ.

— Вы лечитесь? У кого? Надо серьезно заняться вамъ собою. Говорю это какъ докторъ, прямо, рѣшительно.

— Вотъ именно… Да… Но я рѣшилъ обратиться къ вамъ. Изъ всѣхъ парижскихъ докторовъ я мысленно выбралъ васъ… Но, не зная вашего мѣстопребыванія, не написалъ вамъ. Вы могли быть и въ Россіи. Завтра я васъ жду.

Когда баронъ, простившись, отошелъ, Рудокоповъ невольно заговорилъ о немъ съ Эми.

— Что съ нимъ такое? Даже непонятно. Вѣдь не чахотка же вдругъ въ его годы… Это курьёзный образчикъ для медика. Завтра узнаю.

— Ничего не узнаете, Адріанъ Николаевичъ. Это не по части медиковъ. Это не болѣзнь… Я ее знаю… по намекамъ баронессы.

— А?! Понимаю!.. Что-нибудь нравственное. Не ошибаетесь ли вы?

— Увы, кажется, нѣтъ. Все-таки ступайте. Если я ошибаюсь — помогите ему. Это хорошій человѣкъ… Но, кажется, мотивъ — разореніе.

На утро Рудокоповъ явился къ Герцлиху и нашелъ его нѣсколько бодрѣе.

— Я себя лучше чувствую, докторъ, — сказалъ баронъ, — и знаете, отъ чего… Отъ встрѣчи съ вами… Отъ надежды, что вы мнѣ поможете… Я болѣе мѣсяца думалъ о васъ, какъ объ единственномъ человѣкѣ, къ которому я не побоюсь обратиться за помощью. Но судьба не хотѣла. Изъ-за пустяковъ. Изъ-за адреса… Какъ я радъ, что, наконецъ, встрѣтилъ васъ!

Рудокоповъ началъ разспрашивать барона, что онъ чувствуетъ, съ какихъ поръ онъ сталъ хирѣть, кто его лечитъ и чѣмъ.

Баронъ улыбался ужасной улыбкой и молчалъ, глядя въ глаза доктору. Улыбка эта непріятно подѣйствовала даже и на такого хладнокровнаго человѣка, какъ Рудокоповъ.

— Послушайте, Адріанъ Николаевичъ… Бросьте ваши опросы. Я васъ хотѣлъ давно видѣть, и терпѣливо ждалъ, рѣшивъ именно къ вамъ обратиться за помощью, а не къ кому другому. Я буду васъ спрашивать, а не вы меня. Ну-съ. Скажите мнѣ… Вы честный человѣкъ?

— Полагаю… — улыбнулся докторъ.

— Ну, а я въ этомъ глубоко убѣжденъ. Скажите, вы добрый, сердечный человѣкъ?..

— Не знаю. Кажется…

— Вы умный человѣкъ?

— Не дуракъ, думается.

— Вотъ видите ли. Вы должны мнѣ доказать эти ваши три свойства. Помогите мнѣ.

— Готовъ всей душой, баронъ.

— Даете честное слово?

— Даю. Всей душой готовъ.

— Нѣтъ. Дайте слово, что поможете.

— Если могу.

— Я знаю, что можете. Но, пожалуй, не захотите изъ-за ложнаго… какъ бы сказать?.. изъ-за ложныхъ побужденій, — ложнаго понятія о чести, о человѣколюбіи… и долгѣ врача…

— Я васъ не понимаю, — отвѣтилъ Рудокоповъ.

— Дайте слово.

— Не могу, баронъ! Я сбитъ теперь съ толку вашими словами о человѣколюбіи и особенно о долгѣ врача.

— Да. Да. Дайте. Я васъ буду умолять. Я не отстану… И вы кончите согласіемъ. Но начинать говорить, не имѣя заранѣе вашего слова, что вы поможете — ужасно.

И лицо Герцлиха, старое, осунувшееся, худое, стало вдругъ настолько печально, что Рудокоповъ вдругъ выговорилъ:

— Все… Почти все… Все, что могу — сдѣлаю. Даже больше того, что могу. Въ этомъ даю честное слово.

— Помните же… Больше того, что можете.

И, помолчавъ, Герцлихъ заговорилъ:

— Адріанъ Николаевичъ! У меня есть другъ, близкій человѣкъ, больше, чѣмъ другъ… Этотъ человѣкъ, вслѣдствіе одной причины, не хочетъ жить… Не можетъ… Онъ слишкомъ страдаетъ… А человѣческая натура слаба… мученій долго не переносить. Мы знаемъ, что люди часто изъ-за физическихъ страданій пускаютъ себѣ пулю въ лобъ, чтобы ихъ прекратить… Каково же, если человѣкъ изнываетъ отъ нравственныхъ мученій… И вотъ, этотъ близкій мнѣ человѣкъ рѣшилъ покончить съ собой. Для этого онъ избралъ ядъ… Почему? Чтобы всячески скрыть отъ людей, что онъ кончилъ самоубійствомъ, чтобы оно не вызвало пересудовъ и клеветъ, и не пало какъ-нибудь на кого-либо изъ остающихся на свѣтѣ… Револьверъ слишкомъ громокъ… Онъ думалъ не разъ начать заряжать револьверъ и нечаянно, по неумѣнью владѣть оружіемъ, выстрѣлить въ себя… Но куда?.. Какъ?.. А если неудача? Если онъ останется живъ… Второе самоубійство, вѣрное — уже не можетъ быть случайностью… и станетъ подозрительно. Итакъ, этбму человѣку, нуженъ ядъ, но такой, чтобы его и не подозрѣвали въ умершемъ… Нуженъ врачъ, который бы былъ домашнимъ врачомъ, и не допустилъ бы вскрытія тѣла… своимъ энергическимъ протестомъ. Наконецъ, нуженъ въ этомъ врачѣ человѣкъ честный, который никогда никому.. Слышите ли вы… Понимаете ли вы… Никогда! Никогда! Ни черезъ пятьдесятъ лѣтъ… Никому! Ни даже первому другу, ни женѣ своей… Онъ не скажетъ того, что знаетъ. Наконецъ, нуженъ во врачѣ этомъ другъ вѣрный и честный, который, получивъ письмо, продержитъ долго въ карманѣ и передаетъ по адресу. Ну-съ, вотъ… Могу ли я васъ, Адріанъ Николаевичъ, рекомендовать этому несчастному человѣку?..

Герцлихъ смолкъ и тревожно глядѣлъ въ лицо доктора. Рудокоповъ сидѣлъ понурившись и, наконецъ, вздохнулъ тяжело.

— Это ужасно, баронъ!

— Я не говорю, что это легко доброму человѣку и честному медику… Но вѣдь я и обращаюсь нарочно къ тому, кому это трудно. Къ тому, которому это все будетъ легко, я обратиться не могу. Потому что такому будетъ тоже легко разболтать или… украсть нѣсколько милліоновъ. Несмотря на мое обширное знакомство, несмотря на то, что я имѣю очень вѣрныхъ и преданныхъ мнѣ людей, въ этомъ дѣлѣ я не рѣшаюсь на нихъ положиться. Нужна абсолютная тайна. А это людямъ не подъ силу.

Наступило снова молчаніе.

— Неужели иного исхода нѣтъ… — тихо проговорилъ Рудокоповъ, и тотчасъ прибавилъ: — Простите… Это глупая фраза. Но она у меня вырвалась въ виду… ужаса положенія.

— Да. Да, докторъ. Ужасно! Ужасно!.. Я днемъ и ночью повторялъ эти слова… Выдумывалъ якорь спасенія, выдумывалъ даже соломинку… Есть соломинка, которая спасаетъ утопающихъ. Я видѣлъ это въ моей жизни… Но я не нашелъ ничего… У меня было двѣ любви въ жизни. Одна — къ Богу. Другая — къ его творенію, женщинѣ… Были двѣ вѣры… въ Праведнаго Бога и въ правду, честь этой женщины. Бога для меня вдругъ не оказалось, потому что существо это оказалось твореніемъ дьявола, исчадіемъ ада. Міръ Божій разрушился вокругъ меня. Исчезъ. Я не знаю — гдѣ онъ. Страшная пустота обступила меня… Страшная тьма налѣзла отовсюду. Я уже умеръ, но мучаюсь. Я хочу такъ умереть, чтобы не мучиться… Помогите мнѣ. Помогите.

Герцлихъ оперся локтями на письменный столъ и положилъ лицо на руки. Все его плотное туловище вздрагивало… Онъ глухо рыдалъ. Рудокоповъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ, ошеломленный и тронутый до глубины души.

— Дайте мнѣ подумать, — тихо выговорилъ онъ, наконецъ. — Дайте мнѣ привыкнуть къ мысли, что я попаду въ палачи. Я далъ слово сдѣлать больше, чѣмъ могу… Ну, вотъ, стало быть… я обязался.

Послѣ нѣсколькихъ мгновеній молчанія, Герцлихъ, наконецъ, сдержалъ себя, поднялся съ совершенно измѣнившимся лицомъ и протянулъ руку.

— Благодарю васъ… Надѣюсь на васъ. Мнѣ не стыдно того, что вы сейчасъ видѣли… Не стыдно, потому что вы, а не иной кто — свидѣтель. Это доказываетъ, насколько я васъ уважаю и даже люблю. Надѣюсь черезъ дня три имѣть отъ васъ отвѣтъ… У меня же…

Герцлихъ запнулся. Голосъ его упалъ, и онъ выговорилъ хрипливо:

— У меня все готово.

Рудокоповъ простился и быстро вышелъ подъ самымъ гнетущимъ впечатлѣніемъ.

„Несчастный. Вотъ судьба хорошихъ людей!… И котораго я уже вижу!… Что же это? по новой пословицѣ: не родись уменъ, не родись богатъ, а родись… жуликъ! И все остальное тебѣ, мошеннику, приложится. Но что же случилось“?

XXII.

Набѣгавшись съ мужемъ по Парижу, ради всякихъ покупокъ, Эми устала, и на третій день, отпустивъ князя по какому-то дѣлу, собралась въ гости къ доктору. Она условилась съ мужемъ быть дома въ шести часамъ и пораньше отобѣдать, такъ какъ въ этотъ же день они были приглашены виконтомъ Кергаренъ на вечеръ-концертъ въ его замок, за часъ ѣзды отъ Парижа.

— Не опоздай, Бога ради! — молилъ князь. — А то все опоздаетъ. Опоздаемъ съ обѣдомъ, съ одѣваньемъ, опоздаемъ и на поѣздъ. А концертъ, мнѣ говорили, будетъ прелестный. Не серьезный; съ вашими чертями Моцартами… Приглашены и актеры. Одинъ изъ Palais-Rouyal’я… Говорятъ, даже Коклёнъ будетъ со своими новыми куплетами. Ну, просто, Эмочка, — диво. Да и замокъ Кергареновъ, говорятъ, — диво. Пожалуйста, не опоздай!

— Я-то не опоздаю. Ты не опоздай. Ты вчера обѣщался быть дома въ двѣнадцать, а вернулся-то когда? А? Чуть не на разсвѣтѣ?.. Друзья и болтовня дороже жены… Я до двухъ часовъ сидѣла, ждала.

— Ну… Ну… Вѣдь ты же простила… А теперь опять…

И Соколинскій расцѣловалъ ручки жены, какъ бы прося вторично прощенія.

Эми нашла Клэретту преобразившейся, разцвѣвшей отъ счастья. Она стала вдвое красивѣе. Дѣвочка въ ней пропала; была молодая женщина, со странно-блестящимъ, увѣреннымъ взглядомъ. Только эти глаза выдавали ея ежечасное восторженное настроеніе… Она будто ни на минуту не забывала того, что съ ней приключилось, что она имѣетъ, что ей послано судьбой… Она была радостна, какъ еслибы сейчасъ пришла изъ-подъ вѣнца… Взглядъ ея только въ рѣдкія мгновенія покидалъ лицо мужа. Она почти не отрывала глазъ отъ него, и они говорили ему, повторяли:

„Вѣдь хорошо намъ?.. Какъ хорошо“?!..

Рудокоповъ тоже измѣнился. Онъ не былъ такимъ насмѣшливо-угрюмымъ, какимъ бывалъ прежде почти всегда. Онъ теперь будто старался временами казаться прежнимъ брюзгой, но это не удавалось. Другой, новый Рудокоповъ сквозилъ въ немъ постоянно и, затѣняя то-и-дѣло прежняго, выдавалъ это странное притворство или лукавство.

Эми замѣтила ему это…

— Вы еще продолжаете комедіанствовать, Адріанъ Николаевичъ, даже не со мной, а съ самимъ собой. Вотъ удивительный умъ. Человѣку будто стыдно, что онъ нашелъ на свѣтѣ то, что отрицалъ…

— Мнѣ не стыдно, Любовь Борисовна… такъ, какъ бываетъ людямъ стыдно. Мнѣ стыдно предъ самимъ собой! Мой разумъ стыдится, что былъ о себѣ высокаго мнѣнія, а оказалось, что юнъ… дюжинный или сотенный. Я не стыжусь того, гдѣ и какъ нашелъ я — какъ вы называете — счастье. Слитки золота, самородки находятъ люди не въ банкахъ и не въ банкирскихъ конторкахъ — а въ глуши, въ дебряхъ, въ землѣ, въ грязи… Мнѣ стыдно, что я не могу понять, какъ могло все это приключиться. Вѣдь я не мальчишка. Мнѣ тридцать лѣтъ. И какихъ еще? Которыя можно считать… каждый годъ за два. А между тѣмъ вотъ она, глупенькая, для меня… да — все!.. Мнѣ представляется, что я — большой, огромный, съ головой въ небесахъ, а она — крошечная, гдѣ-то тамъ, внизу, въ щели… И меня вдругъ начинаетъ томительно тянуть туда, къ ней… Я дѣлаюсь самъ крошечный, я счастливъ тѣмъ, что я крошечный, благодаря ей и съ нею… Все это объяснить, Любовь Борисовна, трудно. Да что--это… Болѣе простое не объяснишь. Я по два часа въ день занятъ… чѣмъ бы вы думали? Ея туалетомъ! Я самъ выдумываю разные фасоны и отдѣлки… Вчера я три часа пробился, отдѣлывая ленточками корсажъ ея платья. Срамъ! Нравственное паденіе!

— Какъ я рада! — воскликнула Эми. — Какъ я рада! Оказывается, что я не даромъ васъ любила и не вѣрила, что вы уродъ среди людей.

Рудокоповъ разсмѣялся, но вдругъ выговорилъ серьезно:

— А между тѣмъ, у насъ есть одинъ постоянный мотивъ для ссоръ. Да. Повѣрить трудно. Постоянный…

— Что вы? Какой?

— Я часто, почти каждый вечеръ, разсказываю что-нибудь Клэреттѣ, надѣясь, что такъ понемногу я воспитаю, разовью ее я сдѣлаю грамотной… Я пробовалъ давать правильные уроки. Невозможно. Ее начинаетъ будто ломать всю… Затѣмъ, она становится печальна… А затянется урокъ — то и больна… Ну, вотъ, я и придумалъ вечерніе простые, якобы, разговоры. Но каждый разъ, что я говорю, она глядитъ и думаетъ… Я спрашиваю — о чемъ? Она отвѣчаетъ: „Ни о чемъ“! Или отвѣчаетъ»: «Такъ. Rien du tout»! Или: «Je ne sais pas»! Вѣдь, однако, думаетъ, же она о чемъ-нибудь…

И говоря это, Рудокоповъ взволновался, сталъ суровъ и сердито глянулъ на Клэретту.

— Je comprends! — воскликнула Клэретта. И она вдругъ поднялась съ мѣста, обошла столъ и, сѣвъ около Эми, сказала, тихо:

— Онъ сердится за это всегда… Вамъ я скажу… Ему я не могу сказать… Когда онъ по вечерамъ говоритъ, я всегда, внимательно слушаю, но не могу не думать о другомъ, о важномъ.

— О чемъ же? — спросила Эми.

— Вы ему не скажете? Даете слово?

— Даю.

— Когда мы такъ сидимъ, онъ говоритъ, а я слушаю, то всегда… Toujours, toujours, toujours… Je pense à la même chose.

— А quoi?

Клэретта нагнулась и тихо шепнула Эми на ухо:

— А ce que je l’aime…

И слезы появились у нея на главахъ.

— Что такое?! — вскрикнулъ Рудокоповъ. — О чемъ? Если это тайна, которую ты не можешь мнѣ сказать, то напрасно… Не надо ничего скрывать отъ мужа, отъ человѣка, котораго любишь…

Клэретта замотала головой.

— Отчего вы не хотите это ему сказать? — спросила Эми, изумляясь.

— Нельзя… Не надо… Это не говорится… просто въ разговорѣ. Да… А такъ — нѣтъ. Это надо беречь, въ себѣ… Я вамъ, сказала затѣмъ, чтобы вы его убѣдили только, что мои мысли не дурныя, чтобы онъ пересталъ сердиться, подозрѣвать… Но не говорите, что я сказала вамъ.

Эми обняла Клэретту и горячо расцѣловала.

— Вотъ видите, Адріанъ Николаевичъ, я цѣлую ее за эту ея вѣчную тайну. Стало быть, вы понимаете, что вы не имѣете права сердиться на нее… Мотивъ ссоры долженъ быть уничтоженъ. Слышите ли? Обѣщаете?

— Обѣщаю… — произнесъ Рудокоповъ, неудомѣвая, и развелъ, руками. — Femina sum et omnia humana а me aliena puto… — прибавилъ онъ.

— Это что такое? — воскликнула Эми. — По-испански вы заговорили.

— Нѣтъ, Любовь Борисовна. Это латинское изреченіе, но моего сочиненія. Мужчина судитъ все на свѣтѣ по-человѣчьи, а женщина судитъ все по-женски. Ну-съ, Любовь Борисовна, — разсмѣялся онъ весело. — Я предъ вами престранно исповѣдовался. Клэретта хотя коротко и на ухо, но, кажется, еще пуще моего исповѣдалась, сказавъ вамъ то, что она и мнѣ не хочетъ, якобы не можетъ, сказать… Ну-съ, теперь вашъ чередъ… Вы какъ?.. Кажется мнѣ, что пора вамъ меня простить за… за мое вмѣшательство въ вашъ англійскій романъ. Простите за это названіе.

— Я и прежде на васъ не пеняла и васъ мысленно не попрекала. Я вѣрю въ судьбу. Въ предопредѣленіе свыше… Вы это знаете…

— Но теперь?… Теперь вы счастливы?

Эми вспыхнула.

— Мнѣ тоже, Адріанъ Николаевичъ, совѣстно сказать. Совѣстно тоже, гдѣ и какъ нашла я мое счастье. Да. Я люблю Жоржа… Я его зову, какъ звали товарищи въ полку: «Егорушка». Это къ нему больше идетъ. Я люблю его много. И считаю, что такъ и должно было все быть, такъ все случиться…

— Ну и слава Богу. Онъ честный и добрый человѣкъ. А главное, онъ васъ обожаетъ. Вы должны его любить.

— Да. Именно. Я должна его любить, какъ жена мужа. Должна. Не законъ, а природа мнѣ это приказываетъ. Мнѣ нѣсколько трудно вамъ объяснить, какъ я его полюбила и люблю. Я вся его… Но потому, что онъ — весь мой. Я понемногу и недавно поняла и почувствовала простую вещь: что такое бракъ… Онъ одинъ, Егорушка, существуетъ для меня на свѣтѣ… Все остальное, всѣ остальные — это, для меня, ну, вотъ, что декорація на сценѣ. Она необходима для иллюзіи, но не для игры актеровъ. Она — дополненіе, безъ котораго можно и обойтись… Всѣ люди для меня будто не существуютъ. Только одинъ человѣкъ существуетъ. Онъ. И онъ на половину — я. Мы вмѣстѣ — міръ Божій. Все остальное — наша декорація Вотъ поэтому-то, Адріанъ Николаевичъ, я и не понимаю, что люди, мужчины и женщины, могутъ вступать въ бракъ два раза. Это безсмыслица. Любить можно два раза, причемъ, разумѣется, вторая любовь есть ясное доказательство, что первая была ошибкой и самообманомъ и никогда не существовала.

— Позвольте. А если первый бракъ былъ несчастный, а второй счастливый?

— Тогда первый оскверняетъ, второй мѣшаетъ ему быть таинствомъ. Это — несчастіе. Тогда не суждено узнать истинной любви, на свѣтѣ единой. Надо примиряться… Но принадлежать двумъ? Два раза въ жизни чувствовать, что я — онъ, а онъ — я… Это безсмыслица. Это противъ природы и законовъ Божескихъ. Это люди выдумали, и, значитъ, это ложь. Потеряй я завтра Егорушку и стань счастливой и любящей женой другого — я бы сочла себя не женщиной, не человѣкомъ, а животнымъ. Разумѣется, еслибы я знала… — Эми запнулась и продолжала: — еслибы я знала, что онъ тоже никогда не зналъ до меня ни одной женщины, то наша связь была бы для меня еще святѣе… Но что же дѣлать! Я утѣшаюсь тѣмъ, что таковъ свѣтъ, что тогда я его не знала, и онъ для меня не существовалъ, какъ и я для него… Жизнь его и жизнь моя начались не съ рожденія, я съ мгновенія, когда началась наша жизнь… Я такъ утѣшаю себя.

Эми просидѣла у друзей довольно долго.

Когда она стала собираться домой, говоря, что мужъ одинъ и ее ждетъ, Рудокоповъ, вдругъ сдѣлавшись серьезнымъ, вымолвилъ:

— Скажите мнѣ, Любовь Борисовна, вы хорошо знаете баронессу Герцлихъ и, кажется, любите?

— О, да… Она — добрая, хорошая женщина, и право мнѣ ее жаль. Грустная, тяжелая ея судьба. Она вышла замужъ за одного, любя другого…

— И затѣмъ… Она поступила такъ, какъ вы или, вотъ, Клэретта не поступили бы…

— Нѣтъ! Это клевета! Отчаянная клевета! Вы это говорите вслѣдствіе того, что случилось въ Баньерѣ? Вотъ дурная-то женщина, эта графиня Кора! Вы думаете тоже, что она сдѣлала скандалъ, якобы, мстя баронессѣ за Загурскаго?

— Такъ вы думаете, что баронъ не обманутъ?

— Никогда! — воскликнула Эми. — Я бы презирала ее, еслибы…

— Но вы можете не знать этого. Баронесса не сознается вамъ. А дѣла его, говорятъ, въ полномъ порядкѣ.

— Дѣла?… Навѣрное. Жену онъ не можетъ подозрѣвать. Онъ ее обожаетъ и знаетъ, что и она его любитъ… Можетъ быть, не такъ, какъ бы онъ хотѣлъ. Онъ ей первый, лучшій другъ… А ея сердце, правда, принадлежитъ этому красивому, элегантному, но противному человѣку… Что дѣлать?… Мнѣ онъ былъ всегда противенъ… А всѣ женщины отъ него съума сходятъ…

— Такъ вы мнѣ подтверждаете, что баронесса измѣнить мужу не могла.

— Никогда. Это въ Парижѣ пущенная клевета. Я знаю ее.

— Ну, а въ обществѣ всѣ вашего же, того же мнѣнія?

— Конечно… Она знаетъ Загурскаго уже года три, кажется. Она еще не была женой Герцлиха, когда знала его и была уже въ него влюблена. И тогда никто ничего не говорилъ. Всѣ ихъ считали простыми друзьями. А теперь, потому, что онъ разошелся съ графиней Корой, а эта сумасшедшая сдѣлала скандалъ въ Баньерѣ, сейчасъ нашлись злые языки, которые выдумали цѣлую исторію. Почему же прежде этого никто не говорилъ? Не забудьте, Адріанъ Николаевичъ, что у этого франта еще кромѣ графини былъ и есть постоянный другъ — одна красавица актриса, Діана д’Альбре. Егорушка знаетъ эту Діану и даже самъ увлекался ею здѣсь, въ Парижѣ, но только уже давно тому назадъ. Онъ говоритъ, что она — любовница Загурскаго, хотя вообще самаго легкаго поведенія и вообще женщина дурная.

И уже уходя, Эми крикнула весело:

— Стыдно. Грѣхъ. Малоуміе! Подозрѣвать все, всѣхъ, всегда! Бросьте!..

XXIII.

Замокъ Кергареновъ, по имени «Trois Sources», ярко сіялъ въ огняхъ, видимый уже съ маленькой станціи желѣзной дороги, отъ которой онъ былъ въ верстѣ разстоянія.

Большой домъ старинной архитектуры, временъ Людовика XIII, съ двумя низкими, но широкими башнями по бокамъ, стоялъ на холмѣ, господствуя надъ равниной, гдѣ было селеніе и проходила желѣзная дорога, гремѣли и носились поѣзда. Съ противоположной стороны, за этимъ замкомъ съ пузатыми сѣрыми башнями и остроконечными крышами, разстилался огромный паркъ со столѣтними деревьями, съ трехсотъ-лѣтними гигантами-дубами и ведрами, а по серединѣ ихъ, недалеко отъ большой террасы дома, сверкалъ въ лучахъ полной луны большой прудъ или, вѣрнѣе, une pièce d’eau.

Это была, на сорока-саженномъ пространствѣ, какъ бы оригинальная, бѣлая лохань, полная воды по края. Прудъ, правильной, овальной формы, былъ обрамленъ бѣлыми каменными набережными или стѣнками, безъ огражденія, съ гладкой дорожкой по самому краю. На серединѣ пруда былъ островокъ съ вѣковымъ дубомъ и подъ нимъ бесѣдка съ круглой крышей на бѣлыхъ колоннахъ, свидѣтельствовавшая своимъ видомъ, что ей тоже больше ста лѣтъ.

Зато прудъ, будто сдавленный и втиснутый въ каменную раму, былъ дѣломъ виконта владѣльца, объяснявшаго, что три родника, давшіе имя замку «Trois Sources», уничтожить было нельзя, а три пруда отдѣльно казались мизерными. Теперь они стали — une belle pièce d’eau.

На станціи гостей ожидала масса экипажей изъ замка. Большинство приглашенныхъ пріѣхало еще днемъ и обѣдало у Кергареновъ, не считая большого количества лицъ, гостившихъ у нихъ и жившихъ все лѣто. Къ томъ числѣ была вся родня виконтессы, пріѣхавшая изъ Румыніи.

Князь Соколинскій съ женой явились съ послѣднимъ поѣздомъ, который могли взять около девяти часовъ вечера. Съ ними одновременно ѣхало еще нѣсколько человѣкъ и въ томъ числѣ Дюкло д’Ульгатъ, недавно женившійся на русской mamzelle Nadèje Простаковой, которую Эми немного знала.

Встрѣча съ бывшимъ секундантомъ Френча привела-было Эми въ хмурое настроеніе, но не надолго. Теперь она попрекала себя только въ томъ, что послужила косвеннымъ поводомъ къ смерти человѣка. А что ей не пришлось стать его женой, узнать счастье съ нимъ, теперь мудрено было объ этомъ судить. Тогда бы не было Егорушки. А какъ себѣ представить жизнь съ другимъ мужемъ, чѣмъ онъ? Такъ Богъ велѣлъ. И такъ хорошо, даже лучше…

Замокъ былъ переполненъ гостями, для которыхъ былъ заранѣе заказанъ обратный экстренный поѣздъ въ три часа ночи.

Помимо гостей, было человѣкъ двадцать артистовъ изъ разныхъ театровъ Парижа, музыканты, актеры, пѣвцы.

Соколинскіе пріѣхали къ концу одноактной пьесы: «Les maris de nos femmes», которая, вѣроятно, какъ очень остроумная, настроила все общество на крайне веселый ладъ. Всѣ были подъ впечатлѣніемъ долгаго, непрерывнаго смѣха, и теперь, въ антрактѣ, разойдясь изъ залы по всему замку, толковали о пьесѣ, повторяли изъ нея фразы, остроты и каламбуры.

Послѣ недолгаго отдыха и антракта, все общество снова переполнило залу. Соколинскіе нашли и заняли свои мѣста.

— Ну, вотъ! Она!.. — сказалъ вдругъ князь женѣ, показывая на подмостки. — Ты хотѣла видѣть. La belle Diane…

— Какъ? Эта?!

— Да. А что?

— Помилуй, — изумилась Эми. — Да она вовсе не такъ хороша. Я думала, красавица. Она только недурна… Если же красива, то банально.

— Нѣтъ, ничего… Такъ издали… Вблизи она… — и князь поправился: — я думаю, она вблизи лучше.

— Да ты когда ее зналъ? Давно вѣдь…

— Давно ужъ. Не помню.

— Постарѣла она — вотъ и все…

— Н-нѣтъ. To-есть, да. Немного.

Эми, глядѣвшая изъ своего второго ряда креселъ на подмостки, вдругъ ахнула. Діана начала шансонетку и, сдѣлавъ вульгарный жестъ рукой, двинувъ бедромъ, вдругъ преобразилась и лицомъ. Оно стало и тривіально, и цинично. Она запѣла избитую, заѣзженную пѣсенку. Это былъ ея конекъ, почти sa création, которымъ она гордилась:

Il faut la voir le long de la rivière,

Boitant par devant, boitant par derrière…

запѣла Діана, усиливая всюду букву r. Выговаривая: derrière, она почти рычала.

Голосъ ея былъ свѣжъ, силенъ, звонокъ и пріятно подѣйствовалъ на Эми, но жесты и лицо ей претили. Князь смѣялся и помогалъ пѣнью головой.

— Она давно бросила этотъ genre, — оживленно сказалъ онъ. — Она въ «Комической» оперѣ. Ее просили, вѣрно, спѣть это, стариной тряхнуть.

— Какія ужасныя женщины!.. — прошептала Эми.

— Отчего?.. Богъ съ тобой!..

— Этакъ… при всѣхъ… вертѣть корпусомъ…

— Привычка. Да и что-жъ тутъ…

Эми была, однако, довольна, когда Діана кончила и при громѣ рукоплесканій исчезла со сцены. Ей было противно слышать «derrrrièrrre», сопровождаемое жестомъ, котораго и пьяная баба не сдѣлаетъ.

Послѣ нея явилось еще нѣсколько человѣкъ артистовъ, но Эми не замѣчала и не слушала — она была, будто, отчасти не въ духѣ.

Имя Diane d’Albret было у всѣхъ на языкѣ, и это по неволѣ заставляло Эми думать о ней.

— И это твоя бывшая пассія? — сказала она наконецъ князю.

— Ну, ужъ и пассія!.. — отозвался онъ. — Да и нельзя судить по глупой пѣсенкѣ.

— Однако… Вѣдь это она же, та же женщина.

— Конечно, та же. Но она кривлялась и ломалась, дѣлала гримасы.

— Мнѣ очень хочется ее видѣть еще разъ.

— Увидишь. Она по программѣ будетъ еще пѣть арію изъ «Карменъ».

— Ты пойдешь говорить съ ней?

— А что?

— Такъ…

— Право, не знаю… — какъ-то промычалъ князь. — Если близко увижу, надо подойти. Не хорошо. За что же обижать.

— Ступай, ступай, Егорушка… Я шучу… Развѣ къ такимъ можно ревновать! — кротко и мило сказала Эми.

Между тѣмъ чередовались нумера музыки, чтенія и пѣнія… Появился наконецъ Коклёнъ и спѣлъ говоркомъ нѣсколько шансонетокъ двусмысленнаго содержанія… И все это высшее общество, гдѣ были и отроковицы, хохотало до упаду. Эти подростки только поглядывали на всѣхъ блестящими глазами и съ сдержанной улыбкой, какъ бы говоря. «Мы не понимаемъ и не знаемъ, что онъ говоритъ, но мы знаемъ — о чемъ»!

Послѣ Коклёна появилась красивая блондинка, высокая, стройная, сильно декольтированная, про которую смѣло можно было сказать, что она не «décolletée», а «débustée». Вся она была покрыта брильянтами, среди которыхъ, однако, было много и новоизобрѣтенныхъ камней «bluze», которые при вечернемъ освѣщеніи отличить отъ настоящихъ невозможно. Появившаяся на эстрадѣ спѣла два сантиментальныхъ романса о розѣ и объ отечествѣ. Но она сразу понравилась Эми своимъ строгимъ выраженіемъ лица, своимъ достоинствомъ всѣхъ движеній и взгляда и истинно серьезной порядочностью. Эми не знала, что это женщина была своего рода ужасной знаменитостью и неизмѣримо ниже Діаны — нравственно. А объяснить это ей было некому, такъ какъ князь уже съ четверть часа исчезъ и не возвращался.

И Эми думалось: съ этой Діаной пошелъ онъ разговаривать или нѣтъ? Она оправдывала, однако, мужа. Всѣ мужчины таковы… Егорушка былъ когда-то влюбленъ въ эту женщину. Онъ самъ ей въ этомъ признался… Съ тѣхъ поръ, года два, или три, или больше, онъ ее не видалъ и вдругъ встрѣтилъ здѣсь… Отчего не пойти, поболтать, помянуть прошлое, глупое и смѣшное, но все-таки милое?.. Еслибы Френчъ былъ живъ, и еслибы не было никакой драмы — и она бы встрѣтилась съ нимъ черезъ года два-три, развѣ бы ей не захотѣлось съ нимъ поговорить, помянуть… посмѣяться, конечно…

«Но мнѣ все-таки хотѣлось бы знать, съ ней онъ теперь, завязъ болтать, или нѣтъ? — думала Эми. — Хотѣлось бы видѣть, какъ они разговариваютъ».

Между тѣмъ начался новый антрактъ, самый длинный, и гости двинулись на террасу и въ садъ и разсыпались по аллеямъ.

Виконтесса, встрѣтивъ Эми, пригласила ее, въ числѣ другихъ дамъ, покататься въ лодкахъ, съѣздить на островокъ.

— Princesse, une petite partie sur l’eau, — сказала она. — Если вы не боитесь воды и дилеттантовъ-гребцовъ.

— Précisément, vicomtesse, — отозвалась Эми. — Боюсь воды и лодокъ до смерти. У меня голова кружится. А мысль, что я совсѣмъ не умѣю плавать, заставляетъ меня трусить… J’ai une peur, à…

— Qui concerne Pasteur! — подхватилъ кто-то шутя.

— Да, правда! --разсмѣялась Эми. — Это тоже почти болѣзненная водобоязнь. Но я пойду съ вами поглядѣть, какъ вы поѣдете.

И вмѣстѣ съ тѣмъ она озиралась и думала: «Гдѣ Егорушка»?

Цѣлая кучка, съ хозяйкой во главѣ, двинулась по липовой аллеѣ, круто спускавшейся отъ дома къ пруду.

Разумѣется, когда пришлось садиться въ лодки, всѣ стали уговаривать княгиню ѣхать тоже.

— Только до острова и назадъ! — говорилъ одинъ.

— Я плаваю замѣчательно.

— J’ai le prix… — вторилъ другой.

— Я отвѣчаю за васъ головой передъ княземъ! — кричалъ третій.

И Эми, скорѣе изъ свѣтской вѣжливости, чѣмъ изъ желанія быть на водѣ, согласилась.

«Ну, а если начнетъ тошнить! — думалось ей. — Глупо будетъ». — И вмѣстѣ, одновременно она все думала: — «Гдѣ Егорушка? Въ залѣ не было».

XXIV.

Черезъ четверть часа, женская маленькая фигурка шла одна по дорожкѣ сада, гдѣ не было гуляющихъ гостей, веселаго говора и смѣха.

Это была Эми.

Ее уговорили сѣсть въ одну изъ лодокъ, и она сдалась, но едва только лодка отчалила отъ берега, какъ у нея стала кружиться голова, и она начала умолять высадить её скорѣе обратно на берегъ.

Оставивъ ее на берегу, веселая гурьба снова двинулась въ островку, а Эми, не желая встрѣчаться съ гуляющими, завернула въ болѣе глухую часть сада. Ей было страшно грустно, хотя причинъ на это не было никакихъ…

"Гдѣ Егорушка! — думалось ей упорно. — Могъ бы хоть въ Антрактѣ появиться "!

И Эми стала вдругъ почему-то снова думать объ этой женщинѣ, въ которую ея Егорушка, по его признанію, былъ когда-то давно и мимоходомъ влюбленъ.

«Странный народъ мужчины! — думалось ей: — если они способны сердечно отнестись въ такимъ… disons le mot — уродамъ, то какъ же они могутъ любить и насъ, порядочныхъ женщинъ? Я, виконтесса, молодая Вертгеймъ, баронесса Герцлихъ, милая Клэретта, мы не имѣемъ ничего общаго съ такой… не знаю, какъ назвать… Она красива и отвратительна. И кажется, что чѣмъ красивѣе будетъ „такая“, тѣмъ будетъ противнѣе. Правду сказалъ про этихъ женщинъ Кергаренъ: — Rien, que de la belle viande, que mord le passant. Фуй! Какая гадость!.. Зачѣмъ это на свѣтѣ… такое»…

Тихо двигаясь и размышляя Эми услыхала голоса и завернула правѣе, чтобы избѣжать кого-либо изъ знакомыхъ. Но вдругъ до нея достигъ добродушный смѣхъ князя. Она быстро дошла налѣво и уже собиралась крикнуть: «Егорушка», но какое-то, мгновенно сказавшееся въ ней, странное и дотолѣ незнакомое чувство остановило ее. Она сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ и стала… Раздавался за кустами звонко и ясно, но незнакомый ей голосъ. Она присмотрѣлась сквозь чащу и увидѣла двухъ сидящихъ на скамейкѣ.

— Des blagues! Radotage et radotage! — звучалъ женскій голосъ, мягкій, пріятный, но будто умышленно искаженный, вульгарный и грубоватый, ради шутки.

— Radotage. И ты это самъ знаешь, самъ видишь! Говорю, я поражена. Это щенокъ. У нея нѣтъ ничего! Четыре палочки и костлявый кусочекъ по серединѣ. И это якобы un corps de femme? Лицо… Да развѣ одно лицо дѣлаетъ женщину?.. Да и въ лицѣ ея нѣтъ ничего… Оно безъ жизни. Une espèce de morue. Ей-Богу! Vous vous valez, mon chat. Но какая парочка! Juel couple! Seigneur, mon Dieu!.. Она — щенокъ и костяшка, а ты — пузатый волъ. Un toutou et un boeuf… — И говорившая начала отъ души хохотать.

— Какъ это все грубо!.. — тихо отозвался другой голосъ.

Эми вздрогнула… Но тотчасъ же она провела рукой по и мотнула головой, какъ бы отгоняя возникшую мысль…

— Ну, не сердись, mon chat. Все-таки сознайся, что послѣ меня твоя супруга должна тебѣ казаться très rigolotte. Aprèsmoi, une planche à layer! C’est pas drôle! Hein! Да кабы давно, еще ничего бы… Но теперь, теперь! Неужели она тебѣ вчера не показалась смѣшна, когда ты вернулся домой? Voyons. Не злись. Я правду говорю. Поцѣлуй меня.

И женщина, охвативъ шею сидѣвшаго около нея, расцѣловала его.

— Не злись. Сознайся. По правдѣ. Еслибы я была княгиней Соколинской, а она Діаной д’Альбре, то вѣдь ты бы теперь не бѣгалъ отъ меня къ такой Діанѣ и не возвращался бы домой ночью… Ça, tu as beau dire, mon garèon, je te plais mieux. Я не костяшка. Je ne suis pas une plahche, moi. Ну! Ну! Хорошо. Пойдемъ. У меня еще нумеръ и не шуточный. Изъ «Карменъ».

Они встали со скамейки и двинулись… Женщина, пробуя голосъ, сдѣлала руладу, и ея звонкіе переливы огласили садъ.

Эми стояла истуканомъ среди дорожки, схвативъ себя за голову. Все въ головѣ ея кружилось, путалось, стучало…

— Гдѣ же Егорушка? — выговорила она вслухъ. — Гдѣ Егорушка?.. — безпомощнымъ воплемъ повторила она.

И тихо, будто робко, она опустилась на колѣни, закрывъ лицо ладонями и крѣпко стиснувъ ими глаза и виски… Затѣмъ, отнявъ руки отъ лица, она стала ощупывать себя, грудь, плечи, руки… Потомъ она впала въ какое-то забытье или оцѣпенѣніе. И вдругъ, дико вскрикнувъ, какъ бы отъ удара или испуга, или отъ мгновеннаго пробужденія послѣ страшнаго сна, она вскочила на ноги и бросилась бѣжать къ дому.

Пробѣжавъ всю дорожку до большой покатой аллеи, она остановилась сразу, задыхаясь.

Изъ настежь растворенныхъ, сверкающихъ оконъ дома грянула музыка. И подъ звуки оркестра, но властвуя надъ ними, пронеслось надъ ея головой давно знакомое ей:

L’amour est — enfant de Bohême,

Qui n а jamais… jamais connu de loi!

Si tu ne m’aimes pas — je t aime,

Et si je t' aime-prends garde à toi!

Эми вскрикнула, узнавъ голосъ, теперь знакомый, теперь проклятый, и бросилась бѣжать отъ дома внизъ… Стиснутый каменнымъ кольцомъ прудъ лежалъ какъ огромное чудное зеркало въ бѣлой рамѣ!.. Она подбѣжала и замерла на краю.

— Все! Все! — всхлипывала она, озираясь и будто моля о возвратѣ всего отнятого, всего, кромѣ жизни…

А звуки музыки и соловьиная трель пѣвицы будто наполнили весь садъ, освѣщенный синеватой луной, и разсыпались, скользя по чащѣ кустовъ и вѣтвей, по темнымъ аллеямъ съ пятнами свѣта, по глади водяного зеркала и разносясь кругомъ, будто отвѣчали ей…

…Jamais!.. jamais connu de loi!..

Si tu ne m aimes pas, — je t' aime…

Она прижала ладони къ ушамъ, чтобы не слышать, и вся трепещущая, ближе подвинулась въ открытому краю каменнаго отвѣса.

Закинувъ голову, лицомъ въ тихому синему небу, она простонала безпомощно:

— Мама! Я не могу!.. Все!.. Все, мама…

Невдалекѣ къ берегу двигались лодки съ звонкимъ говоромъ и смѣхомъ…

Раздался гулкій всплескъ воды и брызнуло кругомъ… Пронесся трепетный кривъ, робкій, слабый, будто дѣтскій:

— Sauvez-moi.. Sauvez-moi!..

Но въ отвѣтъ неслось все то же, и звенѣло повсюду:

…je t aime…

Et si je t aime — prends garde а toi!?

Черезъ мгновенье, бѣлая фигурка, бившаяся надъ поверхностью воды, стихла и исчезла… Большіе сверкающіе круги побѣжали, одинъ за другимъ, и расходились по тяжелой водяной глади. Наконецъ, и они убѣжали, и все исчезло… Только она — убійца — не унималась, и все грозилась:

Je t aime — prends garde à toi…

Казалось, злой духъ — демонъ плотской страсти — вселился въ эту женщину, и ея безстыжимъ голосомъ глумился, ея продажными устами надмывался надъ жертвой пошлости и разнузданности людской…

XXV.

Прошло полгода.

Когда-то, въ высшей экзотической средѣ Парижа, много было толковъ, проникнувшихъ и въ печать, о печальной судьбѣ молоденькой русской княгини…

Общее мнѣніе было, что виновенъ виконтъ Кергаренъ въ неосторожномъ устройствѣ пруда безъ огражденій. Понятно, что вся бѣда приключилась отъ этого, въ связи, конечно, съ крайней близорукостью княгини. При обманчивомъ лунномъ свѣтѣ, она, гуляя по краю стѣнки, могла легко оступиться… Ѣхавшіе въ лодкахъ видѣли бѣлую фигуру, стоявшую на краю и вдругъ упавшую въ воду. Они поспѣшили на помощь, но было поздно… Кто это былъ — узналось только черезъ часъ, когда князь хватился исчезнувшей жены.

Весь замокъ, гости и прислуга тогда же поднялись на ноги, но только уже при лучахъ восходящаго солнца нашли и вытащили утонувшую. Всѣмъ и теперь было жутко вспоминать, какъ князь рыдалъ надъ тѣломъ жены.

Помимо князя, уже въ церкви, на похоронахъ, горько плакала молодая дама, русская по мужу — Рудокопова.

Вскорѣ послѣ гибели княгини Соколинской, смерть вырвала изъ среды экзотиковъ Парижа еще другого, тоже всѣми уважаемаго человѣка, Герцлиха. Баронъ былъ найденъ мертвымъ въ постели, и, по опредѣленію врача, онъ умеръ отъ какой-то сложной болѣзни, приведшей въ разрыву сердца.

Вдова покойнаго наслѣдовала тотчасъ же его огромное состояніе, такъ какъ родни у него не оказалось никакой.

Князь Соколинскій уѣхалъ въ Украйну, потомъ снова вернулся въ Парижъ, и вскорѣ близко сошелся съ графиней Нордъ-Остъ, какъ съ личностью, хорошо знавшей и якобы много любившей его покойную жену. Графиня, совершенно разоренная, познакомившись съ «Егорушкой», тотчасъ догадалась и сказала себѣ:

— Voilà mon homme!

Получить разводъ и сдѣлаться княгиней Соколинской — и не трудно, и не дурно.

Въ Мадридѣ все высшее общество и дворъ королевы-регентши сводила съ ума молоденькая грандесса герцогиня д’Озанья, которая сохранила и за Пиренеями свое прозвище «Кошечки», по-испански: el gattito… Отъ нея всѣ были въ восторгѣ, но въ особенности сходили съ ума, пользуясь ея благосклоннымъ предпочтеніемъ, старики. Однако, герцогиня добивалась, чтобы мужу дали почетную должность въ амбассадѣ, въ Россіи. Кисъ-Кисъ мечтала блеснуть на берегахъ Невы!

Не мало толковъ затѣмъ вызвалъ въ прессѣ скандальный процессъ журналиста Жака Мойера, привлеченнаго въ судъ по жалобѣ банкира Ферштендлиха и осужденнаго на три года въ тюрьму за вымогательство денегъ, путемъ шантажа. Діана д’Альбре, красавица, умница и тварь, — своего рода дарованіе и спеціальность, — процвѣтала и будетъ процвѣтать, уродясь на свѣтъ въ самое подходящее и благопріятное время для твари… Въ наше!..

Во Флоренціи играли большую роль въ обществѣ богачи-американцы съ колоссальнымъ состояніемъ. Мистеръ Джонъ Уайтъ и его жена Ирма. Она была извѣстна своихъ талантомъ скульптора, а онъ — своей замѣчательной красотой… Ходили слухи, что онъ — бѣдный креолъ происхожденіемъ, и что все состояніе принадлежитъ его женѣ. Нашлись, конечно, и завистники милліоновъ и счастія молодой четы. Была пущена клевета, что якобы мистеръ Уайтъ — бывшій выѣздной лакей своей теперешней жены.

За это же время «экзотики» взволновались отъ слуха, что ихъ общій хорошій знакомый, милый собесѣдникъ и услужливый человѣкъ, хотя нѣсколько странная личность, Егоръ Егоровичъ Гастингсъ-Машоновъ, арестованъ въ Ганноверѣ германскимъ правительствомъ. Онъ обвинялся въ кражѣ важнаго дипломатическаго документа, а главное, въ злоупотребленіи довѣріемъ. Тайно и незаконно служа заразъ двумъ правительствамъ, онъ при помощи апокрифическихъ писемъ высокопоставленныхъ лицъ ввелъ эти два правительства въ заблужденіе, и чуть не обострилъ ихъ отношенія до полнаго разрыва. Простая молва не придавала ему этого значенія, а рѣшила, что онъ былъ наемный шпіонъ, или же просто détectif, который, служа «и нашимъ, и вашимъ», надувалъ, изъ корыстныхъ цѣлей, и насъ, и васъ, — покуда не попался…

Годъ спустя послѣ смерти Герцлиха, снова у всѣхъ на языкѣ было его имя. Его вдова, баронесса, вышла замужъ за красавца-спортсмена, графа Загурскаго, который былъ моложе жены больше чѣмъ на десять лѣтъ. Но бракъ объясняли, конечно, иными мотивами… Двадцать милліоновъ — не шутка!.. Однако, вскорѣ послѣ этой свадьбы, неожиданно оказалось правильно составленное завѣщаніе, которымъ покойный оставлялъ все свое огромное состояніе на благотворительныя учрежденія прусскихъ провинцій, Познани и Силезіи. Завѣщаніе было представлено его душеприказчикомъ, русскимъ докторомъ, а сравнительно поздній срокъ представленія былъ ясно опредѣленъ и выраженъ покойнымъ: «представить и дать законный ходъ только послѣ замужества его вдовы».

Рудокоповы часто поминали княгиню и звали ее «щепочкой», погибшей въ волнахъ экзотическаго моря… Но докторъ ужасался, что это судьба не однѣхъ «щепочекъ», а и большіе корабли погибаютъ въ этомъ морѣ, еще страшнѣе, невѣдомо какъ и почему, тайно и таинственно. Докторъ — прежній пессимистъ, скептикъ и брюзга — пересталъ существовать, а зажилъ, благоденствуя, Адріанъ Николаевичъ, смотрящій на міръ Божій чудно-ясными глазами своей жены, гдѣ всегда тихо сіяло и сіяетъ «такъ много правды, которой такъ мало на свѣтѣ».

Клэретта однажды заявила мужу, что всякій долженъ жить у себя, что она перейдетъ въ «его» вѣру, и они поселятся навсегда въ «его» землѣ.

— Я сдѣлаюсь тоже une exotique, — говорила она: — но не такая, какъ эти всѣ…

Рудокоповъ согласился на все, но нерѣшительно и задумчиво…

Гр. Е. Саліасъ.

9-го ноября 1896 г.

Калуга.

"Вѣстникъ Европы", №№ 9—12, 1897